Джонни Бродвей

При виде этого зрелища, столь напоминавшего события последнего акта нашей пьесы, даже такой стреляный воробей, как я, замер на сцене, совершенно потрясенный. А затем, когда двери склада начали трещать под ударами прикладов, Ю-лан вышла на авансцену и выкрикнула своим чистым сопрано: «Забаррикадируйте дверь! Не впускайте их!»

Пока труппа и аудитория заваливали двери мебелью и декорациями, я улучил время обдумать происходящее. Забаррикадировать дверь было вполне своевременным мероприятием, но, запирая японцев снаружи, мы тем самым запирали себя внутри. А если копы вызовут подкрепление — скажем, один-два броневика, — то страшно было даже подумать о той бойне, которая могла произойти. Поэтому я подошел к Ю-лан, руководившей операцией с авансцены, и взял ее под руку.

— В данный момент мы в безопасности, но мы сами себя заперли в ловушку, — сказал я. — Нет ли отсюда другого выхода?

Она заморгала, поняв, что поступила не совсем обдуманно.

— Не знаю.

— Тогда нам лучше его найти!

Поиски были предприняты, но склад оказался изолированным от остальных сооружений, и хотя я возлагал большие надежды на канализацию, они рухнули, как только я увидел сточные отверстия, в которые не протиснулся бы и ребенок. К тому времени, как мы это обнаружили, японцы оставили попытки взломать двери, и над нашим импровизированным театром повисла зловещая тишина.

— Надо воспользоваться передышкой, — объявил я. — Сейчас, пока японцы пытаются решить, что делать!

Мы послали дозорных на крышу посмотреть, где в японском кордоне были слабые звенья, и, получив их донесение, выработали план.

Будучи крупным стратегом, я решил взять за основу пару эпизодов из книги о Джиме Торпе.

— Первым пойдет летучий отряд актеров, — сказал я, — во главе со мной. Мы прорвем заслон, а за нами устремятся остальные. Оказавшись за кордоном, все разбегаются врассыпную.

Вам может показаться странным, что из сотен мускулистых докеров, столпившихся вокруг, я выбрал для своего элитного подразделения горстку актеров. Но следует учесть, что в китайских операх множество батальных сцен и актеров с колыбели учат драться. Они используют театрализованные версии боевых искусств различных стилей, таких, как «Северный Длинный Кулак» или «Чанг Ч'юан». В обучение входит также умение пользоваться оружием, поэтому мне удалось оснастить свой отряд реквизитом, который они использовали для свержения власти Старого Денежного Мешка, то есть копьями, дубинками и тупыми театральными мечами из легкого металла, которые хотя и не разили, как настоящее оружие, но все же были лучше, чем ничего. К сожалению, у меня не было времени на то, чтобы извлечь Кан Чиянь и Мо Йе со дна пруда, поэтому я удовлетворился тем, что заткнул за пояс пару театральных мечей и прихватил длинную доску, которую выломал из декорации. Затем я велел тихонько разбаррикадировать одну из дверей.

Когда это было сделано, я наклонился к Ю-лан.

— Держись поближе ко мне, — сказал я. — А в случае, если мы окажемся разлученными, беги на кладбище, возле которого мы с тобой впервые встретились. Помнишь?

— Да, — сказала она. — Но разве мы не вернемся на баржу?

— Это зависит от того, догадаются ли японцы, что мы связаны с Плавучей Оперной Компанией Желтой Реки, — объяснил я. — Если догадаются, то баржа окажется их следующей мишенью — если, конечно, они ее уже не захватили.

Баррикада у двери была разобрана, я тихо выстроил свой отряд, объяснив еще раз план операции, а затем скомандовал распахнуть дверь.

В ту секунду, как дверные петли завели свою песню, я неторопливой рысью побежал к ближайшей полицейской баррикаде, зная, что моей армии потребуется определенное время, чтобы выйти из двери и выстроиться клином позади меня. По моим расчетам, если японцы держали ружья на изготовку, у них будет время только для одного залпа. Я надеялся лишь на то, что мой отряд не побежит прямо на желтый мигающий глаз пулемета «максим».

Мы застали японцев немного врасплох — он курили, опираясь на ружья. Им потребовалось несколько секунд, чтобы выстроиться за баррикадой, сооруженной из деревянных козел. К этому времени я уже почувствовал за спиной достаточное подкрепление и увеличил скорость до молниеносного бега, вращая над головой своей дубинкой и выкрикивая древний боевой клич семьи Чан, который переводится с кантонского диалекта примерно так: «Господь Всемогущий, за что Ты ниспослал нам сии испытания?», или, если быть более точным: «Ну почему я?»

Неприятель среагировал нестройным залпом, просвистевшим в основном над нашими головами, и тут я взвился в летящем ударе, нацеленном не на кого-то из полицейских, но на длинные козлы, за которыми они стояли. Козлы опрокинулись, подмяв первый ряд японцев, и по всем законам жанра за этим должно было последовать грандиозное зрелище вашего покорного слуги, ведущего свои храбрые войска на дезорганизованных врагов и расшвыривающего их в классическом геройском стиле, наподобие Чарли Чаплина, осажденного работниками соцобеспечения в «Малыше». Но вместо этого моя нога застряла в козлах, и я шмякнулся лицом о землю, а мое актерское формирование в полном составе отбило чечетку на моих почках, пробегая по моему распростертому телу, чтобы схватиться врукопашную с японцами.

Я вскочил, как только позволили обстоятельства, задаваясь вопросом, происходили когда-нибудь подобные вещи с моим дедушкой по материнской линии, кровожадным маньяком, на чьем счету, должно быть, больше драк, чем Бог сотворил цыплят. Насколько я мог понять, к этому времени началась настоящая давка. Меня стиснули со всех сторон, при этом моя голова, ушибленная не меньше дюжины раз, болела так, словно их у меня было шестьдесят. Однако моему летучему клину удалось оттеснить врага в сторону исключительно за счет собственного веса, и мне оставалось только присоединить свои килограммы к общей массе, неудержимо устремившейся навстречу свободе.

Возможно, наш передовой отряд, бежавший прямиком на японские штыки, был не в восторге от последовавшего нажима сзади, но сотни людей не оставили ему выбора, прокладывая себе дорогу, словно одно могучее тело. Когда наконец толпа окончательно обрела силу и решительность, копы встали перед выбором — либо расступиться, либо оказаться затоптанными — и, как разумные люди, решили уступить. Тут-то и произошел прорыв, и мы свободной лавиной понеслись к набережной, подобно тем парням-марафонцам на последней Олимпиаде. Среди нас оказалось несколько японцев, которые либо осатанели в пылу битвы, либо просто были лишены возможности вырваться из толпы, и мне удалось несколько раз достать их своей дубиной, которая, кстати, тут же и развалилась пополам.

Я искал глазами Ю-лан, но не мог отыскать ее в толпе. Неприятель, казалось, испарился, и я пришел к выводу, что мне лучше направить свои усилия на то, чтобы понадежнее скрыться от полицейских. С этой целью я нырнул в боковую улицу и как раз нарвался на японского офицера с обнаженной саблей, ведущего за собой отряд подкрепления. Молодой парень показался мне знакомым, к тому же у него был сломан нос, а на левой руке виднелась гипсовая повязка. Он уставился на меня.

— Ты! — выкрикнул он, и я тут же вспомнил свою импровизированную лестницу, которой воспользовался, убегая из японского офицерского клуба. Очевидно, я имел несчастье покалечить его в ту ночь, произведя на него при этом неизгладимое впечатление, ибо он мгновенно узнал меня, несмотря на мою кустистую бороду.

Кажется, он совершенно не был расположен принимать мои извинения и занес саблю, чтобы рассечь меня надвое, но тут я врезал ему по носу своим обломком доски, лишив его инициативы.

Оглядываясь назад, из хода данного поединка можно сделать вывод, что преимущества японской школы фехтования не относятся к разряду безусловных. Однако в тот момент я был больше озабочен тем, чтобы, схватив офицера за горло правой рукой, левой подцепить его значительно ниже и затем, оторвав беднягу от земли, использовать его в качестве оружия против собственных солдат. Мне удалось сбить нескольких копов с ног с помощью тяжелой гипсовой повязки, при этом сам офицер, неуклюже размахивая саблей в тщетных попытках изрубить меня, также травмировал некоторое количество своих людей; остальные же, опасаясь форсировать нападение из страха повредить командиру, дали мне возможность прорваться сквозь цепь. Я выбил саблю из рук моего пленника, чего просто не успел сделать раньше, и, перебросив его через плечо, словно щит, побежал прочь. У меня действительно не было намерения отпускать его, поскольку он узнал меня, но мои фантазии не заходили дальше поисков места, где можно было бы его припрятать.

Я вломился в какой-то проулок между домами и наскочил на генерала Фуджимото, стоявшего во весь рост в штабной машине с откинутым верхом и японским флагом на капоте. Он размахивал стеком, посылая на расправу с забастовщиками большой отряд подкрепления, но внезапно, замерев на полужесте, уставился на меня с выражением, которое становилось что-то очень распространенным в этой части города. Направив на меня стек, он выкрикнул: «Ты!». Затем, слегка опустив стек: «Сабли!», а затем повернулся к отряду и крикнул: «Убить его!»

Излишне упоминать, что уткнувшиеся мне в живот сабли были отнюдь не бутафорскими, поэтому я решил, что разумнее будет дать деру. Ныряя в ближайший переулок, я прикинул, что моя удача начинает мне слишком часто изменять: я оказался окруженным целым батальоном солдат, мои собственные соратники воспользовались мной как трамплином, и я в течение нескольких минут наткнулся на двух офицеров, которые единственные во всем гарнизоне Циньдао могли меня опознать. Амулет мистера Пиня, рассудил я, решительно повернулся в сторону инь, поэтому, удирая, я умудрился залезть в карман, вытащить портсигар и одной рукой извлечь амулет. Я лизнул его, спустил крагу на волосатой ноге моего пленника и приклеил к ней бумажный квадратик.

Услышав за спиной приближающийся грохот подкованных ботинок, я заключил, что мой пленник лишь замедляет мой бег, поэтому я сбросил его, а сам припустил с удвоенной скоростью. Когда он грохнулся о мостовую, я услышал его возглас: «Отодокои!», что по-японски означает примерно следующее: «У-упс, кажется, я так навернулся, что надо мной теперь будут смеяться до конца жизни!» Я бы охотно пожалел его в тот момент, если бы не был так занят, усердно жалея сам себя.

Едва сбросив свой живой щит, я тут же услышал звук передергиваемых ружейных затворов, который придал дополнительный импульс моему полету. Затем до меня донесся голос молодого офицера, излагавшего что-то насчет моего сомнительного прошлого — с чем, честно говоря, я не стал бы спорить, но ружейный выстрел оборвал его на половине тирады, из чего я заключил, что бедолага выбрал плохой момент, чтобы встать на ноги, а я выбрал как раз хороший момент, чтобы избавиться от плохого джосса. Мимо меня просвистело еще несколько пуль, но я успел проворно добежать до угла, исполнить поворот на девяносто градусов в стиле Чарли Чаплина, ухватившись за водосточную трубу, и, обнаружив перед собой пустынную улицу, понесся прямиком к свободе.

С Ю-лан я встретился за закате. Она поджидала меня на кладбище с несколькими актерами, которые выглядели словно персонажи героической картины — стояли на страже, сжимая свое бутафорское оружие и вглядываясь в сгущающиеся сумерки глазами, доблестно сверкавшими из-под насупленных бровей… во всяком случае, такими они мне показались. Даже молодой Чиянь был там, гораздо менее заносчивый, чем обычно.

— Ты невредим! — сказала Ю-лан, падая в мои объятия.

— Как баржа? — спросил я, целуя ее.

— Баржа в порядке и мастер Чиянь тоже, — сказала она, высвободив губы. — Мы перенесли место стоянки и после захода луны собираемся выскользнуть из гавани на приливной воде, не зажигая огней.

— А когда луна садится? — спросил я и стал вглядываться в небо, словно искал на нем нечто помимо луны, клонившейся к горизонту.

— Часа через три.

— Я постараюсь как раз в это время устроить диверсию, — сказал я, и она пристально посмотрела на меня.

— Разве ты не едешь с нами?

— Я не могу.

Если бы это было кино, при этих словах мне следовало бы выпятить грудь, как Вэллас Вуд, и патетически указать на землю; в титре, которым сменилось бы изображение, было бы написано: «Мое место здесь». Но на самом деле в этот момент у Ю-лан начал дрожать подбородок, а мне при этом захотелось разорваться на части, и, припоминаю, я начал говорить, что, мол, если их поймают без меня, то они смогут убедить врагов в своей непричастности к мятежу, а если при этом на барже буду я, то их всех подвергнут пыткам и убьют, а я не смогу перенести даже мысли о том, что ей причинят боль. А она сказала, что в таком случае останется со мной устраивать диверсию, а я сказал, что нет, это было бы слишком опасно, а она возразила, что если умирать, так вместе, а я потребовал, чтобы она не молола чепухи, и в итоге нашего разговора мы оба разрыдались, стоя посреди кладбища, а наши товарищи, деликатно отвернувшись, переминались с ноги на ногу и притворялись, что не слышат ни слова.

После того как мы немного взяли себя в руки, я отвел ее в сторонку и рассказал, что в Гонконге у меня есть местечко под названием «Джонни Бродвей», где меня знают как Чан Кунг-хао, и что если она когда-нибудь сможет оставить отца и сына Чияней, то у меня для нее всегда найдется место. Она всхлипнула.

— После революции, — сказала она. — Судя по тому, как разворачиваются события, она не за горами.

— Ты должна написать мне, как только вы выберетесь, — сказал я, а затем подвел Ю-лан к тому месту, где была закопана моя наволочка с серебром, и откопал ее. Сунув несколько горстей в карман, я отдал остальное Ю-лан.

— Чтобы выбраться из этой ловушки, могут потребоваться большие взятки, — сказал я. — Здесь достаточно денег для того, чтобы купить целую флотилию барж.

— Но тебе самому может понадобиться подкупать чиновников, — сказала она.

— Для той ловушки, в которую я могу попасть, — сказал я мрачно, — никаких денег не хватит.

Она поцеловала меня, мы обнялись и издали последний стон отчаяния. Когда я наконец оттолкнул и отослал ее к товарищам, я был готов снова разрыдаться, но вместо этого сел на могильный камень и начал сердито сверлить взглядом сгущающиеся сумерки, пока из-за могил и ивовых зарослей до меня не донесся страстный мотив из «Индейского зова любви». Я попытался ответить, но, боюсь, сдерживаемые слезы не слишком укрепили мои голосовые связки, и я сумел выдавить лишь некое бульканье, которое отнюдь не улучшило моего настроения.

Пару часов спустя я уже вышел за ограду кладбища с парой золотых мечей в руках. Я пребывал в самом кровожадном настроении, потеряв в течение одного дня любимую девушку, деньги и надежду на сценический успех, и был готов выместить все свои разочарования на первом же враге, оказавшемся в пределах досягаемости.

Мне было интересно, произойдет ли нечто вроде фейерверка, когда я впервые по-настоящему дотронусь до мечей, раздадутся ли внезапно бравурные аккорды симфонической музыки, исходящие из невидимой оркестровой ямы, или хотя бы пророческие слова, произносимые глухим каркающим голосом… но ничего подобного не произошло.

Мечи были действительно сделаны на славу, великолепно сбалансированы и весили гораздо меньше, чем я предполагал. Я немного попрактиковался с ними прямо на кладбище, делая прыжки и выпады, и у меня все получалось просто превосходно. Кан Чиянь, который я держал в правой руке, весил побольше, он был предназначен для мощных атак и как нельзя лучше подходил к моим широким плечам и длинным рукам; Мо Йе, которую я держал в левой руке, была бесподобным маленьким фехтовальным мечом, легким и маневренным, рассекавшим воздух с жутким звуком, напоминавшим жужжание осы. Мечи придали мне ощущение спокойной уверенности и мрачной решимости, которое подстегивало меня больше, чем виски с содовой.

Вы можете предположить, что человек, разгуливающий по улицам города с двумя мечами в руках, легко может оказаться в беде, не в моем случае это предположение было бы неверным. Вырвавшись днем из японского оцепления, сотни революционеров рассеялись по всему городу, возбуждая знакомых и горя огнем мести. В городе разразилось настоящее полномасштабное восстание, сопровождаемое погромами и поджогами, и японские власти попрятались. Я недолго думая запустил кирпич в окно ателье и раздобыл себе кое-что из одежды — обычно я не ношу готового платья, но сейчас был особый случай — и, вернув себе облик респектабельного буржуа, направился к японскому офицерскому клубу.

Здесь я застал неприятеля, готовившегося к худшему. Группа солдат рыла на переднем газоне окоп, укрепленный мешками с песком и способный при необходимости выдержать повторение битвы при Ипре. Туповатый с виду рекрут стоял на часах у ворот, охраняя клуб от восставших, которых, разумеется, поблизости не было видно, ибо у них имелось достаточно способов самовыражения помимо нападения на хорошо охраняемый объект. Я засунул мечи в брюки сзади и на негнущихся ногах направился к клубу, изображая из себя бизнесмена, ищущего защиты от восставших. Подойдя к воротам, я с удовлетворением заметил, что часовой украсил свою грудь парой гранат; еще больше меня порадовал тот факт, что штабная машина генерала Фуджимото стояла у дорожки.

Я сунул в рот сигарету и принялся хлопать себя по карманам, словно в поисках спичек. Эта нехитрая пантомима убедила часового, что я ищу огонька. Приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки, я заехал ему по сопатке, затем сорвал с его груди одну из гранат, выдернул чеку и кинул ее в окоп. Вслед за тем я сгреб часового в охапку и закинул его в том же направлении. Последовавший за тем взрыв, смею доложить, мог бы снести одним махом весь Ипрский плацдарм. Я извлек мечи и ринулся к зданию.

Первый, кого я проткнул, оказался лакеем-китайцем; я, конечно, сожалею о случившемся, но поделом ему за службу жабоедам-япошкам. Из фойе я ворвался в зал и обнаружил там генерала Фуджимото, стоявшего у дальнего конца раскрытого гроба. Он взглянул на меня, увидел золотые мечи и ринулся в свой кабинет, заперев за собой двери. Я попробовал было выбить дверь плечом, но она оказалась из цельного дерева, и я отскочил. Тут в зал вбежали еще два офицера, и мне пришлось с ними разбираться. Существует японское искусство извлечения меча из ножен и перерубания противника пополам одним плавным движением, но, похоже, эти двое его не изучали, потому что я уложил обоих на месте, не дав им вытащить сабли.

Здесь мне хотелось бы отдать должное моим Кан Чияню и Мо Йе. Они наносили удары гораздо более сокрушительные, чем можно было предположить, судя по их весу; они никогда не болтались в руке и всегда оставались безупречно сбалансированными. Просто поразительно, как хороший инструмент помогает человеку в работе.

Разделавшись с офицерами, я заглянул в гроб и увидел, что там находился не кто иной, как мой старый друг лейтенант. Мне следовало бы понять это раньше, ибо он не вполне умещался в гробу — согнутая рука в гипсе высовывалась наружу. Я предположил, что он, должно быть, значился членом клуба. Возможно, на следующий день была назначена трогательная поминальная служба. Я пообещал себе проследить, чтобы этого добросовестного лейтенанта не бросили на произвол судьбы.

Я предпринял еще одну атаку на дверь генерала Фуджимото, и наградой мне послужил треск, свидетельствовавший о том, что рама была готова поддаться под моим напором, но в этот момент молодой парень в морской форме прыгнул в комнату, держа наготове штуковину, которую более искусный писатель назвал бы «Джоном Роско», а я обозначу просто как пистолет 38-го калибра, и мне пришлось безотлагательно проделать сальто, в результате которого гроб оказался между мной и моим противником, который тут же начал расточительно расходовать патроны. Ни одна пуля не просвистела даже поблизости от меня, хотя гроб, боюсь, пострадал весьма серьезно. В конце концов у моряка кончились патроны либо сдали нервы, и он бросился было к двери, ведущей в задний холл; однако я успел выпрыгнуть из-за гроба и метнуть Мо Йе, более легкий из моих мечей, пронзив ему селезенку.

Выбравшись из своего убежища, я направился к телу, чтобы вытащить меч, но меня отвлек отряд солдат, которых только что привезли на грузовике и бросили в эпицентр боя. Японских солдат учат нападать во что бы то ни стало, что бывает весьма страшно при стычках на открытом пространстве, но поскольку я столкнулся с ними в закрытом помещении, должен сказать, что, как бы смелы они ни были, их доктрина на этот раз себя не оправдала. Мне оставалось только встать за дверь и рубить храбрых парней одного за другим по мере того, как они вбегали в зал. Покончив с ними и получив возможность повернуться, чтобы вытащить из убитого легкий меч, я увидел шпиона Ямаш'ту, который стоял над морским офицером, сжимая в руках Мо Йе.

Я бросился на него, но он тут же принял оборонительную позицию и отразил мою атаку. Как вы помните, это был высокий стройный человек, и легкий женский меч подходил ему как нельзя лучше. Мо Йе со своим острым концом и двуручной рукояткой вполне соответствовала японской фехтовальной технике. Я набросился на него, словно коршун, размахивая Кан Чи-янем, но, хотя Ямаш'та был вынужден отступить, ему все же удавалось удерживать меня на расстоянии и даже вынуждать меня время от времени отбивать его контратаки. Я надеялся загнать его в угол — комната была невелика, — но он так проворно действовал ногами, что ему удавалось ловко уходить от меня.

Еще два японских офицера ворвались в комнату с обнаженными мечами, готовясь принять участие в схватке, и мне пришлось перепрыгнуть через гроб лейтенанта, чтобы оторваться от Ямаш'ты, изобразить из себя заправского лесоруба и тут же перепрыгнуть через гроб обратно, пока пришельцы падали, словно величавые ели в Британской Колумбии.

С каждой минутой я все больше начинал ощущать себя Дугласом Фербенксом.

Ямаш'та вновь встал в позицию, и мы продолжили поединок. Он продолжался по той же схеме, что и прежде: я нападал и рубил, он отступал, парировал и время от времени делал внезапные выпады. Мне пришло в голову, что он тянет время: рано или поздно кто-то должен прийти с ружьем и прикончить меня, пока я занят схваткой. Поняв это, я отступил и слегка опустил эфес. Его эфес, как я заметил, тоже изнеможенно упал.

В этом-то, насколько мне известно, и заключается проблема людей, которые обучались фехтованию в академиях. Они тренируются во время фиксированных раундов, по очереди нападая и отражая атаки, не поддерживая напряженного темпа и расслабляясь в перерывах между раундами, поэтому Судьба застает их врасплох, преподнося настоящую драку. Когда я сделал шаг назад и опустил эфес, Ямаш'та машинально воспринял это как сигнал расслабиться, что он немедленно и сделал.

— Будем надеяться, что на этот раз вы приделали себе повыше рукавов нечто более разумное, чем мешок с речной галькой, — сказал я.

Всегда можно определить, что человек задумался — взгляд у него становится каким-то абстрактным, — поэтому, пока он переваривал мое незатейливое остроумие и обдумывал уничтожающий ответ, я сделал сальто вперед, подкатился под его эфес и выпрямился, разя наотмашь.

Темп, знаете ли, решает все.

Я вытащил меч из Ямаш'ты, стер кровь, капающую с рукоятки, и вновь навалился плечом на дверь генерала Фуджимото. Она подалась внутрь с очаровательным треском, открыв моему взору самого генерала с телефонной трубкой в руке, без сомнения, вызывающего подкрепление.

— Я сдаюсь! — торопливо сказал он. — Не делайте мне больно!

Мне подумалось, что эти слова не очень-то согласуются с древней японской военной доктриной. Я бросил его саблю и пистолет на землю и вывел его из кабинета.

— Я пришел сюда освободить Циньдао! — прорычал я. — Я не уйду, пока все японцы не окажутся в море!

Побудив его тем самым (как я надеялся) сконцентрировать все силы на защите Циньдао, оставив без внимания баржи с беженцами, я поднял его за воротник и пояс брюк и выбросил в раскрытое окно. Кажется, судя по выражению лица болтавшегося в воздухе генерала, он был в некоторой степени благодарен мне.

Отряхнув руки, я повернулся и обнаружил за спиной не кого иного, как самого капитана Кобаяси, или ками Теруо, вежливо дожидавшегося меня. На нем было традиционное японское облачение — кимоно, штаны и шлепанцы, широкие рукава куртки завязаны сзади какой-то упряжью, которую используют фехтовальщики; в каждой руке у него было по мечу: в правой — длинный японский меч, в левой — короткий и легкий. Оба меча выглядели безупречно отточенными и блестели подобно бриллиантину в волосах Теруо.

Короче, он явился для поединка. Должен признаться, что мне уже сам его вид очень не понравился, и я поднял свои мечи в боевую позицию.

— Что это все сюда собрались? — спросил я. — Разве ожидается партия в покер или еще что?

— Мы можем выйти на воздух, — сказал Теруо. — Я мог бы приказать солдатам не стрелять.

Я отметил про себя, что он с тем же успехом может приказать солдатам изрешетить меня пулями.

— Если вам все равно, я ничего не имею против этого помещения, — сказал я.

Мы сошлись и без дальнейших церемоний начали поединок, при этом задумчивый взгляд его вытаращенных глаз и манера двигаться с каким-то нечеловеческим спокойствием действовали на меня самым обескураживающим образом. Я парировал его выпад при помощи Мо Йе, одновременно замахиваясь Кан Чиянем, и тут произошло нечто невероятное — мечи начали рычать, словно пара котов. Причем не только мои мечи, но и его тоже.

Должен признать, это показалось мне не просто жутким. Среди лязга и неистовства битвы человека не слишком укрепляет сознание того, что оружие, которое он держит в руках, — это не просто два меча, а живые существа со своей собственной волей, и они вполне способны по собственному разумению перестать оставаться мечами и превратиться, скажем, в один-другой букет маргариток.

Не то чтобы я слишком беспокоился о внезапной цветочной трансформации своих клинков, поскольку они, похоже, были столь же заряжены ненавистью, как и я. Мечи Теруо тоже завывали — у них был более низкий, басистый крик, — недвусмысленно демонстрируя мощь, не уступающую мощи моих мечей, так же, как стремление к победе любой ценой.

Испытанный мною шок от этого открытия, должно быть, выразился в определенной растерянности, поскольку Теруо сделал мощный выпад длинным мечом, и я парировал его в последнюю секунду. Этот выпад был движением европейской — не японской — школы Фехтования, и я понял, что следует держать ухо востро. Мне не было известно, в течение скольких столетий этот персонаж имел возможность оттачивать свое мастерство фехтовальщика, и я был рад, что не знаю этого, ибо подобные сведения, безусловно, лишили бы меня мужества.

Итак, я отступал, одновременно пытаясь измерить уровень мастерства Теруо; результат оказался неутешительным — он фехтовал дьявольски хорошо, был чрезвычайно ловок и безупречно спокоен, ибо ему не о чем было волноваться — как-никак он был бессмертным, которого невозможно убить.

Я закатился под гроб, чтобы устроить себе секундную паузу, но схватка продолжилась. Если учесть, что мы орудовали четырьмя мечами в непосредственной близости от гроба незадачливого лейтенанта, да вспомнить о всех выпущенных в него пулях, то станет ясно, что тело заметно пострадало от такого повышенного внимания. Похоже, его плохой джосс преследовал несчастного и после его отбытия с этой планеты, что только подтвердило мои худшие опасения по поводу устройства Вселенной.

Становилось ясно, что Теруо превосходит меня как фехтовальщик и что я не сумею одолеть его в честной битве. Требовалось придумать что-то чрезвычайно умное и сделать это как можно быстрее.

К сожалению, ничего не приходило мне на ум, поэтому, чтобы выиграть время, я отскочил в сторону и принялся маневрировать вокруг гроба.

— У вас прекрасная пара мечей, — сказал я, слегка опуская эфес и надеясь, что он купится на это.

Теруо удовлетворенно улыбнулся, но гарду не опустил, в результате чего в мозгу у меня пронеслась длинная череда ругательств.

— Мечи Мурамасы, вымоченные в крови принца, — сказал он. В его выпученных глазах мелькнуло самодовольное выражение. — Некоторые полагают, что мечи Мурамасы прокляты, я же всегда считал их своими верными друзьями.

— Какое счастье для вас, — сказал я. — Конечно, мои мечи гораздо старше ваших, поэтому они знают гораздо больше хитростей.

— Что-то они до сих не продемонстрировали подобных знаний, — заметил он.

— Мы просто немного прощупывали вас, — сказал я. — Поверьте на слово, с этой минуты вы по самые уши в буайабесе.

Я надеялся, что его озадачит слово «буайабес» и ему потребуется хотя бы несколько секунд, чтобы его дешифровать, но лицо Теруо не дрогнуло, и я в отчаянном порыве вихрем бросился в атаку. Мой напор, если и не обеспокоил, то, во всяком случае, удивил его, ибо он слегка отступил, а я начал теснить его; он легко контратаковал и заблокировал мои клинки своими, после чего мы сошлись corps-a-corps, словно Джек Пикфорд, сверлящий взглядом Эриха фон Штрогейма сквозь скрещенные сабли; при этом картина дополнялась лишь кладбищенским завыванием наших мечей. В таких ситуациях целесообразно обменяться зловещими шутками или хотя бы издать дьявольский смех, и рад вам доложить, что я в этом смысле оказался на высоте.

— Мечи безупречны, — сказал я, — однако у меня на этот случай припасена кое-какая магия, которая однозначно решит исход схватки.

— В самом деле?

Меня порадовало то, что он хотя бы удостоил меня ответом.

— Магия двадцати трех, — пояснил я.

— А что это такое? — спросил я.

— Смыться на двадцать три счета! — сказал я, и, пока он переваривал ответ, я ударил его ногой в пах и смылся.

Я успел пересечь изрядную часть газона, прежде чем раздался первый выстрел, но я успел в несколько прыжков добраться до машины генерала Фуджимото и укрыться за ней. Старикан знал, что делал, когда покупал «Даймлер», который практически пуленепробиваем. Вышвырнув шофера, я сел за руль, выжал сцепление и нажал на акселератор. Не без радости сообщаю, что при моем приближении охрана у ворот бросилась врассыпную, причем возглавлял отступление сам генерал Фуджимото, которого я, очевидно, хорошо обучил этому делу.

Когда я оказался на дороге за воротами, мне пришлось развернуться, чтобы выбрать нужное направление — на запад и подальше от японской территории. Я как раз переключался на третью скорость, когда из переулка с ревом вылетел мотоцикл и ударился в решетку «Даймлера», при этом что-то вылетело из седла и зацепилось за боковину автомобиля. Мои мечи, лежавшие на соседнем сиденье, издали неприязненный вой узнавания. Я заметил сверкание клинка и блеск выпученных глаз, и мое старое, измученное сердце подкатилось к самому горлу. Это был Теруо: он стоял на подножке, пытаясь пробраться в машину. К счастью, как окна, так и двери автомобиля были заперты, а я усложнял ему задачу, поддавая газу и бросая машину из стороны в сторону.

— Трус! — завопил он. — Подлая обезьяна!

— Нигде не болит, старина? — напомнил я ему.

Раздался неприятный треск — это ками вонзил один из мечей в брезентовый верх машины, чтобы уцепиться за него, как за якорь.

— Ты заплатишь за тот предательский удар, чудовище! — крикнул он. Кажется, он принял мой пинок близко к сердцу или к иному жизненно важному органу.

Однако податливость брезента подсказала ему идею, и он принялся раскачиваться, стараясь разрезать крышу; но, к счастью, брезент «Даймлера» оказался столь же прочным, как и все остальное, и усилия ками не увенчались заметным успехом. Очевидно, его упорство в конце концов было бы вознаграждено, но, к счастью, тут я заметил приближающийся телеграфный столб и решил воспользоваться преимуществом сидящего за рулем — я вывернул руль и притерся боком к самому столбу. Вновь раздался треск раздираемого брезента, и Теруо был сброшен с машины. Отъезжая от столба, я увидел его на дороге в облаке пыли: он как раз вставал на четвереньки, всем своим видом показывая готовность преследовать меня до последнего, если потребуется, пешком. Видя это, я включил заднюю скорость и подкатил к облаку пыли как раз вовремя — Теруо уже встал на ноги, и я зажал его колени между столбом и задним бампером, после чего переключил скорость и умчался прочь. Финал третьего акта торжествующе зазвучал в моих жилах, когда я увидел поверженного врага у подножия телеграфного столба — хоть он и был бессмертным, но трудновато ему будет охотиться за мной на паре сломанных ног.

Выехав на шоссе, я тут же вскарабкался на столб и перерезал телеграфные провода, чтобы сигнал тревоги не достиг отдаленных гарнизонов. Японский флажок, трепетавший на капоте генеральской машины, служил мне пропуском, и я беспрепятственно проехал все блокпосты вплоть до выезда из японской концессии, а затем домчался до самого Нанкина, останавливаясь только для дозаправки. Там я продал машину китайскому торговцу и, только расставаясь с «Даймлером», обнаружил, что короткий меч Теруо все еще торчит в брезентовой крыше.

Судя по всему, Китаю этот обмен мечами явно пошел на пользу. Не знаю, заключали ли эти мечи в себе хотя бы частицу чего-то столь величественного, как воинское счастье японского народа, но, несомненно, они являлись ощутимым маленьким трофеем моего приключения и заслуживали всяческого уважения. Вместе с тем, поскольку клинки Мурамасы, если верить слухам, были прокляты или подвержены каким-то дурным вибрациям, я решил позаботиться о доставшемся мне мече особым образом. Пожалуй, следовало его сохранить в каком-нибудь отдаленном храме.

Я вернул Кан Чиянь и Мо Йе на дно фонтана, купил специальный ящик для меча Теруо, новую одежду и билет на поезд в Коулун. Судя по всему, гонконгская стачка закончилась в пользу бастующих, и теперь примеру Гонконга последовало все побережье, то есть жизнь возвращалась в нормальное русло. Поезда ходили регулярно, во всяком случае, к югу от Нанкина, поэтому я закупил целое купе первого класса и проспал большую часть пути. Переправившись через гавань и вернувшись в Гонконг, я поспешил прямиком к себе на квартиру и нашел ее густо заселенной привидениями, которые, очевидно, совершенно распустились за время моего отсутствия. Я выразительно посмотрел на них, и они, решив, что видят перед собой мрачного дядьку с двумя увесистыми кулаками, который от нечего делать вычистит весь этот городишко, почли за благо удалиться.

Приняв горячую ванну и хорошенько выспавшись, я облачился в вечерний костюм и направился в «Джонни Бродвей», где застал пару громил из Триады, приступавших к Старому Когтю с вымогательскими требованиями. Несколько лет назад мы с Триадой заключили соглашение, и меня обеспокоил тот факт, что соглашение, по всей видимости, подверглось одностороннему пересмотру. В раздражении я причинил двум гангстерам тяжелые физические увечья и отволок обоих в клуб, где с некоторой горячностью поговорил с их боссами, телохранителями боссов и еще с некоторыми людьми, околачивавшимися в клубе; все это помогло мне излить растущее беспокойство и, без сомнения, увеличило доходы местной китайской больницы. Поправив лацканы, я вернулся в клуб, сделал знак Старому Когтю, который подал мне «кузнечика», и попросил Бетти Вонг спеть мне блюз.

Поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне представляется, что я заслужил право себя побаловать.

На следующий день пришло письмо от Ю-лан. Компании удалось выбраться из Циньдао, и теперь они гастролировали по Желтой реке. Когда они находили ангажемент, то представляли весь репертуар, играя вечерами китайскую классику, а днем, если позволяли обстоятельства, «Зови меня товарищем». Мои деньги, сообщала Ю-лан, были потрачены на благородные цели.

Что ж, похоже, я способствовал триумфальному шествию марксизма по Китаю.

Ю-лан не знала, когда сможет побывать в Южном Китае — как только революция произойдет или дела позволят, смотря что случится быстрее. Однако у нее не было сомнений, что мы увидимся в самом ближайшем будущем.

Я подошел к пианино и пробежался по клавишам, наигрывая песенку «Пусть ветер выдует тебя из головы», хотя, разумеется, ничего подобного я не желал. Затем я отправился на поиски Хан Шана.

Он упоминал храм в Гонконге — ведь он все же был монахом, но оказалось, что там Хан Шана уже нет, однако он оставил записку, где настоятельно просил найти его на Руа-Фелисидаде, 151, расположенной на побережье Макао. Я поинтересовался, не вышибли ли его местные священники из монастыря за своеобразие характера, но парень, с которым я общался, не отличался разговорчивостью, поэтому я покинул обитель и поймал такси, которое довезло меня до паромной пристани. До Макао плыть довольно далеко, а я хотел вернуться к вечеру.

Когда я устроился на пароходе, рассматривая проплывающие мимо острова, мне показалось, что золотой амулет на шее стал тяжелее. Я задумался о том, что из обладания воинским счастьем Китая можно извлечь определенную пользу.

Считая клинок Мурамасы, в моем распоряжении находились не меньше трех символов власти. Существовали и другие, и я мог бы приложить усилия, чтобы раздобыть и их. Джонни Бродвей Чан может, если захочет, сам сосредоточить власть в своих руках.

Нельзя сказать, чтобы моя страна в этом не нуждалась. Кантонское правительство контролировало только один город, остальная часть страны была поделена между генералами, иностранцы извлекали преимущества из нашей слабости, японцы аннексировали страну район за районом, и в довершение, словно всего этого было недостаточно, они, похоже, предпринимали попытки восстановления маньчжурской династии, которая больше чем кто бы то ни было могла ввергнуть страну в хаос.

Возможно, думалось мне, еще не поздно все устроить как следует. Удачливый и предприимчивый парень, повидавший мир, не страшащийся новшеств и импровизаций, может в наши дни далеко продвинуться. А если он к тому же обладает достаточной властью, то вполне может начать разумное переустройство страны. Избавиться от генералов и коррупционеров, отрегулировать договоры с иностранными державами, содействовать прогрессу, который послужит на благо населению.

Загвоздка была в том, что я не до конца решился сыграть эту роль. Одно дело высосать один-другой бокал коктейля и сказать приятелям: «Дали бы мне шанс, уж я бы управлял этой страной куда лучше, чем те задницы, которые делают это сейчас». Но сколько людей запрыгают от радости, предоставь им этот шанс? Я привык считать себя бульвардье с амбициями, не распространяющимися далее сети ночных клубов и постановки мюзиклов; и вот я столкнулся с возможностью сделаться китайским Наполеоном.

У нас, китайцев, уже был один Наполеон. Цинь Шихуань Ди, первый император, парень, построивший Стену и упорядочивший деньги, меры веса, дороги и письменность, парень, который рыл каналы и сжигал книги. И что бы вы думали? За все хорошее, что он совершил, его ненавидит каждый школьник в нашей стране, потому что, кроме всего прочего, он еще оказался и первым в длинной череде тиранов.

С тяжелой головой я сошел с пристани и отправился на поиски Хан Шана. Я никак не мог понять, чего Судьба от меня хочет.

Руа-Фелисидад находилась в довольно своеобразном районе; впрочем, я припомнил, что там должен был быть храм или монастырь, последний бастион добродетели на улице, предавшейся разврату. К моему удивлению, дом номер 151 оказался одним из плюшевых игорных притонов, каких в Макао избыток. Я спросил Хан Шана, и меня тут же провели в офис менеджера, предложили сигару и коньяк. Некоторое время я курил, пытаясь представить себе смуглолицего монаха в подобном окружении, и тут дверь отворилась, и в кабинет вошел Хан Шан собственной персоной. Он курил самокрутку в нефритовом мундштуке и был одет в прекрасный европейский костюм, дополненный экстравагантным вышитым жилетом. Исчезли шелковый халат, шапочка, пятидюймовые ногти. Вместо старого монаха передо мной предстал процветающий джентльмен с элегантными часами и бриллиантовыми запонками.

— Джонни! — сказал он с усмешкой. — Я уж думал, не дождусь вас. Боялся, что придется нанимать кого-то другого.

— Ваша наружность удивляет меня, монах Хан, — сказал я.

— Присядьте, пока я распоряжусь насчет обеда, — сказал он.

Он заказал обед, подлил мне коньяка, а сам закинул ноги в оксфордских туфлях ручной работы на стол менеджера.

— Кажется, дела у вас идут неплохо, — сказал я. — Много выиграли? — В этом случае было совершенно ясно, что он поставит воинское счастье Китая на карту в ту же минуту, как я передам ему талисман.

— Лучше, — сказал он. — Вышло так, что столы по ту сторону двери — моя собственность. — Он выпустил дым к потолку. — Мир и впрямь изменился с тех пор, как я удалился медитировать в свою отшельническую келью. В мои дни нельзя было найти лучшего применения богатству, кроме как припрятать его в храме или зарыть в землю. Но теперь с этой порочной капиталистической философией, завезенной с Запада, я могу заставить деньги работать на меня. После вашего отъезда я выкопал еще пару кладов и инвестировал их в этот маленький клуб. Теперь я могу играть, когда захочу, и правила заведения всегда благоприятствуют мне. Доход я вкладываю в ценные бумаги. Почти никакого риска, — он подмигнул мне. — Поразительно, как все изменилось, знаете ли. Когда-то давным-давно вот этот мой амулет считался зауряднейшей вещью, а к телефону отнеслись бы как к колдовству. Теперь же все наоборот. Земля и впрямь вращается очень быстро, а?

— Да, я тоже слышал об этом, — сказал я.

— Ну а теперь, полагаю, вы собираетесь отдать мне кое-что?

Наступил момент истины. Я мог либо вернуть амулет этой новоявленной акуле капитализма, либо оставить у себя, стать Наполеоном, спасти свою страну, восстанавливать справедливость направо и налево и оставить о себе в веках самую недобрую память.

— Может, хотите попытать счастья за столом? — предложил монах. — Могу расплатиться игральными фишками.

— Серебро, — отрезал я. — Большими слитками. Немедленно.

Он вновь подмигнул.

— Попытка не пытка.

Хан Шан опорожнил свой сейф, и я коршуном налетел на его собственность.

Спускаясь к пристани, я начал насвистывать.

Кажется, хотя и не могу поклясться, это был мотивчик под названием «Крокодилий хмель».