Дочь алхимика

Глава первая, в которой случаются первые знакомства, ведутся неприятные разговоры и открываются скандальные тайны

Голоса приближались быстро, в один миг взорвавшись вокруг меня резким гулом.

Правую ладонь крепко жгло, не позволяя снова уйти в беспамятство, и только в области головы царила спасительная прохлада, медленно возвращавшая в сознание.

Я зажмурилась. Может случиться, что все это – всего лишь сон. Дурной сон, о котором забываешь тут же, как открываешь глаза. Ну же, Оля!

Перед глазами плыло всего секунду, а потом очень четко обрисовалось лицо маркиза, низко склонившегося надо мной. Его ладонь держала мое запястье осторожно, почти бережно, и под кожу бежали колкие иглы. Я перевела взгляд на пальцы господина Левшина, обратив внимание на старый фамильный перстень, венчавший мизинец: так и есть – под кожей крошечными всполохами догорали последние искры, подсвечивая пурпурным крупный рубин. А ведь камень сейчас почти черный, что говорит о его использовании, – значит, артефакт. Я задержала дыхание. Артефактов такой силы едва ли сыщешь пару-тройку во всей империи, и вот один из них – передо мной.

На память тут же пришло массивное каменное сооружение, окаймляющее девичий пансион в Хвойном. Всем известно, что закладка защитных пластин осуществлялась еще до основной постройки, что запрещало силовому всплеску рождать магический контур. Лишь госпоже Поляковой и нескольким воспитателям было дозволено пользовать дар в стенах учебного заведения. Может, в пансионе оно и к лучшему, но стало ясно: маркиз – не просто маг, раз смог побороть магическую цепь такой мощи. Впрочем, судя по слухам, молодой министр был способен не только на это.

– Все в порядке, Агата Михайловна, госпожа Ершова пришла в себя. Ваша помощь больше не понадобится, – не терпящим возражений тоном сообщил маркиз.

Чувство прохлады вокруг лба тут же исчезло, и я запоздало поняла, что это было целительское воздействие нашей управительницы. Но уходить она не торопилась, обеспокоенно уточнив:

– Вы уверены, ваше сиятельство? Девушка все еще слаба и…

– Оставьте нас! – потребовал Левшин. – Я позову вас, если понадобится.

Я переводила взгляд с госпожи Поляковой на министра, и впервые за все восемь лет учебы в пансионе мне не хотелось, чтобы Агата Михайловна уходила. Кажется, пожилая дама понимала это, потому как предприняла еще одну жалкую попытку помочь:

– Ваше сиятельство, юная госпожа не может остаться в своих покоях одна с молодым человеком. Она будет скомпрометирована. Без дуэньи…

– Вон! – Маркиз был непреклонен. И что совсем странно, госпожа Полякова послушалась. Бросила на меня сочувственный взгляд, после чего, тихо зашуршав юбками, почти скрылась за дверью. – И да, уважаемая управительница, проследите, чтобы нам не мешали, – приказал он.

На этом все. А пока Агата Михайловна прикрывала за собой тяжелую створку двери, я успела оглядеться. Оказалось, что меня бережно уложили на мою же постель, каким-то образом переместив из кабинета управительницы. Портал? Поговаривали, что для высших родов такое возможно, но все же…

Я с осторожностью посмотрела на собеседника, пытаясь угадать, что ему нужно. Нет, о своей репутации не тревожилась: госпожа Полякова хоть и на редкость вздорного нрава, но все же бросить тень на пансион не позволит. А значит, оставит пребывание маркиза в моей комнате в тайне. Быть может, уже даже попросила одну из воспитательниц укрыть вход сюда отворотными чарами. Тогда…

– Вставайте, госпожа Ершова, ваше представление было на редкость неуместным, – сурово проговорил маркиз и отошел к окну. – Чем быстрее мы разберемся с делом, тем скорее вы сможете вернуться к прежней жизни.

В голосе маркиза прозвучали фальшивые нотки, и я настороженно сглотнула.

Моя жизнь и до этого дня была малоперспективной, если подумать. Никому не нужная сирота, потерявшая мать еще в детстве, я слыла синим чулком среди идеальных воспитанниц девичьего пансиона. Отец, конечно, богат, но богатство это большей частью уходило на исследования факультета алхимии, главой которого четвертый граф Ершов числился последние два десятка лет. И даже деньги старого деда мне бы не помогли – отец разорвал связь с ним давным-давно, еще после смерти матери, позволяя навещать старика единожды за год, во время летних каникул.

Да, прежняя жизнь манила меня мало. Но вот дальше – еще хуже. Что станет со мной теперь, когда отца обвинили в измене империи?

Я осторожно села на кровати и опустила глаза на видавший виды пестрый ковер, стараясь больше не смотреть на маркиза. Помимо очевидной недружелюбности, тон его голоса все чаще уходил в раздражение, а на лице появлялось брезгливое выражение:

– Ну же, Ольга! Поверьте, я осведомлен о ваших отношениях с отцом. Вряд ли известие о гибели человека, о котором вы ничего не слышали восемь лет, могло так огорчить вас. Особенно учитывая ваши характеристики, которыми неохотно поделилась госпожа Полякова.

Пришлось пропустить мимо ушей обращение маркиза ко мне по имени: такое дозволялось либо при очень близких отношениях, либо же тогда, когда тот, кто обращался, считал собеседника фигурой не просто младше себя, но всяко незначительней, мельче.

Значит, вот какого вы обо мне мнения, Николай Георгиевич. Что ж…

Словно бы подтвердив мои мысли, маркиз подошел к окну и слегка склонил голову, позволив полуденному солнцу осветить аристократический профиль.

Я незаметно оглядела собеседника. Военный мундир глубокого морского цвета сидел безукоризненно, не позволяя ни единой морщинке изменить идеально ровной спины. Прямые брюки с безупречными стрелками сгибались над блестящими ботинками ровно на одну складку, а белоснежный ворот рубашки держался в высокой стойке. Все в облике господина Левшина было выверенным настолько, насколько вообще могло быть.

Одним вальяжным движением он прислонился плечом к оконному откосу, безжалостно смяв тяжелую бежевую портьеру, и, подняв с невысокого дубового столика увесистую папку моего личного дела, зачитал:

– «Нрав госпожи Ершовой сложный, порой доходящий до откровенной непокорности. Обладая острым умом и незаурядным образом мыслей, что, по всей видимости, унаследовано от отца, девушка крайне неуживчива». – Бровь маркиза чуть приподнялась, а угол рта изогнулся в кривоватой улыбке. Колкий взгляд, от которого я едва не съежилась, и снова: – Опустим перечисление ваших многочисленных проказ, госпожа Ершова. Боюсь, они дают представление о вас как о на редкость изобретательной особе. И это тоже, кстати, семейная черта. Вы не думали стать алхимиком, подобно отцу?

Не сумев произнести ни слова, я отрицательно покачала головой. А маркиз продолжил:

– Что ж, ввиду последних событий это и к лучшему. – Левшин отклонился от окна, с хлопком закрыв папку. – Видите ли, отравление графа было осуществлено при помощи его последней разработки, отвара на основе ливиума, и…

Комната заметно качнулась, а цветастый ковер снова пошел кругами. Но все это быстро прекратилось, едва широкие ладони его сиятельства легли на мои, снова выпустив под кожу огненные искры.

– Госпожа Ершова, – Николай Георгиевич даже не думал скрывать раздражения, слишком сильно сжимая пальцы, – в ваших же интересах пойти мне навстречу и не устраивать больше спектаклей. Вы должны понимать, что после освидетельствования трупа вас вызовут на допрос, а потом… – Неприятная пауза, и маркиз все же разжал ладони. Встал рядом, нависнув надо мной черной тенью и тут же заставив поверить, что хуже не будет. Но уже в следующий момент стало ясно – будет, потому как министр сообщил далеко не все. – Потом, возможно, – суд, где станет рассматриваться ваше дело против короны.

Яркие пятна на ковре резко приблизились, больно отбивая рябью в глазах, и мне понадобились все силы, чтобы заглушить волнение:

– Против короны?..

Смотреть на господина Левшина не хотелось совсем, но удивление заставило поднять на него глаза. Я отшатнулась – в черных зрачках плескалась нескрываемая ненависть, делая и без того хищные черты не просто жесткими, но невероятно жестокими.

– Именно так, госпожа Ершова. Если будет доказано, что вы причастны к делам отца, вас лишат наследства и титула, а может, и того больше.

Я задохнулась. Снова сосредоточилась на дыхании, чтобы позорно не разреветься перед этим лишенным сочувствия человеком, и тут же услышала:

– Думаю, ваши вещи уже подготовили. Остальное вышлют на адрес государственной квартиры, в которой вы пока поселитесь. Видите ли, дом графа Ершова опечатан, обыск продлится не меньше недели…

Пока министр говорил, я собиралась с мыслями. Судя по тому, что дом отца опечатан, а я буду пребывать в казенной квартире, мой статус звучит не иначе как «подозреваемая». А это дурно, очень дурно, особенно учитывая обвинение в измене короне и внушительный размер моего наследства, которое отойдет государственной казне, если я проиграю суд. Впрочем, как раз в этом сомневаться не приходилось. И тогда разумным будет вот что…

– Господин Левшин, – склонила голову в знак уважения перед чиноначальником кабинета его императорского высочества, – я готова во всем оказать помощь следствию и лично вам. И все же, помимо лишения титула и наследства, – короткая пауза затягивалась, отчего страх продолжить становился все отчетливей, – что мне грозит в том случае, если дело примет неожиданный оборот?

Правая бровь маркиза снова чуть приподнялась, а сам он отвернулся к окну, сделав в его сторону несколько шагов:

– Если вы невиновны, вам не о чем беспокоиться.

А ведь он не зря отвернулся. Знал: ввиду того, что титул отцу дарован императором, наследование дара по его линии невозможно. А вот с матерью совсем другая история…

Род деда – очень древний, один из двадцати самых высоких в Староросской империи. Мы ведь и с исчезнувшими некромантами Воробьевыми когда-то роднились. А наследницей в нем – одна мать. Мне приходилось слышать, что до болезни дар в ней горел сильный и видеть она могла даже то, что спрятано у человека глубоко внутри.

Однако затяжной недуг выжег в ней не просто наследные черты, но и саму суть. И к исходу его все, что осталось от родного человека, – иссушенная оболочка с безумными глазами. А потому, когда в десять лет у меня начались головокружения, отец пригласил целителей и вскоре отвез в пансион. Тонкие пилюли грязно-серого цвета выдавались по две в день, и в лазарете за этим тщательно следили.

Видно, информация об этом тоже была в личном деле, раз маркиз так упорно разглядывал убогий пейзаж за окном. Боялся, что слухи о лживости материнской болезни и сокрытии дара небеспочвенны?

Глупости! На свете не было ничего мертвее моих талантов, и мне всегда казалось, что именно поэтому отец ни разу так и не навестил меня в пансионе. Наверное, стыдился неудавшейся дочери, каждый день напоминавшей о его собственной никчемности.

Что ж, маркиз не зря занимал свою должность – он безупречно владел собой. Вот только мне пришлось прожить вдали от дома целых восемь лет, а общество молодых воспитанниц высоких имперских родов – та еще яма с копошащимися гадами.

И я заметила, как упругая венка на сжатом кулаке начала пульсировать сильнее, проступая темным жгутом на выбеленной коже. Значит, все плохо. Что ж, я всегда чувствовала неизбежность мрачного завершения своего бесцельного существования, и вот теперь это ощущение обрело смысл.

– Когда мы отправляемся?

– Прямо сейчас. Карета уже ожидает у главных дверей. Если поторопимся, успеем в Петергоф к ночи.

– Разве вы не воспользуетесь порталом? – не удалось скрыть изумления.

– И все же, госпожа Ершова, – быстрый выразительный взгляд, после чего министр снова отвернулся к окну, – управительница пансиона верно оценила вас. Вы и вправду умны, раз догадались о портале. Но нет, я не стану использовать его для нашего перемещения. Видите ли, как только мы прибудем в Петергоф, все наши разговоры будут записаны на друзы памяти, которые затем предоставят суду. Мне бы хотелось спросить вас кое о чем лично… – Глубокий вдох выдал, что последующее говорить совсем не хотелось: – И да, вынужден извиниться, но тело придется осмотреть сегодня же.

Он резко обернулся:

– И только после этого я доставлю вас в государственную квартиру.

Мне не оставили выбора. Страшилась ли я предстоящего? Скорее нет, чем да. В конце концов, министр прав: я никогда не была слишком близка к отцу и страха перед предстоящим зрелищем не испытывала. К тому же суеверие мной упорно порицалось, отчего опасение опознать труп отца ночью казалось как минимум безрассудным.

Нет, страшило другое. Но об этом я смогу подумать после, когда останусь одна, потому как взгляд Николая Георгиевича не упускал ни единой мелочи, зорко отмечая каждое, даже мимолетное, движение.

Я кивнула в знак согласия, осторожно спросив:

– Вы позволите перед отъездом обратиться в лазарет? Я с детства страдаю головокружениями, пилюли выдают дважды в день. Если пропустить прием, может стать хуже…

– О болезни госпожа Полякова упомянула. – Маркиз недовольно поджал губы. – Месячный запас лекарства уже у меня, выдавать его буду сам по причине…

Он не договорил, но я и так все поняла. Видимо, боялся, как бы я не отравилась вслед за отцом. Значит, все еще хуже, чем предполагалось поначалу. Покорно склонив голову, я встала с кровати, аккуратно расправив после себя складки на старом коричневом покрывале, и, проследовав к шкафу, сняла с вешалки темно-синий плащ.

Огонь распознала тут же, почти мгновенно. И обернулась так резко, что едва не налетела на маркиза.

– Позволите? – Левшин стоял слишком близко, из-за чего я ощущала на его коже едва различимый запах дорогого парфюма, наверняка привезенного из Франкии, где мастерство создавать драгоценные ароматы было возведено в рамки искусства.

Я подняла глаза на Николая Георгиевича… тут же отшатнувшись от гневной гримасы, исказившей его лицо. Видимо, помогать дочери изменника ему было не просто неприятно, но воспринималось сродни чему-то мерзкому. Только воспитание в высоких родах передавалось с самой кровью, и отказаться от него было бы противоестественно.

А ведь в салонах шептались, что род Левшиных брал свое начало со Смутных времен, и потому кровь в его жилах более чистая, чем императорская… Мысли, конечно, запретные, преступные, и наказание за них по-настоящему жестокое…

Господи, если бы я только могла воспользоваться хотя бы крупицей дара, жившего когда-то в матери!

Но в глазах министра не нашлось ничего, кроме ярости, и спустя мгновение я сдалась. Снова отвела взгляд, протянув на ладонях тонкий плащ, чудесно подходящий для поздней весны, что никак не желала в этом году уходить из Хвойного.

Маркиз уверенно забрал у меня накидку, не коснувшись при этом даже на мгновение, и теперь терпеливо ожидал, пока я повернусь к нему спиной. Сердце забилось так гулко, что я невольно вздрогнула: неужели он тоже слышит его?

Но Николай Георгиевич был крайне собран, лишь позволив себе короткое:

– Ну же, госпожа Ершова, нам стоит поторопиться!

Спорить было глупо. Плащ набросили на плечи одним скорым движением, после чего Левшин резко толкнул дверь.

– И да, Ольга Савельевна… – Он коснулся теплыми ладонями моей головы, и время на миг остановилось. Голоса кругом стали тише, а пространство словно сузилось до крошечного квадрата пестрого ковра, на котором стояли только мы. Внезапно я явно ощутила, как его голос вместе с огненными иголками пробирается под кожу, кружит в венах и спустя всего миг звучит уже внутри: – Будучи прекрасно осведомлен о вашем характере, я все же предупрежу: если вы задумали побег, немедленно выбросьте эти мысли. Ваше положение и без того незавидно. Любая оплошность уронит честь рода Ершовых еще ниже и поставит вашу судьбу под удар. Надеюсь, мы с вами поняли друг друга?

Я кивнула. И только получив мое согласие, маркиз опустил ладони. А мир снова стал прежним, где голоса звучали снаружи, а не внутри моей головы.

Внушение? Неужели? На что еще способен последний из огненных боевых магов империи?

Сбросив мимолетное оцепенение и оглянувшись в последний раз на небольшое светлое пространство своей спальни, я переступила через порог, почти полностью уверенная в том, что не вернусь сюда. Что ж, пусть забрать с собой все тайны не получится, но все же они будут надежно хранимы этой комнатой.

Провожать меня никто не посмел: видимо, даже в строжайшей секретности, которую обещала Николаю Георгиевичу госпожа Полякова, девушки побоялись говорить с той, за которой явился сам министр. Было немного обидно, но я тут же постаралась справиться с этим чувством: впереди меня ждали более серьезные испытания, на которые понадобится больше сил, чем на глупые переживания.

Длинный коридор оказался необычно пустым, и только старый швейцар, ждавший у порога, пожелал:

– Доброй дороги, господа!

Улыбнувшись в ответ служащему пансиона, я ступила на широкое крыльцо, подставив разгоряченные щеки под полуденное апрельское солнце. Весна в этом году запаздывала, отчего холодный ветер по-прежнему низко гнул верхушки деревьев.

Бросив прощальный взгляд на темно-серые каменные стены пансиона, так и не ставшего родным домом за восемь лет, я вложила руку в широкую ладонь маркиза. И, сделав глубокий вдох, позволила ему помочь мне забраться в черную карету, ждавшую у подъезда.

Лошади сорвались с места в ту же минуту, как хлопнула дверца. Невольно вздрогнув, я постаралась не поднимать на господина Левшина глаз: незачем заставлять его ненавидеть меня еще больше, чем сейчас.

Впрочем, если забыть о том, что меня везут на опознание тела и на допрос, путешествие можно назвать вполне комфортным, потому как хода лошадей почти не слышно. И старая дорога, полная ям и ухабов, отчего-то ложится под колеса кареты ровно, гладко, по всей видимости, тоже опасаясь гнева молодого министра.

Неожиданная догадка заставила сердце биться сильнее, и лишь тогда я позволила себе взглянуть в окно. Через тонкое стекло заметила, как мы движемся в облаке тусклого алого свечения, мерно подрагивающего в такт красным всполохам на почти черном рубине Николая Георгиевича. Сквозь кровавую дымку огня проглядывает нечто чужое, мертвое, облеченное в едва заметное зеленоватое мерцание.

А пансиона уже и не видно. Что происходит?

Обратив внимание на мое замешательство, маркиз слегка улыбнулся, заверив:

– Рядом со мной вам нечего опасаться, госпожа Ершова. Магия огня вам не навредит.

Я могла бы просто согласиться, но не замечать очевидного было нельзя.

– Вы ведь пользуете не только дар огненной стихии, верно? Карета с лошадьми… В вас течет кровь Воробьевых?

Где-то внутри живота инстинктивно начало сворачиваться удушающее чувство сродни первобытному страху. Неужели министр несет в себе не только огненное начало, но еще и утерянное, мертвое? И возможно ли такое?

Левшин снова приподнял бровь, удивленно разглядывая меня:

– Как и в вас, графиня.

Все верно. В истории нашей семьи был и такой брак, только кровь наследует лишь сильнейший из талантов. Или не наследует ничего вовсе, смешиваясь с обычной, – именно так случилось со мной. Но министр…

Немыслимо! Еще не осознав, что маркизу известно обо мне гораздо больше, чем следовало, я снова задумалась над очевидным. Николай Георгиевич Левшин – не просто боевой огненный маг. Он некромант. Господи, что же творится?! И знает ли об этом наследник императора? Или же все происходящее – тайна, которую мне придется унести с собой вслед за отцом?

– Вам незачем меня опасаться, – снова заверил маркиз. – Поверьте, я не причиню вам вреда.

Видимо, знает. Да и, наверное, скрыть такой могущественный дар было бы непросто. Но господин Левшин, не желая продолжения этого разговора, резко сменил тему:

– Если позволите, графиня, я хотел бы узнать кое-что без записи друзы памяти.

– Конечно, господин министр. Я охотно помогу вам и смогу повторить в суде, если понадобится.

Все верно. Маркиз должен понимать, что показания я даю не ему лично, а самой империи. И что секретов у меня нет.

– Меня интересует ваша переписка с молодым графом Никитиным.

Я и сама не поняла, как мне удалось сохранить невозмутимость. А ведь пальцы даже не дрогнули, оставив тонкую белоснежную ткань юбки идеально ровной. Видимо, восемь лет в девичьем пансионе принесли гораздо больше пользы, чем думалось.

Переписка с Алешей Никитиным мною велась на протяжении последнего года. Начавшись с прошлого лета, когда мне было позволено повидаться с дедом в его старом поместье, она стала постоянной, во многом поддерживая нас обоих. Конечно же мы не любили друг друга, но обманываться насчет любви в аристократическом обществе по меньшей мере глупо. А вот дружба – она навсегда.

Так уж случилось, что мы оба принадлежали к высоким родам империи и потому с детства понимали: честь и интересы семьи должны стать выше собственных желаний. Алеша хотел писать картины, я же… После утраты матери и не менее болезненной потери связи с отцом мне хотелось просто жить. Не в стенах пансиона и не в дальнем поместье старого мужа, выбранного родом. Если бы наши мечты исполнились…

Я мигом прогнала запретные мысли. О чем еще известно маркизу Левшину?

Но минута почти заканчивалась, а Николай Георгиевич продолжал наблюдать за мной с нескрываемым интересом. Пришлось ответить:

– Я давно не получала писем от господина Никитина. Старая дружба, мы были знакомы с детства…

– Госпожа Ершова! – Узкое пространство кареты делало голос маркиза не просто громким – оглушительным, что заставило меня сесть ровнее. – Вы обещали не лгать. А еще… – многозначительная пауза, – помогать во всем короне. И мне лично.

Маркиз сложил руки на груди, словно закрываясь от меня, и его взгляд стал еще более жестким.

– Последнее письмо пришло накануне, верно? Оно сохранилось?

Я кивнула. Письма хранились мной с особой бережностью, и в безопасности тайника я была уверена. Стоило только отодвинуть дальний край ковра в моей комнате, после чего приподнять крайнюю дощечку у шкафа. Она с гвоздем и поэтому никогда не привлечет внимания. Но гвоздь этот расшатан, а под ним – широкое пространство до земляного пола. Там ведь лежат не только письма…

– Переписку изыму завтра. – Левшин казался непреклонен. – Надеюсь, она хранится у вас в конвертах?

Настороженно кивнула:

– Да, но…

– Вы, видимо, не знаете, – Николай Георгиевич безжалостно растаптывал меня словами, – но вашего поклонника уже с полгода нет в столице. Впрочем, как и в самой империи.

Он ненадолго прервался, зорко следя за малейшим изменением в моем поведении, после чего подвел черту:

– Скандал о запретной связи с наследной княгиней прогремел на весь Петергоф, приведя его императорское высочество в ярость. Старому графу Никитину пришлось лишиться половины состояния, чтобы вина отрока ненадолго забылась, а сам он спешно выехал к Лигурийскому морю. Но ведь ваши конверты – не из Италийских земель?

Пораженная услышанным, я едва понимала, о чем говорит маркиз. Скандал с наследной княгиней? Неужели Хвойный так далеко от Петергофа, чтобы слухи настолько мерзкого свойства не долетели до нас? Или же все это из-за связи с семьей самого императора? Скрывалось?

Я терялась в догадках, но больше всего тревожило другое.

– Конверты приходили обычные, местные. На желтоватой бумаге дурного качества – чтобы их не вскрывали.

– Почерк?

– Алешин.

Маркиз на минуту задумался, тихо проговорив:

– Ваше дело, госпожа Ершова, с каждой минутой становится все интереснее. – Взгляд его потемнел. – После изъятия письма будут подвергнуты исследованию на духовной друзе. Если окажется, что рука – ваша…

Я не сразу поняла, о чем говорит маркиз. Моя рука… но зачем? И лишь спустя мгновение отвратительная догадка опалила щеки:

– Вы думаете, я сама?

– Я не думаю, – устало проговорил маркиз, – я исключаю. Все же слишком много нестыковок…

– Но… зачем? Зачем мне самой писать себе письма?!

Левшин глубоко вздохнул, пожав плечами:

– Привлечь внимание отца. Похвастаться перед товарками. Увести след в случае чего. А может… может быть, писал письма вовсе не Никитин. И даже не вы…

Ощутив, как краснею до кончиков волос, я молилась лишь об одном: чтобы моей выдержки хватило не расплакаться перед этим безжалостным человеком. Но внезапно маркиз прервался на полуслове, резко подняв правую ладонь. Таким знаком обычно заставляют молчать чернь, а не равных себе.

Глаза обожгло, и я ощутила, как горячие слезы вот-вот хлынут. Но глухой гул, обрушившийся на стены кареты со всех сторон разом, мигом вернул самообладание. А вслед за рокотом появилось зеленоватое свечение, заглушающее алую дымку. И тогда маркиз, мимолетно глянув в окно, скомандовал:

– Оставайтесь здесь! И не сходите с места ни при каких условиях!

Он резко толкнул дверцу кареты, и в замкнутое пространство ворвался запах тлеющей плоти. Гнилостный, он был так противен, что мне понадобились все силы, чтобы удержаться от позорного приступа дурноты.

Маркиз тем временем выскочил наружу, и я сначала почувствовала, а потом и расслышала стрекочущие волны, заставлявшие нашу карету подрагивать.

Время шло, а гул все нарастал. Было так страшно, что совсем скоро я уже не могла сказать, сколько длится эта какофония. Вздрагивая с каждым новым ударом, я искала в окне очередную алую вспышку, подтверждающую, что маркиз по-прежнему жив.

Что еще оставалось мне? Дождаться внутри, проявив благоразумие, или помочь господину Левшину?

Видимо, Агата Михайловна все же была обо мне слишком высокого мнения, полагая, что я обладаю острым умом и незаурядным образом мыслей, потому как стал бы такой человек идти против прямого приказа того, от кого зависит его жизнь?

Верно – нет.

Особенно если учесть, что за порогом кареты меня ждало не что иное, как растревоженное старое кладбище.