Дети Луны

Ночь правды

Когда в дверь постучали, сестра Тринита читала «Sci vias» Хильдегарды Бингенской. Это был довольно редкий список, полученный от настоятеля кафедрального собора, и оставлять книгу крайне не хотелось. Но что делать? Устав гласит: дела милосердия — превыше всего. Сестра Тринита со вздохом отложила творение святой аббатисы и сказала:

— Входите, не заперто!

Вошедшей, как и ожидалось, оказалась женщина. Но, когда она миновала темную прихожую, сестра Тринита испытала некоторое удивление. Нет, не женщина, скорее, девочка. Лет тринадцати, а может, и меньше. Посетительницы сестры Триниты обычно бывали старше. Разве что… ну, предположим, опасно болен кто-то из родных.

Она была одета как горожанка из приличной семьи. Хорошенькая. Со временем, возможно, станет еще лучше. Но пока мила в основном юной свежестью, с еще полуоформившимися чертами лица. Однако кое-что мешало отнести ее к разряду милых бессмысленных котяток, как большинство ее сверстниц. Глаза. Точнее, взгляд этих глаз.

— Вы — сестра Тринита, бегинка-целительница? — У девочки был заметный южный акцент.

— Да. И я бывала в Бранке. — Сестра Тринита ответила на диалекте.

Девочка кивнула с видимым облегчением.

— Я в самом деле с юга. И с крестным я всегда говорю как привыкла, а по-вашему — только с покупателями. — Она почувствовала, что отклонилась от цели, и продолжила: — Мне рассказала о вас Салли.

Сестра Тринита не знала, кто такая Салли, но догадывалась, что именно девочка могла услышать.

— Она сказала, что вы — не просто целительница, как все в вашей общине. Что вы лечите болезни не только тела, но и души.

Сестра Тринита промолчала.

— Мой крестный отец болен. И лекарь не может помочь… Он не знает, что это за болезнь. А дядя Ричард никогда раньше не болел — так Салли говорит. А сейчас он не может есть, все время бредит, а если приходит в себя, то очень слаб, и не помнит, о чем говорил в бреду… — девочка остановилась. По ее лицу было видно, что ей мучительно неловко говорить о некоторых вещах с незнакомой женщиной. Даже с монахиней. Особенно с монахиней. Наконец она решилась. — Я подозреваю, что крестного околдовали. И что здесь замешана женщина.

Сестра Тринита покачала головой. Опять! Хотя, возможно, это лишь работа юного воображения…

— Сядь. И поподробнее, пожалуйста. О себе. О крестном. И о своих подозрениях.

— Я приехала из Бранки. Зовут меня Кристина. Мой отец — суконщик, у него сейчас неприятности по денежной части, и пока он отослал меня к крестному. Его имя — Ричард Кесслер, он держит торговлю мехами в этом квартале. Я приехала полгода назад. Мы с дядей прекрасно ладили, я помогала ему в лавке. И все шло хорошо, пока дядя не заболел.

Сестра Тринита попыталась вспомнить Ричарда Кесслера. Безусловно, он никогда к ней не обращался, но, если Кесслер живет в квартале святого Гольмунда, она должна знать его в лицо. Торговец… и, если он крестный отец взрослой уже девочки, скорее всего средних лет.

— Твой дядя холост?

— Он вдовец. Его жена была сестрой моей матери. Теперь понятно, почему девочка называет Кесслера «дядей». А теперь главный вопрос:

— Почему ты думаешь, что здесь замешана женщина?

Девочка опустила глаза.

— Вы бы послушали его бред…

— Придется послушать. — Сестра Тринита встала. — Идем.

По пути к двери она подхватила лекарственную сумку и плащ — лето выдалось холодное. Вместе они зашагали к улице Меховщиков. Сестра Тринита продолжала спрашивать.

— Давно болен твой крестный?

— Три недели, с самой Ночи Правды.

Бегинка нахмурилась. Церковь издавна стремилась искоренить обычаи, связанные с праздником Ночи Середины Лета. Но тщетно. Они продолжали существовать — свои в каждом городе. Обычай, установившийся в Лауде, назывался «Ночь Правды». Верили, что, очертив себя кругом и запалив девять светильников, совершая при этом определенные магические манипуляции, можно было загадать желание. А исполнялось оно лишь в том случае, если было названо от души — по истинной правде. Это мог сделать и один человек, но в Лауде народ предпочитал собираться для обряда толпами на пустыре возле Манты. И так повторялось из года в год.

— Твой дядя ходил отмечать Ночь Правды?

— Нет, не ходил, и меня не пустил. Он говорит, что это язычество. Но…

Бегинка остановилась, глядя девочке в лицо.

— Но ты провела ритуал у себя в комнате.

— Да…

— Тебя научила этому Салли? — Сестра Тринита предположила, что Салли — служанка или экономка.

Девочка кивнула.

— И что же ты загадала?

— Чтобы мой отец не попал в долговую тюрьму.

Видно было, что девочка не лжет. И тут внезапно сестра Тринита вспомнила Ричарда Кесслера. Видела его пару раз. Лет тридцати семи — сорока, худой, светловолосый спокойный человек. Ей показалось, что Кристина чем-то на него похожа, хотя девочка и сказала, что кровного родства между ними нет. Вероятно, она просто бессознательно усвоила его манеры.

— Хорошо, — промолвила бегинка. — Поспешим.

Они подошли к дому, ничем не выделявшемуся из других таких же на улице — приличных, скромных, солидных, похожих на своих владельцев купеческих домов, — двухэтажному, под острой черепичной крышей и с пристроенной лавкой. Сестра Тринита вскинула голову. Окна второго этажа, выходящие на улицу, были закрыты ставнями. Кристина постучала. Открыла им полная женщина в зеленом платье, переднике и барбетте. Салли, надо думать. Если Кристина, благодаря молодой выносливости, не выглядела утомленной, то на лице домоправительницы усталость мог прочитать даже неграмотный.

— Мир дому сему.

— Благослови вас Бог, сестра. — Она отступила, пропуская их внутрь. — Девочка рассказала вам?

Они остановились на нижней ступеньке лестницы.

— В общих чертах. Я должна осмотреть больного. — Сестра Тринита шагнула вперед. Она знала расположение комнат в подобных домах. Спальни должны находиться наверху. Но Салли не спешила пропускать ее. Она явно разрывалась между желанием помочь хозяину и… да, это был стыд.

— Тебя что-то смущает, добрая женщина? Та принялась теребить края передника.

— Он болен уже три недели… ничего не ест… очень слаб… не встает с постели…

— Это я уже знаю.

Домоправительница имела вид крайне подавленный.

— Несмотря на слабость… он буйствует… и тогда бывает очень силен, словно бес в него вселился… И не позволяет ни мыть себя, ни переодеть, ни постель сменить…

Ну, ясно. Этот дом, чистый, всегда содержащийся в порядке, и эта женщина, такая аккуратная и степенная… Ее подобные вещи должны смущать больше ворожбы.

— Салли, — мягко произнесла бегинка, — мне приходилось работать в чумных бараках.

Домоправительница обреченно повернулась и стала подниматься по лестнице. Остальные двинулись за ней.

Переступив порог комнаты, сестра Тринита замерла. Ее трудно было поразить. Годы, проведенные в уходе за больными, давно отучили ее от такого понятия, как физическая брезгливость. Но все-таки слишком уж разительно было несоответствие между обликом того, кого бегинка только что вспомнила на улице, и того, кто лежал перед ней на замызганной постели. Она запомнила сильного, красивого мужчину в хорошем добротном кафтане, а теперь это был обтянутый кожей скелет, завернутый в грязные тряпки — потому что, надо полагать, за время болезни он так и не раздевался.

Бегинка подошла к окну, отперла ставни и распахнула их.

— Но…

Не дожидаясь возражений, бегинка уже распахивала второе окно.

При дуновении ворвавшегося в комнату свежего воздуха больной заворочался в постели. Глаза его оставались закрыты, но видно было, как под запавшими веками двигаются глазные яблоки.

— Что сейчас будет… — прошептала Салли.

— Кто еще есть в доме?

— Эрик. Приказчик. Он в лавке сейчас.

— Кристина, иди за ним. Пришлешь его сюда, сама останешься там. А ты, Салли, тащи сюда бадью воды и чистого белья.

— Но…

— Я сказала!

Тон исключал всякую возможность спора.

Как только обе женщины удалились, сестра Тринита, швырнув плащ на конторку, подошла к постели. И вовремя, больной неожиданно резко — при таком истощении — сел и открыл глаза. Мутные, дикие, ничего не видящие.

— Ночь Правды, — произнес он без выражения. — Ее постель была холодной, а тело — жарким… запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник. Я пришел раньше, чем позвали, и открыл засовы, и сломал печати, и мы смешали нашу плоть и кровь. Это было ночью… потому что она живет. Утро уводит ее, и мы были с ней до утра…

— С кем? — быстро спросила сестра Тринита.

Она не была уверена, что он ее услышит. Но, судя по последствиям, он услышал. Человек, казалось, неспособный не только двигаться — пальцем шевельнуть, бросился на нее, и только благодаря обширному опыту работы с буйными сестра Тринита успела перехватить его руки, тянущиеся к ее горлу. И это было все, на что ее сейчас хватало — не давать себя задушить. Пот катился по ее лицу, когда она сжимала запястья припадочного. Если б только он мог сейчас увидеть ее глаза… но в том-то и дело, что он ее не видел.

А потом вбежали приказчик — плотный белобрысый парень — и Салли. И началось. Даже втроем они едва удерживали его, и это при том, что никто из троих не был слабосилен. Все-таки общими усилиями им удалось стащить с больного одежду. То, что они после этого увидели, заставило приказчика отшатнуться к дверям. На теле Кесслера в нескольких местах размещались словно бы кровоточащие раны, они были отчетливо видны под истончившейся кожей. Но сама кожа была не тронута. Назвать же их кровоподтеками не поворачивался язык.

— Не пугайся, Эрик, — сказала сестра Тринита. — Это не заразно. И вовсе не чума, — это она уже обращалась к Салли, — уж ты поверь мне…

Но на немой вопрос, читавшийся в глазах женщины, она не ответила.

Затем женщины (Эрик все же несколько ошалел) обмыли больного и переменили белье на постели. Все это время он не переставал сопротивляться. Исхитрившись ухватить его за плечи и притиснув к постели, сестра Тринита приказала Эрику и Салли вылить воду и унести грязное белье. Когда они вернулись, Кесслер, кажется, вновь впал в беспамятство. Сестра Тринита стояла у конторки и копалась в своей сумке.

— И все это время он ничего не ел? — сразу же обратилась она к Салли.

— Нет. Только воду пил.

— Просто воду? — почему-то поинтересовалась бегинка.

— Просто воду. Я пыталась вино поднести, как обычно больным дают… с корицей и…

— Подслащенное.

— Да. Не пил ни разу.

— Ясно. Эрик, я попросила бы тебя побыть пока здесь. Твой хозяин некоторое время будет спать, но если он вдруг проснется, сразу же кликнешь меня. А мы с тобой, Салли, сейчас проследуем на кухню, и я покажу тебе, что можно класть в отвар, который он, не исключено, будет пить, а что нельзя.

— У меня все свежее! — оскорбленно воскликнула Салли.

— Господи, да я не об этом…

За порогом Салли тихо спросила:

— Может быть, позвать экзорциста?

— Нет, — сказала сестра Тринита. Подумала и добавила: — Пока еще нет.

Кристина сидела, подперев щеку кулаком. При появлении бегинки она встала, вопросительно воззрившись на нее. Но сестра Тринита только молча оглядывала лавку, в которой, кстати, не было ни одного посетителя. В общем, у нее осталось то же впечатление, что и от жилой половины дома — чистота, порядок, средний достаток.

А потом бегинка произнесла фразу, которую Кристина меньше всего ожидала от нее услышать:

— Я хотела бы посмотреть вашу приходно-расходную книгу.

Кристина удивилась, но просьбу выполнила. Достала книгу и положила ее перед бегинкой. Листнув се, сестра Тринита заметила:

— Здесь два разных почерка. Второй — Эрика?

— Нет, мой, — с гордостью ответила девочка. — Я не просто помогала дяде. Он учил меня вести дела. Он говорил, что женщина может делать ту же работу, что и мужчина.

— Умный человек твой дядя. Возможно, через это и пострадал.

— Еще он говорил, — у Кристины на глаза навернулись слезы: — «Вот я заболею, будешь меня замещать». Он так шутил, а вот ведь как обернулось…

Ничего не ответив, бегинка уткнулась в книгу. Читала она долго, внимательно, но что при этом думала, Кристина угадать не могла. Все же ей показалось, что сестра Тринита разочарована. Это было даже обидно — будучи полностью в курсе деловых интересов своего дяди, Кристина точно знала, что книга в полном порядке. Неожиданно бегинка спросила:

— Кстати, у твоего дяди есть кровные родственники?

— Нет. Точно нет.

— А если он, не дай бог, умрет, кому достанется наследство?

— Не знаю…

— Скорее всего, тебе. Ты — ближайшая по степени свойства. А поскольку ты не в том возрасте, чтобы распоряжаться состоянием и недвижимостью, они перейдут под опеку твоего отца. Он же, насколько я понимаю, сейчас в очень стесненных обстоятельствах…

Кристина сглотнула.

— Вы что, подозреваете, что это я…

— Нет. — Голос сестры Триниты был очень мягок, невозможно было поверить, что именно она недавно рычала на окружающих в комнате больного. — Просто я хочу сказать, что твое желание избавить отца от долговой ямы может осуществиться самым неожиданным образом…

— Но ведь я этого не хотела! Не хотела, чтоб… я люблю дядю…

— Я понимаю…

Больше она ничего не успела произнести. Вошла Салли.

— В чем дело? Он очнулся?

— Нет… Но уже поздно… Сестра, вы останетесь у нас на ночь?

— Да.

— Тогда я скажу Эрику, чтобы он запирал дом и лавку.

— Хорошо. И ложитесь спать. Все трое. Вы достаточно измучились. А я проведу ночь у постели вашего хозяина.

Вместе с домоправительницей они вернулись в спальню. Уже совсем стемнело, но видно было, что больной спит. Пока бегинка стояла у постели, Салли запалила свечи в тяжелом бронзовом подсвечнике, предварительно плотно закрыв ставни — за не погашенный свет в бюргерском доме в поздний час городские власти могли сорвать крупный штраф.

Сестра Тринита кивнула ей.

— Ступай отдохни. Я буду здесь.

Как только за домоправительницей закрылась дверь, сестра Тринита шагнула к конторке. Принялась осматривать ее и простукивать. Нащупала ящик и попыталась вскрыть. Однако ящик был заперт. Тогда сестра Тринита вернулась к своей сумке и вытащила оттуда маленький ножик с узким и чрезвычайно острым лезвием. Перекрестилась и взломала замок.

В ящике лежала самодельная тетрадь в кожаном переплете Она была исписана тем же почерком, каким было сделано большинство записей в приходной книге.

— Господи, прости меня, грешную, — пробормотала сестра Тринита и принялась читать.

Первой на рассвете в спальню поднялась не Салли, а Кристина.

Сначала она взглянула на неподвижное лицо больного, потом — на бегинку, сидевшую в кресле с высокой спинкой. Свечи в шандале сгорели почти полностью. Бегинка молча показала девочке то, что держала в руках.

— Ты когда-нибудь заглядывала в эту тетрадь?

— Нет. Иногда я видела ее на столе у дяди, но думала, что это какие-то деловые заметки.

— Это его дневник. Вернее, не дневник, а разрозненные записи… да, скажи мне, когда умерла твоя тетя?

— Три года назад.

— Слава Богу, хоть это здесь ни при чем… А ты живешь здесь полгода.

— Пять с половиной месяцев, — уточнила Кристина.

— Ладно. Я не буду тебе это читать. Достаточно уже, что я влезла не в свое дело. В чем и отвечу перед Богом и своим духовником. Но, чтобы не терзать твое любопытство, скажу: в общем, ты все угадала правильно. Речь идет о женщине… Твой крестный узнал ее немногим больше года назад. Он нигде не называет ее имени, но, судя по всему, это знатная дама. И живет в Лауде. Он был у нее в доме, они… — сестра Тринита замялась, подыскивая слово, прозвучавшее бы уместно в устах особы духовного звания при беседе с юной девицей.

— Ну, я поняла, — быстро сказала Кристина.

— Потом между ними что-то произошло. Они расстались. Он продолжал любить ее и, вероятно, любит до сих пор…

— Вы считаете, что проклятье на него навела она?

— Да.

— Выходит, он как-то ее оскорбил?

— Не знаю. Из дневника следует, что дело обстояло как раз наоборот.

— Но это его точка зрения, мужская. А колдовство здесь сугубо женское. Но вот ведь в чем дело: он пишет, что с тех пор видел ее еще несколько раз. Уже в нынешнем году. Ты имеешь представление, кто это может быть?

— Нет… Он никогда и словом не обмолвился. Он ведь человек очень сдержанный… был.

— А вдруг ты видела ее, но не обратила внимания?

— С тех пор, как я здесь живу, в дом не приходила ни одна женщина.

— Может быть, в лавке?

— Это возможно… там бывают дамы, и довольно важного вида… только как мы узнаем, кто из них — та самая?

— Подумай. Не было ли чего-нибудь странного, не обычного, что ты могла бы забыть?

Вошла Салли с подносом в руках. На подносе стояло несколько чашек.

— Вот… Настояла и остудила.

— Отлично. Поставь на стол. И ступайте. Я займусь сама. Кристина, помни, что я тебе сказала.

Выпроводив обеих, сестра Тринита обозрела свои снадобья. Достав чистую льняную тряпку, макнула в одну из чашек и отерла лицо больного. Вскоре после этого он открыл глаза. Хотя взгляд его был тусклым, но более не блуждал и казался осмысленным.

— Что… это? Что… было со мной? — голос был хриплый, очень слабый.

— Вы больны, мастер Кесслер, у вас лихорадка. Я — бегинка, за мной послали ваши домашние. Вот лекарство, выпейте, пожалуйста.

— Она взяла со стола другую чашку.

— Я не хочу… пить.

— Пожалуйста, выпейте, — повторила сестра Тринита, одной рукой поднося чашку к губам, а другой при подняв голову больного. Теперь он выпил без сопротивления. — И еще выпейте… это восстановит ваши силы. — Она заставила его выпить новую порцию снадобья. По том села на постели. — Вам лучше, мистер Кесслер?

— Не знаю…

Она положила руки ему на виски.

— А так — лучше?

— Да… лучше…

Она внимательно смотрела ему в лицо.

— Я — твой друг, Ричард. Я — твой лучший друг. Ты должен мне верить. Кто я?

— Ты — мой друг. Я тебе верю…

— Я говорю с тобой для твоей пользы. Я не хочу причинить тебе вред.

— Я тебе верю, — повторил он, как старательный ученик.

— Тогда ответь мне на один вопрос: кто эта женщина?

Ответом был припадок, по сравнению с которым вчерашний казался детской игрой. Пришлось звать на помощь Салли с Эриком (который только что проснулся). Похоже, снадобья сестры Триниты действительно придали больному сил… При этом одеяло сбилось, и стало видно, что странные сгустки крови под кожей словно бы увеличились и потемнели. Салли услышала, как бегинка не то зашипела, не то засвистела сквозь зубы, но что — понять было невозможно, вероятно, она просто сдерживала ярость.

Припадок кончился так же, как и вчера, — то есть полным беспамятством. Утирая пот со лба, сестра Тринита приказала:

— Эрик, ступай в лавку и пришли ко мне Кристину. Мне нельзя сейчас уходить отсюда. Салли, приготовь что-нибудь поесть. По-моему, в этом доме никто не ел со вчерашнего дня…

Приказчик и домоправительница с готовностью подчинились. Они привыкли жить при хозяине, и теперь, когда в доме был кто-то, способный отдавать им приказы, это их явно подбодрило.

Чего нельзя было сказать о Кристине. Войдя, она кинула на бегинку вопросительный взгляд.

— У него в сознании поставлена преграда, — мрачно ответила та. — Он не может назвать ее имени. Так что вся надежда на тебя.

Кристина подошла к столу.

— А вы знаете… когда я стала думать о странном и необычном, то кое-что вспомнила…

— Ну?

— Ведь в Страстную пятницу никто не ходит за покупками?

— Во всяком случае, в христианских странах. Кроме тех, конечно, кому закон не писан.

— Так вот, в тот день у нас была посетительница. Поэтому я и удивилась. И это, конечно, была дама, а не горожанка. Я сама открывала двери, поэтому увидела на улице верховых лошадей и двух слуг, которые их держали. Она вошла, и дядя сразу же отослал меня в дом. Я не знаю, о чем они говорили. По-моему, она скоро уехала.

— А как она выглядела?

— И этого я не знаю! — вид у Кристины был совершенно убитый. — Она была закутана в плащ, богатый такой плащ, темно-зеленый с песцовой опушкой. Наверное, у нас и куплен. И капюшон опущен на лицо. Но мне показалось… когда она проходила мимо меня… прядь волос выбилась из-под капюшона… ярко-рыжая.

— Это уже кое-что. На случай, если это была все же просто покупательница, притащи-ка мне вчерашнюю книгу.

Снова заполучив приходно-расходную книгу, сестра Тринита сразу же раскрыла ее на нужной странице.

— В день Страстной пятницы никакой записи нет… и не было, скорее всего… Ты что-то хочешь сказать?

— Мне кажется… я видела ее еще раз. Вот здесь. Я стояла у этого же самого окна, а она проезжала по улице. Подняла голову и посмотрела на меня.

— Ты же утверждала, что не видела ее лица!

— А я и в тот раз его не увидела. На ней был эннен с плотной вуалью.

— Так с чего ты взяла, что это та самая женщина?

— А по лошадям. Я разве не сказала? Я и в первый раз обратила внимание на ее лошадей. Светло-золотистая масть, я в Бранке таких не видела… Сидела она в седле боком, а платье на ней было светло-сиреневой тафты с золотой вышивкой, высоко подпоясанное, а плащ красный, мехельского сукна, с золотой же канителью. И конь ее был покрыт попоной голубого шелка. И двое слуг были при ней, те самые или другие — не знаю, в коттах с длинными рукавами, лиловых с коричневым, и бархатных беретах…

— А гербы? Гербы какие были у них?

— Не знаю…

— Они были затянуты… или их вообще не было?

— Я не помню… и все равно я не разбираюсь в ваших лауданских гербах.

— О господи! Ну что это такое! Ты в подробностях описываешь мне одежду этой дамы, масть коней, ливреи слуг, а самого главного — герба — не запоминаешь!

Видя, что девочка готова расплакаться, сестра Тринита заговорила более сердечно.

— Ну ничего, у нас есть хоть что-то… конечно, все это может быть и случайным совпадением. И… погоди, почему это я решила искать только в этом году?

Кристине пришлось совершить еще одно путешествие в лавку и принести гроссбух за прошлый год. Бегинка просмотрела и его.

— Здесь не хватает нескольких листов. Вырваны. Очевидно, там было записано ее имя. Он уничтожил все упоминания о ней. Не знаю, сделал ли он это из-за проклятья, или раньше, вполне сознательно. Но я должна найти ее! Обязана!

— Почему? — тихо спросила Кристина.

Сестра Тринита ответила не сразу. Вероятно, размышляла, стоит за вопросом девочки любопытство или что-то иное.

— Иногда действие проклятия заходит так далеко, что его можно уничтожить только вместе с жизнью того, кто это проклятие навел. А я ведь не убийца. — Она встала и принялась расхаживать по комнате. Казалось, она совершенно забыла о собеседнице. — Во всем этом явно видна рука Черной Бет, — бормотала она. — Но Черную Бет сожгли… когда же это было? Уже при новом наместнике. Два с лишним года тому… А у нее ведь остались ученицы, у таких женщин всегда есть ученицы. Найти их… разговорить… — Она повернулась и посмотрела Кристине прямо в глаза. — И вызнать имя.

И последующие три дня бегинки почти не видели в доме мастера Ричарда Кесслера. Она забегала ненадолго, чтобы бросить взгляд на больного, давала краткие указания Салли, от разговоров с Кристиной уклонялась, отвечая односложно, и уходила вновь, без устали, благо ноги были длинные. И носили ее эти длинные ноги в самые разные места, в том числе и такие, где порядочной женщине появляться одной было не то что небезопасно, но просто невозможно. Однако бегинки не боялись людских пересудов, а сестру Триниту хорошо знали среди низкого сословия, коему, как известно, ученые лекари с университетским образованием недоступны, да и подозрительны. Она довольно долгое время провела в речном порту, куда сходились все водные купеческие пути западной части полуострова, выслушивала свежие сплетни о последних казнях в Нижней Лауде и о столкновениях вольных отрядов за Тремиссой, пространные рассуждения о том, что теперь-то уж Лауданская провинция непременно отложится от королевства, потому что такого бездарного правления Лауда еще не видела, помалкивала, как ей и подобало, потом исчезала и обнаруживалась на рыночной площади, то среди барышников, то среди золотобитов, забредала зачем-то в Форт — мощное укрепление, возвышавшееся на холме над городом, которое наместник считал своим долгом достраивать. Заходила она и за городскую черту, туда, где к толстым стенам лепились покосившиеся лачуги из глины, камыша и полусгнивших досок. И носило се по всем кругам великого города Лауды, и когда она спала, и спала ли вообще — неизвестно, а на исходе третьего дня она остановилась перед большим домом на Ратушной площади, а точнее — красовавшимся против самой ратуши. Это был дом, выстроенный в новомодном стиле — с высокими стрельчатыми окнами, украшенный лепниной, барельефами и колонками, с резьбой на дубовой двери.

И сестра Тринита постучала.

Но не в эту дверь. В другую.

В дверь для прислуги.

И еще через некоторое время на пороге одной из комнат в этом доме остановилась молодая служанка. Комната была затенена, и в сумраке только угадывались единороги и цветущие ирисы на гобеленах, восточные ковры на полу, альков в глубине, укрытые узорным покрывалом пяльцы. А рядом (но не за ними) сидела женщина в свободном домашнем платье из лилового камлота. Она была рыжеволосой, белокожей и очень красивой.

— Госпожа… тут пришла бегинка… из квартала святого Гольмунда… у нее травы… снадобья разные…

Женщина подняла руку с явным намерением отослать служанку, но что-то заставило ее передумать. Может быть, остановившийся взгляд служанки, может, что-то еще.

— Пусть войдет.

Служанка отступила, пропуская сестру Триниту. Хозяйка дома даже не посмотрела в ее сторону, явно давая понять, что таких, как сестра Тринита вообще не стоит замечать. А таким, как сестра Тринита, не полагалось оскорбляться.

— Добрый вечер, госпожа, — вежливо сказала она.

— Значит, ты бегинка, — резко и невпопад произнесла женщина. — Пробавляешься лекарственными травами, варишь зелья, обманываешь больных и продаешь всякую дребедень.

— Да, госпожа.

— И как, успеваешь? — в голосе женщины слышалась издевка.

— Как правило. Но не всегда. Ведь мои зелья не творят чудес. Вот и сейчас в нашем квартале умирает некий Ричард Кесслер…

Женщина не двинулась, даже не подняла головы.

— А мне что за дело?

— Действительно, — сказала сестра Тринита. — Какое дело убийце до убитого?

— Как ты смеешь? — теперь женщина повернулась туда, откуда только что доносился голос бегинки, но та уже переместилась в другой конец комнаты. Втянув го лову в плечи, устремившись вперед, она словно принюхивалась к чему-то. Нет, не «словно», она на самом деле принюхивалась! Затем резким движением руки она безошибочно сдвинула скрытую панель в стене. За ней обнаружилась еще одна комната, потайная, напоминавшая часовню.

Но это была не часовня.

Сестра Тринита окинула взглядом знаки, начертанные на полу и на стенах, алтарь и ковчежец на алтаре.

Женщина сделала шаг в сторону бегинки.

— Стоять на месте! — перемены в голосе и манерах сестры Триниты были разительны. — Ты училась у Черной Бет, а ее сила — ничто перед моей. И я, в отличие от Черной Бет, дьяволу души не продавала!

Женщина, окаменев, смотрела на нее. Сестра Тринита продолжала:

— Ну, что, моя девочка? Самолюбие заело? — она была немногим старше хозяйки дома, но в тоне ее сквозило превосходство взрослой над неразумным ребенком. — Не могла себе простить, что ты, такая высокородная… как же, вдова наместника, чуть ли не вдовствующая королева… спуталась с простолюдином?

— Это он тебе рассказал? — хрипло спросила та.

— Ну что ты. Твоего имени он не называет даже в бреду. Ничто не заставит его тебя выдать. Но у меня свои способы… Итак, ты решила отомстить ему за свое падение. Или, — ее вдруг посетило совершенно новое соображение, — ты это сделала из ревности?

Женщина молчала.

Подобрав подол, сестра Тринита шагнула через нарисованные на полу символы и откинула крышку ковчежца. При виде его содержимого лицо бегинки исказилось от отвращения. Она быстро захлопнула крышку.

Женщина, воспользовавшись тем, что внимание ее противницы отвлечено, протянула руки перед собой и что-то быстро зашептала. Бегинка мгновенно повернулась, раскрыв ладони.

Протянутые руки женщины с хрустом вывернулись назад, словно кто-то их жестоко заломил. Сестра Тринита продолжала делать движения, будто вывязывая невидимые узлы. Женщина, кривясь от боли, стремилась высвободиться из захвата. Тщетно. Наконец, не выдержав, она рухнула на пол и разрыдалась.

— Я же предупреждала, девочка, — голос сестры Триниты прозвучал неожиданно мягко, — не надо этого делать.

К ней повернулось залитое слезами лицо.

— Мы встретились в Нижней Лауде… на прошлую Пасху… Клянусь, я не завлекала и не звала его! Он пришел сюда… это было в прошлую Ночь Правды… просто влез в окно. Сказал, что не может больше сдерживать себя… И я тоже… не могла.

— А наутро ты возненавидела его. Еще бы! Ты — и какой-то бюргер, даже не богатый… И ты прогнала его. И он ушел. Тогда ты стала ненавидеть его еще сильнее — не за то, что приходил, а за то, что ушел…

— Я не знаю… не знаю… Мне было очень плохо. Но меня утешало, что и он тоже страдает… А он посмел завести любовницу, сопливую девчонку, которая ему в дочери годится!

— Глупая ты женщина, — устало сказала сестра Тринита. — Девчонка — крестница и племянница Кесслера, вот и все. Итак, ты решила отомстить. Время для этого решающего значения не имело, но ты выбрала Ночь Правды — годовщину своего унижения. Кстати, ответь мне — почему ты решила извести его, а не ее?

— Я подумала, что виноват он. Она такая молоденькая и глупая, что…

— И опять ты ошиблась. Такая уж твоя судьба — во всем ошибаться. Девочка вовсе не глупа — она вполне самостоятельно разобралась в этой истории. И безо всякого вмешательства магии. Но дело не в ней. Дело в тебе. Я много раз сталкивалась с подобными вещами. Люди — мужчины и женщины, — не разобравшись в своих чувствах, запутавшись в страстях, ослепленные страхами и желаниями, творили то же, что и ты, И почти всегда это кончалось костром. Но не в твоем случае. Ты — там, куда правосудие уже не достигает. Они-то хоть творили зло в страхе перед наказанием. А ты уверена в безнаказанности. Вот что особенно противно. Хуже даже, чем колдовство.

Она вынула из-за пазухи флягу и начала кропить из нее символы на полу и стенах. Они начали постепенно исчезать, точно поеденные кислотой, а по комнате пополз непонятный то ли туман, то ли дым, точно от горящего торфа.

— А это я возьму с собой. — Бегинка через плащ, как будто опасалась обжечься, подхватила ковчежец с алтаря и тщательно завернула.

Женщина не ответила. Она плакала.

В тот день Кристина так и не дождалась сестры Триниты. Та явилась на следующее утро. Вид у нее был порядочно измученный, даже постаревший, хотя тяготы и заботы всех предыдущих дней не оставляли на ее облике никакого следа.

— Ну, как он? — с порога спросила она.

— Спит. По-моему, ему лучше.

— Так и должно быть.

— Значит, удалось?

— Да.

— И она больше не сможет ему навредить?

— Нет. Я уничтожила ее колдовские орудия. Да она, я думаю, и не захочет.

Кристина ожидала пояснений, но бегинка, угадав ее намерения, сухо сказала:

— Могу только заметить, что во всей этой истории есть один человек, которому крупно повезло. Ты. — Она покачала головой. — Я еще побуду здесь, пока не уверюсь, что больной выздоравливает. Потом уйду.

Прошло больше месяца, прежде чем Кристина вновь постучалась в дверь сестры Триниты.

— Я пришла попрощаться… Ой, какие куколки забавные!

— Это не куколки. Шахматы. Игра такая…

— Ну, значит, все равно куколки… За мной приехал отец. Завтра мы уезжаем домой, в Бранку.

— Выходит, твое желание, высказанное в Ночь Правды, исполнилось?

Кристина кивнула и улыбнулась.

— А твой крестный?

— Он поправился. Совсем. И совсем не помнит того, что было во время болезни. А насчет всего остального — молчит. Но он ведь и раньше молчал… Знаете, я рада, что уезжаю. Я люблю дядю, но хорошо, что все уже кончилось.

— Для тебя. Не забывай, что главные участники этой истории живы и — на своих местах.

— Так что же будет?

— Не знаю. — Сестра Тринита передвинула фигуры на доске. — Честно, не знаю. Выйти за него она не может, это против всех наших обычаев. Возможно, переступит через свою гордость и продолжит с ним тайную связь. Это, конечно, наилучший выход, хотя я, принадлежа к духовному сословию, одобрить его не могу. Или они будут мучиться дальше.

— А нельзя ли сделать так, чтобы они все забыли? Не помнили друг о друге, что когда-то вообще встречались?

— Сделать-то можно. — Сестра Тринита смотрела на шахматную доску. Она знала, каким будет следующий вопрос, и ответила на него. — Но я за это не возьмусь. Кто угадает последствия? Как это скажется на их душах? Подавленные страсти, загоняемые внутрь, имеют склонность выползать наружу в самом уродливом виде. Если бы святой Антоний жил не в пустыне, а на рыночной площади, ручаюсь, бесы не терзали бы его столь рьяно. А ведь он был святым… Кстати, только ли проклятие виновато в безумии твоего крестного? Отчасти он сам себя до этого довел. И хорошо нам судить о страстях с позиции бесстрастия: тебе — по причине юности, мне — из-за принадлежности к общине и знаний — они ведь сушат душу. Нет, — она подняла голову, — здесь я уже достаточно сделала. Дальше я не пойду.

— Зато я пойду. — Кристина встала. — Не в этом, конечно, смысле. К отцу пойду. Он уже ждет.

— Тогда — счастливого пути.

У двери Кристина обернулась.

— Я очень мало поняла из того, что вы сейчас сказали. Но я буду над этим думать. Всю дорогу.

— Как хочешь, — сказала сестра Тринита. — Но лучше не надо.

Дети луны

У этой женщины постоянно менялся голос. То он был мягок и нежен, то — настолько резок и груб, что одно его звучание с успехом заменяло самые злобные ругательства (хотя она никогда не ругалась), то вдруг звенел на высоких нотах, как у смешливого подростка (хотя она никогда не смеялась). А больше, пожалуй, в ней не было ничего примечательного. Из тех, о ком говорят: «типично плебейская внешность». Лицо, которое запоминалось лишь усилием воли, и немалым, и тело, скрытое, впрочем, широким грубым одеянием, отлично приспособленное к длинным пешим переходам.

Именно такой переход завел ее однажды вечером в Тремиссу. Она шлепала по скользким доскам, переброшенным через грязную улицу на окраине городка, когда ее заметила компания, вывалившаяся из двери под веткой букса.

— Глянь, монашка!

— Это не монашка. Это бегинка.

— Какая разница?

— А такая. Все знают, что бегинки — похабницы хуже портовых шлюх.

— Так что же мы стоим?

Бегинка, не оглядываясь, шла вперед. Но и не ускоряла шага. Что принято было за поощрение, и гуляки с гиканьем и свистом повалили за ней.

— Эй, ты! Куда торопишься? Пошли с нами! Верняк! Нас четверо, а бабы у нас только три. Одной не хватает.

— А кому она пойдет?

— Мы ее в кости разыграем.

— Мет тебе глаза выцарапает.

— Ничего, перебьется. Эй, ты, пошли! От Бога не убудет…

Тут-то они ее и настигли. Они могли не опасаться ночной стражи — та, как известно, не любит соваться на неосвещенные улицы. А здесь тьма была полной — луна постоянно пряталась за рваными частыми облаками. Трое окружили женщину, хватая за одежду, и теснили к стенке ближайшего дома. Она молча отбивалась, и ее молчание лишь подзадоривало нападавших. Четвертый, оставшийся в стороне, издевательски затянул всем известную уличную песню:

— А сама я побродяжка и плюю на вас на всех, — спокойный голос не пропел — проговорил следующие строки. — Ты что, Гонтар, совсем сдурел?

— Матерь Божия! Парни, оставьте лапы. Это сестра Тринита. Если бы не она, мне бы ногу оттяпали.

— Так что же? Нам теперь и позабавиться нельзя?

— Полегче, господа комедианты! — Бегинка выступила вперед. — Придет час, не дай бог, заболеете, к кому лечиться потащитесь? Ко мне же и потащитесь.

— И ты тоже хороша, — недовольно пробурчал Гонтар, который был здесь старшим и главным. — Шляешься ввечеру, вводишь людей в искушение… А если бы не мы на тебя напали, а какие-нибудь мерзавцы?

Она махнула рукой.

— А, мало ли мерзавцев я лечила!

Комедианты заржали. Неловкость, возникшая было за мгновением узнавания, исчезла. Они говорили на одном языке.

— А если без дураков, зачем ты здесь?

— Иду в монастырь Святой Клары. У меня там дело.

— А ночуешь где?

— Пока не знаю. Только пришла в город.

— Тогда и вправду пошли с нами на постоялый двор! Да не глупи, мы свои же люди! И бабы наши там, и дети.

— Анна там?

— Ясное дело. Пошли. Со всеми перезнакомишься. Это Никлас. Это Сеппи. Герта ты вроде знаешь.

Таким образом, сестра Тринита оказалась на постоялом дворе «У святого Христофора» (по ближайшей часовне) в неподобной компании комедиантов. Все они были явно чем-то похожи (хотя что общего было у маленького чернявого Герта с белобрысым корявым Сеппи и длинным рыжим Никласом?) — загорелыми обветренными рожами, то и дело готовыми расплыться в ухмылках, обнажавших дурные зубы, наглостью, расхлябанной походкой. Женщины разнились больше. Анну, сожительницу Гонтара, сестра Тринита хорошо помнила с тех пор, как ей пришлось пользовать старшину комедиантов в лечебнице для неимущих. Это была статная женщина средних лет, с приятным круглым лицом и каштановыми волосами. Она встретила сестру Триниту чрезвычайно сердечно. Мет, высокая костлявая брюнетка с ребенком на руках, больше помалкивала, чего нельзя было сказать об Изе, вертлявой блондинке, которая все время хихикала, жеманилась и надувала губки, как шестнадцатилетняя, хотя при ближайшем рассмотрении оказывалась лет на десять постарше этого благословенного возраста.

Мет была подружкой Никласа, а Иза, как поняла сестра Тринита из постоянных шуточек, не отказывала никому.

Решено было отмстить счастливую встречу. Вообще-то хозяин постоялого двора не разрешал актерам напиваться в его заведении, опасаясь различных непотребств (возможно, не без оснований), но здесь его уломали, и он прислал компании вместе с Ином, сынишкой Анны — не от Гонтара, а от предыдущего сожителя, — кувшин пива, поставив условие, чтобы сидели не в зале, среди приличной публики, а во дворе.

Актеры и бегинка расположились под сенью повозки. Сестра Тринита не пила, просто сидела рядом с Анной. Сеппи, уже успевший позабыть об обстоятельствах их знакомства, попытался смутить бегинку, затягивая похабные песни, но его попросили призаткнуться, тем более что успеха он все равно не достиг. Гонтар беседовал с бегинкой.

— Значит, к Святой Кларе.

— Угу. А вы куда?

— В Бартлет, на ярмарку. А там — по деревням и замкам. Может, в Орнат поедем. Там владетель… как это… просвещенный.

— А что, вам в Лауде места мало? Наместник, говорят, любит комедиантов.

— Смотря каких. Мы для него слишком грубые. Ему, кровопийце, утонченное подавай — розы, грезы, аллегории разные… А мы — фарсеры.

— Я представляла в аллегориях, — встряла Иза. — И в мистериях. Не здесь, а на севере. Это была труппа Рогира из Вильмана. Называлась «Бесшабашные скитальцы». Как я играла языческую королеву в «Мистерии о святой Галесвинте»! А здесь разве что с медведями не пляшу. И, ей-богу, медведи лучше пляшут, чем эти…

— Ну-ну, — съязвил Никлас. — Как будто мы не знаем, что сталось с твоими «Скитальцами». Кончили их всех до единого по приказу князя-епископа.

— Как же ты спаслась? — тихо спросила Тринита.

— А меня тогда уже не было с ними, — беспечно отмахнулась Иза. — Я жила тогда с одним… ну, не важно.

— Когда вы уезжаете из Тремиссы?

— Завтра, — отвечал Гонтар. — Паршивый городишко, ни черта мы здесь не заработали. Пойдешь до Бартлета с нами?

— Пойдем, — поддержала его Анна. — Нехорошо женщине ходить по дорогам одной.

— Она компании нашей стесняется! — хохотнул Сеппи.

Сестра Тринита обвела комедиантов взглядом. Бог знает, что она в них такое увидела, но, кивнув, медленно сказала:

— Хорошо. Я пойду с вами. До Трех Дорог.

Договорились, что, поскольку сестра Тринита не платила за ночлег, до утра она устроится в повозке. Так и сделали. Покончив с кувшином, комедианты разошлись спать, а сестра Тринита осталась. Она забралась в повозку, сунула под голову свою котомку, завернулась в плащ и задремала. Если Сеппи или кто иной из компании в ту ночь и остался без женщины, покой сестры Триниты никто не тревожил.

Утром они уже были у городских ворот и, лишь те открылись, поспешили покинуть Тремиссу, смачно обругав ее напоследок. Все шли пешком, потому что лошади, тащившие повозку, ни силой, ни резвостью не отличались.

В повозке лежало жалкое богатство странствующих комедиантов — яркие, пестрые и ветхие наряды для представлений, размалеванные личины, музыкальные инструменты — виола, лютня, дудки и бубны, деревянные мечи и щиты, а также затупленные кинжалы, которыми жонглировали. Настоящее оружие — нолей, дубинки и кистени — было у мужчин — даже такой бедный обоз мог привлечь к себе внимание грабителей.

По расчетам Гонтара, они к вечеру должны были добраться до большого селения Орем, где можно было кое-чем поживиться, развлекая заезжих купцов. Но он ошибся. Из-за недавнего дождя дорогу сильно размыло, повозка тащилась медленно, и в сумерки стало похоже на то, что им придется ночевать в чистом поле. Мужчины, отведя повозку на обочину и оставив на страже Никласа, ушли разведать, нет ли поблизости какого жилья. За ними увязались Ион с Изой. Анна, не надеясь ни на чьи милости, принялась готовить ужин — Мет была занята с малышом, а от Изы толку мало. Вот сестра Тринита могла помочь… Оторвавшись от дел, Анна пошла искать бегинку и застала ее дружелюбно беседующей с Мет. Это удивило Анну. Накануне Мет не сказала с бегинкой ни единого слова и вообще, казалось, настороженно отнеслась к ее появлению. Теперь сестра Тринита умело пеленала маленького Мартина, а Мет повествовала:

— Повезло ему, что родился не девочкой. Девочку Никлас ни за что не согласился бы оставить. Пришлось бы непременно бросить. Или утопить…

Вернулись остальные. Поход не увенчался успехом, но никто особенно не огорчился. День прошел, все живы — и слава богу.

После ужина никто не спешил расходиться. Сидели у костра. Мужчины не оставили еще попыток подколоть прибившуюся к ним служанку Господню. На сей раз за это принялся Никлас.

— Сестра! Мы тебя взяли с собой, кормим, поим… а расплачиваться чем будешь? Лечить здесь некого, лапать тебя Гонтар не позволяет… хоть бы рассказала что-нибудь!

— Да! — усмехнулся Гонтар. — Не все нам других развлекать, надо, чтобы и нас развлек кто-нибудь.

— Отчего ж нет? Какую историю вы хотите услышать?

Прежде чем остальные успели вставить слово, вмешалась Анна.

— Что-нибудь благочестивое. И поучительное.

Анна была по натуре женщиной глубоко добропорядочной, только превратности судьбы вытолкнули ее на большую дорогу, а непристойности, которые заработка ради несли окружающие, набили оскомину.

— Поучительное? — Сестра Тринита на мгновение задумалась. — Ну ладно. Слушайте.

Слушать готовились с детским любопытством. Благодаря актерскому чутью они понимали, что сестра Тринита должна быть хорошей рассказчицей. И были правы. Рассказывала она хорошо, но как-то странно. В отличие от большинства рассказчиков, не увлекалась собственным повествованием. Словно события, которые она излагала, происходили сами по себе, а она стояла где-то в стороне и наблюдала.

— Жил некогда один человек благородного происхождения. Однажды он странствовал в далеких краях, и в те поры умер у него слуга. А в тех краях купить можно было не только крепостных, но человека любых ремесел. Вот пошел тот дворянин на рынок и купил себе слугу. Оказался слуга всем хорош — и ловок, и умен, и на язык остер, и хозяин обращался с ним по-доброму. И поехали они обратно, на родину того дворянина. А по пути напали на них разбойники, много, целый отряд. Кинулись хозяин и слуга от них вскачь, разбойники — за ними. А впереди река, широкая и глубокая, и погоня уже на пятках висит. Слуга говорит: «Хозяин, едем вброд». — «Какой брод! Сроду его здесь не было!» — «Нет, есть, я эти места хорошо знаю». Что делать? Поехали. И в самом деле: кони реку перешли, едва копыта замочили. Разбойники, глядя на них, тоже сунулись в брод. И что же? Хозяин, выбираясь на другой берег, обернулся — а уж последний разбойник тонет в глубокой воде.

Едут они дальше. Остановились в придорожной харчевне. Трактирщик выносит им вина. Слуга говорит: «Не пей, хозяин! Этот трактирщик — тайный грабитель, и вино у него отравленное!» Хозяин отвечает: «Быть не может! Не возводи напраслину на почтенного старика!» Но слуга выхватил кубок и плеснул в собачью миску, Подбежала собака, вылакала вино и в тот же миг околела. Рассердился хозяин, порубил трактирщика, и поехали они дальше.

Прибыли в свой город. А надо сказать, что у того дворянина была жена, которую он сильно любил. И вскорости по его возвращении стала она болеть и чахнуть. Сколько бы лекарей ни звали, никто не мог ей помочь. Наконец, нашел дворянин самого ученого из лекарей, родом сарацина. Тот говорит: «Я, почтенный хозяин, знаю и болезнь эту, и лекарство. Только в вашей стране добыть его нельзя». — «Все же скажи мне!» — «Чтобы избыть эту болезнь, надо тело болящего натереть молоком львицы, и не прирученной, а дикой. А если ты через два дня львицина молока не добудешь, жена твоя умрет». Горько заплакал хозяин. В самом деле — где ему взять молока от львицы, да еще дикой?

Подходит слуга: «Не печалься, хозяин, я тебе добуду, что потребно». Взял серебряный кувшинчик, вышел из дома и обернулся вороном. Подхватил ворон кувшин и полетел быстрее стрелы над лесами, над полями, через море, пока не увидел львицу, кормящую детенышей. Спустился он, снова принял человеческий облик, и львица, злобнейшая из всех тварей, подпустила его к себе. Нацедил он молока сколько надо и опять вороном полетел в свой город. Прилетел к исходу второго дня. Отдает кувшинчик хозяину. Вот, мол, львицино молоко! Хозяин, конечно, ему не поверил, но уже дошел до полного отчаяния, а попытка — не пытка. Натерли служанки хозяйку молоком — и с той всю хворь как рукой сняло. Тут-то хозяин все и понял.

Зовет к себе слугу и говорит: «Ясно мне стало, отчего ты все знаешь и все можешь. Людям такого не дано, ты — не человек, ты — бес». Тот спорить не стал. «Да, я бес, посланный из преисподней, чтобы смущать людей. Но ты был ко мне так добр, что я не мог причинить тебе зла».

Хозяин испугался. «Не надо мне услуг от преисподней! Расстанемся по-доброму. Возьми хоть все мое богатство, только уходи». — «Все богатство мне не надо, рассчитай меня, как слугу рассчитывают». — «Хорошо, вот тебе тридцать золотых монет». — «Нет, тридцать золотых я у тебя не выслужил». — «Так возьми двадцать». — «И двадцать не выслужил». — «Ну хоть десять». — «Дай мне шесть». Отсчитал ему хозяин шесть монет, бес взял их, подумал и сказал: «Знаешь что? Отдай от меня эти деньги на колокол для вашей церкви». Положил монеты на стол, и с тем только его и видели. А хозяин сделал так, как он просил.

Последовала пауза. Кто-то из слушателей уже готовился высказать расхожую сентенцию, что, мол, мир стал таков, что даже в бесах больше праведности и доброты, чем в людях, когда сестра Тринита добавила:

— И если до того жители города были благочестивы, то с тех пор, как на звоннице повесили новый колокол, ни один из них больше в церковь не ходил. И все кончили жизнь безбожниками.

Громовой хохот был ей ответом. Только Анна испытывала некоторое смущение. Но она была комедианткой, и не могла не оценить драматического эффекта концовки, да и остальные заражали ее своим весельем. И она не задержалась на мысли, что в благочестивой сказке сестры Триниты дьявол все же одержал полную победу.

Перед тем как вступить в Орем, труппа постаралась себя приукрасить. Мужчины оделись в пестро-лоскутные рубахи с красными капюшонами, трико со штанинами разного цвета и нацепили пояса с бубенчиками. Никлас вооружился барабаном, Герт играл на флейте, остальные били в бубны. И так, приплясывая, с шумом и свистом, они появились на улице Орема, и Гонтар громовым голосом начал скликать публику посмотреть представление, равного которому и в столицах не увидишь.

Сестра Тринита шла в стороне. Она не договаривалась об этом с актерами, все и так было понятно. Она не хотела им мешать. Даже если комедиантам повезет, вряд ли они сумеют дать здесь больше одного представления. Пусть работают, а она присоединиться к ним позже.

Гонтар перемолвился с хозяином здешнего постоялого двора. Лошадей выпрягли, а повозку установили в проулке рядом. Откинули парусиновый полог, спустили лесенку-приступку — и сцена готова.

Тем временем на деревенской площади уже стали собираться торговцы, бродячие ремесленники и все те, кто оказался в Ореме этим ясным днем. И местные жители, конечно, хотя от них особой выгоды не ожидалось. В целом, народу собралось довольно много. Гонтар велел Иону обойти публику с бубном, куда полагалось кидать монеты, дабы воодушевить комедиантов, а затем началось представление. Сестра Тринита не смотрела его, примостившись на заднем крыльце постоялого двора и перебирая лекарственные травы в своей котомке. По отдельным репликам, долетавшим до нее, она узнала «Фарс о мельнике» — о том, как оный мельник пустил к себе на ночлег двух странствующих подмастерьев, и что те в благодарность понатворили с его женой и дочкой. Мельника изображал Гонтар, подмастерьев — Никлас и Герт. Сеппи — толстую мельничиху, а Иза — ее дочку. Бегинке незачем было смотреть на актеров, чтобы вообразить происходящее. Незатейливый сюжет и обилие похабных шуток всегда обеспечивали подобным фарсам успех у простой публики. Сестра Тринита почти задремала, а вопли и хохот доносились до нее как бы издалека. Из этого состояния она вышла, когда звуки, достигшие ее ушей, изменили характер. Это не был уже шум представления и скопища веселящейся публики. Слышались удары, плач, крики.

— …гееннского огня!

— Простите, отец Авит!

— Это мы по глупости!..

— Христом-Богом умоляю…

Голос, кричавший про огонь геенны, перекрывал все остальные.

— Безбожная мерзость будет изгнана из нашего селения!

Сестра Тринита медленно поднялась и с неохотой выбралась из сумрака переулка на свет площади. Зрителей там уже не осталось. Священник, бледный, исхудалый, неопределенного возраста, сменил их всех. Несомненно, он пользовался здесь значительным авторитетом, если сумел так быстро разогнать публику.

Сестра Тринита опустилась на приступку комедиантской повозки. Священник, подняв руку с посохом, резким голосом кричал:

— Прочь отсюда, гнусная порода, осквернители образа Господнего, дети Иуды, дети Самаэля, дети Луны! Оставьте свои смрадные речи, омерзительные плясания и скакания, развращающие глаз и растлевающие душу, направляющие жизнь на грех и позор…

Актеры помалкивали. Конечно, они были страшно злы, потому что вмешательство священника сорвало представление и лишило их заслуженной выручки. Однако прямое противодействие служителю церкви могло привести бесправных комедиантов далеко и высоко — и они это знали. Поэтому они ограничивались тем, что принимали вызывающие позы и строили наглые рожи, что, конечно, не только не пугало воинственного священника, но еще больше распаляло его. Сестра Тринита, не обращая внимания на крики, меланхолически чертила подобранным прутиком какую-то фигуру: нечто непонятное со множеством углов. Священник продолжал:

— Будете гореть в аду кромешном, где вечный плач и скрежет зубовный, и бессмертный червь точит грешные тела. Что скажешь, блудница размалеванная, — он толкнул пальцем в Изу, — когда черти будут колотить тебя, как ты колотишь в свой бубен, а вопли развлекать сатану на адском престоле, как нынче гуляк на площади? А ты, слуга Астарота, — он обернулся к Герту, — что скажешь, когда змея прободет тебе бок? — Случайно его взгляд переместился на бегинку. — И ты, женщина грязная, беспутная, безумная… — Внезапно он резко осекся. С минуту стоял молча. Дыхание со свистом вырывалось из его груди. Затем развернулся и поспешил прочь.

— Что это он? — в растерянности спросил Герт.

— Медвежья болезнь, верно, одолела, — оскалил зубы Никлас. — Ну его к черту. — Он смачно сплюнул вслед удаляющемуся священнику.

— Нет, в самом деле?

— Дурак он. И сволочь.

— А почему «дети Луны»? — неожиданно спросил Гонтар, обращаясь к бегинке.

— На языке планет, — сестра Тринита тщательно затирала ногой свой рисунок, — это все, кто ходит по большой дороге под Луной: актеры, воры, бродяги, колдуны и чародеи. Знак Луны ведет и направляет их…

— В хорошую же компанию ты попала! — расхохотался Никлас.

Сестра Тринита подняла на него глаза.

— Хочешь еще благочестивую сказку? — И не дожидаясь ответа, сразу начала. — Жил-был один развратник, который имел привычку надо — не надо молиться Богородице. И вот однажды, уж не знаю зачем, пришлось ему странствовать по пустынной местности. Шел он долго и сильно проголодался. И явилась ему сама Святая Дева, и протягивает ему прекраснейшие яства, однако ж на блюдах грязных и мерзких. И он, не в силах одолеть отвращения, не смог есть. И тогда сказала Дева: «Так же и с твоими молитвами. Слова ты говоришь прекрасные, но исходят они из сердца грязного и мерзкого. И потому молитвы твои я ненавижу и презираю».

Сеппи оглушительно засвистел в два пальца.

— Ненавижу и презираю! — прокричала Иза и, высоко задирая юбки, пустилась в пляс по опустевшей площади. А Ион прошелся колесом — просто для собственного удовольствия.

— Слушай, зачем ты идешь в монастырь Святой Клары? — ухмыльнулся Гонтар. — Тебе не монашкой быть, а комедианткой. Уж очень складно байки рассказываешь.

Впрочем, эта сказочка здесь была не вполне уместна. И оставался открытым вопрос, рассказала ли ее сестра Тринита, чтобы заклеймить ложных благочестивцев, для поднятия общего духа, или для того, чтобы отвлечь внимание комедиантов от чего-то другого.

Они переночевали за пределами Орема. Причем Гонтару пришлось удерживать своих парней, порывавшихся ночью нанести визит зловредному отцу Авиту, точнее — его курам и уткам. И даже влепить оплеуху Изе, подстрекавшей их к этому.

Так или иначе, на рассвете они снова двинулись в путь. И во второй половине дня достигли перекрестка Трех Дорог, довольно оживленного места, во всяком случае, об эту пору, ибо одна дорога из трех вела к летней ярмарке в Бартлете, а другая — к торговому Сламбеду. Здесь сестра Тринита простилась с актерами и зашагала по третьей дороге — к монастырю Святой Клары.

Она возвращалась оттуда пять дней спустя — все такая же, в выцветшем плаще, с котомкой за плечами, неутомимо меряя дорогу пешим ходом. На сей раз у нее не было попутчиков, но и происшествий с ней не случилось. Как неоднократно бывало прежде, ночевать ей пришлось под открытым небом. Разумеется, бегинка устроилась не на обочине, а ушла довольно далеко от дороги, туда, где трава погуще. И костра разводить не стала, укутавшись поплотнее в плащ.

Проснулась она еще до рассвета, как будто ее толкнули. Сестра Тринита не могла сказать, что потревожило ее. Она резко села и оглянулась. Кругом стлался предутренний туман, и за его завесой было трудно что-либо разобрать. Возможно, примерещившиеся ей вдали стоны, плач и скрип колес были следствием дурного сна или простуды. И все же сестра Тринита встала и осторожно пошла — не обратно к дороге, а в противоположную сторону. Покуда она шла, светало, и туман уходил, ложась росой на траву. Немного позже сестра Тринита разглядела ползущую по равнине повозку, запряженную двумя лошадьми, и бредущих вокруг людей. Показалось ей или нет, что их стало меньше? Однако сомнений не было — это труппа Гонтара, неизвестно что делающая в чистом поле на рассвете, в то время, когда летняя ярмарка еще не кончилась. Несколько минут она размышляла, окликнуть ли их, — актеры, похоже, ее не замечали, и наконец решилась.

— Эй! — крикнула она и замахала рукой.

Вокруг повозки возникло некоторое замешательство. Даже, пожалуй, паника. Как будто они увидели не одинокую странницу, вдобавок хорошо им знакомую, а страшный призрак. Никто и не думал приближаться к сестре Трините, поэтому бегинка сама зашагала вперед. Сбившись у повозки, комедианты таращились на нее. Лица их казались бледными и изможденными… или это блеклый свет утра делал их такими?

— Это в самом деле ты? — хрипло спросил Гонтар.

— А у вас много друзей в общине бегинок? — голос сестры Триниты был мягким и успокаивающим, какой только приходилось слышать недужным. — И, кстати, что случилось? Почему вы не на ярмарке?

Страх, кажется, пошел на спад, но не исчез. Сестра Тринита обвела группу актеров взглядом: Гонтара, с обреченным видом выступившего вперед, Никласа, вцепившегося в дубинку, Герта, державшего клячу под уздцы, Анну и Ионом, прижавшихся к повозке… Неожиданно к сестре Трините подскочила Мет, словно собираясь ударить ее, но только закричала:

— Ты! Ты бросила нас! Ты бросила нас, и мы умираем! — Не договорив, она захлебнулась рыданием, и эхом ответил ей плач ребенка в повозке.

— Но вы все были здоровы… — недоуменно про бормотала бегинка и снова вперилась взглядом в собравшихся. — А где Иза и Сеппи?

Рот Гонтара искривился.

— Мы были здоровы. Мы и сейчас здоровы… Ты спросила, почему мы здесь? Нынче ночью мы похоронили Сеппи.

— В поле?

— А что делать? — горько произнес Герт. — Все равно на кладбище нам путь заказан.

— Значит, Иза — тоже? Герт кивнул.

— Мы должны были спешно уходить из Бартлста после смерти Сеппи, — объяснил Гонтар, — покуда власти не решили, будто у нас чума или что, и не взялись за нас.

— А на самом деле?

— Он убил их колдовством, — прошептала Мет. Сестра Тринита выпрямилась во весь свой немаленький рост.

— Он? — осведомилась сухо.

— Тот поп из Орема, — ответил Гонтар. — Ты должна помнить.

Бегинка протянула руку и коснулась плеча Мет. Комедиантка, только что вроде бы собиравшаяся сестру Триниту бить, вцепилась в эту руку, как в якорь спасения.

— Рассказывайте, как было.

Они загалдели разом, будто возможность выговориться принесла им некоторое облегчение. Потом Гонтар, используя остатки авторитета, велел всем заткнуться. А затем, кое-что скумекав, приказал снова отправляться в путь — чем дальше они будут отсюда, тем лучше. А сестре он все расскажет по дороге.

— Значит, так. Притащились мы в Бартлет. Там все как всегда. И первый день все было по делу. Расположились мы, играем. Тоже как всегда. Ладно, мы не праведники. Но скажи, — с неожиданным отчаянием выкрикнул он, — мы хоть когда-нибудь продавали себя за праведников? Мы — не святые, мы — фарсеры. Ну, несли мы похабень, задницы заголяли. Но чтоб за это убивать?! — Голос его осекся, и после некоторой паузы Гонтар продолжал. — Он заявился на следующий день. Видно, шел за нами следом. И попробовал учинить то же, что и в Ореме. Так ведь ярмарка — это ярмарка, а не его приход, там толпу не больно разгонишь. Его только осмеяли да забросали всякой пакостью. Ну, и мы тоже руку приложили… Тогда он сказал… как это… что мера наших грехов переполнила чашу терпения, что мы прокляты и за неделю все умрем. Мы только поржали… и в ту ночь ничего не было. А на следующую… — На сей раз замолчал он надолго. Потускнел, ссутулился, и обычное актерское «за словом в карман не лезет» его оставило. — Оно пришло, сестра. Я не могу тебе объяснить, что это было. По правде сказать, мы старались не смотреть… а убежать не могли, ноги стали как каменные. А когда оно ушло, Иза была уже мертва. Короче, мы решили убраться оттуда, пока слухи не поползли. А ночью — опять, и теперь — Сеппи. Двое убитых. Ты пойми, сестра, я не трус. И видов навидался всяких. И пороли меня не раз, и у позорного столба стоял, и к галерам как-то приговорили, да Бог отвел, королевское помилование вышло… но такого ужаса, такого…

— Хорошо, я тебе верю, — негромко произнесла бегинка. — Но если было так, почему ты сказал, что Иза с Сеппи убиты? Они могли умереть от страха.

— Потому что ни один покойник, умер ли он от страха, от раны или от болезни, так не выглядит! Господи Иисусе, у них был такой вид, будто они лет двадцать в земле пролежали! Это… которое налетело, просто забирало у них жизнь… и кровь… и плоть… и силу! Двое суток и двое убитых… а до конца недели… вся надежда — удрать подальше.

В эту минуту его позвал Никлас, и Гонтар быстро отошел, очевидно стыдясь, что он, вожак, настолько обнаружил свою слабость. Если, конечно, понятие стыда было ему известно.

К бегинке тихо, почти неслышно приблизилась Анна. До этой минуты она не произнесла ни слова, и сестра Тринита едва не вскрикнула, когда за ее плечом раздался голос комедиантки.

— Помоги нам.

— О чем ты?

— Ты знаешь. У меня бабку сожгли за колдовство. Может, я и не обладаю Силой, но определить тех, у кого есть Сила, могу.

Бегинка ничего не ответила.

— Она есть в нем, в этом священнике. Но она есть и в тебе, это я сразу заметила.

Сестра Тринита продолжала отмалчиваться.

— Я не знаю, у кого из вас больше могущества. Может быть, у него. Но нам некого больше просить. Никто не станет защищать актеров. Никто не поверит, будто священник — колдун, а мы — невинны.

В застрявшей повозке громко заплакал ребенок — младенец Мет, оставленный там матерью. Сестра Тринита огляделась. Солнце стояло высоко. Она смотрела на пустынные поля, на чахлый орешник по левую руку, на дорогу за ближним холмом.

— Ждите меня здесь, — произнесла она так, чтобы се услышали все актеры. — Я вернусь после полудня.

Через несколько часов она была в Ореме. Она хорошо запомнила расположение домов в деревне, когда была здесь в прошлый раз, и потому направилась сразу к жилищу приходского священника. Никто не обратил на нее внимания. Сестра Тринита умела быть незаметной, да и не было ничего странного в фигуре бегинки на деревенской улице.

Подойдя к двери дома, окруженного садом и огородом, сестра Тринита ненадолго задержалась, осмотрела растения в саду, задумчиво кивнула. Затем постучала. Когда ей никто не ответил, сообразила, что в это время священник, должно быть, в церкви. Домоправительниц он, по всей вероятности, не держит, а замок здесь, похоже, несложный.

Ставни в комнате оказались закрыты, но в них были достаточно широкие щели, чтобы разглядеть обстановку. Бегинка осмотрела расположение мебели в комнате, особо отметив, что здесь недавно тщательно вымыли пол. Шкаф у стены был заперт, она не стала к нему прикасаться. Еще в комнате был тяжелый дубовый стол, к которому придвинуто кресло с резной спинкой, и высокий пюпитр, покрытый белой тканью. Прямо под ним на стене висел какой-то предмет овальной формы, также завешенный холстиной. Сестра Тринита подошла к столу, провела пальцами по резьбе на спинке кресла. На столе не было ничего необычного — свеча в подсвечнике, белая чернильница, несколько перьев и перочинный же нож… но все эти предметы весьма заинтересовали бегинку… настолько, что она не рискнула до них дотрагиваться. Нагнулась и после долгих поисков обнаружила застрявший между ножкой и стенкой клок черной шерсти. Теперь сестра Тринита переместилась к пюпитру, но ее более интересовало то, что над ним. Приподняв край холстины, она увидела большое зеркало.

— Кто позволил тебе войти?

Резкий пронзительный голос, казалось, ничуть не смутил бегинку. Она медленно повернулась к стоящему в дверях и посмотрела ему в лицо. Из-за неестественной бледности и изможденности трудно было определить, стар он или просто старообразен. Голубые глаза, зрачки которых сузились в точки, горели яростью.

— Я спрашиваю разрешения только у высших.

— Разве я не выше тебя во всем, женщина? — надменно спросил он.

Она позволила себе улыбнуться.

— Нет. Иначе ты не убежал бы от того, что я начертила на земле.

Настала пауза. Если он станет отрицать, что вообще когда-либо видел ее… Однако он не пошел по этому пути.

— Я был удивлен, встретив начатки знаний, — губы его брезгливо сжались, — у такой, как ты.

— Вот именно. Истинный адепт контролирует свои чувства.

— Кто научил тебя подобным словам?

— Жизнь меня научила. И не строй из себя инквизитора, отец Авит. У тебя ведь гораздо больше оснований держать ответ перед инквизицией.

Она разжала кулак и дунула на то, что лежало на ладони. Завиток черной шерсти медленно поплыл на пол.

— Ты не выдашь меня! — крикнул он. — Один адепт не выдает другого!

— Вот ты и признал меня адептом, Авит. Вслух. В душе ты признал меня сразу. И за актеров ты принялся, когда убедился, что меня нет с ними.

Он, наконец, вошел в комнату, отодвинул кресло и сел.

— При чем тут актеры? — процедил он неохотно.

— При том. Мертвых уже не воскресишь, хоть это и слишком великая плата за твое оскорбленное самолюбие. Но я пришла предупредить тебя, чтобы ты оставил актеров в покое.

— Ах вот оно что! — Он вскинул на нее яростный голубой взгляд. — Тебе пришлось по душе это сборище шлюх и блудодеев. Не зря говорят, будто дома бегинок — притоны свального греха и всяческих пороков! И ты — живой тому пример. Тебе мало развратничать у себя в общине, ты шляешься по дорогам, ища утех с бродягами, комедиантами и ворами. Может, ты еще и посещаешь это гнездо еретичек у Святой Клары?

— Не пытайся меня оскорбить, — с некоторой даже ленцой проговорила сестра Тринита. — Когда я работаю в лечебнице при доках, или магдалинских приютах, я еще и не такое слышу. Тебе не сравниться.

— Тогда тебе следует оставаться там, с их язвами, обрубками, паршой и блевотиной. Место знающих — среди книг, а не в грязи и гное.

— И, чтобы доказать это, нужно убивать людей?

— О боже, сколь узок женский ум! Заладила одно и то же, неспособна понять… Это не люди. И это не убийство. Это, если хочешь, очищение мира от грязи. Битва за чистоту.

— Каждый раз, когда я слышу, как говорят о чистоте, — с расстановкой произнесла сестра Тринита, — я чую запах крови.

— Никакой крови! — Его явно ужаснуло это слово. — Говорю тебе — ты узко мыслишь. Если ты на столько искушена в Высшем Искусстве, как хочешь по казать, то должна знать: достижение высоких степеней в магии совместно со служением Господу лишь в том случае, если адепт верен добру, а не злу. И я всю жизнь служу добру и не убоюсь никакого зла! И не потерплю его.

— Это комедианты-то — зло? Ну да, конечно, они люди грешные, даже очень грешные. Но люди грешны по самой своей природе. И потому мы, будучи также людьми, не вправе осуждать других. И должны прощать их.

— Люди… даже если бы они были людьми, то давно превзошли отмеренные Спасителем «до семидежды семи раз». Но я говорю тебе — они не люди. Они недостойны называться даже этим грешным именем. Как дьявол — обезьяна Бога, так и скоморох — обезьяна человека. И ремесло их явно указывает на того, кому они служат. Дьявол — отец лжи и всяческого обмана, а разве актерская игра не есть ложь и обман?

— Не в большей мере, чем у кошки, ловящей собственный хвост.

— Как ты глупа, как ты глупа, женщина! Который раз за время нашего разговора ты доказываешь собственную ограниченность, ты пытаешься представить надругательство над обликом, созданным по облику и подобию Божию, этакими детскими шалостями!

— Надругательство? Но царь Давид, плясавший перед ковчегом, нашел благоволение в очах Господа, а что стало с женой его, презиравшей его в сердце своем?

— Не смей сравнивать!

— И святой Франциск называл себя скоморохом Божьим.

— Я не принадлежу к ордену францисканцев, — отрезал он. — Много лет я жил, втайне совершенствуясь в науках, и открывал сердце лишь Богу в своих молитвах. И мне было послано испытание, и теперь я знаю, что на мне благословение, которым Господь наделяет лишь избранных своих!

— Если ты прочел много книг, а ты, думаю, прочел их много, ты должен знать, что Сила встречается не так уж редко. Ею наделены многие деревенские старухи и даже шарлатаны с моста…

— Не лги о Высшем Искусстве! Ты судишь о нем как простонародье!

— Не все ли равно, какие прозвища носит Сила?

— Сила моя есть сила Господня.

— Сила безлична, и добры мы или злы, ей все равно, к несчастью. Или к счастью, не знаю.

— Зато я знаю! Твои актеры были лишь пробным камнем. Теперь я могу уничтожить Зло, не прибегая к помощи солдат наместника и фискалов инквизиции — единственно Силой, данной мне Господом!

— Ты веришь в то, что говоришь? — настойчиво осведомилась она. — Посмотри мне в лицо и скажи, истинно ли ты веришь?

Их взгляды скрестились, и отец Авит, не опуская глаз, властно произнес:

— Враги Бога умрут.

Глаза опустила сестра Тринита. И сказала просительно, почти безнадежно:

— Ну ладно, взрослые, они достаточно нагрешили. Но там ведь дети… Чем тебе дети-то не угодили?

— Тем лучше, что они невинны, — отчеканил он. — Ибо сказано: «Пустите детей приходить ко Мне».

— Что?! — на мгновение в облике сестры Триниты исчезло все человеческое и проглянул дикий зверь. Зверь, в которого превращается женщина, даже бездетная, при угрозе ребенку. Но лишь на мгновение. И единственное, что сказала она, прежде чем уйти, было: — Я тебя предупредила. Актеры под моей защитой.

Они ждали ее. И, конечно, догадались, где она была.

— Ты была у него? — все же полюбопытствовал Гонтар.

— Да. И предупредила, что я на вашей стороне.

— Зачем?

— Я никогда не нападаю первой.

— Ну и глупо! — в сердцах воскликнул он.

— Если бы я думала по-другому, то пошла бы не к бегинкам, а в какой-нибудь вольный отряд.

Мет попыталась заглянуть ей в глаза.

— Он отвяжется от нас?

Сестра Тринита покачала головой.

— Бежать надо, — начал Никлас, — мы и так уже целый день потеряли…

— Нет. Он вас везде достанет. Надо обороняться.

— Как? — в голосе Герта слышалось отчаяние.

— Это моя забота.

— Если ты думаешь, что твои молитвы, сказки и заморочки здесь помогут… — начал заводиться Никлас, но, напоровшись на ее взгляд, умолк.

— От вас требуется одно — не мешать мне. И не спрашивайте, ради бога, что и зачем я делаю.

Костер уже был разведен. Сестра Тринита взяла котелок, тщательно с песком промыла его в ручье, налила воды и поставила на огонь. Бросила туда каких-то трав из своей котомки и велела Мет следить, чтобы вода не выкипела. Затем приказала Анне следовать за ней в орешник и резать ветки, какие она укажет. По пути только спросила:

— Какой сегодня день? — и сама себе ответила: — Ах да…

Пока они резали прутья, сестра Тринита что-то бормотала, но Анна расслышала только: «И он будет стоять лицом на запад, а я — лицом на восток…»

Вернувшись к костру, сестра Тринита протерла ножи, свои и Анны, отваром из котелка и принялась снимать с прутьев кору. Анна помогала ей и в этом. Одним из прутьев бегинка начертила на земле нечто вроде огромной звезды, заключенной в круг, причем повозка комедиантов оказалась в центре круга. Вокруг повозки она чертила что-то, напоминающее стрелы и зигзаги, а в каждое острие луча звезды воткнула в землю очищенный прут.

Остальные следили за ней с ужасом и жадной надеждой. В сущности, все они были детьми, циничными, наглыми, битыми жизнью детьми, и сейчас превратились в цыплят, жмущихся поближе к наседке, которая защитит их от злого коршуна.

Последнее, что она сделала, — залила костер отваром из котелка. И сразу стало темно.

— Идите все в повозку, — обратилась она к актерам, — и не высовывайтесь наружу, пока… пока не станет можно.

— А ты? — Она не узнала, кто спросил.

— А я — буду ждать.

Стоя во мраке лицом на восход, сестра Тринита была рада, что этого лица никто не может видеть. Если она, конечно, способна была испытывать хоть какую-нибудь радость.

— Conjuro et confirmo vos, — начала она, — Angeli fortes, sancti et potentes, in nomini fortis, metuendissimi et benedicti Adonay, Elohim Saday, Saday, Saday, Eye, Eye, Eye, Asanie, Asarie, et in nomini Adonay, Dei Israel, qui creavit luminaria magna, ad distinquendum diem a nocte…

Поднявшийся ветер унес конец заклинания.

— Ничего не выйдет, — прошептала сестра Тринита с отчаянием, — все наспех, все не по правилам… Но ведь… — голос стал тверже и уверенней, — ничего этого нет. Есть лишь формы, которые принимала Сила…

Она не договорила.

И они ничего не увидели. Только почувствовали, как и в две предыдущие ночи, приближение того невыразимо ужасного, безглазого и неминуемого, чему нет названия, что не мертво и в то же время не живо… и, главное, пока ты цепенеешь в тоске и бессилии, выжимает жизнь из очередной жертвы — а кто знает, кто будет этой жертвой?

Они плотно прижались друг к другу и зажмурились. И только Ион уверял потом, что не выдержал, откинул краешек парусинового полога и увидел…

…как сгущается тьма, и тлеют слабые огни, и борозды, начертанные на земле сестрой Тринитой, заполнились чем-то густым и красным. А сама сестра Тринита стоит спиной к повозке, лицом к ночному ужасу, разведя руки, в одной из которых ветка, а в другой — нож. И при всем своем росте, говорил он потом, казалась она маленькой и жалкой. А потом тьма устремилась вниз… и в этот миг огоньки на верхушках прутьев вспыхнули ярким пламенем, не отбрасывающим искр, но таким высоким, что узкие золотые столбы его взметнулись в самое поднебесье, говорил Ион, окружая повозку преградой, не позволяющей живой тьме спуститься и упасть им на голову. Тогда раздался стон и вой, словно бы сотни голосов, рассказывал он, и живая тьма свернулась жгутом и бросилась на бегинку. Но та прежде свела раскинутые руки, и прут с ножом соприкоснулись. Тогда пламена на лучах звезды, очертив дуги, как стрелы или птицы устремились к сестре Трините. Огонь омыл ее тело, не коснувшись его, и перекинулся на соединенные прут и нож. Не было больше ни прута, ни ножа, в руках у сестры Триниты было огромное копье, и она ударила им в самую сердцевину клубящейся тьмы. И черный вихрь стал огненным, но не золотым, а багряным, и пылал так ярко, и языки его сияли так невыносимо, что Ион опустил полог, отполз назад и зажмурился, боясь ослепнуть…

Но Ион был всего лишь маленьким мальчиком, к тому же актером и сыном актеров, а значит, прирожденным вралем. И единственным доказательством его слов было то, что ореховые прутья, вечером воткнутые в землю, к утру прогорели напрочь, оставив лишь столбики пепла. Но мало ли что могло их сжечь.

А было то, что ближе к утру, нутром учуяв, что опасность миновала, они робко выбрались из повозки и в серой мгле едва различили скорчившуюся на земле фигуру. Когда Анна осмелилась сделать несколько шагов, бегинка пошевелилась.

— Пить дай… воды, — произнесла она, не отрывая лица от земли, из-за чего слова были малоразборчивы. И одышливо прибавила:

— И не приближайся. Стой, где стоишь.

С рассветом она спустилась вниз по течению ручья и долго умывалась, а может и мылась — подглядывать никто не решился. Когда она вернулась, то была уже прежней сестрой Тринитой. Актеры, впрочем, тоже уже оклемались — иначе они не были бы актерами.

— Что ты собираешься делать? — спросил Гонтар.

— Идти в Орем, конечно.

— А… — начал было Гонтар, но она не дала ему вставить слово.

— А вы не пойдете. Это может быть для вас опасно.

— Зачем ты идешь, господи боже мой! — воскликнула Мет.

— Мне нужно знать, что там происходит. Я ведь хотела защитить вас. Только отбить удар. Но я не знаю, к чему это привело.

— А что, нет других способов… узнать? — тихо спросила Анна.

— Есть. Но они сейчас не для меня.

— Ты устала…

— Ходить пешком я еще могу, а?

Как только сестра Тринита ступила на улицу Орема, она поняла — что-то не так. Селяне, которые по всем приметам должны быть в поле, толпились подле своих дворов и собирались кучками. На площади образовалась небольшая толпа. Слышался возбужденный визгливый говор, оханье, плачь. На сестру Триниту никто не обратил внимания.

— Добрые люди, — сказала она нежнейшим голосом, — смотрю я, уж не болезнь ли какая вас посетила? Я — бегинка-целительница из великого города Лауды, и мои лекарства…

В ответ ей внятно и подробно объяснили, куда она может отправляться со своими лекарствами.

— Нас сам дьявол нынче посетил…

— А может, и всегда прятался…

— А она тут суется!..

Зареванная сухопарая женщина у забора как заведенная повторяла одно и то же: она пришла в дом священника, чтобы приготовить отцу Авиту поесть, а там такое… такое… такое… Ее трясло.

Люд толпился у дома священника. Кое-кто входил внутрь и, как правило, тут же выскакивал. Местный ратмен и кое-кто в одежде позажиточней, чем у других крестьян, вероятно мельник, вели спор преувеличенно громкими и грубыми голосами — так говорят, чтобы скрыть страх и растерянность.

— …а что делать-то? Все равно узнают. Вот и могильщики хоронить отказались. Сдохнем, говорят, а к этому не притронемся. Опять же, не на кладбище же…

— А что такое? В кресле уснул, свечка упала, сгорел. Бывает же…

— А вот нарядят следствие, спросят, почему сам сгорел, а дом нет. И дойдет до наместника…

— Упаси боже… Тогда уж и дом тоже… того… Аккуратно проложив себе дорогу, сестра Тринита прошла в дом, где у входа тоже кучковались любопытные, тупо и оцепенело глазея на то, что располагалось в кресле. На то черное, обугленное и местами лоснящееся, что еще сохраняло видимость человеческого тела. Деревянное кресло осталось в целости. Кажется, одежда тоже не подверглась воздействию огня. Тело выгорело изнутри, и только поэтому черная растрескавшаяся корка, в которую превратилась кожа, еще удерживалась и не давала развалиться обугленным останкам. Голова запрокинулась, и на черном лице жутко белели зубы, ибо рот застыл, исказившись в последнем безмолвном крике.

Чтобы унять спазмы в желудке, сестра Тринита перевела взгляд от трупа к зеркалу на стене. От зеркала осталась одна рама. Но зеркало не лопнуло. Оно расплавилось, хотя такого не бывает по определению, и теперь застывшая амальгама мутным озером покрывала пюпитр и раскрытую на нем книгу, которую уже никому не придется читать. Над загубленным гримуаром носились клочья опаленного белого холста. Вряд ли ткань рвали и разбрасывали местные жители — они были слишком напуганы. Может быть, ветер — ведь окна сегодня были открыты…

— Дьявол унес душу попа, — произнес чей-то голос.

— Он сам был дьяволом! — взвизгнул другой.

Кто-то из собравшихся, не выдержав, выскочил из дома, громко хлопнув дверью. От толчка из складок одежды, окутывающей труп, выпал и стукнулся об пол небольшой предмет. Одна из женщин вскрикнула в испуге. Стоя за спинами остальных, сестра Тринита видела, что это такое. Костяная ручка ножа. Лезвие отсутствовало. Только окалина на потемневшей кости.

Когда сестра Тринита вышла на улицу, ей казалось, что она никак не может справиться с ознобом. На деле же просто похолодало. Шла непогода.

Сеял мелкий дождь. Она брела по дороге, кутаясь в плащ и опустив голову. Губы ее что-то шептали, беззвучно повторяя одни и тс же слова. Топот копыт за спиной заставил се вернуться к действительности. Может, кто-то из солдат наместника пустился вдогонку, чтобы учинить допрос? Нет, это не сытый конь стража порядка. Это кляча бедняка.

— Стой!

Так и есть. Гонтар выпряг своего одра из повозки и двинулся следом. Теперь не избежать объяснений. Господи, еще и это мне…

— Стой! Не убегай! — хотя она и не думала убегать, просто не останавливалась. — Ответь мне — ты с нами могла это сделать?

— Я тебе говорила — не ходи в Орем! — резко бросила она.

— Я не был в Ореме… Я был у Трех Дорог… новости быстро летят… Я тебя спрашиваю: когда мы напали на тебя в Тремиссе, ты могла бы сделать такое со всеми нами?

Сестра Тринита не ответила и ускорила шаг.

Гонтар ударил клячу пятками, догнал бегинку и попытался заглянуть ей в лицо. Спустя некоторое время он сказал:

— Возвращайся… Мы тебя отвезем… куда ты скажешь.

Капли дождя стали реже и крупнее, барабанной дробью отдаваясь по парусиновому пологу. Повозка тяжело катилась по колдобинам. Трое мужчин, две женщины и мальчик брели рядом. Одна из женщин прижимала к груди младенца, закутанного в пестрые тряпки. Ребенок мирно спал.

Еще одна женщина, стоя на коленях в повозке среди актерского барахла, молилась, не обращая внимания ни на тряску, ни на наваленные вокруг орудия сует и соблазнов.

Герт, который вел лошадь под уздцы, тихо напевал песенку, неизвестно как залетевшую с благословенного юга в эти холодные края.

Дождь бил по парусине.

— Mea culpa, mea maxima culpa, — шептала женщина в повозке.

На Масленой неделе, в воскресенье

Нет христианского города, где не празднуют Масленицу — хоть и говорят, что праздник этот противен истинному благочестию. И, может быть, нигде в империи Масленицу не отмечали так истово, как в Лауде. Но в первый день праздника сохранялось подобие красоты и даже, некоторым образом, благообразия. По главным улицам города двигалась процессия, открываемая герольдами, разодетыми в нарядные одежды, дующими в длинные трубы, украшенные бахромой и мишурой, и восседавшими на лошадях, крытых длинными пестрыми попонами. Далее черти и дикари влекли огромный корабль на колесах, на палубе которого комедианты представляли различные аллегорические сцены. А в самом шествии принимали участие не только все корпорации, цехи и гильдии города — даже дворяне, в особенности молодые, не считали для себя зазорным к нему присоединиться.

Но так бывало только в первый день. А затем наступала пора всеобщего обжорства и разгула — в преддверии Великого поста люди спешили налопаться до отвала и повеселиться до упаду. Почти на каждом углу можно было обнаружить для себя новое развлечение — петушиные, собачьи и медвежьи бои, потешные турниры (на воде и на суше), пляски, представления жонглеров и акробатов. Шествия тоже были, но теперь в них ездили непотребные девки на хромых ослах задом наперед, или дурацкие епископы верхом на свиньях, окруженные кривляющимися шутами в старых башмаках, кадящими вонючим дымом да заголяющими зады перед хихикающими горожанками. Исступление веселья набирало силу, чтобы перейти все границы в последний день в своем неистовстве. Однако на улицу в квартале святого Гольмунда доносились лишь отзвуки этого безумия. Лишь слабый свист флейт да перестук барабанов.

— Ты не ответила на мой вопрос.

Сестра Тринита перестала прислушиваться к отдаленной мелодии, передвинула пешку и спросила:

— Мы играем или разговариваем?

— Можно подумать, что тебе трудно делать и то и другое.

Две женщины сидели за шахматной доской. Собеседница сестры Триниты явно не собиралась делать следующего хода, пока не услышит ответа бегинки.

Мать Изенгарда, настоятельница монастыря Святой Клары, происходила из одного из знатнейших родов провинции (как, по традиции, и все аббатисы этой старинной обители), но ничего аристократического не было заметно ни в чертах ее, ни в фигуре. Широкобедрая, ширококостная, пышногрудая, с носом уточкой на круглом лице и выпуклыми светло-голубыми глазами, она, будучи старше сестры Триниты лет на шесть, ниже и плотнее ее, казалось, принадлежала к тому же типу здоровых телом и духом простолюдинок — разве что кожа для простолюдинки была у нее излишне тонкой и белой, что приобретается не только годами затворничества, но все-таки и породой.

— Ну, — сказала после паузы бегинка, — попытки отделить Лауданскую провинцию от королевства насчитывают уже двести с лишним лет, начиная с мятежа Готарда Аскела. Не случайно короли уже больше ста лет не назначают наместников из коренных лауданских родов. Потому что за назначением такого неминуемо следовала попытка подгрести провинцию под себя. И кончались они одинаково — плахой на площади и топором, красным от крови.

— Знаю. Но никогда еще не было такой ситуации, как сейчас. Королевская — извини, императорская — власть очень слаба. Вся эта Imperia Nova — не что иное, как гигантская ошибка, и скоро она развалится. Что же касается нашего наместника… жестокость еще могла бы позволить ему удержаться, но не жестокость в сочетании с глупостью.

— Он вовсе не глуп.

— Он считает себя даже слишком умным. Если бы он просто, без затей, рубил головы и вешал, это бы ему простили. Но он без конца лезет в интриги, тасует противников и союзников, и в результате восстановил против себя как старую знать, так и вольные отряды.

— Возможно. Но это — не мое дело.

Добродушнейшая из улыбок появилась на лице матери Изенгарды.

— Я все еще не понимаю, почему ты никак не принимаешь окончательных обетов. Все равно твой образ жизни совершенно монашеский, правила целомудрия и бедности ты соблюдаешь…

— Я еще не созрела душой для затворничества.

— А может быть, дело в третьем правиле — послушания? — ее голубые глаза смеялись. — Но ты столько раз бывала в нашей обители, что могла бы понять, насколько чужд нам дух угнетения. Надеюсь, темные времена, когда женские монастыри более напоминали тюрьмы, навсегда отошли в прошлое.

— Я слышала, в некоторых обителях монахини устраивают даже театральные представления, — заметила сестра Тринита. Угол ее рта чуть заметно дернулся. — И дуэлируют из-за распределения ролей.

— Вот поэтому я ничего подобного у себя в монастыре не допускаю. Всякому свободомыслию должен быть предел. Нет, развлечения нашей обители состоят в чтении приличествующих званию книг… и шахматах. — Мать Изенгарда сделала ход.

— У меня такое чувство, святая мать, что вы пришли ко мне не только затем, чтобы сыграть партию в шахматы и побеседовать о политике.

— В монастыре Святой Клары всегда интересовались политикой. Это тоже своего рода традиция.

Сестра Тринита оторвала взгляд от шахматной доски и переместила на мать Изенгарду.

— И насколько далеко простираются эти интересы?

— Возможно, — сказала настоятельница, — в ближайшее время это будет зависеть от тебя.

Сестра Трннита сгорбилась и опустила голову.

— Вот оно что, — пробормотала она. — Так я и знала…

Мать Изенгарда встала и зашагала вдоль стены с книжными полками.

— Почему у тебя такой убитый вид?

— Требуется разъяснить?

— Я же не прошу тебя ни о чем плохом. Пойми, все свершится так или иначе, независимо от твоего вмешательства. Но здесь столкнулись силы разных политических группировок. И мы не можем действовать вслепую.

— Мы?

— Мы. Нам нужно знать, хотя бы приблизительно, дальнейшее развитие событий.

— Я не умею предвидеть будущее.

— Ты просто не хочешь.

— Возможно. Вообще-то между «не умею» и «не хочу» не существует особой разницы. Но здесь ты права. Я не хочу.

— Ты не хочешь использовать свой Дар? Но сказано: «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».

— А еще сказано: «И устыдятся прозорливцы, и посрамлены будут гадатели, и закроют уста свои, потому что не будет ответа от Бога».

— Это Ветхий Завет. А с приходом Истинного Слова многое, сказанное пророками древности, потеряло силу.

— Спаситель говорил: «Не думайте, что Я пришел нарушить Закон и пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить».

— Хочешь быть лучшей католичкой, чем папа римский? — настоятельница повернулась к книжной полке. Отодвинула три тома сочинений святого Гонория Августодунского, книги Алана Лилльского и Исидора Севильского, проникла во второй ряд и выудила зажатый между «Церковной историей англов» и «Разумом души» Алкуина фолиант. — А это ты почитываешь?

Фолиант содержал в себе «Согласование Ветхого и Нового Заветов» и «Комментарии к Апокалипсису» Иоахима Флорского.

— Все пророчества! И, между прочим, к чтению добрым католикам не рекомендовано!

— Это шантаж? — тускло спросила сестра Тринита.

— Нет, это просьба. Я ведь и сама это читала. — Настоятельница постучала по корешку согнутым пальцем. — Но не смешно ли — я, именно я, прошу тебя применить твой Дар, хотя должна запрещать его!

— А я, именно я, служащая примером того, что обвинения, кои святая церковь предъявляет бегинкам, не всегда и не во всем беспочвенны, отказываюсь. Я не отрицаю, что Сила у меня есть. Однако тебе не приходилось видеть… последствий.

— Но я не склоняю тебя к дурному! Более того, я вообще бы не стала тебя ни о чем просить, и даже водить с тобой знакомство, если бы не знала, что ты всегда использовала свой Дар только для добра.

Это, кажется, не утешило сестру Триниту, а удручило ее еще больше.

— Я никогда не ставила своей целью защищать добро, — сказала она. — Я просто время от времени мешаю людям убивать друг друга.

— Ну, и какая разница?

Молчание.

— Кроме того, возможно, ты сумеешь воспрепятствовать кровопролитию.

Молчание.

— Я просто прошу тебя встретиться с людьми, которых волнует будущее нашей провинции, и…

— Да сколько можно повторять — я не ясновидящая! Не пророчица! Да, мне случалось отыскивать среди людей убийц, черных колдунов и чародеек, но не с по мощью Дара, а исключительно благодаря логике и собственным наблюдениям.

— Вот и сделай это. Может, твои наблюдения скажут тебе то, что не говорят другим.

— А твои… соратники это одобрят?

— Ага, ты начинаешь интересоваться!

— Просто я понимаю, что единственный способ доказать тебе и твоим друзьям, что вы ошибаетесь во мне, — прийти на эту встречу.

— Она будет в воскресенье.

— А не в субботу?

— В воскресенье, — с нажимом сказала мать Изенгарда.

— Если среди вас затесался астролог, зачем вам нужна я? Ты же знаешь, как я отношусь к попыткам… дисциплинировать Силу.

— И тем не менее дисциплины изучаешь.

Сестра Тринита снова отмолчалась.

— Итак, в воскресенье после Angelus подойди к колодцу на Ратушной площади. Тебя встретят и проводят в нужный дом.

— Хорошо. Но не вини меня за сокрушительный провал твоих замыслов.

— Пока что провалилась ты! Следить надо за доской, а не предаваться мечтаниям! Шах и мат тебе, сестра Тринита. — Она рассмеялась приятным грудным смехом. — Говорю же я — переселяйся в монастырь! Там у тебя будет возможность поупражняться в игре, хоть она и запрещена уставом.

И с тем мать Изенгарда покинула дом общины бегинок. Сестра Тринита проводила ее до крыльца, где резались в зернь двое телохранителей. Кто предоставил в распоряжение настоятельницы этих дюжих молодцов при кистенях и дубинках, сестра Тринита не знала и не хотела знать, однако прекрасно понимала, что, если и в обычную пору женщине небезопасно ходить одной по улицам большого города, то в пору карнавала — особенно.

В последующие дни сестра Тринита не выходила из дому и потому лишена была удовольствия лицезреть многие чудеса праздника. Не видела она ни канатоходца, с факелами в руках танцевавшего на веревке, протянутой от одной из соборных башен до дворца наместника, ни быка, которого гильдия мясников выставила городу, с тем чтобы заколоть и зажарить на вертеле в «жирный вторник», а пока что в ожидании этого события изукрашенного лентами водимого по улицам, а также славную боевую потеху — поединок четырех слепцов в полном воинском облачении, победителю же в награду доставалась откормленная свинья. И не столько потому, что звание ее запрещало развлечения подобного рода. Просто ей было некогда. У нее толпились пациенты с вывихами, переломами, ушибами, ножевыми ранами, не говоря уж о тех, кто переживал прозаические, но от того не менее сильные страдания вследствие непосильного пьянства и обжорства. Короче, она тащила обычное бремя карнавала, который, безусловно, прекрасен, но не для тех, кто осужден наблюдать его изнанку.

И так пришел назначенный день, к которому бегинка никак не готовилась. Она была уверена в бессмысленности и бесполезности предстоящей встречи, и от этого настроение у нее не улучшалось. Она вышла раньше назначенного часа, чтобы успеть засветло, но почему-то промедлила у самого дома, глядя на полустершийся и частично осыпавшийся барельеф на фасаде, изображавший сову, сжимавшую в лапах ключи. Дом был построен до того, как перешел по завещанию к общине бегинок, и принадлежал ей уже давно. Являл ли собой барельеф герб прежнего владельца или некую аллегорию, сестре Трините не было известно. Сейчас разглядеть барельеф, не зная, где он находится, было почти невозможно. Оно и к лучшему, полагала сестра Тринита, меньше поводов к глупым истолкованиям и сравнениям.

Она шагнула прочь и не торопясь двинулась по направлению к Ратушной площади. Правда, по мере приближения к ней точнее было бы сказать — пробивалась.

К ней не особо цеплялись и приставали. Среди веселящихся полно было мнимых «клириков» и «монахинь», и ее, должно быть, тоже принимали за ряженую, хотя она была без маски. Может быть, из-за непринужденности, с которой она передвигалась в толпе. Но сама эта непринужденность и была маской. Карнавал близился к концу, и неистовство праздника достигло апогея. Казалось, никого не осталось в домах, весь город вырвался на улицы и площади, скакал, ликовал и плясал. О, эти танцы! Танцы девушек или почитавшихся таковыми, чьи хороводы змеились по улицам легко, свободно, завлекая; танцы мастеровых, под чьими башмаками, казалось, даже булыжники проседали, а при скачках ставни домов выходили из пазов; танцы шутов в носатых личинах, в колпаках с бубенцами, которые, взявшись за руки, под свист флейт и крик волынок откалывали такие лихие коленца, что дух захватывало, танцы горбунов, карликов, слепцов, хромых и прочих калек под завывание безногих и параличных на папертях, разевавших беззубые рты и звеневших веригами… Сестра Тринита привычно укорила себя за высокомерие и напомнила себе слова Евангелия: «Не будьте унылы, как лицемеры». Если люди именно так понимают радость жизни, не исключено, что именно в этом она и состоит.

Бегинка пробилась на бурлящую площадь, целеустремленно прошагала к каменному колодцу с фигурой ангела, благожелательно взиравшего вниз слепыми ящеричьими глазами, и, сутулясь, прислонилась к краю колодезя.

Был тот самый час перед закатом, когда краски кажутся необычайно яркими, а фигуры и предметы — невероятно четкими. И маски… и хари… и размалеванные лица не сливались в единую карусель, а различались в малейших деталях. Гремели трещотки. Вновь завопили трубы, и ряженые рассыпались, давая дорогу двум шествиям, выступающим с противоположных концов площади. Они предваряли главное действо, которое исконно завершало карнавал и должно было состояться послезавтра. И сейчас герольды упреждали добрых лауданцев, что во второй день недели произойдет великая и страшная битва славного Мясоеда, короля Масленицы, с грозным и непобедимым Голодарем, то есть Великим постом. Оба воителя, стоя на повозках, которые вывезли на площадь шуты, представлялись публике. Мясоед, здоровенный детина в нарочито узкой одежде, которая обтягивала его жиры, в короне из куриных ножек и в ожерельях из колбас, потрясал кухонным вертелом, что в решающей битве должен был служить ему копьем, и ежеминутно прикладывался к пузатой фляге, при этом норовя свалиться на руки окружавших его паяцев в дурацких колпаках. На другой стороне площади грозно простирал руку с пучком розог Голодарь. Нередко этот персонаж представляло чучело, но сегодня это был кто-то из шутовской братии — из-за маски, изображавшей тощую унылую рожу, не разберешь, кто. Он был одет в монашескую рясу и опоясан четками из луковиц. Его свита была наряжена монахами, монашками, причетниками и паломниками. Они звонили в колокольцы, напоминающие те, что носили прокаженные, а присные Мясоеда лупили по горшкам и кастрюлям. Народ же плясал кругом и пел старую песню: «Бьется черный хлеб с индейкой и селедка с колбасой!» Шум стоял адский, а ведь это была только прелюдия к предстоящей битве.

— Сестра Тринита?

Из-за грохота, звона и пения бегинка не расслышала, как к ней подошли. Она обернулась. Рядом с колодцем стоял человек, каких много было в толпе на площади — в пестро-лоскутном плаще и размалеванной маске из соломы, полностью закрывавшей лицо. Голос был не только приглушен маской, но и звучал как-то неуверенно. Очевидно, человек не знал, настоящая ли бегинка перед ним или кто-то из свиты Великого поста.

— Это я.

Человек, видимо, все еще не был убежден и переспросил:

— Кто призвал тебя сюда?

Сестра Тринита также имела все основания подозревать собеседника и отвечала двусмысленно:

— Святая Клара.

Человек в маске кивнул.

— Следуй за мной.

Так она и сделала. Провожатый шел впереди. Сестра Тринита заметила под его плащом дубинку и по этому, а также по очертаниям плеч и походке, узнала в нем одного из телохранителей матери Изенгарды. Хотя, конечно, это был еще не повод для спокойствия.

Шли они довольно долго, но довольно быстро. Сестра Тринита поняла, что ее хотят запутать, петляя и водя кругами. Она не стала объяснять провожатому, что это — напрасный труд. Если она и не знала в лицо каждый дом в Лауде, то все улицы и переулки города, а было их около двухсот, она помнила лучше линий своей руки. Но нынешний владелец дома, к которому они подошли уже в темноте, был ей неизвестен. Ясно было только, что некогда это был патрицианский дом, однако он давно уже находился в небрежении и нуждался в побелке и ремонте. Провожатый постучал, явно условным сигналом, обменялся несколькими словами с невидимым сестре Трините привратником, и они вошли. Миновали неосвещенную прихожую, и спутник сестры Триниты посторонился, пропуская ее к лестнице, ведущей вниз. Сам он словно бы растворился во мраке.

Сестра Тринита толкнула тяжелую дверь и ступила в помещение, ранее, вероятно, служившее погребом, а теперь использующиеся как-то иначе.

Бегинка меланхолически взглянула вверх.

— Вавилонский камень… — произнесла она.

— Совершенно верно, — отозвался высокий носовой голос.

Теперь она позволила себе переместить взгляд вниз. На противоположном конце комнаты был стол, на столе — некоторые предметы, а за столом сидели пять человек. Четверо мужчин и одна женщина. Женщиной была мать Изенгарда. Возраст мужчин колебался между тридцатью и сорока пятью годами. Самый молодой — с иронической улыбкой на худом востроносом лице, с коротко стриженными темно-каштановыми волосами. Его сосед, бледный, с белокурой бородкой, скучающе смотрел на бегинку из-под тяжелых век. Тот, кто ответил сестре Трините, — низкорослый, полный, гладко обритый, в одежде, напоминающей духовную и круглой скуфейке. И здоровенный малый, чьи рыжие волосы и борода завивались кольцами.

— Сестра Тринита из квартала святого Гольмунда, — сказал младший. Это был вопрос и утверждение.

Бегинка кивнула. И проговорила:

— Ансельм Орнат. Гарен Сегирт. Присциан-астролог. И Рыжий Вальтер. Просвещенный представитель старой знати, придворный, ученый и капитан наемников. Да, еще посланница духовенства. Недостает купцов и банкиров.

— И откуда вы всех нас знаете? — лениво полюбопытствовал белокурый. — От матери Изенгарды?

— Ни в коей мере. Просто я не затворница. И не слепая. Ходишь, знаете ли, смотришь…

— Она признается, что шпионка наместника! — рявкнул рыжий.

— Но в таком случае я не выйду отсюда, верно?

— Не горячитесь, друг мой, — сказал Ансельм Орнат.

— К тому же мать Изенгарда поручилась за нее, — вставил Присциан.

— Да? — сказала сестра Тринита. — А вот я бы за себя не поручилась…

Ей было скучно. Хотелось оказаться в другом месте, скажем, дома, in angello cum libello, и оттого она вела себя вызывающе, что вовсе не было ей свойственно.

— Касательно отношений с наместником? — вкрадчиво спросил Гарен Сегирт.

— Касательно цели моего прихода.

Собравшиеся переглянулись. Присциан осведомился:

— А что вам известно о цели вашего прихода?

— Предположим, ничего. Но это, — она указала на стол, — свидетельствует за себя.

На столе занимали место хрустальный шар, ярко начищенная медная лампа, прозрачная чаша с водой и толстая книга.

— И вы скептически относитесь к моим приготовлениям?

— Не к ним. Но в опытах вроде того, к которому вы собираетесь прибегнуть, используются либо маленькие дети, либо юные девушки. Я, как все могут видеть, ни к тем, ни к другим уже не принадлежу.

— Не суть важно! — запальчиво возразил Присциан. — Действительно, ясновидение может проявиться при воздействии мага на незамутненную душу отрока или отроковицы. Но и когда субъект от природы является обладателем определенного дара… Сегодня также подходящий день, и, хотя шесть — не очень счастливое число…

— Ну, если вы придаете такое значение нумерологии, будем считать, что нас здесь не шестеро, а дважды по трое.

Присциан кивнул, не заметив или не желая замечать иронии в ее голосе.

— Что за чушь, что за бабьи сказки! — взорвался Вальтер. — Будут здесь говорить на человеческом языке или нет?

— Ты бы лучше села, — сказала мать Изенгарда. Это были ее первые слова за вечер.

Бегинка обнаружила в темном углу табурет, придвинула его и уселась напротив остальных. Все это напоминало карикатурную пародию на Тайную вечерю.

— Мы перейдем когда-нибудь к делу? — не унимался Вальтер.

Гарен Сегирт изящным жестом привлек к себе внимание.

— К делу так к делу. Здесь собрались люди, озабоченные судьбой нашей провинции и дурным правлением имперского наместника Стефана Гроу. Люди разных сословий. Любезная сестра отметила отсутствие купцов. Это не случайно. Им все равно, где жить и кто будет править, лишь бы были им привилегии в торговле, снижались пошлины на ввозимые товары, и корабли стояли в гавани Манты.

— Ошибочное мнение, — заметил Ансельм. — Они еще скажут свое слово, хотя, может быть, и не сейчас. Наверняка, не сейчас.

— А пока они достаточно хороши, чтоб их потрошить! — расхохотался Вальтер.

— По-моему, мы отвлеклись, — вежливо продолжал Сегирт. — Итак, будущее. А так как мы здесь люди просвещенные и, скажем, лишенные предрассудков…

— …особенно после казней в Нижней Лауде, — вставил Орнат.

— …то сочли возможным прибегнуть к не вполне привычным способам ради блага в дальнейшем.

— Способ-то как раз привычный, — заявил Вальтер. — Кто к гадалкам не ходил? Ну, раз тут тот еще случай, так все средства хороши. По мне хоть сам черт в подмогу годится. А кто не с нами, тот против нас.

— Насколько я помню, в Писании сказано несколько иначе, — заметила мать Изенгарда. — «Кто не против нас, тот с нами».

— А, что в лоб, что по лбу. Какая разница?

— Разница есть, — провозгласил Присциан. — Мы действительно люди без предрассудков, однако ж добрые христиане. И может показаться, будто действие, которое мы сейчас собираемся предпринять, может принести вред нашей душе. Однако известно, что наука делит женщин, владеющих Силой, в просторечии именуемых колдуньями или ведьмами, на два разряда. Один называется malefica. Maleficares используют свой Дар исключительно в зловредных зельях, подобно Черной Бет, о коей вы, должно быть, слыхали и которая вполне заслуженно нашла своей конец на костре. Другие, именуемые striga или stregga, безвредны и зачастую употребляют свой Дар на пользу людям. Надеюсь, к ним принадлежит и наша собеседница.

Лицо сестры Триниты было непроницаемо, губы сжаты.

— Почтенная сестра, видимо, не любит бесед на подобные темы. — Ансельм Орнат усмехнулся. — «Тайны этого рода не подлежат раскрытию», — процитировал он, — «если того не потребует крайняя необходимость. Ибо если бы я изложил их ради забавы или теша свое тщеславие, во мне умолк бы просвещающий меня дух, и, буде в нем явилась бы необходимость, он бы меня покинул».

— Пророчества Мерлина, сударь мой, — возразила бегинка, — можно трактовать как угодно, и недавние события во Франции нам это доказывают.

— Не стану спорить…

— Ну, будет, — прервал его Вальтер. — Так да или нет?

— Я могу лишь повторить то, что говорила раньше. У меня нет дара ясновидения. Но я не могу доказать этого, не продемонстрировав его отсутствие.

— Иными словами, вы не отказываетесь? — спросил Сегирт.

— Я хочу побыстрее покончить со всем этим.

— Постойте, постойте! — воскликнул Вальтер. — А какое будет ручательство, что она нас не выдаст?

— А ручательством, и, одновременно, ценой моих действий, очевидно, будет моя жизнь. Где я живу, вам всякий скажет, и достать меня там будет гораздо проще, чем вас в ваших замках, укрепленных дворцах или даже на марше. Но…

— Что значит «но»? — впервые в голосе Гарена Сегирта послышалось какое-то подозрение.

— Я предполагаю, что ничего не выйдет. Но — на всякий случай я прошу вас как можно точнее сформулировать, что вы хотите от меня услышать. Подумайте о том, пока мастер Присциан совершит свои приготовления.

— Предложение, не лишенное смысла, — пробормо тал Орнат.

— Это просто, — сказал Вальтер. — Нам нужно знать, что случится с Лауданской провинцией через год.

— Нет! — Сегирт слегка поднял руку. — Через год — пожалуй, преждевременно. Через три года.

— Думаю, так будет лучше, — согласился Орнат.

Мать Изенгарда изъявила согласие.

— Сестра Тринита, тебе известно, что нужно делать? — осведомился Присциан.

— Да.

Ученый запалил медную лампу, из которой потянуло ароматическим дымом неопределенного запаха, затем повесил ее на вбитый в восточную стену клин, так, чтобы свет от лампы падал на хрустальный шар под определенным углом. Отраженный множеством граней, он рассеялся призрачными лучами, которые, чередуясь с тенями, заплясали над водой в чаше.

Сестра Тринита подвинула табурет и стала смотреть на хрустальный шар. Присциан открыл книгу и принялся читать. Остальные хранили молчание. До семи раз повторил Присциан заклинание, писанное на древнем и не понятном никому, кроме природных духов, языке. После седьмого сестра Тринита сказала:

— Хватит. У меня шея затекла…

— Что это значит? — холодно осведомился Гарен Сегирт.

Присциан вытер пот со лба.

— Не знаю. Я много раз проделывал этот опыт, и он всегда оказывался удачным. — Голос его дрогнул. — И я считал, что в случае общения с человеком, обладающим Силой, это облегчит задачу…

— Но ее Сила пересилила твою, — грубо оборвал его Вальтер.

— Что ж, господа, вы видели, я честно старалась. У меня чуть глаза из орбит не вылезли. — Сестра Тринита встала. — Но ничего не получилось. Видимо, мой мозг слишком закоснел. Так что в следующий раз выбирайте отрока или отроковицу.

— К чертям следующие разы! — Вальтер стукнул кулаком по столу. — Все это глупости, будь я проклят на том и на этом свете!

— Но послушайте! — Присциан воздел руки горе. — Одна-единственная неудача не должна остановить нас…

— А нас никто и не остановит, — с утонченной надменностью заметил Сегирт. — Но не на сем пути.

— Что до меня, — сказал Ансельм Орнат, — я всегда считал магию ремеслом занятным, но недостойным занимать ум образованного человека. Однако у нас остается истинная мудрость веков, и мы всегда можем вернуться к бессмертным творениям философов Академа, к Вергилию с Горацием…

— Вергилию с Горацием… — повторил за ним чей-то голос. Они не сразу поняли, что принадлежит он сестре Трините, настолько голос был глух и безжизнен. Бегинка шагнула вперед, бессмысленно шаря перед собой руками, точно слепая, споткнулась о стол и сшибла с него чашу, которая, расплескав воду, ухнула на пол и со звоном разлетелась на множество осколков. Прежде чем кто-либо что-либо предпринял, бегинка отшатнулась, упала, и тело ее выгнулось дугой.

Несколько мгновений собравшиеся молча наблюдали за ее конвульсиями, затем Гарен Сегирт ледяным тоном спросил у матери Изенгарды:

— Почему вы не предупредили нас, что она припадочная?

— Но с ней никогда… ничего подобного… — неуверенно начала настоятельница.

Однако вскоре стало ясно, что припадок, приключившийся с сестрой Тринитой, ничего общего со священной болезнью не имеет. Она приподнялась, нащупала табурет и, цепляясь за него, села на полу. Лицо ее было ужасно. Глаза зажмурены, но из-под сомкнутых век катились слезы, мешаясь со струйками крови, которые ползли из уголков прикушенных губ. Еще хуже стало, когда она открыла глаза и заговорила. Потому что, несмотря на слезы на щеках, в голосе не слышалось даже намека на рыдания. Он был ровен и сух, и это сочетание пробивало до дрожи.

— Вы спросили меня не о том, что хотели знать. А хотели вы знать, кто из вас будет властвовать в Лауде, когда провинция отложится от империи. Отвечаю: из вас — никто. Все вы домашние псы, не чающие прихода волка. А волк появится. Но его нет среди вас.

— Как это следует понимать? — голос Сегирта поднялся до немыслимой высоты.

— Кто он? Волк… кто-то из вольных отрядов? — начал прикидывать Вальтер. — Одноглазый Ланс? Я что-то давно его не видел… да и кишка у него тонка… или Реналт? Нет, этот молод еще…

— Так кто же? — спросил Ансельм Орнат. — Может, вы в силах ответить, если слышите слова, не произнесенные вслух?

— Я знаю только, что этого человека здесь нет.

— А мы его знаем? — быстро спросил Сегирт.

— Ищите. Ищите в лесах, кабаках, дворцах и на рынках… или у себя в доме. Неважно. Все свершится так или иначе, независимо от моего вмешательства. Или вашего.

Она смолкла и стала вытирать рукавом слезы и кровь с лица.

Воцарилась тишина. Прервал ее Гарен Сегирт.

— Превосходно разыгранная сцена. И, если наместник подослал вас, чтобы нас запугать, можете передать ему, что зрелище произвело впечатление, но цели не достигло. Но, поскольку наше соглашение все еще остается в силе… не так ли, Вальтер?

Наемник только хмыкнул в ответ.

— Лично я полагаю, — произнес Орнат, — что на воображение сестры Триниты подействовало мое упоминание Горация. Ведь она просто-напросто пересказала своими словами шестой его эпод… о собаке и волке, помните?

— Возможно, — пробормотал Присциан, — возможно… «Что, пес, на мирный люд бросаешься? Знать, волка тронуть боязно?» Но вы упомянули также и Вергилия, провозвестника Нового века. Имело это значение или нет?

Сестра Тринита не ответила. Она продолжала сидеть на полу в обнимку с табуретом, не обращая внимания на то, как другие, тихо переговариваясь, покидают подвал. И только когда мать Изенгарда, хрустя башмаками по осколкам стекла, приблизилась к ней, бегинка неловко поднялась на ноги.

— Ты ведь действительно что-то увидела, — сказала настоятельница. — Что? Не хочешь отвечать? Пойми, бог с ними, с Вергилием и Горацием, даже если в них и кроется отгадка. Мне нужно знать, что ты видела. Может быть, одной из них всех. Даже наверняка.

— А что, как ты полагаешь, я могла увидеть? — с горечью произнесла сестра Тринита. И мать Изенгарда угадала ответ прежде, чем бегинка высказала его. — Плаху на площади. И топор, красный от крови.

Поздно ночью сестра Тринита вышла из старого патрицианского дома. Никто не провожал ее и не следил за ней. Не исключено, что о ней просто забыли. Очень скоро она оказалась на площади, которая была совсем рядом. Площадь, несколько часов назад кипевшая народом, опустела. Неделя бурного веселья давала себя знать, а люди нуждались в отдыхе.

Бегинка шла по раздавленным на брусчатке гирляндам цветов, потерянным маскам, разбитым трещотками. Было темно и тихо, и только где-то вдали мелькал одинокий фонарь и позванивал колокольчик.

До конца карнавала оставалось еще два дня. Но это было уже неважно. Масленица проиграла. Победил Великий пост.