Девиация. Часть третья «Эльдар»

Посвящаю всем девочкам, девушкам и женщинам, которых любил, и которые любили меня.

Автор

Да, я распутник, и признаюсь в этом. Я постиг всё, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда…

Маркиз де Сад

Глава первая

Ноябрь – декабрь 1991. Городок

Последние дни осени засыпало снегом. Ноябрь девяносто первого мокрой крупою перемело в декабрь.

Окружающий мир пробовал вторгаться в мой маленький мирок, однако проблемы за пограничьем личной ауры волновали мало, ничего не вызывали, кроме жалости.

Патриотический порыв незалежныков увенчался референдумом и выборами президента независимой Украины. Первого декабря в публичной казни Советского Союза я не учувствовал, хоть, по долгу службы, был обязан: в школе выборный участок соорудили, а учителей – сознательных и не очень – в комиссию назначили.

Неведающие не знали, что творили, а я ведал, и не пошёл. Я обратился древнегреческим идиотом, который не участвует в собраниях граждан полиса и иных формах государственного управления. Я симулировал ОРЗ, закрылся дома, избранно перечитывал «Декамерон», отрешённо думал о Майе, плотоядно вспоминал Миросю, смутно – Алевтину Фёдоровну, а потом плакал вместе с богатыми, сопереживая Марианне Вильяреаль.

Зато когда через неделю, восьмого декабря, в Беловежской пуще новоявленный президент подписал соглашение о распаде Советского Союза, меня затошнило от бессилия.

Ещё раньше, размышляя над своеволием «вершителей судеб»: королей-царей, политиков, буржуев-миллионщиков, которые по своему разумению ломают судьбы тысяч и тысяч ни в чём не повинных людей, я открыл неприглядную страшную тайну. По всему выходило, что, достигнув надуманных высот, властьимущие ПЕРЕСТАЮТ БЫТЬ ЛЮДЬМИ. Они превращаются в человекоподобных тварей-паразитов, злобных клоунов с изменённым сознанием, где нет места состраданию и любви. Отдельный человек для них – ничто, винтик, пылинка, без зазрения совести посылаемая на заклание.

Оттого, решил я, своими делами названные твари выбирают участь, ставят себя за рамки человеческих законов, и ветхозаветное «не убий», и новозаветное «ближний», на них не распространяется. Следовательно, эту камарилью нужно травить как крыс, как тараканов, делать им пакости, а значит их уничтожение – не грех, не зло, а самое настоящее благо. Без них мир станет лучше.

Со временем страшное открытие призабылось за любовными перипетиями. Но сейчас, узнав о самовольном разрушении Страны, решил отомстить: хоть бы чирьев наслать на хитрые задницы беловежской тройки, как когда-то наслал Завклубу.

Тогда удалось. Нарочно проверил: подослал к нему верных пионеров, вроде одолжить красной материи для украшения зала. Школяры потом рассказали, что маялся бедный Михаил Павлович, на стул присесть не мог, стоя квитанцию заполнял.

Ту же участь уготовил новоявленным президентам, но особенно нашему – не скупясь, щедрой россыпью (благо, их портреты во всех газетах красовались). Для более действенной мести, чтоб до смерти пекло, даже дедов Инструмент из укромного места извлёк, благоговейно перебрал.

Особенно заинтересовала меня Книга Искусства – старинная, с жёлтыми пергаментными страницами, в кожаном переплёте, в которой специальными чернилами записаны магические рецепты, заклинания и ритуалы. На первом листе Книги была начертана пентаграмма в дополняющих рунических знаках. В центре звезды имелась выскобленная проплешина, чуть светлее окружающего фона, где раньше помещалось дедово Истинное Имя. После необходимого ритуала очищения, мне нужно вписать в то место своё – лишь тогда Книга станет служить и повиноваться.

Ещё в шкатулке были замотанные в мешковину два старинных ножа: с чёрной ручкой и белой ручкой (главнее – с чёрной, – вспомнил я), шнур-пояс вроде тесьмы, закопченная металлическая чаша-кадильница на маленьких ножках и почерневший от времени небольшой серебряный кубок. Инструмент тоже нуждался в очищении и переименовании, иначе проку от него, как от музейных экспонатов.

Уже принялся готовить необходимый ритуал. Достал пчелиного воску, чтобы вылепить куклы обречённых президентов; из журналов вырезал по контуру их силуэты, которые под особые заклинания нужно было спалить над чёрной свечой, а добытый пепел подмешать к воску. Уже представлял, как буду кромсать священной сталью их поганые тела, означая места чирьев глубокими надрезами, однако спустя несколько дней, угомонился. Не готов я к посвящению. Пусть первым моим магическим действием будет доброе дело, а те иуды сами себя перегрызут.

К довершению всего Хранительница приснилась, нашептала, что новоявленная страна не просуществует больше трех десятилетий: её погубят непомерные амбиции разнообразных гетманов, которые не смогут поделить булаву. Да и покойный дед учил, что всякая власть от Бога – как испытание, как наказание. Потому не стоит об то дерьмо пачкаться.

Во второй половине декабря девяносто первого меня больше заботил Майин приезд на новогодние каникулы.

Конец декабря 1991. Городок

Майи приезд не столько заботил, как обнадёживал. После знакомства с дядькой наши отношения потеплели, и я надеялся, что в уютном провинциальном мире Снежная королева растает.

Иных муз у меня не было. Дружба с Химичкой – не в счёт. После нечаянного новогоднего сближения двухгодичной давности, я прекратил любые попытки такого рода, не желая обижать хорошую девушку. А попросту её не хотел, в отличие от недоступной Майи.

Майя приехала в Городок перед Новым годом. В тот же вечер позвонила, обещала придти в гости. Перед сном я живописно мечтал о визите, не жалея красок, хоть и Гном, и Пьеро наперебой подсказывали, что ничего ТАКОГО между нами не случится.

Встретились мы на следующий день вечером, возле памятника Ленину, по случаю праздника наряжённого в снежную тюбетейку и такую же мантию. Как и предполагал, Майя особой теплоты не проявила, лишь поцеловала в щёку да властно взяла под руку.

Пока шли к моему дому, девушка рассказывала, что Киев – столица уже независимой Украины – в ожидании манны небесной, уходившей с украинских земель в голодную Россию. Манны пока не было. Исчезало и насущное по доступным ценам. Зато в людных местах выросли шатры, которые торговали жвачками и непристойными журналами. Майю происходящее устраивало, поскольку давало возможность, как она говорила, «выбиться в люди».

Я никуда выбиваться не собирался, поскольку мне было уютно в Леанде. Чертыхнувшись про себя, спросил о более важном – личной жизни. Майя так же задорно рассказала, что экзамены уже сдала, потому до старого нового года будет в Городке.

– Значит… – сказала Майя, хитрюще глянув из-под припорошенной снегом меховой шапочки, – у нас есть время пообщаться. Я приготовила сюрприз…

Демон заурчал, потому как в «сюрприз» вложил свой, единственно возможный смысл. Я тоже на это надеялся, вот только не знал, что Майя подразумевает под таким лакомым словом.

Сомнения не преминули подтвердиться в тот же вечер. Майино гостевание больше походило на смотрины. Мы даже не уединились в келье, а сидели вместе с мамой на кухне под чай да принесённую гостьей бутылку вина.

Маме девушка понравилась. Слушая женские разговоры, я думал об обещанном сюрпризе и понимал: если он случиться, то не сегодня.

Так и вышло. Уже у Майиного дома, когда прощались, Снежная королева сообщила: после праздника родственники едут в Киев, она останется сама, и – если, конечно, я хочу – ми сможем встретиться у неё дома.

Я хотел. Последние дни девяносто первого обратились ожиданием, наполненным непристойными фантазиями, что обезболило обиду от недопущения безродного космополита – как обзывали меня незалежники – к подготовке праздничных концертов в школе.

Зато меня ждал Майин сюрприз!

Начало января 1992. Городок

Новый год встретил дома с мамой. Надеясь на Майин подарок, заранее отказался от предложений посетить старых знакомцев. Особенно упорствовала Химичка, которая решила, что мы созданы друг для друга. Ещё приглашали бывшие пионеры с прежней школы. К ним бы пошёл, да боялся встретить в компании Аню.

Два года прошло со времени нашего недельного романа, но душа болела. Я не мог себе простить, что тогда побоялся Физички, погнался за призрачными обещаниями, оттолкнул девочку. Где сейчас Физичка? Где ленинский Комсомол? А боль осталась.

Когда встретил Майю, надеялся, что новый роман поможет забыть школьное сумасшествие. Поначалу так и случилось. Однако Майино равнодушие и неприкрытый расчёт возвращали сердце к прошлому, не сбывшемуся, а потому идеальному. Перед сном я всё чаще вспоминал Аню, порою Алевтину Фёдоровну, а Майин образ растворялся бесплотным фантомом. Я уже перестал верить, что когда-нибудь что-нибудь между нами произойдёт.

И вот – она согласна! Сумасшедший мир обретал порядок.

Майя проявилась телефонным звонком ещё в новогоднюю ночь. Поздравила и пожелала в наступающем году продолжения наших отношений (мир окончательно становился разумным!). Первого января опять звонила, но к себе не приглашала. Пригласила второго, под вечер.

Я догадывался о сути новогоднего сюрприза, потому воскрес, принялся нетерпеливо мыться-бриться, оделся в праздничное. Не каждый день Снежная королева зовёт в ледовый дворец. Взял подобающие вино и конфеты, забежал на базар за цветами. В надвечернем сумраке появился у Майиных дверей.

Майя встретила сияющая, как новогодняя ёлка: в розовой блузке, серой юбке-плиссировке до колен, темных капроновых колготках.

Пока я стаскивал верхнюю одежду, разувался, проходил к накрытому столу, Демон предвкушал обещанные утехи, прибавляя к давешним фантазиям новые, с поправкой на колготки – щемящее хотение из детских грёз.

Однако Майя умело парировала мои намёки, переводила в шутку, игриво не понимала. Выскользнув из объятий, пригласила за кухонный стол, где пришлось поднимать бокалы за новый год, за успехи в учебе и за любовь.

Достаточно насмотревшись на глянцевые коленки и нежную бретельку лифчика, которая проявлялась на плече, я решительно пересел к девушке, взял за руку. Майя увернулась, поцеловала в лоб и загадочно попросила ожидать десять минут, а затем идти по коридору, в её комнату.

Упорхнула, колыхнув подолом, на мгновение приоткрывая бёдра, которые так скоро станут доступными, зацелованными, моими.

Посмотрел на часы. Секунды растянулись, вмещая троекратную пульсацию в напряжённом естестве. Минутная стрелка застыла на восьмёрке и не могла оторвать навершие от знака бесконечности.

Сейчас между нами случиться… Только бы не разделась – я сам хочу её раздеть. Посажу на колени, проберусь…

Стрелке оставалось одно деление до десятки – символа завершённости. Нет числа выше его, и всё десятое имеет нечто божественное, – писал Корнелий Агриппа. Моя завершённость ждала меня в нескольких метрах по коридору, за богатыми, ручной работы, дубовыми дверями.

Пора!

В три шага пролетел разделяющее пространство. Распахнул двери. И… замер непослушной женой Лота.

Посреди освещённой тремя свечами комнаты стоял разложенный диван, осыпанный лепестками роз, гвоздик и прочей флористикой. В центре икебаны, определяющей син, бездвижно лежала голая Майя, замотанная в прозрачную кисею, из-под которой смутно проступали девичьи тайны.

Демон уныло вздохнул и юркнул в нору.

– Ты… чего?

– Иди ко мне, – прошептала Майя, кутая лицо в кисею.

– Сама придумала?

– Нет. Читала, что в первый раз ЭТО нужно делать среди цветов, после бокала шампанского. Шампанское на тумбочке.

Зачем говорить! Зачем что-то объяснять.

Страсть моя в одно мгновение растаяла. Будто провели перед лицом стаканом родниковой воды, а потом протянули липкую пиалу растворённого «Yupi».

Демон окончательно издох.

Нужно доиграть глупую роль. Я прикрыл дверь, прошёл в комнату. Осторожно присел на краешек дивана, чтобы не раздавить ошмётки умирающих цветов.

Майин сюрприз не удался. Сюрприз был бы там, на кухне, на столе, со спущенными за колени колготами и юбкой, завёрнутой на спину.

Больше мы не говорили, если не считать моего угуканья на Майин вопрос, люблю ли её. Такую – не люблю. И не хочу.

Я неспешно разделся, аккуратно сложил джинсы, повесил на стул. Стянул свитер, расправил, примостил на джинсах.

Полез на холодное тело.

Кисею откинуть не позволила, лишь слегка приоткрыла подобающее место.

После поочерёдного душа, растерянные и понурые мы сидели на кухне, пили чай.

Не о том я мечтал пустыми холостяцкими ночами.

– Тебе не понравилось? – виновато спросила Майя.

– Как в кино.

Что ей сказать? Что удовольствие не в хорошо придуманном сценарии. Готовилась же, шампанское везла из Киева, цветы потрошила. В Майином понимании ВСЁ должно было произойти именно так. И не её вина, что не люблю я устланной лепестками фальши. Мне милее обветренный сарай, в котором мы с Аней спасались от дождя.

– Вот именно, как в кино. Красиво и романтично, – согласилась Майя, плотнее кутаясь в длинный халат. Недавнее обретение независимости тепла в батареи не добавило.

– Да. Красиво и романтично.

– Тогда почему недовольный! Я старалась.

– Спасибо. Всё хорошо. Но… не по-настоящему.

– Так должно быть! ПЕРВЫЙ РАЗ бывает раз в жизни! – рассердилась Майя. – А ты хотел как гопник с двоечницей в парке, на скамейке? Приличным девушкам так нельзя.

Ничего не ответил – на душе тошно. Я не смог оценить жертву, а загадка Снежной королевы разрешилась настолько просто, что больше её не хотел.

Но она – моя девушка. Её нужно хотеть и мечтать о ней. Возможно жениться придётся. После случившегося она меня не отпустит. Очевидно, для того и был поставлен этот спектакль.

Я поднялся из-за стола, подошёл к Майе сзади, обнял за плечи, поцеловал в макушку.

Дёрнула плечами, попыталась освободиться. Не отпустил.

– Всё хорошо. Я был немного не готов к такому…

– НЕ-ГО-ТОВ! – передразнила Майя. – А когда на кухне сидели – глазами ел, прямо там… Я же чувствовала!

– Там и нужно было.

– Извращенец! – огрызнулась девушка, высвобождая плечи.

Не отпустил.

Вздохнула недовольно. Маленькая, обиженная – совсем не деловая, какой её не люблю, даже, боюсь.

– Все мужики одинаковы! – сказала Майя, смирившись с объятием. – Я-то думала, что ты – романтик, поэт…

– Гениальностью и ничтожеством отмечена природа человека.

– Что?

– Булгаков.

– Который «Мастера и Маргариту» написал? Михаил Афанасьевич?

– Нет, который «Свет невечерний». Сергей Николаевич.

– Не слышала, – вздохнула Майя. – Вот ты, такой умный, а с девушками обходиться не умеешь. Почему не поцеловал тогда, в комнате. Я же боялась, лежала, как мёртвая.

– Потому, что… – ответил, чувствуя, как оживает Демон. Вот такую её люблю.

Решительно, без всегдашнего страха, следуя едва уловимому шевелению мохнатого чёрта, я разомкнул объятия, взял сидевшую девушку под мышки, поставил на ноги, повернул лицом к кухонному столу.

– Ты чего? – пискнула Майя, но не упиралась, заворожённая нахальством.

Я молчал.

Цапнул решительной рукой за шею, властно нагнул (как Алевтина говорила: упереть головой в книжную полку), закинул подол халата Майе на голову.

Стол натужно скрипнул, шатнулся. Стаканы с недопитым чаем дружно грохнулись, разлетелись брызгами ледяных осколков.

Майя была без трусов – не успела одеть после душа. Мелькнула молочно-белая попка с двумя прыщиками на левой ягодице и розово-узорным отпечатком складок халата. Открылась тонкая талия, стройная спина с родинкой меж лопаток. Совсем недавно, под кисеёй, этого не заметил – тогда было безразлично. А сейчас…

– Дурак! Я так не могу! – взвизгнула девушка, пробуя вывернуться.

Куда ей – трепетной лани – против уверенного в своём праве сатира, за которого думает окрепший, похотливо вздыбленный приап.

Продолжая насилие над Майиной личностью, движением колена раздвинул её ноги, дотронулся к недоступной (теперь – доступной!), сильно сжал в горсти, разъял, запустил пальцы в горячую глубину. Девушка вздохнула, выгнула спину, но уже не брыкалась.

– Уходи! Видеть тебя не могу! – выдохнула Майя, брезгливо вытирая попку кухонным полотенцем. Не зло сказала – смущённо.

Утёрлась, опустила халат. Не поднимая глаз, вышла из кухни. Хлопнули двери ванной, через минуту зажурчал душ.

Нужно уходить. Меня, вроде как, прогнали. И хорошо! Сейчас выяснять отношения – только порушить благость.

Тихонечко вышел в коридор, оделся, отщелкнул замок и вниз по лестнице. На душе безмятежно – как после тяжкой работы, которой боялся, не смел подступиться, однако решился, подступил и смог.

Шёл неспешно. Любовался ночным Городком, свежим, посленовогодним, ещё не утратившим очарования недавнего праздника. Спустя неделю улицами засуетятся машины, заспешат хмурые прохожие, начнётся вечная суета, и чудо нового года угаснет, растворится в буднях. А пока эти несколько дней – похмельных, вязких – можно по-детски надеяться, что желания исполняться и случиться новая жизнь – краше, радостнее: одинокие встретятся, бедные разбогатеют, а недоступная красавица снизойдет и пустит под подол.

Как допустила меня. Ах! как здорово сложилось! Жаль, что невозможно запечатлеть – Юрка не поверит. Но я ему не расскажу, не уподоблюсь Похабнику. Пусть эта маленькая победа будет лишь моей новогодней сказкой: как Снежная королева растаяла, тайна раскрылась, мужская гордость отмщена. Главное – натиск и напор, – учил Юрка. Я подтвердил эту непреложную истину.

Теперь можно расстаться с Майей под любым предлогом. Здорово, конечно, но я знал, что уйти не смогу, да и она не отпустит. Разве что обиделась за поруганную девичью честь. Вот бы, хорошо было.

Утром разбудила мама – принесла телефон из прихожей. Я бухтел, кутался в одеяло. Мама не отстала. Оказалось – звонила Майя.

– Привет, насильник, – с укором сказала девушка. Только Гном подсказал, что она не обиделась. Наоборот, опасается, как бы я чего не надумался.

– Прости, – сонно промямлил я первую глупость.

– Не прощу… – примирительно сказала Майя.

– Больше не буду, – брякнул вторую, окончательно проснулся.

– Посмотрим по твоему поведению… Ты, почему вчера ушёл?

– Думал – обиделась.

– Интересная у тебя реакция на мою обиду, – сказала Майя. – Нет, чтобы дождаться, кинуться в ноги…

Замолкла, видно ожидала покаянных слов. Я тоже молчал.

– Ладно, – делово заключила Майя. – Мне нужно прибраться в квартире, мебель подвигать. Приходи, будешь грехи отрабатывать.

Ссориться она не собиралась. Потому вместо досыпания, неспешного завтрака и последующей уединённой медитации над декабрьским номером «Иностранной литературы», ещё не листанным, пришлось тащиться к Майе.

Идти ужасно не хотелось. После вчерашнего свидания, прежний интерес она утратила. Понятное дело, я Майю желал, но уже не так, как вчера. Полигамная мужская сущность щемила, что в мире столько неизведанных женщин, с разнообразными родинками на стройных спинках, непохожей курчавостью между ног и прочими сладкими тайнами, а я – молодой и свободный – зациклился на чопорной недотроге, бреду на добровольную каторгу.

Вот только Гном нашёптывал, что мои размышления – бред надуманного Казановы, который, если бы не Майя, и дальше сидел в душной келье, заваленной книгами, предаваясь плотской любви лишь в передсонных мечтах, заменяя тёплых и мягких, повизгивающих фемин, надёжной мужской рукой.

Больше в те праздники у меня с Майей ничего не случилось. Двигание мебели осталось лишь двиганием. Снежная королева возвратилась в привычный образ и любые мои намерения пресекались даже без слов, одним взглядом.

Перед Рождеством приехали её родители. Мы с Майей пару раз свиданьичали на улице, гуляли по заснеженному городу. Она оставалась прежней, упорно делала вид, будто между нами НИЧЕГО не случилось. Когда в разговорах я случайно касался того вечера, девушка недовольно кривила губы, а затем ответила, что вспоминать ей неприятно. Повторись новогодняя встреча – повела бы себя иначе.

Перед Майиным отъездом в Киев распрощались уже без особой печали.

Глава вторая

Зима – весна 1992. Городок

Зимние каникулы прошли. Настало однообразное ничегонеделание в школе. Внеклассной работы мне не доверяли, потому отчитав два-три урока, уходил домой. Благо оставались книги.

С учениками, особенно ученицами, сохранял намеренную дистанцию, помня о прошлых грехах. Не добавляло оптимизма и январское жалование в бесполезных купоно-карбованцах.

В том сером безвременьи о Майе вспоминал с тоской. Строил планы нашего расхождения. Особо огорчало, что проблеск истинной любви на кухне предан анафеме, а пресная дефлорация среди растерзанных цветов преподносилась как неоценённый неблагодарным кобелем сюрприз. Теперь не хотел ни того, ни другого.

Жизнь так бы и катилась заиндевелым зимним чередом, если бы не КНИГА, которая появилась в моей жизни.

Через Моисея пришёл еврейскому народу Закон; Иисус принёс миру Новозаветное Знание; Сержант Пеппер, понимающе усмехаясь, дал мне на неделю почитать истрёпанный сиренево-бежевый томик со стилизованной бабочкой на мягкой обложке: издательство «Известия», серия «Библиотека журнала «Иностранная литература», год издания 1989.

Пеппер принёс в мой мир «Лолиту».

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Явление Лолиты стало недостающим пазлом, заполнившим сумасбродную систему желаний закомплексованного девианта.

Воспоминания о детских забавах в невозможном Раю, а затем отношения с Аней, породили унизительные самокопания. Я возомнил себя выродком, одиноким хищником, посягающим на вечное мироустройство. И хоть насмешливая Клио давала неисчислимые примеры иного толка, в настоящем пространстве и времени от того было не легче.

Но теперь открылось, что я не одинок. Набоков подарил мне Гумберта, которого я определил в Пантеон Литературных Героев, живущих в Книжном замке Леанды, наряду с Дон Кихотом, Печориным и Дорианом Греем. Сам же Автор – неповторимый, блудливо-голубоглазый, чем-то схожий со мной – внушал благоговейный трепет.

Я перепотрошил перестроечные «Огоньки», нашёл его фотографию, неожиданно цветную, наклеил на картонку. Поместил на полку меж таинственных пилигримов, которые обитали на нашей грустной планете – меж Льюисом Кэрроллом и Эдгаром По. Их биографии читал ещё до встречи с Набоковым, пробуя разрешить проклятый вопрос своей необычности, но в тех дистиллированных жизнеописаниях речь шла обо всём на свете, кроме главного.

Прочитанный в горячечном нетерпении за сутки, вылизанный до запятой роман, поражал схожестью чувств. Теперь я понимал, откуда тянутся паутинки нежнейших корешков моего восприятия представительниц женского начала с признаками незрелости. У меня в детстве тоже были свои изначальные Анабеллы: солнечноногие, тонкорукие, мягко-податливые, влажно-солёноватые. С ними я грешил, не ведая греха, предавался постижению мира, играл в сладкие запретные игры. Долгие годы после детства я вспоминал их перед сном, дорожа драгоценными мелочами впечатлений утраченного Рая.

Для меня оставалась недосягаемой хрустальная эротика ГГ, да и любопытство к прекрасному полу не ограничивалось нимфетками. Женские тела увлекали меня как проявление материального мира во всём многообразии: и безнадежно старые прыщавые студентки, и древние тридцатипятилетние фемины с набухающими змейками целюллита, дряблыми грудями в серых бороздках растяжек и морщинами у глаз. В каждой из них таился свой пряный аромат. Однако настолько проникновенного выражения потаённых мыслей и чувств я не встречал нигде.

Я переписал в заветный блокнот первую часть романа, сопровождая комментариями и личными наблюдениями. Последующие бесконечные переезды Гумберта с Лолитой и описания американской провинции захватывали меньше, но и в них выискивал золотые крупицы, собирал драгоценные слова-жемчужины в потайные закоулки души.

Я впитал набоковский яд, переболел, исцелился и стал собой.

Унылый мир, сквозь призму Великого Энтомолога, засверкал новыми, невиданными красками. Следуя филигранно выверенным описаниям маленьких смертоносных демонов, я научился распознавать нимфеток, посылаемых в наш мир щедрым Создателем в постоянной пропорции, безотносительно времени, места и установленных законов. Если раньше в школе я смущённо отводил глаза от коленок отличниц за передней партой и корил себя за невольно кинутый взгляд на играющих в резинку восьмиклассниц, то теперь всё так же отводил, но уже не корил.

В свете нового знания Майя отошла к арьерсцене. Я с головой погрузился в набоковские миры. Благодаря тому же Пеперу, нашёл и вылакал «Машеньку», «Камеру обскура», «Весну в Фиальте». Но особую прелесть в мой сумеречный мир принёс тоскующий Цинциннат и безымянный пилигрим из «Волшебника», напечатанного в мартовском номере «Звезды» за девяносто первый год, который раздобыл Юрка в Киеве по моему заказу.

На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.

Я ожил и теперь понимал, как мало нужно человеку для счастья: наплевать на предубеждения, отпустить разумность и попросту отдаться порывам души. А душа – от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.

В созидательном упоении на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щёки, обсуждали новости бестолкового осколка когда-то великой Страны.

Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют, где придётся. Купить можно любую заграничную одёжку, даже прозрачные трусики и парижскую косметику. А ещё много-много всего изменилось и так хорошо стало жить, так интересно – были бы деньги. Беда лишь в том, что этих самых денег не хватает на манящую жизнь, и все, как могут, зарабатывают-зарабатывают-зарабатывают. Представленные картины казались мне инопланетными пейзажами, фантасмагорическими картинами Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.

Однако в мире людей, кроме всеобщего помешательства, был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.

Не утерпел, на очередном свидании восторженно поделился с Майей открытием набоковской Вселенной.

Майя пренебрежительно скривила губы. Оказывается, сейчас культурные люди читают Костенко, Стуса и прочих украинских диссидентов, а ЭТОТ…

– Своей книгой он оскорбляет порядочных людей, – непререкаемо заключила Майя.

– Ты о «Лолите»? Он много написал.

– Достаточно одной.

– Читала?

– Я ерунду не читаю. Слышала. Там мерзкий тип совращает двенадцатилетнего ребёнка, а Набоков детально и растянуто описывает процесс этой мерзости, – Майя брезгливо фыркнула. – Говорят, что у него с головой было не в порядке: ТАК писать, о ТАКИХ вещах, может лишь ЭТИМ увлечённый человек.

– Нельзя судить о книгах, не читая.

– Ты его защищаешь, потому, что сам такой. Я поняла в новогодние праздники – хотела сюрприз сделать, а ты! – Майя отвернулась, ступила пару шагов, остановилась.

Такой! – хотел ответить. Промолчал.

Я не такой, к сожалению. Не дано мне по-набоковски писать, разве что – чувствовать.

– Если тебе по душе тот извращенец, – обернувшись, примирительно сказала Майя, – не удивлюсь, если в школе с ученицами заигрываешь. Тем более, сейчас такая молодёжь!

– А ты не молодёжь?

– Я всегда была серьёзной, и не допускала…

– Это плохо. Юность создана для любви.

– Мне не до любви. Мне учиться надо. А потом, может, о любви подумаю.

Так мы свиданьичали. Не знаю, как Майе – мне наши встречи радости не приносили. Я опасливо ждал её визитов в Городок, подленько хотел, чтобы приезжала реже, а она так и делала. Возможно, навещала родных, но я об этом, к счастью, не уведомлялся. Лучше в уютной келье Набокова читать да новый диск Дольского слушать, где, с высоты зрелой мудрости, бард советовал иметь достаточно покоя, избегнув этой суеты.

Весна одевалась зеленью, золотила голубоглазое небо щедрыми солнечными лучами. Начался май, который прошёл без Майи. Зато судьба подарила мне очередное приключение, увлекая только ей известным лабиринтом.

Май 1992. Городок

После майских праздников заболела одна из учительниц младших классов. Её деток хотели между остальными младшеклассницами распределить. Те, необъятные дамы предпенсионного возраста, запричитали, закудахтали, сославшись на май и огороды. Директор созвал педсовет и мне, как наименее загруженному, поручил принять 3-Б класс до конца учебного года.

Особого энтузиазма я не проявил – он закончился вместе со Страной, сейчас товарно-денежные отношения в почёте. Но обещали доплатить за уроки, плюс премию. Поёрничал для приличия и согласился – куда было деваться.

Поначалу не заладилось. Девятилетние девчонки и мальчишки до конца урока впадали в апатию от объёма материала, поданного основательным учителем истории. Лишь тренькал звонок на перемену – гоготливая орава с облегчением вылетала из класса, подальше от занудного дядьки. Потому вечерами, вместо медитации над набоковским «Даром», приходилось повторять детскую педагогику и писать планы уроков, упрощая их до невозможности. Ничего путного не вышло.

Промучившись неделю, отложил заумные теории, вспомнил свои желания в девять лет и решил поступать с третьеклашками так, как хотел, чтобы поступали со мной в том возрасте.

Отныне проверка домашних заданий и объяснения нового материала занимали меньше половины урока. Остальное время мы говорили: о прошлом и будущем, о книгах, фильмах, жизни, смерти и любви.

В девять лет меня особо занимала любовь. Я очень хотел быть самым-самым нужным. А ещё, чтобы меня любили все девочки, и даже тёти-учительницы и тёти-чужие.

Потому я старался полюбить девчонок и мальчишек из 3-Б, не притворно – по-настоящему. Всех без разбору: отличников, отстающих, симпатичных и не очень. Я неустанно повторял каждому, какие они прелестные, нужные, неразгаданные Вселенные. Особенно девочки, для которых восхищение и любовь – живая вода.

О, как изменились наши отношения! Не всегда получая внимание дома, третьеклашки с детской простотой льнули ко мне, как мотыльки к огню. Уроки пролетали незаметно. Увлечённые историями с собою в главных ролях, они не слышали звонка на перемены, заворожено не сводили очей с лицедея, возводившего их в центр Мирозданья.

После уроков мальчишки наперебой вызывались проводить меня домой, чтобы выведать по дороге недосказанную развязку закрученного сюжета. А девочки…

Мои девочки обретали женскую природу, не подверженную ни возрасту, ни времени: эти неумелые, очаровательные ужимки, глазки, полутона, вздохи; это ощущение будущей власти над тающей мужской природой.

Я их полюбил и стал любимым. Из занудного дядьки, который требовал хорошего поведения и знаний, я перешёл в почётную категорию тех, кто с ними играет.

Утром, выходя из дому, я встречал возле парадного полкласса своих деток, живущих в километре, а то и двух от моего дома, которые приходили пораньше, чтобы пройти со мной майскими улицами. Остальная половина класса встречала на подходах к школе, и мы вместе шли на урок.

Когда потеплело, на выходных, а то и после уроков, голосистая ватажка 3-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары жёлтой мы исследовали потаённые заросли ближних лесов, выискивали ещё нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил плести венки, превращавшие девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.

Под конец похода мы разжигали костёр, пекли картошку и сало на прутиках. Мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их, вроде случайно, погладила. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось хитровать, чтобы все оказались поглаженными.

Чаще таким хитростями были игры, вроде «догонялок» или «угадайок», когда одному завязывали глаза, и он, поймав неудачника из разбежавшихся остальных, на ощупь определял – кого поймал.

Обычно, по единогласной девчоночьей воле, глаза завязывали мне. Я водил, широко расставив руки, слегка подглядывая в щёлочку от съехавшего платка, наблюдая, как распатланные, разрумяненные мавки, дрожа от предвкушения, светясь изнутри манящим нимфеточным пламенем, которое превращало их в пылких нетерпеливых мотыльков, сами бросаются под руки – как на огонь, самозабвенно отдаваясь, желая быть пойманными. Меня пьянила их детская чистота, из-под которой проступала извечная женская природа, такая притягательная в своей беззащитности.

Июнь – июль 1992. Городок

Закончился учебный год, но большинство моих третьеклашек, ставших уже четвертоклашками, не желали прекращать совместные походы по окрестным лесам, каждодневно ожидая меня возле дома.

Вдобавок они приводили друзей и подружек из других классов, и даже приехавших на каникулы. Совместные игры лишали меня всегдашнего чтения, подготовки к экзаменам и иных подобающих занятий, вроде ритуальных встреч с Майей, но глядя в их преданные глаза, отказать не смел. Как никогда понимал я Маленького Принца, который был в ответе за приручённую Розу.

В июне девяносто второго я поехал на летнюю сессию в чудном настроении. Наполненный удивительными впечатлениями, я не думал об экзаменах, не вспоминал о Майе, озабоченной зачётами больше, чем женихом, не боялся встречи с Миросей. Я жил памятью о верных нимфах и фавнёнках, которые проводили ДРУГА на бесконечные десять дней и обещали преданно ждать, отмечая зарубками на дубе каждый пустой день без меня.

Будучи в Киеве, я два раза, соблюдая необходимый ритуал, краткосрочно встретился с Майей, обсудил результаты сессии. Взбалмошенно, безответственно сдал два экзамена, которые мне засчитали, лишь бы не портить «Зачётную книжку».

В свободное от экзаменов и лекций время, я искал подарки маленьким друзьям. Впервые, уезжая домой, не загрузился книгами, истратив купоно-карбованцы на жвачки, заколки, резиночки, фломастеры и другие детские сокровища. Угодил всем.

На целое летом девяносто второго я переместился в беззаботное ребячество, словно древнеегипетский фараон, окутанный дыханием юных наложниц.

Однако, владея набоковским знанием, я не стал Гумбертом Гумбертом. Я больше походил на Льюиса Кэрролла в обрамлении юных подружек. Как в заповедном детстве.

Глава третья

У меня было три детства. Они переплетались в дивном единстве, побуждая пытливое тело вспоминать прошлый опыт. Я вбирал земной мир пятью чувствами и мириадами тончайших эмоций, рождаемых живущими во мне сущностями.

Мир людей представал чудным, немного страшным, немного стыдным, и от того ещё больше желанным. Однако, не новым. Порою мне, как и каждому в детстве, казалось, что ЭТО со мною уже происходило. Нужно только вспомнить.

Три детства свились в триединую ипостась, создав меня настоящего.

1974 – 1981. Городок

Первое детство – школьно-книжное. Вернее – книжно-школьное, поскольку я начал читать задолго до первого звонка. Не помню, чтобы меня намеренно учили. Разве что дед, играючи, растолковал значение основных кириллических символов.

Где-то между четырьмя и пятью, дождливым октябрьским вечером, возле дедовой печки листал я иллюстрированное Гранвилем «Путешествия Гулливера», разглядывал неведомые сочетания литер, и вдруг, как воспоминание, мне явилась их цельность. Дед лишь довольно покряхтел, когда я, спотыкаясь, по слогам расшифровал: «Из-да-те-ль к чи-та-те-лю», а затем: «Ав-тор этих путе-шест-вий…».

С тех пор безмолвная речь неизвестных богов вошла в мой мир недостающим пазлом, отравив сакральным ядом эскапизма последующее существование. Я читал много, читал везде: дома, во дворе, за обедом, ночью под одеялом с фонариком после насильного укладывания спать.

Когда пошёл в школу, читал на уроках и вместо домашних заданий, что не замедлило сказаться на успеваемости по остальных предметах. Особенно пострадала царица наук – математика, низведённая в моём детском мире к досадному, но необходимому недоразумению, вроде рыбьего жира или взрослого «надо», когда не хочется.

В библиофильском опьянении, после «Кондуита и Швамбрании» Кассиля, я придумал страну Леанду. Назвал её так, поскольку это имя походило на таинственное слово «лепота», которым Дед называл лес и красивый вечерний закат.

Я нарисовал карту Леанды, придумал флаг и гимн. А ещё создал герб в виде трёхзубой двухцветной короны. Правая половинка её, по линии центрального зуба, была чёрной, а левая – белой.

В той стране проживали Дон Кихот, Робинзон и Гулливер, а также образы всех, кого любил, особенно девочек. Я малевал их на разноцветных картонках, вырезал и хранил в заветном альбоме.

Со временем альбом раздулся. К пятнадцати годам между его страниц помещались сотни любимых литературных героев и десятки стилизованных девчонок. С девочками было проще, поскольку мои симпатии часто менялись.

Девочки, не оправдавшие чести находиться в альбоме, сжигались над ритуальной свечой, пройдя перед этим обряд инициации остро отточенным карандашом: красным, почётным – кого безвинно разлюбил; синим – которые разлюбили меня; чёрным, позорным – кто меня обидел, посмеялся над сокровенными чувствами.

Я был самодержцем Леанды – мог карать и миловать по своему хотению. Они, сердешные, даже не знали, чему подвергались в застенках моего разноцветного воображения. А я знал и усмехался, вспоминая их мольбы о пощаде и предсмертные судороги над огнём, который превращал разноцветные картонки в скукоженные серые хлопья.

Порой игра переменчивых чувств заставляла воскрешать былые образы, воплощать их в материальные картонные оболочки, и тогда возрожденные из пепла девочки помещались на прежние места.

Сейчас бы попеременные сожжения и воскрешения производились над Майей, доживи мой альбом до этой поры. Однако к восемнадцати годам, перед службой в армии, я отправил альбом и его обитателей в архив, торжественно инициировав почётным красным карандашом всех небезразличных мне девчонок. Библиотекаршу Алевтину в том числе.

Юрка, рассекретивший меня во время одного из обрядов, после смертной клятвы был допущен к его проведению, но сакрального смысла не понял, голословно обвинил властного в своих действиях тирана в захождении шариков за ролики. Ему было интереснее в футбол с пацанами гонять, а мне – дивная Леанда. Так проходило моё первое книжно-школьное детство.

К десяти годам я перечитал большинство книг из отцовой библиотеки. Ещё тогда завёл «Читательский дневник», куда дотошно записывал прочитанное, с обязательными рецензиями, восхищением, а порою критикой неправильных, на моё разумение, поступков героев и героинь.

Когда с домашними интересными книгами покончил, стал завсегдатаем двух городских библиотек – детской и взрослой. В выходные, позавтракав, шёл в детскую библиотеку. До обеда бродил по книжному залу, выискивал самое интересное – список загодя готовил. Выбрав шесть приглянувшихся книг (больше не разрешали брать на абонемент), спускался в «Чайную» возле Дома культуры. Там перекусывал пирожками, ожидая самое замечательное – посещение районной библиотеки для взрослых.

Записали меня туда в виде исключения, по просьбе матери – библиотекаря в Доме культуры, потому что маленьким, до четырнадцати лет, ходить во взрослую не разрешалось. Запрет наложили по указке районного начальства, во избежание засорения неокрепших детских мозгов описанием любовных сцен, которыми бесстыдно изобилует мировая литература. Но для меня, тогда одиннадцатилетнего, эта тайна была давно раскрыта, притом в подробностях, которые и не снились слоноподобным тётушкам в отделе культуры райкома Партии.

В том мире взрослых книг моему пытливому сердцу настало раздолье! Дух захватывало от общения с людьми прошедших времён, которые, как Декарту, сообщали лучшие свои мысли. Пьянея от книжного духа, я бродил меж высоченных полок, вынюхивал, доставал понравившуюся книгу, порою подставляя особую лесенку, раскрывал наугад, зачитывал пару абзацев. А затем, млея от восхищения, откладывал в специальное лукошко, как отобранную, которую хочу прочитать, потому, что непрочитать её невозможно!

К закрытию библиотеки я еле тащил тяжёленную корзину, наполненную двумя десятками избранных. А затем, сидя возле библиотекаря, разрывая сердце, выбирал заветные шесть, чтобы записать и взять домой. Здесь, как и в детской, больше шести не давали.

Поначалу библиотекарша взрослой библиотеки относилась ко мне с удивлением и опаской: почему странный мальчик ходит полдня между полками, листает, нюхает? Но особенно невзлюбила меня, когда пришлось взять без проса неразрешённый и вредный для детского ума «Декамерон». Записать в абонемент его отказалась, да ещё пригрозила сообщить в школу и отцу, какими книгами интересуюсь в пятом классе: все, мол, в таком возрасте о межзвёздных полетах читают да путешествиях, а он – бесстыдник! Я тоже читал о полётах и путешествиях, но страх как хотелось разузнать подробности о соловье в руке юной Катерины, которого обнаружил, пролистнув несколько недозволенных страниц.