Голодная бездна. Дети Крылатого Змея

Глава 8

Кохэн был силен.

Или это Мэйнфорд ослаб? Он навалился на масеуалле, придавив немалым весом своим, обхватил за плечи, стиснул, усмиряя приступ.

Безумие бывает заразным?

Или это что-то другое?

Кохэн метался, и золотые фигурки в косах его звенели. Но вот он стих, захрипел, и изо рта пошла белая пена. Мэйнфорд осторожно отпустил помощника.

Не стоило отпускать Джонни.

И что теперь? Вызвать целителей? И спровадить единственного, кому Мэйнфорд доверяет безоглядно, в госпиталь? Или целители не помогут? Он нашел пульс.

Сердце билось ровно.

И дышал Кохэн спокойно. И вовсе на лице его появилось выражение умиротворенное.

– Он спит, – Тельма, подобрав полы халата, подползла ближе. – Просто спит, и все…

– Что с ним?

– Не уверена, но… ты знаешь, что многие старые книги попали под запрет? Особенно те, которые касались магии крови? – она все еще избегала смотреть на Мэйнфорда. Правильно, лучше говорить о книгах.

– Я видела… то, что видел он… это иначе, чем с тобой. Ты ушел в свой разум, а он… кровь от крови… – Тельма приложила ладонь к виску. – Спит… и надо его переложить куда-нибудь, а то ведь жестко на полу…

Кровь от крови.

Вся сила масеуалле в крови, но Мэйнфорд все равно не понимает.

– Он ведь прямой потомок прежних императоров. Как и ты, – теперь она смотрела прямо в глаза. – Ваши предки говорили с богами. А вы… вы тоже слышите их голоса.

Это ее вежливое «вы» резануло слух.

Голоса, значит.

Прямой потомок.

Да в Бездну всю эту мистическую хренотень с богами вкупе. Еретическая мысль, благо некому за нее на плаху отправить, но все равно холодочком по хребту потянуло, напоминая: никуда-то ты, Мэйни, жалкий человечишка, от богов не денешься.

А он и не собирается.

У него планы другие. Примитивные, можно сказать, планы.

Кохэна до постели дотащить. Раньше-то просто, а ныне собственное тело что из первого снега вылепленное, тугое да неподатливое. Одежонку промокшую снять, ибо насрать простуде обыкновенной на то, чей ты там потомок. Сопли и у императорских сыновей случаются, и те же, жидкие да надоедливые, что и у обычных смертных.

Обувочку стянуть.

Укрыть бедолажного, который спал мирно и был всецело счастлив в своих снах – Мэйнфорд испытал острый приступ зависти, – одеяльцем, да подоткнуть, чтоб не задувало.

– В лоб целовать не станешь? – поинтересовалась Тельма, которая не помогала, но и не убегала, стояла себе в стороночке, наблюдая.

– Обойдется.

Кивнула.

Зевнула.

Ее бы рядышком с масеуалле положить. И самому рухнуть. Глядишь, проспались бы втроем, там и полегчало бы. Но нет, сколько хвост ни тяни, а от кота на другом его конце не избавишься.

– Поговорим? – это предложил Мэйнфорд.

А ведь там, на поле, мог бы и помолчать.

Притвориться, что не знает.

Понаблюдать.

– Поговорим, – согласилась Тельма и, подобрав полы халата, который волочился за нею, что шлейф, вышла из спальни. Мэйнфорд тоже вышел и дверь прикрыл плотно.

– С чего начнем? – Тельма устроилась на прежнем месте, забралась в кресло с ногами, халат подтянула, подоткнула, села в нем, что ворона в гнезде.

Белая ворона.

И тот целитель со славным именем Тео, тоже белым был. Нехарактерный такой окрасец… ахромия.

– А с чего стоит?

– Думаю, с недавних событий. Пока яркие. Я расскажу, что видела, а ты решишь, стоит ли в этом искать смысл, – она спрятала руки в раструбах широких рукавов, а вот полы норовили разойтись, и видны были худенькие ключицы.

Где она пряталась, потерянный ребенок?

И почему появилась сейчас?

А хуже всего, Мэйнфорд не успел пересмотреть дело. Странно. Он ведь помнил его… должен был бы помнить, потому что яркое было. И газеты тогда вой подняли до небес. Все стенали о молодой и безвозвратно ушедшей… погибший талант…

Газеты вот он помнит.

Степенную «Герольд» и «Бейленджи-дьюб», которую принципиально издавали на бумаге зеленоватого оттенка, за что драли полталера сверху. Безбожный грабеж, но многие, как поговаривали, покупали эту газетенку именно из-за цвета.

Из-за желания почувствовать себя если не элитой, то кем-то вроде.

…Тельма рассказывала.

Спокойно. Отстраненно.

Только худые руки свои терла, и Мэйнфорд на руки смотрел.

Сухая кожа.

Болезненные трещинки.

И колец нет. Мама всегда надевала парочку в комплект к обручальному. И за руками следила, пожалуй, едва ли не тщательней, чем за лицом.

Жемчуг.

Золото. Белое и желтое. Красное, которое зовется так из-за особого оттенка и считается редкостью, потому что в Новом Свете все золото обычное. Но находятся умельцы…

…не о том думать надо.

Не о кольцах из матушкиной шкатулки, не о газетах даже, что из головы не идут, пусть «Бейленджи-дьюб» читать прилично и принято даже, как и просматривать биржевые сводки, даже если ты ни хренища в биржевых играх не понимаешь. О смерти Элизы шептались машинистки на третьем этаже. Вздыхали секретарши. И миз Вейтер, которую в силу возраста и поганого характера вряд ли можно было заподозрить в любви к кому-то, демонстративно нацепила черную повязку.

Это он помнит.

И сборы по Управлению – на венок.

И тех, кто добровольно вызвался его отнести… и оцепление на площади, где пришлось выстоять семь часов кряду… и саму эту площадь. Людей, пришедших поглазеть на представление, последнее представление великой Элизы.

Траурный кортеж.

Шестерик першеронов, черных, что уголь. Лафет с гробом. Цветы. Оркестр.

Речи.

…не саму смерть.

– Ты меня не слушаешь, – Тельма вздохнула и поскребла пальцем подлокотник. Кожа на креслах была сухой и потрескавшейся, как ее собственная. – Кто тебе сказал?

– Твой медведь. Там номер, а у меня знакомая, которая увлекается… хочет купить, к слову. Цену нормальную предложит. Но ты ведь не продашь?

– Нет, – она покачала головой. – Медведь… кто еще знает?

– Пока никто.

– Кохэн?

– Это его не касается.

Кивок.

И молчание.

Кто-то должен начать первым, вот только Мэйнфорд понятия не имеет, что положено говорить в таких случаях. Признать свою вину?

Вины за собой он не ощущал.

То дело… странный привкус выдохшегося пива. И холодного кофе, на поверхности которого появились маслянистые разводы. Усталость, застаревшая, накопившаяся. Сколько он был на ногах?

Дни и дни.

И ночи.

И если удавалось поспать час-другой, это было удачей.

Сила и та не пыталась вырваться, она держала тело, потому что иначе Мэйнфорд попросту отключился бы. А нельзя. Людей не хватало. Война закончилась, и Третий округ обрел новых хозяев. Правда, не все согласны были признать их власть.

…стрельба на перекрестке. И три девочки, случайные жертвы, которые так хотели жить, что переродились.

Тело, найденное в подвале. Личность не установлена. Оно и на тело не особо походило. Кусок мяса в ванне с известью. Чудом нашли до того, как известь разъела останки. Очередной висяк.

Родственники и очередные заявления. Пропала без вести… ушла и не вернулась… и вряд ли вернется, но этого говорить нельзя, в их глазах Мэйнфорд – последняя надежда. И серый мундир малефика перестает быть броней, способной защитить от чужого отчаяния.

Тогда он, помнится, догорал.

И догорел, наверное, если больше не способен сочувствовать ни жертвам, ни родичам. А вина… разве был он виноват?

– Зачем ты вернулась?

Не случайно. Конечно, нет, она ведь рвалась именно в его отдел.

– Мне нужна правда, – Тельма царапает кресло, вонзает короткие коготки в трещины, поддевает сухую кожу, дергает и сбрасывает на пол крашеные кусочки.

– Какая?

– А она что, разной бывает? – эта улыбка злая. Не улыбка даже, оскал. Предупреждение: осторожней, Мэйни, лед тонок, а в тихом омуте чужой души водится немало чудовищ. – Мне казалось, правда одна…

Да. Пожалуй.

Или нет?

– Ты и вправду не понимаешь? – она склонила голову набок. – Твой брат убил мою маму.

– Что?!

– Твой брат. Гаррет. Он убил мою маму, – спокойно повторила Тельма. – И от меня избавился. А ты помог это все прикрыть.

Она описала полукруг пальцем.

И крест сверху.

– Для этого тебя ведь и вызвали… странно, да? На Острове своя полиция. Но пригласили обычного малефика. Ты ведь и старшим не был. Просто штатный малефик из Третьего округа. Почему малефик, если в деле нет и следов магии? Никто не задался этим вопросом… – она водила пальцем по ранам на подлокотнике. – А если и задавались, то вы умели заткнуть особо любопытных…

– Все было не так.

…безумие.

Гаррет не стал бы убивать.

– Кто такая Тильза?

– А ты откуда…

Он осекся. Конечно. Откуда еще ей знать? Из его головы. Она хорошо покопалась в этой голове и… и злости не было. Нелогично. Мэйнфорд должен был бы разозлиться, а вместо этого… пустота.

И еще тоска.

Глухая, такая, что впору на луну выть.

– Любовница Гаррета. Она забеременела.

– И ты от нее избавился? – все то же спокойное любопытство, будто речь идет о вещах обыкновенных. Внимательный взгляд. И морщинки вокруг глаз. Усталость, которую Мэйнфорд чувствует. Собственное необъяснимое желание утешить эту женщину, которой утешение было не нужно.

– Нет. Я помог ей переехать. Другой город… и у меня есть племянница. Ей четырнадцать…

– Значит, это было до мамы.

Мэйнфорд мог бы добавить, что последние лет семь не видел ни Тильзу, ни племянницу. Что и до этого он не часто их навещал. Не из-за чувства вины, просто времени не хватало, да и тяготили их одинаково эти его визиты.

Тильза терялась.

Эрика дичилась и пряталась. Мэйнфорд оставлял чек и игрушки. Потом просто стал отправлять чеки. И еще открытки-поздравления, потому как принято было в обществе поздравлять друг друга.

А семь лет назад Тильза написала, что выходит замуж и супруг ее желает удочерить Эрику. В чеках, стало быть, нет нужды. Их собралось достаточно, чтобы Эрика получила образование. И на приданое останется. И вообще, она очень благодарна Мэйни за помощь и поддержку…

Он никогда не причинил бы вреда беременной женщине.

– До. Получается, что до, – Мэйнфорд протянул руку. – На. Сама взгляни… только… я действительно плохо помню то дело.

Тельма не спешила прикасаться.

Стесняется?

После того, что ей удалось увидеть сегодня… и вряд ли дело ограничилось Тильзой. И лучше не думать, что еще она узнала о тайнах Мэйнфорда. И что может узнать.

Устала?

Больше похоже на правду.

– Если ты…

– Нет, – холодные пальцы обхватили запястье, для чего Тельме пришлось наклониться. – Я… лучше рядом, а то неудобно. Ты не против?

Милая вежливость.

И он не против. Совершенно не против.