Дикие

Я очнулся от легкого сквозняка. Открыл глаза и поспешно закрыл. Нет, этого не может быть. Вместо теплой постели из шкур в натопленной веже, я снова стоял в бескрайней снежной тундре. Один. Это легкая дремота, полусон. Сейчас пройдет. Стоит только прийти в себя.

Я медленно стал открывать глаза.

Серая мгла и больше ничего. Ветер в чарующем танце кружил миллиарды больших снежинок. Они кружились, медленно падая мне на лицо, веки, губы. Молчаливо таяли на губах, оставляя холодные капельки, словно это остатки их сердец, а ветер пел тысячами тонких голосов песню. Иногда вдруг срываясь, он взмывал, издавая тоскующий стон и снова утихал, продолжая петь свою грустную песнь. Время остановилось, замирая, и сейчас могло быть утро, неясный день или вечер.

Понятно. Началось.

Я снова жил в мире, путая реальность. Над заснеженной тундрой взошла огромная Луна. Нижняя ее дуга была зловещего красного оттенка, словно неведомый гигант-великан окунул ее край в кровь и она, стекая с нее, смазывалась багровым северным сиянием далеко, за край горизонта. Старожилы говорили, что такая Луна бывает, когда в стойбищах начинается забой оленя. Это их плач похожий на всхлипы ребенка делает ее такой пугающей. Бывалые охотники, склонив голову, уходят далеко в тундру, чтобы не слышать этих звуков. Режут оленей чаще опившееся огненной воды люди, опустившиеся на дно жизни. Которые уже не чувствуют жалости и боли, душа которых очерствела, почернев как потухший костер в холодное веже.

Редкие ледяные торосы причудливо изгибались в этом свете, принимали замысловатые формы, их тени вытягивались, закручиваясь спиралями, когтистых рук — казалось вокруг все ожило, вздыхало, поскрипывало, разминаясь от долгой спячки.

На горизонте, возможно с севера, поднялась огромная волна белого тумана, заклубилась, забурлила и с невероятной скоростью двинулась ко мне, клубы вздымались, закручиваясь узлами, падали вниз расплескиваясь и растекаясь по поверхности. Все сопровождалось душераздирающим воем и гоготом, от которого кровь стыла в теле. От страха я зажмурил глаза и оцепенел, сквозь смеженные веки увидел, как тонкий стелющийся туман приблизился и подполз к моим ногам, начал змеится кольцами вокруг, поднимаясь все выше, словно ощупывал меня, ища мое лицо…

Вдруг я услышал в тумане хруст наста, хриплый, утробный голос, словно кто-то говорил из глубокого колодца.

— Ча! Ча! Ча!

Говорил он понукающим тоном и слышалась дробная стукотня, как-будто сотни рыбаков постукивали костяной пешней по льду. Внезапно туман распался, ушел прочь, втягиваясь с шипением в ледяные трещины. Только часть его стеной кружилась вокруг, отделяя от остального мира. В наступившей тишине, я увидел черный недвижимый силуэт. Нарты, запряженные собаками и каюра сидевшего ко мне спиной. Красный отсвет от курящейся трубки мигнул и отбросил радужные блики на льду.

От неожиданности, я невольно сделал шаг назад. Однако воздух словно загустел за моей спиной, становясь преградой и мягко, но настойчиво подтолкнул к саням. Каюр взмахнул трубкой, рассыпая дугой красные угли. И каждый из них подмигнул мне зловещим маленьким сатанинским глазом, наполняя душу тревогой и страхом. Попытался сглотнуть, не получилось, нечем, спазм сковал мое горло, сдавив гортань цепкой хваткой невидимой руки.

— Мне бы до погоста добраться. Свезёшь? Заплутал я, — слишком хрипло произнес я и закашлялся, прочищая горло.

— Чего ж не свезти — свезу. А, что дашь? — глухо сказал каюр.

Я потрогал широкий ремень, не нашел на нем кошеля и вздохнул:

— Варежки возьмешь?

— Зачем они мне? Мне они не к чему. Мои руки не мерзнут, — равнодушно сказал погонщик.

— А душу? — пошутил я.

— Умрррр…

Погонщик издал довольный утробный звук, оживился чему-то обрадовавшись, не оборачиваясь откинул облезлую оленью шкуру с нарт.

— Принимается. Садись.

«За так, значит, довезет!» — успокоился я, усаживаясь по удобнее. — «Хороший дедок. Зря беспокоился». Я улыбнулся, наполняясь благодарностью к неизвестному лапландцу — не хотелось брести по тундре, не зная куда. Как же мне повезло с такой оказией.

— Ча! — крикнул каюр.

Собаки выдохнули пар изо рта, резво рванули с места. Я чуть не задохнулся от смрада. Я слышал, что собаки во время бега, особенно те что только, что покормлены нещадно смердят, но это был не запах переваренной собачьим желудком рыбы, а самый настоящий зловонный смрад состоящий из удушающего запаха серы, гниения, затхлости и бог весть чего еще.

— Эк, братец, собаки у тебя как смердят, — поморщился я, едва находя в себе силы терпеть, — ты чем же их кормишь?

— Мясом… — выдохнул каюр, и ударил собак шестом. — Сладким.

Они недовольно рыкнули, высунув алые языки, с которых в стороны, полетела багряная, от цвета языка слюна, и побежали быстрее.

Я решил отвлечься — посмотрел вокруг. Колючие снежинки разлетались в разные в стороны от громкого лая и вскоре мы вынырнули из снежного облака пурги в совершенно чистую бескрайнею тундру. По небу переливалось бесконечное северное сияние, похожее на бескрайнее море, с такими же внезапными приливами и отливами. Я медленно раскинул в стороны, чуть отклоняясь назад и, впуская в себя изменчивый цвет. Из такого транса не хотелось выходить.

Каюр затянул свою обычную для себя песню, которая заключалась лишь в издании одного протяжного звука:

— М-м-м-м-м… — и так до бесконечности. Он пел о том, что видел вокруг и было в его «мычание» что-то злое, пробирающее до самого сердца.

Но я не удержался, восхищаясь окружающей красотой.

— Это же, как в настоящей сказке! — воскликнул я, любуясь северным сиянием. Красная лента в небе играла переливами, наползая друг на друга волнами. Легкий морозец пощипывал щеки. — Красота да и только. Сейчас не Рождество?

— Не надо нам Рождества, — «проскрипел» каюр и зашёлся в скрипучем смехе.

— Почему? Мой любимый праздник. Весь мир превращается в сказку.

Я не хотел замолкать, потому что, было очень страшно, и разговор помогал его хоть немного, но перебороть.

— А еще нхо могут вылезти из мира мертвых. Это их дни.

Я вздрогнул, от легкого, пробежавшего по телу озноба, и поплотнее закутался в шкуру, предчувствуя беду. Не любил я, когда при мне упоминали мертвых.

— Кто такие «нхо»?

— Дикие! Ты разве не ведаешь о них? — спросил погонщик, не оборачиваясь. — Дикие потерянные души.

— Нет. Не встречал, — осторожно сказал я.

— Оно и понятно. Ни каждый может попасть в мир Всадника, бога болезней и смерти. Ты бы там и минуты не выдержал. Это, парень, самое мрачное и темное место и спрятано оно глубоко под землей. Все боятся его повелителя — Всадника Рота, пытаются задобрить: дарят ему коней и ставят свечи в окнах, как раз дни несчастья выпадают на ваше Рождество.

— Правда? Я думал, свечи в окнах по-другому поверью горят: приманивают счастья в Рождество.

Каюр засмеялся сухим шуршащим звуком, словно кто-то тер друг об друга сухими костями.

— Счастье? Приманивают? Да ты шутишь! Свечи отпугивают нхо. И плохо будет тому, кто не зажжёт свечи! У Рота есть озеро. В нем находятся невостребованные души людей, умерших от болезней или заблудившихся во тьме. Души, которые надо спасти. И помочь отправиться на верх в другие светлые миры. Спасти их должен шаман, человек, которому дана способность пройти в мир мертвых. Если он души не спасает, то они начинают дичать, превращаясь в злобных тварей. Беда, что шаманов сейчас стало очень мало, поэтому диких душ много. Подчиняются все нхо только одного богу — Роте. Все остальные для них пища. Доступная еда становится только один раз в году и горя тем, у кого на окнах не горят свечи.

«С ума сошел старик!» — подумал я. И вдруг вспомнил нашего земского врача Ерошкина, который был больший сторонник науки и борец со всякой метафизикой. Он пропал году полтора назад. Ушел на лыжах в тундру и не вернулся. Замерз, поди, где…

— Как души едят людей?! Изнутри, как совесть? Терзают? Мучают тревожными воспоминаниями?

Каюр прикрикнул на собак и те понеслись вперед, набирая скорость.

— Нет. Не, как совесть, — недовольно сказал он. — Так едят. С костями. Только давятся от них сильно и болеют потом. Больше всего они глаза любят. В глазах костей нет. Облизывают их долго, а затем за раз щелкают на зубах.

«Куда он так несет? И так его старые нарты того и гляди развалятся».

— Не слушаешь меня со всем!

— Слушаю…

— Дикие души превращаются в двухметровых тварей, хвостатых, с щипами по голове и вдоль хребту. Нхо мало походят на людей и на животных. Двигает их злоба и постоянный голод.

— Ты случайно не шаман? — неожиданно спросил каюр.

— Нет.

Он опять засмеялся своим мерзким смехом.

«Вот же попался погонщик», — с тоской подумал я, — «скорее бы уж добраться».

— Пошутил я. Видно, что не шаман. А кто ты?

Я искренне растерялся.

— Не знаю. Честно. Всё время пытаюсь ответить на этот вопрос.

— А, ты не опасный ли случаем попутчик? А что тебе нужно в Медвежьем погосте?

— Да-а, нужно, — неуверенно начал я.

И вдруг вздрогнул.

«Откуда он знает, что именно это я хотел сказать?»

Ведь на ум приходило только одно это название.

— В Медвежий? — переспросил я еще больше растерявшись.

Но каюр уже не слушал меня.

— Теперь ты шутишь? В Медвежий погост? — продолжал он.

Я набрался решимости и спросил:

— Что тебя удивило?

— Так нет его. Давно уже, — каюр затянулся трубкой и красные искры снова порхнули в небо кровавым облаком. Закружили хороводом. — Жили там люди древние, в вежах. Свечей не жгли. Жалели и берегли. Сожрали их дикие под частую. Ночью, когда все спали, пришли и…

Каюр медленно повернулся ко мне.

Я оцепенел от ужаса и страха — на меня смотрели черные глазницы пустого с редкими зубами черепа, клочки истлевшей кожи прилипшими черными листьями трепыхались и ссыпались на меня. Трубка, зажатая в редкозубых челюстях, горела адским пламенем. Удушающий запах серы обволакивал меня и лишал воли. Иссохший мертвец смеялся скрипучим смехом и длинные клочки седых волос развевались на ветру, трепеща в нескольких пядях от моего лица. Я чувствовал тошнотворный запах гниения.

Внезапно все вокруг потемнело, до черноты лишь красная Луна ореолом освещала мертвую голову. Мне никогда еще в жизни не было так страшно. Казалось сердце остановилось.

— Я покажу тебе кое-что, что ты не знаешь, — зловеще прошептал он, приблизившись так, что запах тлена стал просто невыносим.

— А-а-а-а… — закричал он.

Череп широко разинул, свою беззубую пасть, как огромную бездну, в которую провалилась трубка, рассыпающая мне красную дорожку из раскаленных углей… и я испуганный и плачущий, провалился в эту черную пропасть.

…Голоден. Как же я голоден. Еда! Я поднял тяжелую голову, переставая прятаться в снегу, не в силах больше терпеть голод. Чувствую, как растаявший снег стекает по горлу, захватывая по пути, слюни и вытягивая все в длинные нити. Сильное чувство толкало меня вперед, запрещая таиться. Еда была рядом. Я чувствовал ее волнительные запахи. Глупая еда! Яства манили к себе и просились в рот. Обещали лакомые кусочки, хрустящие косточки и нежные глаза. И главное… эти восхитительные крики. От них я схожу с ума. Огромные слюни стали падать в снег, протыкая в нем ровные дырки до самой мерзлой земли.

Пора атаковать. Пока не съели всю еду. Словно услышав мой призыв. Справа, так же осторожно, как и я медленно вырос из снега еще один сугроб. Я предостерегающе заворчал. Снег перестал сыпаться с холмика и, когда я уже успокоился, потеряв бдительность, из лежанки стремительно вылезло чудовище. Наклонив шипастую голову, задрав к небу мощный хвост оно с ходу попыталось протаранить мой бок и нанести как можно больше увечья. Убийца!

Я инстинктивно повел лапой, отбросив нападавшего.

Получив увесистый удар в голову, мой противник отлетел метра на три, а я с удовольствием и с восторгом посмотрел на свою лапу, такой только каналы копать или болота черпать — хороша! В такую много еды уместится! Мой товарищ-неудачник скуля и плача уполз в темноту, волоча за собой ноги.

Догнать и убить его! Пока он не съел мою вкусную, нежную, сладчайшую еду! Мысль меня заполнила всего без остатка. И я простонав рванул вперед. Лапы остервенело заработали и я вылетел из снега, оставляя за собой глубокую канаву с осыпающимся в нее снегом. Ужас еды тек по мёрзлой земле тонким приятным ароматом, щекоча ноздри. Я втягивал его в ноздри и урчал.

О! Эта вкусная еда!

Преследуемая еда, которая дразнилась, от меня убегая, тихо и сладостно плакала, прося, умоляя ее съесть.

Конечно, я съем тебя. Потерпи. Уже скоро.

Деревья внезапно расступились передо мной, открывая ровную утоптанную площадку. По середине высилось конусообразное хранилище — там еда, там наслаждение. Я замер, и чуть завывая, размазал слюни, встряхивая их в темноту. В ответ раздался жалкий плач. Хорошо, как хорошо…

В кладовой еда специально росла для меня, готовило мне куски пожирнее, лелеяло нежное мясо. Чужая забота трогала. И вызывала урчание в животе. Так ведь и захлебнуться можно! Что говорил хозяин? Все что со горящей свечой — его, все что без свечи — ничье. Строгие правила. Я встал на носочки и потянулся к небу. И слегка прикоснулся к легким стенам хранилища еды. Осторожно ощупал, спешить нельзя. Теплая шкура прогнулась, приглашая порвать ее и ввалиться во внутрь к еде. Нет. Не так быстро. Я повалился на спину и покатался от удовольствия на спине. Потом опят подошел к стене. Не отпуская ладонь с нее медленно пошел вдоль кладовой, обследуя ее по сантиметру, в поисках свечи — знака хозяина. Еда внутри хранилища вела себя не долго спокойно, быстро почуяла, что ее пришли наконец-то съесть и наперебой стала звать к себе, пронзительными криками, приманивая. Ликуя от счастья. Я же не торопился. Никак не понимая чья еда? Еще не верил, что нашел клад. Сделав очередной круг, так что закружилась голова, прислонился к шкурам. Всё. Теперь я точно знал. Мне повезло. Я нашел клад. И он только мой. Рядом с головой шумно грохнуло, горько запахло, и в глухой стене появилась идеально круглая дыра. Большая. Специально для удобства глаза. Еда приглашала меня к себе и сейчас специально сделала дыру, чтобы я на нее посмотрел и оценил. Я заревел в знак в благодарности. И посмотрел. А потом заревел в диком реве! Мою еду ел мой неудачливый соперник. Торопился. Глотал большими кусками. Не жевал. Большие куски висели на тонких жгутах кожи, свисали с его челюстей, а кости и ребра с красными хрящами подрагивали между его белых клыков. Восхитительный подкожный жир тонкими сосульками сливался с оттопыренных губ.

Кто же так ест!

Это же не уважение к еде! Я просунул в дырку толстый палец, потом руку, зацепился за край шкуры и рывком развалил стену на двое. Заглянул в брешь дома и тихонько рыкнул, привлекая внимание. Злоба клокотала во мне. В глазах темнело. Медленно смакуя набитым ртом и, причмокивая от удовольствия, ко мне обернулась кровавая довольная морда. Фиолетовые глаза на ней подернуты блаженной пеленой. Это чудовище наслаждалось глазами! Длинные завитые ресницы невинно хлопают. Между рожек редкие щетинки волос кокетливо топорщатся веером. Словно ничего и не произошло и мой клад — нетронутое хранилище с вкусной едой осталось на месте в неприкосновенности. Ах, ты, несчастная дрянь. Умри же красотка!

Вытянув губы, нахалка замерла, останавливая мой порыв, а потом полная блаженства раскусила первый глаз.

Клац!

Только не глаз! Мой любимый скользкий глаз. Он должен был принадлежать только мне! Тихая досада тонкой струной лопнула в груди, освобождая тяжелый груз ненависти. Умри! Я протяжно завыл, выпуская из себя песню смерти …

Что? Что это было? Меня словно держали за руки, двигали, бросая то вперед, то назад.

Я со страхом осмотрелся по сторонам, сгоняя наваждение. Ветер свистел в ушах, снежинки кололи лицо. Видимость вокруг размазывалась искажая мой взгляд.

Нарты бешено неслись. Хрустели и скрипели грозя вот-вот развалится. Каюр стоял на них, во весь рост передо мной, в распахнутом малахае, ветер взвивал его прохудившиеся полы и свете красной Луны белели его высохшие кости с остатками истлевшей кожи. Он лупил шестом собак, вернее скелеты собак, которые лязгая зубами и огрызаясь, стучали своими костяными лапами по льду, выбивая ледяную крошку, на бешеной скорости неся нас по тундре. Из их оскаленных черепов свисали длинные огненные языки, и шел желтый серный дым. Изредка он поворачивался ко мне и гоготал, широко открыв нижнюю челюсть черепа, трубка скакала в его отверстом рту, роняя алые угольки, а втянутый дым выходил из глазниц огромными седыми бровями. Вокруг стоял вой и скрежет.

Я оцепенел, не в силах пошевелится. Страх и ужас лишили меня сил.

— Скоро барин! Ско-о-о-ро барин! — дьявольски гоготал он.

Потом подпрыгнул, вращаясь в воздухе, свистнул и закричал.

— Ча-а-а-а!

Собаки громогласно стуча своими костями еще быстрее, понесли нас навстречу горизонту, где полыхало кровавое северное сияние, словно кровь лилась по небосклону.

Вокруг меня проносился белёсый туман, в котором слышались стоны и плач. Мутные белые лица, словно в кисельной влаге вырывались, горестно вздыхая и стеная, уносились прочь. Одно лицо приблизилось, вытянув руки в мольбе, зашевелило губами. Я узнал его, это был земский врач Ерошкин. Он пропал почти году полтора тому назад. Его так и не нашли. До этого он все ходил, посмеивался над аборигенами.

— Все ваши шаманствы, это суеверия, а суеверия от незнания наук.

И вот теперь я вижу его, бестелесным духом он несется рядом нартами, завиваясь и закручиваясь штопором. Глазницы его головы пусты, черны — изредка из них выворачиваясь кольцами, выпадали белые черви, и, лицо исказило страдание.

— Ваня… Ваня… Братец помоги мне. Плохо мне здесь. Ох, как плохо. Едят они, так больно едят…

Каюр, повернув голову на триста шестьдесят градусов увидел, как я нерешительно потянул руку к призраку. Закричал и огрел шестом приведение Ерошкина. Тот истошно завизжав исчез в тумане. Череп с огнедышащей трубкой приблизился ко мне и выдыхая серный дым мне в лицо проскрежетал.

— Не-е-е тронь, братец, он мой…

Я в отчаянье взмолился:

— Да какой же я тебе «братец»! Маменька, маменька помоги мне!

Снизу нарт раздалось легкое постукивание. Я опустил глаза.

Цепляясь за поперечины нарт, из под них влезал мертвец, у которого не было нижней челюсти, только гниющие ошметки плоти и кожи трепыхались, трясясь от быстрой езды. Ее он держал в одной руке, действуя как крюком и, цепляясь за поперечины, пытался вылезти ко мне в нарты. Я начал сбивать его ногами. Но он ловко схватил меня за меховые торбаза. Вставил челюсть и, открыв распухшие веки из которых сочилась черная слизь уставился на меня.

— Помнишь меня, друг мой? — прохрипел он.

Я отчаянно пытался сбить его ногами. Но он цепко, клещом, держался за меня.

— А ведь это ты меня стрелил, Ваня. Вот прямо прямехонько в нижнюю часть головы и попал.

Он захохотал. У меня мурашки побежали по спине — Ловицкий!

— Теперь моя очередь, ты не уйдешь. Я заберу тебя! — зловеще хрипел он и, потянув меня начал тащить под нарты.

Но каюр, широко размахнувшись, ударил его шестом.

— Не балуй! — грозно крикнул он.

Мертвец разлетелся на куски. Рука, которой он меня держал, переломилась и кисть с плечевой костью отлетела вверх. Каюр подхватил ее, распахнув малахай, с треском провел себе по белым ребрам, и хрипло захохотал. Потом он швырнул ее, далеко вперед прикрикивая на собак.

— Ча! Ча! Ча! Быстрее мои дьяволы!

Скелеты собак, рванули за костью и понесли еще быстрее.

Его дьявольский смех рвал не щадя слух, я зажмурился, попытался заткнуть уши. Получилось сделать одной рукой. Вторую поднять с колена не смог. Что было сил потянул ее к себе и закричал, надрывая связки, чувствуя, как душит горло ледяной ужас. Вместо руки была безобразная бурая когтистая лапа. Сжатая в кулак, она что-то таила в глубине, скрывая от меня пугающую истину. Я стал медленно разжимать потемневшие от засохшей крови мощные пальцы. Один за другим. Пока ладонь не обнажилась полностью. В углублении задубевшей кожи лежал большой глаз. Тонкие кровавые вены свисали между гадких, в липкой крови, скрюченных пальцев. Фиолетовая радужка его играла сеткой столбцов, а расширенный зрачок мертвеца в ней постоянно двигался вправо — влево. Словно искал кого-то. Вот он посмотрел вверх и замер. Нашел! Смотрит на меня. Дожидается. Чего?!

В шее хрустнул первый позвонок. За ним, практически без паузы второй.

Голоден.

Как же я голоден.

Я опять взмолился.

— Маменька! Маменька помоги мне!

Внезапно мутное облако предстало передо мной, и я услышал спасительный маменькин голос.

— Молись Ваня. Молись. Вспомни ту потаённую молитву, что я тебя учила в детстве…

Я начал молится.

Нарты начали сильно скрипеть и трещать от собак стали в разные стороны отлетать кости, отчего они стали сбиваться с бега и разрушаться. Каюр дико кричал захлебываясь от злобы и завывающего ветра. Наконец нарты споткнулись, их сильно подбросило, разваливая на кости трухлявое дерево, истлевшую живую плоть, куски льда. Все превратилось в огромный грохочущий ком, в котором я кувыркаясь и молясь, летел дальше, раздирая одежду и больно раня тело. Наконец все рассыпалось и унеслось дальше грохочущим громом, оставив меня лежать на снегу.

Я лежал и смотрел в черное небо. Звезд было мало, перед глазами медленно витал красный огонек, как-будто каюр еще продолжал смотреть на меня, но и он погас.

Я закрыл глаза.

Меня скоро нашли, едва живого, в изорванной одежде, почти обмороженного. Я лежал у разрушенной вежи, стены которой кто-то разорвал огромными руками. В руке я сжимал огромный редкостный фиолетовый аметист. Если посмотреть через него на Луну, то можно увидеть, что словно кто-то мечется на потустороннем мире, пытаясь посмотреть через кристалл на вас своим страшным глазом.

-----------------------------------

Уважаемый читатель, если тебе нравится моя книга, можешь сделать Донат на мой Яндекс кошелек 41001757659957, сколько посчитаешь нужным.

money.yandex.ru/to/41001757659957

-----------------------------------