День, когда пала ночь

1

Первое – проснуться в темноте. Годы ушли на то, чтобы стать петухом самой себе, зато теперь она была орудием богов. Ее будил не свет, а собственная воля.

Второе – окунуться в ледяной пруд. Укрепившись, она возвращалась к себе и заворачивалась в шесть слоев одежды, каждый из которых был рассчитан на сильный холод. Она завязывала волосы на затылке и закрепляла воском каждую прядь, чтобы не разметались на ветру. В горах такое может убить.

В первый раз после купания она простыла – много часов дрожала у себя в комнате, из носу текло, щеки раскраснелись. Тогда она была ребенком, слишком хрупким для сурового служения.

Теперь Думаи переносила холод так же, как переносила высоту, на которой располагался храм. Горная болезнь ее не касалась, потому что она родилась на высотах, где даже птицы редко гнездились. Канифа пошутил однажды, что спустись она в город, падет бездыханной, как падают забирающиеся на эти высоты паломники-восходители.

«Земная болезнь, – согласилась тогда ее мать. – Лучше оставайся здесь, мой воздушный змей. Здесь твое место».

Третье – записать запомнившиеся сны. Четвертое – поесть, еда дает силу. Пятое – влезть в оставленные на крыльце сапоги и спуститься в окутанный ночью двор, где мать уже готова возглавить шествие.

Дальше – поджечь факелы, ароматную кору с вылежавшихся на морском дне стволов. Их дым был чист, как туман, и пахли они, как мир после грозы.

В сумраке, уже совсем проснувшись, перейти мост через провал между средним и третьим пиками. Затем долго подниматься по круче под древние песнопения.

А теперь – к святилищу на вершине. Там, в первом свете зари, – сам обряд. Звон колоколов перед ликом Квирики, танец вокруг его железной статуи – призыв к богам: вернитесь! Так звала когда-то Снежная дева. Голоса дружно взмывали в небо, песня привета золотом звенела в горле и на языке.

Так начинался ее день.

Под ясным небом снег слепил глаза. Думаи с Ипьеды щурилась, пробираясь вдоль горячего ручья, и надолго припадала к фляге. Другие певцы богов остались далеко позади.

Она ополоснулась, прежде чем скользнуть в парящий пруд. Закрыв глаза, погрузилась до подбородка, наслаждаясь теплом и тишиной.

Подъем даже ей давался тяжело. Восходители редко добирались до вершины Ипьеды, а ведь они за право на попытку платили деньги. Одних останавливала и вынуждала признать поражение головная боль или слепота, у других не выдерживало сердце. Мало кто мог подолгу дышать разреженным воздухом.

Думаи могла. Она только им и дышала с вечера своего рождения.

– Маи.

Она оглянулась. Подошел ее лучший друг, принес укрытую от холода одежду.

– Кан, – ответила она (ему сегодня не пришлось лазать по горам). – Искупаешься со мной?

– Нет. Пришло известие из деревни, – сказал Канифа. – К вечеру у нас будут гости.

Вот уж странное известие! Начало осени на время открывало восходителям дорогу в горы, но так поздно, когда даже нижние перевалы завалены снегом и продуваются убийственным ветром, Верхний храм Квирики не ждал гостей.

– Сколько?

– Одна паломница с четырьмя слугами. – Канифа сложил ее одежду у пруда. – Из клана Купоза.

Это имя мигом разогнало усталость – имя самого влиятельного клана Сейки. Думаи вылезла из воды.

– Не забывай, обращаемся как со всеми, – сказала она, вытираясь куском полотна. – На этой горе Купоза ничем не выше других.

– Хорошая мысль, – сдержанно отозвался Канифа, – только не для нашего мира. В их власти закрыть храм.

– С чего бы им пользоваться этой властью?

– Вот и не будем давать повода.

– Ты стал таким же беспокойным, как моя мать. – Думаи подобрала нижние одежды. – Хорошо. Давай подготовимся.

Канифа подождал, пока она оденется. Думаи намотала на рукава и штанины меховые муфты, накинула толстый черный плащ, затянула под подбородком капюшон, ловко накрутила обмотки и, спрятав ступни в сапогах из оленьей кожи, прикрепила к подошвам шипы. Последними натянула ушитые по ее руке перчатки. На правой целыми были только большой и указательный пальцы, остальные обрезали горячей сталью. Укутавшись в меха, она двинулась следом за Канифой.

Они спустились на небесный помост. Канифа был мрачноват. Тридцатилетний, лишь тремя годами взрослее Думаи, он выглядел старше из-за пролегших от глаз глубоких морщин.

Помост скрипел под ногами. Вдали перед ними лежала Антума, столица Сейки, выстроенная между рукавами реки Тикара. Не первая столица и, скорее всего, не последняя. Солнце стекало по скатам крыш и искрилось на заиндевелых деревьях между городом и горами.

Дом Нойзикен некогда правил портовым городом Гинура, и только когда боги погрузились в долгий сон – двести шестьдесят лет назад, – двор перебрался от моря в низменность Районти. Теперь он занимал дворец Антумы, внушительной постройки на восточном конце Рассветного проспекта. Если представить Антуму веером, проспект был его срединной пластиной, ясной полоской от дворца к главным городским воротам.

Думаи, глядя на город, часто воображала, какой была Антума при драконах. Она мечтала, чтобы они вернулись к жизни на ее веку, мечтала увидеть их над Сейки.

– Вот они. – Канифа смотрел на склон. – Пока что не заледенели.

Думаи проследила его взгляд. Далеко внизу она различила цепочку фигурок – крапинок золы на слепящей белизне.

– Я приготовлю внутренние покои, – сказала она. – Ты распорядишься в трапезной?

– Да.

– И моей матери скажи. Она не терпит неожиданностей.

– Слушаюсь, дева-служительница, – торжественно отозвался он.

Думаи усмехнулась и подтолкнула его на дорогу к храму.

Он знал, что у нее всего две мечты. Первая – увидеть дракона; вторая – сменить однажды мать на посту девы-служительницы.

В храме они с Канифой разошлись. Он свернул к трапезной, она – к внутренним покоям, где расставила ширмы, отгородив помещения с постелями и печурками для восходительницы и каждого из ее слуг. Пока закончила, в животе уже урчало от голода.

Думаи принесла себе поесть из трапезной: грибы и ломтики курятины без кожи, залитые подогретыми, взбитыми в пену желтками, все в кружочках темного соленого масла. С крыши, куда взобралась поесть, она наблюдала за печальниками, гнездившимися в расщелинах у храма. Скоро проклюнутся птенцы, наполнят вечера песнями.

Вымыв миску, она присоединилась к другим на полдневной молитве. Потом рубила дрова, пока Канифа сбивал лед с карнизов и собирал снег, чтобы натопить питьевой воды.

Гости явились к сумеркам. Они уцелели на коварной тропе между первым и вторым пиком. Сначала показались вооруженные охранники, нанятые отгонять разбойников и рыскавших в предгорьях зверей. Их вел проводник из безымянной деревушки под самым склоном – последнего приюта на пути к храму.

Паломница шла за ними, завернутая в такое множество одежд, что голова казалась слишком маленькой для тела. Служанки жались к ней, сгибаясь под свистящим ветром.

Выйдя на крыльцо, Думаи поймала взгляд Канифы, брошенный через плечо. Принимать гостей полагалось деве-служительнице, но Унора не показывалась.

– Я их встречу, – сказала наконец Думаи.

Снег падал густо и быстро, за тяжелыми хлопьями на ресницах она почти ничего не видела. Капюшон придерживал волосы, и все же несколько прядей выбились и липли к губам.

Едва она шагнула на ступени, чья-то рука легла ей на запястье. Она обернулась, ожидая увидеть Канифу, а увидела рядом мать в головном уборе из серебряных бабочек.

– Я здесь, Думаи, – сказала она. – Все ли готово?

– Да, матушка.

– Я знала, что могу на тебя положиться. – Унора тронула ее за плечо. – Отдохни. Тебе сегодня пришлось потрудиться.

Она ушла, зная, что задерживаться не следует. Мать при паломниках становилась другой, особенно при Купоза, – жесткой и далекой, какой не бывала в другое время.

Думаи никогда не могла этого понять. Да, Купоза много значат при дворе, но ведь они всегда поддерживали Верхний храм Квирики: платили за необходимые подновления, присылали прекрасные дары и даже наняли выдающегося художника для росписи внутренних покоев. А все же, пожалуй, разумно проявить осторожность с такими могущественными людьми.

Уходя спать, она приоткрыла одну дверь. В верхних палатах, грея ноги на горячем кирпиче, через водяной камень вчитывалась в свиток Осипы из Антумы.

– Осипа, – окликнула ее Думаи, – не принести ли тебе чего-нибудь?

Осипа прищурилась на нее и сипло сказала:

– Думаи? Ты так внимательна, но не нужно. – Она подняла седые брови, которые до сих пор выщипывала по давней дворцовой моде. – Я вижу, у тебя опять от работы руки потрескались. Ты мазала их бальзамом, который я тебе подарила в день прихода осени?

– В горах нужны грубые руки, – напомнила ей Думаи.

Осипа покачала головой и откашлялась в рукав.

– Ты нездорова?

– Простыла. – Осипа утерла нос. – Завидую тебе, дитя. Тебе холод нипочем, как этим горам.

– Давай принесу тебе имбиря, он поможет.

– Я уже поняла, что ничего не поможет. – Она снова склонилась над свитком. – Чистых снов тебе, Думаи.

– И тебе.

Осипа всегда ненавидела темные месяцы. Она, преданная служанка великой императрицы, одна последовала за госпожой на гору Ипьеда. И так и не привыкла к ней за прошедшие десятилетия.

Ночь погрузила храм в темноту. Думаи пробралась к себе, нашла еду на подносе, и ставни уже кто-то успел закрыть от ветра. Она отскребла песком мозоли, разделась и сунула ноги под укрытый одеялом столик – к жаровне с углями.

Снаружи стонал ветер, а она ела в тепле, как в гнездышке. Очистив тарелки, она открыла молитвенный ящичек, достала полоску бумаги, кисть и кувшинчик с чернилами каракатицы. Она записала желание – все то же – и уронила бумажку в сосуд сновидений. Плавающая бумага истончалась, слова растворялись, вода уносила их во владения богов.

Усталость захлестнула ее, словно морская волна, которую она никогда не видела. Думаи передвинула угли поближе к постели, задула лампу и, опустив голову на подушку, мгновенно уснула.

Первое – проснулась в темноте. Во рту пересохло, пальцы не слушаются. Она высунула их из-под одеял и нащупала пол – слишком мягкий и слишком холодный.

Думаи выплывала из моря сновидений. Дрожащая, нос ледышкой, пыталась понять, почему лицо мокрое, почему под пальцами снег. Рядом пробивались сквозь шум ветра звуки. Скрип, стук – и тот ужасный треск, что ее разбудил.

Распахнулся один из ставней. Оставь его стучать – перебудит весь храм.

Ноги двигались неохотно. Она ощупью добрела до окна и протянула руку, зацепив створку согнутыми пальцами.

Что-то ее остановило. Она взглянула прямо в черную ревущую ночь, в сторону укрытого от ветра фонаря над ступенями. В его свете Думаи различила тень. Канифа не раз повторял, что глаза у нее острей, чем у хищной птицы.

Разбойник. Или бессонный дух. Чужой! Ей вспомнились сказки про зубы, как наконечники стрел, про гнилое мясо на костях, и она вдруг снова стала боязливым ребенком.

Но еще она была певицей богов, испытанной перед великим Квирики. Решимость выпрямила ей спину.

По скрипучему полу с лампой в руке, вниз по лестнице, мимо слабо светящихся дверей внутренних покоев. Она знала эти коридоры, в темноте находила дорогу, как днем. На крыльце она сунула ноги в первые попавшиеся сапоги.

Тот все еще стоял под фонарем, так согнувшись под ветром, что казался безголовым. Думаи, прихватив одну из ледяных секирок, направилась к нему. Она никогда не использовала секирку как оружие, но, если придется, постарается. Чужак обернулся, показал лицо.

Не разбойник. На нем была заскорузлая одежда солеходца. Он взглянул на Думаи слезящимися глазами, закашлялся, брызжа кровью, и рухнул в снег.

2

Свою кровь Глориан впервые увидела в двенадцать лет.

Пятно, яркое на кремовой простыне, заметила Джулиан. Глориан, наслушавшись славных историй о роде Беретнет, готова была увидеть расплавленное золото, ведь ее кровь сковала тьмой змея. А кровь оказалась тусклой, ржавой.

– Меньше, чем я думала, – заметила она, имея в виду не одно значение «меньше».

Джулиан вышла, чтобы принести тряпки и известить королеву.

Второй раз Глориан увидела свою кровь в пятнадцать с половиной. Она рассматривала кость, кончик которой распорол ей кожу между локтем и плечом. В этот раз Джулиан Венц не была столь невозмутима.

– Лекаря! – крикнула она страже, и двое пустились бегом. – Скорей, скорей!

Наружу вышел маленький осколок, немногим длиннее зуба, и все же жутко было видеть обнаженным то, что должно быть скрыто.

Прошлой ночью при догорающем огне Хелисента рассказывала северную сказку. Северяне верили, что в дубовых орешках – тех, что, словно яблоки, надуваются на деревьях и идут на изготовление чернил, – можно различить знаки будущего. Если в орешек пролез шмель, год будет радостным. Если найдешь застрявшую в собственном жилище орехотворку, жди года безрадостного или полного неудач. Ко всему, что ни кроется внутри, было привязано будущее.

– Языческие бредни, – буркнула Адела.

Такие рассказы дошли до них от тех ранних дней, когда еще не было Святого, но Глориан находила в них очарование и не видела вреда. С восходом она со своими дамами отправилась на поиски упавших орешков, и вот лошадь, испугавшись чего-то, ее сбросила.

Волна боли вынесла ее в настоящее. Она, верно, лишилась чувств, потому что кругом успело собраться много народу. Королевский врач осматривала осколок кости; кобыла Глориан Оварр оглушительно ржала. Конюх безуспешно пытался ее успокоить.

– Дама Глориан, вы меня слышите? – спрашивала лекарь. Принцесса кивнула сквозь дурноту. – Скажите скорей, вы чувствуете ноги?

– Да, доктор Фортхард, – выдохнула Глориан. – Хотя руку… чувствую острее.

Над ней склонялись озабоченные лица. Глориан привязали к доске, и четверо стражников подняли ее с земли.

Сильные руки поддерживали голову, не давая ей запрокинуться на всем пути через Королевский лес, мимо озера, к замку Дротвик. Над южными воротами развевался королевский штандарт, возвещая о пребывании в замке королевы Сабран. Боль ударила Глориан, как секира по щиту. Она хотела взглянуть на рану, но голову все еще крепко держали.

Едва они вошли в сумрачное преддверье, знакомый голос позвал ее по имени – рядом оказалась дама Флорелл Луг. Ее льняные кудри выбивались сквозь сетку на голове.

– Глориан! – ахнула она. – Святой, что же это, доктор Фортхард?

– Ее высочество упала с лошади, сударыня, – объяснил рыцарь Брамель Статворт.

– Наследница Иниса? – вскипела Флорелл, подхватывая доску. – Ваш долг – оберегать ее, рыцарь Брамель!

– Кобыла с утра была спокойна. Простите, я никак не мог этого предотвратить.

– Прошу вас, – предупредила доктор Фортхард, – на трогайте принцессу, дама Флорелл. Вы можете загрязнить рану.

Флорелл только теперь уставилась на торчащую кость и стала бледнее пепла.

– Деточка… – хрипло прошептала она. – Не бойся. Святой с тобой.

Плиты поглотили звук ее торопливых шагов. Глориан закрыла глаза, и стало темно; доска закачалась, как колыбель.

Очнулась она в своей постели. Левый рукав был обрезан, открывая помятую руку – белую кожу, красную кровь, костяной клык. Доктор Фортхард обмывала рану горячей водой из таза. Рядом стояли двое незнакомцев – она узнала коричневый балахон младшего жреца и красную гербовую накидку поверх белой туники тоже узнала.

Одежда костоправов. Ее отец содержал их целую армию – править ему шею и спину. Лекарь прятал руки в рукава, словно хотел отвлечься от предстоящей мучительной картины.

– Дама Глориан, – обратился к ней молодой жрец, – выпейте, это притупит боль.

Он поднес к ее губам мех с вином, и Глориан выпила сколько смогла. Во рту осталось сытное послевкусие шалфея.

– Доктор Фортхард, – спросила она, – что вы будете делать?

– Мне придется составить половинки кости, принцесса, – ответила доктор, – чтобы они могли срастись. Перед вами мастеро Келл Бурн из отряда Костей.

– Ваше высочество, – заговориле Бурн спокойно, негромко, – прошу вас, постарайтесь не двигаться.

Рыцарь Брамель чуть слышно молился. Когда чужие люди приблизились к ее постели, Глориан напряглась. Младший жрец встал в ногах, костоправ Бурн взяле ее за руку.

– Дайте мне прыщенца, – попросила Глориан. – Пожалуйста, доктор Фортхард, я хочу уснуть.

– Нет, – твердо возразила дама Эрда Линдли. – Никаких растительных ядов, доктор. Королева Сабран запретила.

Доктор Фортхард ее не слушала.

– Принцесса, даже ложечка прыщенца может убить. Это мягкий яд, но все же яд. – Она вернулась к кровати. – А вы великая цепь для Безымянного.

Глориан не представляла себя цепью, ни великой, ни малой. Она чувствовала себя просто сломавшим руку ребенком.

– Пожалуйста, – выдавила она, – раз вам нельзя быть добрыми, сделайте все быстро.

Доктор, не отвечая, взяла Глориан за плечи. Младший жрец прижал к матрасу ее лодыжки. Костоправ, выдохнув, как спускающий тетиву лучник, ухватиле ее за плечо смуглыми руками, большими и твердыми, как стремена. Последним, что услышала Глориан, был собственный визг.

Когда она пришла в себя, тело горело так, что жар пережимал горло. Рука до плеча была загипсована и привязана к боку кожаным шнуром.

Глориан нечасто доводилось терпеть боль. Наперстки защищали пальцы от иглы, браслеты прикрывали руку от удара тетивы. Она знала редкие головные боли, разбитые колени, боль месячных. Теперь ей оставалось одно спасение – сон.

– Глориан…

Она разлепила глаза:

– Флорелл?

Флорелл Луг служила королеве Сабран с детства и теперь звалась первой дамой Большой палаты. Высокая и прекрасная, как подсолнечник, с голосом мягче бальзама… Глориан едва не расплакалась.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, все хорошо. – Флорелл поцеловала ее в лоб, улыбнулась, но под ее голубыми глазами пролегли тени. – Доктор Фортхард зашила рану. Святой добр.

«Жаль, – подумалось Глориан, – что добрый Святой не помешал кобыле меня сбросить».

У нее хватило ума не высказывать этой мысли вслух.

– Можно мне попить? – спросила она.

Флорелл поднесла ей чашку эля.

– Я опасалась горячки, – сказала она. – Незадолго до твоего рождения мой отец выбил из сустава коленную чашечку. После того как ее вправили, он так и не очнулся.

– Соболезную.

– Спасибо, милая. Королева Сабран великодушно оплатила погребение.

– Она приходила ко мне?

– Ее милость просила позаботиться о тебе за нее. Она в Совете.

Глориан сжимала зубы и сглатывала, и все равно глаза заволокли слезы. Она надеялась, что мать хоть по такому случаю поступится Советом Добродетелей.

– Она знает, что ты вне опасности, – мягко утешила Флорелл, заглянув ей в лицо. – А дело срочное.

Глориан только кивнула в ответ. Всегда находились дела срочнее и важнее, чем она.

Флорелл снова опустила ее на валик подушки и погладила по влажным волосам.

Так иногда делала королева Сабран – давно, когда у Глориан еще не выпали молочные зубы. То воспоминание блестело ярко, но отдаленно, словно утонувшая в глубоком колодце монетка – обратно не вытащишь.

Она принялась внимательней рассматривать свою руку, от плеча до половины предплечья вымазанную известкой. Кожа под лубком чесалась.

– Долго мне так ходить?

– Пока не заживет. Сколько бы ни пришлось, – ласково ответила Флорелл. – Доктор Фортхард постаралась очистить рану, да и воздух здесь, на севере, здоровее. Ты уже поправляешься.

– Я не смогу держаться в седле.

– Нет. – Услышав вздох, Флорелл взяла ее за подбородок. – Мы должны беречь тебя всегда и всюду, Глориан. Ты – величайшее сокровище королевства.

Глориан заерзала. Флорелл еще разок погладила ее по голове и отошла поправить огонь в камине.

– Дама Флорелл, где Джулиан? – спросила принцесса.

– При своей матери.

– Ей не разрешили остаться при мне?

– Думаю, ей бы не запретили. – Флорелл оглянулась. – Она винит себя, Глориан.

– Глупо. Виновата кобыла, а не Джулиан.

– Дама Джулиан привержена своему долгу. Когда-нибудь при тебе она станет тем же, чем я стала для ее милости – не просто подругой, но сестрой по всему, кроме крови; твоей защитницей. Она всегда будет бояться за тебя, как я боялась за твою мать, когда та представала перед королевой-кошкой.

Глориан прижалась щекой к подушке.

– Пришли ее ко мне с утра. – Она снова взглянула на Флорелл. – Дай ту куколку, что подарил мне в день рождения отец.

– Конечно.

Флорелл достала куклу из сундука в углу и положила ей в ладонь. Глориан прижала игрушку к груди – маленькую воительницу, вырезанную из кости. С ней у сердца она уснула.

На другой день доктор Фортхард поднесла ей блюдо с нарезанными фруктами и уговорила выпить очищающий настой.

– Он освежит и укрепит вас, принцесса, – сказала врач. – Яблочный уксус, чеснок, лук-севец и другие добрые травы.

«Укрепи, Святой, моих гостей!» – подумала Глориан.

В сумерках, после молений, пришла Флорелл с гребнем и кувшином лавандовой воды.

– Я просила Джулиан прийти, – напомнила Глориан, пока Флорелл разбирала узелки волос. – Она не хочет меня видеть?

– Придет, если прикажешь, Глориан.

Ненадолго задумавшись, та кивнула:

– Да, приказываю.

Флорелл слабо улыбнулась в ответ. Она закончила с волосами и вышла, а Глориан, морщась от боли, села на кровати. Хорошо хоть теперь к запаху лука и чеснока примешалась лаванда.

Вскоре дверь приоткрылась.

– Дама Джулиан Венц, – объявила сиделка.

Подруга вошла – в платье цвета осенней листвы с зеленым корсажем. Темные волосы она заплела в простую косу.

Дверь закрылась, оставив их наедине. Джулиан взглянула на Глориан, на ее перевязанную руку.

– Почему ты не приходила? – не без обиды спросила Глориан. Подруга заломила руки и склонила голову. – Джулс, Оварр метнулась так внезапно. Что ты могла сделать?

– Не знаю, – глухо ответила Джулиан. – И это меня пугает.

Она подняла голову, и Глориан с удивлением увидела следы слез на щеках.

– Ты могла умереть. Я думала, ты не выживешь. А если ты снова попадешь в беду, а я не смогу помочь, что тогда?

– Не надо меня спасать. Я только прошу тебя не бросать меня.

Джулиан хлюпнула носом:

– Клянусь! – Она утерла лицо и расправила плечи. – В этом я клянусь, Глориан.

– Вот и хорошо. Поговори со мной, пока я опять не усну. – Глориан похлопала по кровати рядом с собой. – От меня несет чесноком – это тебе в наказание за то, что ты винила себя, а не глупую кобылу.

Джулиан с табуреточки залезла на кровать, а Глориан тем временем подвинула валик, освободив место.

– Ой, и правда чеснок. – Джулиан наморщила нос. – И… по-моему, еще и лук.

– И лаванда, – подхватила Глориан. – Ох как ты права. Лишь бы не пришлось такое пить перед Вверением, не то я одним духом сшибу мать с трона.

При этих словах улыбка Джулиан пропала.

– Ее милость тебя навещала?

Глориан отвела взгляд:

– Нет.

Джулиан придвинулась к ней под бок. Привычное утешение без слов. Глориан сжала протянутую ей руку и постаралась забыть о гложущей зависти. Если бы Джулиан так разбилась, ее родители ночь напролет от нее бы не отходили.

Глориан мечтала, чтобы такой была ее мать. И еще боялась ее прихода, точно зная, что услышит от Сабран: «Пора уже покончить с ребяческими выходками».

Пора уже Глориан понять, что значит быть будущей королевой Иниса.

3

– Слезай оттуда, Сию!

Апельсиновое дерево вздохнуло под ветром. Узловатый ствол успел нагреться, словно сок пропитался солнечным светом. Каждый лист блестел и благоухал, и даже сейчас, поздней осенью, на ветвях зрели плоды.

Никогда, сколько стояло здесь дерево – быть может, от начала времен, – никто не осквернял его ветвей. А сейчас между ними устроилась девушка, босоногая и недосягаемая.

– Тунува, – со смехом в голосе отозвалась она, – здесь чудесно! Честное слово, видно все до самой Юкалы!

Тунува в отчаянии смотрела на ослушницу. Сию всегда была строптива, но такое не спишешь на юношеские проказы. Это уже святотатство. Настоятельница выйдет из себя, когда услышит.

– Что такое, Тунува?

Имсурин подошел и встал так, чтобы проследить ее взгляд.

– Спаси нас, Мать! – чуть слышно выдохнул он и принялся озираться. – Где Эсбар?

Тунува вряд ли его услышала, потому что Сию полезла еще выше. В последний раз мелькнула босая ступня, и вот она уже на самой верхушке. Тунува подалась вперед, придушенно вскрикнула.

– Что же ты… – упрекнул было Имсурин.

– А что я могу? – огрызнулась Тунува. – Ума не приложу, как она туда забралась.

Имсурин вскинул руки, и она снова повернулась к дереву:

– Сию, пожалуйста, хватит!

Ей ответил лишь искрящийся смех. Трепеща, порхнул на землю зеленый листок.

В долине тем временем собиралась толпа: сестры, братья, три ихневмона. За спиной у Тунувы гудели голоса – так гудит гнездо веретенных шершней. Устремив взгляд на вершину дерева, она всей душой взмолилась: «Упаси ее, направь ко мне, не дай упасть!».

– Надо разыскать Эсбар. Ее Сию послушает, – уверенно сказал Имсурин, затем спохватился: – И тебя. Ты должна ее снять, пока не…

– Она теперь никого не слушает. Придется ждать, пока сама не вернется. – Тунува плотнее укуталась в шаль и скрестила руки. – Да и поздно уже. Все видели.

К тому времени, когда Сию снова показалась на глаза, небо окрасилось в цвет абрикоса, а Тунува дрожала, как натянутая струна под пальцами арфистки.

– Сию дю Тунува ак-Нара, спускайся сейчас же! – выкрикнула она. – Настоятельница узнает!

Низко было ссылаться на настоятельницу. Эсбар никогда не дала бы такой слабины. Однако гнев ее, видно, попал в цель, потому что Сию свесилась с ветки и глянула вниз уже без улыбки.

– Иду, – сказала она.

Тунува полагала, что проказница спустится тем же путем, каким взбиралась, – знать бы каким! Но Сию вместо того встала, поймала равновесие. Она была маленькой и легкой, а ветка – прочной, и все же Тунува смотрела на происходящее с ужасом, ожидая треска.

До этого дня она никогда не боялась дерева. Оно было защитником, дарителем и другом – и не бывало ни врагом, ни угрозой. До сих пор – пока Сию, пробежав по ветке, не спрыгнула в пустоту.

Тунува с Имсурином разом метнулись вперед, словно надеялись подхватить Сию. Та, визжа и размахивая руками, мелькнула в воздухе и скрылась в бурных водах Минары. Тунува бросилась к берегу:

– Сию!

Грудь ей теснило так, что не вдохнешь. Она скинула шаль и нырнула бы – если бы Сию не показалась на поверхности, с облепленным черными волосами лицом, хохоча от восторга. Взмахами сильных рук она одолевала течение.

– Сию, – напряженно заговорил Имсурин, – не искушай Абасо.

Он протянул к ней руки:

– Вылезай, прошу тебя.

– Ты, Имин, сам всегда уверял, что я прекрасно плаваю, – захлебываясь радостью, отвечала она. – Вода такая ласковая. Попробуй!

Тунува оглянулась на Имсурина. Она знала его не первый десяток лет, и никогда его костлявое лицо не выражало страха. А сейчас он стиснул зубы. И, опустив глаза, Тунува увидела, что у него дрожат руки:

– Все хорошо. Ничего с ней не случилось.

Сию ухватилась за корень, подтянулась из воды. Тунува выдохнула, напряжение разом отпустило ее. Схватив Сию в охапку, она поцеловала мокрые волосы:

– Глупое, безрассудное дитя! – Тунува обхватила ладонями ее затылок. – О чем ты только думала, Сию?

– Ты хочешь сказать, никто раньше так не делал? – задыхаясь от радостного волнения, спросила Сию. – За сотни лет никто не влез на такое дерево? Я первая?

– Будем надеяться, что и последняя.

Тунува подобрала шаль и завернула в нее Сию. Осень в Лазийской пуще мягкая, но река Минара стекала с гор на северо-востоке, куда не достигало тепло окружающих дерево земель.

Сию с улыбкой подтолкнула ее локтем. Одна Тунува заметила, как едва уловимо обменялись взглядами другие сестры. Она обняла Сию и увела ее по прохладным травам долины к тысяче ступеней лестницы, поднимавшейся к обители.

С ее основания минуло пять веков – пятьсот лет со дня победы лазийской принцессы Клеолинды Онйеню над Безымянным.

Исход битвы решило апельсиновое дерево. Клеолинда, отведав его плода, превратилась в живой уголь, в сосуд священного пламени, обрела силы для победы. Дерево спасло ее от огня змея и осенило своим пламенем.

Клеолинда не сомневалась, что настанет день, когда змей вернется.

Она оставила после себя обитель. Дом, где женщин растили воительницами, защищавшими мир от исчадья горы Ужаса и ловившими каждый шепот его крыльев.

Первые сестры открыли, что красный утес, стоявший над долиной Крови, изрыт пещерами, как улей – сотами. Они десятилетиями углубляли и расширяли их, и потомки продолжили их труд, превращая скалу в тайную твердыню.

Лишь в последнем столетии здесь затеплилась красота. Колонны одели жемчужными шалями и накидками, потолок превратили в зеркало или по южному обычаю расписали яркими красками. Ниши, которые поначалу выбивали под светильники, превратили в изящные арки, выложенные золотом, чтобы усиливать свет свечей. Сверху, посвистывая, проникал ветерок, протекал по кружеву переходов, пронизывал их ароматом выращенных мужчинами цветов. Усиливаясь, ветер доносил и благоухание апельсина.

Сделать предстояло еще многое. Эсбар мечтала, став настоятельницей, создать отражающий небеса пруд, наполнить его подогретой, проведенной по трубам водой и еще собиралась хитроумно расположенными зеркалами провести дневной свет в самые глубокие пещеры. Большие замыслы лелеяла Эсбар на время, когда на ее плечи ляжет красный плащ.

Тунува что ни день благодарила Мать за дарованный им дом. Здесь они были укрыты от алчных глаз всего мира. Здесь не приходилось гнуть колени ни перед каким самодержцем, здесь не было монет, отделявших богатых от бедных, не было водной подати и налога на плоды их трудов. Клеолинда, отказавшись от причитавшегося ей венца, создала обитель, где в венцах не было нужды.

Сию первой нарушила молчание:

– Настоятельница меня накажет?

– Полагаю.

Тунува говорила ровно, однако Сию ощетинилась:

– А что плохого? – В ее голосе топорщились шипы. – Мне всегда хотелось влезть на дерево. Не понимаю, почему все так…

– Не мне учить тебя, что хорошо, что плохо, Сию ак-Нара. Пора уже самой это знать. – Тунува покосилась на нее. – Как ты добралась до ветвей?

– Веревку забросила. Целый месяц вязала, чтобы хватило длины. – Сию хитро улыбнулась. – А что, Тунува, тебе бы самой не хотелось?

– Довольно ты сегодня дурачилась, Сию. Я не в настроении шутить, – отрезала Тунува. – Где эта веревка?

– Оставила на ветке.

– Значит, кому-то придется подняться за ней, снова оскорбив дерево.

– Да, сестра, – помолчав, ответила Сию.

Ей хватило ума держать язык за зубами до конца долгого подъема.

Тунува отворила дверь в нужную комнату. Светильники еще горели, травы так и лежали на подушке. Мужчины особо старались освежать воздух во внутренних помещениях, куда не досягал солнечный свет.

Она зажгла огонек и отпустила его с ладони. Сию, кутаясь в шаль, смотрела, как он мерцает в воздухе над ними; ее темные продолговатые глаза отражали свет. Огонек слетел к печурке и поджег растопку. Пламя разгорелось ярко и не дымило.

Сию сбросила накидку и опустилась на коврик у огня, потирая плечи. Пока не отведает плода, она не узнает проникающего насквозь тепла. Тунува надеялась, что этот день скоро настанет. Сейчас казалось, ждать его долго, как никогда.

– Где Лалхар? – отрывисто спросила она.

– Я опасалась, что она залает, увидев меня на дереве. Елени разрешила ей поспать в своей комнате.

– За своего ихневмона отвечаешь ты. – Тунува сняла с постели покрывало. – Стало быть, Елени знала, что ты задумала.

Сию фыркнула:

– Нет! – Она расчесала пальцами кончики волос. – Я понимала, что она не позволит.

– Хоть у одной из вас есть голова на плечах.

– Ты очень сердишься, Тува?

Когда Тунува вместо ответа накинула на нее тяжелое покрывало, Сию вгляделась в ее лицо:

– Я тебя напугала. Ты думала, я упаду?

– А ты думала, нет? – Тунува выпрямилась. – Самодовольство не пристало будущей змееборице.

Сию смотрела на огонь в печи. К ее щеке пристала темная прядка.

– Ты бы поговорила с настоятельницей, – заговорила она. – Может, она не так на меня напустится, если ты…

– После того, что ты натворила, я заступаться не стану, Сию. Ты уже не ребенок. – Тунува подобрала ее влажную шаль. – Позволь дать тебе один совет – по праву той, чье имя ты носишь. Поразмысли над своим поступком и, когда тебя призовет настоятельница, прими наказание с достоинством.

Сию сжала зубы. Тунува повернулась к выходу.

– Тува, – позвала вдруг Сию, – прости, что я тебя напугала. Я и перед Имином извинюсь.

Тунува, смягчившись, оглянулась на нее.

– Я… попрошу его принести тебе пахты, – сказала она и тут же подосадовала на себя, вышла и зашагала по коридору.

Она полвека служила Матери. За это время могла бы стать как из булата, только крепчающего от времени, но, когда речь шла о Сию, она гнулась, словно мятлик на ветру. Лестница вывела ее к наружной стене обители, где ветерок трепал огни факелов.

Не замечая дороги, она прошла по верхним коридорам и постучала в верхнюю дверь. Хрипловатый голос разрешил ей войти, и вот она стоит перед женщиной, возглавлявшей обитель.

Сагул Йеданья была избрана настоятельницей, едва достигнув тридцати лет. С тех пор ее черные кудри давно побелели, и кресло стало слишком просторным для той, кто прежде была самой статной и крепкой среди сестер.

Но сидела она гордо, сомкнув ладони на животе. На темном от природы лице пестрели бледные пятна, такие же коснулись пальцев и сливались в неровный полумесяц на горле. Лоб изрезали глубокие морщины. Тунува позавидовала столь явному свидетельству мудрости, когда каждый год запечатлевался на коже, как кольца роста на стволе.

Эсбар, сидя напротив, наливала питье из кувшина с золотой каймой. При виде Тунувы она выгнула бровь.

– Кто пришел в такой час? – низким, медлительным голосом вопросила Сагул. – Это ты, Тунува Мелим?

– Я, – отозвалась Тунува (ясно, здесь еще не слышали о случившемся). – Настоятельница, я сейчас из долины. Одна из наших юных сестер… взобралась на дерево.

Сагул склонила голову к плечу.

– Кто? – с угрожающей мягкостью спросила Эсбар. – Тува, кто это сделал?

Тунува собралась с силами:

– Сию.

Эсбар, чернее грозовой тучи, вскочила на ноги. Тунува вскинула руки, чтобы заслониться или хоть попытаться, но ее опередила Сагул.

– Эсбар, не забывай, кто ты есть. – (Та замерла.) – Если желаешь служить мне как мунгуна, ты должна успокаивать и утешать сестер, а подобный вид их только растревожит.

Эсбар выровняла дыхание, засыпая внутренний огонь песком.

– Да, настоятельница, – отрывисто ответила она. – Конечно.

Она тронула Тунуву за плечо и вышла. Тунува не сомневалась, что Сию еще узнает ее гнев.

– Вина! – воскликнула Сагул.

Тунува, заняв опустевшее кресло, закончила разливать напиток за Эсбар.

– Расскажи, что случилось.

Она рассказала. Лучше пусть узнает от нее. Сагул слушала, не прикасаясь к вину, и смотрела в стену напротив. Зрачки у нее были не черными, а серыми от помутившей зрение болезни.

– Она потревожила плоды? – спросила наконец настоятельница. – Ела то, чего ей не даровали?

– Нет.

Потянулось молчание. Где-то снаружи вскрикнула амбарная сова.

– Она раскаивается?

– Полагаю, раскается, – не сразу ответила Тунува. – Когда поразмыслит.

– Если не раскаивается теперь, то и не станет. Мы внушаем детям глубокое почтение к дереву, Тунува. Учим этому прежде, чем письму, чтению и бою. Среди нас иная и в два года понимает, что нельзя лазать по его ветвям.

Тунува не нашла чем возразить. Сагул провела кончиками пальцев по столу, нащупала донце чаши.

– Боюсь, это только начало, – пробормотала она. – Обитель гниет изнутри.

– Гниет?

– С тех пор как Мать в этой долине осилила Безымянного, прошло более пяти веков, – напомнила Сагул. – И ничто за это время не указывало на его возвращение. Кто-то из нас неизбежно должен был задуматься, зачем нужна обитель.

Тунува пригубила вино – глоток не избавил от сухости в горле.

– Поступок Сию, при всей его нечестивости, всего лишь признак разложения. Она уже не чтит дерева, потому что не страшится зверя, от которого оно защитило Клеолинду Онйеню, – угрюмо говорила Сагул. – Безымянный для нее – сказка. И для всех нас. Даже ты, Тунува, при всей твоей верности нашему дому, должно быть, задавалась вопросом, зачем мы здесь.

Тунува потупила взгляд.

– Впервые покинув обитель, – призналась она, – я вышла в Багровую пустыню, где солнце горело на коже, и поняла, как широк и славен мир, как много в нем чудес. Верно, тогда я спросила себя, зачем мы таимся в его уголке.

Она так ясно помнила свое первое путешествие за пределы долины. Эсбар ехала с ней рядом. Сагул послала их собрать редкий вид мха, произраставший на горе Энунса, – эта задача увлекала их прочь от дома, не заводя ни в одно селение.

В детские годы Тунува побаивалась Эсбар, ее острого языка и несокрушимой уверенности в себе. Эсбар же считала Тунуву чопорной и скучной. И все же обе знали, что первые шаги за пределы обители им предстоит сделать вместе, потому что они ровесницы.

Все переменилось за год до того путешествия, когда Тунува затеяла поединок с Гашан Янудин. Эсбар с Янудин соперничали с детства, каждая мечтала в свой срок стать настоятельницей. За ревностным противостоянием они никого больше не считали себе ровней, поэтому Гашан, когда Тунува подступила к ней, не скрыла презрения.

До того Тунува всегда приуменьшала свое искусство во владении копьем, не видела нужды хвастать им перед сестрами, но тогда вдруг поняла, что по горло сыта Гашан и Эсбар – двумя солнцами, презирающими самые яркие звезды. Она вложила в удар все годы усердного учения, и Гашан, не успев даже осознать опасности, осталась без оружия. В ту ночь Эсбар нашла ее на галерее, где Тунува разминала и растягивала мышцы.

Эсбар без приглашения села рядом, она принесла с собой вино и две чаши.

– Наконец-то обратила на себя внимание. Когда это ты, наша тихоня и подпевала, обрела дар копейщицы?

– Ты называешь меня подпевалой, потому что я покорна Матери. – Тунува опустилась рядом на ступеньку. – И ты бы не сочла меня тихоней, если бы хоть раз дала себе время со мной поговорить.

Эсбар поняла намек. Они провели за беседой всю ночь, узнавая друг друга и открывая в себе неожиданное тепло. Разошлись уже после восхода.

С тех пор они стали куда лучше понимать друг друга. Эсбар встречала ее взгляд в коридорах, находила предлог, чтобы заглянуть в комнату, останавливалась поговорить при случайной встрече. А потом им исполнилось по двадцать, и пришел день первого выхода в мир.

Тунува на время затерялась в прошлом. Жестокая красота пустыни. Какими маленькими они казались себе перед ее лицом! Как искрился крошками рубина песок! Она впервые видела над собой столько ослепительной синевы, не обрезанной деревьями или стенами долины. Они остались без сестер, одни в песчаном море и все же открыты целому миру.

Тунува с Эсбар переглянулись в изумлении. Позже они поняли, что чувствовали одно и то же – не только перемену в мире, но и новое в себе. Должно быть, то чувство и толкнуло Эсбар ее поцеловать. Задыхаясь от смеха, они обнимались в мягком тепле бархана, и небо было невыносимо голубым, и песок шелком перетекал под телами, и дыхание горело огнем.

Тридцать лет прошло, а Тунува все еще дрожала, вспоминая. Она вдруг ощутила касающуюся груди ткань и назревающую боль внизу живота.

– Почему ты вернулась? – Вопрос Сагул вернул ее в настоящее. – Почему не осталась в широком и славном мире навсегда, Тунува?

Эсбар задала тот же вопрос в день, когда они лежали в тени скалы. Обеих брызгами крови облепляли блестящие красные песчинки.

– Потому что тогда осознала свой долг, – сказала Тунува. – Увидев мир, став его частью, я оценила, как важно его защитить. Если Безымянный и вправду вернется, может быть, только мы сумеем… и я буду помнить. Я останусь.

Сагул улыбнулась – теплой, настоящей улыбкой, от которой морщинки в уголках глаз лишь обогатили ее красоту.

– Понимаю, ты считаешь, Сию еще не созрела, чтобы отведать плода, – говорила Тунува. – Я знаю, как опасно воспламенение прежде времени. И знаю, что эта… ошибка, этот глупый проступок не убедит тебя в ее зрелости, Сагул.

– Хм?

– Но, быть может, Сию нужно, как и мне тогда, полюбить внешний мир. Отпусти ее к золотым дворцам Лазии. Пусть охраняет принцессу Йенйеди. Пусть испытает чудеса мира, чтобы понять, как важна обитель. Пусть не видит в нашем доме клетки для себя.

Между ними протянулось молчание. Сагул надолго припала к чаше.

– Солнечное вино, – сказала она. – Одно из чудес древнего мира.

Тунува ждала. В рассказах настоятельницы обители Апельсинового Дерева всегда крылся смысл.

– За его доставку из Куменги приходится дорого платить. Мне не следовало бы так рисковать, но, если его нет под рукой, вино просачивается в мои сны, я чувствую его вкус на языке. Кроме священного плода, для меня нет ничего слаще. И все же… я оставляю половину недопитой.

Она переставила чашу поближе к Тунуве. Обожженная глина в тишине комнаты громко стукнула по столу.

– Одни способны обуздать в себе вкус к мирским радостям. Таковы мы с тобой, Тунува. Впервые застав тебя с Эсбар, я испугалась, что в страсти ты потеряешь себя. Ты доказала, что я ошибалась. Ты знаешь, когда отведать вина, когда отставить чашу недопитой. – Настоятельница улыбнулась, но на сей раз в ее улыбке не было теплоты. – Другие же, Тунува… готовы упиваться сладким вином, пока не захлебнутся.

Узловатым пальцем она опрокинула чашу. Солнечное вино растеклось по столу и жидким медом закапало на пол.

4

Пришелец проспал два дня. К тому времени, когда Думаи вынесла его из снежной бури, на пальцах у него вздулись волдыри, холод обжег нос и щеки.

Унора немедля взялась за дело. Прожив столько лет в горах, она умела спасти любую часть тела, если только та еще не совсем отмерла. Она переодела незнакомца и понемногу отогрела его помороженную кожу.

Горная болезнь грозила ему кашлем. Летом больного спустили бы вниз, но, пока не сошел снег, ему приходилось терпеть. Как и гостье из клана Купоза, которую Думаи видела всего два раза, мельком и издалека. Не имея сил добраться до вершины, та оставалась во внутренних покоях.

Думаи была бы рада ее приветствовать, но мать приучила ее никогда не приближаться к придворным. «Дворец – ловчая сеть, в нее попадаются и самые малые рыбешки. Лучше тебе держаться подальше от этих тенет, – предостерегала Унора. – Храни чистоту ума, стремись мыслями ввысь, и однажды ты займешь мое место».

В ее словах был смысл. Всякий, кто бывал при дворе, уверял, что тот полон сплетен и коварства.

Покончив с привычными делами, Думаи решила проведать не отходившую от пришельца Унору. Шествие за нее пришлось возглавить Думаи. На крыльце она стянула сапоги, сменила их на комнатные туфли и прошла к больному.

Ей встретился Канифа с котелком в руках.

– Как наш гость? – спросила Думаи.

– Шевелится временами. Наверное, скоро проснется.

– Тогда почему у тебя такой встревоженный вид?

Морщинка у него меж бровей пролегла глубже обычного. Канифа оглядел коридор.

– Наша придворная гостья, – понизив голос, заговорил он, – по слухам, расспрашивала о великой императрице: как нравится той жизнь в храме, не думает ли вернуться?

– Она правила всей Сейки. Паломники всегда любопытствуют о ней.

– Но эта – из честолюбивых Купоза. Она, возможно, добивается расположения великой императрицы или хочет втянуть ее в заговор, – ответил Канифа. – Я буду за ней приглядывать.

– Да уж. Не сомневаюсь, тебе будет приятно приглядывать за такой красавицей.

Канифа вздернул густую бровь и слабо улыбнулся:

– Ступай к своей матери, Думаи с Ипьеды. – Он пошел своей дорогой. – Она очистит тебя от столь приземленных мыслей.

Думаи, входя в комнату, скрыла улыбку за волосами. Она поддразнивала Канифу, но, по правде сказать, тот никогда никем не увлекался. Его единственной любовью была гора.

Путник лежал на тюфяке, укутанный до подбородка, с греющей клеткой в ногах. На вид ему было за шестьдесят, в густые волосы вплелась седина, смуглое лицо строго застыло.

Унора, не отходя от него, следила за чайником. Пока в храме были гости, ей приходилось даже вне служения носить покрывало девы-служительницы.

Дева-служительница обучалась у верховной служительницы и представляла ее лицо. Если верховная неизменно принадлежала к императорской семье, деве-служительнице благородное происхождение не требовалось. Ее тонкое покрывало символизировало водораздел между земным и небесным царством.

– Вот и ты. – Унора хлопнула ладонью по полу. – Садись.

Думаи, подогнув колени, села рядом:

– Вы узнали, кто он?

– Судя по вещам, солеходец. – Мать указала на блюдо, полное раковин редкой красоты. – Он ненадолго приходил в себя, успел спросить, где он.

Для солеходца у него была на удивление нежная кожа. Эти странники, блюдущие древние святилища, умывались только морской водой и одевались лишь в то, что находили на берегу.

– А восходительница? – спросила Думаи. – Вы узнали, зачем она явилась под самую зиму?

– Да. – Унора сняла с крючка закипевший чайник. – Ты понимаешь, я не могу открывать ее секретов, но она приняла некое решение и боится, что оно вызовет скандал при дворе. Ей нужно очистить мысли.

– Может, я могла бы утешить ее беседой? По-моему, мы почти одного возраста.

– Ты добра, но она ищет моего совета. – Унора налила кипятка в чашку. – Не заботься о ней, мой воздушный змей. Гора – вся твоя жизнь, и ты нужна ей целиком.

– Да, матушка.

Думаи бросила взгляд на солеходца. По хребту проскребло холодом. Он не только пришел в себя, но уперся взглядом ей в лицо и смотрел так, будто узрел водяного духа.

Унора тоже заметила и напряглась:

– Почтенный незнакомец. – Она, с чашкой в ладонях, встала между ним и дочерью. – Добро пожаловать. Ты в Верхнем храме Квирики, я его дева-служительница.

Неизвестный молчал.

– Горная болезнь… может помутить зрение. Ты меня видишь?

Думаи стало не по себе.

– Я хочу пить, – заговорил наконец.

Голос был низкий и грубый. Унора поднесла чашку к его губам.

– Голова у тебя будет пока совсем легкой, – предупредила она, пока солеходец пил, – и живот теснее обычного.

– Спасибо тебе. – Он утер рот. – Мне снилось, что боги призывают меня с этой горы, но, как видно, я слишком слаб, чтобы ответить на призыв.

– Не твоя слабость, а воля горы не допустила тебя выше.

– Ты добра.

Унора отошла убрать чашку, и больной перевел взгляд на Думаи.

– Кто это? – спросил он.

– Одна из певиц богов.

Думаи ждала, что Унора добавит подробностей, но та молча заваривала свежий имбирь.

– Прошу прощения, – обратился к Думаи незнакомец. – Твое лицо показалось мне знакомым.

Он протер глаза:

– Ты права, дева-служительница, это, должно быть, от горной болезни.

В коридоре скрипнули половицы.

– А вот и Канифа, – обрадовалась Унора. – Он принес тебе одежду.

Она снова обратилась к Думаи:

– Ты поможешь Тироту нарубить еще льда?

Думаи медленно встала, столкнулась в дверях с Канифой и пролетела мимо так, что он невольно оглянулся ей вслед.

– Что тебе снилось?

Думаи не открывала глаз. Она стояла коленями на циновке, распластав ладони по бедрам.

– Опять снилось, что лечу, – сказала она. – Над облаками. Я ждала, что опустится ночь.

– Что сядет солнце и взойдет луна?

– Нет. Там уже была ночь, хоть и безлунная. – Думаи попробовала объяснить по-другому: – Я ждала, когда звезды сойдут с небес. Откуда-то знала, что они должны сойти ко мне.

– Сошли?

– Нет. Никогда они не сходят.

Великая императрица кивнула. Она сидела на подколенной скамеечке, как часто сиживала в холодные месяцы.

Когда-то она, императрица Манаи, была проницательной и любимой – пока неведомая лекарям болезнь не сделала ее хрупкой и не спутала мысли. Когда немочь ее стала явной, ей ничего не оставалось, как отречься в пользу сына, удалившись на гору Ипьеда, чтобы занять пустовавший пост верховной служительницы Сейки.

В горах ее болезнь таинственным образом прошла, но теперь уже обеты воспрещали ей вернуться ко двору. Она и приняла обездоленную, одинокую Унору, когда та с Думаи во чреве пришла в храм просить убежища.

Со времени ее отречения оставленный на троне мальчик стал мужчиной. Император Йороду никогда не посещал храм, хотя матери изредка писал.

Великая императрица смотрела, как дышат в жаровне обломки дерева. Белизна покрывала ее короткие волосы, словно она зачесала в них снег. Думаи мечтала о таких волосах.

– Ты чувствовала, что будет, если звезды не падут? – спросила великая императрица.

Думаи плотнее прижала ладони к бедрам, пытаясь вспомнить. В бесформенной пустоте между дремой и явью ей чудилось, будто пот ее стал серебряным.

– Что-то ужасное, – сказала она. – Далеко внизу лежала черная вода, и в ней – гибель.

Великая императрица пожевала губами, наморщила лоб.

– Я долго размышляла над этими видениями, – сказала она. – Тебя призывает Квирики, Думаи.

– Я стану девой-служительницей? – спросила Думаи. – Вы знаете, что я только того и желаю.

– Это я знаю. – Великая императрица опустила ладонь ей на голову. – Спасибо, что поделилась сновидением. Я буду и впредь размышлять над ними в надежде раскрыть, что они предвещают.

– Я думала, нельзя ли… я хотела бы попросить вашего совета и в другом деле. Это про мою мать.

– Что с ней?

Думаи боролась с собой: не дело дочери сомневаться в родительнице.

– Пустое, – сказала она наконец, – но не так давно она решила не говорить незнакомцу, что я ее дочь. Назвала меня просто певицей богов. Знаю, девы-служительницы обычно бездетны, но… в этом же нет позора.

– Ты говоришь о мужчине, появившемся ночью?

– Да.

Великая императрица, видно, задумалась.

– Унора принесла тебя в мир. Родительская любовь бывает очень разной, Думаи, – сказала она. – Видела ты, как печальники расклевывают себе грудь, чтобы накормить птенцов каплями собственной крови?

Думаи видела. Потому и полюбила печальников так сильно.

– Долг Уноры – от моего лица наставлять и утешать восходителей. Ты к этой роли еще не готова, – говорила великая императрица, – но, узнай они, что ты ее дочь, через тебя они бы искали подходы к ней. Унора не хочет обременять твой разум земным… пока ты не проживешь на горе достаточно долго, чтобы противостоять низменным соблазнам.

– Я живу на горе почти столько же, сколько моя мать. Я никогда с нее не сходила. Разве можно соблазниться тем, чего не видела?

– О том я и говорю.

Думаи задумалась. Мысли, как фигуры на доске, двигались в сознании, выстраиваясь в ровный ряд, не разбитый сомнением.

– Благодарю вас, великая императрица, – сказала она, вставая. – Ваша мудрость открыла мне глаза.

– Хм… доброго сна, Думаи.

Думаи тихо задвинула за собой дверь. В этих покоях у нее всегда делалось легче на душе.

Конечно, великая императрица была права. До рождения Думаи Унора обитала вдали от горы и знала обо всех соблазнах и жестокостях жизни внизу. Вполне понятно, что она хочет укрыть от них Думаи, защитить ее.

Думаи повернулась к выходу из коридора – и вздрогнула, увидев в полумраке женщину.

– Простите, – прозвучал тихий голос. – Я вас напугала?

Незнакомка не шевелилась, сливаясь со стенами в темной накидке, которую храм давал гостям. Будничная одежда только подчеркивала ее лицо – бледное, тонкокостное – под темными волосами, уложенными ракушкой в самую простую из придворных причесок.

– Госпожа моя, – опомнилась Думаи, – простите, но гости в эти покои не допускаются.

Ее большие глаза цветом напомнили Думаи медную монету.

– Извиняюсь. Я искала трапезную и, верно, не туда свернула. Как неосторожно с моей стороны.

– Ничуть. В храме легко заплутать.

Женщина разглядывала ее с откровенным любопытством. Думаи пригнула голову, чтобы хоть отчасти завесить лицо волосами. У всех гостей с земли такая привычка – вглядываться слишком пристально.

– Как я понимаю, вы певица богов, – сказала женщина. – Какая у вас, должно быть, наполненная жизнь.

– Я нахожу ее таковой, моя госпожа.

– Мне самой хотелось увидеть вершину, но, очевидно, я заперта здесь снегами.

– Надеюсь, вы не слишком разочарованы и найдете среди нас покой.

– Благодарю. Много дней я не знала покоя. – Женщина обратила к ней сияющую улыбку. – У вас есть имя?

Думаи никогда не видела таких лиц: одна сторона в точности как другая. Канифа говорил, по этому признаку можно отличить дух бабочки от простой женщины.

Она готова была сказать правду, но вдруг запнулась. Быть может, от взгляда того солеходца в загривке у нее угнездилось беспокойное чувство опасности.

– Унора, – ответила она, доверившись этому чувству. – А вы, моя госпожа?

– Никея.

– Прошу вас, следуйте за мной. Я как раз шла в трапезную.

– Спасибо вам, Унора. – Никея резко отвернулась к дверям. – Вы слишком добры к бедной гостье.

Они спустились по лестнице, прошли по коридору, где половицы поскрипывали под мягкими туфлями. Никея смотрела на все с нескрываемым любопытством. Думаи ждала, что гостья замкнется в мыслях о своих придворных заботах, но та была воплощением непринужденности.

– Я слышала, давшие обет служения в этом храме не едят даров моря, – заметила она. – Это правда?

– Да. Мы верим, что морем владеет род драконов, и не смеем есть принадлежащего им.

– Даже соли? – Женщина тихонько засмеялась. – Можно ли прожить без соли?

– Соль нам присылают лакустринские купцы из Гинуры. Там ее добывают в соляных колодцах на суше.

– А жемчуга, ракушки?

– Раковины можно найти и на берегу, – напомнила Думаи. – Восходители часто оставляют их на вершине в дар великому Квирики.

– Так вы считаете императора и его двор, в том числе меня, ворами? Мы ведь едим дары моря.

Думаи потупила взгляд. Она уже запуталась одной ногой в тенетах.

– Я не то имела в виду, моя госпожа. Каждый служит богам наилучшим, по собственному разумению, способом.

Никея вновь рассмеялась, легко и туманно:

– Неплохо. Вы имели бы успех при дворе. – Улыбка ее погасла. – Вы сейчас были у великой императрицы. Вы ей прислуживаете?

– Нет. – Думаи не позволила себе измениться в лице. – У ее величества лишь одна служанка, прибывшая с ней вместе из дворца.

– Тайорин па Осипа.

– Да. Вы знакомы с госпожой Осипой?

– Знаю мельком, как и многих других, в том числе теперь и вас, Унора.

Они быстро дошли до трапезной. В этот час здесь всегда было тесно и шумно, обитатели храма сонно тянули слова после дневных трудов и молитв. Никея повернулась к Думаи.

– Рада знакомству, Унора, – сказала она. – Вы многому меня научили в столь краткой беседе.

– Пусть ваша радость будет долгой, моя госпожа, – склонила голову Думаи.

– Благодарю.

Еще одна обаятельная улыбка, и Никея отошла к своей доедавшей ужин служанке.

В дальнем конце трапезной Канифа наполнял миски гречневой кашей. Он скрепил рукава у локтей, обнажив худые смуглые руки. Думаи поймала его взгляд. Он вслед за ней нашел глазами двух женщин и незаметно кивнул.

Никее нечего делать рядом с великой императрицей. Очень может быть, что подозрения Канифы оправданны. Теперь он позаботится, чтобы женщину провели отсюда прямо во внутренние покои.

Думаи решила проведать солеходца. Через распахнутые ставни в его комнату врывалась снежная метель. Она подбежала к окну, выглянула в ночь.

От храма тянулась цепочка следов.

– Вернись! – крикнула Думаи. – Там смерть!

Только ветер ответил ей, обжег щеки. Мало-помалу глаза различили на снегу темное пятно. Поняв, что видит, она пустилась бегом.

Она пролетела через храм, сбежала по лестнице, по коридорам. Тироту гасил светильники.

– Оставь! – крикнула на ходу Думаи. – Мне нужен свет!

Тироту тут же остановился, затем шагнул за ней.

На крыльце Думаи набросила на плечи мех. В глубоком снегу под ступенями увязали сапоги. Она побрела от храма, заслоняя глаза голой ладонью.

«Не дразни гору, Думаи».

Вихрь свистел в ушах, забивая их болью. Сюда еще доставал свет с крыльца, и дорога была хорошо знакома. Отходить дальше опасно, но, быть может, от этого зависит человеческая жизнь.

Добравшись до скорченного тела, она упала на колени, смахнула снег с головы, ожидая увидеть лицо солеходца. А увидела другое – впервые за несколько дней.

– Матушка, – прохрипела Думаи.

Холодное пепельное лицо, заиндевелые ресницы, дыхание чуть теплится.

– Матушка, нет! Зачем ты пошла за ним? – Повернув голову к храму, она выкрикнула: – Помогите!

5

Море било Инис кулаком, взметало белые брызги от древних утесов. Под ясным голубым небом перекликались чайки; раздувались, хлопали на ветру полосатые паруса, и Вулферт Гленн смотрел на взблескивающие между волнами лучи солнца.

Впереди ждал Инис.

Бушприт «Долгонога» нацелился в узкий залив, ведущий вглубь острова. Вулф осматривал скалы: по обе стороны, сколько хватал взгляд, они стояли прямые и черные, как железные мечи, заржавленные лишайниками, – гордые стражи королевства.

У самого борта всплыл горбач. Команду уже не проймешь китом, но Вулф все еще улыбался при виде плавника, приветствуя его появление. Свесив руки по бокам, он все смотрел и смотрел. Под ногти забилась сосновая смола, рубаха пропиталась соленым потом, но разве дружинника напугаешь такими «трудностями»?

Скоро он будет дома – впервые за три года.

По палубе протопали сапоги. Подошла Регни, встала рядом. От нее, как от всех на корабле, пахло мокрой шерстью.

– Наконец дома, – сказала она. – Готов?

– О да. – Вулф покосился на нее. – А ты нет.

– Сам знаешь, Инис меня утомляет. Не в обиду.

– Я не обижаюсь.

Она похлопала его по спине и прошла мимо. Коса, развившаяся из свернутого на затылке сложного узла, скользнула вдоль спины.

«Долгоног» миновал сигнальные башни. Пока корабль подходил к утесам, в солнечном свете серебро сменилось золотом.

– Вулферт.

Гулкий голос отвлек Вулфа от пейзажа. Засмотревшись на скалы, он не уловил шагов своего короля.

– Государь. – Вулф прижал сжатый кулак к сердцу. – Я слышал, мы почти у Верстата.

Бардольт шагнул к бушприту, ухмыльнулся, положив на борт широкую ладонь. Вулф был высок и силен, но король Хрота высился над ним горой, особенно под просторными белыми шкурами одежды. Его золотые волосы, пропитанные маслом, тяжело лежали на плечах.

– Славное плавание. Святой добр, – сказал правитель. – Разве я не клялся на его щите, что увижу Вверение моей дочери?

– Клялся, государь.

– Я ужас как соскучился по Глориан. Моя королева одарила меня безупречной дочерью. – Король говорил на хротском, как простой пахарь. – На празднике ты будешь моим кравчим, Вулферт.

Такая честь выпадала только самым доверенным и почитаемым домочадцам.

– Государь, – выдохнул Вулф, – это слишком высокая честь для твоего скромного слуги.

– Честь – она вроде обоюдоострой секиры. Вздумай кто меня отравить, в Халгаллант первым взойдешь ты.

Вулф скупо улыбнулся в ответ. Король Бардольт так хлопнул его по спине, что едва не сшиб за борт.

– Тебе непременно надо навестить семью, – сказал он. – Они еще в Лангарте?

– Да, государь.

– Хорошо. После Вверения на день-другой отправляйся к своим. Пока тебя нет, вина мне нальет Регни, – видит Святой, она любого из нас перепьет.

– И то верно.

– А верно ли, что ты с ней сошелся?

Вулферт медленно поднял взгляд на короля. От волнения он не находил слов. Бардольт повел густой бровью:

– Кое-кто докладывает мне о маленьких событиях, происходящих в моем доме. Хотя бы и в курятнике. Донесли и о тебе, Вулф.

«Святой, пусть он убьет меня быстро и без мучений!»

– Не знал, что ты охотник до сплетен, государь, – сказал Вулф, когда снова обрел дар речи.

Опасный ход, но он того стоил. Бардольт ценил отвагу.

– Даже королям порой надоедает политика, – сказал тот, дернув уголком рта. – И я когда-то был молод, Вулф, я все понимаю, но с тех пор я узнал Святого. Моя дружина должна подавать пример почитания Шести Добродетелей всему Хроту. Ни с кем нельзя разделить ложа, не завязав прежде на пальце узел любви. А ты знаешь, что ей завязать не сможешь.

Вулф оглянулся на Регни. Она стояла у мачты с развевающимися на ветру волосами, прихлебывая из одного рога с Эйдаг.

Она вела род от покойной Скири Широкий Шаг – Скири Доброй, принявшей к себе Бардольта и его семью, когда тем пришлось бежать из родного селения; от той, чье убийство развязало войну Двенадцати Щитов. Если Регни обвенчается, то с вождем – с ровней.

– Все осталось под полночным солнцем, – тихо сказал Вулф. – Клянусь, это не повторится, государь.

– Вот и молодец. – Бардольт напоследок потрепал его по плечу. – Мы скоро еще поговорим. Найди святилище, чтобы очистить совесть перед рыцарем Верности, а потом станем петь да пировать.

Король шагнул к невозмутимо смотревшей на него Регни. Ей, как одной из вождей Аскрдала, достанутся упреки посуровее, но Бардольт простит и ее.

Вулф оглянулся на море, но покой уже покинул его. Потянув воздух носом, он сжал верхний брус борта и стал смотреть на показавшийся за утесами город.

Глориан не думала, что ее станут показывать свету с гипсом, зато и танцевать с каждым отпрыском благородных родов Запада ей не придется. С рукой, подвешенной над водой, она чувствовала себя куклой на веревочке.

Из всех комнат замка она предпочитала свою банную. Окно ее выходило на королевские леса Гористого края – единственной инисской провинции, где высились настоящие горы. В откинутые ставни вливались золотой солнечный свет и ветерок, вода в деревянной лохани курилась паром. Бортики были завешены белым полотном, такое же укрывало ее навесом. Ванну – дар короля Бардольта – вырезали из белой сосны, и Глориан легко представляла, будто купается в горячих ключах Хрота.

– Терпеть не могу этой гадости. – Она потерла лубок. – Когда уже перестанет чесаться?

– В другой раз постарайся не падать с лошади, – посоветовала Джулиан.

– Когда стану королевой, тоже будешь потчевать меня такими советами?

– Вздумаешь наделать глупостей – непременно.

За окном звенел крапивник. Полотняный навес защищал Глориан сверху, а небольшой камин разгонял холод. Джулиан пальцами разминала ей кожу на голове. Адела подрезала ногти. Хелисента умащала лицо розовым маслом. Когда она станет королевой, все они будут дамами Большой палаты.

Джулиан Венц – старшая из всех – была при ней с самого детства. Семья Венц, ведущая род от рыцаря Справедливости, обладала огромным влиянием при дворе. Королева Сабран стала едва ли не первой правительницей, отказавшей Венц в звании первой дамы.

Хелисента Исток была наследницей вдовствующего ярла Златбука. Истоки числили своим предком Эдрига Арондинского, ближайшего друга и наставника Святого. В шестнадцать лет Хелисента не уступала Глориан ростом.

Младшая, пятнадцатилетняя Аделиза афа Даура, была дочерью госпожи гардероба. Она принадлежала к мелкой знати Искалина, ее мать была старшей дочерью из рыцарского рода.

– Надо проверить твои познания, – сказала Джулиан. – Кто сейчас в Карментуме глашатаем?

– Правители Карментума скрывают свои имена на выборах, дабы обезопасить близких и устранить сомнения, что они избраны только по результатам политической деятельности, – отбарабанила Глориан; Джулиан одобрительно кивнула, – однако в должность она вступила под именем Нумун. С ней прибудет один из советников, Арпа Нерафрисс, который часто ее сопровождает.

– Никак не пойму, зачем королеве Сабран приглашать пару республиканцев, – недовольно заметила Адела.

– Как раз затем, что карментцы опасны. – Джулиан принялась смывать пену водой из кувшина, под ее бережными пальцами Глориан и глазом не моргнула. – Страна, переломившая кормило монархии, сильно раскачивается и может задеть соседей, учинив и у них беспорядки.

– Да-да, – кивнула Хелисента. – Ее милость, верно, решила, что за таким безрассудством нужен присмотр.

– Ну а мне сдается, испортят они нам Вверение. – Адела стала подрезать следующий ноготь. – Не стоило бы нам их принимать, пока не пришлют дани дому Беретнет, своим щитом укрывающему их от Безымянного.

Еще один ноготок получил свою долю внимания.

– Пусть скажут спасибо, что мы их не сокрушили, как король Бардольт – северных язычников.

– Рыцарь Доблести одолжил тебе сегодня свое копье, Адела. Ты как будто готова ввязаться в войну с Карментумом. – Усмехнувшись, Глориан отняла у девушки руку. – И так распалилась, что чуть не оставила меня без пальца!

– В самом деле, – вступил новый голос, – будь осторожней, Аделиза. Моя дочь и так пострадала.

Джулиана ахнула, уронила в воду гребешок, отступила, встав в один ряд с Хелисентой и Аделой, и все три склонились в низком реверансе.

– Ваша милость! – хором воскликнули они.

Королева Иниса стояла в дверях – в изящном черном платье с разрезами, открывавшими белизну нижних рукавов.

– Доброе утро, дамы, – уже мягче произнесла она. – Прошу вас, оставьте нас.

– Ваша милость, – повторили девушки.

Адела сгорала от смущения. Джулиан шла за подругами и, уже взявшись за дверную ручку, чтобы закрыть дверь, послала Глориан взгляд, говоривший: «Крепись!»

Глориан до подбородка погрузилась в воду и очень жалела, что нельзя утянуть туда и руку. Та так нелепо свисала за край ванны, словно свидетельствуя о ее неумении держаться в седле.

– Глориан, – обратилась к ней мать, – прости, что потревожила тебя при купании, но остаток дня я проведу в Совете за последними приготовлениями к твоему Вверению. Другого времени поговорить я не выберу.

– Да, матушка.

– Доктор Фортхард уведомляет меня о твоем состоянии. Надеюсь, тебе не слишком больно.

– Немного, – сказала Глориан. – Особенно по ночам.

– Это пройдет. Доктор Фортхард говорит, придется всего месяц или два походить с лубком.

Королева Сабран выглянула в окно. Солнце превратило ее глаза в неограненные изумруды. Глориан сползла еще глубже в воду, укрылась за черной завесой волос.

В каждой беседе с матерью прятались ловушки. И каждый раз она в них попадалась. Вот уже первая ошибка – признала, что ей больно. Мать не любит, когда она выдает слабость.

– Завтра я буду здорова, – торопливо проговорила Глориан. – Если хотите, матушка, потанцую с одной рукой.

– И что скажут об инисской королеве люди, если та заставит дочь танцевать со сломанной рукой?

Вот и вторая ошибка.

– Что она жестока и бесчувственна, – с пылающими щеками признала Глориан. – Как королева-кошка.

– Именно. – Мать наконец соизволила взглянуть на нее. – Буду откровенна. Завтра, помимо представления тебя в качестве законной наследницы, мы должны показать силу и единство. Наша страна впервые принимает посольство так называемой республики.

– Карментум.

– Да. Пусть карментцы видят, что абсолютная монархия – единственно верный и праведный способ управления государством. Нельзя допустить, чтобы Инис, подобно Карментуму, был брошен на корм народу, который своими противоречивыми мнениями порвет его на части. Править должна одна воля – воля Святого, изъявленная через наше посредство.

– Да, матушка, – покорно кивнула Глориан. – Я вас не разочарую.

Помедлив, она спросила:

– Почему вы пригласили карментцев?

– Арпа Нерафрисс прислал письмо с просьбой подумать над установлением торговых отношений. Карментум жаждет нашей поддержки. Они хотят, чтобы древние, сильные страны признали их правительство. – Королева Сабран вздернула подбородок. – Инис – маленькая страна. Для нас невозможно закрыться от мира. Через Искалин, Ментендон и Хрот мы ведем торговлю с Эрсиром и Лазией – и даже с восточными странами за Бездной, чьи обычаи нам неведомы.

Бездна… Огромное черное море, столь широкое, столь полное чудовищами, что редко кто, выйдя в него, возвращался назад. Король Бардольт и прежде по нему плавал, но не далеко. И даже он остерегался Бездны.

– Так или иначе, – заметила королева Сабран, силой возвращая дочь в этот мир, – карментцы бессильны против Кольчуги Добродетели. И день твоего Вверения – подходящее время, чтобы им это показать.

Глориан прониклась искренним восхищением. Благодаря ее матери Инис твердо встанет против волны карментского республиканства. До брака ее родителей лишь две страны хранили верность Святому. Теперь их четыре.

– Ты сама понимаешь, Глориан, что бал – это повод встретиться с подходящими претендентами на твою руку, – говорила между тем Сабран. – Соберутся представители благородных семей со всех стран Добродетели. Наши связи не должны ослабнуть.

Глориан пробрал такой холод, словно змея заползла ей в горло и свернулась кольцами в животе.

– Я не хочу… – Под взглядом королевы Глориан поджала коленки к груди. – Разве мне уже пора замуж?

– Разумеется, нет. Пятнадцать лет не возраст для брака, но, если найдется подходящий претендент, возможны предварительные договоренности. Ты должна быть мила и любезна со всеми кавалерами, даже если о танцах речь не идет. Умей подавать себя как наследница рода Святого.

– Да, матушка. Обещаю не опозорить его. – Глориан подняла взгляд на мать. – И вас.

На короткий миг та как будто смягчилась. Губы ее приоткрылись, лоб разгладился, она подняла было руку, словно хотела погладить Глориан по щеке.

И тут же сжала пальцы, вновь превращаясь в статую, в королеву.

– Увидимся завтра, – сказала она. – И, Глориан… нам предстоит разговор о твоих конных выездах.

Она вышла, не оглянувшись. Глориан уперлась лбом в колени, мечтая оказаться дальше самых дальних восточных стран.

6

Подставка для благовоний изображала птицу. Дымок курился по груди и сложенным крыльям. Тунува вдохнула аромат и закрыла глаза, с наслаждением принимая Эсбар.

Красные блики, проникая сквозь сплетения решетки, пятнами ложились на их тела. Тунува приподнялась на локтях. Она смотрела сквозь туман, впитывая в себя образ подруги с запутавшимся в ее черных волосах солнцем. От этого зрелища тело напряглось больше прежнего, задрожало стрелой на тетиве.

С тех пор как она стала терять меньше крови, огонь в ней в иные дни почти затухал. Тропа к вершине стала длиннее и круче. Эсбар об этом знала. Они были сверстницами, Эсбар полугодом старше, – и ее тело тоже менялось. В последнее время кровотечения у нее усилились, кровь проступала сквозь одежду.

Но в такие вот ночи, когда обеих скользкой пеленой одевало желание, Эсбар добивалась своего – как всегда и во всем, с неутомимой решимостью. Тунува запрокинула голову, ощутив сладкую вспышку меж бедер – язык трепетал язычком огня, и руки точно знали, где и как прикоснуться.

Она сгребла простыню, прерывисто задышала. У самого пика Эсбар одним плавным движением накрыла ее сверху, легла сердцем к сердцу.

– Рано, – шепнула она. – Побудь еще со мной, любимая.

Тунува обняла ее руками и ногами, улыбнулась в поцелуе. Эсбар часто спешила, но в этом деле – никогда.

Они перебрались на прохладный край постели, и здесь уже Эсбар отдавалась, а вела Тунува. Эсбар потянулась обнять ее за талию, вдавила в кожу кончики пальцев. Тунува не шевелилась, уставив на нее взгляд.

– Что? – подняла бровь Эсбар.

Тунува скользнула губами по ее губам, потом прижалась лбом ко лбу.

– Ты, – сказала она, подавшись к ней бедрами и ощутив твердую хватку ее руки. – Только ты.

Она медленно, не прерывая ласк, сползла вниз. Эсбар следила за ней, дыша все чаще с каждым движением. Их тени на стене слились воедино, расплавленные огнями свечей.

К тому времени, когда они насытились, обе обливались потом. Тунува лежала рядом с Эсбар, положив голову ей на грудь и слушая ровный барабанный бой сердца.

– Я в восторге, – заговорила Эсбар, – и все же удивляюсь, чем вызван такой взрыв страсти.

Тунува коснулась губами ее темного соска.

– Сагул спросила меня, не случалось ли мне усомниться в наших целях, – тихо сказала она. – Я сказала, что такое было, и рассказала когда.

– Ах, тот день… – Эсбар повернулась к ней лицом, подтянула теплое бедро себе на живот. – Вскоре после того, – мягко сказала она, – я узнала, каково мне жить без тебя.

Тунува прижалась теснее и поцеловала ее. Ей и теперь не хотелось вспоминать ту краткую разлуку.

Это случилось через два месяца после Багровой пустыни. Те дни остались в памяти горячечным сном, словно она провела их в бреду. Проснувшись, она сразу ощущала боль во всем теле и, едва успев помолиться и выполнить положенные упражнения, бросалась к Эсбар. Желание походило на безумие, любовь наполняла ее, как дыхание, – будто так было суждено от века, записано на семени ее души.

Настоятельница разыскала их, смеющихся в обнимку, среди душистых мешков с розовыми лепестками, мускатным орехом и гвоздикой.

Двадцатилетняя Эсбар отличалась среди сестер дерзостью обращения со старшими, Тунува же никогда не нарушала правил. Для нее стало ударом, когда Сагул без всяких объяснений разослала их по разным концам обители.

Зачатия – другое дело. В замкнутой обители приходилось тщательно отслеживать родственные связи, но союзам, не угрожавшим принести дитя, Сагул никогда не препятствовала. Тунува уже думала, что лишится рассудка, когда Сагул наконец вызвала обеих к себе.

«Это союз тел, – спросила она, – или сердец?»

Тунува медлила с ответом, опасаясь, не ранить бы Эсбар шипом слова.

«За Тунуву сказать не могу, – опередила ее Эсбар, – но, настоятельница, разве одно исключает другое?»

Сагул не зря была избрана на свой пост. Она с первого взгляда распознала, что между ними не мимолетное влечение, которое остынет со временем. Тут, на перекрестке дорог, сошлись два сердца и решили дальше идти вместе.

«Вы обе мои дочери. Я доверяю вашему рассудку, но знайте обе, – предостерегла она, – вы не вправе допустить, чтобы любовь между вами превзошла вашу любовь к Матери. Нет ничего превыше нашего призвания. Если долг разлучит вас, как я разлучила в эти дни, вам придется вынести разлуку. Терпеть, что бы ни принесло будущее. Оставайтесь вместе, если желаете, но помните, что вы невесты Дерева».

– Неудивительно, что она так разгорячилась, – пробормотала Тунува, когда губы освободились для слов. – Столько гвоздики…

– И не только она, как мне помнится, – легонько шлепнула ее Эсбар, – но и ты, тихоня.

– Я не всегда тихоня, – суховато отозвалась Тунува.

Обе захихикали. Тридцать лет прошло, а стоило кому из них учуять гвоздику, одна ловила взгляд другой.

Еще один поцелуй, и Эсбар села, откинула черные кудри, стекавшие по спине до пояса. Тунува заложила руки за голову.

– Скажи мне, долго ли ты решалась ослушаться Сагул? – спросила она.

– Я отвергаю обвинение! Я, как мунгуна, в точности исполнила ее просьбу. Утешила и успокоила сестер. – Эсбар потянулась за кувшином с вином. – А потом отправилась к Сию и сказала ей, что думаю о ее безрассудном дурачестве.

Тунува с улыбкой покачала головой.

– Да-да, качай головой и улыбайся, Тунува Мелим! Может, Сагул это не по нраву, но Сию растила в себе я. Я день и ночь трудилась, чтобы дать ей жизнь, и вправе сказать напрямик, если она меня позорит. Или тебя. – Эсбар налила земляничного вина в две чаши. – Она носит твое имя.

– Сагул придумала для нее наказание?

– Посидит неделю взаперти. А потом еще месяц ей нельзя будет выходить в лес.

Тунува молча взяла у нее чашу.

– Ты слишком мягка с ней, Тува, – настаивала Эсбар. – Сама знаешь, она поступила дурно.

– Все мы были когда-то молоды и глупы.

– Мы с тобой рассыпали мешочек гвоздики, но никогда не влезали на дерево.

Так оно и было. Тунува и в семнадцать лет скорей дала бы отрубить себе ногу, чем ступила бы на святые ветви.

Эсбар поставила между ними блюдо с плодами, взяла медовый финик. Тунува выбрала отваренную в масле сливу.

– Хидат слазала за веревкой и после весь день провела в молитве, прося Мать о прощении, – сказала Эсбар. – Сомневаюсь, чтобы Сию проявила подобное благочестие.

– Сию не терпит несвободы. Для нее это тяжкое наказание.

Эсбар буркнула что-то, то ли соглашаясь, то ли отмахиваясь.

– Я просила Сагул отправить ее в широкий мир. Пусть бы попробовала, каков он на вкус. Мне кажется, она была бы на месте при принцессе Йенйеди. Сагул, похоже, не согласна. – Тунува покосилась на Эсбар. – Разве я так глупа?

Эсбар взяла ее за руку:

– Нет. Я понимаю тебя, Тува. Но и понимаю, чего боится Сагул. Я бы не поручилась за ее поведение при дворе. – Она вздохнула. – Должно быть, напрасно я выбрала Имсурина. Он сталь, я камень. Сойдясь, мы выбили искру. Куда бы она ни упала, что-нибудь да подожжет.

– Дай срок, искра может разгореться в ясный огонь.

– Но кто решится уронить искру в своем доме?

Тунува надкусила сливу. Эсбар взяла еще один финик.

Этот разговор ни к чему не вел. Сию увязла, как в зыбучем песке: вне мира ей не стать взрослой; пока не повзрослеет, ее нельзя выпустить в мир. Эсбар считает, что любая оплошность Сию бросает тень на нее, и предпочтет перебрать с осторожностью, чем рискнуть. Тунува решила снова поговорить с Сагул.

Воздух был ласков, как летом. Разделив на двоих лепешку с растертыми фигами и козьим сыром, они прислушивались к долетавшим снаружи привычным звукам. Крикнул на лету красногорлый крапивник. Кто-то из мужчин негромко наигрывал на арфе. Эсбар, наевшись, откинулась на валик и принялась раскручивать вино в чаше.

Она и в отдыхе была разительна, точно в бою. Свечи ласкали смугло-золотистую кожу, подчеркивали твердые мышцы бедер. Если забыть о морщинах у рта и вокруг глаз, о седых прядях в волосах, она почти не изменилась с двадцати лет.

В юности Тунува и не мечтала о подобной любви. Она думала всю жизнь посвятить дереву, своему ихневмону, Матери. Эсбар застала ее врасплох. Четвертая струна на ее лютне…

Нет, она не ждала Эсбар ак-Нары. И пятой струны не ждала – той, что появилась позже. При этой мысли взгляд ее скользнул ниже, к шрамам растяжек, исполосовавшим живот, точно рябь на песке. Темные полосы на теплой коричневой коже.

– Когда ты в последний раз о нем вспоминала? – спросила, заглянув ей в лицо, Эсбар.

– Когда Сию прыгнула с дерева. – Тунува сделала глоток: вино потеряло вкус. – Я не вспомнила имени, не представляла лица, но… он был со мной в тот миг. Я бы сама за ней бросилась.

– Знаю. – Эсбар коснулась ее колена. – Знаю, ты ее любишь. Но и ты знаешь, что я должна сказать как мунгуна.

– Она не моя дочь и не твоя. Она принадлежит Матери.

– Как все мы, – согласилась Эсбар.

Видя, что Тунува глядит в потолок, она тяжело вздохнула:

– Если тебе от этого будет легче, пойди утешь ее после того, как посетишь Мать. Имин тебя к ней пропустит. – Эсбар снова поцеловала Тунуву, оставив на ее губах вкус финика. – А потом вернись ко мне, будем снова любить друг друга, пока не уснем.

В обители обходились без чинов. Сестры не слишком строго делились на два разряда – послушницы и посвященные, а званий почти не было, ведь обитель не двор и не армия. Только настоятельница и мунгуна.

И еще третье – хранительница могилы. Тунува получила это звание на сороковой день рождения, и с ним – честь оберегать останки Клеолинды Онйеню, Матери, сразившей Безымянного, лазийской принцессы, основавшей обитель.

«Я мало знаю людей вернее тебя, Тунува. Ты станешь хорошей хранительницей, – сказала Сагул. – Береги ее!»

Тунува не подвела. Каждую ночь, когда обитель затихала, она спускалась в склеп, чтобы исполнить последний обряд дня. Нинуру всегда сопровождала ее, подобно белой тени.

Нинуру была меньше всех в своем выводке, а теперь ростом почти сравнялась с Тунувой и хранила ей нерушимую верность – как всегда бывают верны ихневмоны тем, кто впервые накормил их мясом. Они запечатлевают кормильца на всю жизнь.

Запечатлели они и обитель. Минули столетия с тех пор, как стая ихневмонов пришла в Лазийскую пущу, чтобы служить Матери, и ее девы обучили зверей говорить. Ихневмоны учуяли в Лазии Безымянного, признали его своим врагом и с тех пор стали верными союзниками обители. Внешне они походили на мангустов – как лев походит на кошку.

У дверей Тунува поставила светильник рядом с сундуком и отперла замок первым из трех ключей. В сундуке лежал плащ. Краска не потускнела за века, прошедшие с тех пор, как его носила Клеолинда, – осталась густо-багряной, словно зрелый финик. Бережно развернув накидку, Тунува набросила ее на плечи. Она год от года боялась, что ткань – память о Матери – расползется в пальцах.

Второй ключ открывал дверь в гробницу. Она обошла ее, зажигая от своего огонька сто двадцать светильников – по одному на каждую жизнь, оборванную приходом Безымянного в Юкалу. Когда вся камера засияла, она повернулась к каменному гробу и засветила последний светоч в руках каменного Вашту, высшего божества огня.

Тунува налила себе из кувшина с драгоценным вином, изготовленным из смолы дерева. Испить его дозволялось только троим с высшими званиями. Преклонив колени перед гробом, она ополовинила чашу и молчанием почтила сто двадцать жизней.

Она повторила про себя все имена и завела долгую молитву на селини, согревая горло песнопением. На этом языке говорили в затерянном древнем городе Селинун, откуда вышла пророчица Сутту, положившая начало дому Онйеню.

Одним глотком допив вино, Тунува встала. Пол в последние дни стал жесток для ее коленей – в другой раз надо будет захватить циновку. Она коснулась могилы ладонью.

– Будь спокойна, Мать. Мы твои дочери, – тихо сказала она. – Мы помним. Мы здесь.

За дверью гробницы она вернула плащ в сундук, заперла его и оставила на ночь зажженный масляный светильник. С рассветом вернется, чтобы подлить масла и произнести утренние молитвы.

Третий ключ холодил тело под одеждой. Он был бронзовый, с головкой в виде апельсинового цветка с белыми эмалевыми лепестками. За десять лет Тунува ни разу им не воспользовалась. «От тебя требуется только носить его при себе и сторожить, – сказала ей Сагул. – А что он открывает, тебе знать не надо».

Поднявшись по лестнице, Тунува обратилась к ихневмону:

– Нашла?

Нинуру ткнулась носом в стенную нишу, шумно поскребла лапами и вернулась с тканым мешочком в пасти.

– Спасибо. – Тунува взяла находку и почесала спутницу между ушами. – Скоро поедем гулять?

– Да. – Нинуру смотрела на хозяйку черными блестящими глазами. – Сию наказана. Не надо носить ей подарки.

– Ох, и ты туда же! – Тунува постучала пальцем по розовому носу. – Хватит того, что Эсбар мне выговаривает!

– Эсбар умная.

– Не хочешь ли тогда покатать завтра умную Эсбар? – Тунува почесала ее под подбородком. – Хм?

– Нет, – ответила ихневмон. – Ты часто глупая. Но ты меня кормила.

Она хорошенько вылизала Тунуве лицо и убежала, заметая следы хвостом. Тунува, улыбнувшись, свернула в другую сторону.

Имсурина она нашла на скамье. Он вышивал воротник туники цвета старой кости. Заметив ее, поднял глаза, вздернул брови, поседевшие за последний год.

– Я хочу ее видеть, – сказала Тунува. Он недовольно поджал губы. – Прошу тебя, Имин.

– Не след тебе в этот раз ее утешать. Эсбар скажет то же.

– Сию носит мое имя. – Она встала перед скамьей. – Пусть немного успокоится в эту ночь. Потом я оставлю ее поразмыслить.

– А если узнает настоятельница?

– Я перед ней отвечу.

Имсурин прищемил себе седловинку широкого конопатого носа. Зрение у него с возрастом ослабло, из-за чего появились головные боли.

– Проходи, – сказал он. – Но ради нас обоих не задерживайся.

Проходя, Тунува пожала ему руку. Он покачал головой и снова взялся за иглу.

Сию лежала поверх одеяла, закинув руку за голову. Волосы рассыпались по ее лицу. Тунува присела рядом, заложила темные пряди ей за ухо. Сию с детства так спала. Шевельнувшись, девушка открыла глаза, заморгала на Тунуву.

– О Тува! – Сию, привстав, обняла ее. – Тува, Имин сказал, мне неделю здесь сидеть. А потом еще целый месяц не выходить из долины. Правда?

– Да, – ответила Тунува, чувствуя, как вздрагивают плечи под ее рукой. – Тсс, солнышко. Имин позаботится, чтобы мужчины не дали тебе скучать. Ты и не заметишь, как пролетит месяц.

– Но я не могу здесь сидеть! – отчаянно зашептала Сию. – Пожалуйста, упроси настоятельницу меня простить.

– Она простит, со временем.

Тунува отодвинулась и хмуро взглянула в заплаканное лицо. Кожа у Сию была темнее, волосы сплошь черные, но в остальном – живая Эсбар.

– Сию, ты же понимаешь, что тебя могли наказать и строже. Мужчины занимаются добрыми и важными делами. Что плохого в том, чтобы несколько недель им помогать?

Сию взглянула ей в глаза. За густыми ресницами что-то мелькнуло.

– Ничего. Просто я ненавижу сидеть взаперти. И мне стыдно. – Она подтянула к груди ободранное колено. – Эсбар, наверное, не хотела, чтобы ты со мной виделась. Она сказала, я вас обеих опозорила.

– Эсбар любит тебя всей душой, как и все мы.

– Мать она любит сильнее.

– Как и следует всем нам – но, Сию, я была рядом, когда Эсбар рожала тебя. Я так гордилась тобой все эти годы. Эта ошибка – малая часть твоей жизни. Она ничего не решает.

Сию сглотнула и наклонила голову. Тунува вытащила из-за пазухи мешочек:

– Это тебе. Хоть запах леса останется с тобой.

Сию развязала шнурок. Увидев внутри нежные голубые лепестки, достала цветок и приложила его к щеке. Слезы хлынули снова. Она всегда любила синеглазку.

– Спасибо. – Сию прижалась к Тунуве. – Ты всегда так добра ко мне, Тува. Даже когда я дурю.

Тунува поцеловала ее в макушку. И тут же вспомнила, что для Эсбар такие нежности с дочерью запретны. Не дано им с Имсурином такой свободы.

– Я бы не отказалась получить кое-что взамен, – сказала Тунува. – Не расскажешь ли мне сказку?

– Какую?

– Самую главную. – Тунува погладила ее по голове. – Начинай. Ту, что рассказывал тебе Имин.

Сию слабо улыбнулась и повернулась на кровати, уступив Тунуве место на подголовном валике.

– Ты сделаешь огонь? – попросила она.

– Конечно.

Сию снова утерла лоб и примостилась рядом.

– Под корой мира кипит Огненное Чрево, – начала она. – Столетия тому назад его расплавленный пламень прорвался наружу, сгустился и застыл в поистине ужасном облике.

Тунува, щелкнув пальцами и шевельнув запястьем, вызвала яркий огонек и стряхнула его в печь – сухое дерево с растопкой мигом вспыхнули. Сию вздрогнула, поджимая пальцы ног.

– Молоком ему была лава, плотью – камень, зубами – железо. – Она поглощала глазами мерцающий огонь. – Он пил, пока не загорелось само его дыхание. То был Безымянный, и его непрестанно пылающее сердце сжигала вечная нужда – нужда в хаосе.

Тунува вспомнила, как ту же сказку рассказывал ей Балаг. С каким трепетом она вслушивалась в его грозный голос, вглядывалась в тени, которые мужчины показывали на стенах, искусно складывая пальцы.

– Огненное Чрево глубже и шире моря, но Безымянному этого мало, – окрепшим голосом говорила Сию. – Он жаждал верхнего мира. Он проплыл сквозь расплавленный огонь, прорвал мантию земли и в своем жутком облике вырвался из горы Ужаса. Огненные реки хлынули по ее склонам, пожрали город Гултага. Дым зачернил утреннее небо. Непрестанно били алые молнии, померкло солнце – это Безымянный расправил крылья.

Огонь в печи разгорелся жарче.

– Он искал теплых южных стран, – рассказывала Сию, – и вот его тень пала на Юкалу, где великим царством Лазия правил дом Онйеню. Он поселился у озера Якпа и своим дыханием и взмахами крыльев навеял чуму, отравившую все перед его лицом. Люди страдали. Кровь накалялась так, что они с криками, в корчах гибли на улицах. Безымянный взглянул на род человеческий и возненавидел людей. Он решил обратить мир – человеческий мир – в новое Огненное Чрево.

– Что внизу, то и наверху, – подсказала Тунува.

Сию кивнула.

– В те дни Лазией правил Селину Онйеню. Он видел, как обращается в хаос Юкала. Воды ее смердели и вскипали. Первым делом он отправил воинов сразить змея, но Безымянный расплавил их плоть и усеял озерные берега их костями. Тогда сельский люд стал жертвовать зверю овец, коз и быков. Когда же перевели всю скотину, Селину осталось одно. Он вышел из дворца и приказал, чтобы люди каждый день бросали жребий, решая, кому быть жертвой.

«Сто двадцать имен».

– Селину принес великий обет, – сказала Сию. – Свою жизнь он предложить не мог, но на жребиях писали имена его детей. На сто двадцать первый день из горшка с черепками выпало имя его дочери принцессы Клеолинды. Клеолинда терзалась все эти дни. Она видела страдания своего народа, посылающего на смерть даже детей, и клялась сама сразиться со зверем, потому что была искусной воительницей. Селину запретил ей. Но когда Клеолинду избрали жертвой, ему ничего не оставалось, как послать ее навстречу судьбе. И за то его имя навеки – Селину Верный Слову. В день, когда Клеолинде предстояло умереть, в Юкалу прискакал странник с Запада, искавший себе славы и венца. С ним был редкостной красоты меч, именем Аскалон. Тот человек объявил, что меч заколдован и он один может сразить змея, но двигала им не жалость. За свой клинок инисский рыцарь выдвинул два условия. Первое – чтобы народ Лазии обратился в его новую веру Шести Добродетелей. И второе – возвращаясь в свою страну, он хотел увезти с собой невесту, Клеолинду.

Сию закашлялась. Тунува подала ей кубок с ореховым молоком промочить горло.

– И что же? – спросила Тунува. – Что сказала Клеолинда?

Откинувшись, Сию опустила голову ей на плечо.

– Она просила отца изгнать рыцаря, – сказала Сию. – Даже в отчаянии она не желала видеть свой народ на коленях перед иноземным королем, но, когда она вышла навстречу смерти, рыцарь последовал за ней. И когда Клеолинду привязали к камню и Безымянный поднялся из смрадных вод, чтобы взять свою дань, рыцарь встал против него. Но Галиан Беретнет – так звали рыцаря – был труслив и глуп. Ядовитый дым и огонь свалили его. Клеолинда подхватила меч. От отравленных берегов озера Якпа до глубин Лазийской пущи она гнала Зверя Горы, отступавшего к своему логову. Достигнув этих мест, Клеолинда в изумлении узрела прекрасное дерево – выше всех, что она видела в жизни.

Эта картина была изображена на многих стенах обители. Дерево с золотыми апельсинами и обвивший его ствол красный зверь.

– Они сражались день и ночь, – рассказывала Сию. – Наконец Безымянный опалил Клеолинду огнем. Та бросилась под дерево, а увлеченный погоней зверь не сумел поджечь ничего, укрытого его тенью. Клеолинда умирала, и тут дерево подарило ей свой плод. Из последних сил она надкусила его, и тогда мир вокруг озарился светом. Она слышала землю, чувствовала в крови ее тепло, и огонь тоже вдруг стал ей послушен. Снова она сразилась со зверем и вонзила меч меж его чешуй, и Безымянный был наконец усмирен.

Тунува выдохнула. Сколько раз слышала эту легенду, и всегда она трогала душу.

– Клеолинда вернула Галиану Обманщику его меч, чтобы тот не вздумал за ним возвращаться, и изгнала его из Лазии. – Сию говорила все медленней. – Она отреклась от права на трон и удалилась от мира, чтобы хранить апельсиновое дерево, ожидая неизбежного возвращения Безымянного. И мы, одаренные пламенем, ее дети. Мы все еще здесь.

– Надолго ли? – спросила Тунува.

– Навсегда.

Девушка задышала глубже. Тунува, закрыв глаза, против воли вспомнила другую головку, так же лежавшую у нее на плече в давние времена. Эта мысль удерживала ее на месте, пока за ней не пришел Имсурин.

7

День Вверения. Глориан Храустр Беретнет все смотрела на свод балдахина, ожидая, чтобы на нее пролился свет небесного чертога.

Она молилась, чтобы почувствовать в себе готовность к жизни. Хотела, чтобы Святой шепнул ей на ухо, признал в ней свою кровь. Она надеялась, что сможет когда-нибудь потянуться к чужому человеку, своему нареченному, и пожелать, чтобы новая наследница Иниса вздула ей живот.

Короче говоря, все ее ожидания, надежды, молитвы сводились к одному – не так сильно чувствовать себя самозванкой. Только не сбылось: она была измучена еще одной бессонной ночью, по-прежнему думать не хотела о супруге, а если и рада была бы раздуть чем живот, так только добрым ломтем черничного пирога.

Джулиан проснулась с петухами и тихонько вышла одеться. Глориан глубже зарылась в подушки. Еще капельку покоя прежде, чем ее отскоблят и спутают, как гусыню, – только и этой капельки ей не досталось, потому что Хелисента плюхнулась к ней на кровать.

– Пора на свидание с миром. – Она так крепко обняла Глориан, что та улыбнулась. – Как ты себя чувствуешь?

– Все болит.

– Я про Вверение. Вдруг тебя сегодня сговорят?

– Меня с самого дня рождения могли сговорить. – Глориан взглянула на нее. – А для тебя тогда что-то переменилось?

Хелисента задумалась. У нее на венчике был подвешен маленький рубин, сверкал посередине лба.

– Нет, – призналась она. – Я что ни год жду, что вдруг почувствую себя под стать Флорелл или королеве Сабран, если их взгляды не лгут, и перестану бояться, как бы кто-то не проклевал насквозь мое слово. Как будто меня… вбили или залили в форму. Только никак не дождусь.

– Я надеялась услышать другое, – вздохнула Глориан.

– Прости.

В дверь постучали – явилась Флорелл, вся в янтарных украшениях.

– Доброго утра, юные дамы, – бодро поздоровалась она.

За Флорелл вошли Джулиан с Аделой.

– Ох, Глориан! Уже Вверение! Я помню тебя такой крошкой, боялась, не потерять бы тебя в рукаве! А теперь ты глянь, какая высокая и красивая. – Флорелл потрепала Глориан по щеке. – Ну, давай-ка одеваться. Сегодня у нас много дел.

В трех милях от замка Дротвик, в сонном селении Ворхерст закричал петух. Бардольт отворил перед изумленными селянами сундуки и короба – лишь бы не проболтались о его приезде.

Вулф проснулся под грубыми одеялами, в запахе сеновала. Пристроив голову на его мускулистое плечо, спал Трит, рядом похрапывала Эйдаг. Вулф, стараясь их не разбудить, сел и нашарил сапоги. Скрипнули доски под его ногами, и Трит встрепенулся, ресницы у него задрожали.

Выйдя с сеновала, Вулф затянул поясом шерстяную накидку и прошел по палой листве в рощу дубов и золотых буков. Меж ветвей жидким пивом сочился свет, играл со струями ручья, который они перешли, вступая в Ворхерст. Неподалеку весело звонили колокола – возвещали праздник Поздней Осени.

У ручья он встал на колени, чтобы сбрить отросшую за время перехода щетину. На другом берегу свинопас, насвистывая, вел свое стадо искать желудей и буковых орешков. Вулф начисто выскреб лицо и стал изучать свое отражение.

Сегодня ему быть кравчим при величайшем короле, какого видел свет. Такой случай нельзя упустить. Вулф с четырнадцати лет служил в дружине. Если не собьется с тропы добродетели, его мечта о рыцарстве может исполниться.

Только придется накрепко зашить свое сердце, чтобы никто больше в него не пробрался. Дурак он был, когда ответил на первый поцелуй вместо того, чтобы раздавить бутон нерасцветшим.

– Что он тебе сказал?

Вулф оглянулся. Регни стояла под склонившейся ветлой – уже умытая, в полном вооружении.

– Мне хватило. – Он утерся подолом рубашки. – Тебе сильно досталось?

Регни дернула плечом:

– Хоть я и из рода вождей, но еще не доросла править своей провинцией. Юношеские дурачества можно простить и забыть. Бардольт понимает это, как никто другой.

– Не догадываешься, кто ему рассказал?

– Я брала у целительницы кое-какие травки. Думаю, она и проговорилась.

– Надо было мне к ней сходить. Прости.

– Ты не первый забываешь о подобных вещах.

Ее холодный взгляд не отпускал подходящего к ней Вулфа. На ней было серебряное ожерелье вождя с замком в виде древа Аскрдала.

– Дай угадаю, ты поклялся до конца дней чураться порока, потому что твой король похлопал тебя по руке.

– Он по руке никогда не хлопает, только по спине.

– Да, мою основательно помял.

– А мое место рядом с ним не так верно, как твое. Мне приходится соблюдать осторожность, Регни.

– Ты прекрасно знаешь, что Бардольт тебя любит. Впрочем, я тебя уважу, – сказала Регни; солнце высветило каштановый отлив в ее темной косе. – Но не спеши замкнуть свое сердце, Вулферт Гленн. Я случаем узнала, кто еще из свиты к тебе расположен.

– Кто же? – поднял бровь Вулф.

– Я бы сказала, что сам узнаешь, только веселее будет вести счет твоим промахам. – Она обняла его за пояс. – Идем. Бардольт желает видеть нас при себе в Старом зале.

Замок Дротвик почти не уступал размером королевской крепости в Аскалоне. Его Большому залу конца не было видно. Стены согревались потрескивающими огнями. Не сказать, что в них была большая нужда, потому что зал по случаю праздника Поздней Осени был набит битком.

Глориан никак не ожидала увидеть столько гостей, да и столько еды тоже. Сырники с бузиной, золотистые, как осенний лист, подавали с вареными сливками или с крыжовенным маслом; жареные хлебцы, шиповниковый пудинг, отваренные в медовом вине красные груши… А мясное! Гусь с яблоками, цыплята на вертеле, поджаристые колбаски с кедровыми орешками…

Ее бордовое платье было скроено по-искалински, с узкой талией и свободными рукавами, скрывающими лубок. Флорелл, отделив шесть прядок, сплела их в «косу добродетели», оставив остальные свободно рассыпаться по спине. Все это, да еще золотой венчик на голове… Глориан было невыносимо жарко.

Она съела еще три сырника. Арфист под рукоплескания наиграл первые ноты «Королевской охоты» – баллады о Глориан Второй, оставшейся в истории как Глориан Оленья Смерть. В честь этой прославленной королевы, чей брак привел Искалин в объятия Святого, Глориан получила свое имя.

Со стен свисали белые полотнища с изображением Истинного Меча. Волшебный клинок, которым Святой поверг Безымянного, был всюду вокруг карментцев.

Республиканцев усадили с Советом Добродетелей. Предводительствовала посольством глашатай – Нумун, рослая узкоплечая женщина с длинной, не скрытой украшениями шеей. Ее платье без рукавов расходилось вширь на талии и стекало к полу.

Лицо ее было спокойно, черные седеющие волосы тугой косой обвивали голову. Только венец из золотых листьев открыто обозначал ее власть. Нумун привезла с собой особый столовый прибор, на зубцы которого насаживала каждый кусок.

Рядом сидел ее советник, в таком же сочном пурпуре, с белой накидкой на широченном плече. Оба они были темноглазыми и темнокожими, Арпа Нерафрисс чуть светлее Нумун. Глориан еще не уяснила, как они добились своего положения и какую власть оно давало. Все это казалось так сложно.

– Что у них на гербе? – спросила за общим шумом Хелисента.

Герб изображал светлую арку на лавандовом поле.

– Это Врата Унгулуса, – объяснила Глориан. – Край света. Мне Лиума сказала.

– Разве у света есть край? – недоуменно нахмурилась Джулиан. – Да еще с воротами?

– Ну должен же он где-то кончаться?

– Разве? – склонив головку к плечу, удивилась Хелисента.

– Я слышала, у Нумун двое супругов, – прикрываясь ладошкой, сообщила Джулиан.

Хелисента возмущенно фыркнула, а Глориан прикончила третью – или четвертую – чашу вина.

– Да, вот скандал был бы в Халгалланте, – заметила Джулиан. – Супружество втроем! Ох как чудесно, греночки!

Глориан оглядела стол.

– Эй, там, – крикнула Хелисента, – передайте и принцессе!

– Ее высочество, – вскричали пирующие, поднимая чаши. – Дама Глориан!

– За нашу прекрасную принцессу, – рассмеялась сидевшая рядом с королевой Флорелл. – Радости ее залу!

Королева Сабран спустила с плеч мантию, открыв сливочно-белую кожу. Она тоже подняла чашу и одарила Глориан редкой улыбкой.

– Возлюбленная дочь, принцесса Иниса и Хрота, – звучным голосом произнесла она, и гомон стих. – Да благословит и сохранит тебя Святой в твои пятнадцать лет!

Ликующие крики взлетели к потолку.

«Она меня все-таки любит, – подумала Глориан, и в животе у нее потеплело. – Она мной гордится».

Ей передали блюдо с тонкими, как пергамент, ломтиками, зажаренными в меду и масле. Глориан сунула в рот несколько штук подряд и облизнула сладкие пальцы.

Она подняла глаза и увидела, что мать, глядя на нее, повела бровью. Следующую гренку она ела изящно, откусывая по кусочку.

Королева Сабран, успокоившись, вернулась к беседе с сидевшим по левую руку верховным советником Иниса Робартом Эллером. Робарт и за разговором все окидывал зал острым взглядом голубых глаз. Будучи герцогом Щедрости, он взял на себя почти все расходы по устройству празднества, заказал даже пряное вино из Искалина, где виноград под теплым солнцем наливался сладостью.

При виде матери, такой статной и сильной, Глориан порадовалась, что сама она – лишь бледное ее подобие. Она рождена быть тенью, а дело тени – влачиться за спиной.

Руку вдруг пронзила острая боль.

– Что за дурак! – возмутилась разом протрезвевшая Джулиан. – У тебя ноги или колоды?

Глориан, хлопая ослепшими от боли глазами, разобралась, что это было. Один из слуг – мальчик-паж – хотел подлить ей вина и задел больную руку.

– Принцесса! – Мальчик дрожал от страха. – Простите! Вам больно?

– Ничего, – через силу выговорила Глориан. – Мне надо выйти.

Она больше не могла терпеть – жар, шум, боль. Когда она поднялась, встали и сидевшие рядом. Глориан отмахнулась от встревоженной свиты. Пусть лучше решат, что ей просто нужно на стульчак – как оно и было. Если не обманывало внутреннее чувство, живот готов был взбунтоваться.

В замке Дротвик хватало закутков и укромных местечек. В их числе была старая галерея для музыкантов над Большим залом. Глориан взбежала по лестнице, откинула отгородившие ее занавеси… и налетела на что-то большое и твердое. Рука закричала криком. Принцесса отшатнулась и свалилась бы, если бы не удержалась здоровой рукой за стену.

Сначала ей пришло в голову, что галерею заложили камнем. Но тут занавесь отодвинулась, показав полускрытое тенью перепуганное лицо.

– Ради Халгалланта, ты кто такой?! – возмутилась Глориан.

От боли и смущения голос сделался резким. Она никого не думала здесь увидеть. Мужчина – скорее, юноша, не старше ее, – вытаращил в ответ глаза:

– Госпожа! – Он опомнился, склонил голову. – Умоляю простить. Вы ушиблись?

В его выговоре слышался скрежет кремня. Она бы поклялась, что парень северянин.

– Ушиблась? – огрызнулась Глориан. – Я разгневана! Что ты затаился в темноте?

Он, как видно, не находил слов. Глориан понимала, что ведет себя как невежа, но ей нужно было убрать его с дороги или свалиться без чувств ему на руки. Кость болела так, что в глазах мелькали огоньки.

Из-за спины юноши показалось второе лицо. Женское, примерно того же возраста, темные волосы уложены над бледным лбом. Сообразив, чему помешала, Глориан залилась краской.

– Если вы двое не обвенчаны, не след вам сходиться. – Она выпрямилась в полный, немалый, рост; руку так и дергало. – Прочь, пока о том не услышала королева Сабран.

– Мы не… – заговорила девушка, но юноша ее перебил:

– Повинуемся, моя госпожа. Простите нас. – Он подтолкнул подругу, и оба скрылись.

Глориан дождалась, пока не затихнут шаги, и согнулась вдвое, заливая пол рвотой и ежевичным вином.

«Сдается мне, – угрюмо подумала она, когда подоспела ее охрана, – что мать справилась бы лучше».

Еще через полчаса она сидела за верхним столом в Старом зале. Сюда, в более избранное общество, пригласили триста самых важных гостей, в том числе карментумскую делегацию.

Охрана Глориан вызвала костоправа Келл Бурн, чтобы прибинтовать больную руку к груди. Так Глориан чувствовала себя уверенней, хотя все тело еще ныло. Чтобы освежить дыхание, она пожевала кошачьей мяты, а тонкую кожаную подвеску для руки скрыла под мантией.

Рядом с ней сидел четвертый кавалер. Первый по застенчивости решился только шепнуть свое имя, второй оказался со странностями («Госпожа, глаза у вас зеленые, как гладкие жабы»), а третий, наследник искалинской земли, где выращивали оливки, не посмел даже взглянуть ей в глаза.

Этого старшего сына ментендонского наместника звали Магнауст Ваттен. У него были серые, точно стальные, глаза, а белое лицо выражало лишь пренебрежение. Среди одетых в пылающие осенние краски инисцев он вырядился в тюленьи шкуры и черную кожу, словно бросал вызов хозяевам бала. Сын человека, которого звали когда-то Морским Королем, притягивал к себе опасливые взгляды со всего зала.

На Глориан, дочь настоящего короля, он не произвел впечатления. В разговоре только ныл да жаловался, зато очистил блюдо с запеченным лебедем, а ей пока что не дал вставить больше двух слов между своими речами.

Спасибо хоть ей не пришлось танцевать. Смотреть Глориан любила, но вечно сбивалась с ритма. Сейчас пятьдесят гостей исполняли зеанто – искалинский круговой танец.

– И конечно, – хвастал приставленный к ней кавалер, – ментцы не смеют вслух сказать о нас дурного слова. Все они трусы, но не сомневаюсь, что между собой вольно болтают змеиными язычками.

– Ужасно, – рассеянно обронила Глориан.

– Мы заваливаем города богатствами. Мы защищаем их от набегов. Мы открыли им путь в небесный чертог, а они смотрят так, будто рады бы посадить нас всех на корабль и утопить.

Они вели беседу на так называемом высоком хротском – на этом языке говорили в Элдинге, предпочитая ему расцветавшее в Ментендоне новое наречие. Глориан гадала, знает ли он ментский. Мечтая оказаться где угодно, лишь бы подальше, она снова обернулась к танцующим зеанто.

Флорелл была само изящество. Ее рыжая, как дубовый лист, юбка так и закручивалась вокруг ног. За руки ее держал не скрывавший восторга Арпа Нерафрисс, а Хелисента танцевала с искалинской гостьей Сильдой Йеларигас, будущей графиней Вазува.

– Они зовут нас грабителями, морскими волками, – злился Магнауст Ваттен. – Стану правителем – выкорчую этих неблагодарных и сожгу живьем. Это в их вкусе. Что ни говори, Безымянный поднялся в мир из их гнусной горы.

– О, право? – еще более рассеянно отозвалась Глориан под отметившие окончание танца рукоплескания.

Кавалер по правую руку от нее закашлялся.

– Вам нехорошо, мой господин?

Он позеленел, как нарыв. Глориан уже задумалась, не хлопнуть ли его по спине, когда он запустил пальцы в рот и вытащил кость. И с отвращением отбросил на тарелку.

– Ваша милость! – Звучный голос глашатая прервал их беседу. – С нами прибыли лучшие музыканты Карментума.

По ее знаку те, выступив вперед, раскланялись.

– Они будут рады исполнить гултагский танец тинсана в честь Вверения вашей дочери.

– Вы окажете нам честь, дружески присоединившись к нам, – обратился, приблизившись к королеве, Арпа. – Если тинсана вам незнакома, я рад буду показать движения.

Глориан задумалась. Искренне это приглашение или золотой шанс выставить королеву Иниса дурой? Вдруг танец такой сложный, что ее мать прилюдно споткнется? И не покажется ли оскорбительным, что повелительницу при всем дворе обучают танцам?

Но и отказаться было бы трудно, не показав себя капризной или надменной. Глориан встревожилась.

Однако королева Сабран, к ее удивлению, снова чуть заметно улыбнулась, затем бросила взгляд на заполнившуюся людьми галерею. Арфист дал знак, тронув струну.

– Великодушное предложение, глашатай, и мне больно отвечать на него отказом. Я слышала, как великолепна тинсана. – Королева опустила ладони на ручки кресла. – Как жаль, что я обещала следующий танец супругу.

Глориан решила, что ослышалась или что мать, хоть она и говорила твердым голосом, выпила лишнего, но тут прозвучала чистая нота рога, инисские музыканты сыграли приветствие, и в зал хлынули люди под гербом дома Храустр.

Королева Сабран поднялась навстречу выросшему в дверях древнему гиганту – хротскому королю.

– Отец! – не веря своим глазам, выдохнула Глориан.

Счастье теснило ей грудь. По залу пронеслись шепотки, все встали для поклона. Карментцы, обменявшись загадочными взглядами, последовали общему примеру.

– Мой король! – тепло и звонко воскликнула Сабран.

Спустившись с возвышения, она протянула руку. Король Бардольт преклонил перед ней колено.

– Моя королева, – сказал он на своем неуклюжем инисском. – Полагаю, этот танец мой.

– И я так думаю.

Король Бардольт коснулся губами ее ладони. И обернулся к Глориан, разгоняя улыбкой морщинки в уголках ореховых глаз. Приехал! Добрался – и это в темное время года!

Он шагнул к верхнему столу и протянул ей руку. Когда Глориан коснулась ее, он поклонился так же низко, как самой королеве:

– Дочь! – Он прижал кулак к груди. – Ради этого, ради дня твоего Вверения, я переплыл море.

Зал взорвался приветственными криками и рукоплесканиями. Глориан обхватила его здоровой рукой, сердце взмыло под потолок. Боль и молодой Ваттен были забыты.

8

Нинуру резала солнечные лучи, мышцы под мехом так и переливались. Тунува пригибалась в седле, уклоняясь от низких ветвей. Хидат Янудин не слишком от нее отставала.

Впереди проламывал заросли белохвостый долгорог. Его копыта были как нарочно созданы для такой влажной почвы, но от ихневмона не убежишь.

Никто еще, как шептались по всему Югу, не нанес Лазийской пущи на карту. И самым одаренным поэтам не выразить в словах величия ее лесов, потому что ни один не проникал в их глубину, не видел бесконечных деревьев немыслимой высоты – тысячелетних наслоений зелени.

Ничто здесь не бывало одиноким. Ничто не бывало обнаженным. Корни одеты мхом, стволы обвиты лианами. И все густо пронизано памятью прошлого.

Карт Лазийской пущи не существовало, но Тунува и так знала дорогу.

Нинуру, спрыгнув с упавшего ствола, с рыком приземлилась перед добычей. Выше, на выгнутом дугой корне, показалась Эсбар, восседавшая на громогласно ревущей Йеде. Долгорог, испугано фыркнув, вновь загрохотал копытами. На его боках выступила пена.

– Поляна! – выкрикнула Эсбар.

Тунува уже неслась дальше.

Ихневмон вырвался на устеленную мхом прогалину. Сквозь разрывы в листве сверкало солнце. Деревья на дальнем краю жались друг к другу, подобно влюбленным. Тунува сорвала со спины лук, наложила стрелу. Волшебство в ней угасало, но зрение не утратило остроты. Стрела свистнула через поляну. Долгорог споткнулся, и она натянула поводья, пропуская Хидат.

Йеда, обогнав обеих, вырвалась вперед. Тунува подавилась криком – Эсбар была уже слишком далеко, не услышит. Хидат замедлила скачку, и обе уставились на соскочившую с Йеды Эсбар. Проблеск стали, вздох, и антилопа рухнула в траву. Йеда зубами прихватила ее за шею.

Тунува подъехала к обмякшему долгорогу. Мох уже впитывал его кровь. Йеда отпустила добычу, заворчала. Черный мех на ней лоснился, зрачки в обычных для ихневмонов янтарных глазах лежали вдоль.

– Добрая охота. – Эсбар, выпрямившись, вытирала кинжал. – Удачно нас сюда занесло – мужчины говорили, мох заканчивается. И неудивительно, если я теряю кровь за троих.

– Я соберу немного. – Хидат соскользнула с седла; на концах ее кос повисли капельки. – Не больно, Дартун?

– Нет, – ответил ее светло-рыжий ихневмон: долгорог оцарапал ему бок. – Ихневмон не уступит неуклюжей скотине.

Йеда и Нинуру согласно заворчали. Тунува с улыбкой погладила Нинуру. Хидат же, сорвав клок мха, прижала его к ране, и Дартун с довольным видом стал месить лапами землю.

– Хидат, – позвала Тунува, – ты в порядке?

– Вполне. Дартуну хуже пришлось.

– Я не про охоту. – Тунува тронула ее за плечо; она не первый год наставляла Хидат и видела, когда с ней что-то не так. – Ты снимала с дерева веревку.

Хидат подняла на нее глаза. Она, хоть и юная, уже научилась находить опору в самой себе, и поколебать ее было непросто. В ее темных глазах стоял простодушный вопрос.

– Ты среди нас мудрейшая, Тува, – сказала она. – Скажи, глупо бояться, что оно больше никогда не одарит меня плодом?

– Тогда Сию – дважды дура, – буркнула Эсбар. – Это она посеяла в тебе сомнение.

Эсбар вложила охотничий нож в ножны.

– Ты все правильно сделала, Хидат. Я напомню Сию, что она перед тобой в долгу.

– Мир. Дело сделано. – Хидат ободряюще потрепала Дартуна по спине. – Ну, идем, щен. Пора нам напиться.

Оставив Нинуру сторожить добычу, они прошли туда, где деревья снова расступались перед рекой Минара. В этой части Лазийской пущи ее русло разливалось почти на две лиги.

Солнце вспыхивало на золотых гребешках волн. Пока Хидат поила своего ихневмона, Эсбар сбросила накидку всадницы и принялась выжимать пропитанные кровью рукава.

– Ты так смотришь… – обратилась она к Тунуве. – Это из-за того, что я сказала про Сию?

Тунува, присев на поваленное дерево, стягивала сапоги.

– Нет. Просто я надеялась, что ты дашь убить долгорога Хидат, – сказала она, опуская ноги в мелкую воду у берега. – Это напомнило бы ей, как она искусна, вернуло бы веру в себя.

Эсбар долго смотрела ей в лицо, потом кивнула:

– Добрая мысль. – Она расстелила накидку на камне и подсела к Тунуве. – Прости. Ты знаешь, как я увлекаюсь в состязаниях.

– Потому ты и мунгуна. – Тунува потрепала подругу по колену. – Не за что тут извиняться.

Эсбар сжала ее пальцы. Тунува пробежала глазами по пятнышкам на ее кисти. У нее тоже руки с возрастом изменилась: распухли костяшки, сильней проступили вены.

– Тува, – позвала Хидат, стоя по колено в воде, – чуть не забыла: с тобой хочет поговорить настоятельница. Если желаешь, иди к ней сразу. С долгорогом мы управимся, верно, Эс?

– Я думаю. – Эсбар, покосившись на Тунуву, понизила голос: – Если это насчет Сию…

– То я тебе расскажу.

Тунува поцеловала ее и встала. Эсбар подставила лицо солнцу.

Тень леса обняла Тунуву. Она, держа сапоги в руке и почти беззвучно ступая босыми ногами, вернулась на поляну. Кое-кому деревья дарили не только священный огонь, но и молчание тени.

Она направила Нинуру к обители, миновала невидимые сторожки, передававшие весть о ее приходе наложившим чары магичкам.

Кто не знал, где искать, никогда не нашел бы входа, скрытого под толстыми, широко раскинувшимися корнями гигантской смоковницы. Тунува спустилась в тоннель и шла по нему, пока земля под ногами не сменилась гладкой плиткой. Поднявшись в солнечную комнату, Нинуру прилегла вздремнуть на балконе, а Тунува переоделась.

Сагул подкреплялась в собственной солнечной комнате, в палате Невест. Тунува застала ее над тарелкой горячего риса с копченой козлятиной и креветками под соусом из трав и орехового масла.

За ее окном гремел Плач Галиана. Водопад, падая в долину Крови, становился притоком Нижней Минары и с ней убегал на юго-запад, к морю.

– Настоятельница, – позвала Тунува, – позволь присоединиться?

– Тунува Мелим. – Сагул махнула на кресло. – Садись. Ешь. Ты, должно быть, проголодалась.

Тунува, омыв руки в тазу, положила себе риса.

– Успешна ли была охота?

– Самец долгорога. Отличное мясо. – Тува, сдобрив рис маслом, слепила его в комок. – Хидат сказала, ты хотела со мной поговорить.

– Действительно. Я усну сразу, как поем, так что буду краткой. – Сагул проглотила еду. – Я обдумала твое предложение послать Сию ак-Нару в большой мир.

– Я полагала, с ней уже все решено, настоятельница.

– Тогда за меня говорило солнечное вино. – Сагул сделала глоток. – Сию отправится ко двору в Нзене. Как посвященная.

Она подцепила кончиком ножа креветку.

– Гашан будет наставлять ее и не оставит без совета.

Тунува едва верила своим ушам.

– Настоятельница, – с неимоверным облегчением заговорила она, – спасибо! Ты еще будешь ею гордиться, и по заслугам!

– Знаешь, почему я избрала своей преемницей Эсбар?

– Потому что ее уважает вся обитель. Потому что она решительна, умеет воодушевлять и мысли ее возвышенны. И она великая магичка.

– Все это, конечно, так, – крякнула Сагул и прожевала креветку. – Но прежде всего потому, что она прислушивается к тебе. Ты ее сдерживаешь и направляешь. Ты для нее – голос рассудка. После моей смерти она только твоего совета и станет слушать.

– Сагул, она любит всю семью. Она внимает каждому.

– Что, сегодня Эсбар сама убила долгорога или уступила удар растревоженной Хидат?

– Сама, – потупилась Тунува.

– Настоятельница должна не просто слушать. И не просто смотреть, но видеть. Если каждая из нас – огонь, то Эсбар – горящий наконечник стрелы. Она так устремлена к цели, что не заметит, коли мир за ней загорится. В этой неуклонности и сила ее, и слабость. – Настоятельница отложила нож – Ты заметила, в чем нуждается Хидат, хотя та ни слова тебе не сказала. И с Сию всегда было так же. Ты – тот огонь, что согревает, Тунува Мелим. Огонь, что затворяет кровь.

Тунува отправила в рот слепленный комок риса. Каждый такой разговор с глазу на глаз с Сагул вызывал в ней странные чувства: разом тревожил и утешал.

– Ты оказываешь мне честь, настоятельница, – сказала она. – Можно мне навестить Сию, сказать ей о новом поручении?

– Можно. Сразу я не смогу ее отпустить – не дело поощрять дерзких древолазов, – но, как только отбудет наказание, мы вручим ей воспламеняющий огонь. – Сагул шевельнула бровью. – В тебе сиден затухает, хранительница могилы. Спустись этой ночью в долину насыться.

На закате она сошла по тысяче ступеней в ложе долины. Ночь выдалась прохладной. У реки сидели мужчины и, перешучиваясь, передавали по кругу кувшин с вином. При виде Тунувы их как ветром сдуло.

Каждая из сестер ела в одиночестве – кроме первого раза, когда плод съедали при всей семье. Тунува в тот день оделась в белый плащ посвященной. На каждом шагу она проникалась страхом – достойна ли она, не откажет ли ей дерево.

Прошел не один десяток лет, а она все еще оставалась посвященной – готовой к бою, который так и не начался. Других рангов в обители не бывало, потому что разить было некого.

Она уронила с плеч плащ и опустилась на колени между корнями. Апельсины на ветвях горели свечками. Один, шурша между лепестками, упал ей в подставленную ладонь. Огонь сердцевины насквозь просвечивал кожуру.

Саяти ак-Нара думала, что следует съедать плод целиком, чтобы не упустить ни капли волшебства. Покойная настоятельница переменила это правило, убедившись, что достаточно надкусить плод. Тунува сперва счистила кожуру и отложила, чтобы после похоронить в земле.

Апельсин лопнул у нее на зубах. Сиден хлынул в тело жидким солнцем – волшебство земных глубин вновь пополнило ее силы. Тунува отдалась огню.

Она на время обратилась в небывалую свечу, чей фитиль обновляется, сгорая. Раскинувшись на траве, она замечала каждое движение крыльев, рост каждой травинки и густой, как вкус, запах цветов. Звезды блестели остриями стрел. Под ее натянувшейся кожей гудел целый мир.

Она взглянула на светящиеся кончики пальцев. Этот свет померкнет со временем, как и ее неколебимое спокойствие. К утру кожа станет нежной, будет гореть. Ее настигнет голод – до еды и до прикосновений.

Не дожидаясь, когда это случится, она встала и благодарно прижалась к коре горящим лбом.

В палате посвященных тихий ласковый голос Имсурина напевал колыбельную одной из младших девочек. Тунува ждала в дверях, пока певец ее не заметил.

– Имин, – полушепотом сказала она, – настоятельница позволила мне зайти к Сию.

Он укутал ребенка одеялом.

– Зачем?

– Сказать, что ее ждет воспламенение.

Имсурин дернул ртом. Тунува видела, что он рад, хоть и привык невозмутимо встречать любую новость.

– Давно пора. Жаль, что не нашлось другого средства пронять настоятельницу. – Он задул светильник рядом с собой. – Сию нездорова. Она рада будет тебя видеть.

– Что с ней?

– Подозреваю веретенного шершня. Если ей не станет лучше, позову на помощь Денаг.

Тунува кивнула. Посвященные болели редко, но Сию пока оставалась послушницей.

Укус веретенного шершня вызывал тяжелое изнеможение, поэтому Тунува думала застать Сию спящей. Но та стояла на коленях над горшком, скрючившись в приступе рвоты.

Закрыв дверь, Тунува присела рядом на корточки, отвела со лба черные волосы. Сию дрожала. Когда в животе стало пусто, она откинулась, перевела дух, и Тунува, выловив из кувшина мошку, налила ей воды. Сию жадно выпила.

– Что с тобой, солнышко? – Тунува пощупала ей лоб: прохладный. – Опять месячные боли?

– Нет. – Сию утерла лоб. – У меня… давно уже не было месячных.

Тунува нахмурилась. Когда Сию, поймав ее взгляд, сглотнула, все недавнее тепло разом вытекло из сердца.

– Сию… – беспомощно выговорила она. – Давно?

Сию оглянулась на дверь и прижала ладонь к животу.

– Два раза пропустила месячные, – сказала она. – Дай слово, что не скажешь настоятельнице! Поклянись Матерью, Тува.

Тунува слова сказать не могла, не то что клясться.

– Сию, – выдавила она наконец, – ты же знаешь, знаешь закон деторождения! Ты еще слишком молода и не загорелась. О чем ты думала?

Видя, как часто задышала Сию, она овладела собой:

– Мы с этим справимся, но мне нужно знать. Кто это был?

В глазах Сию разгорался страх.

– Он не из обители, – прошептала она. – Он извне.

9

Сталь врубалась в древнюю скалу. Думаи подергала ледяную секирку и убедилась, что острие держится надежно. Согнув правую ногу с горящими от напряжения мышцами, она вбила шипы на носке сапога в снег. Немного ниже работал Канифа – с таким же «тук-хрусть».

Они одолели больше половины пути на второй пик горы Ипьеда. На вершину приходилось карабкаться с большим трудом, и потому на подъем решались лишь хранители Королевы Колоколов.

Канифа оберегал ее не первый год. Он, в отличие от Думаи, родился на земле. Родители привели его в храм тринадцатилетним в надежде спасти от бушевавшего в провинции дикого огня, а великая императрица, которой его появление пришлось кстати, приняла мальчика. Хранитель колокола состарился и нуждался в преемнике.

Думаи год за годом наблюдала, как Канифа изучал дорогу. Она завороженно следила, как он поднимается на среднюю вершину, скребущую, казалось, само небо. В конце концов он заметил ее взгляды.

«Я хочу туда подняться, – сказала она. – Мать зовет меня воздушным змеем. Обещаю, я буду сильной».

Ей тогда только исполнилось двенадцать, но Канифа ей поверил.

Они тайком изготовили для нее пару секир. Она научилась крепко держать их обрубленными пальцами и вбивать так, чтобы при нужде движением кисти направить острие. После этого Канифа стал делиться с ней своим умением.

Унора, поймав их за этим занятием, онемела.

«Матушка, – уговаривала в тот день Думаи, – прежде чем запрещать, посмотри. Посмотри на нас».

На это Унора согласилась. И, только увидев своими глазами, как они поднимаются – связавшись друг с другом длинной плетеной веревкой, – позволила Думаи тренироваться.

«Я вижу, ты твердо решилась, Думаи, но будь осторожна. Ты можешь разбиться».

«И Канифа мог, а теперь не разобьется. Если упадет, я его удержу».

Думаи никогда не разделяла страхов матери. У нее не потели ладони. Не бились крылышки в животе. Спуск бывал трудным, но ее всегда успокаивала веревка вокруг пояса.

«Все равно это опасно, – в первый же раз предупредил ее Канифа, завязывая тугой и сложный узел. – Может, один из нас и удержит другого в падении – а может, сорвется следом».

«Ну и пусть. Если падать, так вместе».

Закрепив ступню в снежном желваке, она ухватилась крепче и оглянулась на восток. Отсюда ей было видно темное пятнышко дворца за долиной Районти.

Повиснув на обрыве и переводя дыхание, она задумалась, добрался ли до города тот солеходец. Из деревни известили, что он там проходил – задержался только поесть и отогреть руки и ноги, а смотрел так, будто по пятам за ним шел призрак.

Не призрак. Всего лишь Унора. Думаи необходимо было понять, зачем погналась за ним мать – ее осторожная, неспособная на ошибку мать, – не позаботившись даже капюшоном укрыться.

К восходу солнца они были на вершине, у подвешенной в прочной открытой башне Королевы Колоколов. Большую часть молитвенных гонгов отливали из бронзы во владениях Купоза на Муисиме, но сейчас перед ними было истинное чудо литейного мастерства. Тяжелое деревянное било висело наготове, только качни.

На всем Сейки не было колоколов древнее и больше этого, но создавший его мастер не оставил ни клейма, ни метки. Плечи колокола украшали изображения звезд. Храмовые служители издавна заботились о колоколе – мыли, смазывали, отскребали ржавчину, просушивали после самых жестоких бурь. О назначении колокола говорила только опоясавшая его в самом узком месте надпись:

Звонить в этот колокол запрещалось до случая, известного одной только верховной служительнице. За нарушение грозила смерть – редкость для Сейки, где почти все преступления карали изгнанием.

Думаи устроилась отдохнуть в башне.

Канифа, прежде чем напиться самому, протянул флягу ей.

– Я думал, ты сегодня не захочешь оставить Унору, – сказал он.

– С ней Осипа. – Думаи разглядывала далекий город, пряди волос выбились из-под капюшона. – Дело есть дело.

– Тот солеходец, верно, ума лишился, если ушел среди ночи.

– И гнаться за ним тоже было безумием, – устало отозвалась Думаи. – Вообрази, если бы я так поступила, Кан! Мать вышла бы из себя, и справедливо. Как, прожив здесь столько лет, она могла забыть правила?

Думаи подняла уютно греющуюся в перчатке правую руку и добавила:

– После этого.

У него дрогнули уголки губ. Бреясь утром, Канифа порезался, на подбородке осталась ранка.

– Она объяснит, – только и сказал он.

– Надеюсь.

Они достали инструменты и расставили печурку, чтобы натаять снега в котелке. Согревшись теплой водой и допив принесенный с собой бульон, взялись за работу.

Думаи чистила колокол изнутри, напевая прямо в его разверстое горло. Ей всегда чудилась жизнь в этом темном чугуне – как будто колокол не спал и как мог подпевал ее песне. Канифа смазал маслом било и укрепил подвес. Они по веревке влезли на перекрытие, проверили, нет ли следов гнили и хорошо ли держатся стыки, заделали трещины.

Убедившись, что все в порядке, уселись на самом краю обрыва и стали глядеть, как солнце золотит Антуму – город из иного мира, который всегда будет касаться их лишь вскользь, точно стекающий по крыше дождь.

Унора еще спала, когда Думаи сменила стоящий рядом с ней поднос с углями. Мать впервые за много дней открыла лицо, так что Думаи видела покрытую веснушками темную щеку, и острый подбородок, и чернильные тени под глазами, и синяк на виске – как раздавленная слива.

Комната была почти голой. Унора ничего не захватила с собой из родного рыбацкого селения – ничего, кроме затаившейся в ее лоне Думаи. Все родные, по ее словам, погибли в жестокой буре.

«С тех, кто берет из моря, море взимает долг».

Сейчас с ее губ сорвался тихий звук.

– Матушка… – Думаи накрыла ее ладонь своей. – Вы меня слышите?

Унора моргнула:

– Думаи.

– Зачем вы вышли под снег? – спросила Думаи, приглаживая ее короткие волосы. – Вы могли замерзнуть насмерть.

– Знаю, – вздохнула Унора. – Осипа сказала, что это ты меня нашла. Спасибо тебе.

Она осторожно надавила пальцем синяк, пробуя, глубоко ли уходит кровоподтек.

– Я, должно быть, споткнулась.

– Но зачем ушли в темноту даже без теплой одежды?

– По глупости, – устало ответила она. – Я перепугалась, Думаи. Вспомнила ту бурю, когда ты отморозила пальцы, и сколько погибло в горах той ночью. Не хотела больше никого терять.

– Чтобы выжить, надо соблюдать правила, – звенящим голосом напомнила Думаи. – Вы сами меня учили.

– Знаю. – Унора вздохнула. – Думаи, как ты смотришь на то, чтобы сменить храм?

– Что? – нахмурилась она.

– В южных горах прекрасные храмы. Или можно уйти на запад, на побережье, – лихорадочно уговаривала Унора. – Разве тебе не хотелось бы поплавать в море, мой воздушный змей? И увидеть мир?

– Мне довольно нашего дома, – беспокойно отозвалась Думаи. – Мама, ты устала, больна. Ты не знаешь, о чем говоришь.

Она замолчала, потому что Канифа сдвинул дверную створку. Лоб у него был потным.

– Дама Купоза отбыла.

Унора – без кровинки в лице – уставилась на него:

– Она тоже… – Унора села, протянула дрожащую руку. – Когда?

– С восходом Тироту пошел их будить и обнаружил следы. Я прибежал, как только…

– Остановите ее! – рявкнула Унора так, что Думаи вся сжалась от неожиданности. – Идите по следам.

Заметив, как ошеломленно переглядываются Думаи с Канифой, она сквозь зубы проговорила:

– Канифа, ты ее догонишь. Ты у нас самый быстрый и сильный. Что бы она ни говорила, верни эту женщину. Не дай ей добраться до Антумы.

Канифе ничего не оставалось, как выйти. Думаи хотела пойти за ним, но Унора стальными пальцами ухватила ее за локоть.

– Канифа справится сам, – уже спокойнее сказала она. – Ты побудь со мной, Думаи.

К вечеру Канифа не вернулся, но Думаи понимала, что он мог заночевать в горном селении. Не так он глуп, чтоб в темноте карабкаться по ступеням.

Дожидаясь его, она заботилась о матери: приносила поесть, обкладывала льдом лодыжку. Унора почти не шевелилась и еще меньше говорила. При каждом ударе ветра в ставни, при каждом мирном поскрипывании досок храма она распахивала глаза, вглядываясь в дверь из коридора.

Наконец она задремала, но морщины на лбу не разгладились и во сне. Когда вошел Тироту с подогретым вином, Думаи шепнула ему:

– Ты не пошлешь завтра в селение узнать, там ли Канифа?

– Конечно, – ответил Тироту. – Ничего с ним не случится, Думаи. Не волнуйся.

– Постараюсь.

Тироту задвинул за собой дверь, а Думаи прилегла к матери, гадая, зачем ей понадобилось силой возвращать гостью в храм – и как она думает ее здесь удержать.

Заря следующего дня была как лед – холодной и ясной. Поднимаясь на открытый помост, Думаи заметила, что снег оседает и с обмерзших карнизов каплет вода. Странное дело для темной половины года.

Она долго разглядывала склоны. Наконец высмотрела в снегу крошечную фигурку и вздохнула свободнее. Канифа возвращался.

И возвращался один.

Когда Думаи вошла в верхние палаты, Унора уже не спала.

– Думаи, я бы хотела сегодня помыться. – Она попробовала перенести вес на поврежденную лодыжку, поморщилась. – Вернулись они?

Если сказать, она разволнуется.

– Пока нет. – Думаи обняла мать за пояс. – Обопрись на меня, мама.

Они выбрались наружу. У горячего источника Унора остановилась, морщины на лбу стали глубже. Думаи помогла ей раздеться и шагнуть в прудик.

– Спасибо, – забормотала Унора. – Прости, я… не в себе. Голова распухла от мыслей.

– Облака, бывает, тоже распухают. А потом проливаются дождем. – Думаи поцеловала ее в макушку. – Крикни, когда захочешь выйти.

Пока Унора грелась, Думаи вернулась на помост, съежилась под ветром. Фигурка внизу скрылась из виду – Канифа поднимался по лестнице к первой вершине.

Тишину разорвал пронзительный крик – Думаи развернулась на голос. От ключа поднимался пар – слишком сильный, как от выкипающего горшка.

Вода бурлила и плевалась. Пока Думаи добежала, Унора уже выползла из пруда – мокрая, ошпаренная, она мучительно стонала. Думаи оттащила ее подальше от горячего ключа и обжигающего лицо пара.

– Матушка, – ахнула она, сорвала с себя плащ, завернула Унору. – Тише, тише, я с тобой.

Унора дрожала от боли. Думаи рассмотрела, как обожжена ее кожа – ниже пояса совсем багровая.

– Он… однажды кипел, – тяжело дыша, проговорила Унора. – Сотни лет назад. С тех пор никогда.

Обе уставились на пузырящуюся воду.

– Надо остудить ожоги. – Теперь Думаи обращалась не столько к задыхающейся матери, сколько к самой себе. – В ледяной пруд. Скорей.

Унора повиновалась, задвигала ошпаренными ногами, понимая, что медлить нельзя. Пока они ковыляли по снегу, у Думаи из мельтешения мыслей в голове выделилась одна: с тех пор как госпожа Никея взошла на гору, все идет не так.

Она помогла матери сесть на берегу ледяного пруда.

– Слишком холодный, – выдавила Унора. – Надо немножко подогреть.

Думаи бросилась за горшком и огнивом. Выкопав у воды ямку для костра, она подожгла растопку. Руки даже в страхе твердо помнили свое дело. Когда костерок затрещал, она наполнила горшок водой из пруда и, подогрев так, чтобы можно было терпеть, отнесла к Уноре.

– Не шевелись, – попросила она.

Когда она плеснула водой на воспаленную кожу, Унора сжалась, на шее вздулись жилы.

– Думаи?

Она резко повернула голову. В снегу стоял Канифа, таращил глаза на обеих: на обомлевшую, потрясенную Унору и поливающую ее из горшка Думаи. Щеки у него разрумянились на подъеме, к ним прилипли растрепавшиеся волосинки. Думаи не помнила, чтобы кто другой так быстро одолевал ступени.

Должно быть, бегом бежал.

– Что случилось? – Он опустился на колени. – Унора…

– Ключ, он… – Думаи увидела его лицо и осеклась. – Что?

Канифа сглотнул.

– Надо готовиться, – сказал он, глядя в пустоту между женщинами. Унора смотрела не мигая, но губы у нее дрожали. – Сюда идет император Йороду. Вот-вот будет здесь.

10

Глориан старалась как можно чаще бывать с отцом, купалась в его внимании. Он находил для нее время по утрам, когда они вместе завтракали у него на балконе, и за ужином, когда ей доставалось почетное место с ним рядом. Она опасалась, что лопнет от счастья.

Шли дни. Гости, собравшиеся на Вверение, разъезжались по своим странам и провинциям. Карментцы уехали последними. Накануне Сабран пригласила их еще раз отобедать с королевским семейством и Советом Добродетелей.

В Старом зале в полдень было сумрачно – от солнца закрыли ставни. Глориан управлялась с говяжьим пирогом, а отец рассказывал ей о недавних приключениях. Он, как почти все хротцы, был изумительным рассказчиком. Как бы ей хотелось провести с ним всю жизнь: купаться среди снегов, испытывать силу, охотиться в свете северного сияния.

Он до сих пор набрасывался на еду, точно голодный медведь. За разговором отрывал свиные и гусиные ножки, капал на все салом и медом, не забывал и ей на тарелку подкладывать. Глориан с малолетства знала, что воин должен хорошо питаться.

– Расскажи про своих ухажеров, – попросил он на неуклюжем инисском. – Магнауста Ваттена приметила?

– Это который? – покосилась на него Глориан.

Отец раскатисто захохотал:

– Стало быть, не по душе пришелся. – Он шумно отхлебнул из кубка. – Старший сынок Гериона Ваттенварга. Мне говорили, он начитан и благочестив и глаза красивые, серые.

Когда Глориан фыркнула, он склонился к ней поближе:

– Ага, я вижу, пора мне вострить топор.

Она ухмыльнулась.

– Расскажи, чем он тебя обидел.

– По-моему, посади на мое место нарядную куклу, он бы не заметил разницы. – При этих словах отец нахмурился, а Глориан добавила: – И Ментендон не любит, а ведь ему править этой страной.

Бардольт крякнул.

– Обычное дело у Ваттенов. Они созданы грабить города, а не править ими. – Он осушил чашу. – Гордецы они в своем Бригстаде. Он должен был выказать тебе больше почтения.

Магнауст уже вернулся к отцу. Глориан сомневалась, вспомнит ли он ее. И надеялась, что не вспомнит.

– Ну-ну. – Бардольт подтолкнул ее локтем, Глориан вымученно улыбнулась. – Выпьем за тебя, дочка.

Он дал знак своему кравчему, и юноша подошел наполнить кубок.

– Глориан, это Вулферт Гленн. Я решил, пора ему навестить родные места.

– Принцесса, – изящно склонился перед ней кравчий. – Какая честь!

Глориан узнала его по голосу: парень, с которым столкнулась на галерее. Он, как вся дружина ее отца, носил под кожаной накидкой кольчужную рубаху, обувался в сапоги до колен и не снимал с пояса боевой нож с костяной рукоятью.

Теперь, при свете, она его лучше разглядела. Густые кудри темные, почти черные. Для дружинника он был слишком коротко острижен, локоны не доставали даже до плеч. Глаза большие, тоже темные, и кожа смуглая, теплого золотистого оттенка.

Ростом он не равнялся с ее отцом – с ним никто не равнялся, – но превосходил Глориан, а это было немало. Они с матерью возвышались почти над всеми придворными.

– Мастер Гленн, – заговорила она, удивляясь, что заставило ее задержать взгляд на его лице. – Доброго дня. Из каких же ты мест?

Она запоздало спохватилась: спрашивать не следовало. Королева только утверждает. Впрочем, она еще не королева.

– Из Озерного края, – ответил он. – Я младший сын барона Гленна Лангартского.

– Посвящен в рыцари?

– Нет, ваше высочество.

Младший сын, и даже без шпор. Странно, что его поставили кравчим.

– Рыцарем он будет, не сомневаюсь, – с горделивой улыбкой вставил король Бардольт. – Вулфа ждет великое будущее.

Странное чувство, что они давно знакомы, еще усилилось. Вулферт Гленн рассматривал ее, чуть морща лоб.

– Не знаю, вспомнишь ли ты, – добродушно хмыкнул король Бардольт. – Вы детишками играли вместе. Когда я бывал в Инисе, вы с ним носились по садам и паркам, макали друг друга в фонтаны и как могли донимали своих опекунов.

Молодой кравчий умело владел собой, но улыбка в его глазах сказала Глориан, что он помнит, – как вспомнила и она. Он вдруг увиделся ей меньше ростом, пухлощеким, с ломающимся баском.

– Конечно, я помню ваше высочество, – сказал он.

Глориан напрягла память и отыскала образы, впитавшиеся, как аромат в ткань; вдавленные, как печать в воск: цветочный лабиринт, вкус слив, липкая жара последних летних дней.

Королева Сабран наконец втянула супруга в беседу с Советом Добродетелей. Вулферт Гленн мялся, но не отходил от Глориан. Она подарила ему ободряющую улыбку.

– Так кто… – спросила она тихо, только для его ушей, – кто была та таинственная незнакомка на галерее?

Он опасливо покосился на ее отца, но король с головой ушел в жаркий спор. Вулферт ответил так же тихо:

– Право, моя госпожа, это было не любовное свидание.

– Ничего. Я просто полюбопытствовала.

– Она – глава моей доли. Регни Аскрдальская, племянница Скири Доброй.

– Скири Широкий Шаг? – заинтересовалась Глориан. – Ее убийство положило начало войне Двенадцати Щитов.

– Да-да. – Он заговорил уверенней, подлил ей в кубок. – Из ее клана тогда уцелел только один из братьев. Несколько лет назад он тоже умер, так что Регни – его дочь – теперь вождь Аскрдала.

– При таких предках она должна быть грозной особой.

У него дрогнули уголки губ.

– Так и есть. – Он салфеткой вытер край кувшина. – Король Бардольт поручил нам наблюдать за празднеством и предупредить, когда ему пора будет явиться.

– Понятно… – Глориан помолчала. – Ты в самом деле меня помнишь, мастер Гленн, или сказал так из любезности?

Он твердо взглянул ей в лицо:

– Да, я помню.

– А я вспомнила не сразу. Ты так изменился. – Глориан здоровой рукой подняла наполненный сладким черным медом кубок. – Смею спросить, сколько тебе теперь?

– Восемнадцать или около того, я думаю.

– Разве ты не знаешь точно?

– Не совсем. Это долгая история, ваше высочество.

– Я бы хотела ее услышать. Например, завтра?

– У вашего высочества, конечно, слишком много дел, чтобы слушать простого дружинника.

– У ее высочества, пока рука не зажила, хватает времени следить, как растут деревья.

– Ах, я желаю вам скорейшего выздоровления. Я мальчишкой сломал раз ногу.

– Надеюсь, не в одной из наших забытых догонялок по замку Глоуэн?

– Нет. Я имел глупость выйти на лед без шипов. Первый и последний раз. – Он ответил на ее улыбку. – Ваше предложение очень великодушно, но я на рассвете уезжаю в Озерный край. С нашего прошлого приезда я не видел родных.

– Вот как. Что же, доброго пути, мастер Гленн.

Он отдал поклон и отошел. Глориан, допив сладкий напиток, подперла щеку кулаком.

Умеренность никогда не числилась среди добродетелей отца. Ел вволю, а пил вдвое. Когда подали последнюю перемену, лицо у него было краснее сырой баранины.

– Скажи, Нумун Карментская, – зычно вопросил он, – как обращаться к особе твоего… положения?

По всему Старому залу утихли разговоры.

– Довольно будет «глашатая», ваша милость, – ответила Нумун. Она в этот день нарядилась в строгое светлое платье, заколов его брошью на плече. – Мой главный долг – оглашать волю народа Карментума.

– И что же, ваш народ так разбирается в политике, что решает, кому править страной и куда держать курс? – удивился Бардольт. – Мой отец был моряком, глашатай. Он бы не позволил выбирать капитана тем, кто ничего не знает о море.

– Мы, чиновники, доверяем народу, который нас избирает, – объяснила Нумун, – потому что уверены: люди знают мир, в котором живут. В Карментуме имеется несколько храмов знания, посвященных строгой науке и обсуждающих решения, выдвинутые в Куменге и Барданте.

– И все это без направляющей руки Святого.

– Карментцы вольны исповедовать любую веру, но ни святые, ни боги нами не правят.

Глориан взглянула на молча слушавшую их разговор мать. Когда та поднесла к губам кубок, Глориан вспомнилось одно из первых услышанных наставлений в умеренности: «Королева должна уметь наблюдать. Она, подобно соколу, выжидает момента для удара. И знает, когда в ударе вовсе нет нужды: когда достаточно ее тени, ее присутствия».

– И монархи вами тоже не правят. Мы, как видно, для вас пережитки прошлого, – с пугающей улыбкой заметил Бардольт, – однако же вы здесь и ведете переговоры с королевским двором.

– Мы чтим чужие обычаи и народ Добродетелей, – не теряя хладнокровия, отозвалась глашатай, – но сами не делим кровь на высокую и низкую. У нас в счет идут усердие и таланты – не сомневаюсь, что ваш народ согласится с таким положением дел, король Бардольт.

Люди за столами окаменели.

– Я, – не изменившись в лице, ответил Бардольт, – соглашусь первым из всего народа.

Заговори он таким тоном с Глориан, та бы просто отплыла на запад и в жизни бы не вернулась, но глашатай решилась еще раз ткнуть в медведя рогатиной:

– Вы рождены не королем, а косторезом. Разумеется, вы согласитесь, что не кровь все решает.

Никто не смел слова проронить. Король Бардольт так сжал свой кубок, что Глориан испугалась, не треснул бы.

– Мы оба не можем с этим согласиться, глашатай, – нарушил тишину ясный голос.

Все повернулись. Королева Сабран отставила свою чашу – легкий звон прогремел громовым раскатом.

– Видите ли, мы в странах Добродетели знаем, что дом Беретнет держит в цепях Безымянного. Королю Бардольту давно известна эта истина. – Она накрыла ладонью руку супруга. – Не что иное, как моя кровь – кровь Святого, – заперла Зверя Горы. Вы, южане, должны понимать, какие бедствия ждут мир, если наша кровь иссякнет, позволив ему вырваться на волю.

Глориан смотрела на переплетенные руки своих родителей. Пальцы королевы совсем побелели.

Она выжидала, пока будет готова ловушка, и только тогда спустила пружину. Нумун, понимая, что возражение обрушит на нее гнев всего зала, склонила голову и вернулась к угощению.

Вскоре после того трапеза была окончена.

Со сломанной рукой Глориан с ума сходила от скуки. Ей хотелось одного – выбраться под открытое небо, охотиться и состязаться с отцом хоть в те короткие дни, что он проведет в Инисе.

В день отъезда карментцев она играла в карты со своими дамами, когда явился посланец.

– Принцесса, – с поклоном сказал он, – королева Сабран хочет видеть вас сегодня у себя за ужином.

– Спасибо.

Глориан снова опустилась на кушетку. Посланец удалился.

– Любопытно, чего хочет мать?

– Может, обсудить твоих кавалеров? – предположила Джулиан.

Глориан прикусила щеку изнутри. Хелисента заглянула ей в лицо.

– Не принести ли гренок? – предложила она. – На кухне сегодня нажарили свежих.

Она выскочила, не дав Глориан времени ее удержать. Хотя у той сейчас слишком крутило в животе, чтобы думать о гренках.

– Джулс, – сказала она, – помнишь такого – Вулферта Гленна?

– Вулфа? – рассеянно отозвалась Джулиан. – Как не помнить. Вы детьми с ним играли, и мы тоже.

Она задумалась:

– Погоди. Это не он разливал вино за верхним столом – такой красавчик?

– Да. А я его забыла. – Глориан взглянула на подругу. – Странно выбрать в друзья для принцессы простого дружинника.

– Вы были так близки. Я, помнится, немножко ревновала, – призналась Джулиан. – Стоило Вулфу появиться при дворе, ты про всех забывала, Глориан. Готова была играть с ним часами.

Странно, что она не помнила. Глориан скользила взглядом по своим картам, а в памяти вставали ласковые жаркие дни догонялок.

Королевское святилище замка Дротвик было маленьким, как многие святилища на севере Иниса, где, пока Святой не основал Аскалон, крепче всего держались старые обычаи. Глориан ерзала, сидя рядом с матерью и слушая сказание из истории Святого и Девы.

– И рыцарь провозгласил: «Придите вы, несчастные, бедные, изнуренные, и узрите чудо мое. Услышьте победную песнь, принесенную мной из красных бесплодных песков. Я родился среди вас. Я жил среди вас. Я был с вами, когда зарычала земля, когда дым затмил солнце. Затем я уехал в пыльную Лазию и там сразил Зверя Горы. И завоевал сердце Клеолинды».

Ее мысли снова унесло к Вулферту Гленну. Сейчас, в полумраке святилища, Глориан поймала воспоминание – золотую ниточку, протянувшуюся сквозь тени.

– «Узрите мой ужасный меч Аскалон, выкованный из давшей мне имя ночи. Узрите чешую багрового железа, вырванную из груди великого врага. И люди услышали и уверовали в него, подарив ему любовь и верность».

Королева Сабран сложила вместе ладони. Она слушала, прикрыв глаза, одними губами повторяя слова сказания.

– В свой срок королева Клеолинда принесла ему дочь Сабран, чье правление было долгим и праведным. Но ее рождение погубило Клеолинду, и Святой, благословив свое единственное дитя, воззвал к скорбящему народу: «Говорю вам: в ее честь мой род будет родом королев, их великим государством, потому что она была мне и силой, и корнем, питающим мое сердце, и ее память будет жить до конца времен. Говорю вам: мой род станет бесконечной рекой, цепью длиннее вечности. Говорю вам: он навеки скует змея».

Глориан разглядывала ветвящиеся голубые жилки на тыльной стороне ладони.

– Мы призываем Святого, пребывающего в небесном чертоге Халгалланте, благословить наше потомство. – Священница закрыла книгу. – Да благословит он нашу добрую королеву Сабран. Да благословит он ее мать Мариан, даму Иниса. И да благословит он нашу принцессу Глориан, чье лоно принесет новый плод этой лозы.

Глориан встрепенулась.

– Они – река, и цепь, и обетование.

– Река, и цепь, и обетование, – эхом отозвалась паства. – Да благословит он королевство Инисское.

– Идите, – воззвала священница, – и живите в добродетели.

Королева Сабран начертала в воздухе знак меча. Она вышла первой в сопровождении своих дам.

В сумерках Глориан снова встретилась с ней в королевской светлице – палате Уединения. Здесь – редкость для этого замка – окна были застеклены толстым зеленоватым «лесным» стеклом. Мать, освещенная отблесками камина, сидела за столом, перед ней лежала Большая печать Иниса.

– Глориан, – кивнула она.

– Добрый вечер, матушка.

Рядом с матерью сидел герцог Щедрости Робарт Эллер, представительный, как всегда.

– Принцесса, – приветствовал он Глориан, – как приятно вас видеть. Простите, но мы с ее милостью должны были обсудить некий важный вопрос. Наша беседа затянулась долее, чем мы думали.

– Это ничего, герцог Робарт. Золотая брошь, которую вы прислали мне на Вверение, великолепна! – Глориан вспомнила о манерах. – Я никогда не видела ничего подобного.

– Вы не поверите, но ее выкопали в поле – быть может, из клада, зарытого хротскими разбойниками, – поведал Робарт, возбуждая ее любопытство. – Эти сокровища, по всей видимости, завезены из Феллсгерта. Я счел эту брошь достойным даром для принцессы Хрота и попросил мастера вернуть ей прежний блеск. Рад, что она вам по душе.

– Благодарю вас.

– Вот, Робарт. – Королева Сабран передала ему пергамент. – Жду вас завтра.

– Ваша милость.

Он поклонился обеим и исчез, оставив Глориан наедине с матерью, уже снова что-то писавшей.

– Посиди со мной, Глориан.

Та опустилась в кресло по другую сторону стола.

– Твой отец сказал, что кавалеры не произвели на тебя впечатления, – сказала королева. – Это так?

– Я не… не в восторге ни от кого из них.

– Я слышала, особенно неприятен тебе Магнауст Ваттен. – Сабран не поднимала глаз от письма. – Однако согласись, нельзя судить человека по столь краткому знакомству.

«Бригстадцы – гордецы. Он должен был оказать тебе больше почтения».

Глориан вздернула подбородок.

– Я оценила его, матушка, – сказала она, – и нашла самовлюбленным и недобрым.

– Твой отец при первом появлении в Инисе показался мне злобным зверем в короне из костей.

Королева Сабран капнула на письмо красным воском и приложила печать. Затем сдвинула пергамент ближе к огню, чтобы просохли чернила.

– Ваттены, будучи хротцами, являются подданными твоего отца, – проговорила она, постукивая пальцами по столу. – Формально они – его наместники и правят Ментендоном от его имени.

– Да.

– Но ты, разумеется, задумывалась, почему Герион Ваттенварг преклонил колено перед твоим отцом. Что ни говори, он уже покорил себе целую страну. И мог бросить вызов своему законному повелителю.

– Он бы не выстоял против Кольчуги Добродетели, – сказала Глориан. – Это никому не по силам.

– Да. Однако, чтобы закрепить мир между Хротом и Ментендоном, было договорено, что твой кузен Эйнлек Отлинг обручится с единственной дочерью Гериона – Бренной Ваттен.

Огонь стал слишком жарким.

– Твой отец неспроста прибыл на Вверение. Он принес печальное известие, что Бренна скончалась, – сообщила королева Сабран. – Весной она должна была выйти за Эйнлека.

– Да примет ее Святой в небесном чертоге!

– Да будет он милостив! – Королева сделала знак меча. – У Гериона еще двое детей – первенец Магнауст и Хайнрик, которому всего два года. Эйнлек нуждается в наследнике по крови и потому не может сочетаться браком с Магнаустом, который не принесет потомства.

Глориан уже поняла.

– Вы хотите обвенчать меня с Магнаустом, – жалобно проговорила она.

– Я бы скорее нашла тебе супруга в Искалине – мы слишком давно не доказывали своей благосклонности старинным друзьям. Но Герион Ваттенварг – человек гордый, а с возрастом стал обидчив. Сейчас, когда Карментум поднимает голос против монархии, мы не можем позволить себе внутренних трений среди верных. Ваше обручение задобрит Гериона и сохранит в целости Кольчугу Добродетели.

В долгом молчании Глориан вспоминала Магнауста Ваттена, его надменную ухмылку и сочащийся презрением голос.

– Зачем было внушать мне, будто у меня есть выбор? – услышала она свои слова. – Почему бы просто не сказать, что это он?

– Глориан, ты уже не дитя. Я не хочу слушать жалоб, – холодно отозвалась королева Сабран. – Магнаусту предстоит стать наместником Ментендона. Тебе не придется проводить с ним много времени, если он тебе не по нраву. От него требуется одно – ребенок.

– А если я не хочу ребенка? И глупого супруга? – вырвалось у Глориан. – Если никогда не хотела?

Молчание было ужасным. Глориан уже думала, что сейчас лишится чувств. Ее самая заветная тайна – тайна, которую она хранила столько лет, – прорвалась наружу, как сломанная кость сквозь кожу.

– Скажи мне, дочь моя, – с пугающей мягкостью заговорила королева, – ты слушала сегодня сказание?

Глориан дрожала. Она знала, что непростительно оскорбила Святого.

– Да, – шепнула она.

Ребра у нее натянулись, как струны. А вдруг стража слышала и разнесет ее слова – слова наследницы, презревшей свое призвание?

– Мы связаны долгом продолжать род Святого и тем хранить мир от Безымянного. Это – единственное, в чем Беретнет не дано выбора, – сказала Сабран. – Крошечная жертва за все права, которые дарует нам корона.

С языка Глориан рвались тысячи возражений. Она проглотила их.

– Когда мне венчаться?

– Как только позволит закон – когда тебе исполнится семнадцать.

Глориан сквозь слезы смотрела на мать.

– Наши недавние предшественницы едва не погубили страну, – тихо сказала королева Сабран. – Мы с тобой, Глориан, не можем позволить себе ни одного неверного шага. На нас смотрят все глаза. Все ожидают увидеть, что и мы такие же – что карментцы правы и мы с тобой вовсе не святой щит. И потому мы не дадим трещины, мы не оступимся. Мы без жалоб исполним врученный нам Святым долг.

Она помолчала.

– Однажды перед тобой будет сидеть твоя дочь, и ты скажешь ей, что она должна обвенчаться ради страны, и тогда вспомнишь этот день.

– Нет. Я никогда не буду такой, как вы, – надтреснутым голосом выговорила Глориан. – И притворяться больше не стану.

Королева Сабран не пыталась остановить дочь, когда та распахнула дверь и пронеслась мимо часовых. В конце коридора Глориан чуть не столкнулась с отцом.

– Глориан? – Он поймал ее за плечи и наклонился, заглядывая в лицо. – Глориан, что стряслось?

Она только раз взглянула на него – такого заботливого, такого доброго – и разразилась слезами. Он не успел повторить вопроса – она выскользнула из его рук и, рыдая, припала к груди.

11

Эсбар, как нередко поступала перед сном, прихлебывала пальмовое вино, когда к ней добралась Тунува.

Йеда вздрогнула и проснулась. Эсбар погладила ее по носу и улыбнулась Тунуве.

– Как ты сияешь, – сказала она. – Если бы вот этой не приснился кошмар, я бы тебя…

– Ты только сохраняй хладнокровие.

Эсбар тотчас обратилась в камень:

– Что она на этот раз натворила?

– Эсбар…

– Обещаю, что очень постараюсь сохранять хладнокровие.

Пришлось удовлетвориться этим. Тунува села с ней рядом.

– Помнишь, как Сию с Елени потерялись? – спросила она. – Елени со своим ихневмоном свалилась в Минару. Сию с Лалхар бросились за ними, течение отнесло их…

– Почти год прошел. К чему это ты вспомнила?

– Они нам не все рассказали, – чуть слышно произнесла Тунува. – Они все поранились и обессилели, поэтому разбили лагерь, а Сию пошла поискать еды. Не сознавая, как далеко их унесло, она вернулась к реке за рыбой. И там увидела…

Эсбар села прямо. В ее глазах уже разгорались искорки гнева.

– Мальчишка примерно ее лет чинил самодельный плот, – рассказывала Тунува. – Сию знала, что обязана его убить, но жалость пополам с любопытством удержали ее руку. Она по-дружески помогла этому чужаку, Анайсо. Он из Карментума.

– Карментум… – Эсбар уставилась на нее. – Как его занесло в Лазийскую пущу?

– Его семья перебралась в Димбау заботиться о престарелой родственнице. Анайсо решил стать первооткрывателем. Он сплавлялся по реке в надежде составить карту Пущи. – Тунува стянула шаль на плечах. – С тех пор Сию тайком встречалась с ним. Эсбар… она носит ребенка.

Эсбар встретила известие гробовым молчанием. Тунува ждала хоть какого-то ответа.

– Давно? – спросила наконец Эсбар.

– Два раза не было месячных.

– Она вообразила, что такое можно скрыть?

Тунува отвела глаза.

– Эс… – с трудом выговорила она. – Сию потому и взобралась на дерево, что мечтала хоть раз залезть на него, пока она здесь. Она не нарочно забеременела, но, догадавшись, решила бежать с Анайсо. Они собирались уйти сегодня, отправиться в Хрот. Потому она и пришла в отчаяние, оказавшись под замком.

Эсбар хорошо скрывала свои чувства, и все же тень боли легла на ее лицо.

– Сию готова бросить обитель, свою семью и долг ради чужого?

– Чтобы его спасти. Она бы попросила о помощи, если не была уверена, что Денаг расскажет настоятельнице.

– А теперь это придется сделать мне.

– Нет! – Тунува схватила ее за руку. – Эс, Сагул согласилась наконец послать ее в Нзену. Если проведает, передумает. Мы не знаем, какое наказание ждет Сию.

– Потому что еще никто не подвергал такой опасности нашу тайну, – процедила Эсбар. – Тунува, любовь ослепляет тебя. Это не просто ошибка, не просто кощунство. Сию допустила, чтобы чужак увидел ее и узнал. Она подвергла опасности само наше существование, наш образ жизни – и дерево! Столько веков мы прожили в надежном убежище, а теперь…

– Сагул обращалась с ней как с ребенком, а она уже не дитя. Здесь она чувствовала себя как в тесной клетке…

– Хватит! – Эсбар выдернула у нее руку и шагнула на балкон. – Слышать не могу, как ты снова оправдываешь ее глупость.

– Она клянется, что ни слова не сказала ему об обители.

– Даже если так, чужак должен был понять, что она не живет в лесу, как дикий зверь. На ней добротная одежда, она вооружена, и еще ихневмон. Если он проронил хоть слово об этом в Димбау, они заподозрят и станут искать, а если найдут, захотят присвоить силу дерева. И все наши надежды осилить Безымянного рухнут.

– Эс, прошу тебя. Должен быть другой способ.

– Какой?

– Сию заслуживает голоса в этом деле, – тихо сказала Тунува. – Позволь, я предложу ей выбор.

Эсбар перехватила ее взгляд. Денаг всегда держала у себя запас сладких пустынных трав, вызывающих выкидыш.

– Это уничтожит доказательство ее встреч с чужаком.

Тунува молчала. Молчала долго. Молчала, вглядываясь куда-то в даль, как и Эсбар.

– Если я и скрою это от настоятельницы, – заговорила она, – то при одном условии.

– Назови его.

– Чужак должен умереть. Иначе угрозу от обители не отвести.

Тунува вспомнила лицо Сию, когда та рассказывала об этом Анайсо. Сколько радости и нежности было в ее улыбке.

– Это разобьет ей сердце, – сквозь ком в горле сказала она. – И она поймет, что это мы.

– Скажу ей, что это я, и сделаю это одна. Когда-нибудь она поймет, что иначе было нельзя. – Эсбар коснулась ее щеки. – Я знаю, ты ее любишь. Понимаю, ты хочешь защитить ее от всякой боли. Но нет ничего выше нашего призвания.

«Ты не допустишь, чтобы иная любовь пересилила твою любовь к Матери».

– Пойду к Сию, – сказала Тунува.

– Если она откажется от твоего средства, мне придется донести Сагул. Ты должна мне это простить, Тунува.

– Уже простила.

Сию в комнате не было. Тунува прошла в глубину обители, в комнаты мужчин, но думала о другом. Травы придется готовить тайком от Денаг, а Денаг строго стережет свои запасы, у нее все подсчитано до последнего листика и стебелька.

Имсурин, уронив книгу на грудь, дремал на кушетке. Тунува осторожно встряхнула его:

– Имин…

Тот закряхтел.

– Имин, где Сию?

Он протер кулаками глаза и ответил сиплым со сна голосом:

– Может, решила искупаться. Я разрешил ей, пока болезнь не отпустит, ходить на ключ.

– Спасибо.

Горячий ключ находился в нижней пещере. Мощный корень пробил ее потолок и одну стену. Трещины разбегались от него паутиной. Тунува засветила свой огонек. В его свете заблестели капли, пар от воды, но мокрых следов не было. И вообще ни признака Сию.

Тунува уже повернула к выходу, когда вода булькнула. Она беспокойно оглянулась. Под ее взглядом вся поверхность забурлила, вскипела, подернулась густым паром.

Тунува выбежала из пещеры. Пока поднималась по лестнице, ребра словно кто-то сжимал в кулаке. Когда из темноты блеснули черные глаза, она остановилась.

– Нин… – Она встала перед ихневмоном на колени. – Сладкая моя, ты не видела Лалхар?

– Ее здесь нет. Фарна здесь нет, – ответила Нинуру. – Они ушли с Сию и Елени.

Тунува застыла, ее огонек заколебался.

– Нинуру, куда они ушли?

Ихневмон внимательно взглянул на нее:

– На восток.

12

Император еще не добрался до Верхнего храма Квирики, когда его обитатели проветрили лучшие постели, отскребли полы и стены, расчистили дорожку в снегу и подготовили внутренние покои. Никто не знал, надолго ли он останется и почему явился без предуведомления.

– Думаи. Канифа. – Великая императрица вышла к ним на открытый помост. – Готовы ли мы?

– Да, великая императрица, – ответил Канифа. – Его величество, должно быть, уже на лестнице.

Великая императрица с непроницаемым лицом сжимала в руках трость. Она редко видела сына с тех пор, как уступила ему, совсем ребенку, трон.

Горячий ключ успокоился, но протаявший вокруг него снег служил предостережением, как и помутившаяся вода. Один из молодых певцов варил в ней яйца, напевая рабочую песню.

– В последний раз он кипел столетия назад. Остались записи, – заговорила императрица, поймав взгляд Думаи. – Позаботься о матери. Она сильно ошпарилась. Не отходи от нее сегодня.

– Да, великая императрица.

– Канифа, присмотри, чтобы императорскую свиту накормили и устроили. Нам с его величеством многое надо обсудить. – Она выдохнула облачко тумана. – Узнаем, что привело моего сына на гору.

Унора лежала у себя в комнате. Ее покрасневшие ступни и икры блестели, на коже проступали капли. Она выпила от боли флягу вина и забылась. Думаи воспользовалась этим, чтобы втереть в ожоги мазь.

– Думаи.

Тонкие мозолистые пальцы сжали ее запястье. Унора тускло уставилась на дочь.

– Я… сделала глупость, – выдохнула она. – До твоего рождения.

– Не разговаривайте, матушка, – рассеянно отозвалась Унора. – Полежите спокойно.

Унору снова взял сон. Думаи сменила ей повязки на ногах.

Волосы сбились на подушке. Думаи отыскала шкатулку с имуществом матери – решила достать гребень. Она перебирала пузырьки с маслами, пучки трав, зубочистки, бумажные пробки для месячных.

Над гребнем ее рука застыла: чистого золота, украшен настоящими раковинками и редким оранжевым перламутром. Таким не распутывают волосы, а украшают прическу. Верно, подарок богатого восходителя, хотя Унора никогда не хранила таких подарков, а уносила их на вершину. Странно, что этот оставила себе. Думаи убрала гребень в уголок шкатулки.

Император Сейки с малой свитой прибыл на закате. Думаи его почти не разглядела. Не высокий и не малорослый; ни толстый, ни худой. Его приветствовала великая императрица, и они вместе прошли в храм.

Думаи снова уснула рядом с матерью. Когда очнулась, было темно, только подсвечивали гаснущие угольки на подносе и лампада у двери. Половицы прогибались под новым грузом.

– Унора.

Сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы Думаи смотрела, как просыпается мать, поворачивает влажное от пота лицо.

– Он здесь, – услышала она. – Йороду тебя нашел.

Над храмом прозвучал странный крик печальника. Как первый всхлип собравшегося плакать младенца – ик-ик-ик…

– Манаи, он знает? – шептала Унора.

Ик-ик-ик…

Унору трясло так сильно, что дрожь передавалась Думаи через постель.

– Тот солеходец, – догадалась Унора; она села. – Еще есть время. Канифа уведет ее с горы. По соляному тракту они доберутся до побережья…

– Унора, там стража, – сказала великая императрица. – На лестнице и вдоль прохода. Йороду знал, что ты подумаешь о побеге.

Думаи упрямо притворялась спящей, но все тело ее напряглось до мурашек в плечах.

– Пойду к нему, – слабо выговорила Унора. – Ноги у меня…

– Я тебе помогу, сколько выдержат мои.

Шорох, скрип половиц. Думаи выждала и двинулась следом за матерью и великой императрицей.

Была, верно, глубокая ночь. Каждый раз, как лампадка скрывалась за поворотом, она дожидалась, пока не погаснет отблеск, и только потом продолжала путь. Когда Унора останавливалась передохнуть, Думаи тоже замирала, и сердце у нее звенело колоколом.

Наконец великая императрица вывела Унору по снегу к главному входу во внутренние покои. Его охраняли два стражника. Думаи, скрываясь от их глаз, прижалась у дверного проема.

«Канифа уведет ее с горы. По соляному тракту до побережья…»

Мать замыслила ее побег. Ни о чем другом Думаи думать не могла, во рту пересохло, голову туманил ужас. Пожалуй, они с Канифой сумели бы спуститься по восточному склону и уйти…

При обычных обстоятельствах мать ни за что не одобрила бы такого риска. И куда они пойдут дальше – двое детей священной горы?

Был способ увидеть и подслушать, что происходит в покоях. Канифа случайно открыл его совсем юнцом. Стукнул по полке, и с потолка спустилась лесенка, явив тесный ход. Должно быть, в прежние времена в храме подглядывали из него за гостями, чтобы узнавать о событиях при дворе.

Думаи опустила лесенку и влезла под потолок. Бесшумно сдвинула стенную панель – окошко во внутренние покои. Света там почти не было, она едва различила две тени.

– …делились всем. Я впервые узнал, как бывает, когда тебя понимают. Замечают.

Голос у императора Сейки был тихий, мерный. Думаи придвинулась к самому окошку.

– Я так долго гадал, откуда ты. Сипво всегда считала тебя духом, – говорил он. – Но, видя тебя теперь, в преклонных годах, я, кажется, понимаю. Ты – его пропавшая дочь, дочь Сагурези, моего первого речного хозяина. Ты пришла ко двору, чтобы найти его?

– Я хотел научиться у него орошать поля. Знай я, кто ты, спросила бы, куда его сослали. – Унора помолчала. – Он еще жив?

– Нет. Умер в изгнании.

Молчание было живым, живым и полным страдания.

– Тогда я попрошу тебя о другой услуге, Йороду, – сказала Унора. – Покинь этот храм. Пусть наша зима останется счастливым воспоминанием. Сном.

Думаи нахмурилась. Ее мать дерзнула назвать императора по имени?

– Да, сном, – едва ли не холодно ответил он. – Мне сказали, ты назвала ее Думаи.

Имя крючком вонзилось ей в горло.

– Думаи, – повторил он. – Поэты зовут так мимолетное видение, слишком скоро оборвавшийся сон. Подобающее имя для дочери императорского дома. Ты решила уделить ей каплю ее наследства – и все же двадцать семь лет скрывала ее от меня.

– Как же не скрывать?

– Ты могла остаться. Вы обе могли остаться.

– Чем была моя жизнь при дворе? – с горечью спросила Унора.

«Ты никогда не бывала при дворе! – в отчаянии мысленно возразила ей Думаи. – Ты пришла на гору с моря, ты сама говорила. И принесла меня в себе!»

– Какое место заняла бы там дочь изгнанника и ее дитя?

– Наивысшее. – В его голосе билась боль. – Я бы сделал тебя первой императрицей.

– Тебе бы ни за что не позволили. И все же я ушла, спасая Думаи. Нам обеим было опасно оставаться.

– Тебе угрожали?

У Думаи кружилась голова. Слова уже нарисовали перед ней картину, но она не могла оказаться правдивой.

«Подобающее имя для дочери императорского дома».

– Того, кто побывал здесь под видом солеходца, зовут Эпабо, – сказал император Йороду. – Он – один из немногих, кому я доверяю. Он не искал здесь тебя, хотя искал тебя много лет по моему повелению. Сюда же он пришел за подсылом от речного хозяина.

– За той молодой женщиной, Никеей?

– Да. Мы полагали, что клан Купоза шпионит за моей матерью. Никея вернулась ко двору вскоре после Эпабо. Она тебя видела, Унора?

– Лицо – нет. Я была под вуалью.

– А Думаи она могла видеть?

Унора молчала.

– Теперь ей слишком опасно здесь оставаться, – сказал император. – Есть только одно место, где она…

– Думаи, – тихо позвали сзади.

Думаи вздрогнула от неожиданности, сердце глухо стукнуло.

– Великая императрица, – шепнула она, глядя сквозь тень в осунувшееся лицо, – как вы…

– Дитя, я жила в этом храме, когда ты еще не родилась, – мягко ответила та, – и не так еще стара, чтобы не подняться по лестнице.

Ладонью она прикрывала лампу, чтобы свет их не выдал.

– Его величество собирался призвать тебя завтра… но, думаю, почему бы тебе не явиться сейчас. Ты согласна?

Думаи сглотнула.

Великая императрица вела ее к двери, как на заклание. Вслед за ней Думаи шагнула в величественный полумрак внутренних покоев, окружавший колоссальное изваяние великого Квирики. На спине у него безмятежно стояла босыми ногами Снежная дева. Позолота и вделанные в кожу зеркала отражали мягкое сияние масляных лампад.

Унора встала. Встретив ее взгляд, Думаи подумала, что впервые видит мать в таком страхе. Так она не боялась даже в ночь снежной бури, когда обе они чуть не лишились жизни.

– Ваше величество, – устало заговорила великая императрица, – я привела кое-кого с вами познакомиться.

Унора закрыла глаза, но слезы протекли из-под век. За ее спиной перед золоченой ширмой стоял мужчина.

– Подойди. – На сей раз в его голосе слышалась робость. – Прошу тебя, выйди на свет.

Думаи долго не могла вспомнить, как переставлять ноги. Она заставила себя сделать шаг, упала на колени и коснулась лбом пола, как склонялась в молитве.

– Встань.

Она, не поднимая глаз, повиновалась. Он пальцем взял ее за подбородок, поднял к себе лицо. Думаи взглянула – и, увидев его перед собой, похолодела до самых костей.

Думаи смотрела в свои глаза. И видела свои черты, словно отраженные в тусклом зеркале.

– Дочь моя, – тяжело произнес император Сейки, – как долго я ждал нашей встречи.

13

– Сию пропала.

Эсбар не успела раскрыть объятия, как Тунува бросилась ей на грудь.

– Тише, Тува. Ничего. – Эсбар взяла в сильные ладони ее лицо. – Кто знает?

– Только я и Нин.

– Хорошо. Я извещу Сагул – теперь уж выбирать не приходится, – и, если она даст согласие, мы с тобой вернем Сию. Нам нельзя ее потерять. – Она говорила спокойно и твердо. – Ты мне веришь?

Тунува отдалась ее поддержке, постаралась сдержать дрожь.

– Да, – выдохнула она. – Да, я тебе верю.

Эсбар поцеловала ее и удалилась.

Тунува опустилась на кровать. Ихневмоны, каждый со своей стороны, тыкались в нее мордами, делились теплом, будто утешали своих щенят.

«Тува, они не вернулись».

Настоящее выскальзывало из рук. Ее обступили воспоминания о самом тяжелом дне жизни – том дне, когда она потеряла их, – слишком сильные, чтобы отпустить: мед и кровь, тело, лес. Нинуру лежала под дождем рядом с ней, не хотела уходить, пока она не встанет. Эсбар пыталась утешить ее, бросающую в ночь рыдания. Живот подруги раздувался от семени, готового расцвести в Сию.

«Ты не виновата. Ты ничего не могла сделать».

– Тува…

Она вскинулась, увидела копающуюся в сундуке Эсбар.

– Я все объяснила Сагул. Выезжаем сейчас же, – сказала она Тунуве. – Через Эрсир. Если они ушли дальше, нам понадобятся лошади.

– Лошади медленные, – вставила Нинуру. – И глупые.

– Глупые, – поддержала Йеда.

– Я знаю, мои сладкие, но тугоумные западники стали бы пялить на вас глаза. К северу от Хармарского прохода ихневмонов не видели – как, кстати сказать, и магов. – Эсбар стянула с себя одежду, отбросила ее в угол. – Сию не говорила, из какого порта они собирались отплыть?

– Из Садирра, – ответила Тунува, споткнувшись на северянском названии. – Ты дорогу знаешь?

– Нет, конечно. – Эсбар накинула на себя длинную рубаху. – Но знаю, кто знает.

Тунува прошла в свою солнечную комнату, перебрала одежду, выбирая такую, чтобы сойти за торговку солью. Некогда было проваливаться в прошлое. Сию с каждой минутой уходила все дальше.

Она надела подштанники и штаны, перепоясала белую тунику и нашла плащ, подбитый овчиной, – ночи в пустыне холодные, зимой проймут даже магичек. Она заправила штанины в сапоги для верховой езды и добавила к дорожному наряду эрсирскую капару, чтобы защитить лицо от песка. Уложила в мешок полотно и мох, свежие жевательные палочки и постель, седельные фляги. Оружие выбрала любимое – раскладное копье собственного изобретения.

Они с Нинуру прошли под корнями смоковницы. Эсбар уже ждала у входа, с ней – заседланная Йеда.

– Еды я взяла на всех – сказала она. – А вот и проводница.

Из полумрака вышла плечистая женщина, вывела за собой ихневмона с мохнатой мордой. Седые волосы она укладывала по обычаю эрсирского двора.

– Апая? – удивилась Тунува.

– Тува.

Апая дю Эдаз ак-Нара торопливо чмокнула ее в щеку. Она немного напоминала Эсбар: горбатый нос, темные пронзительные глаза, подчеркнутые черной краской. И на седьмом десятке она оставалась статной и сильной.

– Как я рада тебя видеть, – сказала она. – Благослови тебя Мать.

– И тебя. Я думала, ты в Ираньяме.

– Вернулась подкрепиться от дерева и с обычным докладом настоятельнице. И тут услышала о побеге двух наших сестер.

– Мы их отыщем. – Эсбар забралась в седло. – Я больше не позволю Сию позорить род Саяти.

– Хорошо. – Апая скрестила жилистые руки на груди. – Я доведу вас до Хармарского прохода. Хорошо бы нам настигнуть сестер, пока те не добрались до Ментендона. Если не получится, дальше справитесь сами. Я шагу не ступлю по земле Добродетелей.

Кто бы мог ее упрекнуть! Тунува закрепила подпругу и с маху взлетела в седло.

– Первым делом едем в Юкалу. – Апая оседлала своего ихневмона. – Дотуда дорога знакома вам обеим.

14

– Сколько лжи я наслушалась?

Голос исходил из ее уст, но принадлежал теперь незнакомке – Нойзикен па Думаи, принцессе Сейки, перворожденной дочери императора Йороду, потомку Снежной девы.

Она сидела с матерью и великой императрицей. Ширмы отгораживали их от лишних глаз, мерцающие лампады отбрасывали длинные тени.

– Я спрошу попросту, – обратилась Думаи к Уноре, не дождавшись ответа. – Откуда ты на самом деле?

Унора выглядела совсем измученной.

– Из провинции Афа, – ответила она. – Мать умерла, когда мне был всего год, – от болезни, вызванной жаждой. После ее смерти отец решился все переменить. Он оставил меня у родни, пешком дошел до самой столицы и сдал экзамены на звание ученого. Четыре года он трудился при дворе и добился звания правителя Афы.

– Простого человека возвысили до такого чина?

– Пыльные провинции не манили вельмож. Слышала бы ты, как жалобно те скулили, когда я направляла их в подобные места. – Императрица отпила вина. – Обычного простолюдина я бы туда не назначила, но Сагурези был умен и страстно добивался цели, вот я и решила пристыдить знать, страшащуюся взвалить ответственность на свои плечи. Я дала ему проявить себя, и он вернулся домой с полномочиями правителя.

– Мой отец понимал землю, – кивнула Унора. – Знал, что сеять и когда сеять, и еще изобрел способы орошения. Его предшественница была ленива и нечиста на руку, только и мечтала отбыть свой срок в Афе и скорей вернуться ко двору. Она отбирала у нас весь урожай, а возвращала, сколько сама считала нужным. А мой отец не был равнодушным. Он о нас заботился.

Она помолчала, потупив взгляд.

– Мне было восемь, когда новый император Сейки Йороду назначил моего отца речным хозяином, – сказала Унора. Думаи моргнула. – Тот взял меня с собой в новый дом в Антуме. Добрее не было человека на свете, но его возвышение возмутило кланы.

– Мягко говоря, – фыркнула великая императрица. – Важнейший пост вне императорской семьи достался сыну землепашца. На такое даже я никогда бы не решилась. Речных хозяев веками назначали из клана Купоза, но мой сын ценил талант выше крови. Купоза это не понравилось.

Думаи взглянула на нее:

– Но ведь все обязаны поддерживать выбор императора.

– До этого я еще дойду. Пока тебе довольно знать, что они избавились от твоего деда. Объявили, что не мог такой низкий человек напоить Афу водой, и обвинили его в том, что он ради успеха пробудил дракона. – Великая императрица вздохнула. – Мой сын был слишком юн, чтобы оспаривать их доказательства. Спасая Сагурези от казни, он согласился выслать его на Муисиму.

– Меня в ту же ночь вышвырнули на улицу, – подхватила Унора. – Меня нашла одна из наших служанок и вернула в Афу.

Лицо ее стало будто керамическое – непроницаемое и хрупкое.

– Жизнь во внутренних провинциях бывает… очень суровой. Без отца все вернулось к истокам.

Думаи всю свою жизнь пила и ела вволю. Ей больно было представить мать в такой скудости.

– Случился год, когда болезнь выкосила в нашей деревне всех, кроме меня, – сказала Унора. – Я пошла к пруду дракона Паяти и попросила помощи. На следующее утро там проезжала вестница императора. Она завернула отдать дань почтения Паяти и нашла меня лежащей без чувств.

– Ты пробудила Паяти?

Лицо Уноры оставалось чистым листом бумаги.

– Нет. Я просто молилась.

Успокоенная Думаи кивнула. Мать не могла быть столь безрассудна, хотя бы и в юности.

– Бабочки – посланницы Квирики, память о былой способности богов менять вид, – говорила Унора. – Вероятно, Канифа рассказывал тебе, что в некоторых провинциях народ верит, будто они могут обретать женский облик. Посланница приняла меня за дух бабочки и увезла ко двору.

– И там ты повстречала императора. Моего отца, – сказала Думаи. – Он уже был обвенчан с императрицей?

– Да. Я была ее прислужницей, – бесцветным голосом отвечала Унора. – Я знать не знала, кто он. Когда догадалась, поняла, что оставаться будет слишком опасно… потому что уже носила ребенка, который стал бы наследником Сейки. Я тотчас ушла, чтобы избавить тебя от такой судьбы. И принесла сюда.

– Ты не спасла отца, – пробормотала Думаи. – Ушла, не успев ему помочь. Чтобы спасти меня.

– Да. – Унора взглянула на нее. – Я думала, что никогда никого не полюблю, как любила отца. Но едва я узнала, что существуешь ты…

Думаи крепко сжала зубы, чтобы не дрожал подбородок.

– Я родила тебя в этой самой комнате и с тех пор старалась, чтобы ты жила счастливо. Но мне приходилось скрывать тебя от придворных. Теперь ты понимаешь почему.

Потому что Думаи была так похожа на императора. Если сравнить, черты ее были мягче, и ростом она была чуть не на голову выше, но они были словно портреты одного человека, написанные двумя одаренными художниками, – от широко поставленных глаз до округлости подбородка. Даже родинка на левой скуле одинаковая. Ей делалось не по себе от такого сходства.

– Надо было мне решиться уплыть за море, увезти тебя в Сепул, – с горечью сказала Унора. – Но мне, как это ни глупо, хотелось быть поближе к твоему отцу. Любовь привязала меня к этой горе. А теперь…

Она прижала рукав к губам.

– Отдохни, – сказала ей великая императрица. – Все равно мне нужно поговорить с внучкой наедине.

Унора вышла. Думаи медленно повернулась к великой императрице – к женщине, которая не только из года в год направляла ее путь, но и была ее бабушкой по отцу. Впервые Думаи всмотрелась в ее лицо, ища подобия своего. Между ними сходство было не так разительно.

– Когда вы узнали?

– Унора рассказала мне при первых схватках. – Великая императрица, поджав губы, смотрела в окно. – И все эти годы я помогала скрывать тебя от собственного сына.

– Зачем?

– По той же причине, по которой она бежала, Думаи. Из страха, что с тобой случится беда.

Заря за окном разводила водой красную тушь.

– Более двух веков назад поднялось восстание против нашего рода, – сказала великая императрица. – Боги уснули, и некий юноша, воспользовавшись их отсутствием, провозгласил себя Королем Лугов. Мятеж продолжался несколько месяцев, пока его доверенная оружейница не убила бунтовщика. Предательницу звали Сософима. Она бы ничего не значила в этом мире, если бы не выдающийся дар к работе с металлом. Дом Нойзикен вознаградил ее, наделив клановым именем – Купоза. То была большая ошибка.

Думаи слушала.

– Сософиме поручили лить колокола для всей Сейки. Они отливались по образцу Королевы Колоколов, чтобы пробудить богов в случае новой угрозы, подобной мятежу Короля Лугов. Ее потомки с каждым поколением становились богаче и честолюбивее. Многие правители за последние двести лет были лишь игрушками в руках регентов Купоза.

Это откровение обрушилось на Думаи пластом снега – она годами не чувствовала такого холода.

– До меня правила моя двоюродная сестра. Они с рождения лепили ее, делали слабой и нерешительной. Меня призвали на Радужный трон, когда она умерла в родах, сын ее тоже не выжил. Я стала помехой для Купоза. До того они меня не замечали и потому не привили мне верности к себе. Мало того что я оказалась достаточно взрослой и проницательной, чтобы противиться их влиянию, у меня уже был сын – от одного из их соперников из клана Митара. Я была сильна волей… до столь удобной для них болезни, которая и вынудила меня отречься. Я поправилась, но трон пришлось сменить на звание верховной служительницы. Вернуться стало невозможно. Они удалили меня, когда мой сын был еще ребенком. Йороду, как мог, старался усилить их соперников – но, как показывает история твоей матери, они всегда находили обходные пути. Он был слишком молод для этой игры. Так и задумывалось – он вынужден был опираться на них. Пойми, Думаи, они терпеливы. Терпеливы и осторожны. Они никогда не опускаются до столь грубых средств, как убийство соперников, зато всеми силами укрепляют свою власть, зачастую затмевая нашу. Мой сын убедился в том, оказавшись женат на Купоза па Сипво. Двадцать лет назад императрица Сипво родила долгожданного наследника. Семь лет назад она выносила двойню, мальчика и девочку. Четыре года прошло с тех пор, обоих принцев погубила вспышка ракушечной оспы. Последнее оставшееся в живых ее дитя должно унаследовать Сейки.

Думаи наконец открыла рот:

– Кто же?

– Твоя сестра Нойзикен па Сузумаи.

Младшая сестра. Другие умерли, она не успела их увидеть.

– Сузумаи мила, послушна и кротка. Еще одна кукла, которую можно усадить на трон, – коротко пояснила великая императрица. – Твой отец много лет как понял, что Купоза найдут способ избавиться от него до совершеннолетия Сузумаи. Он почти лишился надежды.

Вместе с восходом солнца мысли Думаи осветило понимание.

– А теперь он нашел меня, – сухим, как пепел, голосом выдавила она.

– Он нашел тебя. Видишь ли, Думаи, ты не обязана Купоза верностью. В этом твоя сила.

Думаи уставилась на нее.

– Та женщина, что побывала в храме, была лазутчицей, – сказала великая императрица. – Как я понимаю, вы с ней встретились.

– Да. Она, верно, увидела в моем лице императора, как и тот солеходец.

– Твое счастье, что посланец отца добрался до антумского дворца раньше ее. – Она взяла Думаи за подбородок, подняла ее лицо, как делал император. – Они, как и его величество, знают, что ты такое.

– Скажите мне, чего он хочет.

– Ты всегда была умна, Думаи. Ты уже поняла, почему твой отец осмелился прийти сюда. Если ты не займешь Радужного трона, наш дом лишится власти, и путь богов навсегда закроется для народа Сейки. Этого я допустить не могу.

– Я мечтала только стать девой-служительницей.

– Знаю. Я хотела избавить тебя от этой битвы. Я пыталась, Думаи, я долго пыталась, потому что мне самой это ненавистно, но когда боги вернутся, они должны найти наш дом в силе и увидеть, что мы в их отсутствие заботились о Сейки. Под влиянием Купоза мы обессилели. А должны сопротивляться.

И снова понимание обрушилось на нее снежной лавиной.

– У меня нет выбора, – прошептала Думаи. – Я должна буду покинуть все, что знаю.

– Да.

– Я не готова. – Ей даже дышать было трудно. – Я ничего не знаю про двор, про политику…

– А вот здесь вступает в действие наш план. – В глазах великой императрицы мелькнули искорки. – План, который задумали мы с твоим отцом и который можешь исполнить ты.

– Что же это за план?

– Ты займешь трон, а твой отец останется при власти под тем предлогом, будто помогает тебе. Он будет править издалека, чтобы они до него не дотянулись, и говорить твоими устами. Ты не будешь одна. – Бабушка взяла ее за руку. – Так ты послужишь богам, внучка. К этому призывает тебя великий Квирики.

Думаи дрожала в теплой одежде, словно только что вышла из ледяного пруда.

– Канифа. – У нее сжалось в животе. – Он знал?

– Нет, дитя. Он никогда не знал.

Хоть что-то. Она разогнула дрожащие колени и склонилась перед императрицей.

Покинув теплый полумрак любимого с младенчества дома, Думаи бросилась за дверь, в свет зари. Она пробивалась сквозь снежные завалы, пока не увидела Канифу на помосте, на котором он всегда ее поджидал. Не успел он и бровью повести, как она бросилась ему на грудь и расплакалась.

15

Лангарт лежал к югу от замка Дротвик – слишком далеко, чтобы добираться верхом, учитывая, как мало времени дали Вулфу. Поэтому он расстался с горстью серебряных рублеников и поднялся на борт речной баржи.

Солнце плавало, как желток в снятом молоке. Болтая пальцами в прохладной воде, он вспоминал Глориан Беретнет.

Чудо Святого не было сказкой. Принцесса действительно походила на мать: те же зеленые глаза и длинные черные волосы, только она носила разделенную посередине челку. И еще Глориан была крепче сбита, обильна там, где королева была худощава. И все же такое сходство пугало – обе бледные, как свечки, и совсем одинакового роста.

Какое коварство, что король не напомнил Вулфу об их давнем знакомстве. Как это он позабыл долгие летние дни в заме Глоуэн?

Естественно, стоило ее увидеть, память вернулась. Теперь он вспомнил все и, пока баржа скользила под укрепленным мостом, представлял, как она плещется в фонтане, как заливается смехом. Как они носятся по цветочному лабиринту, забегая с разных концов и состязаясь, кто скорей доберется до середины. Тогда они с ней были одного роста.

Суровые голые вершины Гористого края понемногу переходили в холмы Озерного. Речную воду морщил резкий ветер. Уже под конец дня баржа скользнула в Пуст-озеро, где два верхних притока реки Литсом сходились, чтобы вместе течь к морю.

На восточном берегу стоял старый озерный порт Маркотт-на-Пусте. Гомон, свист дудок и крики зазывал с рынка почти заглушали грохот полных телег с лещами, окунями и лоснящимися жгутами миног. Вулф прикрыл глаза от блеска воды – темной, исчерна-синей, хоть озеро и показалось ему тусклее, чем в былые годы.

Пока он нашел гостиницу, закат пустил солнцу кровь. Комнатушка была тесной, зато в соломенном матрасе не водилось кусачих тварей. Встал он с петухами, нанял лошадь и выехал из города.

Кладбищенская дорога виляла между туманными вершинами, соединяя селения со святилищами, куда относили покойников. К полудню полоса притоптанной травы вывела его к Сохлому озеру. За ним стояла стена первобытного леса, пересекавшего весь Инис с востока на запад, от побережья до побережья.

Дебри.

При виде этой чащи у каждого северянина пробегал по спине озноб, потому что здесь, как говорили, во времена до Святого обитала ведьма. Вулфа холод пробирал сильнее многих. Для него Дебри были не просто старинной сказкой.

Его кляча застучала копытами по дороге, ведущей к окруженному рвом поместью. Вдалеке показались черепичные крыши и высокие кирпичные трубы. Вулф спешился у ворот и провел лошадь к конюшне, где чистил жеребца конюх родом из ментского Садирра.

– Добрая встреча, Рик, – окликнул его Вулф.

Риксард обернулся, нахмурился и тотчас просиял:

– Мастер Вулф?

– Я самый. Как поживаешь?

– Отлично.

Риксард утер лоб запястьем и ухмыльнулся. Он был рыжеволос – обычное дело для ментца.

– Насилу вас узнал. Добро пожаловать домой. Мы вас ждали?

– Нет. Есть кто дома?

– Хозяйка, думаю, в розовом саду.

Розовый сад располагался у самых ворот. Старшая сестра, завернувшись в плащ, читала в кресле-качалке – удобно устроилась, будто желудь в своем колпачке. Вулф оперся на калитку.

– Эй, Мышка, – позвал он.

Мара оторвалась от чтения.

– Вулф! – Она поспешно захлопнула книгу. – Неужели ты?

– Если только из лесов не выбрел мой двойник.

Мара рассмеялась, бросилась к нему, и Вулф схватил ее в охапку. Сестра повисла у него на шее, обдав запахом лавандового порошка, который носила в карманах.

– Просто не верится, – проговорила она в его плащ. – Ты почему не написал заранее?

– Не успел. – Вулф уперся подбородком ей в плечо.

Одно объятие вернуло его во времена, когда он сидел с ней рядом, слушая вечерние рассказы и купаясь в ее тепле – мягком и надежном.

– И остаться смогу не больше пары ночей.

– Ох, подольше бы!

– И мне бы хотелось. Все ли дома?

– Па с Роландом разбирают спор в Тернли, но до ужина должны вернуться. Отец все корпит над налогами. – Мара отстранилась и сияющими глазами всмотрелась в его лицо. – Ох, Вулф, какой ты! Вот уж не думала, что дорастешь до Роланда.

– Да я уже в прошлый раз с ним сравнялся.

– Последний раз я тебя видела мальчишкой.

Мара, на его глаз, совсем не изменилась, только волосы отросли почти до пояса и тонкие пряди касались ее пухлой щеки. Он поверить не мог, что прошло три года.

– Прости, что оторвал от чтения, – сказал Вулф. – Уютное у тебя здесь местечко.

– Прощаю. – Мара отошла за книгой, вернулась и взяла его под руку. – Идем. Отец с ума сойдет от радости.

Лангарт насчитывал не один век. Шестьдесят комнат бывшего аббатства окружал дворик, где росло черносливовое дерево. В полумраке дома Вулф наполнил грудь знакомыми запахами: дуб, сухие травы, принесенная слугами для благовония таволга.

– Как твои дела? – спросил он сестру, похлопав по лежавшей у него на сгибе локтя бледной ладони. – С последнего письма?

– Да все так же. Помогала отцу по дому, гостила у соседей, немного помогала в доме призрения. Чем еще развлечься средней дочери знатного рода, кроме как поисками выгодного брака, – что, как ты знаешь, не для меня.

– Должно же и для тебя найтись занятие по вкусу. Роланду нашей свободы не выпало.

– Ты и мне предложишь вступить в отважное северное воинство? – отшутилась Мара. – Боюсь, королю от меня будет мало проку, разве что отпугну его врагов кипами счетов и отчетов.

– Поезжай ко двору. Наверняка королева найдет в хозяйстве место для благовоспитанной молодой дамы, – сказал Вулф. – А если не найдет, тебя примут в королевской канцелярии или казначействе. Нельзя же зарывать талант в землю, Мара.

– Только не ко двору. Там слишком легко лишиться чести, – пояснила Мара. – Я, правда, думала предложить свои услуги даме Мариан. Ты знаешь, королева Сабран отвела ей надел в Озерном крае.

Вулф кивнул.

– Я летом у нее побывала. Она совсем не такая, как я думала.

– А что ты думала?

– По тому, как она правила, я сочла ее трусливой дурочкой. Она и впрямь показалась слишком нежной для властительной королевы, но в обычной жизни мне скорее понравилась. Она любезна, внимательна и не без юмора. Ее супруг скончался, как и большинство приближенных дам, и я подумала, не понадобится ли ей секретарь. Замок Бефрит не так далеко от Лангарта.

– Отцу ты рассказывала, что надумала?

– Нет еще. Спрошу, когда ты вернешься в Хрот. – Мара сжала его локоть. – Сегодня я хочу услышать все о тебе.

Благородный Эдрик, барон Гленн Лангартский, склонялся над пергаментом в большем из двух своих кабинетов. Он сидел лицом к оконной нише, на «лесном» стекле был выгравирован герб баронства – могучая ольха среди осоки в глубоком ущелье.

– Отец! – Мара, нагнувшись, поцеловала его в затылок. – У нас гость.

– Гость… – устало отозвался он. – Святой, я, верно, запамятовал. Я обещал заглянуть в Боуэн-Хот…

– Этот гость не будет на тебя в обиде.

Вулф подышал, смиряя волнение. Благородный Эдрик, морща лоб, развернулся в кресле.

Он постарел. Конечно постарел. Волосы совсем серебряные, подрезаны по плечам, и на оливковой коже больше морщин. Но все же он еще крепок и строен.

– Вулферт! – Глаза у него стали как блюдца. – Неужто это мой сын?

Вулф поклонился, улыбаясь до ушей:

– Отец!

Эдрик шагнул к нему. Вулфу стало тепло на его груди.

– Клянусь Святым, король Бардольт прислал нам зрелого мужа! – Отец разглядывал сына, держа за плечи. – Ах, то-то Роланд разозлится. Не забыл, как он гордился, что обогнал вас обоих ростом?

– Еще бы! Помнится, он обещал вколотить меня в землю, как жердь для шатра, – суховато ответил Вулф.

– Посмотреть на тебя, ты способен ответить чем похуже. Но скажи, надолго ли ты?

– Всего на несколько дней. Прости, отец. Его милость до конца недели отплывает в Хрот.

– Тогда не будем терять времени, пока ты снова не исчез, чтобы вернуться уже седовласым старцем. – Благородный Эдрик обнял Вулфа и Мару за плечи и привлек к себе. – Мне действительно надо бы навестить одного из арендаторов, но давайте сходим к нему вместе, втроем? Тебе пойдет на пользу добрый инисский воздух, Вулферт.

Арендатор, старый рыцарь, жил у тетеревиного болотца в трех милях от Лангарта. Вулф упивался осенними видами, Озерный край так и сиял золотистой листвой и медными лучами.

По дороге он расписывал красоты Хрота: сверкающий изумрудный лед в его дальних пределах, играющие в небесах завесы сияния; лето без ночи, водопады, застывающие накрахмаленными простынями и не оттаивающие почти весь год.

– Тебя послушать, там как во сне. – Мара перепрыгнула лужу. – Понятно, почему ты редко бываешь в Инисе.

– Инис красив по-своему, – возразил Вулф. – Не так дивен и огромен, зато он богаче. И ласковей.

Он вдохнул запах жухлой травы:

– Я соскучился по осени. И по весне тоже – по ее ароматам и краскам. Надоедает все время дышать снегами.

– У снега есть запах?

– Для него даже слово есть. «Скетра» – запах дочиста отмытого воздуха.

– А ты по-прежнему близок с другими дружинниками? – спросил благородный Эдрик. – Они к тебе добры?

– Да, отец, – ответил Вулф, чуть помедлив.

Почти правда. Не стоило тревожить родных из-за презрения одного.

– А знаешь, у тебя появился хротский выговор, – заметила Мара; щеки у нее порозовели от холода. – В прошлый твой приезд я его слышала как набегающую волну. А теперь он застыл льдиной.

Вулф, хихикнув, покачал головой:

– Хротцы, стоит мне открыть рот, узнают чужака.

– Ох какой же ты чужак! Ты с девяти лет топчешь те же снега.

– Мы так гордимся тобой, Вулф, – сказал Эдрик. – Будь ты здесь или в Хроте.

– Спасибо, отец.

У своего арендатора благородный Эдрик долго не задержался, и все же в поместье они вернулись только под вечер, замерзшие и облепленные грязью. К тому времени домоправитель приготовил для Вулфа его старую комнату. Вулф тронул пальцем знак, выцарапанный на косяке кем-то из прежних обитателей Лангарта, – крошечный кружок с протянувшимися вверх тонкими линиями.

Они с Марой и Роландом годами ломали голову над его значением. Находили и другие такие, выцарапанные у очагов, на окнах и дверях. Знаки, бесспорно, были языческими, но благородный Эдрик не велел их трогать. «Они так же принадлежат Лангарту, как мы с вами, – сказал он детям, – мы не станем святыми, стирая прошлое».

Вулф собирался просто прилечь, вспомнить, как спится рядом с родными, но задремал и увидел сон, который помнил с детства. Сновидение увело его в глубину лесов, он искал кого-то, сам не зная кого, искал долго и упорно, громко звал, но никто ему не ответил. Он бежал, бежал, плача от страха, пока деревья не расступились и не открыли пропахшую кровью поляну. Он слышал рядом гудение пчел – слышал, но никогда их не видел.

– Вулф.

Он вырвался из сна, еще слыша пчел. На краю кровати сидела Мара.

– Ужин готов. – Сестра тронула его за плечо. – Тебе что-то снилось?

– Нет. – Он протер глаза. – Па с Роландом вернулись?

– Скоро будут.

Мара переоделась в платье оливкового цвета, отчего стала ярче зелень ее глаз.

– Что тебя тревожит?

Сестра всегда все замечала, с сопливого детства.

– Ничего, – сказал Вулф. – Я сейчас спущусь.

Они прошли в Большой зал. Вулф всегда любил его неброскую красоту. Они с Марой сели к столу, уставленному блюдами, по которым он успел стосковаться: щавелевый пудинг и колбаски, жаркое из годовалого барашка, чернослив с того самого дерева во дворе, сладкие лепешки, яблочный пирог, подававшийся с белым сыром Ратдунского святилища. Слуги уже разливали бузинную настойку, когда в сводчатую дверь шумно ввалились двое мужчин.

Благородный Манселл Шор был единственным в семье южанином, он родился на берегу, у Торфяников. Крепкий, как бычок, один глаз темный, другой серый. На смуглом лице усы подковой, редеющие черные кудри над выпуклым лбом почти без седины.

При виде Вулфа он застыл:

– Сын?

– Па, – ухмыльнулся в ответ Вулф.

Благородный Манселл сочно расхохотался и раскинул руки. Вулф шагнул в его объятия. От улыбки у него ныли щеки. Роланд в дверях стягивал перчатки.

– Вернулся наш щенок! – Он хлопнул Вулфа по спине. – Рад тебя видеть, Волчонок.

– И я тебя, Ролло.

Роланд вырос в достойного наследника баронства. Он был широк в плечах и груди и хорош собой, не предпринимая к тому никаких усилий. Каштановые волосы достались им с Марой от матери – дамы Розы Гленн. Она и ее супруг погибли от рук разбойников, когда Роланду было четыре года, а Маре едва исполнилось два. То убийство всколыхнуло все королевство.

Лорд Эдрик усыновил племянницу и племянника, которые выросли, считая его своим отцом. Он сочетался браком с лордом Манселлом, и Вулф стал пятым членом семьи под крышей Лангарта.

– Вот нежданная радость! – Благородный Манселл сбросил плащ. – Что привело тебя в родные края, Вулф?

– Вверение дамы Глориан.

– Ах, ну конечно.

– Мы слышали, на пиру околачивались какие-то республиканцы, – обратился к Вулфу Роланд. – Как тебе язычники-карментцы?

– Кричащие наряды, драгоценности, пышная свита. На мой глаз, выборные монархи.

– И все же у них решает народ. Есть разница, – сказал благородный Эдрик.

Когда все расселись по местам, он любовно взглянул на супруга:

– Удалось тебе разрешить тот спор, милый?

– Куда там. Этак он затянется на сто лет. – Манселл закатил глаза, потом поудобней устроился в кресле и дал знак слуге наполнить чашу. – Рыцарь Армунд Кроттл! В жизни не видал, чтобы кто так уперся, как он в эту забытую Святым дорогу.

– Тебя не радует такое будущее? – обратилась Мара к Роланду, видя, как тот шевельнул бровью и потянулся к блюду.

– Все мы должны служить Святому. Со временем из твоего брата выйдет славный барон. – Благородный Эдрик улыбнулся со своего места во главе стола. – Вы посмотрите! Все снова в сборе.

– Действительно, полный сбор. – Роланд поднял чашу. – За Вулфа!

Они выпили. В свете оплывающих свечей Вулф слушал рассказ благородного Манселла о затянувшейся распре и понимал, как жестоко стосковался по их обществу, по их голосам.

– Из Болотного края доходят странные вести. – Манселл проглотил тушенный в масле горошек. – У них там, знаете, есть горячие ключи – Ферндейлское Варево. Наш добрый друг Армунд рассказывал, что вода в них вскипела. Ошпарила разом пятерых купавшихся.

– Какой ужас! – подала голос Мара. – Они выжили?

– Один выжил, остальные нет.

– И в Хроте случилось подобное, – припомнил Вулф. – Грязевые пруды у горы Домут… от них круглый год поднимается пар, но как раз перед нашим отъездом Бардольту донесли, что они бурлят и плюются, как котел, – вскипели все разом.

– Святой, надеюсь, в них никого не было.

– У нас хватает ума держаться подальше, – покачал головой Вулф. – Грязь всегда ужасно горячая.

– Наш маленький братишка! Всегда в шаге от смерти и так спокойно об этом говорит… – заметил Роланд. – От чего же такая перемена с инисскими ключами?

Благородный Манселл крякнул:

– Может, где-то в мире случилось землетрясение или извержение. – Он осушил чашу. – Или это недобрый знак, предвещающий отступничество ментцев.

– Потише, Па, – негромко предупредила Мара. – Как бы Рик не услышал.

– Ох, Святой, да пусть бы и слышал! Ваттены принесли им спасение, а они только и делают, что брюзжат. – Манселл подлил всем вина. – Но оставим политику. Вулф, расскажи о своих северных приключениях.

– Да-да, желаю послушать про легендарную Регни Аскрдальскую, – подхватил Роланд. – Правда, что она прострелила глаз усомнившемуся в ее меткости?

– Неправда. – Вольф пригубил вина. – Однако она основательно пнула его в пестик, тем доказав, что попадет и в самую крошечную мишень.

Позже, среди ночи, он лежал без сна и вслушивался.

Мальчишкой ему иногда чудилось в лангартской темноте постукивание. Оно звучало каждое лето. Роланд сказал, что тоже слышал этот звук и знает, кто его издает.

«Это Лесная хозяйка постукивает в окна, подбираясь к детям».

Кто она такая, никто не ведал, говорили только, что она ходила некогда по острову под названием Иниска. Она видела глазами зверей и птиц, поджидала забывающих помолиться и оттого утративших защиту Халгалланта. Таким она заклеивала рот и утаскивала в темный лес.

Тик-тик. Тик-тик.

Когда Вулф намочил постель, благородный Эдрик усадил его к себе на колени и объяснил, что в стропилах водятся жуки-смертники, которых так зовут за то, что они все лето стучат твердыми лбами по дереву, разгоняя тишину в час бдения. И сейчас, осенью, они тоже стучали.

Вулф перевернулся, закрыл ухо ладонью. Ему семь лет, и ведьма подбирается, чтобы утащить его на погибель. Он слышал стук ее когтей, под которыми засохли кровь и древесный сок.

Тик-тик. Тик-тик.

Вулф разлепил глаза. Волоски на руках встали дыбом. Он уже не ребенок, он не станет ждать, обливаясь холодным потом. Он посмотрит в лицо старому страху.

Свеча у кровати стекла в восковую лужицу. Накинув на плечи одеяло, он засветил другую, вышел с ней в коридор и прошел к окну, смотрящему на Дебри.

При свете полной луны он увидел их – кривые, безъязыкие, древние, как сам остров, полчища деревьев. Дуплистые от времени стволы, орешник и граб, ольха и мушмула, корзинный вяз, и рябина, и тис, березы, буки, ломкая ветла, терновник, и бересклет, и крепкий дуб – нет только боярышника. Боярышник извели столетия назад. Святой приказал вырубать его, чтобы покончить со старыми обычаями инисцев, поклонявшихся его деревьям и приносивших им, точно богам, жестокие кровавые жертвы.

Вулф поднял свечу. Ее огонек осветил ему лицо, отражение наложилось на деревья за стеклом, подарив им глаза. Он смотрел на дебри, и дебри смотрели на него. Слепые, всевидящие. Бездушные, вечные, живые.

Он слышал – он поклялся бы, что слышал зов ведьмы: «Вернись ко мне, дитя лесов. Вернись домой».

16

Гора Ипьеда была молчалива, как луна. Думаи смотрела на звезды с крыши храма.

Сотни раз в такие ясные ночи рядом с ней сидел Канифа. Она нередко задремывала, потом просыпалась, укрытая его мехами, и чувствовала рядом его надежное тепло.

Он пришел на гору, когда ей было десять лет. Семнадцать лет дружбы, семнадцать лет они виделись каждый день. Ей было страшно думать о расставании.

Одиночество стало невыносимым. Она нырнула в окно, и ноги сами привели ее к знакомой двери. Когда Думаи отодвинула створку, Унора подняла простреленные красными жилками глаза.

– Думаи. – Мать утерла лицо. – Тебе надо поспать.

– Хочется, чтобы эта последняя ночь тянулась подольше.

Унора смотрела на преклонившую колени дочь:

– Ты когда-нибудь сможешь меня простить?

– Нечего прощать. Мне больно от твоей лжи, но ты лгала, чтобы меня защитить. Даже своим воздушным змеем назвала, чтобы научить никогда не заглядываться вниз.

– Этот самый совет и сделал тебя беззащитной, – покачала головой Унора. – Надо было рассказать тебе о дворе. Он отправит тебя жить с волками, а своих когтей ты не отрастила.

– Когтей и у тебя не было. Ты женщина, а не волк.

Унора выдавила слабую улыбку:

– Знаешь, на первом году твоей жизни я почти не спала. В те дни все время боялась, что ты тут простынешь, что тебе не хватит молока. Я ставила твою колыбель поближе к себе, чтобы слышать, как ты дышишь. Мой мир держался на тебе, и все в этом мире грозило отнять тебя.

Думаи тронула ее ладони. Они всегда были холодными, будто мать стала частью этой горы.

– Однажды ночью великая императрица взялась присмотреть за тобой, чтобы я могла отдохнуть. Я всю ночь прорыдала от ужаса, – негромко рассказывала Унора. – Наутро твоя бабушка положила тебя мне на руки, и ты мне улыбнулась. С тех пор я спала спокойнее. Я научилась отпускать тебя побегать и поиграть. Но в конечном счете я все же допустила, чтобы мир пришел за тобой.

Она закрыла глаза.

– Мне так жаль, Думаи.

– Гора Ипьеда научила меня выживать. Я любила здешнюю жизнь. И эту жизнь дала мне ты, мама, – твердо сказала Думаи. – Но если мне надо уйти, почему тебе не спуститься со мной?

Унора обняла ладонями ее щеки:

– Они найдут способ использовать меня против тебя и твоего отца. Мне придется остаться с твоей бабушкой и молить великого Квирики о спасении моего дитяти. – Она коснулась лбом ее лба. – Прошу тебя, мой воздушный змей, береги себя. Пожалуйста, долети снова ко мне – когда-нибудь.

До рассвета ее разбудила гладящая волосы рука. Мать стояла рядом, уже в дневной одежде:

– Пора.

Унора говорила тихо и хрипло, под ее глазами лежали глубокие тени. Думаи, прежде чем встать, долго смотрела в потолок.

Она оделась тепло и просто, как всегда. С тусклой лампадкой спустилась вслед за матерью по ступеням к поджидавшему снежному паланкину, запряженному тягловым волом. Носилки сопровождали шестеро крестьян, готовых, если понадобится, подхватить их на руки. Второй паланкин, стоявший впереди, был уже заперт, готов.

– Внучка, – строго проговорила великая императрица, – тебя доставят в дом племянницы моего покойного супруга, госпожи Тапоро. Ей я доверяю. Когда ты будешь готова, по городу распустят слухи о королевском шествии, и тебя перенесут во дворец.

В тот дворец, что всю жизнь представлялся ей далеким светочем. Думаи задумалась, так ли он велик на самом деле.

– Речной хозяин Купоза па Фотая сейчас отсутствует. Он был регентом при твоем отце, – рассказывала великая императрица. – Он, как глава клана Купоза, будет самым грозным твоим противником – его обаяние не уступает его проницательности и честолюбию. Берегись его.

Думаи, чувствуя себя выслушивающим приказ солдатом, только и сумела кивнуть.

– У тебя найдутся союзники. Не так много, как у них, но и ты не одинока. – Великая императрица кивнула на второй паланкин. – Осипа будет среди твоих личных прислужниц.

– Для нее это опасно!

– Моя старинная подруга всегда недолюбливала гору. Опасность велика, но она заверила меня, что предпочтет умереть, стоя на твердой земле. И еще один человек предложил тебе свою службу, – добавила она. – Его величество согласился принять Канифу в дворцовую гвардию. Он прибудет ко двору весной, так что Купоза не заподозрят его принадлежности к храму.

Думаи забегала глазами от лица к лицу.

– Нет, – сказала она. – Ему нельзя. Лазутчица Купоза его видела.

– И ты думаешь, запомнила? – подняла брови великая императрица. – Может, да, а может, и нет. В любом случае он хочет защищать тебя от теней.

– Канифа, – позвала Думаи. – Можно мне поговорить с тобой наедине?

Великая императрица далеко не сразу наклонила голову. Думаи отошла немного, и Канифа последовал за ней.

Он всего раз покидал гору, чтобы побывать на Костяной тропе Исунки – в святилище, выстроенном внутри рогатого драконьего черепа. Каменную мостовую, уложенную вдоль его ребер, вечно затягивал туман. То было чудо Сейки, память богов.

Думаи ждала, что он вернется счастливым. А он сбил ноги и долго был не в себе от увиденного на земле. Он так же врос корнями в гору, как гора – в землю.

Отойдя так, чтобы их не могли услышать, Думаи повернулась к нему:

– Кан, ты не создан для жизни при дворе.

– А ты создана? – Он скрестил руки. – Осипу там знают. Меня – нет. Я, гвардеец, смогу бывать повсюду. И меня обучат держать копье, так что я сумею тебя защитить.

– Певцы богов не сражаются.

– И править им не положено. – Он запустил руку под стеганый плащ. – Помнишь наше обещание, Маи?

Он вложил что-то ей в руку. Прядь веревки – той, что всегда связывала их друг с другом.

– Значит, вместе. – Думаи вздохнула, покорившись. – Будем надеяться на мягкое приземление.

Канифа привлек ее к себе:

– Скоро увидимся, принцесса Думаи.

– Надеюсь, ты не станешь кланяться мне при встрече?

– Придется. Но я не против.

Унора ждала ее у снежного паланкина. Она крепко обняла дочь.

– Я, когда жила во дворце, – шепнула она ей на ухо, – танцевала каждое утро, даже на снегу. Тогда твой отец меня и увидел.

Думаи прижалась щекой к ее плечу:

– Каждое утро, встречая рассвет, я стану обращать взгляд на дворец Антумы.

– А я буду смотреть на гору Ипьеда. Каждый день, пока мы снова не увидимся.

Они цеплялись друг за друга. Почувствовав, что мать дрожит, Думаи крепче прижала ее к себе. У нее болело в груди.

Когда Унора отступила назад, Канифа оказался рядом, поддержал ее. И великая императрица тоже. Думаи позволила себе еще один взгляд на третью вершину – на далекий отблеск пика, золотой памятник ее мечтам, – и нырнула в темноту паланкина.

Едва подошвы ее оторвались от снега, и Думаи с Ипьеды не стало.

На всем пути с горы вниз Нойзикен па Думаи тревожили сны. Ей снился белый дракон, женщина в ловушке собственных костей, трещины, открывающиеся в иссохшей земле. Она не знала, часы или дни прошли до того, как дверь отворилась и ей помогли спуститься на землю.

Земля!

Впервые в жизни под ногами не лежал снег. Нет, она ступила на дорожку, ведущую к дому с зеленой крышей под краснеющими по осени листопадными деревьями.

Вдали божеством возвышалась гора Ипьеда.

Она впервые увидела гору, на которой прожила жизнь. Увидела во всем великолепии. Теперь она взирала на нее, онемев и благоговея, – на три ее белых пика, когти дракона.

– Принцесса? – с любопытством спросил кто-то.

Думаи опустила взгляд на седовласую, кругленькую, как груша, женщину, пялившую на нее глаза.

– Ах, Манаи была права. Вы так похожи на его величество!

Думаи постаралась держать себя в руках:

– Вы госпожа Тапоро?

– Да. Простите мое удивление, принцесса Думаи, – поклонилась женщина. – Я – Митара па Тапоро, ваша… о, дайте подумать. Троюродная сестра, как мне кажется, по деду. Добро пожаловать в мой дом.

Она распрямилась и улыбнулась:

– Да ты ли это, Осипа?

– Тапоро. – Осипа, опираясь на трость, прохромала к ним и взглянула на женщину. – Вижу, и ты состарилась.

– Как не состариться? – рассмеялась госпожа Тапоро. – Добро пожаловать в Антуму, друг мой. По тому немногому, что я знаю о горах, вам, верно, пока нездоровится. Здесь вы привыкнете к земле, а я подготовлю вас обеих к придворной жизни.

– Я ее не забыла, – проворчала Осипа. – Как там говорилось: «При дворе удача расцветает весенними цветами и опадает осенней листвой».

– Боюсь, за время твоего отсутствия коварства там только прибавилось. – Госпожа Тапоро поманила их за собой. – Прошу вас, входите и обогрейтесь. Не станем выставлять вас на глаза. Лучше, чтобы речной хозяин не знал о вашем приезде.

17

Озерный край на восходе был прекраснейшей из шести провинций Иниса. Сохлое озеро мирно замерло, точно клинок в ножнах, только цапли бродили по отмелям, выхватывая ранних рыбок.

Это на севере. На юге Дебри еще укрывали под собой ночь. Дятел застучал по дереву, показав себя храбрее многих людей. В эти двери мало кто дерзал постучаться.

– Вулф.

Мара шла к нему.

– Не надо тебе было вставать, – сказал растроганный Вулф. – Мы ведь уже попрощались.

– Должен же кто-то тебя проводить, – возразила она. – У тебя усталый вид. Плохой сон?

Он, пожав плечами, занялся лошадью, разгладил складки чепрака.

– Вулф, сколько лет я тебе твержу, что это глупая сказка. Никакой ведьмы не было на свете.

– В Хроте говорят, чем старше сказка, тем глубже ее корни.

– А эта коренится в страхе перед темнотой. Нет на этих лесах никакого проклятья, и на тебе тоже.

Когда он взял в руки седло, она поднялась на приступку:

– Что ты хмуришься?

– Я всегда хмурый.

– Да, но сейчас пуще обычного. Если будешь вечно ждать беды, к двадцати годам поседеешь.

В груди у Вулфа словно распахнулась дверь, выпустив что-то, что он пытался удержать под замком. Мара всегда давала ему разумные советы.

– Я оскорбил рыцаря Верности, – сказал он. – С Регни. Летом.

– А король Бардольт прознал, – угадала Мара. Он кивнул. – Такой женщине положен высокородный супруг.

– Я не набивался к ней в мужья. И она не думала меня брать. Мы это просто из любопытства, по глупости. – Чтобы справиться с пряжками, Вулф стянул перчатки. – На этот раз Бардольт меня простил, но порой я боюсь, что мне не хватит сил идти этой дорогой. Что я ее не достоин.

– Вулф, брось уже свою вечную битву за достоинство. Отец и Па гордятся нами, что бы мы ни делали.

– Ты же знаешь, со мной иначе.

– Нет. Ты им такой же родной, как я, – тихо и твердо проговорила Мара. – Ты выбрал трудный путь, а причина тому в Шести Добродетелях. Не будь так трудно следовать всем им сразу, мы бы все были святыми.

Она коснулась брошки покровителя, которой Вулф застегивал плащ, – серебряного колоса. Отец добился для него королевского дозволения носить серебряный знак, как вся их семья.

– Твой покровитель – рыцарь Щедрости, – напомнила она. – Вот и будь щедр к себе. Если самый большой твой порок в том, что ищешь тепла на холоде, Святой тебя простит. И король тоже.

– Надеюсь. Если первой доберешься до небесного чертога, замолвишь за меня словечко?

– У меня своих грехов хватает. – Мара чмокнула его в щеку. – Не пропадай больше так надолго. И когда вернешься, сверкая шпорами и перевязью, не жди, что все станут именовать тебя «рыцарь Вулферт».

Он улыбнулся ей, садясь в седло:

– Рыцарь Вулф – тоже неплохо.

Мара засмеялась и помахала ему – поезжай. Скоро она скрылась в тумане, скрылся и страшный лес за ее спиной.

В окно палаты Уединения проник косой луч. Адела, сидевшая ближе всех к камину, отправила в рот ложку тушеных груш.

– Как здоровье? – спросила ее Глориан.

Ее лицо под каштановыми волосами казалось очень бледным, и щеки ввалились.

– Спасибо Святому, – прошепелявила девушка, – простер божественную длань, чтобы избавить меня от зубной боли.

Хелисента подула на горячую кашицу.

– Скорее бы уж мастеро Бурн простерле свои клещи.

Адела с заметным трудом проглотила грушу и вместе с ней – ответную колкость.

– У меня новость, – вмешалась Джулиан, закладывая за ухо прядь волос. – Кажется, меня скоро сговорят.

Глориан оторвалась от ужина:

– За кого?

– За благородного Осберта Комба.

– Тогда ты станешь герцогиней Вежливости по мужу – во всяком случае, когда умрет его мать, – протянула Хелисента. – Тебе бы хотелось сменить покровителя?

– Нет, – возразила Глориан. – Джулиан ведет род от дамы Лорейн Венц, и ее добродетелью всегда останется Справедливость.

От разговоров о помолвке у нее стало кисло в животе.

– Когда тебя с ним познакомят, Джулс?

– Завтра он приезжает ко двору. – Джулиан крутила в пальцах кончик темной косы. – Я знаю, что не обязана венчаться, но с тех пор, как мама сказала, у меня бабочки в животе так и бьются.

– Ты их прихлопни. Тебя нельзя не полюбить. – Глориан с излишней горячностью ткнула вилкой в ломтик ветчины. – И уж конечно, тебя мать не заставит выйти за человека, который тебе отвратителен.

Она сделала вид, что не замечает их встревоженных взглядов. Но обрадовалась, когда рыцарь Брамель прервал беседу:

– Принцесса, король Бардольт приглашает вас присоединиться к нему в саду. Вы дозволите вас проводить?

– Дозволю. – Она встала.

От небесной синевы заслезились глаза. Стражник провел ее к невысокой стене яблоневого сада, где ждал с горячим искалинским жеребцом отец.

– Дочка, – сказал он на хротском, – поедем гулять. Сегодня прекрасное утро.

Глориан замялась, тронув свой лубок.

– Мастеро Бурн велит мне носить его еще три недели. А матушка говорит…

– Знаю, что говорит матушка, потому и указал конюху заседлать особо.

Он тронул седло, и она увидела, что сзади к нему крепится дополнительное сиденье.

– Вот. Так я возил тебя ребенком.

Глориан просияла. Отец, стараясь не потревожить лубок, подсадил ее на подушку и сел сам.

– Вот так, – сказал он, пришпорив боевого коня.

Принадлежащие к замку земли тянулись вдаль мимо озера Блен до Королевского леса с побитыми ветром дубами и снежными соснами, где так часто охотились ее родители. Обнимая отца за пояс, Глориан воображала, как он, размахивая «бородатым» топором, мчится через Хрот.

Его сопровождали, держась в отдалении, шестеро дружинников. Среди них была и Регни Аскрдальская, гордо восседавшая на гнедом жеребце.

Рыцарский конь галопом проскакал по палой листве, вспугнул стаю гусей. Затем король Бардольт придержал скакуна, а дружинники отстали. Деревья расступились, и перед Глориан открылись головокружительные кручи Сорвейских гор. Отец вывез ее за королевские леса к склонам высочайшей в Инисе вершины.

Водопад взбивал в пену воду глубокого озерца, прозрачно-зеленого, как лесное стекло. Заслонив глаза ладонью, Глориан разглядела и другие водопады, скакавшие по ступеням скал.

– Водоворотные озера, – объявил отец. – Не многим известна тайна этой провинции. Мало кто осмелится нарушить границу королевских лесов.

Спешившись, он снял с седла Глориан:

– Как твоя рука, заживает?

– Да. Это досадная случайность, – заверила Глориан. – Мне хочется снова ездить верхом, отец.

Бардольт привязал жеребца к дереву.

– Я поговорю с ее милостью. – Он положил ладонь ей между лопатками. – Посиди со мной.

Они подыскали удобные валуны. Бардольт снял сапоги и портянки, опустил ноги в воду. Глориан, подобрав юбки, последовала его примеру.

– Твоя мать показала мне эти озера летом перед твоим рождением. Долгое было лето и жаркое. – Бардольт с улыбкой прищурился на вершину. – Мы, неделя за неделей, каждый день остывали в этих прудах.

– Мать плавала в диких озерах? – удивилась и обрадовалась Глориан. – Она… в одной сорочке?

Он почему-то улыбнулся шире прежнего.

– Конечно, королевна моя. Конечно, она была в сорочке. – Отец посерьезнел. – Я говорил с ней после твоего вчерашнего ухода из палаты Уединения.

Глориан сникла:

– Она тебе рассказала про нашу ссору. О моих словах.

– Да, – подтвердил Бардольт, – но я хотел бы услышать об этом из твоих уст, Глориан.

Впервые за этот год Глориан вглядывалась в его лицо при дневном свете и вблизи. Кожа под глазами обвисла, стали глубже морщины на лбу, в золотистой бороде и в волосах протянулись седые ниточки. Она возненавидела эти приметы старости.

– Я ей сказала, что не хочу замуж, – с трудом выдавила Глориан. – И ребенка не хочу.

– Ты это сказала со зла или честно?

– И так и так.

Она готовилась принять упреки, но отец промолчал. Он уперся локтями в колени, сжал большие ладони. На указательном пальце левой руки блеснуло кольцо с узлом любви.

– Где-то в этих горах берет исток река Литсом, самая длинная река Иниса, – заговорил он. – Она начинается с ручейка, стекает по этой долине и пробивает себе путь к Пепельному морю. Нескончаемая нить, поддерживающая жизнь этой земли. Она ни разу за много столетий не пересыхала.

Вода утешения, исходящая от Святого. От его вечной лозы. Глориан довольно наслушалась священнослужителей, чтобы узнать знакомый мотив.

– Да, отец, – пробормотала она.

– Нет. Я хочу услышать правду, – возразил Бардольт, не смягчая взгляда. – Скажи, чего ты боишься. Каждый воин должен познать страх. Без него отвага – пустое бахвальство. Иными словами, глупость.

Знаком его покровителя был золотой щит. Круглый, как и на ее броши, и так же заострявшийся книзу.

– Я не воин, – сказала Глориан, и у нее перехватило горло. – Мне бы хотелось, отец… хотелось быть как ты.

У него смягчились желваки на скулах.

– Воин – хозяин своему телу. Мое же принадлежит Инису.

Он снова стиснул зубы. На один страшный миг ее смешливый и добрый отец показался бесконечно усталым.

– Это самое трудное. Знать, что ты воплощаешь целую страну, – сказал он. – Что страна бдит твоими глазами, берет силу из твоего чрева, что щит ей – твое сердце и будущее – твоя плоть. Это даже для меня тягостно, а я никогда не растил в себе наследника. Твоя мать и твоя тетя растили, а я, сколько бы побед ни одержал в Хроте, в этой битве им был не помощник.

Только шум воды нарушал тишину. Глориан так хотелось отогнать от отца эту тень.

– Глориан, – сказал он наконец, – как ты думаешь, твоя мать – воин?

– Нет, – в недоумении ответила Глориан, – она не сражается.

– Да, она сражается. Каждый день она ведет бой за силу и безопасность Иниса. Мне на поле боя не раз выпадал трудный выбор, выбор между жизнью и смертью. То же самое делает твоя мать. Только ее поле битвы – палата Совета, ее оружие – письма и соглашения, а ее броня – сама страна Добродетели. – Он поднял глаза к вершине. – Иногда выбор есть, Глориан. У реки не один путь к морю, и не один путь ведет к победе. Но порой – только один.

Вывод был яснее ясного. Но Глориан, пока отец был в настроении поговорить, решилась помериться с ним упорством.

– Есть же и другие, отец, – сказала она. – Не одна я. Кровь Беретнет сковывает Безымянного, а вот ты мог бы основать республику, как в Карментуме.

– Мог бы, – признал он. – Иногда мне даже хочется с ними согласиться. Но у любого монарха есть советники, Глориан. А кто будет направлять народ и умерять его страсти?

– Люди будут направлять друг друга, – предположила Глориан. – Совещаться с книгами и учеными. Как говорила глашатай.

– А если они все же ошибутся в выборе? Если книги полны ошибок, если ученые бесчестны – или народ не захочет слышать правду? Кто в ответе за страну? В республике – никто. Нет человека, которого можно призвать к ответу. А монарх несет ответственность. Монархи стран Добродетели в ответе перед Святым.

Глориан опустила глаза. Пусть даже в его словах была правда, у нее эта правда застревала костью в горле.

– Я сам решил стать королем. А ты не решала родиться с королевской кровью. – Он погладил ее по голове. – Долг жесток, Глориан. Тебе всего пятнадцать, но никакое крупное сражение не дается легко. А больше того, что ведешь ты, на свете не бывает.

– Мать думает, что я его проиграла. Она считает меня слабой, как бабушку.

– Неправда. Знаю, она бывает с тобой сурова, но ты для нее самая большая драгоценность в мире.

– Драгоценность – это ожерелье, – тонким, ломким голосом сказала Глориан. – Ожерелья не любят. Ими только хвастают и хранят понадежней.

– Когда возьмешь на руки свою дочь, ты поймешь, как любит тебя мать.

Он завернулся в плащ от залетевшего в долину зябкого ветерка.

– Магнауст Ваттен будет с тобой почтителен. Он мой подданный, – сказал ей в макушку отец. – Если он еще хоть раз тебя обидит, я доплыву до Иниса и всажу топор в его толстый череп.

Отец все-таки сумел ее рассмешить.

– По-моему, тебе теперь нельзя так делать, папа. – (Он скроил мрачную мину.) – Король должен поддерживать мир.

Он поцеловал ее в лоб:

– До мира ли, когда твоя дочь несчастна?

Глориан смахнула рукавом подступившие вдруг слезы.

– Не только то страшно, что мы друг другу не понравимся, – призналась она, хлюпнув носом. – Я боюсь потерять себя. Это глупо?

– Тогда мы с тобой одинаковые дураки, – серьезно сказал он, – потому что я тоже этого боялся, когда женился на твоей матери. Боялся, что, связав свою плоть с ее, я пожертвую… каким-то потаенным уголком в себе.

– Пожертвовал?

– Отчасти. Но это потому, что я ее полюбил. Я впустил ее в себя и понял, что мне с ней хорошо. – Он вытер ее слезинку подушечкой пальца. – Может быть, так случится и с Магнаустом Ваттеном. Или нет. Если он такой дурак, ты не обязана допускать его в свой заветный уголок – а если нет, не так уж это будет тяжело.

Глориан проглотила шершавый комок в горле.

– Я выйду за Магнауста Ваттена, – решила она, изнемогая от горя. – Лишь бы мне можно было отослать его обратно в Ментендон, когда понесу наследницу.

Ей пришло в голову, что она сама не знает, на что соглашается. Она даже не представляла, как делают детей.

– Я сам пошлю за ним корабль, – согласился король Бардольт. – А пока у меня для тебя есть подарок. Ко дню твоего Вверения и для грядущих битв.

Он вытащил из-за спины полотняный сверток. Развязав шнурки, Глориан увидела чудесный меч. Она подняла его к свету, и клинок блеснул на солнце. Еще прекрасней того была костяная рукоять с тремя большими самоцветами в цвет ее зеленых глаз.

– Ледяные изумруды! – выдохнула она.

Они были подобны северному сиянию. Ледяные изумруды добывали на самой северной окраине изведанного мира.

– Сталь закаляли в Ревущем море. А кость взяли от моего трона. – Отец передал ей ножны. – Теперь кусочек Хрота навсегда с тобой и будет тебя защищать.

– Ты сам резал рукоять?

– Сам. – Он наклонился, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ты – принцесса Хрота, Глориан Храустр Беретнет. Твой кузен будет править с твоего благословения. Тебе на Севере не царствовать, но ты всегда останешься Глориан Отлинг, дочерью его первого короля. Не забывай об этом.

Глориан поглощала глазами его сильное лицо – может быть, в последний раз на многие месяцы вперед. Он не заставил замолчать ее страхи – никто не мог их унять, – зато вооружил ее внутренне и наружно. Она отложила меч и обняла его за шею.

– Возвращайся поскорей, – глухо проговорила она.

Он крепко обнял дочь:

– Когда полуденное солнце растопит лед, я снова проплыву дорогой китов. А до тех пор, королевна моя, береги мое сердце. Половину его я оставляю тебе.

Потом она ждала у кордегардии, глядя, как его свита готовится выступить к Верстату. Тяжесть меча на боку внушала уверенность.

– Дама Глориан!

Знакомый дружинник выводил со двора жеребца. Поверх кольчуги на нем был зеленый плащ с вышитым на груди гербом дома Храустр.

– Мастер Гленн, – приветствовала его Глориан. – Вижу, ты вернулся к сроку. Благополучна ли твоя семья?

– Вполне. – Его темные волосы ерошились на голове. – Хорошо, что я их проведал.

– Боюсь, я запамятовала, есть ли у тебя братья или сестры?

– Есть. Мара старше меня, а самый старший – Роланд. Он наследник Лангарта.

Глориан взглянула на поднятое среди конных знамя Хрота.

– Завидую тебе. Всегда жалела, что я одна у матери. – Она дала страже знак следовать за ней. – Позволь тебя проводить.

– Неужто у принцессы найдется время проводить скромного дружинника?

– Мне сейчас не хочется оставаться одной, – призналась Глориан.

Они в сопровождении ее охраны подошли к конным дружинникам. Мастер Гленн вел жеребца в поводу.

– Вы сказали, что одна в семье. Я слышал, все королевы Беретнет рождают лишь одно дитя.

– Так говорят летописи. Только одну. Всегда принцессу. И все они одинаковы.

– А что, если Беретнет родит принца или более одного ребенка?

– Думаю, ничего. Дитя или дети все равно будут нести в себе кровь Святого.

– Однако такого не бывало.

– До сих пор не бывало. Мой предок не раз повторял, что его род будет родом королев. – Она с любопытством взглянула на юношу. – Ты первый, кто задает мне такие вопросы. Не стать ли тебе священнослужителем, мастер Гленн? Ты глубоко мыслишь.

– Вы очень добры, но моим призванием всегда было защищать вашего отца. – Он заглянул ей в лицо. – Будет битва, принцесса?

– Прости?

– С нашей последней встречи вы, я вижу, обзавелись мечом.

– Отец подарил, – с гордостью сказала она, сжимая рукоять.

– Очень хорош. Я узнаю его работу по кости. – Вулф поднял густую бровь. – А вы умеете с ним обращаться?

Глориан закусила губу:

– Разумеется.

– Я не хотел вас оскорбить, принцесса. Просто мне казалось, правителям редко доводится брать в руки оружие.

– Это говорит слуга моего отца? – Она также вздернула бровь. – Я дочь Бардольта Храустра, завоевавшего трон железом и кровью. Заверяю тебя, мастер Гленн, я не чужда оружию.

– Его милости после коронации едва ли доводилось брать в руки оружие, разве что для забавы. Теперь век мира.

– Я считаю, надо быть готовой к любым неожиданностям. Вдруг мне случится остаться без охраны. И что я тогда буду делать?

– Для начала гнать со двора такую охрану, принцесса. Но я понял вашу мысль.

Глориан улыбнулась и неожиданно для себя предложила:

– Не скрестить ли нам клинки, когда будешь здесь в следующий раз? Посмотришь, как держится принцесса с мечом против присягнувшего оружию дружинника.

– Это будет честь для меня.

Ветер переменился, и Глориан уловила исходящий от Вулфа запах дыма и дубленой кожи.

– Что ты будешь делать, вернувшись в Хрот? – спросила она. – Куда вы с отцом отправитесь?

– Думаю, двинемся в Могильники, потом вернемся в Битандун, чтобы в удобстве провести долгую зиму, – сказал он. – Вы часто бываете в Хроте, принцесса?

– С двенадцати лет не бывала. Я по нему скучаю.

– Вы – его законная наследница. Могли бы занять его трон. Простите мое невежество, но я не понимаю, почему вместо вас будет править ваш кузен. Разве королева не может владеть двумя королевствами?

Глориан смахнула волосы со щеки. Он не мог знать, что попал в больное место.

– Моя мать считает, что нет, – сказала она. – Я могла бы стать правящей королевой одной страны и королевой-супругой в другой, как она, но ее милость полагает, что я, каковы бы ни были мои права, должна предпочесть Хроту Инис.

С первого шага по земле Хрота она влюбилась в его вечные снега. И ее мать о том прекрасно знала.

– Жаль, что вам нельзя там чаще бывать. Сочувствую, – сказал мастер Гленн.

– Спасибо.

Едва они подошли к свите, протрубил берестяной рожок.

– Доброго тебе пути, – пожелала Глориан, взглянув ему в лицо, и Вулф низко склонился перед ней. – Береги моего отца.

– Постараюсь, принцесса. – Он откашлялся. – Простите меня. Никогда не был знатоком этикета. Но если мы дружили детьми, не будет ли вам позволительно звать меня Вулфом?

– Вполне позволительно, – отозвалась она так легко, что он сглотнул. – Но мне кажется, рыцарь Вежливости дозволит это лишь в том случае, если ты станешь звать меня Глориан. Ну, прощай, Вулф.

– Прощайте, ваше… – Он сбился и начал заново: – Глориан.

Глориан смотрела на него, когда он подъехал к ее отцу, и проводила взглядом с грохотом ускакавший кортеж. А вернувшись во двор крепости, вдруг покачнулась от захлестнувших душу тяжести и легкости.

Потом она вдруг ударилась о землю, и рот наполнился вкусом металла.

18

Мышь-скакунчик прыгала, виляла по песку, держась вровень с ихневмоном, тоже вилявшим между валунами и каменными шпилями. Когда Нинуру замедлила бег, мышь, вертя хвостом, скрылась за барханом.

Они уже вышли к югу от Веретенных гор на равнину, названную эрсирцами Каменной Рощей. От песка било жаром, далекие горы колебались в мареве. Тунува вытряхнула в рот последние капли воды из меха.

Она могла едва ли не дольше всех удерживать в ладонях кипящий котел, купаться в самой горячей ванне – и все же от излишка тепла в эти раскаленные соком апельсина дни ей приходилось нелегко.

Покинув обитель, они вышли на тропу ихневмонов, проложенную вдоль черного притока Минары. Нинуру с Йедой всю дорогу уверяли, что чуют пропавших ихневмонов, да и не было из чащи другого пути. Тунува держала свои сомнения при себе – ей ничего не оставалось, как довериться их носам.

– Зачем с ними ушла Елени? – брюзгливо осведомилась Эсбар. – Она что, тоже влюблена в того мальчишку?

– Ты же знаешь, она преклоняется перед Сию, – покачала головой Тунува. – Я с самого начала считала неразумным объединять эту пару.

– Да, – согласилась Апая. – Сию надо было дать в напарницы по охоте девушку постарше. Я говорила Сагул, когда ей было еще семь лет.

Она остановила своего косматого ихневмона на выступе, нависшем над глубоким ущельем. Далеко внизу сверкала вода.

– Последний Колодец. Раньше он был больше, – заметила Апая; жара ее будто не задевала, хотя по скулам мраморными потеками разлилась подтаявшая тушь. – Здесь начинается пустыня Беспокойных Грез.

Нинуру запыхтела. Ее мех свалялся от пота.

– Сейчас, моя сладкая, – утешила ее Тунува. – Уже близко.

Дальше до самого горизонта протянулась золотая дымка. Ни одного русла в ней не просматривалось. Как и следовало ожидать, раз они вышли из Пущи в пустыню вечно перебегающих песков.

Подземные воды, пробившись на поверхность, собрались в озерцо. У берега утолял жажду табунчик красных ланей. Учуяв ихневмонов, лани скрылись в облаке пыли. Йеда не удержалась, рванулась следом, не дав Эсбар твердо ступить на землю, и сбила ее на песок.

– Я тебя кормила, неблагодарная. Из рук кормила! – рявкнула Эсбар вслед охотнице.

Тунува, не удержавшись, фыркнула.

– Ох, Мать, как у нее еще силы остались… – Эсбар распустила намотанную на лицо ткань и принялась утирать лоб. – А с другой стороны, я сама не прочь отведать свежего мяса.

Тунува соскользнула на землю:

– Я готова всех баранов загнать в море, лишь бы не жевать больше вяленую баранину.

– А я охотно помогу.

– Если позволите разбавить вашу беседу каплей здравого смысла, – проворчала Апая, не сходя с седла, – берегитесь щелкунов. Они кочуют следом за оленями. Проверю, нет ли поблизости племен нурам.

Проводив родительницу кислым взглядом, Эсбар сбросила с себя одежду:

– Слышала, что она сказала? – Она, отдуваясь, зашла в воду по бедра. – Тебя еще лихорадит?

Тунува, тряхнув головой, распустила волосы.

– Больше прежнего.

– Тогда заходи. В воде прохладней.

Под ноги ложился камыш, в его тени вода казалась совсем черной. Погрузившись целиком, Тунува облегченно вздохнула и перевернулась на спину. Эсбар подплыла поближе.

– До Хармарского прохода их не догнать, – сказала Тунува. – Нам не миновать Ментендона.

Сию с петлей на шее… Сию в колодках, Сию на коленях со связанными за спиной руками…

– Тува, – Эсбар коснулась ее руки, – Сию еще не причастилась магии. Никто не назовет ее ведьмой.

– Будем надеяться.

Они выколотили из одежды песок, постирали и раскинули на солнце сушиться. Пока Эсбар наматывала на пояс и между ног переложенные мхом слои ткани, Тунува развела костер. Мужчины наварили им в дорогу творожного корня, завернули каждый в лист платана, много дней предохранявшего пищу от порчи. Они вскрыли каждая по свертку и поели.

Скоро вернулась присмиревшая Йеда, положила к ногам Эсбар окровавленную оленью ляжку. Когда все набили животы, Эсбар задремала в тени, а ихневмоны вволю напились. К полудню бодрствовала одна Тунува – все отгоняла пробиравшуюся в мысли мрачную тень.

Сию сделала глупость, Сию думала только о себе. И все же, глядя, как ворочается во сне Эсбар, Тунува ощущала в себе привычную нежность и гадала, смотрит ли Сию на своего Анайсо с такой же сладкой болью. Хорошо быть молодой, хорошо в первый раз полюбить.

Им с Эсбар посчастливилось. Больше, чем многим за пределами обители. В тех землях любить – что сеять зерно среди терний: разница в положении, брачные расчеты, нужда в наследниках. Сколько раз великая любовь задыхалась, не успев прорасти, или увядала при первых трудностях.

Да, им с Эсбар повезло. А Сию нет.

К закату вернулась Апая.

– Ни следа кочевников, – сказала она. – Жаль.

Тунува покивала.

– Йеда принесла добычу, – указала она.

Апая, подсев к ней, сняла с вертела кусочек поджаренной оленины.

– Как там Королева Королев? – спросила Тунува.

– Богата и весела. Она любит окружать себя… причудами.

– Ты в их числе?

Тунува встретила сердитый взгляд Апаи, пряча улыбку.

– Я в их числе, – признала та. – При дворе никому нет покоя. В прошлом году Дарания предложила покровительство сестрам-тройняшкам, изучавшим механику в Барданте. Якобы они великие изобретательницы. А годом раньше платила румелабарскому алхимику, порадовавшему ее обещанием превратить в золото весь песок пустыни.

– Она верующая?

– Только для виду. Один из ее внуков увлекся инисскими Шестью Добродетелями, другой втрескался в искалинскую принцессу, – с отвращением сообщила Апая.

У Искалина с Югом было в прошлом много общего, но принятие Искаро Вторым Шести Добродетелей принесло ожесточенный раскол. С тех пор Искалин не раз пытался обратить соседей в свою веру – через брак или угрозой силы, в зависимости от того, кто был при власти.

– А еще она привечает последователей той таинственной провидицы, что они зовут Раукатой, – делилась Апая. – Таких трое среди ее дорожной стражи, и с ними даже один из ее братьев.

Тунува заинтересовалась. По Эрсиру не первый век ходили пророчества Раукаты, предвещавшие Гултаге огненную погибель. Но до последних лет ее учение не находило преданных последователей – весь Эрсир исповедовал древнюю веру Дуин.

– Да, суетливая во дворце жизнь. И шумная. – Апая откупорила седельную флягу. – А все же Дарания добрая королева, и я горжусь тем, что охраняю ее. Немало наших сестер берегли полных дур.

– Надеюсь, Сию способна кого-нибудь уберечь.

– Вот в том-то твоя ошибка. – Апая взглянула ей в глаза. – Ты мне всегда нравилась, Тува. Эсбар рядом с тобой сильна, как ни с кем, – но когда речь заходит о Сию ак-Наре, тобой правит давнее горе.

Тунува выдержала ее взгляд:

– Мне оно не кажется давним.

– Знаю. – Апая бросила взгляд на Эсбар. – Знаю, каково носить в себе дитя. Чувствовать шевеление жизни. Случись такое с Эсбар, мне было бы тяжело.

Такое… Даже Апая – Апая, пережившая до рождения Эсбар три выкидыша, уходившая в цель, как стрела, по шейку наконечника, – не могла открыто назвать «такого».

– В Эрсире изменницу замуровали бы в камень и оставили умирать от жажды. В Инисе разорвали бы лошадьми, – сказала Апая. – Ты же знаешь, Тунува, Сию подобное не грозит.

В обители не бывало казней. Ни одной настоятельнице в голову не пришло бы убить собственную дочь.

– Мы вступаем в пустыню Беспокойных Грез, – говорила Апая. – Ты знаешь, почему ее так назвали?

Это знали все. Мужчины передавали множество старинных легенд Юга.

– Печальный король, – ответила, помолчав, Тунува. – Он обезумел от любви к королеве-бабочке. После ее смерти затосковал так, что никто не мог избавить его от печали.

«Тува, прошу тебя, поговори со мной. Впусти меня».

Его царство рушилось. Советники приходили в отчаяние. А однажды ночью король вышел взглянуть, как проходит по небу Косматая звезда. Впервые за много лет он увидел красоту и заплакал.

«Ощутить солнце на щеке, вкус вина на языке. Дышать, не мечтая о смерти».

– Потом он опустил взгляд и узрел за стенами своего дворца королеву-бабочку, манившую его к себе. И он, хоть и помнил, что она умерла, вслед за ней вышел из города в эту пустыню, решившись последний раз обнять любимую. Он не взял воды. Ушел босым. Он твердил себе: «Это только сон. Только сон».

– А это был сон?

– Нет. Пустыня мутила его взгляд. Он умер в песках, и песок поглотил его кости. Взглянув пристальней, он мог бы распознать истину. Но его ослепила любовь.

– Самая древняя из легенд Эрсира, – сказала Апая, – и самая мудрая легенда на свете.

Она улеглась спать и добавила:

– Поразмысли над ней, Тунува.

Несколько дней они держались ближе к Веретенным горам, пока не достигли Хармарского прохода. Дорога пролегала между скалистыми отрогами Дымного хребта и заливом Эдин, открывая путь к Ментендону. Проход стерегли две высокие башни и огромные бронзовые ворота между ними. В последний раз эти двери закрывали, чтобы остановить вторжение Ваттена в Эрсир.

Горы Дымного хребта в сравнении со своими южными родичами выглядели зловещими. Они, как шрам на теле земли, отрезали Ментендон от Искалина тысячефутовой стеной. Их пугающая красота и грозила, и манила к себе.

– Дальше я не пойду. – Апая перебросила Эсбар кошель. – Это на пошлины. Эрсирские монеты на дорогу отсюда, ментские – на обратный путь.

Тунува достала монетку. На одной стороне – колесо клана Ваттен, на другой грубо отчеканенное лицо: Бардольт Храустр, король Хротский, с мечом в руке. Этим самым мечом Мать победила Безымянного, а его образ теперь олицетворял ложь стран Добродетелей.

– Двигайтесь по соляному тракту к северу от Дымного хребта. Он вас доведет до Садирра, – наставляла их Апая. – Остерегайтесь: Дарании сообщали о подземных толчках и прорывах горячего пара.

Тунуве вспомнился кипящий ключ:

– Эсбар, напиши мне поскорее. Расскажи, что сталось с Сию.

– Непременно, – пообещала та родительнице, спрятав кошель в карман.

Тунува повернулась к своему ихневмону, сняла подвешенную на грудь дорожную суму.

– Лучше не ходи, – сказала ей Нинуру. – Ветер пахнет незнакомо.

– Лошадьми? – Тунува почесала ей за ухом. – Боюсь, я к возвращению пропахну ими насквозь.

– Нет. Пахнет деревом, – сказала Нинуру. – Как из-под дерева.

– Долго прощаться некогда. Королева без защиты, – отрывисто проговорила Апая. – Йеда, Нинуру, идите на запах королевской розы, там найдете воду. Ждите у нее своих сестер.

Нинуру толкнула Тунуву носом и тихо отошла. Йеда, облизав Эсбар щеки, двинулась за ней.

– Готова? – спросила Эсбар.

Тунува мотнула головой и побрела в сторону Хармарского прохода.

По песку они подошли к сторожевой башне, где собирали пошлину эрсирские солдаты. За горсть монет им позволили выбрать лошадей.

Тунува много лет не сидела на лошади. Она не сразу привыкла к незнакомому седлу, к медлительности движения. Их спутниками были люди самых разных жизненных путей: купцы, странники, зеркальщики веры Дуин. Навстречу попадались другие, может быть, искавшие теплых мест.

К вечеру они подъехали к дорожной станции между расступившимися восточными утесами. На белом песке между скалами разбили лагерь. За палатками блестел залив Эдин, испещренный рыбацкими лодочками и яркими парусами больших судов. Эсбар отошла раздобыть им ужин, а Тунува обратилась к ментскому торговцу водой.

– Вы говорите на эрсирском? – спросила она. Купец кивнул. – Я ищу двух девушек лет семнадцати и мужчину немногим старше. Женщины, наверное, в зеленых плащах.

– Сбежали из дома? – понимающе покивал торговец. – Через Хармарский проход часто бегут молодые люди, задумавшие повидать мир. Сами вернутся.

– Вы их видели?

– Может быть. Я плохо запоминаю лица, но вчера у меня покупала воду девица в зеленом плаще с застежкой в виде золотого цветка. При ней был эрсирский охотничий клинок, – помнится, я еще подумал, что молода она носить такое оружие. Но та была одна, без мужчины.

Тунува с лихвой заплатила ему за наполненную водой дорожную флягу. Эсбар вернулась с хлебом и мисками тушеного горошка.

– Одна из девушек вчера здесь проходила, – сообщила Тунува. – Зеленый плащ с золотой застежкой и меч. Надо ехать дальше.

Эсбар передала ей ломоть хлеба.

– Стало быть, они разделились.

– Похоже на то.

Поев, они выехали из лагеря в тихую ночь. Дорога на милю вперед была усыпана осколками выброшенных проезжими глиняных мисок.

К утру перед ними встали ворота по другую сторону Хармарского прохода – меньше первых, деревянные.

– Добро пожаловать в земли Добродетелей, – на ломаном эрсирском приветствовал их стражник; он носил герб Ваттена. – Да направит Святой ваш путь.

– И твой тоже, – на эрсирском ответила Тунува.

Эсбар только вздернула подбородок.

За воротами им открылся Ментендон.

Тунува за всю жизнь лишь раз бывала так далеко на севере. По краям пыльной дороги поднималась скудная бурая трава. С запада от нее продолжался Дымный хребет.

– Добродетели, – прищурилась Эсбар. – Здесь мы – язычницы и нарушительницы закона, Тува.

– Тогда постараемся не задерживаться. – Тунува крепче ухватила поводья. – Места, где поклоняются Обманщику, не для меня.

– Согласна. Хотя не у всех здесь был выбор, – вздохнула Эсбар. – Итак, на соляной тракт. Но если я услышу, как оскорбляют Мать, я за себя не ручаюсь.

19

Соляной тракт лепился к Дымному хребту. Они, сколько могли, ехали ночами. Чем дальше на север, тем холодней становился воздух. Днем они спали, укрывшись от лишних глаз среди темных валунов или в дубовых рощах.

Оставшись без шедших по запаху ихневмонов, они положились на здравый смысл. Соляной тракт – самый короткий путь до Садирра, так что Сию, скорей всего, выбрала его. На четвертый день они ради покупки припасов и горячего ужина остановились в Свартале, где ментцы добывали редкую черную соль.

Некогда Ментендон, как бы широко ни распространилась его древняя религия, представлял собой мозаику верований и обычаев. До Зимнего потопа здесь находили последователей все веры мира. Шесть Добродетелей пришли сюда не меньше века назад, особенно в западные края, где сильнее ощущалось влияние Искалина, – но только недавно закон объявил их единственно праведной верой. За другие грозило жестокое наказание.

В прошлом свартальская винарня радушно принимала садовников, певцов горы, зеркальщиков. Теперь они застали здесь лишь одного пьяного священника. Эсбар неодобрительно его разглядывала поверх чаши яблочного вина.

– Не смотри так! – шепнула ей Тунува.

– А почему? – так же тихо ответила Эсбар. – С какой стати мне бояться мертвого рыцаря?

– Захотелось на костер?

– Сторожки всегда при мне. Это было бы даже забавно, – протянула Эсбар. – Вот он завизжит, увидев, что огонь меня не берет.

Тунува отошла расплатиться.

Лагерем они стали у подножия холмов. В просвет между валунами Тунува следила за потянувшимся к восходу на север обозом. Везли бревна. Трое всадников, в кожаной одежде, в кольчугах, с примасленными на хротский манер волосами, громко распоряжались на ментском.

– Это, должно быть, соляные воины, – заметила Тунува. – Неужели весь этот лес везут в самый Хрот?

– Железная сосна. Я слыхала, свою они начисто свели, – проворчала Эсбар и перевернулась, подложив под голову скатанный плащ. – Отдохнула бы ты, Тунува.

Та легла рядом.

– А что, если Сию не захочет вернуться?

– Хочет не хочет, а вернется.

– Обитель – не клетка. – Тунува взглянула на подругу. – Или клетка?

– Будь она клеткой, нас с тобой бы здесь не было, – устало отозвалась Эсбар. – Мы – тайна Матери. А значит, должны защищать сестер даже от них самих.

– А если Сию больше не хочет быть тайной?

– Разве ей одной приходится в жизни заниматься не тем и быть не той, кем хотелось бы? – Эсбар протяжно выдохнула через нос. – Будь она постарше, я бы ее, может, и послушала. Но она еще не понимает, что именно выбрала.

Под конец ее речи земля вздрогнула. Эсбар поднялась рывком – сна ни в одном глазу. Тунува смотрела на горы. Камни стали горячее.

– Пожалуй, лучше нам двигаться дальше, – сказала она. – Ты выдержишь?

Эсбар выглядела изнуренной, однако кивнула. Они снова сели в седла.

Дальше ехали без остановок. Впервые пошел дождь – холодный, проливной. Тунува запрокинула голову, с наслаждением подставляя каплям лицо. Наконец блистающие лучи заката высветили на равнине, к востоку от дорожной полосы, очертания руин. Несколько провалившихся куполов, ряд укороченных, как оплавленные свечи, колонн, обломок арки с высоким строгим сводом, лик забытого бога… Тунува придержала коня, озирая Погребенный город.

Гултага. Кода-то она была сияющим котлом знания и торговли: город тайн, чудес и ужасов, грозивший вырасти со временем в жестокую и алчную империю. Теперь она лежала каменными обломками, дожидаясь, когда время сотрет их в пыль и развеет все, кроме воспоминаний.

Тунува с Эсбар одновременно подняли взгляды, разом замолчали. Над ними вставали страшные кручи горы Ужаса. Одиннадцать тысяч футов камня, облитого черным стеклом в день ее единственного извержения – в день, когда родился Безымянный.

Искалин испокон веков почитал любые горы, ментцы же страшились одной только этой. Они видели в ней логово подземного бога, Кузнеца Мира и врага Небесного Кузнеца. Задабривая его, они приносили дары на ее склоны, жертвовали людей кипящим потокам… Впрочем, Тунува подозревала, что последнее – ложь, подхваченная Ваттеном, чтобы оправдать насильственное внедрение новой веры.

За свои пятьдесят лет она не видела ничего более пугающего, чем эта гора. Каждая сестра после воспламенения отправлялась взглянуть на нее – вспомнить, над чем одержала победу Мать, и понять небывалую высоту ее отваги. Она в одиночку встала против злобного исчадия этой горы.

Руины в изобилии сохранили память убийств: кости тысячи людей, столетия назад вплавленных в землю. Когда-то на плодородных почвах вокруг огненной горы росли хлеба, вызревали лучшие виноградные лозы, теперь же никто не дерзал возделывать эти земли. Ведь дерзость и сгубила гултагцев. Их блестящий город раздразнил гору, и гора Ужаса ответила, испепелив его великолепие.

Тунува кинула взгляд за печальные руины и… на фигуру, стоящую на высоком обломке колонны. Они с Эсбар пришпорили лошадей, свернули с соляного тракта под уклон, к скелету Гултаги. Вблизи фигура оказалась завернувшейся в зеленый плащ девушкой, не сводившей глаз с горы.

– Елени Янудин! – вскипела Эсбар. – Веселую гонку ты нам задала. Слезай сейчас же!

– Эсбар, Тува! – Елени спрыгнула с колонны, ее лицо блестело от слез. – Вы пришли. Я так и надеялась, что меня догоните вы.

– Сию тоже здесь? – крикнула ей Тунува.

– Нет.

– Ты, маленькая дуреха! – Эсбар уже сошла с лошади. – Тебе еще повезло, что я пока не настоятельница. Не то бы…

Елени захлебнулась рыданиями:

– Простите меня, сестры, пожалуйста! Сию разрешила мне поехать с ними в Хрот. Мне хотелось посмотреть, как там сияет небо, – хоть разок увидеть! Она велела мне скакать без остановки до самого Садирра, но я увидела гору Ужаса… – Она прикрыла глаза ладонью. – Я не должна была покидать Мать, даже ради того сияния. Прошу вас, сестры, отведите меня домой.

– Еще неизвестно, есть ли у тебя теперь дом, – уколола ее Эсбар.

Девушка с ужасом обернулась к ней.

– Успокойся, детка, – как можно мягче сказала Тунува. – Так где Сию?

Елени утерла щеки:

– Они с Анайсо этой дорогой не поехали. Сказали, чтобы я увела вас от них, а сами решили переждать несколько дней и скакать в Куменгу.

– Стало быть, в Садирр они не собирались, – с горечью поняла Тунува. – Эсбар, мы потеряли…

Земля накренилась так резко, что Елени не устояла на ногах. Пыль вокруг зашипела. Гора Ужаса протяжно, недобро зарокотала – звук исходил из ее сердцевины, – склоны окутал дым. Над руинами взметнулись стаи птиц. Тунува удержала за повод испуганно фыркнувшую лошадь.

За рокотом настала мертвая тишина. Тунува слышала только дыхание – свое и не свое. И кровь – она поклялась бы, что чувствует горячий расплав в своих жилах.

Она поклялась бы, что ее кровь закипает.

Тунува не поверила бы, что это может свершиться так быстро: удар, скала раскалывается, выпуская сквозь кожу Эдина ревущий внутри жар. В ее сновидениях разлом мира, случившийся пять столетий назад, продолжался часами.

И вот, не успела она перевести дыхания, тишина разразилась вихрем. Молчание перешло в грохот. Земля под ногами вздыбилась, вслед за тем из вершины вырвалась лава – извержение столь бедственной, губительной силы, что Тунува не поверила глазам. С лавой наружу рванулись зловонные испарения, полыхнули ветвящиеся молнии. Редкие облака над головой порвало, словно некое божество разметало их по краям небес.

Лошади вскрикивали, вставали на дыбы. Сдерживая свою, Тунува уловила запах извести. Ее вонь воспламенила скрытую в ней магию. Пальцы сами собой выбросили пламя невиданного алого цвета. Не успев смягчить удара, она испепелила зажатый в руке повод, и лошадь, пронзительно заржав и закатив глаза, понеслась.

Эсбар тоже упустила свою, но как будто не заметила потери. Она не сводила глаз с горы Ужаса, и в глазах ее отражался огненный хаос. От этого зрелища Тунува наконец очнулась.

– Эс, – позвала она. – Надо уходить, Эс!

– Оно как мы. – Эсбар приросла к месту. – Ты чувствуешь, Тунува?

Тунува чувствовала.

Сиден. Та же магия, которой горело утешавшее, одарявшее ее силой дерево. Ничто не могло сравниться с ощущением сидена, и все же такое исходило сейчас от горы Ужаса, из колыбели зла. Она сражалась со страшным влечением: шагнуть навстречу извержению, нырнуть в огненное море, упиться им, как вином. Она ощущала в себе силу на любые деяния.

Не было времени дивиться. Раскаленные камни и угли, казавшиеся на расстоянии не больше монеты, сверкали в небе, дождем сыпались на склоны. Одни угасали, но сверху падали новые. И сами склоны шевелились.

Рокот снова сотряс гору. По ее бокам потекли каменные лавины, мелкий щебень дождем застучал по развалинам. Елени вскрикнула – камешек рассек ей щеку. Тунува огромным напряжением угасила в себе чужой огонь, ухватила девушку за руку и затащила в пустую скорлупу здания. Едва успела, как раскатился низкий гул, воздух загорелся – ее ладони выбросили новый пламень, и Тунуву откинуло назад, под обломок колонны.

Такой удар мог бы убить. Не будь они тем, кем были, их бы уже не стало. Волны раскаленного ветра высасывали влагу из глаз. Вдалеке рухнула лошадь.

– Тува!

Она взглянула через плечо Эсбар на огненную реку, вытекавшую из горы, точно расплавленное железо из горна. С обрывов срывались сверкающие водопады.

– Елени, – выдавила Тунува, – скорей!

Девушка подбежала к ней. Тунува ухватила ее за руку, и они втроем бросились через равнину.

Нигде не было спасения от пепла и камней, осколки рвали им кожу. День стал темнее ночи.

Маги быстры, но текучий огонь обгонял их. На сей раз лава грозила не Гултаге, она стекала по другому склону, отрезая им путь к Хармарскому проходу. Тунува спешила как никогда, увлекала за собой Елени, прикрывая себя и девушку сторожком. Черная витая колонна рвалась к небу, ее пронизывали молнии; клубы дыма один за другим накрывали город. Они уже поднялись на мили вверх – плотные, как крыша, и мягкие на вид, как подушки.

Рано или поздно этот пепельный столб должен был обломиться.

– Тува! – хрипло позвала Эсбар. – Ихневмоны!

Увидев зверей, Тунува невольно расхохоталась от облегчения. Нинуру неслась к ним сполохом в темноте. Йеда тенью догоняла ее. Тунува, не спрашивая, откуда такое счастье, забросила в седло Елени и вскочила перед ней сама. Эсбар кинулась к Йеде.

Ярилась гора Ужаса. Равнина скользила под лапами ихневмонов, а всюду вокруг грохотали раскаленные камни. Земля шла волнами, разверзалась. Елени что было сил вцепилась в Тунуву.

Толкнувшись задними лапами, Нинуру перелетела дымящуюся расселину. Обернувшись в седле, Тунува увидела несущийся к Йеде огненный шар.

– Эс, сзади!

Эсбар вскинула ладонь – вспышка сидена отразила пламень, оставив за собой светящийся угольками след.

– Нин, поспеши, – торопила ихневмона Тунува. – Скорей!

Нинуру взлаяла в ответ. Ее скачки становились все шире, длиннее. Тунува оглянулась на огненные потоки – уже близко, вот-вот накроют, сорвавшись с утеса. Она закрыла опаленные глаза и припала к Нинуру, отдавая себя в руки Матери.

Лава перелилась через уступ. В самый последний миг Нинуру с Йедой отскочили с ее пути. Пролившись с отвесного утеса, бурлящая лава растеклась по равнине багровой рекой в разводах пара и черных жил. Тунуву накрыл жар. Мышцы обмякли, она повисла мешком.

Ихневмоны не скоро прервали бег – только когда вернулись на высокую насыпь соляного тракта. В смрадном воздухе висел пепел. Они не видели иного света, кроме собственного огня.

– Стой, Нинуру, – с трудом выговорила Тунува. – Погоди.

Та встала, и Тунува сошла на землю.

– Тунува, надо уходить, – сказала Эсбар, ее лицо горело внутренним пламенем.

Покрытая тонким слоем пепла Тунува обернулась к горе Ужаса. По склонам стекали кровавые реки. Черный дым поднялся так высоко и распростерся так широко, что она уже не видела неба за его краем. Копья молний поджигали узловатые клубы дыма и тонули в них.

И снова тишина, беременная чем-то невыразимым.

Дрожь зашептала под подошвами, прошла вверх по хребту, проникла в кровь.

А потом – ужасный звук, подобного которому она не слышала и не услышит впредь. Не грохот извержения, не предвещавший его зловещий рокот. Это земля скрежетала о землю, звенел металл, ревел пожирающий дома пожар – всепоглощающая ярость отозвалась эхом по всему Ментендону.

На глазах у Тунувы Мелим из вершины вырвались и скрылись в ночи пять темных теней. Пять темных теней с десятью темными крылами, и за ними, с тем же древним как мир воплем, – стая темной мошкары.

В замке Дротвик очнулась от странного видения Глориан Беретнет. Не отходившая от нее дама Флорелл Луг остудила ей лоб, совсем недавно бывший слишком холодным.

– Глориан?

Флорелл погладила ее по волосам, и Глориан раскрыла глаза.

– Оно восстало, – прошептала она.

После она не могла вспомнить своих слов.

20

Закат обратил снег в топленый мед. Вулф наедине со своим луком стоял под соснами в падающей темноте и выцеливал пасущегося на прогалине лося. Король Бардольт задумал отметить возвращение в Битандун пиршеством. Он будет рад свежей лосятине.

Лось понюхал воздух, Вулф медленно выдохнул.

И ощутил небывалое. Только не в этом северном лесу над замерзшим озером, среди черно-белого мира. Из-под снега било жаром. Наслаждение, боль, страх и глубинное чувство узнавания – все разом вскипело в его душе.

Колени подогнулись – стрела со стуком ударила в ствол. Лось спасся бегством, а Вулф, выронив лук, схватился за грудь, будто ладонью мог прихлопнуть пожар. Он ощутил себя мешком с камнями.

21

Парадное облачение было вдвое тяжелее, чем казалось: шесть слоев одежды, выкрашенные в бледные оттенки радуги, и каждый переложен тонкой белой подкладкой.

Слуги выбелили ей щеки и лоб жемчужной пылью. И более никакой краски. Мир должен увидеть ее лицо. Волосы, слишком короткие для прически, подравняли и гладко зачесали. Чтобы удержать увенчавшую их корону – тонкое сооружение из раковин и жемчугов, – приходилось напрягать шею.

Карета была открыта миру, с крыши спускались подвески с ракушками каури. Госпожа Тапоро объяснила, как важно уведомить народ о ее существовании прежде, чем она вступит во дворец Антумы. Тот, о ком все знают, так просто не пропадет.

Госпожа Тапоро нянчилась с ней с первого дня. Думаи поначалу нездоровилось, она даже не пыталась встать и слушала родственницу из уютного гнездышка постели. Ее и сейчас донимал сухой кашель, и череп казался тесен для его содержимого.

При дворе земную болезнь придется скрывать. Она ни на миг не вправе выказать слабости.

Несколько стражников сопровождали ее до городских ворот. Дальше они двинулись по Рассветному проспекту, где посмотреть на обретенную принцессу Сейки собрались пятьдесят тысяч народу.

Ее появление возвещали барабаны. Зеваки толкались, чтобы бросить на нее хоть один очарованный взгляд. Впервые за много дней она порадовалась, что отсюда не видит горы Ипьеда, хоть и ощущает ее как холодный ветер в спину. Сейчас нельзя на нее оглядываться. Смотри только вперед!

Но разве могла она не думать о матери, жившей здесь девочкой? Унора спала в одном из этих домов, играла под склоняющимися над каретой ивами.

Крыши Антумы раскрасили во всевозможные цвета – сверху город выглядел одной огромной радугой. Дворец оказался куда огромнее, чем она воображала. Там ее ждала встреча с принцессой Сузумаи – с девочкой, на чье место она посягала.

Из осторожности император Йороду собирался выждать три года, прежде чем утвердить Думаи наследницей. За это время ей предстояло доказать, что она достойна трона, лишив Купоза повода к возражениям. Предстояло, не жалея трудов, усвоить тонкости политики и законоведение.

– Тебе, – сказала госпожа Тапоро, – придется в самый краткий срок выучиться на императрицу. Легко не будет.

Катилась карета, били барабаны, и вот наконец жители Антумы отстали – дальше им нельзя было ее провожать. Думаи зажмурилась. Ее прошиб пот.

«Великий Квирики, не дай мне опозориться!»

Над ней нависла длинная стена дворца. Вот и Западные ворота, за ними косые скаты крыш с блестящими серебром щипцами. Думаи и с закрытыми глазами услышала, как карета прокатила через ров.

Наконец они остановились. В парадном дворе ждали придворные и чиновники с украшенными раковинками волосами. Рядом теснились слуги. Все как один склонились перед ней.

Отец оделся в тон ее платью. Его высокая корона была сложена из кораллов и каури и украшена двумя серебряными драконами, держащими «танцующую» жемчужину с кулак величиной. Думаи преклонила колени на расстеленной перед ступенями циновке.

– Дочь моя! – громко и ясно заговорил отец. – Добро пожаловать во дворе Антумы – твой новый дом.

– Благодарю, ваше величество.

Он подошел и помог ей подняться. Думаи смотрела на него снизу вверх. Ноги от усталости будто увязали в земле.

– Я тебя держу. – Он взял ее под руку. – Подними голову, покажи им лицо.

Утешенная его добротой, она исполнила просьбу, и отец повел ее вверх по ступеням в невиданно огромное здание с остроконечной тростниковой крышей и нарядным щипцом.

Внутри стоял дымный полумрак. Вокруг толстых, шире ее плеч, каменных колонн змеились деревянные драконы. Стены были расписаны в мрачных тонах сценами из легендарного прошлого – одни Думаи узнавала, другие ей еще предстояло заучить. Клинки, гребни волн, чешуя блестели серебром и позолотой. Вот припавший к груди Снежной девы Квирики – еще не исцеленный, в малом теле.

Капли комнатных фонтанчиков стекали в проложенные в полу желоба. Солнце поджигало воду, отбрасывая на колонны бегучие блики, и вливалось в потолочное окно.

Под ним стоял Радужный трон.

Думаи наизусть знала его историю. При первом появлении драконов жители Сейки устрашились гигантских созданий и прогнали их прочь. Лишь одна женщина, увидевшая в них красоту, оплакивала потерю. Выйдя к морю на утесы Урамези, она изливала свою печаль в песне. Люди звали ее Снежной девой, потому что ее не страшили самые суровые зимы.

Однажды она нашла раненую птицу и унесла ее в свое скромное жилище. Не ведала она, что птицей этой обернулся Квирики – величайший, первый среди драконов. Она залечила ему сломанное крыло. Когда силы вернулись, дракон в благодарность подарил ей один из своих рогов. Она доказала, что люди бывают и мудры, и нежны. Их дружба положила начало взаимному уважению между драконами и сейкинцами.

Свидетельством тому стал Радужный трон – дар первой королеве Сейки. Он завивался спиралью почти до потолка, а его изгиб образовал гладкое вогнутое сиденье. В извивах драконьего рога сливались в танце все мыслимые цвета, а вокруг него плавал туман. Думаи смотрела молча.

Вот этот трон она должна завоевать.

Слева от трона стояли двое. Первая – женщина примерно одних лет с Унорой.

– Дочь, – обратился к Думаи император, – я представляю тебе ее величество Сипво, императрицу Сейки.

Думаи встретила взгляд Купоза па Сипво. Ее прическа изображала раковину-паука. Должно быть, слуги трудились над ней полдня и причинили немало боли.

– Принцесса Думаи. – Ее голос не выражал никаких чувств. – Я рада быть вашей мачехой.

– Встреча с вами – честь для меня, ваше величество.

Императрица Сипво все вглядывалась в ее лицо.

– Моя младшая дочь, – представил между тем император Йороду. – Нойзикен па Сузумаи, принцесса Сейки.

Он улыбнулся девочке:

– Сузу, вот тебе и сестра – Думаи. Она пришла к нам с самой горы Ипьеда.

Сузумаи сделала шаг от матери. Она была бледная, как Сипво, мала ростом для своего возраста и будто тонула в длинных черных волосах. Когда девочка застенчиво вскинула на Думаи потупленные глазки, на веке левого стал заметен шрам от убившей ее братьев ракушечной оспы.

– Добро пожаловать, старшая сестрица, – сказала она и протянула Думаи шкатулку. – Это тебе.

Думаи высвободила руки из рукавов, чтобы принять подарок. Внутри лежал зажим для волос, вырезанный в виде золотой рыбки дома Нойзикен.

– Какая красота! – Закрыв шкатулку, она улыбнулась. – Я очень рада встрече, младшая сестра.

– У меня никогда не было сестры, – улыбнулась в ответ Сузумаи (у нее еще не выросли два коренных передних зубика).

Императрица Сипво сжала челюсти и поманила Сузумаи к себе, потом кивнула слуге, и тот выдул из раковины две протяжные ноты.

Придворные, потянувшись в зал, склонялись перед семьей императора. Думаи поискала взглядом серебряный колокол и нашла его на одеянии первого подошедшего и у следующего. Были и другие гербы, но не так много.

– Перед вами принцесса рода радуги, – обратился к придворным император Йороду. – Нойзикен па Думаи, моя старшая дочь.

По залу дуновением ветра пробежали шепотки.

– С младенчества моя дочь была певицей богов в Верхнем храме Квирики. Отныне она будет жить рядом со мной.

Ропот…

– Хоть и воспитана не при дворе, она ближе любого из нас к богам, которых каждый день славила на горе Ипьеда.

Он замолчал, когда в зал вошли еще двое и прошествовали между рядами придворных.

Мужчина, как и сам император, был среднего роста и сложения, но держался с такой уверенностью, что казался выше своего тела, – так свет луны распространяется шире ее диска. Думаи впервые видела столь самодовольного человека. Косица его седой бороды изображала рыбий хвост, дорожные одежды были пышно расшиты серебряной канителью. Лет семидесяти на вид, он и в эти лета дышал бодростью.

– Речной хозяин, – с холодком встретил его император Йороду. – Мы ожидали тебя не ранее зимы.

– Я прибыл сразу, как услышал известие, ваше величество. Новая жемчужина нашего двора! – воскликнул бородатый. – Трудно поверить! Неужели это – таинственная принцесса Думаи?

– Как видишь.

Новый гость, не сводя с Думаи глаз, широко улыбнулся и поклонился ей.

– Ваше высочество, добро пожаловать. Добро пожаловать в Антуму. Я – речной хозяин Сейки и двоюродный дядя вашей сестры, принцессы Сузумаи. Как вы похожи на отца!

Так начинаются поединки.

– Мой господин. Как я понимаю, вы были регентом при моем отце, – заметила Думаи; Купоза склонил голову. – Надеюсь, ваша поездка прошла спокойно, хоть и оборвалась неожиданно.

– Так и было, принцесса, и я благодарю вас за заботу. Нигде не найдешь такой красоты и спокойствия, как в храме Фидуми, по крайней мере из тех мест, где мне доводилось бывать. Однако дочь заверила меня, что она не видела мест более впечатляющих, чем гора Ипьеда.

Думаи только теперь обратила внимание на стоявшую рядом с ним женщину. Та самая – восходительница Купоза. Никея.

Госпожа Никея из клана Купоза. Его дочь!

– Невольно задаешься вопросом, что заставило вас покинуть ее святые пределы, – произнес речной хозяин. Думаи оторвала взгляд от женщины, обернулась к нему. – Может быть, жизнь во служении вам все же не по вкусу?

– Я долго служила великому Квирики, служу ему и теперь. Мне снилось, что он призывает меня во дворец, а на следующий день к нам прибыл его величество. – Думаи позволила себе улыбнуться чуть шире. – Разумеется, человеку, как вы, изведавшему мир, трудно найти покой в храме. Служение богам не дается легко.

– Как и служение народу. Надеюсь, вас не тревожит чувство, что вы не вполне соответствуете своему положению, принцесса, – ответил речной хозяин, – хотя вы еще так мало времени провели на земле. Кое-кто находит меня одаренным поэтом. Я писал с юных лет. Как жаль было бы мне, если бы с возрастом пришлось отказаться от этого искусства, чтобы стать неумелым музыкантом.

Разговаривать с этим человеком было как идти против бури.

– У поющей лютни не одна струна, – сдержанно ответила Думаи. – Я думаю, учиться никогда не поздно.

– Мы можем лишь надеяться, что обычаи нашего двора удостоятся от вас не меньшего внимания, чем святые обряды. К слову, вы непременно должны поведать нам, как попали на гору Ипьеда. Такое сокровище, первенец императора, – и оставалось тайной для нас! – воскликнул речной хозяин, обращаясь ко всему залу. – Кто скрывал ваш блеск, принцесса?

– Моя мать, верховная служительница Верхнего храма Квирики.

– А, да. Моя дочь имела удовольствие с ней встретиться. Позвольте представить вам госпожу Никею?

Шпионка поклонилась.

– Унора, – тепло произнесла она, выпрямляясь. – Как я рада новой встрече!

Речной хозяин от души рассмеялся.

– Дочь, – всем видом выражая шутливое удивление, проговорил он. – Что это ты? Перед тобой принцесса Думаи!

Госпожа Никея приоткрыла рот в притворном изумлении. Думаи сдержалась, чтобы не скрипнуть зубами.

– Отец, простите меня, – кротко пролепетала госпожа Никея. – Просто… при нашем знакомстве на горе Ипьеда принцесса Думаи назвалась Унорой. Или я ослышалась?

Думаи оглянулась на отца, который за все время их разговора не промолвил ни слова.

– Как странно, – отозвался речной хозяин. – Должно быть, и впрямь ты ослышалась. Не могло ведь у принцессы быть оснований скрывать свое имя? Или таковые нашлись?

– Моя дочь выдержала долгое путешествие, – вмешался император Йороду, – она слишком утомлена для расспросов, речной хозяин. У вас будет еще немало случаев с ней побеседовать.

– Разумеется, ваше величество. Простите рвение вашего слуги. – Речной хозяин, блеснув невинной улыбкой, низко поклонился. – Прошу вас, принцесса, отдохните. И еще раз, добро пожаловать во дворец Антумы.

Он отошел, не дожидаясь позволения. Госпожа Никея подмигнула Думаи, которая одним взглядом попыталась выразить всю свою неприязнь и повернулась к выходу вслед за отцом.

К Думаи приставили двенадцать служительниц, в том числе Осипу. Госпожи Никеи среди них, к счастью, не оказалось, но, по словам Тапоро, не менее половины остальных доносили обо всем речному хозяину. Они, одетые в голубое под цвет крыши, проводили Думаи в Дождевой павильон – крыло внутреннего дворца, где располагалась семья императора.

– Слезы Квирики, почему здесь такой холод? – обратилась к высокой и сварливой на вид женщине Осипа. – Вы хотите, чтобы принцесса замерзла во сне?

– Осень, – ледяным, как осенний ветер, голосом ответила та. – Осенью холодно.

– Мечи остры, однако вы предпринимаете кое-что, чтобы о них не порезаться, – без промедления ответила Осипа. – На высочайших горах провинции и то теплее, чем здесь. Сейчас же принесите еще две жаровни.

Женщина, натянуто кивнув, сделала знак трем другим, и те вышли.

В здании помещались спальня и отхожее место, соединенные коридором. Думаи прошлась по нему. Подвешенные на петлях ставни были распахнуты, так что на ветру колыхались только тонкие шторки. Едва она потянулась к окну, одна из женщин опередила ее:

– Позвольте мне, принцесса Думаи.

Она скатала и подвязала штору.

– Плавучие сады, – пояснила стоявшая рядом служанка, которой на вид было не больше пятнадцати. – Правда красивые?

От северной стены, на сколько видел глаз, расстилалась тихая зеленоватая вода. В ней, как в зеркале, отражались облака. Над водой выгибались невысокие островки, соединенные мостиками, и на каждом было чем полюбоваться: каменным фонарем, статуей, нарядной беседкой. Думаи повернулась к западу – вот она, гора Ипьеда. Не зря она надеялась, что сможет ее отсюда видеть.

– Говорят, эти сады создал сам великий Квирики, – заметила другая служительница. – Тут было глубокое озеро, но он выпил из него столько воды, что показались тридцать островов.

– Принц-наследник каждый день здесь плавал, – сказала девочка, щеки у нее раскраснелись. – Он был очень умный. Мы сожалеем о вашей потере, принцесса. Что вы не успели узнать своих братьев.

– Спасибо. – Думаи отошла от окна. – Я хотела бы теперь остаться с госпожой Осипой. Прошу вас на сегодня быть свободными.

– Мы живем в Дождевом павильоне, принцесса, – возразила замороженная женщина. – Мы здесь, чтобы…

– У тебя уши хлопком забиты? – прикрикнула на нее Осипа, и младшие служанки подскочили. – Принцесса Думаи приказала, и не вам оспаривать приказ. Наносите еще дров для жаровен, проветрите постель или побездельничайте. Делайте что хотите, лишь бы не здесь.

– Когда же нам вернуться? – холодно спросила женщина.

– Когда вас позовут. – Осипа дождалась, когда прислужницы покинут покои, и предложила: – Выйдем в прихожую, Думаи.

Там Думаи огляделась. Осипа короткой жердью с крюком на конце опустила шторы.

– Нам здесь нечасто выпадет случай поговорить. Они всегда будут поблизости. – Она взглянула Думаи в лицо. – Подарок твоей сестры… где он?

Думаи отдала ей шкатулку. Осипа оглядела зажим, задержала палец на защелке.

– Брошу в колодец, – пробормотала она. – Взамен тебе сделают точно такой же.

– Зачем?

– Затем, что я никому здесь не доверяю. – Осипа спрятала заколку в складки платья. – Речной хозяин способен использовать Сузумаи против тебя. Одень сердце броней. Она – величайшая угроза твоему трону.

– Это ее трон. А я собираюсь его отобрать.

– Разве ты не слышала своего родича? – нетерпеливо ответила Осипа. – Купоза того и надо. Если на трон садится ребенок – это их трон.

Она взглянула жестко:

– Дворец сейчас – поле боя. Император Йороду и речной хозяин – военачальники. Ты и Сузумаи – их оружие.

– Я никому не оружие, – отозвалась задетая за живое Думаи.

– Тогда не жалей сил, стань сама себе военачальником.

Старая служанка тяжело опустилась на циновку, Думаи ее поддержала.

– Я не успела спросить у госпожи Тапоро, – сказала она, устраиваясь рядом. – Кто будет править после меня, если не Сузумаи?

Осипа покосилась на тонкие просвечивающие шторы.

– Лучше всего, – сказала она, – если это будет твое дитя. Найди супруга, как можно меньше подвластного влиянию Купоза.

– А если не найду или не смогу родить?

– Тогда мы разыщем кого-нибудь из младшей ветви Нойзикен.

– Где? – в отчаянии спросила Думаи. – Много ли их осталось, с радужной кровью?

– Очень мало. На свете еще живут твои дальние родственники, – добавила Осипа, – хотя не верится мне, что у них хватит духу, не то они уже были бы здесь, чтобы поддержать твоего отца. Все же сгодятся и они… если не найдется ничего получше.

Думаи прежде никогда не задумывалась о ребенке.

– Я хочу домой, – вырвалось у нее.

– Откажешься от боя? – презрительно фыркнула Осипа. – Не думаю. Ваш род получил власть от самого Квирики, Нойзикен па Думаи. Ты отказываешься ему служить?

Время шло. За окнами, в Плавучих садах, свиристели птицы.

– Не отказываюсь, – сказала Думаи, – и не откажусь никогда.

22

– Пять, говоришь…

На стене колебались тени. Тунува с Эсбар стояли перед настоятельницей в полумраке.

– Да, – ответила Тунува. – И много малых. Все крылатые.

– Мать такого нигде не описывала. Мы ждали возвращения Безымянного, а не появления новых зверей. – Сагул глубоко вздохнула. – Как вы думаете, он среди них был?

– Невозможно сказать, – призналась Эсбар. – Слишком было темно.

Тунува до сих пор не смыла пепла. Трудно было избавиться от запаха огня и взбаламученной земли.

– Настоятельница, когда взорвалась гора Ужаса, у нас с Эсбар вышел огонь третьего рода – красный. – Тунува снова вызвала себе на ладонь огонек. – Чувствуешь, какой жар?

– Мы ощутили сиден, – добавила Эсбар. – Столько, сколько никогда не исходило от дерева. Он был… в воздухе, в бунтующей земле. Как будто Огненное Чрево истекало кровью.

Сагул крепко сжала подлокотники кресла.

– Мать говорит, что его огонь красен, как его чешуи, – сказала она. – Мы узнаем больше, а сейчас, Тунува, погаси. Не будем играть с силой непонятной пока природы.

Тунува, оглянувшись на Эсбар, повиновалась.

– Мать когда-нибудь упоминала, что видела в нем нашу магию? – настойчиво спросила Эсбар.

– Я велю перерыть архивы. – Сагул еще крепче сжала пальцы. – Битва, которой ждали веками, теперь неизбежна. Эсбар, иди к посвященным, расскажи им. Удвоить часы занятий. Мужчины пусть заготовят как можно больше стрел.

– С завтрашнего дня они начнут запасать дерево.

– Хорошо. Тунува, пока Эсбар будет помогать мне здесь, тебя я прошу заняться разведкой. Надо выяснить, куда улетели эти твари, сколько их… и что они задумали.

– Ты собираешься уведомить Даранию и Кедико? – спросила Тунува. – Мы обязались хранить их земли.

– С Кедико всегда было сложно, – заметила Сагул. – К нему нужен обдуманный подход. Я пошлю весть Гашан, но она в суете может не обратить внимания на мое письмо, очень уж увлеклась мирскими делами.

Эсбар покачала головой.

– Ты, Тунува, перед возвращением побывай в Нзене, подкрепи мое слово, – велела настоятельница. – У тебя хватит терпения убедить и Гашан, и Кедико.

– Я горжусь доверием и сделаю все возможное. – Тунува помолчала. – Сию и Анайсо…

– Перехвачены на западной границе Пущи. – Сагул потянулась за чашей. – Сию решила оставить дитя. Я, поскольку Гашан уже извещена о ее назначении, не нарушу слова…

Тунува перевела дыхание.

– …Но прежде она проведет срок беременности здесь, лишившись общества сестер, чтобы осознать, какой опасности их подвергала. Елени до моих распоряжений посидит у себя в комнате.

Тунува кивнула. Наказание было суровым, но могло быть много хуже.

– А… Анайсо?

Сагул поболтала вино в чаше.

– Там видно будет, Тунува Мелим, – сказала она. – Там видно будет.

23

Думаи позволила прислужницам облачить ее в ночные одежды и расчесать волосы. Они заперли ее в ящик кровати, и она лежала в нем без сна, прислушиваясь, как похрапывают и ворочаются женщины.

На горе Ипьеда она всем доверяла. Здесь верить могла одной Осипе, во всяком случае, пока нет рядом Канифы. Осипа хотела лечь с другими служанками, но Думаи приказала постелить ей в прихожей, и сейчас она кашляла там во сне.

Думаи тоже кашляла. Земная болезнь не отпускала обеих.

Глубокой ночью Думаи вдруг ощутила на языке вкус стали, словно прикусила клинок. Она подползла к комнатному коробу и, обливаясь ледяным потом, вытошнила в него.

«Что-то неладно».

Она знала это так же верно, как знала дорожки вен на своем запястье.

«Мир меняется…»

Ее еще била дрожь, когда подошла Осипа.

– Думаи. – Костлявая рука коснулась ее спины. – Прибыл гонец. Его величество зовет тебя в Восточный двор.

Думаи утерла губы.

Осипа засветила для нее масляную лампу. Думаи перепоясала одежду и, чувствуя непривычную слабость, накинула поверх нее мантию. Служанки в коридоре не проснулись. Она прошлепала босыми ногами наружу, под окруженный мотыльками фонарь, и прошла за посланцем.

В звездной темноте ее ждал император Йороду. Думаи удивилась, увидев при нем лишь одного сопровождающего с фонарем в руке.

– Ты тот солеходец, – узнав его, тихо сказала она.

– Да. – Он согнулся в поклоне. – Эпабо из Гинуры. Рад видеть вас на должном месте, принцесса Думаи.

– Эпабо – мой верный слуга. Он бывает там, где невозможно бывать мне, – пояснил император. – Думаи, прости, что потревожил тебя. Ты, верно, очень устала, но… даже Купоза иногда отдыхают.

– Мне не спалось. – Думаи куталась в мантию. – Вы желали видеть меня, отец?

– Не только видеть. Показать.

Их выезд из дворца вышел очень скромным. Два запряженных быками возка ждали за стеной. Думаи, закрывшись в своем, не видела, куда они едут. А когда вышла, облака раздвинулись и полная луна светила ярко, как солнце на свежевыпавшем снеге.

– Холмы Нираи, – сказал отец. – Это место запретно для всех, кроме императорской семьи и приглашенных ею.

Вершины обозначили границу Районти. Между ними скрывалась роща солнцелистов, круглый год не сбрасывавших золотой листвы. Деревья, в свою очередь, окружали озеро, тихое и неподвижное, как черный камень в светящихся млечным сиянием берегах. Унора говорила, это знак, что под водой спит дракон.

– Думаи, – сказал, направляясь к воде, император Йороду, – я в храме не сомкнул глаз, мучился раскаянием.

Уголки его губ изогнулись книзу в лад обвисшим усам.

– Я любил твою мать. Я бы оставил тебя мирно жить на горе, но без тебя мне не выстоять. Если наша семья утратит власть, Сейки не удержит связи с богами.

– Я понимаю, отец.

– Понимаешь?

– Конечно, – сказала Думаи. – Снежная дева заслужила их доверие и уважение. Нам нельзя его потерять.

За Эпабо и его фонарем они спускались к берегу.

– Когда-то мы были родом драконьих всадников. Еще не одно столетие после Снежной девы мы правили небом, морем и землей, – говорил император Йороду. – А потом драконы отдалились от нас и затосковали. Они, один за другим, уходили в долгий сон, и мы утратили искусство всадников. Но драконы, если пожелают, еще могут взлететь. Просто они решили поберечь силы.

– Отчего они ослабли?

– Кто может знать ответ, если не знает певица богов?

Через озеро протянулись старые мостки. Они вели к островку посередине.

– Боги доброжелательны, – говорил, ступая по доскам, император, – но они не от нашего мира. Они предпочитают не вовлекаться в политику и распри людей. Даже бодрствуя, они не помогли бы нам против угрозы таких, как клан Купоза. Вот почему мне понадобилась ты.

– Зачем вы привели меня к этому озеру?

– Прежде я приводил сюда старшего из твоих братьев. В империи Двенадцати Озер имперская дракана, пока не уснула, выбирала достойного наследника из рода Лаксенг. У нас обычно наследуют первенцы, но, я думаю, лакустринцы правы. Мы, что ни говори, состоим из воды, а кто лучший судья воде, как не бог?

Увидев, что ожидало их на островке, Думаи встала как вкопанная. Большой колокол, литая бронза.

– Отец, – выговорила она. – Это запретно.

– Нам – нет. У нас, окажись Сейки в большой нужде, есть средство пробудить их всех. Ты всю жизнь жила рядом с ним.

– Королева Колоколов.

– Да. Услышав звон Королевы Колоколов, люди по всей Сейки зазвонят в остальные. – Отец тронул бронзу ладонью. – На Сейки столетия не рождалось драконов. Последняя, вылупившаяся из яйца, – Фуртия Буревестница выбрала убежищем это озеро.

– Ты, когда приводил сюда наследного принца, пробудил дракану?

– Да. Я хотел знать, что она о нем думает.

– Что она сказала?

– Что его свет меркнет. Полагаю, она каким-то образом предчувствовала убившую его болезнь. Теперь я хочу знать, что думает Фуртия Буревестница о моей обретенной на горе дочери.

Император кивнул, и Эпабо ударил в колокол. Голос бронзы был чистым и глубоким, ему отозвалась сама ночь.

Озеро взбурлило. Думаи смотрела и не знала, наяву она или во сне.

Первым показалось и расплылось по воде бледное сияние гребня, следом – гигантские рога, горящие глаза и морда. Далее черной рекой потекли чешуи, и за ними – грозовое облако гривы. Думаи упала на колени. Она слышала кровь в ушах, срывающееся на смех дыхание. Отец преклонил колени с ней рядом.

– Сын радуги? – холодно и звучно заговорила Фуртия Буревестница. – Сколько тебя не было?

Думаи, заливаясь слезами, силилась выровнять дыхание. Дракана был подобна колоколу.

– Восемнадцать раз сменилось время года, великая Фуртия. – Император Йороду сопровождал свои слова жестами, потому что драконы на земле слышат плохо, как люди под водой. – Надеюсь, твой сон был покоен.

– Ты разбудил меня, чтобы сдержать огонь?

Император запнулся:

– Я сегодня не видел огня, великая. Или я ослеп?

– Он поднимается из бессонных глубин под разбитой мантией. – Фуртия Буревестница окинула его взглядом. – Зачем же ты пришел?

– Я взыскую твоей мудрости. С последней нашей беседы двое моих сыновей были вырваны из этой быстротекущей жизни. Я думал, что мне осталась лишь одна, младшая дочь. Я ошибался.

«Дитя земли, ты меня слышишь?»

Думаи медленно подняла глаза. Этот голос прозвучал у нее в голове, отозвавшейся внезапной болью. Фуртия ответила на ее взгляд. Гребень ее померк, но глаза светились по-прежнему.

«Да…»

– Великая, я узнал, что у меня есть еще одно, рожденное первым, дитя, – говорил между тем император Йороду. – Это Нойзикен па Думаи, принцесса Сейки, и я хотел бы знать, достойная ли она наследница Радужного трона?

Думаи вздрогнула всем телом, когда дракана склонила огромную голову.

– В этой свет, я вижу его ясно, – заключила Фуртия Буревестница. – Эта держит пробужденную звезду.