Дети Ананси

Глава шестая, в которой Толстому Чарли не удается попасть домой даже на такси

Дейзи проснулась от звонка будильника и, как котенок, потянулась в кровати. Из-за стены доносился шум душа — значит, соседка уже встала. Надев розовый махровый халатик, она вышла в коридор.

— Хочешь овсянку? — крикнула она через дверь ванны.

— Не особенно. Но если приготовишь, съем.

— Умеешь ты дать ближним почувствовать себя нужными, — сказала Дейзи и поставила в крохотной кухоньке кастрюльку на плиту.

Потом вернулась в свою комнату, надела рабочую одежду и посмотрела на себя в зеркало. Скорчила рожицу. Затянула волосы в тугой узел на затылке.

Ее соседка, худышка из Престона по имени Кэрол, высунула голову из ванной.

— Ванная твоя. Какие новости от овсянки?

— Вероятно, надо помешать.

— Ну, где была прошлой ночью? Сказала, пойдешь отмечать день рождения Сильвии и, насколько я знаю, не вернулась.

— Любопытство сгубило кошку.

Дейзи пошла на кухню и помешала овсянку, потом, добавив щепотку соли, помешала еще. Положив по паре половников в миски, она поставила их на столик.

— Кэрол? Овсянка стынет!

Явилась полуодетая Кэрол: села и уставилась на овсянку.

— Разве это настоящий завтрак, а? Если хочешь знать, настоящий завтрак — это яичница, сардельки, кровяная колбаса и помидоры с гриля.

— Вот и приготовь, — отозвалась Дейзи. — А я поем.

Кэрол высыпала в кашу чайную ложку сахара. Посмотрела задумчиво и бухнула еще одну.

— Не выйдет. Ты только говоришь, что съешь. А сама заведешь старую песню про холестерин и про то, как жареное вредно для почек.

Она попробовала овсянку с таким видом, будто каша вот-вот ее укусит. Дейзи поставила перед ней чашку чая.

— Вечно ты со своими почками. А это идея! Ты почки ешь, Дейзи?

— Как-то пробовала. С тем же успехом можно пожарить полфунта печенки, а потом на нее помочиться.

Кэрол шмыгнула носом:

— Ну, не к столу же!

— Ешь свою овсянку.

Очистив тарелки, они запили кашу чаем, сложили все в посудомоечную машину, но, поскольку в ней еще было место, включать не стали. Потом поехали на работу. Кэрол — теперь уже в форме — села за руль.

На работе Дейзи отправилась к своему столу — в большой комнате, заставленной пустыми столами.

Стоило ей сесть, зазвонил телефон.

— Дейзи? Вы опоздали.

Она поглядела на часы.

— Нет, не опоздала, сэр. Итак, могу я быть вам полезна сегодня утром?

— Более чем, более чем. Можете позвонить человеку по фамилии Хорикс. Он приятель суперинтенданта. Тоже болеет за «Хрустальный дворец». Уже дважды присылал мне сегодня письма по электронной почте. Хотелось бы знать, кто научил суперинтенданта пользоваться электронной почтой?

Записав номер, Дейзи набрала его, а после самым деловым тоном сказала:

— Детектив Дей. Чем могу помочь?

— Ага, — отозвался мужской голос, — как я говорил вчера вечером суперинтенданту, кстати сказать, славный малый, старый друг… Хороший человек. Он посоветовал обратиться в ваш отдел. Мне хотелось бы заявить… Ну, я не уверен, что действительно было совершено преступление. Наверное, найдется вполне разумное объяснение. Есть кое-какие неувязки и, ну, если быть совершенно откровенным, я отправил бухгалтера на пару недель в отпуск, пока пытаюсь свыкнуться с мыслью, что он, возможно, замешан в кое-каких… м-м-м… в общем, у нас тут финансовые неувязки.

— Может быть, перейдем к конкретным фактам? — предложила Дейзи. — Ваше полное имя? И имя бухгалтера?

— Меня зовут Грэхем Хорикс, — сказали на другом конце трубки. — Из «Агентства Грэхема Хорикса». Мой бухгалтер некто по фамилии Нанси. Чарльз Нанси.

Дейзи записала оба имени. Никакой звоночек не зазвенел.

Толстый Чарли планировал выяснить отношения с Пауком, как только брат явится домой. Мысленно он раз за разом прокручивал разговор по душам, перерастающий в перепалку или даже ссору, и всякий раз побеждал — честно и безоговорочно.

Однако тем вечером Паук домой не вернулся, и Толстый Чарли наконец заснул перед телевизором, вполглаза глядя игровое шоу со смехом за кадром для сексуально озабоченных и страдающих бессонницей — кажется, оно называлось «Покажи-ка попку!».

Проснулся он на диване от того, что Паук раздвинул занавески.

— Отличный денек, — сказал брат.

— Ты! — выдохнул Толстый Чарли. — Ты целовался с Рози! Не пытайся этого отрицать!

— Пришлось, — пожал плечами Паук.

— Что значит пришлось? Какая в том была необходимость?

— Она приняла меня за тебя.

— Ты-то знал, что ты это не я. Тебе не следовало ее целовать.

— Но если бы я отказался, она бы решила, что это ты не хочешь ее целовать.

— Но это был не я.

— А ей-то откуда знать? Я просто пытался оказать услугу.

— Хороша услуга! — сказал с дивана Толстый Чарли. — Услугу ты окажешь, если не будешь целовать мою невесту. Мог бы сказать, у тебя зуб болит.

— Пришлось бы солгать, — благородно возразил Паук.

— Но ты и так уже лгал! Выдавал себя за меня!

— Выходит, я приумножил бы ложь, — объяснил Паук. — Да и вообще я поступил так только потому, что ты был не в состоянии пойти на работу. Нет, — продолжал он, — дальше я лгать не мог. Я бы ужасно себя чувствовал.

— Нет, это я ужасно себя чувствовал. Я же смотрел, как ты с ней целуешься!

— Но она-то думала, что целует тебя.

— Перестань это повторять!

— На твоем месте, я был бы польщен. Хочешь ленч?

— Конечно, я не хочу ленч! Который час?

— Время ленча, — сказал Паук. — И ты опять опоздал на работу. Хорошо, что не пришлось снова тебя подменять, если я такое слышу вместо «спасибо».

— Все в порядке, — сказал Толстый Чарли. — Мне дали две недели отпуска. И премию.

Паук поднял брови.

— Послушай, — сказал Толстый Чарли, решив, что пора перейти ко второму раунду ссоры, — я вовсе не пытаюсь от тебя избавиться и все такое, но все-таки спрошу. Когда ты собираешься уезжать?

— Ну, — протянул Паук, — когда я только приехал, то планировал задержаться на день. Может, на два. Достаточно, чтобы познакомиться с младшим братишкой, а после двинуть дальше. Я занятой человек.

— Значит, ты сегодня уезжаешь.

— Это вчерашний план, — возразил Паук. — Но ведь теперь я с тобой познакомился. Просто поверить не могу, что мы почти всю жизнь провели друг без друга, братишка.

— А я могу.

— Кровь — не водица, — назидательно продолжал Паук. — Она покрепче будет.

— Вода не крепкая, — возразил Толстый Чарли.

— Значит, крепче водки. Или кислоты. Или… или… аммиака. Послушай, я о том, что знакомство с тобой… ну, большая честь. Мы никогда не были частью жизни друг друга, но то — вчера. Давай начнем сегодня с чистого листа. Повернемся к прошлому спиной и выкуем новые узы… узы братства!

— Ты просто за Рози ухлестнуть хочешь, — буркнул Толстый Чарли.

— В точку, — согласился Паук. — И что ты намереваешься делать?

— С чем? Она же моя невеста!

— Не бери в голову. Она принимает меня за тебя.

— Сколько можно твердить одно и то же?!

Жестом святого Паук развел руками, а потом испортил все впечатление, облизнувшись.

— И что ты собираешься делать теперь? — поинтересовался Толстый Чарли. — Жениться на ней, выдав себя за меня?

— Жениться? — Паук на секунду задумался. — Какая. Кошмарная. Мысль.

— А вот я жду этого дня.

— Пауки не женятся. Я не из тех, кто женится.

— То есть моя Рози недостаточно для тебя хороша, ты это хочешь сказать?

Паук не ответил — просто вышел из комнаты.

Толстый Чарли решил, что набрал хотя бы несколько очков во втором раунде. Встав с дивана, он собрал пластиковые контейнеры, в которых вчера вечером ароматно пахли китайская лапша с курицей и свиные тефтели с хрустящей корочкой, и бросил в мусорное ведро. В спальне он собирался снять одежду, в которой спал, и надеть чистую, но обнаружил, что забыл про стирку и чистых вещей у него нет, поэтому, основательно отряхнувшись (и сбросив несколько заблудших лапшин), остался во вчерашнем.

Потом отправился на кухню.

Сидя за кухонным столом, Паук уплетал прожаренный стейк таких размеров, что его с легкостью хватило бы на двоих.

— Где ты его взял? — спросил Толстый Чарли, хотя в общем и целом знал ответ.

— Я же спрашивал, хочешь ли ты ленч, — мягко отозвался Паук.

— Где ты взял стейк?

— В холодильнике.

— Этот стейк! — объявил Толстый Чарли, грозя пальцем, как прокурор во время заключительного слова обвинения. — Этот стейк я купил для сегодняшнего обеда. Для нашего с Рози обеда! Для обеда, который я собирался ей приготовить! А ты сидишь тут, как… как человек со стейком… и его ешь… и…

— Нет проблем, — ответил Паук.

— Что значит нет проблем?

— Я уже позвонил утром Рози и сегодня поведу ее обедать в ресторан. Поэтому стейк тебе не понадобится.

Толстый Чарли открыл рот. Потом снова его закрыл.

— Я хочу, чтобы ты убрался, — сказал он.

— Как там сказал Браунинг? Человек должен тянуться за чем-то… ах да, за тем, чего не может достать, иначе зачем небеса? — весело сказал Паук, пережевывая хорошо прожаренный стейк Толстого Чарли.

— Что это значит, черт побери?

— Это значит, что я никуда не денусь. Мне тут нравится. — Отпилив еще кусок, он сунул его в рот.

— Вон! — приказал Толстый Чарли.

Но тут зазвонил телефон. Со вздохом Толстый Чарли вышел в коридор взять трубку.

— Что?!

— А, Чарльз. Рад вас слышать. Знаю, вы наслаждаетесь заслуженным отдыхом, но, как по-вашему, смогли бы вы заглянуть завтра утром на полчасика? Скажем, около десяти?

— Да. Конечно, — сказал Толстый Чарли. — Без проблем.

— Рад, нет, просто счастлив это слышать. Мне нужна ваша подпись на кое-каких документах. До встречи.

— Кто это был? — спросил Паук. Он опустошил тарелку и теперь промокал губы бумажным полотенцем.

— Грэхем Хорикс. Хочет, чтобы я завтра заскочил.

— Сволочь твой Грэхем Хорикс, — сказал Паук.

— Ну и? Ты тоже сволочь.

— Но по-другому. Он паскудная сволочь. Поискал бы ты другую работу.

— Я люблю мою работу!

И произнося эти слова, Толстый Чарли верил им всем сердцем. Ему удалось напрочь забыть, насколько ему не нравится и работа, и «Агентство», и постоянное подслушивание под дверьми, благодаря которому Грэхем Хорикс вечно выскакивал как чертик из табакерки.

Паук встал.

— Вкусный был стейк, — сказал он. — Вещи я отнес в твою свободную комнату.

— Ты что сделал?

Толстый Чарли поспешил в конец коридора, где располагалось помещение, благодаря которому его квартира формально считалась трехкомнатной. В ней обитали несколько ящиков книг, коробка с древней железной дорогой «Скейлектрис», ведро с игрушечными машинками (у большинства потерялись шины) и прочие обноски Чарлинового детства. Она вполне сошла бы как спальня для глиняного садового гнома или для очень маленького карлика, но для всех прочих представлялась скорее шкафом с окном.

Или раньше представлялась, но не сейчас. То время прошло.

Потянув на себя дверь, Толстый Чарли, моргая, застыл на пороге.

Комната действительно тут была, спору нет, но — громадная. Величественная. И в дальней ее стене было окно — гигантское, во всю стену окно, выходящее на водопад. За водопадом низко над горизонтом висело, заливая все золотым светом, тропическое солнце. Еще тут был камин, такой большой, что в нем поместилась бы пара бычьих туш, но сейчас здесь потрескивали и плевались искрами три горящих полена. В одном углу висел гамак, а рядом стояли белоснежный диван и двуспальная кровать. Возле камина красовался предмет, который Чарли видел только в журналах, а потому предположил, что это, наверное, и есть джакузи. На полу лежал ковер из шкур зебры, а на стене висела медвежья шкура, а еще тут было какое-то крутое аудиооборудование, состоявшее из черного куба полированного пластика, которому полагается махнуть, чтобы он включился. На стене за ним красовался плоский телеэкран размером с комнату, которой полагалось тут быть. А еще…

— Что ты сделал? — спросил Толстый Чарли. Внутрь он не вошел.

— Так, изменил кое-что по мелочам, — ответил у него из-за спины Паук. — Учитывая, что я останусь тут на пару дней, я решал перетащить пожитки.

— Перетащить пожитки? «Перетащить пожитки» — это пара сумок с постельным бельем, пара игр для приставки и горшок с фикусом. А это… а это… — Он не смог подобрать слов.

Протиснувшись мимо, Паук похлопал Чарли по плечу.

— Если я тебе понадоблюсь, — сказал он, — я у себя в комнате. — И закрыл за собой дверь.

Толстый Чарли подергал ручку. Дверь оказалась заперта. По пути в гостиную он прихватил с собой телефон из коридора и набрал номер миссис Хигглер.

— Кто, черт побери, звонит в такую рань? — спросила старуха.

— Это я. Толстый Чарли. Извините.

— Ну? Чего звонишь?

— Попросить совета. Понимаете, приехал мой брат.

— Твой брат?

— Паук. Вы мне про него рассказывали. Вы объяснили, что если я захочу его увидеть, поговорить с паучком. И я поговорил, теперь он здесь.

— Что ж, — уклончиво сказала старуха, — это хорошо.

— Наоборот.

— Почему наоборот? Он ведь член семьи, так?

— Послушайте, я не могу сейчас в это вдаваться. Я просто хочу, чтобы он уехал.

— Ты пытался попросить по-хорошему?

— Это мы только что прошли. Он сказал, что никуда не уедет. Устроил что-то вроде центра развлечений и отдыха из «Кубла Хана»[1] в моем чулане, а ведь у нас, в Англии, нужно разрешение муниципального совета, если захочешь хотя бы вставить двойные рамы. Но у него там какой-то водопад. То есть не в комнате, а за окном. И он нацелился на мою невесту.

— Откуда ты знаешь?

— Он так сказал.

— Без кофе у меня голова не работает, — пробормотала миссис Хигглер.

— Мне только нужно знать, как заставить его уехать.

— Не знаю, — ответила миссис Хигглер. — Надо поговорить с миссис Дунвидди. — И повесила трубку.

Толстый Чарли вернулся в дальний конец коридора и постучал в дверь.

— Что еще?

— Хочу поговорить.

Послышался щелчок, и дверь распахнулась. Толстый Чарли вошел. Голый Паук нежился в горячей ванне и прихлебывал что-то цвета электричества из высокого запотевшего бокала. Окно во все стену было открыто, и рев водопада оттенял медленный, тягучий джаз, который лился из спрятанных где-то в комнате динамиков.

— Послушай, — сказал Толстый Чарли, — ты должен понять, это мой дом.

Паук моргнул.

— Это?! Это твой дом?

— Ну, не совсем. Но суть та же. Я хочу сказать, это моя свободная комната, и ты тут гость. Э-э-э…

Отпив глоток «электричества», Паук соскользнул поглубже в горячую ванну с пузырьками.

— Говорят, что гости — как рыба. И то и другое через три дня воняет.

— Верно сказано.

— Но так тяжело, — продолжал Паук, — так тяжело, когда целую жизнь не видел собственного брата. Так тяжело, если он даже не знал о твоем существовании. Но куда тяжелее, когда наконец встречаешься с ним и узнаешь, что для него ты не лучше дохлой рыбы.

— Но…

Паук довольно потянулся в ванне.

— Знаешь что? Я не могу тут долго оставаться. Остынь. Ты оглянуться не успеешь, как я уеду. И уж я-то никогда не стану думать о тебе, как о дохлой рыбе. Я как никто понимаю: ситуация для нас обоих нелегкая. Поэтому давай не будем больше об этом. Почему бы тебе не пойти, не съесть ленч? Потом в кино? Ключ от входной двери оставишь на столике…

Надев пальто, Толстый Чарли вышел из дома. Ключ он оставил возле раковины. Свежий воздух бодрил, хотя день был серенький и с неба сыпалась морось. Толстый Чарли купил себе газету, потом в киоске большой пакет чипсов и немолодую уже колбасу-сервелат — на ленч. Дождик унялся, поэтому он сел на скамейку возле кладбища и, читая газету, стал есть колбасу с чипсами.

Ему очень хотелось в кино.

Он забрел в «Одеон» и купил билет на ближайший сеанс. Показывали какой-то боевик, который уже начался, когда он вошел. На экране громыхнул взрыв. Замечательно.

На середине фильма Толстому Чарли пришло в голову, что он что-то забыл. Что-то скреблось у него в голове — словно чесотка за глазами — и мешало сосредоточиться на сюжете.

Фильм закончился, и Толстый Чарли сообразил, что хотя получил удовольствие, совершенно забыл, в чем там было дело. Поэтому он купил большой пакет попкорна и сел смотреть его снова. Во второй раз фильм понравился ему еще больше.

И в третий.

После он подумал, что, наверное, пора возвращаться домой, но на ночном сеансе предлагали два фильма разом: «Синий бархат» Дэвида Линча и «Правдивые истории» Дэвида Бирна, а ведь он ни того ни другого не видел, поэтому остался на оба, хотя теперь ему уже по-настоящему хотелось есть. В результате он так и не понял, про что, собственно, был «Синий бархат» и зачем кому-то отрезали ухо, и задался вопросом, а не позволят ли ему остаться и посмотреть еще. Но ему очень терпеливо и многократно объяснили, что кинотеатр закрывается на ночь, и поинтересовались, неужели у него нет дома и не пора ли ему в постель?

Разумеется, у него был дом и, конечно, ему пора в постель, хотя на какое-то время этот факт вылетел у него из головы. Поэтому он пошел назад на Максвелл-гарденс, а придя, немного удивился, увидев, что у него в спальне горит свет.

Когда он подошел к дому, занавески был задернуты, но за ними двигались два силуэта. Ему показалось, он узнал оба.

Они придвинулись, слились в единую тень.

Из горла Толстого Чарли вырвался низкий ужасный вой.

В доме миссис Дунвидди повсюду стояли пластмассовые зверушки. Частички пыли тут двигались медленно, точно привыкли к солнечным лучам более неспешной эпохи и не могли толочься в современном мельтешащем свете. Диван скрывался под прозрачным чехлом, а стулья, когда на них садились, скрипели.

В доме миссис Дунвидди была плотная туалетная бумага с запахом сосновых иголок. Миссис Дунвидди свято верила в экономию, но плотная туалетная бумага с запахом сосновых иголок была последним, на чем она экономить не соглашалась. Такую туалетную бумагу все еще можно было найти, если искать достаточно долго и заплатить побольше.

В доме миссис Дунвидди пахло фиалковой туалетной водой, ведь это был старый дом. Люди обычно забывают, что дети тех, кто заселил Флориду, уже были стариками, когда угрюмые пуритане в 1620 году высадились в Плимуте. Нет, этот дом, конечно, не помнил первых поселенцев: его построили в двадцатых годах как экспонат или образец, призванный показать воображаемые коттеджи, какие прочие покупатели не смогут построить на наводненных аллигаторами болотах, которые им как раз продают. Дом миссис Дунвидди устоял в ураганах, не потеряв ни одной черепицы.

Когда в дверь позвонили, миссис Дунвидди начиняла небольшую индейку. С досадой пробормотав «Фу ты!», она помыла руки и пошла по коридору к входной двери — подслеповато щурясь на мир через очки с толстыми стеклами и ведя левой рукой по обоям.

На дюйм приоткрыв дверь, она выглянула наружу.

— Это я, Луэлла. — Голос принадлежал Каллианне Хигглер.

— Входи.

Миссис Хигглер последовала за миссис Дунвидди на кухню. Сполоснув руки, миссис Дунвидди снова стала брать горстями начинку из размоченных кукурузных лепешек и запихивать клейкие комья в индейку.

— Ждешь гостей?

Миссис Дунвидди уклончиво шмыгнула носом.

— Всегда полезно быть во всеоружии, — сказала она. — А теперь, пожалуй, расскажи, в чем дело.

— Звонил мальчишка Нанси. Толстый Чарли.

— Что с ним?

— Ну, когда он был тут на прошлой неделе, я рассказала ему про брата.

Миссис Дунвидди вытащила руку из индейки.

— Это еще не конец света.

— Я рассказала, как он может связаться с братом.

— А. — Миссис Дунвидди умела выразить неодобрение всего одним звуком. — И?

— Паук объявился в Англии. Мальчик совершенно растерян.

Взяв большую горсть размоченных лепешек, миссис Дунвидди с такой силой загнала ее в индейку, что у той выступили бы слезы на глазах — если бы, конечно, у нее были глаза.

— Не может его выгнать?

— Никак.

За толстыми линзами блеснули проницательные глазки. Потом миссис Дунвидди сказала:

— Однажды я это сделала. Но больше не смогу. Придется искать другой способ.

— Знаю. Но должны же мы что-то сделать.

Миссис Дунвидди вздохнула.

— Верно говорят, проживи достаточно долго, увидишь, как все возвращается на круги своя.

— А другого способа нет?

Миссис Дунвидди закончила начинять индейку и шпажкой заколола кусочек кожи в гузке. Потом обернула птицу фольгой.

— Поставлю-ка я ее в духовку завтра утром. После полудня будет готова, затем — в разогретую духовку на пару часов. К обеду будет в самый раз.

— Ты кого-то ждешь к обеду? — поинтересовалась миссис Хигглер.

— Тебя, — ответила миссис Дунвидди, — Зору Бустамонте, Беллу Ноулс. И Толстого Чарли Нанси. К тому времени, когда мальчик будет здесь, он большой аппетит нагуляет.

— Он приезжает? — удивилась миссис Хигглер.

— Ты что, меня не слушала, девочка? — Только миссис Дунвидди могла называть миссис Хигглер девочкой и не выглядеть при этом глупо. — А теперь помоги поставить индейку в холодильник.

Не покривив душой, можно сказать, что тот вечер был самым лучшим в жизни Рози: восхитительным, волшебным, просто великолепным. Она не смогла бы перестать улыбаться, даже если бы захотела. Обед в ресторане был чудесным, а после Толстый Чарли повел ее танцевать. Это был настоящий танцзал с небольшим оркестром, и по паркету здесь скользили пары в одежде пастельных цветов. Ей казалось, они с женихом перенеслись во времени, очутились в иной, неспешной и прекрасной эпохе. С пяти лет Рози наслаждалась каждым уроком танцев, вот только танцевать ей было не с кем.

— Я и не знала, что ты умеешь танцевать, — сказала она Толстому Чарли.

— Ты многого обо мне не знаешь, — ответил он.

И от этого она почувствовала себя счастливой. Скоро они поженятся. Она чего-то про него не знает? Прекрасно. У нее целая жизнь впереди, чтобы выяснить все. И будет это только хорошее.

Она замечала, как встречные женщины (и другие мужчины) смотрят на Толстого Чарли, и была счастлива, что это она идет с ним под руку.

Они шли через Лейчестер-сквер, и над головой у них загорались звезды, весело перемигивались, невзирая на жесткое свечение фонарей.

На краткое мгновение она задумалась, а почему раньше с Толстым Чарли было иначе. Иногда в глубине душе Рози подозревала, что встречается с Толстым Чарли только потому, что он не нравится маме: что, когда он предложил ей руку и сердце, она сказала «да» только потому, что мама хотела, чтобы она сказала «нет»…

Однажды Толстый Чарли водил ее в Вест-энд. Они ходили в театр. Толстый Чарли хотел устроить ей сюрприз надень рождения, но с билетами вышла путаница, и они оказались на вчерашнем спектакле. Администрация театра проявила понимание и крайнюю любезность и сумела найти для Толстого Чарли место за колонной в партере, а для Рози — на балконе, позади отчаянно хихикавших кумушек из Норвича. Особого сюрприза не получилось, во всяком случае, не в том смысле, в каком хотелось бы.

Но этот вечер… этот был просто волшебным. Рози не так много выпадало чудесных мгновений в жизни, а теперь в копилку прибавилось еще одно.

Ей нравилось, как она себя чувствует, когда он рядом.

А когда, закончив танцевать, они, опьяненные ритмичными движениями и шампанским, выбежали в ночь, Толстый Чарли (и почему она называет его Толстым Чарли? — он же нисколечки не толстый) обнял ее за плечи и сказал:

— А теперь ты поедешь ко мне.

И голос у него был такой настоятельный и низкий, что у нее завибрировало в животе. И она промолчала — и про то, что завтра нужно на работу, и про то, что на это хватит времени, когда они будут женаты. Вообще ничего не говорила, а только думала, как ей хочется, чтобы этот вечер никогда не кончался, и как ей очень, очень, очень хочется — да нет, просто необходимо — поцеловать этого мужчину и обнять его.

И вспомнив, что надо что-то сказать, она сказала «да».

В такси по дороге к его квартире она держала его за руку, а другую положила ему на плечо, всматриваясь в лицо, то освещаемое фарами встречных машин и фонарями, то погружающееся во тьму.

— У тебя ухо проколото, — сказала она вдруг. — Почему я никогда раньше не замечала, что у тебя ухо проколото?

— Эй, — отозвался голос, низкий, как рокот барабана, — как по-твоему, что я должен чувствовать, если ты даже такого никогда не замечала? А ведь мы вместе уже… сколько?

— Полтора года, — сказала Рози.

— Полтора года, — согласился ее жених.

Она придвинулась ближе, вдохнула его запах.

— От тебя приятно пахнет, — сказала она. — У тебя новый одеколон?

— Нет, это просто я.

— Стоило бы разливать по бутылкам.

Пока он открывал входную дверь, она расплатилась с таксистом. По лестнице они поднимались обнявшись, а наверху он почему-то вдруг направился в дальний конец коридора к пустой задней комнате.

— Спальня вон там, дурачок. Куда ты собрался?

— Никуда. Я знаю, где спальня.

Они пошли в спальню Толстого Чарли. Рози задернула занавески, а потом повернулась к нему и почувствовала себя счастливой.

— Ну, — сказала она, помолчав, — ты не попытаешься меня поцеловать?

— Наверное, попытаюсь, — ответил он и попытался.

Время расплавилось, растянулось и выгнулось. Их поцелуй длился минуту, а может, и час, а может, и целую жизнь. А потом…

— Что это было?

— Я ничего не слышал.

— Так кричит кто-то, кому больно.

— Может, потерявшаяся собака?

— А может, кошки дерутся? Говорят, иногда они кричат совсем как люди.

Склонив голову набок, Рози настороженно вслушивалась.

— Прекратилось, — сказала она наконец. — И знаешь, что самое странное?

— Угу, — протянул он. Его губы скользили по ее шее. — Конечно, скажи мне, что самое странное. Но я его прогнал. Оно нам больше не помешает.

— Самое странное, — сказала Рози, — что голос был похож на твой.

Толстый Чарли бродил по улицам, пытаясь проветрить мозги. Самым разумным казалось барабанить в собственную дверь, пока Паук не спустится и его не впустит, а потом сказать, что он думает о нем с Рози. Это было очевидным. Совершенно, бесконечно очевидным.

Нужно только вернуться домой, объяснить все Рози и пристыдить Паука и заставить его убраться. Только и всего. Неужели это так сложно?

Но, по всей видимости, это было сложнее, чем казалось на первый взгляд. Он не совсем понимал, почему ноги несут его прочь от собственного дома. А теперь окончательно запутался и никак не мог взять в толк, как найти дорогу назад. Улицы, которые он знал или думал, что знает, теперь сами собой менялись: то перед ним оказывался тупик, то глухие закоулки. Он-то думал, что вдоль и поперек изучил собственные окрестности, а сейчас как будто потерялся в лабиринте ночных лондонских улочек.

В просветы между домами он иногда видел магистральные улицы. Там светились фары, вспыхивали вывески закусочных и магазинов. Толстый Чарли знал, что, как только выберется туда, сумеет добраться домой, но всякий раз, приближаясь к огням, почему-то оказывался в незнакомом месте.

У Толстого Чарли начали ныть ноги. В животе отчаянно бурчало. Он злился и, пока шел, сердился все больше и больше.

От гнева в голове у него прояснилось. Паутина, затянувшая мысли, начала распутываться, а паутина улиц, по которым он брел, — упрощаться. Повернув за угол, он оказался на магистральной улице, рядом с круглосуточными «Жареными крылышками Нью-Джерси». Заказав семейную порцию курицы-гриль, он сел и расправился с ней сам, без помощи какой-либо семьи. Покончив с едой, он подошел к краю тротуара и дождался, когда вдалеке покажется приветливый оранжевый огонек «СВОБОДНО» над крышей большого черного такси. Толстый Чарли отчаянно замахал, и, поравнявшись с ним, машина остановилась. Опустилось стекло.

— Куда ехать?

— Максвелл-гарденс.

— Издеваетесь? — спросил таксист. — Это же за углом.

— Отвезете меня туда? Дам пятерку на чай. Честное слово.

Таксист громко выпустил воздух через стиснутые зубы: такой шум издает автомеханик, перед тем как спросить, не питаете ли вы каких-то нежных чувств к сдохшему мотору.

— Дело ваше, — сказал он. — Запрыгивайте.

Толстый Чарли запрыгнул. Таксист тронулся с места, переждал, пока сменится свет на светофоре, и свернул за угол.

— Так куда, вы сказали? — спросил он.

— Максвелл-гарденс, — повторил Толстый Чарли. — Номер тридцать четыре. Сразу за баром.

На нем была вчерашняя одежда, о чем он очень жалел. Мама всегда говорила ему надевать чистое белье на случай, если его собьет машина, и чистить зубы на случай, если его труп придется опознавать по зубам.

— Да знаю я, где это, — буркнул таксист. — Сразу перед Парк-кресчент.

— Верно, — кивнул Толстый Чарли, который как раз начал клевать носом на заднем сиденье.

— Наверное, я не туда свернул, — сказал таксист. Прозвучало это раздраженно. — Я выключу счетчик, ладно? Пусть будет пятерка.

— Конечно, — согласился Толстый Чарли, устроился поудобнее на заднем сиденье и заснул.

А такси все бороздило ночь, пытаясь попасть «всего лишь за угол».

Детектив-констебль Дей, уже год как отправленная на работу в отдел финансовых мошенничеств, прибыла в офис «Агентства Грэхема Хорикса» ровно в половине десятого. В приемной ее ждал Грэхем Хорикс собственной персоной и лично проводил в свой кабинет.

— Кофе? Чай?

— Нет, спасибо.

Достав блокнот, она села и выжидательно посмотрела на Грэхема Хорикса.

— Не могу не подчеркнуть, да-да, подчеркнуть, такт в нашем расследовании превыше всего. Непременно превыше всего, непременно. В конце концов, у «Агентства Грэхема Хорикса» — репутация, да… репутация безукоризненной честности. В «Агентстве Грэхема Хорикса» деньги клиента — как за семью печатями, да что там — святы. И должен сказать, когда у меня зародилось подозрение насчет Чарльза Нанси, я отмел его как недостойное порядочного человека и отличного работника. Если бы вы спросили меня неделю назад, что я думаю о Чарльзе Нанси, я бы сказал, он истинная соль земли.

— Нисколько не сомневаюсь. Так когда вы заподозрили, что с ваших счетов уходят деньги клиентов?

— Трудно сказать. Не хотелось бы клеветать… бросать первый камень, так сказать… Не судите, да не судимы будете, сами понимаете.

«По телевизору, — думала Дейзи, — в таких случаях обычно говорят: просто изложите факты». Ей так хотелось повторить то же, но она воздержалась.

И Грэхем Хорикс ей совсем не нравился.

— Я распечатал все данные относительно необычных финансовых проводок, — сказал он. — И как видите, все они — с компьютера Нанси. Я снова должен подчеркнуть, что такт здесь превыше всего. Среди клиентов «Агентства Грэхема Хорикса» много видных лиц, общественных деятелей, если понимаете, о чем я… И, как я сказал вашему начальству, я счел бы за личную услугу, если бы это дело уладили как можно тише. Наш девиз здесь — «такт». Если, быть может, удастся уговорить нашего мастера Нанси вернуть добытые нечестным путем прибыли, я буду вполне удовлетворен и оставлю все как есть. У меня нет никакого желания судиться.

— Я сделаю, что смогу, но собранную информацию мы передаем заместителю прокурора.

Интересно, а какие на самом деле у этого Хорикса связи? Протекция у суперинтенданта?

— Так что вызвало ваши подозрения?

— Ах да. Честно и откровенно? Кое-какие странности в поведении. Собака, которая среди ночи не залаяла. Да, да, в тихом омуте черти водятся, но мы, сыщики, всегда придаем значение мелочам, правда, детектив Дей?

— Итак, предоставьте мне распечатки вкупе с прочей документацией, выписками с банковских счетов и так далее. Вероятно, нам придется забрать его компьютер, чтобы просмотреть жесткий диск.

— Абсо-ненно. — На столе у него зазвонил телефон, и… — Прошу меня извинить! — Грэхем Хорикс взял трубку. — Здесь? Господи боже! Тогда скажите, пусть подождет меня в приемной. Сейчас я к нему выйду. — Он положил трубку. — Вот это, — сказал он Дейзи, — у вас, в полиции, кажется, называется непредвиденный оборот.

Она подняла бровь.

— Вышеупомянутый Чарльз Нанси собственной персоной. Интересно, зачем он явился? Пригласить его сюда? Если понадобится, можете использовать мой кабинет как помещение для допроса. Уверен, у меня даже есть диктофон, который я мог бы вам одолжить.

— Нет необходимости. Первым делом мне нужно проработать документы.

— Есть, мэм. Как глупо с моей стороны! Хотите… м-м-м… хотите на него взглянуть?

— Сомневаюсь, что от этого будет толк, — сказала Дейзи.

— О, я не стану говорить, что вы расследуете его операции, — заверил ее Грэхем Хорикс. — Иначе не успеем мы собрать первые улики, как он уже сбежит на Коста-дель-Соль, или «Коста-дель-Преступик», как его называют на Би-би-си — ха-ха! Откровенно говоря, я горжусь, что весьма, да, весьма сочувствую сотрудникам правопорядка, они сталкиваются с такими проблемами!

Дейзи поймала себя на мысли, что тот, кто украл деньги у такого хорька, не может быть совсем уж пропащим человеком, — а ведь офицеру полиции так думать не полагается.

— Я вас провожу, — предложил Глава агентства.

В приемной сидел мужчина. Вид у него был такой, будто он спал в одежде. А еще он был небрит и глядел немного растерянно. Тронув Дейзи за локоть, Грэхем Хорикс кивнул на него, а вслух сказал:

— Господи милосердный, Чарльз, только посмотрите на себя. У вас ужасный вид.

Толстый Чарли уставился на него мутным взглядом.

— Не смог попасть вчера домой. Какая-то путаница с такси.

— Познакомьтесь, Чарльз, — продолжал Грэхем Хорикс, — это детектив Дей из лондонской полиции. Она здесь по мелкому, рутинному делу.

Тут Толстый Чарли сообразил, что они в приемной не одни. Постаравшись сосредоточиться, он увидел униформу. Потом лицо.

— Э-э-э… — вырывалось у него.

— Доброе утро. — Слова произнесли губы, а в голове у Дейзи вертелось: «Вот черт, вот черт, вот черт, вот черт».

— Приятно познакомиться, — сказал Толстый Чарли и недоуменно сделал то, чего никогда не делал раньше: вообразил себе офицера полиции при исполнении без формы, полуголой и обнаружил, что воображение подбросило ему довольно точный образ молодой дамы, с которой он проснулся в одной постели на утро после «панихиды» по отцу. В консервативной одежде она казалась старше, суровее и много более грозной — впрочем, ей же положено по званию.

Как у всех разумных существ, у Толстого Чарли был порог способности удивляться. Уже несколько дней стрелка отклонялась в «красное», иногда зашкаливала, а теперь прибор окончательно вышел из строя. Начиная с этого мгновения, ничто — решил он — не может его удивить. Больше идиотских несуразностей уже случиться не может. Приехали.

Но, разумеется, он ошибался.

Поглядев в спину уходящей Дейзи, Толстый Чарли поплелся вслед за Грэхемом Хориксом в кабинет босса.

А Грэхем Хорикс плотно прикрыл за ними дверь. Потом примостился на краешке своего стола и улыбнулся как хорек, только что сообразивший, что его заперли на ночь в курятнике.

— Будем откровенны, — сказал он, — карты на стол. Хватит ходить вокруг да около, — и пояснил: — Давайте называть вещи своими именами.

— Ладно, — согласился Толстый Чарли. — Давайте. Вы сказали, мне нужно что-то подписать?

— Нет, это уже отменяется. Лучше обсудим кое-что, на что вы мне указали несколько дней назад. Вы обратили мое внимание на ряд крайне странных операций, которые имели место в последнее время.

— Вот как?

— В эту игру, Чарльз, в эту игру могут играть двое. Разумеется, первым моим побуждением было расследовать ваши заявления. Отсюда визит детектива Дей сегодня утром. И подозреваю, то, что мы обнаружили, вас совсем не удивит.

— Не удивит?

— Нисколько. Как вы указали, у нас налицо явные финансовые отклонения, Чарльз. Но, увы, прихотливый перст подозрения безошибочно указывает только в одну сторону.

— В одну сторону?

— В одну.

Толстый Чарли окончательно стал в тупик.

— Куда?

Грэхем Хорикс постарался сделать озабоченное лицо или хотя бы вид, что пытается выглядеть озабоченным, но получилось у него выражение, которое у младенцев всегда указывает, что им надо хорошенько срыгнуть.

— На вас, Чарльз. Полиция подозревает вас.

— Да, — согласился Толстый Чарли. — Конечно, подозревает. Такой уж тогда выдался день.

И пошел домой.

Паук открыл входную дверь. Некоторое время назад начался дождь, на пороге, помятый и мокрый, стоял Толстый Чарли.

— Ага, — сказал он. — Теперь мне можно домой, да?

— Не мне тебя останавливать, — отозвался Паук. — В конце концов, это ведь твой дом. Где ты был всю ночь?

— Ты прекрасно знаешь, где я был. Я никак не мог попасть сюда. Уж не знаю, какой магией ты на меня воздействовал.

— Это была не магия, а чудо, — оскорбленно возразил Паук.

Пройдя мимо него, Толстый Чарли затопал вверх по лестнице. В ванной комнате он заткнул ванну и пустил воду. Потом высунулся в коридор.

— Мне плевать, как это называется. Ты проделал это в моем доме и вчера вечером помешал мне вернуться.

Он снял вчерашнюю одежду, потом снова высунулся за дверь.

— А на работе мои дела расследует полиция. Ты говорил Грэхему Хориксу про какие-то финансовые несоответствия?

— Конечно, говорил, — ответил Паук.

— Ха! Ну так теперь он подозревает меня. Считает, что это я.

— Ах это? Сомневаюсь.

— Много ты знаешь, — сказал Толстый Чарли. — Я с ним разговаривал. В агентство уже приходила полиция. А потом еще есть Рози. Нам с тобой нужно очень серьезно поговорить по поводу Рози, когда выйду из ванной. Всю вчерашнюю ночь я бродил по улицам. Поспать удалось только на заднем сиденье такси, а к тому времени, когда я проснулся, было пять утра, и мой таксист поворачивал на Трейвис-Бикл. И разговаривал сам с собой. Я сказал ему, мол, может, перестать искать Максвелл-гарденс, по всей видимости, в такие ночи Максвелл-гарденс вообще не существует. Со временем он согласился, и мы поехали завтракать в забегаловку таксистов. Яичница, бобы, сардельки, тосты и чай, в котором ложка стоит. Когда он рассказал своим ребятам, что провел ночь в поисках Максвелл-гарденс, такое началось, что я подумал, вот-вот прольется кровь. Но нет. А в какой-то момент показалось…

Толстый Чарли остановился набрать в грудь воздуха. Вид у Паука был виноватый.

— После, — с нажимом сказал Толстый Чарли, — после того, как я приму ванну. — И захлопнул дверь.

Он залез в ванну.

Всхлипнул.

Вылез из нее.

Выключил воду.

Обвязавшись полотенцем, открыл дверь ванной.

— Нет горячей воды, — чересчур спокойно сказал он. — Есть какие-нибудь соображения, почему у нас нет горячей воды?

Паук все еще стоял посреди коридора — он так и не двинулся с места.

— Моя джакузи. Извини.

— Ну, по крайней мере Рози не… Я хочу сказать, ей не пришлось…

Тут он заметил выражение на лице Паука.

— Убирайся, — сказал Толстый Чарли. — Убирайся из моей жизни. Убирайся из жизни Рози. Вон.

— Мне тут нравится, — возразил Паук.

— Ты разрушил мне жизнь, черт побери.

— Извини, бывает.

Пройдя в конец коридора, Паук толкнул дверь в заднюю комнату. На мгновение коридор залил тропический солнечный свет, потом дверь закрылась.

Толстый Чарли помыл голову холодной водой. Почистил зубы. Порылся в корзине для грязного белья, пока не выудил джинсы и футболку, которые (благодаря тому, что оказались на дне) снова стали практически чистыми. Надел поверх футболки пурпурный свитер с медвежонком, который когда-то ему подарила мама, но который он никогда не носил, хотя так и не смог пересилить себя и отдать его в Красный Крест.

Затем пошел в конец коридора.

Через дверь доносились «бум-чагга-бум» бас-гитары и барабанов.

Толстый Чарли подергал ручку. Дверь не поддалась.

— Если ты не откроешь дверь, — сказал он, — я ее выломаю.

Дверь открылась без предупреждения, и Толстый Чарли едва не упал через порог в пустой чулан, окно которого выходило на зады другого дома, и виден из него был только бьющий по стеклу дождь.

Тем не менее где-то за стеной слишком громко играл магнитофон: сам чулан вибрировал от далекого «бум-чагга-бума».

— Ладно, — светским тоном сказал Толстый Чарли, — ты же понимаешь, что это означает. Война!

Это был традиционный боевой клич кролика, которого загнали в угол. Есть страны, где считают, что Ананси был кроликом-трикстером. Конечно, тамошние жители ошибаются — он был пауком. Можно подумать, этих двух тварей трудно перепутать, однако такое случается чаше, чем вы думаете.

Толстый Чарли вернулся в свою спальню, где достал из прикроватной тумбочки паспорт. Бумажник он нашел там же, где его оставил, — в ванной.

Выйдя под дождь на улицу, он подозвал такси.

— Куда?

— В Хитроу, — сказал Толстый Чарли.

— Без проблем, — отозвался таксист. — Какой терминал?

— Понятия не имею, — сказал Толстый Чарли, понимая, что на самом деле должен знать. Ведь прошло-то всего несколько дней. — Откуда улетают во Флориду.

Грэхем Хорикс начал планировать свой уход со сцены заранее, еще когда премьер-министром был Джон Мейджор. В конце концов, ничто хорошее не длится вечно. Даже если ваша курица обыкновенно несет золотые яйца, она рано или поздно (как вас с радостью заверил бы сам Грэхем Хорикс) все равно попадет на сковородку. И хотя планы у него были продуманы загодя (никогда не знаешь, когда пора сию минуту бросить все и уехать), и он вполне сознавал, что неприятности копятся, как темные тучи на горизонте, ему хотелось оттянуть отъезд до того момента, когда уже нельзя будет дольше откладывать.

И самое важное — не просто покинуть «Агентство Грэхема Хорикса», а исчезнуть, испариться, пропасть бесследно. В потайном сейфе его офиса (в глухом чулане, которым он исключительно гордился), на полке, которую повесил он сам и которую пришлось прилаживать заново, когда она упала, лежало кожаное портмоне, а в нем два паспорта: один на имя Бейзила Финнегана, другой — на имя Роджера Бронстейна. Оба родились лет пятьдесят назад, приблизительно в одно время с Грэхемом Хориксом. Еще в портмоне были два бумажника, каждый с собственным набором кредитных карточек и удостоверениями личности с фотографиями на каждого из владельцев паспортов. Каждый из них имел право совершать финансовые операции с переводными счетами на Каймановых островах, деньги с которых переводились на другие счета — в Швейцарии и в Лихтенштейне, а еще на островах Британской Виргинии.

Грэхем Хорикс намеревался исчезнуть раз и навсегда в свой пятидесятый день рождения, чуть больше чем через год, и теперь мрачно размышлял над проблемой Толстого Чарли.

Он вовсе не ожидал, что Толстого Чарли арестуют или посадят в тюрьму, хотя ничего не имел против любого из сценариев, какой бы ни воплотился. Он хотел только, чтобы его запугали, перестали верить его словам, заставили сбежать.

Грэхем Хорикс получал неподдельное удовольствие, выдаивая клиентов своего агентства, и хорошо умел это делать.

Клиентуру он всегда подбирал с дальним расчетом, но приятным сюрпризом оказалось, что знаменитости и артисты, которых он представлял, очень плохо разбирались в денежных вопросах и испытывали лишь облегчение, найдя кого-то, кто представлял бы их и управлял их финансами, беря на себя все заботы. А если иногда банковские балансы, выписки или чеки запаздывали, или не соответствовали ожиданиям клиентов, или если с их счетов напрямую изымались суммы на неизвестные нужды… Что поделаешь: в «Агентстве Грэхема Хорикса» большая текучка кадров, особенно в отделе бухгалтерии, и нет ничего, что нельзя было бы списать на некомпетентность уволенного сотрудника или — в редких случаях — исправить ящиком шампанского и чеком на крупную сумму в извинение.

Не в том дело, что люди любили Грэхема Хорикса или доверяли ему. Даже самые лояльные клиенты считали его пронырой. Но они считали его своим пронырой и в этом горько ошибались.

Грэхем Хорикс был свой собственный проныра.

На столе у него зазвонил телефон, и Грэхем Хорикс снял трубку.

— Да?

— Мистер Хорикс, у меня на проводе Мэв Ливингстон. Знаю, вы велели соединять ее с Толстым Чарли, но он в отпуске, и я не знаю, что говорить. Сказать, что вас нет на месте?

Грэхем Хорикс задумался. До того, как его унес из жизни сердечный приступ, Моррис Ливингстон был когда-то самым популярным йоркширским комиком в стране, звездой таких телесериалов, как «Покороче сзади и по бокам» и собственной воскресной программы-варьете «Моррис Ливингстон, полагаю?». В восьмидесятых он даже попал «в десятку лучших» с скабрезно-комическими куплетами «Глядится неплохо, но скорей убирай!». Дружелюбный и легкий в общении, он не только оставил свои финансовые дела в руках «Агентства Грэхема Хорикса», но, по предложению Грэхема Хорикса, назначил главу агентства опекуном всего своего имущества.

Преступно было бы не поддаться такому искушению.

И была еще Мэв Ливингстон. Честно будет сказать, что, сама о том не подозревая, Мэв Ливингстон много лет фигурировала на главных и звездных ролях в самых сокровенных и личных фантазиях Грэхема Хорикса.

— Соедините, пожалуйста, — сказал он секретарше и минуту спустя заботливо заворковал: — Какая радость тебя слышать, Мэв. Как поживаешь?

— Не знаю.

До знакомства с будущим мужем Мэв Ливингстон была танцовщицей, а после всегда возвышалась над комиком-коротышкой. Они обожали друг друга.

— Почему бы тебе не поплакаться в жилетку дядюшки Грэхему?

— Несколько дней назад я говорила с Чарльзом. Мне интересно… Ну, управляющий в моем банке хотел бы знать… Средства от имущества Морриса… Нам сказали, мы уже должны были что-то получить.

— Мэв, — сказал Грэхем Хорикс, как ему казалось, томно-бархатным голосом, от которого (по его мнению) женщины должны были просто таять, — проблема не в том, Мэв, что денег нет. Все дело лишь в ликвидности. Как я тебе говорил, Мэв, Моррис под конец жизни сделал несколько опрометчивых инвестиций. И хотя по моему совету были сделаны и кое-какие перспективные вложения, этим последним нужно дать время созреть. Если мы извлечем деньги сейчас, то почти все потеряем. Но бояться не надо, не надо. Для хорошего клиента все что угодно. Я выпишу тебе чек с собственного банковского счета, лишь бы ты была платежеспособна и ни в чем себе не отказывала. Сколько просит твой управляющий?

— Он грозится, что начнет возвращать чеки ввиду отсутствия средств на счету. А на Би-би-си мне сказали, что уже переслали плату за переиздание старых программ на DVD. Эти-то деньги не вложены, верно?

— Так сказали на Би-би-си? На самом деле это мы с них деньги требуем. Но не стану возлагать всю вину на такую большую корпорацию. Наша бухгалтер беременна, поэтому у нас тут все кувырком. И Чарльз Нанси, с которым ты разговаривала, сам не свой, понимаешь, у него отец умер, и он много времени провел за границей…

— Когда мы разговаривали в последний раз, — напомнила она, — у тебя монтировали новый сервер.

— Ах, конечно, конечно. Но только, умоляю, не давай мне говорить о бухгалтерских программах, а то я до завтра не закончу. Как там говорится? Ошибаться в природе человеческой, но чтобы поистине навести тень на плетень, э-э-э… нужен компьютер. Что-то в таком духе. Я со всем разберусь вручную, если потребуется, по старинке, и твои деньги к тебе в конечном итоге придут. Ведь этого бы Моррис хотел.

— Управляющий в банке говорит, мне понадобится десять тысяч немедленно, только чтобы остановить возвращение чеков.

— И десять тысяч будут твои. Прямо сейчас, пока мы разговариваем, я выписываю чек. — Он нарисовал кружок в блокноте перед собой, вверху линия загнулась, так что получилось что-то вроде яблока.

— Большое спасибо, — сказала Мэв Ливингстон, и Грэхем Хорикс самодовольно улыбнулся. — Надеюсь, я не слишком тебе надоедаю?

— Нисколько, — заверил ее Грэхем Хорикс. — Ни в коей мере.

И положил трубку. Забавно, подумал он, что на сцене Моррис Ливингстон всегда изображал практичного йоркширца, гордящегося тем, что знает, где его денежки — все до последнего пенни.

Недурная пожива, решил затем Грэхем Хорикс и добавил к яблоку два глаза и пару ушей. Теперь оно почти походило на кошку. Очень скоро настанет время сменить жизнь, занятую выдаиванием привередливых знаменитостей, на жизнь, полную солнца, бассейнов, плотных обедов, хорошего вина и, если возможно, орального секса в огромных количествах. Грэхем Хорикс был убежден, что самое лучшее в жизни то, что все можно купить.

Пририсовав кошке пасть, он заполнил ее острыми зубами, так что зверь стал немного похож на пуму, и рисуя, напевал дребезжащим тенорком:

Моррис Ливингстон оплатил пентхаус Грэхема Хорикса на Капокабана и пристройку плавательного бассейна к вилле на острове Сан Андреас, и не надо думать, что Грэхем Хорикс не питал благодарности.

Пауку было не по себе.

Что-то происходило. Какое-то странное ощущение, как туман, расползалось на все и вся и отравляло ему жизнь. Он не мог определить, в чем дело, и это ему не нравилось.

Но вот чего-чего, а вины он за собой определенно не чувствовал. Такие вещи были ему просто неведомы. Он чувствовал себя великолепно. Он чувствовал себя круто. А вины не испытывал. Он не чувствовал бы себя виноватым, даже если бы его поймали на ограблении банка.

Однако повсюду вокруг витали миазмы дискомфорта, какого-то стеснения.

До сего момента Паук считал, что боги другие: у них нет совести, да и зачем она им? Отношение бога к миру, даже тому, по которому он ходит, было — в эмоциональном плане — сродни тому, что чувствует человек, играющий в компьютерную игру, но при этом представляющий себе общий ее замысел и вооруженный полным набором кодов, чтобы обходить препятствия.

Паук не давал себе скучать. Вот главное занятие его жизни. Главное — развлекаться, а все остальное не важно. Он не распознал бы чувство вины, даже если бы ему выдали иллюстрированное пособие, где все составные части снабжены ясными подписями. Не в том дело, что он был безответственным, — просто, когда этим чувством наделяли, он прохлаждался где-то в другом месте. Но что-то изменилось, то ли в нем самом, то ли в окружающем мире, и это не давало ему покоя. Он налил себе выпить. Он повел рукой и музыка стала громче. Он сменил запись Майлса Дейвиса на запись Джеймса Брауна. Не помогло.

Он лежал в гамаке под тропическим солнышком, слушал музыку, упивался тем, как невероятно круто быть Пауком… И впервые в жизни этого показалось мало.

Выбравшись из гамака, он подошел к двери.

— Толстый Чарли?

Никакого ответа. Квартира казалась пустой. За окном был серый день, шел дождь. Пауку дождь нравился. Представлялся таким уместным.

Пронзительно и сладко зазвонил телефон.

Паук снял трубку.

— Это ты? — спросила Рози.

— Привет, Рози.

— Прошлой ночью, — начала она и замолчала, а потом: — Тебе было так же чудесно, как и мне?

— Не знаю, — ответил Паук. — Для меня было очень чудесно. Поэтому я хотел сказать… Наверное, да.

— М-м-м… — протянула она.

Они помолчали.

— Чарли?

— Угу?

— Мне даже нравится ничего не говорить, просто знать, что ты на том конце линии.

— И мне, — сказал Паук.

Они еще немного понаслаждались молчанием, порастягивали ощущение.

— Хочешь ко мне сегодня приехать? — спросила Рози. — Мои соседки в Кейрнгормсе.

— Эти слова, — сказал Паук, — тянут на самую прекрасную фразу в английском языке. «Мои соседки в Кейрнгормсе». Истинная поэзия.

Она захихикала.

— Олух. И… Захвати зубную щетку.

— А… О! Идет.

После нескольких минут «положи трубку» и «нет, ты первый положи», которыми гордилась бы парочка одурманенных гормонами пятнадцатилеток, трубки наконец были положены.

Паук улыбнулся, как святой. Мир, в котором есть Рози, самый лучший, какой может только существовать. Туман поднялся, все вокруг залило солнце.

Пауку даже не пришло в голову задуматься, куда подевался Толстый Чарли. Да и зачем ему беспокоиться из-за таких мелочей? Соседки Рози в Кейрнгормсе, и сегодня вечером… Ба, сегодня вечером он захватит зубную щетку.

Тело Толстого Чарли сидело в самолете рейсом во Флориду, было сдавлено посередине ряда из пяти кресел и крепко спало. Это было хорошо: туалеты в хвосте сломались, как только самолет поднялся в воздух, и хотя стюардессы повесили на двери таблички «Не работает», это нисколько не умерило запаха, который начал понемногу распространяться по заднему салону, точно химический туман. Плакали младенцы, ворчали взрослые и хныкали дети. Часть пассажиров, направлявшихся в Диснейленд, сочли, что их отпуск начался, как только они сели в кресла, поэтому завели песни. Они спели все известные песни из диснеевских мультиков — и из «Белоснежки», и из «Русалочки», и из «Маугли», и даже, решив, что такая тоже сойдет, из «Принцессы Минамоки».

Стоило самолету взлететь, как выяснилось, что из-за путаницы с питанием на борт не взяли упаковок с ленчем. Имелись только упаковки завтраков, то есть индивидуальные контейнеры с овсянкой и бананы для всех пассажиров, которым придется есть пластмассовыми ножами и вилками, потому что ложек, к сожалению, нет. Последнее было, пожалуй, даже неплохо, потому что и молоко к овсянке тоже отсутствовало.

Это был адский перелет, а Толстый Чарли проспал все «веселье».

Во сне Толстый Чарли оказался в огромном зале, и одет он был в парадный костюм. Он стоял на высоком помосте, по одну его сторону была Рози в белом подвенечном платье, по другую — ее мама, тоже (что пугало) в подвенечном платье, хотя ее было покрыто пылью и паутиной. Вдалеке на горизонте (а точнее, в дальнем конце зала) люди стреляли и махали белыми флагами.

— Это просто гости со стола «Ж», — сказала мама Рози. — Не обращай на них внимания.

Толстый Чарли повернулся к Рози, она же с нежной улыбкой облизнулась.

— Торт, — сказала Рози в его сне.

Это послужило сигналом оркестру. Новоорлеанский джаз-банд заиграл похоронный марш.

Помощником шеф-повара оказалась вчерашняя полицейская. С пояса у нее свисали наручники.

— А теперь, — сказала Толстому Чарли Рози, — разрежь торт.

Гости за столом «Б», которые были вовсе не люди, а мультяшные мыши, крысы и животные со скотного двора (но в человеческий рост и навеселе), запели песни из диснеевских мультиков. Толстый Чарли знал, что они хотят, чтобы он пел вместе с ними. Даже во сне он почувствовал, как его охватывает паника от одной только мысли, что ему придется петь на публике, почувствовал, как руки и ноги у него немеют, как покалывает губы.

— Не могу я с вами петь, — сказал он, отчаянно подыскивая отговорку. — Мне нужно разрезать торт.

При этих словах весь зал умолк. Ив тишине шеф-повар вкатил небольшую тележку. Лицо у повара было как у Грэхема Хорикса, а на тележке красовался экстравагантный свадебный торт: вычурный, многоэтажный шедевр кондитерского искусства. На самом верхнем уровне опасно балансировали крохотные жених с невестой — точь-в-точь два человечка, пытающихся устоять на верхушке покрытого глазурью «Крайслер билдинг».

Сунув руку под стол, мама Рози достала длинный нож с деревянной ручкой — почти мачете, клинок у него был ржавым. Она подала его Рози, которая взяла правую руку Толстого Чарли и положила ее поверх своей левой, и вместе они вдавили ржавый нож в толстую белую глазурь на самом верхнем этаже торта — между женихом и невестой. Поначалу торт сопротивлялся клинку, и Толстый Чарли нажал сильнее, надавил изо всех сил. Он почувствовал, как торт начинает поддаваться. Еще чуть-чуть.

Нож прошел через верхний уровень свадебного торта. Соскользнул вниз и разрезал торт, прошел через все слои и уровни — и торт раскрылся…

Во сне Толстый Чарли подумал было, что торт начинен бусинами из черного стекла или полированного гагата, а потом, когда они посыпались из-под бисквита, сообразил, что у бусин есть ножки… что у каждой бусины есть восемь проворных ножек… и из торта эти бусины хлынули черной волной. Пауки заполонили собой белую скатерть, пауки закрыли маму Рози и саму Рози, превратив их белые платья в траурные, а потом, будто повинуясь могучему и злобному разуму, сотнями потекли к Толстому Чарли. Он повернулся, чтобы бежать, но его ноги застряли в какой-то резиновой липучке, и он рухнул на пол.

Тогда пауки набросились на него, их ножки заелозили по его голой коже, он попытался встать, но кишащая волна накрыла его с головой.

Толстый Чарли открыл рот, чтобы закричать, и он тут же заполнился пауками. Они забежали ему в глазницы, и все погрузилось во тьму…

Открыв глаза, Толстый Чарли не увидел ничего, кроме черноты, и закричал… и кричал, и кричал. Потом сообразил, что просто погасили свет и шторки на окнах опущены, потому что остальные пассажиры смотрят кино.

Это был поистине адский перелет. Толстый Чарли только внес свою лепту, чуть больше его испортив.

Встав, он попытался выйти в проход, спотыкаясь при этом о чужие ноги, а потом, когда почти туда добрался, выпрямился и ударился головой о полку для вещей, отчего ее дверцы открылись и на голову ему рухнула чья-то ручная кладь.

Те, кто сидел поближе и видел, засмеялись. Это была отличная клоунада и она всех бесконечно порадовала.