Дети Божии

Глава 7 город Инброкар

2046 год по земному летоисчислению

Ошибка его, если этот поступок действительно стал ошибкой, заключалась в том, что он решил посмотреть на ребенка.

Кто знает, как сложилась бы вся дальнейшая история, если бы Супаари ВаГайжур просто дождался утра и, ничего не подозревая, освободил бы душу своего ребенка для лучшей участи?

Однако повитуха явилась к нему, нисколько не сомневаясь в том, что он непременно захочет увидеть младенца, а он редко находил в себе силы отвергнуть ту бесхитростную дружбу, которую руна как будто бы всегда предлагали ему. И посему Супаари торжественно направился в ясли – тяжелое вышитое облачение негромко шелестело в такт мягким, в шлепанцах, шагам, – глядя куда-то вдаль, отвергая болтовню повитухи-руна опущенными вперед ушами и не намереваясь обращать внимание на ее любезности – сознательно подражая аристократу-жана’ата, полному несокрушимой гражданской добродетели и монументального самоуважения.

«И кто я такой, чтобы над кем-нибудь насмехаться?» – спрашивал Супаари себя. Торговец-выскочка, склонный к неудачным коммерческим метафорам в разговорах с высшими рангом. Третьеродный сын из провинциального равнинного городишка, сколотивший себе состояние на торговле с руна. Чужак среди прочих чужаков, буквально случайным образом натолкнувшийся на группу иноземцев, явившихся на Ракхат откуда-то из-за трех его солнц, и воспользовавшийся этим, чтобы соорудить себе из этого факта подобие благородного происхождения, в которое не способен поверить никто, кроме руна.

С того самого мгновения, когда Рештар согласился на его предложение, он твердо знал, что никогда не станет чем-то большим, чем есть. Это ничего не значило. Он привык к одиночеству. Жизнь Супаари всегда носила характер промежуточный: она проходила между мирами руна и жана’ата, и он наслаждался перспективой, предпочитая наблюдение участию. Первый год среди высокопоставленных представителей собственной породы он провел изучая привычки окружающих его мужчин столь же внимательно, как охотник изучает свою добычу. Он привык получать удовольствие от того, что научился точно предсказывать поступки этих снобов. Он умел предвидеть, кто из них откажется присутствовать на приеме, если на него будет приглашен он, Супаари, а кто явится, чтобы подразнить его; кто совершенно не станет здороваться с ним, а кто ограничится приветствием, более подходящим второродному. Первородные предпочитали прямые оскорбления; второродные вели себя более тонко. Его собственный старший брат, Дхерай, мог пройти в дверь, не заметив Супаари на пороге, второродный же брат, Бхансаар, мог остановиться перед ней, словно Супаари был невидимым, и пройти в комнату мгновение спустя, будто ему только что приспичило войти внутрь.

Общество Инброкара, подражая князьям Китхери, игнорировало Супаари или презрительно поглядывало на него из углов. Подчас слово «купчина» всплывало над общим разговором, погружаясь мгновением позже в ласковые волны благовоспитанного веселья. Ушедший в себя Супаари переносил подобное отношение с любезным отстранением и подлинным терпением – ради сына и будущего.

Ясли находились в самой глубине дворцовых строений. Он не имел представления о том, где находилась Жхолаа. Повитуха-руна по имени Пакуарин уверила Супаари в том, что жена его здорова, но добавила:

– Она измождена до последней жилочки, бедняжка. Не то что у нас, – с благодарностью произнесла рунаo. – Из нас детишки выскакивают так же легко, как и попадают внутрь. Не быть жана’ата – это благо. К тому же женщины Китхери всегда узки в бедрах! – пожаловалась она. – Бедной повитухе непросто приходится.

Когда Супаари спросил, Пакуарин признала, что роды расстроили Жхолаа. Еще бы. Новая причина для ненависти к нему: зачал калеку.

Занятый своими думами, Супаар, лишь оказавшись в кухне среди мягких, с придыханием, смешков руна и их бойкой и безобидной болтовни, мешающейся с запахами специй и жарящихся овощей, понял, что Пакуарин провела его сквозь детскую и даже дальше. Пройдя через последнюю решетчатую дверь, он оказался на пустынном хозяйственном дворе, расположенном в дальней части дворцовых строений, и вдруг заметил в углу его небольшой деревянный ящичек.

Супаари привели сюда затем, чтобы он увидел этот ящик, и он остановился на месте как вкопанный, не окончив шаг.

Ни расшитого покрывала для колыбели, ни праздничных лент, колышущихся на ветру, привлекая внимание младенца и обучая его следить за движущимися предметами. Тряпка, взятая из кухни, прикрывала колыбель его дочери, а с ней и его позор от посторонних взглядов. И ящик не новый, отметил Супаари, простая, сбитая из досок коробка для младенцев руна. Колыбель для ребенка кухарки.

Другой человек обвинил бы в подобном неуважении повитуху – но не Супаари ВаГайжур. «Ах, Бхансаар, – подумал он. – Попал. Чтоб твои дети стали падальщиками. И чтоб ты дожил до того, как они начнут есть падаль, и увидел это собственными глазами».

Он не ожидал этого даже после года, полного родственных оскорблений и унижений. Он смирился с тем, что дочь его обречена. Никто не женится на калеке. Положение ее будет даже хуже, чем у третьей, – первородная, но оскверненная увечьем. Из всего, что он знал об обычаях иноземцев, самым непостижимым, самым аморальным казалось ему то, что рожать детей у них может всякий, даже те, у кого имеются отклонения от нормы, способные повредить отпрыску. Каким же надо быть человеком, чтобы осознанно передать свою болезнь собственным внукам?

«Нет, – думал он, – мы, жана’ата, на это не способны! А ты, Дхерай, мог бы преодолеть мелочность Бхансаара, и отвести девочке хоть какое-то место в яслях на единственную ночь ее жизни. Дочерей тебе, которые обслуживают путешественников, – свирепо думал Супаари, – и пусть твои сыновья окажутся трусами, Дхерай».

Подойдя к колыбели, он кривым когтем зацепил и отбросил в сторону прикрывавшую ее грубую ткань.

– Ребенок ни в чем не виноват, господин, – заторопилась с советом повитуха, испуганная резким запахом гнева. – Бедняжка не сделала ничего плохого.

«A кого же мне винить? – захотелось ему огрызнуться. – Кто положил ее в этот мерзкий ящик?.. Кто принес ее в этот жалкий двор?.. Я… я ничтожный», – думал он, склоняясь над колыбелью…

Выкупанная, накормленная и спящая дочь его благоухала, как пахнут первые капли дождя в грозу. Голова его пошла кругом, он пошатнулся, перед тем как стать перед ней на колени. Вглядываясь в ее крохотное совершенное личико, он по очереди, шесть раз поднес ко рту свои длинные когти, отхватив каждый из них – так сильна была в нем потребность взять ее на руки и не причинить при этом малейшей боли. И почти в тот же самый момент понял, какую унизительную и бесповоротную глупость только что совершил. Лишенный когтей, он вынужден будет предоставить Лжаат-са Китхери право осуществить обязанность отца. Но разум его таял в тумане, и он вынул свое дитя из ящика, неловко прижав дочку к груди.

– Глаза Китхери! Красотка, как и ее мать, – невинным образом щебетала повитуха-руна, радуясь тому, что этот жана’ата успокоился, – но носик у нее твой, господин.

Невзирая на ситуацию, он рассмеялся, забыв обо всем, забыв о своем одеянии, касавшемся еще блестевших от утренней мороси глиняных плиток, для того чтобы можно было взять ребенка на руки. С душевной болью он провел пальцем по бархатной и нежной щечке, лишенные когтей корявые пальцы его казались странным образом обнаженными и беззащитными, как шейка дочери. «Я не должен был иметь детей, – подумал он. – Вывихнутая ножка – это знак. Я все сделал неправильно».

Собрав воедино всю свою внушительную отвагу, чувствуя, как перехватило горло, Супаари принялся распутывать скрывавшие девочку пеленки, заставляя себя увидеть то, что обрекало этого ребенка на смерть в младенчестве, унося с собой во тьму все его надежды. Но то, что он увидел, заставило его задохнуться.

– Пакуарин, – произнес он самым осторожным образом, стараясь ничем не встревожить повитуху. – Пакуарин, кто видел этого ребенка, кроме нас с тобой?

– Сановные дядья, господин. Они доложили об увиденном Высочайшему, но сам он не приходил посмотреть на нее. Какая жалость! Госпожа уже пыталась убить эту крошку, – бездумно выпалила Пакуарин. Однако, услышав собственные слова, сообразила, что сделала неправильно. Жхолаа хотела убить ребенка еще до того, как стало известно о ее увечье. Рунаo начала раскачиваться из стороны в сторону, но вдруг остановилась.

– Госпожа Жхолаа сказала, что лучше умереть новорожденной, чем жить обреченной на безбрачие, – сказала она, не солгав при этом, ибо Жхолаа действительно говорила эти слова несколько лет назад. Удовлетворившись той сообразительностью, с которой вплела эту фразу в настоящее, Пакуарин благонамеренно затрещала: – И так должно быть. Никто не захочет жить с калекой. Но неправильно, чтобы родительница делала это. Обязанность лежит на родителе, господин. Эта услужливая сохранила ребенка для твоей чести.

По-прежнему ошеломленный, толком не вслушивающийся в болтовню Пакуарин, Супаари надолго уставился на повитуху. Наконец, ощутив, что выражение на его лице сделалось благосклонным и ободряющим, он спросил:

– Пакуарин, а скажи, пожалуйста, мне, какая ножка у нее искалечена? Правая? Или левая?

Смутившись, она опустила уши и закачалась снова, на сей раз быстрее, и перешла на родную для нее руанжу:

– Кто-то не знает. Кто-то просит прощения. Руна не разбираются в подобных делах. Решают господа.

– Спасибо тебе, Пакуарин. Ты хорошо поступила, сохранив для меня ребенка. – Супаари передал младенца повитухе, движениями столь же точными и аккуратными, как те, которые ему предстояло выполнить во время утреннего ритуала.

– Лучше, если ты никому не скажешь о том, что я был здесь, – сказал он ей. И чтобы убедиться в том, что она все поняла, повторил на руанже: – Сипаж, Пакуарин, кто-то хочет, чтобы ты молчала о моем посещении.

Зажмурив глаза, сложив на затылке уши от ужаса, Пакуарин подставила горло, полагая, что Супаари немедленно убьет ее, чтобы добиться молчания, однако он улыбнулся и положил руку на голову рунао, чтобы успокоить ее, как сделал бы родной отец, и еще раз похвалил:

– Останешься ли ты с ней сегодня, Пакуарин? – спросил он. Супаари не стал предлагать ей деньги, зная, что природная привязанность удержит эту женщину в этом дворе: наследственная линия ее выводилась по принципу верности.

– Да, господин. Кто-то благодарит тебя. Этот бедный комарик не должен оставаться в одиночестве в свою единственную ночь. Чье-то сердце скорбит о ней.

– Ты хорошая женщина, Пакуарин, – еще раз сказал он. – Может быть, она проживет короткую жизнь, но подобающую ей и достойную, так?

– Да, господин.

Оставив Пакуарин на середине книксена, он без недостойной поспешности прошествовал через детскую. Услышав смех и возню подростков-внуков Лжаат-са Китхери, он решил, что шумная борьба мальчишек является единственным знаком живой жизни в этом затхлом и мертвом месте. И пожелал им вырасти и побыстрее расправиться со своими отцами. Он шествовал по узким коридорам мимо опустевших приемных покоев, до ушей его из-за закрытых и занавешенных дверей доносились глухие и негромкие обрывки разговоров. Шествовал мимо привратников-руна, стоявших на страже у каждой двери, во всем приспособленных к своему делу и слишком флегматичных для того, чтобы замечать скуку.

Кивая им, открывшим перед ним врата внутренние и внешние и отдававшим честь, он наконец оказался на тихой улочке. Однако чувство избавления не посетило его, когда он очутился вне дворца. Не пришло чувство открытого неба над головой, ощущение ветра. Супаари жег взглядом резные балконы над головой и нависающие карнизы, по всей видимости сооруженные лишь для того, чтобы не позволить дождям смывать мусор с улиц. «Почему здесь никто не подметает?» – возмутился он, заметив, что ноги его по лодыжку утопают в несомом ветром мусоре. Тяжесть, теснота, неопрятность этого города угнетали его. Инброкар был связан и скован каждым мгновением своей запутанной и прелюбодейной истории. В этом городе ничего не производят, впервые понял он. Это город аристократов и советников, агентов и аналитиков, вечно оценивающих и сопоставляющих, бесконечно маневрирующих в лихорадочном самопродвижении и хищном соперничестве.

Какое безумие заставило его поверить в то, что здесь можно положить начало чему-то подлинному, настоящему? И заставило его в еще большем безумии гневаться на вечно царящую в этом городе и отчасти рожденную им самим тьму, на его собственное липкое, волокнистое, плотно сплетенное увлечение положением в обществе и собственным значением.

На пути по городу, который он некогда находил прекрасным, Супаари там и сям встречал различных приятелей, знакомых, клиентов Китхери, и они обращались к нему с лживыми соболезнованиями. Полные сочувствия словеса выглядели слишком скороспелыми: ребенок родился только сегодня, о появлении его на свет не объявляли, но выражения сострадания были столь же корректными, как и лица их авторов. «Насколько давно был составлен этот план? – гадал Супаари. – И сколько народа было посвящено в этот восхитительный и тонкий розыгрыш, сколько же их ожидало разрешения моей жены от бремени с тем же нетерпением, с каким я сам ожидал появления на свет младенца, которого должен был, по замыслу шутников, убить?»

И тут ему пришло в голову, что от роскошного и тщательного замысла и воплощения так и разит утонченной восприимчивостью Рештара. «Кто первым предложил махнуть Сандоса на Жхолаа? – подумал он, чуть сбившись с шага на этой мысли. – Неужели Хлавин Китхери с самого начала направлял его к этой сделке?» Ошеломленный этой мыслью, Супаари припал к стене и попытался восстановить ход переговоров, происходивших на языке, столь же причудливом и цветистом, как и дворец Рештара, в обществе поэтов и певцов, разделявших роскошную опалу Хлавина и с нетерпением ждавших мгновения, когда возведенный в князья коммерсант Супаари наконец будет лишен чести и достоинства. «И кому это выгодно? – спросил он себя, глядя незрячими глазами на улицу, не замечая прохожих. – Кто выиграл?»

Хлавин. Его братья. Их друзья и приятели. Хлавин должен был знать, что Жхолаа уже не молода, и он, должно быть, предложил Дхераю и Бхансаару повеселиться, когда род Даржан будет уничтожен во младенчестве собственным введенным в заблуждение основателем…

Голова Супаари кружилась от унижения, он боролся с тошнотой и, когда дорого купленные иллюзии рассеялись, понял со странной уверенностью, что приступы дурноты не были естественными и для родни Сандоса. Всегда любезный и стремящийся угодить Супаари понял, что сам навлек презрение Хлавина Китхери, столь же не осознавая этого, как и Сандос, пригласивший его…

«Кто заплатит за это?» – подумал он. И когда ярость вытеснила ощущение стыда, с недоброй иронией сказал себе, что фраза из коммерческого словаря в данном случае неуместна.

Пылая гневом, он повернул назад, к логову Китхери, переполненный черными мыслями о кровавой мести, о вызовах на дуэли ха’аран. Однако других вариантов не оставалось. Дождаться утра и перед свидетелями обвинить Китхери в обмане – под общий хохот… Его разыграли, никакого заговора не было и в помине. Спасти жизнь ребенка теперь – и дождаться этого хохота потом, когда подстроят расторжение брачного контракта. Живая, прекрасная, чарующая дочь закончит так же, как и ее мать, став орудием в хитроумной комедии, в подставе, задуманной для того, чтобы унизить его на потеху приближенным.

«Нет, дело не во мне, – думал он, замедляя шаг уже перед владением Китхери. – Дело не в личности. Просто таким, как я, следует знать свое место. Мы нужны им там, где мы есть. Третьеродные торговцы. И руна. Мы их кормим, одеваем и укрываем. Мы поставляем им все необходимое, обеспечиваем все прихоти и желания. Мы являемся фундаментом их дворца, и они не смеют тронуть даже единственный его камень, чтобы все остальное не рухнуло на их головы». Он остановился возле стены соседнего дома, разглядывая высокую стену, окружавшую владения семейства, поколение за поколением правившего Инброкаром, и наконец нашел в своем сердце знакомое и холодное место, решения в котором принимались без гнева и желаний.

По долгому опыту он знал наизусть расписание отплытия барж от причалов Инброкара по реке Пон. Супаари ВаГайжур заново рассмотрел условия совершенной им сделки и заново сопоставил их с кодексом чести коммерсанта. Свою часть сделки он выполнил.

И не остался в долгу перед этими людьми.

«Итак, я беру мое, – подумал он, – и ухожу».

– Открованно говоря, Хлавин, я ожидал от него большего, – обратился Ира’ил Вро к Рештару Галатны. Получив информацию от доносчиков, они наблюдали за возвращением Супаари во владение Китхери, перейдя в угловую башню, откуда можно было видеть, как этот коммерсант разговаривал с повитухой на заднем дворе, а затем ушел из дворцового комплекса вместе с ней и ребенком. Ира’ил посмотрел на Хлавина Китхери, но встретил только спокойный обескураживающий взгляд.

– Должно быть, ты разочарован… – продолжил Ира’ил уже с неуверенностью.

Смущенный, он осторожно вдохнул запах Китхери. В нем не угадывались дуновения гнева, однако Ира’ил отвернулся к окну башни, чтобы скрыть смущение.

Отсюда, чуть-чуть меняя направление взгляда, он мог видеть казначейство, провинциальные налоговые службы, государственные архивы и библиотеки, арену, находившуюся в считаных шагах от Высокого суда. Бани, посольства; высокие каменные столпы, увенчанные серебряной сеткой антенн, поднимающиеся над Генеральным штабом. Он знал все эти ориентиры и всегда восхищался городским ландшафтом – непокорным времени воплощением стабильности и неизменного равновесия…

Равновесия! Именно его так не хватало Ира’илу в отношениях с Китхери Рештаром. Да, Хлавин был третьеродным, а он, Ира’ил, первородным, но своей древностью род Китхери превосходил всякую другую фамилию в Принципате Инброкара, так что возможность обращаться к Рештару по имени или быть с ним на «ты» определялась строгим церемониалом, за несоблюдение которого можно было дорого заплатить. Не имея рядом специалиста-руна по дворцовому протоколу, Ира’ил постоянно опасался совершить какую-то непростительную ошибку.

Однако ситуацию еще более ухудшало то, что Ира’ил не имел представления, почему именно его избрали, чтобы сопровождать Рештара из Гайжура в Инброкар, когда ссылка Хлавина была прервана ради рождения ребенка его сестры. Безусловно, Ира’ил настолько восхищался необыкновенной поэзией Рештара, что отрекся от собственной семьи и отказался от права продлевать существование рода Вро ради того, чтобы присоединиться к блистательному обществу, обретавшемуся во Дворце Галатны. Однако подобные поступки совершали и другие мужчины, а сам Ира’ил оказался никудышным певцом, впрочем, достаточно разбиравшимся в поэзии, чтобы понять, что собственные его стихи никогда не поднимутся над уровнем банальности. Единственный раз Рештар обратил на него внимание, когда он произнес прискорбно очевидную фразу по поводу чужой очаровательной метафоры и еще когда сфальшивил в хоре. Посему Ира’ил удовлетворялся тем, что пребывал на самой периферии двора Рештара, считая за честь находиться в обществе таких артистов… В конце концов, кому-то приходится служить публикой…

И тут Хлавин Китхери необъяснимым образом протянул свою длань и извлек Ира’ила Вро из неизвестности, пригласив его стать свидетелем церемоний, утверждающих образование нового рода Даржан, которому Рештар позволил обрести существование.

– O, ты должен побывать там, Ира’ил, – настоял на приглашении Рештар, когда Ира’ил, осекаясь, пробормотал отказ, – ты должен увидеть весь замысел целиком! Обещаю, что только ты один помимо меня поймешь величие этой шутки.

Ира’илу оставалось только предположить, что Рештару по какой-то причине нравится его общество – предположение странное, но, бесспорно, лестное.

Все в этой экскурсии казалось ему удивительным. Впервые попав в Инброкар, Ира’ил был изумлен дворцом Китхери, находящимся в самом центре столицы. Архитектура впечатляла, однако сам дворец оказался странно тихим местом – почти пустынным, служившим местом обитания благородного рода и домашних слуг. Ира’ил рассчитывал увидеть в средоточии своей культуры нечто более волнующее, нечто более живое… Он отвернулся от города и посмотрел на кухонный двор со специальными воротами для руна, через которые только что вышел торговец.

– Можно было ожидать славную дуэль, – сказал он Рештару, надеясь на то, что Хлавин забудет панибратское обращение.

– Купчина мог бы одолеть Дхерая. И вы сделались бы вторым.

– Думаю, что я уже второй, – с полной невозмутимостью молвил Рештар.

– Прошу прощения, – произнес Ира’ил Вро, допуская в смятении новую бестактность. – Не понимаю… простите! Но я не могу понять…

«Еще бы, тупица», – думал Хлавин Китхери, взирая на своего спутника с выражением, близким к симпатии, поскольку он чрезвычайно наслаждался обществом Вро – в особенности дурацкими промахами этого идиота и неуклюжими попытками извиниться. Во всей разыгрывавшейся драме присутствовали изумительно комичные моменты, и тот факт, что он сам начал ее разыгрывать, доставлял Хлавину чрезвычайное удовольствие. Супаари собирается бежать из города, понял Рештар, когда его нелепый шурин украдкой выбрался из города со своей добычей подобно трусливому шакалу; свет, наполнивший в эти мгновения душу Хлавина Китхери, можно было сравнить только с теми мгновениями, когда финал импровизированной песни приходил ему в голову прямо посреди представления. «Я не мог спланировать свою интригу более совершенным образом».

– Думаю, что купчина уже убил моего достопочтенного брата Дхерая, – молвил тогда Рештар голосом чистым и музыкальным, глядя на Ира’ила небесной чистоты голубыми, влажными, лавандовыми глазами. – И Бхансаара! И их отпрысков. A потом, обезумев от пролитой крови, опьянев от жаркого и густого запаха мести, убил Жхолаа и моего отца…

Ира’ил открыл свой рот, чтобы возразить:

– Нет, он всего лишь бежал из дворца.

– Я думаю, что все это уже произошло, – повторил Рештар, по-братски опуская руку на плечи своего собеседника и умиротворяющим образом прикасаясь хвостом к его хвосту. – Разве не так?