Дети Гамельна

История двенадцатая. О пользе неумеренного употребления спиритус вини

Шкура, растянутая для просушки на деревянной правилке, внушала уважение пополам со страхом одним лишь своим видом. Ну и изрядную долю удивления тоже пробуждала, ведь не каждый день видишь волчью шкуру, на которой мех чередуется с гладкими пролысинами. Притом отнюдь не из-за того, что ее поела моль, лишай или еще какая пакость.

Впрочем, сведущему человеку ничего объяснять не надо. Дело настолько простое, что и последнему дураку ясно. Если, конечно, сей дурак с детства обитает в нужных местах, а не приблудился, скажем, с благословенных земель Аппенинского полуострова. Достаточно одного слова — «Шварцвальд», и знаток понимающе кивнет. Пожалуй, только в здешних местах такое еще и можно увидеть.

Если волчий мех перемежается голыми частями, значит, не зверя затропили умелые охотники. Ох, не зверя, а существо в разы более мерзкое. Волколак, оборотец, вервольф, лугару и много иных эпитетов, приличных даже сладкозвучным песням труверов и прочих миннезингеров…

У этих созданий много имен, а суть одна. Как описывал их в своем наиполезнейшем труде Адольф Брэмсон: «Оборотец есть греховное порождение блуда, человек, продавший душу за умение оборачиваться зверем, верный слуга Диавола. Тварь, алчущая крови и плоти, хитроумное создание, средь людей живущее».

Конечно, дурная слава слишком уж много им приписывает, по большей части по принципу: «Кто же трех лесорубов в лесу заел, кости разбросал, а ни денег, ни прочего добра при них не нашли?! Вервольф в паскудности своей, и больше никто!». Докапываться до истинных причин никто не будет. А значит, никто и не увидит на лесной тропке вереницу следов тяжелогруженых коней, сопровождаемых отпечатками лап псов-молоссов…

Но и назвать оборотня безобидной собачкой никак нельзя. Когда создание находится в человечьем облике, еще есть вероятность достучаться до сознания, задурить голову, а порою и договориться. Говорят, бывают на свете, хотя и редко, даже такие, что умеют держать в узде дьявольскую сторону своей природы.

А вот когда Волчье Солнце высовывает из-за туч бледную мрачную харю пропившегося забулдыги… Тут жди беды! Заскулят перепуганные псы, прячась поглубже в будку, закудахтают куры. Булькнет порванным горлом кормилица-корова, бережно хранимая от заботливых и жадных рук последователей полковника Мероде [11]. Наутро заголосят бабы с детишками, осознавшие, что остается им только копыта коровкины обглодать да прикопать на отхожем пустыре. И потом всем дружно вешаться на ближайшем суку, потому как погреба пусты и никак не дотянуть до следующего урожая. Ну а если случилась нежданная встреча посреди леса, то ни топор не поможет, ни ружье.

Однако есть у дикой твари уязвимое место: оборотцы почти всегда — одиночки. И если хорошо сработанная команда с нужными знаниями и подходящей снастью выходит на дело, роли меняются, как у кукол в бродячем театре или бурсачьем вертепе. Потому что много средних бойцов, ежели действуют умно и совместно, всегда забьют одного хорошего. Так случилось и сегодняшней ночью, когда человек-волк нарвался на добычу, с которой встречаться не стоило. Теперь его шкура сушилась по всем правилам — на правилке, под ветерком, лапы загнуты мехом вверх. На той части шкуры, что покрывала череп, зияла солидная рваная дыра и несколько широких прорех.

Сержант Мирослав ходил вокруг шкуры и, цыкая зубом, приговаривал:

— А то говорят «неуязвим», да «в тень лапы шилом ткнуть»… Брешут, собаки! Свинец и топор — лучшие друзья человека!

— Еще говорят, что пулю демоны направляют, — подначил сержанта один из ландскнехтов, вышедший до ветру да и задержавшийся на дворе для познавательной беседы. — Бес в зернах пороха таится. А как огонь по зелью пробежит, так нечистая сила прыгает на пулю и направляет в цель!

— И эти брешут, — уверенно отозвался Мирослав. — Книжные черви и дурные наукознатцы. Пуля же круглая, как на ней бес усидит?

Пораженный силой аргумента, ландскнехт подтянул штаны, шмыгнул носом и поспешил в избу, благоразумно не спросив про пули нарезные, которые редкие и дорогие, будто их из золота льют. А то ведь сержант — тот еще умник, так все вывернет, что и последние штаны должен будешь. И что обиднее всего, никак иудеем не назвать…

Капитан сидел неподалеку, примостившись на полусгнившее бревно, оставленное нерадивым хозяином у забора. Рядом на заборе висели сохнущие портянки, напоминая своим видом капитуляционные стяги, вывешенные оголодавшим гарнизоном. Швальбе наслаждался кратким мигом безделья, таким милым сердцу любого солдата. Пыхал табачным дымом из коротенькой трубки, более присталой вислоусому казаку или кроату, нежели обряженному в немецкие одежды ландскнехту. Любовался на кольца дыма, шевелил пальцами босых ног, точнее одной ноги. Стопа другой на вид казалась куда больше первой и была аккуратно перевязана чистой тряпицей.

Капитан элегически слушал назойливое гудение мух, сбившихся в плотную стаю над оставленными в сторону сапогами. Сапоги выглядели так, будто искупались в одной ванне с Альжбетой Батори, причем оная не только поливала обувку свежей кровью, но и грызла воловью кожу изящными аристократическими зубками.

Выпустив очередное кольцо, капитан изволил перевести взгляд на местного селянина, битый час маячившего неподалеку. Судя по тому, как незадачливый пейзанин крутил в руках шляпу и бросал быстрые косые взгляды на капитана, вопрос представлялся достаточно серьезным, чтобы выслушал его никто иной, как Швальбе.

— Чего тебе?

Крестьянин, наконец-то дождавшийся своего, аж подпрыгнул от радости. Впрочем, как оказалось, ничего хорошего от прыжка не получилось, ибо все мысли и заготовленные речи, перемешались в голове, стриженной под «горшок». Судя по всему, случился эффект, схожий с попаданием в шлем хорошей картечины. Швальбе не раз наблюдал такое сотрясение мозгов.

— Вспугнул… — сам себе сказал капитан и, вздохнув, продолжил. — Пошли, болезный, в дом. Потому как всем сердцем чую, что без перегретой кочерги в заднице нам с тобой никак не обойтись!

— Не надо кочерги, герр капитан! — прорвало селянина. — И без нее беды такие, что никакой жизни нет!

— А пиво есть? — задал неожиданный вопрос капитан. И, получив в подтверждение несколько лихорадочных кивков, продолжил. — Тогда тащи, здесь и поговорим. Мне после ваших гребаных лесов пешком ходить невместно! Всякая скотина норовит себе каменную башку отрастить!

Селянин все же оказался не так туп, как показалось на первый взгляд. Сопоставив заскорузлые сапоги и состояние «головы» у шкуры, деревенский побледнел, уподобившись отборному италийскому мрамору. И припустил в сторону таверны, успев напоследок еще раз пять кивнуть.

Швальбе снова тяжело вздохнул. Не то, чтобы он так уж не любил или даже презирал селян, как часто водилось среди наемного люда. Просто каждый раз, когда команда приговаривала какого-нибудь адского выродка, со всей округи начинали сбегаться страждущие. И у каждого — наготове рассказ о каком-нибудь чудище, ведьме или иной напасти. И все как на подбор — сказки, дурной головой навеянные. Это была одна из странностей работы — те, кого и в самом деле доставала потусторонняя нежить, обычно тянули с жалобами до последнего, надеясь на то, что как-нибудь само собой решится.

И сейчас ему, наверняка, вывалят мешок слухов о скиснувшем молоке и прочих сельских неприятностях, которые точно есть происки самого Дьявола. А потом будут тихо обижаться, когда капитан станет гнусно ржать.

— И почему я такой добрый? — вопросил в никуда Гунтер.

— Шальной дух, засевший в доме? Поджоги, трясучка, швыряние предметов? Гунтер, ты чего, вообразил себя долбанным экзорцистом?! Вы, герр капитан, не добрый! Вы, герр капитан, дурной, как три валаха!

Судя по тому, что сержант перешел на смесь чинопочитательных обращений и ругательств, Мирославу определенно не понравилось предложение командира. Хорошо хоть, дурная привычка вслух трепать на языке командировы планы проявлялась лишь тогда, когда они оставались с глазу на глаз. Иначе авторитет капитана язвительным сержантом был бы подорван и с салютом похоронен еще пару лет назад. Хотя сегодня свидетели имелись — на пороге комнатушки сидела мелкая крыса, посверкивая умными глазками, будто понимая, о чем спорят два человека. Оба были заняты спором настолько, что ни один и не подумает хватануть кинжал да метнуть в любопытного зверька…

— А почему не четыре? — прищурился Швальбе.

— Потому, если как четыре, то ты еще бы и ходил под себя, прямо в штаны. А так до выгребной ямы добегаешь, бесценный груз доносишь.

Проговорив все это на одном дыхании, сержант скептически посмотрел на ногу капитана. Судя по ее распухшему состоянию, капитан еще с неделю бегать мог исключительно во снах. Слава Богу, что лишь растяжение, а не антонов огонь…

— Я же его убивать не хотел, потому и подъемом бил, — мрачно протянул Швальбе, проследив направление сержантского взгляда. — В носке пластина стоит, сам знаешь.

— Кому как не мне знать, что у тебя в сапоге! — скривился сержант, нервно пощипывая себя за отвислый ус. — Сам же вставлял! Специально, между прочим, на схожий случай.

— Вот! Надо было со всех сторон оковывать, чтобы я себе ноги не вывихивал!

— Ага! Сначала заехать с ноги в морду оборотцу, дескать «живым возьмем!», теперь в проклятый дом с голой жопой и благими намерениями, — Мирослав вернул разговор в прежнее русло. — Чтоб меня взгрели, как протестантов у Белой Горы в двадцатом году, Гунтер, нельзя же творить добро направо и налево! Да еще забесплатно!

— Тоже верно, — неожиданно признал ошибку капитан. — Но ты лучше объясни, почему так завелся? Ведь ничего же сложного. Ну, завелся в доме кто-то презлющий. Вещи швыряет, подножки ставит и вообще пакостит. В первый раз, что ли, такого видим? Все просто и легко. Как полковую фрау огулять.

Мирослав скривился, будто отведав померанца.

— Все просто и легко, но священника дух чуть не придушил. Да и когда в руках загорается крест… — Сержант сердито мотнул головой. — По-моему, проще сжечь весь дом. Как ты обычно говоришь про запах гари по утрам?

— Что это запах победы, — согласился с товарищем и подчиненным капитан Швальбе. — Подпустить под крышу красного петуха проще всего. Вот только дома здесь, считай, стена к стене. Полыхнет один — выгорит вся деревня.

— И что? — сержант скривился еще сильнее, походя на черта с плохо нарисованной иконы.

— А то! — многозначительно поднял палец Швальбе. — Что потом этого Клауса…

— Карла, — поправил Мирослав. — Того придурка, что прибежал за помощью к благородному и мягкосердечному капитану Швальбе, зовут Карл.

— Да хоть Гунтером пусть зовут! Впрочем, тезке я бы помог в любом случае, не слушая твоих возражений. Так вот. Если огонь перекинется на соседей, то и часа не пройдет, как Карла четвертуют. А потом придут за нами. И начнут вспоминать, что наши предки делали с ихними.

— Мне ничего не вспомнят. Я ж не чех! — искренне удивился Мирослав. — Да и ты не особо.

— Так ты все-таки не чех? — прищурился Гунтер. Сержант тут же потупился, сделав вид, что не понял намека.

— Думаешь, это кого-то будет волновать? — продолжил Швальбе. — Бьют по лицу, а не по записям о рождении и смерти в церковных книгах. И ты, если судить по роже — вылитый гусит. Прокоп Малый к примеру, аль сам Жижка. Так что, тут уж извини, придется обойтись без поджогов.

— Прокоп или Жижка померли давным-давно. Кто их видел, тем более рожи сравнивал? — сварливо возразил сержант. — Может, вообще уехать завтра и забыть? Они со своими горестями живут который год, притерпелись. Все равно, платы толковой на этом дельце не выгорит.

— У тебя грехов мало на душе? Вот! И у меня не мало. Да и лишние смерти совсем не способствуют доброму сну.

— И все равно, ты дурак.

Капитан внимательно наблюдал за тем, как выстраивается диспозиция грядущего сражения. Сам он, будучи не особо ходибельным, в процессе не участвовал, но заинтересованные лица справлялись и сами. Стаей муравьев обитатели дома сновали взад-вперед, вынося из помещения мало-мальски ценные вещи. Таковых, впрочем, было немного. Какие могут быть ценности в бедной деревеньке, где даже своей церквушки не имеется? Но все это было задумано не с целью сбережения имущества.

Существовало два наиглавнейших момента, делавшими осмысленным вынос во двор надколотых тарелок и прохудившихся ушатов. Во-первых, у стороннего наблюдателя могло сложиться превратное впечатление скорого переезда, что уже несколько дезориентировало. А во-вторых, у противника одним махом выбивался из рук главный козырь в борьбе бесплотного против телесного. Нельзя поднять в воздух, скажем, кувшин да обрушить на нестриженую капитанову макушку, если кувшина просто нет.

Швальбе все пытался вспомнить что-нибудь библейское насчет того, что отсутствует, хотя должно было иметься в наличии. Но так и не смог, хотя капитан был уверен, что когда-то нечто подобное точно слышал.

По итогу стараний во всем старом двухэтажном доме, знававшем лучшие времена и больший достаток, должны были остаться лишь стол, стул да бочонок. Внушительный, чуть ли не в три имперских галлона емкостью, он гордо возвышался посреди стола, волей-неволей притягивая основное внимание. Подле расположилось два мятых кубка и пара глубоких тарелок с нехитрой снедью — перья лука, вяленое мясо, сыр. На отдельной доске лежал хлеб, нарезанный крупными ломтями. Отсутствие изысканности компенсировалось количеством — таким числом снеди можно было накормить банду немецких наемников, а у тех, как известно, кошельки и желудки дна не имеют.

— Красиво… — сказал сидящий подле капитана сержант Мирослав, ухватив ломоть козьего сыра.

— А? — оторвался от наблюдения за крестьянами Швальбе. Карл с парой сыновей, кряхтя и ругаясь сквозь зубы, волокли, оставляя на полу глубокие задиры, здоровенный сундук. Сундук весил раза в два тяжелее носильщиков, отчего зрелище выходило крайне завлекательным.

— Натюрморт, говорю, достойный кисти Микеланджело…

— Ты меня порой пугаешь! — в который уже раз признался Швальбе, покосившись на оживленно жующего сержанта.

— Агха! — проглотил кусок Мирослав и нацелился за следующим. — Что твой заместитель разбирается в искусстве, это страшно. А вот то, что ты затеял, тебя не пугает!

— Не трожь жратву, — строго повелел капитан. — Это рабочий инвентарь, а не повод набить брюхо. И вообще, все мы умрем. А вот то, что мои подчиненные наглым образом истребляют инвентарь, пугает сильнее. Орднунг и дисциплинус!

— Не жадничай! Все равно оплачено.

— Ты точно не иудей? — нехорошо прищурился капитан.

— Вот убьем всех, поедем к московитам! В бане и узнаешь, иудей я или еще кто.

— Ба-а-аня… — капитан покатал на языке приятно звучащее для понимающего человека слово. — Ну, как-нибудь обязательно съездим. Но потом.

Сержант поднялся с лавки, освобождая ее для носильщиков, хлопнул Швальбе по плечу и негромко сказал:

— Ты, это, Гюнтер, если что, это дело… Есть у меня один заветный кисетик…

— Не дождетесь, — Гунтер аж вздрогнул и перекрестился. — Ты же опять все перекрутишь. Шварцвальд мне нравится, в Жеводан не хочу!

— Ну, я свое слово сказал, — понимающе хмыкнул Мирослав. — Дело за тобой.

Дверь гулко бухнула, снаружи заскребло — вход крепко подперли жердиной, а то и двумя. Теперь из дома хода не было до самого утра, разве что в окошко сигать. На дворе смеркалось, внутри же стало совсем темно — бычьи пузыри в узких рамах почти не пропускали свет. Швальбе деловито затеплил несколько свечей, расставил их по углам стола и на бочонке. Расправил плечи, строго постучал костяшками пальцев по бочонку, проверяя степень заполненности. Снова задумался обо всем, происшедшем в доме.

У перепуганного Карла действительно приключилось нехорошее. То ли домовой сошел с ума, то ли маленького помощника извели, но в жилище определенно поселился некто. Очень недобрый, не любящий людей. Все началось с того, что стала падать с полок посуда, до того, вроде бы, стоящая у самой стенки. Списали на проделки шкодливых детей, исполосовали им зады. Но нехорошесть не прекратилась и быстро подросла, как в размерах, так и в последствиях. Цыплят, взятых ради убережения от непогоды под крышу, нашли утром, передушенных всех до одного. Хозяева и рады были подумать на ласку или хоря, но ни один зверь не складывает тушки ровными рядками.

Почуяв безнаказанность, неведомый дух взялся и за людей. Стал по ночам прыгать сверху, хватая за горло невидимыми, но крепкими, как дерево, пальцами. С трудом поддавшийся на уговоры священник залил святой водой все углы, но, не успев дочитать и второй молитвы подряд, с дикими воплями выбежал во двор, словно за ним гналось все воинство сатаны. Божьего человека можно было понять — не каждый сохранит твердость духа, когда крест вспыхивает ярко и жарко, как маслом политый.

Короче говоря, обычными средствами и методами беды было не решить. А значит…

— Эй, хозяин! — спросил в пустоту Швальбе. — А не желаешь ли присоединиться? Пока приглашаю да угощаю?

Ответа не последовало. Не зашуршал кто под полом, не полетела в наемника какая-нибудь гадость. Заколебались огоньки свечей, но это, наверное, сквозняк баловствовал. Швальбе пожал плечами и вытащил из ножен кинжал доброй испанской работы. Быстрым ловким движением всадил клинок в пробку и поворотом кисти откупорил бочонок. По комнате поплыл терпкий ядреный запах хорошего вина. И откуда только такое взялось в местной глуши?.. Хотя до войны здесь было оживленнее, наверное, с тех времен и сохранилось.

Пахучая темно-красная жидкость маслянисто полилась в подставленные кубки. Свой сосуд капитан подвинул поближе, а второй отставил на другой край стола.

— Ну, как говорится, с Бо…

Швальбе подумал, что поминать божественную сущность, сидя в компании с нечистью, было бы не совсем мудро, поэтому закончил:

— …За удачу!

Выпил, закусил хрустнувшим луковым пером. Хорошо, однако… Вино оказалось замечательное — в меру крепкое, без уксуса. Словно глоток лета отпил, в самом деле.

— Хозяин, — сказал Швальбе, кромсая мясо и сыр. — А ты …

Ландскнехт вспомнил первую встречу с суженой и ее приветствие.

— … а ты ни разу не куртуазный собеседник, а подлинный хамский и пошлый мужик. Свинья, можно даже сказать! Я такой спиритус вини с закуской выставил, а ты даже не пригубил!

Что-то тоненько звякнуло позади. Готовый к подобному Швальбе неспешно обернулся, изобразив скучающий вид. Естественно, за спиной никого не было. Зато, когда Гунтер развернулся обратно, второй кубок оказался пустым. Ни капли на дне, словно чашу не просто выпили, но и вылизали.

Нисколько не смущаясь, капитан нацедил из бочонка по второй. Самый опытный следователь инквизиции не сумел бы прочесть что-нибудь по непроницаемому лицу наемника. Зато внутри Швальбе веселился как ребенок. Прав оказался Чешир по прозвищу Кот. Прав! Призраки, из зловредных, чувствуют людской страх, он их насыщает, как пища человека. А еще бесплотная нежить — не человек и по-человечески не думает. Если его не боятся, он теряется, не знает, как поступить. И если правильно подсказать…

Швальбе низко склонился, почти забрался под стол, вроде как чтобы проверить больную ногу. Долго там возился, сопя и бурча. Когда же вернулся в прежнее положение, кубок на противоположном конце стола вновь сверкал первозданной чистотой. Да и мяса вроде как чуть убавилось.

— Ну, дружище, по третьей! — провозгласил Швальбе. — Пока не испортилось!

Холодное дуновение скользнуло по лицу, свечные огоньки качнулись, словно огненные человечки согласно кивнули пламенными головками.

— Вот, помню, двинули мы с фон Тилли в Верхнюю Австрию, — начал Гунтер длинную повесть. А в голове билась одна настойчивая мысль:

«Главное — не упасть…»

… «Не упасть мордой об стол» — вспомнился обрывок мысли, посетившей совсем недавно. Или давно? Капитан поднял голову со стола и обозрел окрестности. Голова не то, чтобы болела… Скорее гудела, как колокол, по которому садили молотами все кузнецы округи. Глаза ворочались с трудом, словно колеса давно заброшенной водяной мельницы. Гунтер вздохнул и аж сам скривился от ядреного выхлопа. Наверное, если поднести к губам лучину, можно пыхать огнем, как ярмарочный дракончик. Благо, живых давно извели…

Капитан с трудом утвердился в более-менее вертикальном положении, подкрепил голову сцепленными в замок пальцами рук, чтоб не упасть обратно. Светало. В окне уже слегка розовело, значит, снаружи уже солнце готово вовсю загулять. Закуси в тарелках изрядно поубавилось, сыр и зелень в значительной мере переместились на пол. Швальбе внезапно осознал, что на столе слишком свободно и скосил глаза в сторону, высматривая бочонок. Тот обнаружился на полу, расколотый, словно после удара великанской кувалды.

Судя по отсутствию луж и потеков, вместилище спиритуса-с-виней пострадало, уже будучи пустым, как карманы датчан после поражения при Люттере. Швальбе с трудом вспомнил, как они на пару с неупокоенным духом уже в разгар гуляния пробовали вино на крепость, поджигая. Причем Гунтер набирал пробную порцию, а огонь создавал невидимый собутыльник. Горело хорошо, веселым синеватым таким пламенем… Понятно теперь, почему так раскалывается голова.

— Похмелиться бы, — громко сказал Швальбе, всем видом изображая скотскую алчность, внутренне содрогаясь от мыслей о выпивке.

В печке, выложенной потрескавшимися изразцами, зашумело, заворочалось. Мучительный стон пронесся под стропилами, загулял в печной трубе.

— А потом повторить! В хорошей компании — не грех, — решительно закончил Гунтер.

По всему дому разнесся жалобный вой, похожий на тот, коим собака жалуется своим собачьим богам, что ей телегой хвост переехало да отдавило. Кто-то невидимый, но вполне осязаемый пронесся мимо капитана, проехав по лицу длинной колючей шерстью, схожей со щетиной. Швальбе от всего происходящего замутило, он уронил голову на сложенные руки и заснул вновь.

Вторичное пробуждение оказалось не в пример более удачным. Дышалось так легко, будто он сидел не в грязном доме, пропитанном поганой вонью, а где-то на альпийском лужке. Да и дом изменился, словно сбросил груз прожитых лет. Пол сверкал чистотой выскобленных досок. Разбитого бочонка и след простыл. Так же кто-то старательно прибрал и остатки еды. Совершенно не болела голова. Из всех неудобств капитан мог бы назвать лишь занемевшую от неудобного положения шею.

Чудо, подлинное чудо торжества над нечистой силой. Или вернулся выжитый пришельцем домовой и поспешил отблагодарить благодетеля, чем и как сумел.

В дверь коротко стукнули. И сразу забарабанили в несколько рук.

— Заходи!

Вошел сержант. Боком, потому что тащил поднос с полудюжиной пивных кружек, все заполнены доверху. За Мирославом белели и синели физиономии прочих солдат, все как один — боязливо-испуганные.

— А это зачем? — спросил капитан.

— Для культуры, — исчерпывающе пояснил сержант. — Как воспитанные люди будем хлебать из кружек, а не пошлых кувшинов.

— Не, пиво зачем?

— Так вы с духом так громко гуляли, что и дураку понятно — на утро похмеляться надо.

Мирослав брякнул на стол поднос, пахучая пена мелко плеснула из кружек.

— Слышь, капитан, — тихо проговорил сержант, склонившись к самому уху товарища. — Ты, это… больше так не делай. В следующий раз давай лучше все сожжем… Пока вы просто пьянствовали, еще было терпимо. Но когда начали песни орать на два голоса, я думал, поседею.

— Похмеляться не надо, — нерешительно отозвался капитан, пытаясь вспомнить песни.

— Значит, будем обмывать очередную победу Добра над Злом! — нашел выход сержант и ухватил запотевшую емкость. — Зря, я что ли, пиво на себе с постоялого двора пер?

— Ничего в этом мире не происходит зря! — пафосно ответил капитан. — А пиво — тем более!