День гнева

1

После Рождества выпал густой снег и замел все дороги. Прошло больше месяца, прежде чем смог возобновиться регулярный обмен депешами через королевских курьеров. Большой беды в том не было: в ту зиму в стране происходило мало такого, о чем следовало доложить королю. В недрах зимы мужчины — даже самые увлеченные битвами воины — не спешили покидать согретые огнем комнаты и заботились о домах и прочих нуждах своих семей. И саксы, и кельты держались поближе к очагу и если и затачивали свое оружие в свете вечерних огней, все знали, что до прихода весны обнажить его не придется.

Для мальчиков с Оркнейских островов жизнь в Каэрлеоне, пусть и более бедная развлеченьями из-за непогоды, была все же достаточно шумная и оживленная, и круговерть повседневных увеселений и трудов прогнала сами мысли о доме на островах, который, как ни посмотри, зимой был малопривлекательным местом. Учебный плац под стенами крепости расчистили, и невзирая на снег и лед тренировки не прекращались ни на день. Уже стала заметна разница. Четверо сыновей Лота — в особенности близнецы — были своевольны до безрассудства, но по мере того как возрастали их уменья, росло в них и понятие о дисциплине, что приносило с собой определенную гордость. Четверка еще разделялась, по привычке, на две пары: с одной стороны, близнецы, Гавейн с юным Гаретом — с другой, но ссоры вспыхивали все реже. Основное различие можно было заметить в их обращении с Мордредом.

Верный своему обещанью, Артур со временем переговорил с Гавейном. Беседа была долгой, и король поведал старшему из оркнейцев правду о рождении Мордреда, присовокупив к ней серьезное предостереженье. Отношение Гавейна к сводному брату заметно изменилось. В нем теперь сквозила сдержанность, к которой примешивалось облегченье. Облегчение — от того, что никто и никогда не попробует оспорить его титул старшего сына Лота и что его права на оркнейское королевство поддерживает сам Верховный король. Не исчезла и былая сдержанность, быть может, даже негодование на то, что новое положенье Мордреда как незаконнорожденного сына Верховного короля ставит его выше Гавейна; рука об руку со сдержанностью шла осторожность, порожденная догадками о том, что может таить в себе будущее. Всем было известно, что королева Гвиневера бесплодна; а потому существовала немалая вероятность, и Гавейн это понимал, что однажды Мордред будет объявлен наследником Артура. Артур сам был рожден вне брака и признан сыном и наследником лишь по достижении отрочества; возможно, настанет очередь и Мордреда. И правда, ходили слухи, что у Верховного короля есть и другие незаконнорожденные дети, но чада не были приняты при дворе и им не оказывали тех милостей, какими в присутствии всех придворных осыпали Мордреда. И сама королева Гвиневера прониклась любовью к мальчику и привечала его. И потому Гавейн, единственный из сыновей Лота, кто знал правду, выжидал и лишь делал осторожные шаги к тому, чтобы возвратить былую настороженную дружбу, которая некогда связывала его со старшим мальчиком.

Мордред заметил эту перемену, распознал и понял ее мотивы и без удивления принял попытки старшего сына Лота пойти на мировую. Удивило его, однако, другое — перемена в поведении близнецов. Этим двум ничего не было известно о том, кто отец Мордреда; они полагали, что Артур принял его при дворе как бастарда короля Лота и, так сказать, человека, состоящего при оркнейском клане. Но убийство Габрана произвело на них обоих впечатление. В глазах Агравейна убийство — любое убийство — было доказательством того, что он звал «зрелостью и мужеством». А в глазах Гахериса убийство было убийством, не больше, но и не меньше, и оно отмстило за них всех. Хотя с виду, казалось, безразличный к редким проявлениям доброты и нежности со стороны матери, из своего детства Гахерис вынес сердце ранимое и ревнивое. А теперь Мордред предал смерти любовника матери, и за это Гахерис готов был платить ему уважением, а также восхищеньем. Что до Гарета, то это проявление насилия заставило проникнуться уважением даже его. В последние месяцы на Оркнеях Габран стал слишком уж самоуверен, нередко выказывал он и надменность, так что даже самый мягкий младший сын проникся к нему негодованьем. Мордред, отмстив за женщину, которую звал «матерью», выступил от имени всех пятерых. И потому все пятеро оркнейских братьев начали действовать сообща, и в товариществе на учебном плацу и в рыцарском зале было заронено и начало прорастать зерно верности Верховному королю.

Новости из Камелота прибыли в Каэрлеон лишь с февральской оттепелью. Мальчикам передали вести об их матери, которая по-прежнему оставалась в Эймсбери. Ее отошлют на север в монастырь в Каэр Эйдин вскоре после того, как двор вернется в Камелот, и сыновьям позволят повидаться с ней перед отъездом. Мальчики встретили это почти с безразличием. Быть может, по иронии судьбы один лишь Гахерис, единственный из всех, еще скучал по матери; Гахерис, средний сын, которого она игнорировала. Он еще видел ее во сне, фантазировал о том, как спасет ее и вернет ей оркнейский трон, как она ему будет благодарна и сколь велико будет его торжество. Но днем сны тускнели; даже ради нее он не оставил бы ни свою новую и увлекательную жизнь при дворе Верховного короля, ни надежды на то, что однажды он будет избран в ряды привилегированных Соратников.

В конце апреля, когда двор уже вновь обустроился в Камелоте, где Артур намеревался провести лето, король послал мальчиков попрощаться с матерью. Если верить слухам, он сделал это вопреки совету Нимуэ, которая специально приехала из Яблоневого сада, чтобы повидаться с королем. Мерлин давно уже оставил двор: со времени последней своей болезни он жил отшельником, а когда король покинул Каэрлеон, старый чародей удалился в свой дом на уэльском холме, оставив Нимуэ свое место советника при короле. Но на сей раз ее совет был отвергнут, и в должное время мальчики были посланы в Эймсбери в сопровождении внушительного эскорта, возглавляли который сам Кей и один из рыцарей Артура по имени Ламорак.

По пути они остановились в Саруме, где городской глава предложил им свой кров и всячески потчевал королевских племянников, а на следующее утро прибыли в Эймсбери, что лежит на самом краю Великой равнины.

Стояло ясное утро, и сыновья Лота были в преотличном настроении. Лошадей им дали отменных, снаряжены они были по-королевски, и они, почти не испытывая сомнений, ждали новой встречи с Моргаузой — им не терпелось покрасоваться перед ней своим новообретенным великолепием. Страхи, которые они могли испытывать перед ней или за нее, давно уже улеглись. Артур дал им слово, что не предаст их мать смерти, и хотя она была узницей, заточенье, которого можно было ожидать от монастыря, не слишком отличалось (так в неведении юности полагали ее сыновья) от той жизни, что она вела дома, где по большей части уединенно жила в окружении своих женщин. Великие дамы на самом деле — так уверяли они друг друга — зачастую сами ищут подобной жизни среди святых отшельниц; такое затворничество, разумеется, не дает власти принимать решения или править, но для жадной до жизни и высокомерной юности править — не женское дело. Моргауза правила от имени своего почившего супруга и своего несовершеннолетнего сына и наследника, но подобная власть могла быть лишь временной, и теперь (Гавейн говорил об этом открыто) в ней отпала нужда. Череде любовников тоже теперь придет конец; и это в глазах Гавейна и Гахериса, единственных, кто замечал такое и кого это заботило, было даже к лучшему. И пусть ее подольше держат под замком в монастыре; разумеется, с удобствами, но пусть не позволяют матери вмешиваться в их новую жизнь или омрачать их позором, приводя на ложе любовников годами чуть старше своих сыновей.

И потому поездка была исполнена веселья и радости. Гавейн уже душой отдалился от нее на многие годы и мили, а Гарета занимало лишь увлекательное приключенье. Агравейн не думал ни о чем, кроме как о лошади, на которой ехал, и о новой тунике и новом оружии, что ему недавно выдали («наконец-то что-то поистине достойное принца!»), и о том, как будет рассказывать Моргаузе о своей доблести на учебном поле. Гахерис ждал встречи с каким-то виноватым удовольствием; уж конечно, на сей раз, после столь долгой разлуки, она открыто выкажет восторг своими сыновьями, примет их любовь и ответит им ласковым словом; и она будет одна, за креслом ее не будет маячить настороженный любовник, выслеживая каждое их движение, нашептывая ей на ухо наветы.

Мордред ехал один, в молчании, вновь отдельно от всех, вновь чужой в общей своре. Не без удовлетворенья отметил он вниманье, почти почтенье, которое выказывал ему Ламорак, и внимательный взор, каким провожал его Кей. Слухи при дворе, как всегда, опередили истину, и ни король, ни королева не делали ничего, чтобы подавить их. Высочайшим соизволением позволено было увидеть, что изо всех пятерых «племянников» Мордред имеет наибольшее значенье. Он был также единственным из пятерых мальчиков, кто страшился предстоящей беседы. Он не знал, как много поведали Моргаузе, но о смерти любовника она ведь не может не знать? А эта смерть — дело его рук.

Итак, солнечным ясным утром, когда из-под копыт их лошадей разлетались сверкающие водопады росинок, они выехали к Эймсбери и повстречали в лесу Моргаузу, которая с эскортом совершала прогулку верхом.

Достало одного взгляда, чтобы понять, что прогулку затеяли ради здоровья, не для развлеченья. Хотя королева была богато наряжена в платье любимого ею янтарного цвета, а от свежего весеннего ветерка ее оберегала короткая, отороченная мехом мантия, лежавшая пышными складками на плечах, под седлом у нее была равнодушная ко всему кобыла, а по обеим сторонам скакали воины в одежде Артуровой стражи. С кольца в уздечке ее кобылы свисал повод, который держал стражник, ехавший по правую руку от королевы. Еще одна женщина, просто одетая и с лицом, прикрытым капюшоном, ехала на несколько шагов позади, и ее тоже с двух сторон зажали стражники.

Гарет первый узнал мать в одной из женщин в далекой еще кавалькаде. Он окликнул ее, выпрямился в седле и горячо замахал ей. Потом Гахерис, дав шпоры своей лошади, пронесся мимо него галопом, и остальные, будто атака кавалерии, понеслись по лесной просеке среди смеха и охотничьих криков и шумных приветственных возгласов.

Увидев юных всадников, Моргауза расцвела улыбкой. Гахерису, который первый подъехал к ней, она подала руку и подставила щеку под горячий поцелуй. Другую руку она протянула Кею, который покорно поцеловал украшенные перстнями пальцы, а потом уступил место Гавейну и подал лошадь назад, чтобы пропустить остальных мальчиков.

Засиявшая Моргауза подалась вперед, раскрывая сыновьям объятия.

— Видите, мою кобылу ведут в поводу, так что руки у меня свободны! Мне сказали, я могу надеяться, что скоро увижу вас, но мы вас еще не ждали! Вы, наверно, так же тосковали по мне, как я по вам… Гавейн, Агравейн, мой милый Гарет, идите поцелуйте маму, которая так жаждала все эти долгие зимние месяцы увидеть вас… Ну же, ну же, довольно… Отпусти меня, Гахерис, дай мне поглядеть на вас всех. Мои милые мальчики, столько недель, столько дней…

Пафос ее речей, к какому она так умело прибегла, остался незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием собственной значимости, юные всадники кружили вокруг нее. Вся сцена приобрела живость увеселительной прогулки.

— Видишь, мама, этот жеребец из собственных конюшен Верховного короля!

— Посмотри, госпожа, взгляни на этот меч! И я уже опробовал его! Учитель фехтования говорит, что я ничем не хуже любого другого моих лет.

— Ты здорова, госпожа королева? С тобой хорошо обращаются? — Это подал голос Гахерис.

— Я буду одним из Соратников, — с грубоватой гордостью заявил Гавейн, — и если нам случится воевать будущим летом, король пообещал, что и меня с собой возьмет.

— Ты приедешь в Камелот на Пятидесятницу? — спрашивал Гарет.

Мордред в отличие от остальных не стал пришпоривать коня. Моргауза как будто этого не заметила. Она даже не взглянула в его сторону, словно бы и не заметила, что он подъехал к ней между Ламораком и Кеем. Вскоре вся кавалькада повернула назад в Эймсбери. Королева смеялась со своими сыновьями, весело и оживленно болтала с ними, давала им кричать и похваляться, расспрашивала о Каэрлеоне и Камелоте, с лестным вниманьем выслушивала их горячие хвалы. Время от времени она бросала нежный взор или ласковое слово Ламораку, рыцарю, ехавшему ближе всех к ней, или даже солдатам своего эскорта. Как нетрудно было догадаться, она заботилась о том, чтобы ушей Артура достиг наилучший рассказ о ней. Ее гримаски были милы и ласковы, ее слова невинны и лишены всего, что нельзя было счесть чем-то иным, нежели материнским интересом к успехам своих сыновей и материнской благодарностью за то, что делают для ее детей Верховный король и его местоблюстители. Если она говорила об Артуре — а делала она это, обращаясь к Кею, поверх голов Гахериса и Гарета, — то лишь с похвалой его щедрости к ее детям («моим осиротевшим мальчикам, которые, не будь его доброты, вовсе лишились бы защиты») и великодушию короля, как она это называла, по отношению к ней самой. Следует заметить, что Моргауза, похоже, решила, что ей уготовано еще одно и окончательное проявление этого великодушия, поскольку, обратив прекрасные глаза на Кея, она спросила нежно:

— И король, мой брат, послал вас сюда, чтобы вы привезли меня назад ко двору?

Когда Кей покраснел и отвел глаза, а потом ответил ей отрицательно, она промолчала, но склонила голову и позволила руке скользнуть вверх по лицу, прикрывая глаза. Мордред, ехавший подле нее и несколько позади, увидел, что глаза ее сухи, но Гахерис, подав коня вперед по другую ее руку, поспешил положить ей на локоть ладонь.

— И все же это будет скоро, госпожа! Конечно, ждать осталось недолго! Как только вернемся, мы подадим ему прошенье! Уже к Пятидесятнице он вернет тебя!

Моргауза не ответила. Она лишь поежилась и плотнее завернулась в отороченную мехом мантию, потом подняла глаза к небу и с усилием — столь очевидным — расправила плечи.

— Смотрите, облачка набежали. Не станем здесь мешкать. Давайте вернемся. — Ее улыбка была такая ясная, такая храбрая. — Сегодня по меньшей мере Эймсбери перестанет быть мне тюрьмой.

К тому времени, когда кавалькада выехала к поселку Эймсбери, Кей, скакавший по левую руку от королевы, заметно смягчился, Ламорак взирал на нее с нескрываемым восхищением, а сыновья Лота совсем позабыли о том, что когда-либо желали от нее освободиться. Чары были наложены вновь. Нимуэ была права. Узы, столь недавно выкованные в Каэрлеоне, уже истончались. Оркнейские братья вернутся в Камелот далеко не с прежней верностью в сердце своему дяде Верховному королю.

2

Ворота обители были открыты, привратник стоял у калитки, высматривая королеву. Завидев кавалькаду из Камелота, он вздрогнул от удивленья и закричал облаченному во власяницу послушнику, который возился на заросшей сорняками грядке латука под самой стеной. Послушник со всех ног бросился к дому аббата, и к тому времени, когда королева и ее свита въехали во двор, сам аббат, слегка запыхавшийся, с исполненным непревзойденного достоинства видом появился в дверях своего дома и застыл на вершине невысокой лестницы, дабы приветствовать гостей.

Но и в присутствии и под строгим взором аббата наваждение Моргаузы делало свое дело. Кея, спешившегося, дабы с бесстрастной учтивостью помочь королеве сойти с седла, опередил Ламорак, а Гавейн и Гахерис едва не наступали ему на пятки. Моргауза, улыбнувшись сыновьям, грациозно соскользнула в объятия Ламорака и на мгновенье застыла, опираясь на его плечо, показывая всем, что прогулка и волнение встречи потребовали крайнего напряжения ее угасающих сил. Любезно и мило поблагодарив рыцаря, она вновь повернулась к сыновьям. Она отдохнет немного в своих покоях, объявила она, а тем временем аббат Лука окажет им добрый прием, а потом, когда они сменят платье, поедят и отдохнут, она примет их у себя.

Тем самым к едва скрытому раздражению аббата Луки Моргауза сумела повернуть все дело так, словно она и не узница здесь вовсе, а королева, дающая аудиенцию. После чего Моргауза, опираясь на руку одной из своих дам, удалилась в отведенное для женщин крыло монастыря. Сопровождающие ее повсеместно четыре стражника последовали за ней, словно почетный караул.

За годы, миновавшие с коронации Артура и в особенности в то время, когда Моргауза явилась к нему как просительница, Верховный король осыпал общину Эймсбери подарками и деньгами, так что монастырь теперь был обширнее и содержался лучше, чем в те времена, когда юный король впервые приехал сюда, чтобы присутствовать на похоронах своего отца в Хороводе Великанов.

Позади часовни, там, где некогда расстилалось поле, теперь стоял окруженный стеной сад с фруктовыми деревьями и рыбными садками, а за ним был выстроен второй внутренний двор, чтобы окончательно разделить дома, где проживали затворники и затворницы. Жилище самого аббата также было расширено, и самому аббату теперь не было нужды освобождать его при приезде августейших гостей; добротное крыло, специально возведенное для гостей, замыкало сад с юга. Сюда и проводили путников двое послушников, которых приставили позаботиться о гостях. Мальчиков провели в гостевой дортуар, продолговатый и залитый солнцем покой, в котором помещалось с десяток кроватей и в котором не было ничего от монашеской суровости. Кровати были новыми и удобными, с расписными изголовьями, каменный пол был оттерт добела и застлан пестрыми домоткаными коврами, а в серебряных подсвечниках стояли наготове восковые свечи. Мордред, оглядевшись по сторонам и выглянув в широкое окно, где солнце согревало лужайку, рыбный садок и зацветающие яблони, сухо заметил, что Моргауза, без сомнения, может пользоваться какими пожелает привилегиями, поскольку, что ни говори, она больше других платит за монастырское гостеприимство.

Монастырская трапеза тоже была недурна. Подавали мальчикам в небольшой трапезной, пристроенной к странноприимному дому, после чего оставили гостей в свое удовольствие бродить по монастырю и городу — городок был едва ли больше селенья — за его стенами. Мать примет их после вечерней службы, объявили мальчикам. Кей не появлялся — он заперся с настоятелем Лукой, но Ламорак остался с мальчиками и в ответ на их мольбы повез их на верховую прогулку на Великую равнину, где на расстоянии двух миль от Эймсбери высились расположенные кольцом каменные глыбы, называемые Хоровод Великанов.

— Там похоронен наш родич, великий Амброзий, а рядом с ним наш дед, Утер Пендрагон, — объяснил с налетом былой надменности Мордреду Агравейн.

Мордред промолчал, но, поймав быстрый взгляд Гавейна, улыбнулся про себя. По взгляду, который искоса бросил на него Ламорак, можно было догадаться, что и рыцарь тоже знал правду об Артуровом «племяннике».

Как и подобает гостям монастыря, они все присутствовали на вечерней службе. Мордреда несколько удивило появление в часовне и Моргаузы. Когда Ламорак и принцы достигли дверей, в часовню как раз медленным шагом и с опущенными долу глазами попарно входили монахини. В конце небольшой процессии шла Моргауза, облаченная в простые черные одежды, густая вуаль скрывала ее лицо. Ее сопровождали две женщины: одна оказалась придворной дамой, выезжавшей с королевой на прогулку, другая казалась моложе годами, но у нее было безвозрастное лицо крайнего скудомыслия, а бледность и вялая медлительность движений говорили о болезненности. Последней выступала настоятельница, худенькая женщина с милым и нежным лицом, которое хранило выражение безмятежной невинности, что, возможно, являлось не самым лучшим качеством для правительницы такой общины. Главой женской части монастыря ее назначил аббат Лука, а он был не из тех людей, что терпят подле себя тех, кто может оспорить его волю. С самого приезда Моргаузы аббату Луке не раз представлялся случай пожалеть о своем выборе; мать Мария никак не подходила на роль надзирательницы над августейшей узницей. С другой стороны, с появлением этой узницы монастырь расцвел необычайно, и потому, пока королеву Оркнейскую надежно держали здесь в четырех стенах, аббат Лука не видел причин вмешиваться в излишне мягкое правление настоятельницы. Он и сам не был совершенно невосприимчив к лестному почтению, которое выказывала ему Моргауза, ни к тонкому обаянию, которое являла она в его присутствии, к тому же всегда существовала вероятность, что настанет день и она вернет себе утраченное положенье если не в собственном своем королевстве, то при дворе: в конце концов, она ведь приходилась сестрой Верховному королю…

Сразу после вечерней службы явилась с весточкой младшая из фрейлин Моргаузы. Королева приглашала четырех младших принцев отужинать с ней. Их она позовет позднее. А теперь она желает видеть принца Мордреда.

За чередой вопросов и возражений, вызванных приказами королевы, Мордред встретился глазами с Гавейном. Единственный из всех, Гавейн глядел на него скорее соболезнующе, чем обиженно или возмущенно.

— Что ж, удачи, — только и сказал он.

Мордред поблагодарил его, пригладил волосы, поправил пояс и висевшие на нем рог для питья и кинжал в ножнах, и все это время придворная дама королевы стояла в ожидании у двери, глядела перед собой блеклыми глазами и повторяла, словно могла говорить только заученные слова:

— Принцам велено явиться отужинать с госпожой, но сейчас она желает видеть принца Мордреда. Наедине.

Выходя из комнаты вслед за придворной дамой, Мордред услышал, как Гавейн говорит тихонько углом рта Гахерису:

— Не будь глупцом, какая тут привилегия? Сегодня утром она ведь даже не глянула в его сторону. И ты сам знаешь почему. Неужели ты уже забыл о Габране? Бедный Мордред, ему не позавидуешь!

Мордред шел через лужайку сада на шаг позади фрейлины. В траве, поклевывая червей, прыгали черные скворцы, и где-то в ветвях яблони пел дрозд. Солнце было еще теплым, и сад полнился ароматами яблоневого цвета и маргариток, и желтофиолей, что росли вдоль дорожки.

Ничего этого он не замечал. Все его существо сосредоточилось на предстоящей беседе. Теперь ему хотелось, чтобы у него хватило смелости не согласиться с королем, когда Артур сказал ему: «Я отказался видеться с ней, что б ни случилось, но ты ее сын и, полагаю, твой долг увидеться с ней хотя бы из вежливости. Тебе никогда больше не придется возвращаться. Но на этот раз, на этот единственный раз, ты должен это сделать. Я отобрал у нее королевство, я отобрал у нее сыновей; пусть никто не смеет сказать, что я сделал это со всем возможным жестокосердием».

И в его голове, заглушая этот голос памяти, настойчиво спорили два других голоса, один — голос мальчика Мордреда, сына рыбака, другой принадлежал принцу Мордреду, сыну Верховного короля Артура, взрослому юноше.

«Почему ты должен бояться ее? Она бессильна что-либо сделать. Она беспомощная пленница».

Это был голос принца, высокого, бесстрашного и гордого, в отделанной серебром тунике и новом зеленом плаще.

«Она ведьма», — возражал ему сын рыбака.

«Она узница Верховного короля, а он мой отец. Мой отец», — говорил принц.

«Она моя мать, и она ведьма».

«Она больше не королева. Ее лишили трона и власти».

«Она ведьма, и она умертвила мою мать».

«Ты ее боишься?» — В голосе принца звучало презренье.

«Да».

«Чего ты страшишься? Что она может сделать? Она даже чары навести не может. Здесь ведь монастырь. На сей раз ты не будешь с ней наедине в подземелье».

«Знаю. И не знаю, почему я боюсь. Она — одинокая женщина и узница, некому ей помогать, но мне страшно».

Боковая дверка в сводчатой галерее женского дома была приотворена. Женщина поманила его за собой, и он последовал за ней внутрь, по короткому коридору, в конце которого маячила еще одна дверь.

Удары сердца казались теперь ударами молота о наковальню, ладони у него вспотели. Опустив по бокам руки, он сжал их в кулаки, потом медленно расслабил пальцы, борясь с собой, чтобы обрести утраченное равновесие.

«Я Мордред. Я сам по себе, я ничем не обязан ни ей, ни Верховному королю. Я выслушаю ее, потом уйду. Мне никогда больше не придется встречаться с ней. Чем бы она ни была, что бы она ни говорила, не имеет значенья. Я сам по себе и поступлю по воле своей».

Не постучав, женщина отворила дверь и отступила в сторону, жестом предлагая ему войти.

Комната была большая, но промозглая и скудно обставленная. И никакого убранства, голые стены из обмазанных глиной ивняковых прутьев, крашенные белой известкой, каменный пол, лишенный ковров или даже плетеных циновок. На одной стене располагалось окно, выходившее в сводчатую галерею; ни слюда, ни ставень не закрывали его, и в комнату свободно залетал прохладный вечерний ветерок. Против входной двери виднелась еще одна дверка. У противоположной от окна стены стояли стол и скамья резного полированного дерева. Во главе стола стояло единственное в комнате кресло, с высокой спинкой, украшенной богатой резьбой, но без подушек. По обеим сторонам его — два простых табурета. Стол был накрыт словно для вечерней трапезы: блюда и чаши из олова и обожженной красной глины или даже дерева. Часть мыслей Мордреда — та, что оставалась холодно наблюдательной, даже когда все тело его покрылось испариной и сердце бешено колотилось в груди, — с сардоническим весельем отметила, что его сводных братьев ожидает трапеза, скромная даже по монастырским меркам.

Однажды в прошлом, когда оборванного сына рыбака впервые привели в великолепный зал, полный красок и света, чтобы он встретился лицом к лицу с королевой-ведьмой, он не видел ничего, кроме нее; сейчас в этой промозглой и голой комнате он забыл обо всем и во все глаза уставился на королеву-узницу.

Она была все еще в простом черном одеянии, что надела для службы, лишенном красок или украшений, за исключением серебряного креста (креста?), что висел у нее на груди. Ее волосы были незатейливо заплетены в две длинные косы. Вуаль она откинула на спину. Моргауза сделала шаг вперед и остановилась, одной рукой опираясь на высокую спинку кресла, а другую пряча в складках черных одежд. Безмолвно и неподвижно она ждала, пока придворная дама заложит засов на двери и тяжелой мерной поступью проследует через комнату, чтобы выйти через маленькую внутреннюю дверку. Когда дверка отворилась, Мордред мельком углядел сваленные в кучу скамеечки и кресла, и блеск серебра, прикрытого грудой занавесей. Кто-то быстро произнес неразборчивые слова, и на неизвестного тут же шикнули. Дверь тихо затворилась, и он остался наедине с королевой.

Он стоял неподвижно, выжидая, когда она сделает первый шаг. Королева повернула голову и застыла в изящной позе, давая повиснуть молчанию. Свет от окна скользил в тяжелых складках ее подола, подрагивал на королевиной груди серебряный крест. Внезапно, как бывает с пловцом, вынырнувшим из водных глубин, чтобы глотнуть воздуха, Мордред ясно увидел две вещи: побелевшие костяшки пальцев, скомкавших темную материю, и вздымавшуюся и опадавшую в такт участившемуся дыханию грудь. Выходит, она тоже ждала этой беседы далеко не с невозмутимым самообладаньем. Она была так же напряжена, как и он сам.

Увидел он и другое. Отметины в штукатурке там, откуда поспешно убрали занавеси; светлые пятна на полу, где лежали ковры. Едва различимые на полу царапины, там, откуда были вытащены и свалены во внутреннем покое кресла, столики и напольные подсвечники-треножники — обстановка, достаточно легкая, чтобы с ней могли управиться женщины, — вместе с подушками и серебром, и прочими предметами роскоши, без которых Моргауза не мыслила себе жизни. Вот она — уловка ведьмы. Снова, как было в ее обычае, Моргауза подготовила декорации. Простые черные одежды, голый промозглый покой, отсутствие прислуги — королева Оркнейская все еще беспокоилась о том, что будет доложено Артуру и что найдут в ее обиталище сыновья. Им следовало видеть в ней одинокую узницу, которую притесняют в ее унылом и скорбном заточении.

Этого оказалось достаточно. Страх Мордреда поблек. Он отвесил церемонный придворный поклон, после чего спокойно выпрямился и стал ждать, по всей видимости, нимало не смущенный молчаньем и испытующим взором королевы.

Та уронила руку со спинки и, подобрав другой рукой тяжелую юбку, проплыла вперед и опустилась в кресло. Королева разгладила на коленях складки платья, сложила поверх них руки, такие белые на фоне черной материи, и лишь тогда подняла голову и медленно оглядела юношу с головы до ног. Тут он увидел, что для встречи она надела золотой обруч, корону малых королевств Лотиана и Оркнейских островов. Жемчуга и цитрины в оправе белого золота поблескивали на красноватом золоте ее волос.

Когда стало наконец ясно, что он не испытывает ни благоговения, ни смущенья, королева снизошла до того, чтобы заговорить:

— Подойди ближе. Сюда, так мне будет лучше тебя видно. Гм. Да, очень хорошо. «Принц Мордред», так, мне сказали, теперь тебя величают. Краса Камелота и исполненный надежд меч на службе Артура.

Он снова поклонился, но не произнес ни слова. Губы королевы подобрались.

— Так, выходит, он тебе рассказал?

— Да, госпожа.

— Правду? И он посмел? — Голос ее стал резок от презренья.

— Его слова были похожи на правду. Никто не станет выдумывать такую историю, чтобы потом ею похваляться.

— Ах вот как, юный змей умеет шипеть. Я думала, ты мой преданный слуга, Мордред — сын рыбака.

— Я был им, госпожа. Чем я тебе обязан, того я не отрицаю. Но того, чем я обязан ему, я также не стану отрицать.

— Минутная похоть, — надменно бросила она. — Мальчишка после первой в его жизни битвы. Неиспытанный щенок, который бегом бросился к первой же женщине, стоило ей только свистнуть.

Молчание. Ее голос стал на толику громче:

— Это он тебе рассказал?

— Он рассказал мне, что я его сын, — Мордред говорил, осторожно подбирая слова, и голос его был почти бесцветен, — зачатый в неведении с его сводной сестрой после битвы при Лугуваллиуме. Что сразу после этого ты умудрилась женить на себе короля Лота, который должен был стать супругом твоей сестры, и вместе с ним уехала как его королева в Дунпельдир, где и был рожден я. Что король Лот, узнав о рождении ребенка, слишком скором после свершения свадьбы, и страшась воспитать того, в ком подозревал бастарда Верховного короля, отдал приказ умертвить меня, для чего велел утопить всех младенцев Дунпельдира, а вину за это детоубийство возложил на Верховного короля. Что ты, госпожа, помогала ему в этом деле, зная, что уже отослала меня в безопасное место на островах, где Бруду и Суле было уплачено за то, чтобы они воспитывали меня.

Она подалась вперед, руки ее вцепились в подлокотники кресла.

— А Артур сказал тебе, что он тоже желал твоей смерти? Это он тебе сказал, Мордред?

— Ему не было нужды об этом говорить. Мне и так следовало бы это знать.

— Что ты имеешь в виду? — резко спросила королева. Мордред пожал плечами.

— Это было бы только разумно. Верховный король надеялся родить других сыновей — от законной своей королевы. Зачем ему желать сохранить мне жизнь, незаконнорожденному, да еще рожденному его врагом? — Он взглядом бросил ей вызов. — Ты не можешь отрицать, что ты ему враг и что Лот был ему врагом. Вот почему ты сохранила мне жизнь, так ведь? А я ведь все удивлялся, зачем ты платила Бруду и Суле. чтобы они воспитывали сына Лота. И я был прав, что удивлялся. Ты ни за что не стала бы содержать сына Лота от другой женщины. Была ведь одна по имени Мача? Женщина, чьего новорожденного сына положили в мою колыбель, чтобы этот младенец навлек на себя ярость и меч Лота, а сам я мог бежать его гнева?

На мгновенье в покое повисла мертвенная тишина. Откинувшись на спинку кресла, королева побледнела как полотно, потом наконец сказала, оставив без вниманья последние его слова:

— Итак, я уберегла тебя от мести Лота. Это ты знаешь. Ты это признаешь. Что ты сказал только что? То, чем ты обязан мне, ты отрицать не станешь. Выходит, ты обязан мне своей жизнью. Дважды обязан, Мордред, дважды. — Она снова подалась вперед, голос ее завибрировал: — Мордред, я твоя мать. Не забывай этого. Я тебя родила. Ради тебя я страдала…

Взглядом он остановил ее речь. У нее было лишь мгновенье, в которое она успела подумать, что любой из ее сыновей от Лота уже стоял бы на коленях у ее ног и умолял бы о прощении. Но не этот. Не Артуров сын.

А Артуров сын тем временем холодно говорил:

— Да, ты дала мне жизнь — из минутной похоти. Это твои слова, не мои. Но ведь это правда, не так ли, госпожа? Женщина, которая свистом позвала мальчика на свое ложе. Мальчика, о котором она знала, что он ее сводный брат, но знала также, что однажды он станет великим королем. За это я тебе ничем не обязан.

— Как ты смеешь? — в гневе визгливо вспыхнула она. — Ты, ублюдочное отродье, высиженное в хибаре парой грязных крестьян, говорить со мной…

Он шагнул вперед. Внезапно его также обуял гнев. Его глаза засверкали.

— А ведь говорят, что солнце зачинает отродья в ползучих гадах, когда те греются в его лучах, а?

Молчание. Потом она с шипеньем втянула воздух. Моргауза откинулась на спинку кресла, и руки ее вновь сцепились у нее на коленях. Когда он на мгновенье потерял равновесье, самообладанье вернулось к ней.

— Помнишь, как однажды спускался со мной в пещеру? — мягко спросила она.

Снова молчанье. Он облизнул губы, но ничего не сказал. Королева кивнула.

— Я думала, ты забыл. Тогда позволь мне тебе напомнить, сын мой Мордред. Я ведьма. Я напоминаю тебе об этом и о проклятье, что я некогда наложила на Мерлина, который тоже посмел поносить меня за ту беспечную ночь любви. Он, как и ты, позабыл, что для того, чтобы зачать дитя, потребны двое.

Мордред шевельнулся.

— Ночь любви и роды еще не делают женщину матерью, госпожа. Я большим обязан Суле и Бруду. Я уже сказал, что не обязан тебе ничем. Это не так. Я обязан тебе их смертью. Их ужасной омерзительной смертью. Ты их убила.

— Я? Что это еще за глупость?

— К чему отпираться? Мне давным-давно следовало бы это заподозрить. Но теперь я знаю. Габран перед смертью сознался.

Это ее потрясло. К своему удивлению, Мордред сообразил, что она ничего не знает. Краска прилила к ее щекам, потом снова спала. Теперь королева была очень бледна.

— Габран мертв?

— Да.

— Как?

— Я убил его, — с удовлетвореньем ответил Мордред.

— Ты? За это?

— За что же еще? Если это причиняет тебе горе… но вижу, что горю здесь нет места. Если б ты спросила о нем, тебе бы все рассказали. Тебе нет дела даже до его смерти?

— Ты говоришь как глупый несмышленый птенец. Какой мне толк от Габрана здесь? Да, как любовник он был хорош, но Артур ни за что не позволил бы ему последовать за мной сюда. Это все, что он тебе рассказал?

— Это все, о чем его спрашивали. Так он совершал для тебя и другие убийства? Это он поднес Мерлину яд?

— Это было много лет назад. Скажи мне, старый чародей уже говорил с тобой? Это он навел на тебя чары, чтобы ты переметнулся на сторону Артура?

— Я не говорил с ним. Я почти его не видел. Он вернулся в Уэльс.

— Тогда, может, твой отец Верховный король, — она не выговорила, а выплюнула эти слова, — который был столь откровенен с тобой, может, он рассказал о том, что предрек Мерлин? Какова будет твоя судьба?

Во рту у Мордреда пересохло, но он все же ответил:

— Ты сказала мне. Я все помню. Но все, что ты рассказывала мне тогда, обернулось ложью. Ты сказала, он враг мне. Это была ложь. Все твои слова, все ложь! И Мерлин не враг мне! Все эти разговоры о пророчестве…

— Чистая правда. Спроси его. Или спроси короля. Или, еще лучше, спроси самого себя, Мордред, почему я сохранила тебе жизнь. Да, теперь, вижу, ты понимаешь. Я берегла тебя потому, что тем самым я в конечном итоге отомщу и Мерлину, и Артуру, который презрел меня. Слушай. Мерлин предвидел, что ты принесешь Артуру погибель. Из страха он прогнал меня от двора и отравил мысли Артура своими наветами. Но с того дня, сын мой, я делала все, что зависело от меня, чтобы приблизить эту самую роковую погибель. Не только родила тебя, но и увезла от жаждущего убийства Лота, а еще — я обновляла во тьме проклятие каждое затмение, каждую смерть луны, с того дня, когда меня изгнали от двора моего отца, обрекли проводить юные годы в дальнем, холодном уголке королевства, меня, дочь Утера Пендрагона, воспитанную среди роскоши и веселья…

Тут он прервал ее. Из всей ее речи он расслышал только одно:

— Я принесу погибель Артуру? Как?

И услышав нотку мольбы и страха в его голосе, королева заулыбалась.

— Даже если б я знала, едва ли я сказала бы это тебе. Но я не знаю. Не знал этого и Мерлин.

— Если это правда, почему он не приказал умертвить меня?

Губы ее презрительно искривились.

— Его мучила совесть. Ты был сыном Верховного короля. Мерлин любил говорить, что боги свершают свою волю неведомыми нам путями.

Снова молчанье. Наконец Мордред медленно произнес:

— Но в этом деле они, похоже, свершат все руками человеческими. Моими руками. А я уже и сейчас могу сказать тебе, королева Моргауза, что не навлеку погибель на короля!

— Как сможешь ты этого избежать, если ни ты, ни я, ни даже Мерлин не знаем, как и откуда нанесен будет удар?

— Я знаю, что он будет нанесен мной или через меня! Ты думаешь, я стану в бездействии ждать этого? Я найду выход!

И снова в голосе ее зазвучало презренье:

— К чему разыгрывать такую преданность? Ты хочешь сказать мне, что ни с того ни с сего ты его любишь? Но в тебе нет ни любви, ни преданности, Мордред. Смотри, как ты повернулся против меня, а ведь ты собирался служить мне до конца своих дней.

— Нельзя строить на склизких камнях! — яро запротестовал он.

Теперь она уж точно улыбалась.

— Если гнилая я, то ты — плоть от плоти моей, Мордред. В тебе моя кровь.

— И его!

— Сын — слепок со своей матери.

— Не всегда! Остальные твои дети — слепок с их родителя, достаточно на них посмотреть. Но во мне никто не признает твоего сына!

— Но ты такой же, как я. А они нет. Они отважны, они красивые воины, но разума у них все равно что у дикого скота. Ты — сын ведьмы, Мордред, это у тебя коварный и ловкий язык и змеиное жало, и разум, плетущий в темноте свои замыслы. Мой язык. Мое жало. Мой разум. — Она улыбнулась медленной кошачьей улыбкой. — Меня могут держать в заточении до конца моих дней, но теперь брат мой Артур пригрел у себя на груди другую змею, сына с разумом его матери.

Холод пробрал его до самых костей.

— Это неправда, — хрипло проговорил он. — Ты не сможешь отомстить ему моими руками. Я никому ничем не обязан. Я не причиню ему вреда.

Королева вновь подалась вперед, говорила она мягко и все еще улыбалась:

— Мордред, послушай меня. Ты еще молод и не знаешь жизни. Я ненавидела Мерлина, но старик никогда не ошибался. Если Мерлин видел, что на звездах начертано, что ты принесешь Артуру погибель, как ты можешь бежать этого? Настанет день, день гнева и судьбы, и все предсказанное свершится. И я тоже видела кое-что, хоть и было это не среди звезд, а в подземном омуте.

— И что это было? — с трудом выдавил он. Краски вернулись на ее чело, глаза ее сияли. Она была прекрасна.

— Я видела для тебя королеву, Мордред, и трон, если у тебя хватит силы его занять. Красивую королеву и высокий трон. И я видела змею, жалящую в пяту королевства.

Ее слова эхом метались по комнате, гулко гудели, словно колокольный звон.

— Если я повернусь против него, — быстро заговорил Мордред, стремясь прогнать наважденье, — тогда и впрямь я стану змеей.

— Если так будет, — гладко присовокупила Моргауза, — эту роль ты разделишь с самым светозарным из ангелов, тем, что был ближе всех своему повелителю.

— О чем ты говоришь?

— Так, ни о чем. Монахини всякое тут рассказывают.

— Ты пытаешься напугать меня глупыми сказками! — гневно возразил он. — Я не Лот и не Габран, я — не потерявший от любви голову глупец, руками которого ты свершаешь убийства. Ты сказала, я такой же, как ты. Прекрасно. Но теперь я предупрежден и знаю, что мне делать. Если мне придется оставить двор и держаться вдали от него, я сделаю это. Никакая сила на земле не заставит меня поднять для убийства руку, если только я сам этого не захочу, а к смерти его я никогда, клянусь тебе, никогда не буду причастен. Клянусь тебе в этом самой богиней.

Никакого эха. Чары рассеялись. Слова, что он выкрикнул, пали на глухой и неподвижный мертвый воздух. Он стоял, тяжело дыша, и рукой сжимал рукоять кинжала.

— Смелые слова, — весело отозвалась Моргауза и от души рассмеялась.

Повернувшись на пятках, он выбежал прочь из комнаты, захлопнув за собой дверь, чтобы не слышать смеха, который преследовал его точно проклятье.

3

С возвращением в Камелот, где мальчики вновь погрузились в бурную жизнь столицы, воспоминания об Эймсбери и заточенной в монастыре королеве начали понемногу тускнеть.

Поначалу Гахерис громогласно жаловался направо и налево на тяготы, которые, по всей видимости, приходится переносить его матери. Мордред мог просветить его относительно этих тягот, однако предпочитал молчать. Ни словом не упоминал он и о своей беседе с королевой. Младшие принцы время от времени пытались допытаться, о чем там было говорено, но на расспросы их он отвечал каменным молчанием, и потому вскоре они потеряли к этому интерес. Гавейн, который лучше других мог угадать, как повернулся этот разговор, возможно, не желая получить резкий отпор, не проявлял любопытства и потому не узнал ни о чем. Артур же, напротив, спросил сына, как прошла поездка, а услышав в ответ: «Неплохо, государь, но не настолько, чтобы жаждать новой встречи», кивнул и оставил эту тему. Неоднократно отмечалось, что когда разговор заходил о его сестрах, король становился раздражен, или гневен, или попросту скучал, и потому при дворе избегали упоминать о них, и вскоре обе королевы были почти позабыты.

В конечном итоге Моргаузу так и не отправили на север к ее сестре Моргане. Та сама прибыла на юг.

Когда король Урбген после мрачной и продолжительной беседы с Верховным королем наконец отослал от себя Моргану и вернул на попечение Артура, ее недолгое время держали в Каэр Эйдин, но по прошествии нескольких месяцев она добилась от своего брата данного без охоты дозволения вернуться на юг в собственный замок, среди холмов к северу от Каэрлеона, который пожаловал ей сам Артур в более счастливые дни. Обосновавшись там под охраной, набранной из доверенных Артуровых стражников, и с немногими женщинами, согласившимися разделить с ней неволю, она завела там малое подобие королевского двора и снова взялась (как говорили слухи, и на сей раз эти слухи были правдивы) вынашивать мелочные и полные ненависти заговоры против своих супруга и брата и делала это столь же деловито и почти так же уютно, как наседка высиживает своих цыплят.

Время от времени она осаждала короля — через королевских курьеров — мольбами о различных милостях. В ее посланиях раз за разом повторялась просьба позволить ее «любимой сестре» воссоединиться с ней в Замке Аур. При этом было прекрасно известно, что две вельможные дамы не питают особой любви друг к другу, и Артур, когда ему вообще удавалось заставить себя подумать об этом, подозревал, что желание Морганы воссоединиться с Моргаузой на деле было продиктовано надеждой заключить союз со сводной сестрой или же удвоить погибельную силу доступного ей колдовства. И здесь тоже не обошлось без злословья и слухов: говорили, что королева Моргана намного превзошла Моргаузу силой и что волшебство ее обращено отнюдь не на добрые дела. А потому Артур оставлял без внимания просьбы Морганы — подобно мужам меньшего ума и звания, одолеваемым надоедливыми женщинами, Верховный король предпочитал затыкать уши. Он просто передал это дело главному своему советнику: у него достало здравого смысла предоставить женщине улаживать просьбы и склоки женщин.

Совет Нимуэ был ясен и прост: содержать обеих под стражей и содержать их раздельно. Так что королевы оставались пленницами, одна в Уэльсе, другая все еще в Эймсбери, но — и вновь по совету Нимуэ — заточенье их не было слишком жестоким.

«Оставь им их двор и их титулы, их красивые платья и их любовников, — предложила она, а когда король недоуменно поднял брови, объяснила: — Люди вскоре позабудут о том, что случилось, а хорошенькая женщина, заточенная против воли, легко становится центром заговоров и недовольства. Не делай из них мучениц. Через несколько лет твои молодые рыцари или рыцари любого малого короля уже не будут знать, что Моргауза отравила Мерлина, да и вообще не гнушалась убийством для достижения собственных целей. Они уже позабыли о том, что они с Лотом повинны в умерщвлении младенцев в Дунпельдире. Дай злодейке год-другой наказания, и найдется какой-нибудь глупец, готовый размахивать знаменем и кричать: „Жестокосердые, отпустите ее!“ Оставь им то, что не имеет значенья, но держи их поблизости и всегда следи за ними».

И потому королева Моргана держала небольшой двор в Замке Аур и частые свои посланья отправляла с курьерами в Камелот, а королева Моргауза оставалась в монастыре в Эймсбери. Ей увеличили содержание, но все же ее плен был, вероятно, не настолько приволен, как у ее сестры, так как требовал соблюдения монастырского устава, хотя бы на словах. Но у Моргаузы имелись свои приемы. Аббату она представилась той несчастной, которая, будучи так долго отрезана на языческих островах от истинной веры, жаждет теперь узнать все, что возможно, о «новой религии» христиан. Прислуживавшие ей женщины посещали богослужения вместе с монахинями-затворницами и проводили долгие часы, помогая сестрам в шитье и других более низких занятиях. Следует заметить, что сама королева удовлетворилась тем, что предоставила другим отправлять эту сторону обрядов, но с аббатисой она была сама любезность, и, греясь в лучах ее внимания, эта престарелая и невинная дама без труда была обманута той, что, какие бы предполагаемые злодеяния она ни совершила, все же приходилась сводной сестрой самому Верховному королю.

«Предполагаемые злодеяния» — Нимуэ была права. По мере того как шло время, тускнела память о преступлениях, в которых обвиняли Моргаузу, а тщательно взлелеянное самой дамой впечатление о нежной печальной пленнице, преданной своему брату, оторванной от сыновей, заключенной вдали от своих земель, росло и распространялось за стены монастыря. Ни для кого не было секретом, что старший «племянник» короля имеет близкое и если уж на то пошло скандальное отношение к трону — что ж, это случилось давным-давно, во времена смутные и темные, когда Артур и Моргауза были совсем юны, и даже сейчас можно догадаться, как хороша собой была она в те годы… как она все еще хороша…

Так шли годы. Мальчики стали молодыми людьми и заняли свое место при дворе, темные дела Моргаузы отошли в область легенды, а сама Моргауза с удобствами и сравнительно привольно жила в Эймсбери, притом удобства эти были много большие, чем в полном сквозняков замке в Дунпельдире или в ветреной твердыне Оркнейских островов. Недоставало ей лишь власти — большей, чем была у нее над ее небольшим личным двором, и эта нехватка разъедала ее изнутри. По мере того как шло время и становилось ясно, что она никогда не покинет Эймсбери, что, на деле, о ней почти позабыли, она вновь обратилась к своим волшебным искусствам, убедив себя в том, что в них кроются зачатки влияния и истинного могущества. У нее остался один отточенный годами дар: будь то растения, тщательно взращиваемые в монастырском саду, или заклятья, с которыми их собирали и приготавливали, мази и притирания Моргаузы до сих пор творили свое ароматное волшебство. При ней осталась красота, а с ней — ее власть над мужчинами.

У нее были любовники. К примеру, молодой садовник, который ухаживал за растениями и травами для ее отваров, красивый юноша, надеявшийся со временем вступить в ряды братьев. Можно сказать, королева оказала ему услугу. Четыре месяца ночей на ее ложе научили его, что в мире немало прелестей, от которых он в свои шестнадцать лет не готов отречься: когда со временем, одарив его золотом, она отослала его от себя, он бросил монастырь и уехал в Акве Сулис, где встретил дочь богатого торговца, после чего весьма и весьма преуспел. После него были и другие. Еще больше возможностей появилось, когда на Великой равнине был поставлен на учения гарнизон и у командиров вошло в обыкновение приезжать после дневных трудов в Эймсбери, чтобы отведать того, что могли предложить из яств и увеселений местные таверны. И еще больше, когда командовать гарнизоном был назначен Ламорак, который давным-давно привозил мальчиков посетить королеву в монастыре. Он осмелился справиться в монастыре о здоровье плененной королевы. Она приняла его и была само очарованье. Месяц спустя они уже стали любовниками, и Ламорак клялся, что это любовь с первого взгляда, и горько сетовал на упущенные годы, прошедшие с их первой встречи на лесной прогулке.

Дважды за эти годы Артур останавливался неподалеку, первый раз — в гарнизоне, второй — в самом Эймсбери, в доме городского главы.

В первый его приезд, несмотря на все усилия Моргаузы, он отказался видеться с ней, удовлетворившись тем, что послал придворного к настоятельнице, чтобы со всей придворной церемонностью осведомиться о здоровье и благополучии узницы, и отправил своих представителей — Бедуира и, по насмешке судьбы, Ламорака — побеседовать с самой королевой. Второй его приезд случился года два спустя. Артур предпочел бы вновь провести ночь в лагере, но это могло показаться пренебреженьем гостеприимству городского главы, так что он остановился в городе. Он отдал приказ не выпускать Моргаузу за стены монастыря, пока он пребывает в округе, и этот приказ был исполнен. Но однажды вечером, когда он с полудюжиной своих Соратников сидел за ужином, который давали в его честь аббат и старшины города, к дверям явились две дамы Моргаузы с рассказом о недуге плененной королевы и жалобно молили короля явиться к одру больной. Она жаждет лишь получить перед смертью прощенье брата, сказали женщины. Или, если он все еще настроен против нее, она молила — и претрогательно, если верить посланницам, — чтобы он по меньшей мере исполнил одно ее предсмертное желанье. А именно, позволить ей в последний раз повидать сыновей.

Сыновей Лота с Артуром не было. Гахерис был в лагере гарнизона на Равнине; а Гавейн и остальные двое братьев — в Камелоте. Единственный из пяти приехал Мордред, который, как всегда теперь, был подле своего отца.

Махнув женщинам так, чтобы они отошли подальше и не слышали его слов, к Мордреду Артур и обратился вполголоса:

— Умирает? Как, по-твоему, это правда?

— Три дня назад она отправилась на прогулку верхом.

— Да? Кто это сказал?

— Свинопас из березовой рощи. Я остановился поговорить с ним. Однажды она бросила ему монету, и с тех пор он ее высматривает. Он называет ее «красивая королева».

Артур, хмурясь, забарабанил пальцами по столу.

— Всю неделю дул холодный ветер. Думаю, она вполне могла простудиться. Но пусть даже так… — Он помедлил. — Думаю, надо будет все же завтра кого-нибудь послать. А если рассказ женщин окажется правдой, полагаю, мне придется самому поехать.

— И к завтрашнему дню все будет должным образом подготовлено.

Король проницательно поглядел на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Когда она посылала за мной в прошлый раз, — сухо ответил Мордред, — я застал ее одну в холодной комнате безо всяких украшений или удобств. А их я заметил, когда приоткрылась дверь в соседний покой, куда их поспешно свалили.

Складка меж бровями Артура стала глубже.

— Так ты полагаешь, здесь какое-то надувательство? Но как? Что она может сделать?

Мордред поежился словно от холода.

— Кто знает? Как она не раз мне напоминала, она ведьма. Держись от нее подальше, государь. Или… позволь пойти мне и самому убедиться, есть ли хоть доля правды в этой байке о смертельном недуге.

— Ты не боишься ее колдовства?

— Она просила повидаться с сыновьями, — ответил Мордред, — а я единственный, кто сейчас в Эймсбери.

Он не стал прибавлять, что хотя его дух, который сама Моргауза пичкала страхом, отшатывался от нее, он знал, что ему ничто не угрожает. Он должен стать погибелью своего отца — в его ушах все еще стояло гневное шипенье ведьмы. Ради этого она сохранит его от напастей, как делала она все эти долгие годы.

Вместо этого он сказал:

— Если ты, государь, пошлешь меня сейчас передать, что увидишься с ней завтра, вот когда — если речь и впрямь идет об обмане — она совершит свои приготовления. Я сам схожу сегодня вечером.

Артур возражал, и они еще немного поговорили об этом, но в конце концов король согласился и прежде, чем с благодарностью вернуться к своим гостям, послал одного из своих Соратников, чтобы известить королеву Моргаузу о том, что завтра посетит ее.

Как и прежде, он послал Ламорака.

Под стеной сада стоял на привязи стреноженный конь. Стена здесь была ниже, чем в других местах. Сук разросшейся яблони так долго упирался в кирпичи, что они наконец поддались и выпали наружу, образовав провал, через который при некоторой ловкости и став на седло лошади можно было залезть на стену.

Ночь выдалась безлунная, но звезды усыпали небосвод, частые и яркие, словно маргаритки на лугу. Мордред остановился и оглядел лошадь. Звезда во лбу и белый носок на правой ноге показались ему знакомыми. Присмотревшись внимательней, он увидел на шлейке серебряного оркнейского вепря и узнал чалого Гахериса. Плечо коня под ладонью Мордреда было жарким и влажным на ощупь.

С минуту Мордред стоял в размышлении. Если известие о недуге Моргаузы распространилось в округе, как обычно расходятся подобные вести, и дошла до ставки гарнизона, Гахерис, должно быть, немедля выехал, чтобы посетить королеву. Или, возможно, получив отказ на просьбу сопровождать Артура и Мордреда в Эймсбери, он приехал сюда тайком, настроившись во что бы то ни стало повидаться с матерью. В любом случае его визит был тайным, иначе он подъехал бы к воротам.

И в любом случае, думал Мордред с налетом веселья, Моргауза никак не ждет этого визита, а потому, вероятно, еще не лишила себя — да еще в такую прохладную холодную ночь — привычного комфорта. Когда Мордред станет докладывать королю, Гахерису, кому бы ни принадлежала его верность, придется засвидетельствовать, что мать его пребывает в добром здравии и что содержат ее в подобающих ее званию условиях.

Мягко ступая, он подошел к воротам, был подвергнут под фонарем осмотру и проверке, показал пропуск короля и был наконец допущен в монастырь.

Внутри монастыря никто не стоял в карауле, и монастырские дворы и проходы меж постройками были безмолвны и пусты. Теперь Моргауза имела в своем распоряжении целое крыло монастыря; это были постройки меж фруктовым садом и сводчатой галереей женской половины, где помещались она сама и те, кто ей прислуживал. Мордред тихо прошел мимо часовни и вошел под своды галереи. Здесь в маленьком проходном покое дремала у жаровни монашка. Он вновь показал пропуск короля, был узнан и пропущен внутрь.

Под сводами галереи было темно и пусто. Трава во внутреннем дворе казалась серой в свете звезд, звездочки маргариток закрылись на ночь и были невидимы. Единственный свет исходил от жаровни в проходном покое.

Мордред нерешительно помедлил. Время позднее, но еще не полночь. Моргауза, как и большинство ведьм, была ночной пташкой; уж конечно, в одном из ее окон должен гореть свет? И нет сомнений, если рассказ о ее смертельном недуге правдив, ее женщины тоже не спят, а бодрствуют у постели больной. Быть может, любовник? Он слышал, что она по-прежнему не отказывает себе в радостях плоти. Но если Гахерис здесь… Неужто Гахерис?

Мордред выругался вслух, испытывая отвращение к самому себе за то, что даже подумал такое, а потом вновь, поскольку подозрение было вполне оправданно.

Он толкнул дверь в галерее, обнаружил, что она не заперта, и потихоньку вошел в здание, после чего неслышным шагом двинулся по коридору, который так хорошо помнил. Вот дверь в покои королевы. После минутного промедления он толкнул ее и, не постучав, вошел внутрь.

Передний приемный покой был совсем иным, нежели он его помнил, но, похоже, Моргауза еще не успела приказать опустошить его. Падающий из окна тусклый свет мягко поблескивал на вощеной мебели, блестел на боках золотых и серебряных сосудов. Толстые ковры заглушали его шаги. Он пересек покой, направляясь к внутренней двери, которая открывалась в переднюю перед опочивальней королевы. Здесь он остановился. Где же ее женщины? Хотя бы одна из них не должна спать? Приклонив голову, он негромко постучал по филенке.

В передней раздался звук торопливого движенья, за которым последовала тишина, словно его стук вспугнул кого-то, кому не хотелось бы, чтоб его тут застали. Мордред снова помедлил, потом поджал губы и положил руку на засов, но прежде чем он успел коснуться его, дверь отворилась, и на пороге с мечом в руке очутился Гахерис.

Передняя была освещена одинокой свечой. Даже в ее слабом рассеянном свете можно было заметить, что Гахерис бледен, как привидение. Увидев Мордреда, он — если такое возможно — побелел еще более. Его рот раскрылся, превратившись в черную дыру, а потом он выдохнул:

— Ты?

— А кого ты ожидал?

Мордред говорил очень тихо, его взгляд скользнул мимо Гахериса к двери в опочивальню королевы. Дверь была закрыта и от ночных сквозняков задернута тяжелой занавесью.

По обе стороны от двери сидели на лежанках две женщины. Одна из них была придворная дама королевы, другая — монашка, предположительно отпущенная с ночной службы и поставленная следить за королевой от имени монастыря. Обе крепко спали, монашка к тому же еще и храпела, погруженная в дрему, которая казалась, пожалуй, слишком тяжелой. На столе стояли две деревянные чаши, и в комнате пахло приправленным пряностями вином.

Меч Гахериса шевельнулся, но неуверенно, потом он заметил, что Мордред даже и не смотрит на него, и снова опустил клинок. Едва слышным шепотом Мордред произнес:

— Вложи его в ножны, глупец. Я пришел по приказу короля, зачем же еще?

— В такую пору? Чего ради?

— Не для того, чтобы причинить ей вред, иначе зачем мне стучать в ее дверь или являться сюда «голым»?

Среди солдат это слово означало «безоружный», а для рыцаря было все равно что щит. Мордред широко развел руки, показывая, что они пусты. Медленно-медленно Гахерис начал убирать в ножны меч.

— Тогда что… — начал он, но Мордред быстрым жестом призвал его к молчанью, шагнул мимо него в комнату и, подойдя к столу, взял одну из чаш и понюхал ее.

— М-да, и женщина в привратницкой едва-едва открыла глаза, чтобы поглядеть на мой пропуск.

Встретив напряженный взгляд Гахериса, он поставил чашку назад на стол и улыбнулся.

— Король послал меня потому, что получил известье, что она занемогла и смертный час ее близок. Он сам собирался завтра навестить ее. Но думаю, ему нет нужды приезжать. — Он быстро поднял руку. — Нет, не бойся. Это не может быть правдой. Эти женщины были опоены, и нетрудно догадаться…

— Опоены? — Гахерис медленно и, похоже, с трудом осознал смысл его слов, глазами он принялся рыскать по темным углам, словно зверь вынюхивал врага, а рука его вновь взлетела на рукоять меча.

— Так, значит, опасность есть! — хрипло произнес он.

— Нет. Не надо. — Мордред сделал несколько быстрых шагов через комнату, чтобы, взяв сводного брата за локоть, заставить его отвернуться от двери в опочивальню. — Это одно из королевиных снадобий. Мне знаком этот запах. А потому оставь свои страхи и пойдем со мной. Можешь быть уверен, она здорова и никакая опасность ей не грозит. Королю нет нужды приходить к ней поутру, но тебе, без сомненья, позволят увидеться с ней. Он уже послал за остальными, на случай, если рассказ ее служанок правдив.

— Но откуда ты знаешь?

— И говори тише. Пойдем, нам надо уходить. Я хочу показать тебе чудесные гобелены в переднем покое. — Он улыбнулся, встряхнув за плечо безучастного сводного брата. — Во имя неба, ты что, не понял? Она там с любовником, вот и все! А потому ни ты, ни я не сможем увидеть ее сегодня ночью!

Мгновенье Гахерис стоял без движенья, словно окостенел, потом, рывком освободившись, он прыгнул к двери опочивальни. Отбросив занавесь, он с такой силой толкнул дверь, что та с грохотом ударилась о стену.

4

Одного-единственного, но показавшегося бесконечным, мгновения хватило, чтобы увидеть все.

Голую спину Ламорака, на которой блестел в свете свечи пот. Моргаузу под ним: королева была скрыта тенями и телом своего любовника, только неугомонные, жадные руки порхали по его спине да по подушке рассыпались длинные волосы. Ее постельные одежды лежали грудой на полу, подле сброшенной впопыхах туники Ламорака. Его перевязь, меч и кинжал в ножнах были аккуратно разложены на табурете в дальнем конце комнаты.

В возгласе, который вырвался из горла Гахериса, никто не нашел бы ничего человеческого, а Гахерис меж тем в неистовстве схватился за меч.

Мордред, отставший от него лишь на два шага, выкрикнул, предупреждая: «Ламорак!», и снова попытался схватить руку сводного брата.

Моргауза закричала. Охнув, Ламорак повернул голову, увидел вошедших и, скатившись с кровати, метнулся за мечом.

Движение любовника открыло королеву безжалостному свету звезд; раскинувшуюся плоть, отметины страсти, раззявленный рот, руки, еще сплетающие ласки в воздухе там, где только что было тело ее любовника.

Руки опали. Королева узнала Гахериса, стоявшего в дверном проеме, Мордреда, пытавшегося совладать с ним, и овладела собой, так что крик сменился просто тяжелым дыханьем. Моргауза поспешно приподнялась с подушек и схватила сбившееся к изножью кровати покрывало.

Изрыгая ругательства, Гахерис вырвал из ножен на поясе кинжал и вонзил его в обхватившую его руку Мордреда. Острие вошло в мягкие ткани, и хватка Мордреда ослабла. Извернувшись, Гахерис высвободился.

Ламорак к тому времени добрался до табурета и схватил перевязь с мечом. Неловко, быть может, еще не оправившись от шока, он в полутьме дернул за рукоять, но перевязь намоталась на перекрестье, и меч заклинило. Не оставляя попыток выхватить клинок, голый Ламорак повернулся, чтобы встретить меч противника.

Мордред, из пораненной руки которого капала кровь, оттолкнул Гахериса, встал меж двумя противниками, а потом обеими расставленными ладонями ткнул в грудь сводному брату.

— Гахерис! Подожди! Ты не можешь убить безоружного. И не можешь убить его здесь. Подожди, глупец! Он Соратник, предоставь это дело королю.

Сомнительно, что Гахерис вообще услышал его слова или почувствовал давление его рук. Он плакал; дыхание из его груди вырывалось тяжело и со всхлипом, он казался почти безумным. Не сделал он и попытки протолкнуться мимо Мордреда и напасть на Ламорака. Внезапно он круто повернулся на пятках, отворачиваясь от обоих мужчин, и бросился к королевиной постели, занеся над головой меч.

Прижимая к себе покрывало, ослепленная разметавшимися волосами, королева попыталась откатиться в сторону, увернуться от него. Она закричала вновь. Прежде, чем двое мужчин успели догадаться о его намерениях, Гахерис, уже у постели, занес меч выше, а затем что было мочи опустил его на шею матери. И снова. И еще раз.

Единственным звуком в покое было мягкое и оттого тем более ужасающее хлюпанье металла по плоти, по распоротым подушкам. Моргауза умерла от первого же удара. Одеяло выпало из ее бесчувственных рук, и обнаженное тело, по счастью, упало назад в скрывшую все тень. Чего нельзя было сказать о голове: отрубленная, она выкатилась на освещенные лунным светом из окна и пропитанные кровью подушки. Гахерис, сам залитый кровью, хлынувшей фонтаном при первом же его ударе, занес окровавленный меч для нового удара, а потом с воем, напоминавшим визг подбитой собаки, отшвырнул его прочь, так что тот загремел по каменным плитам пола, рухнул на колени в лужу крови, положил голову возле головы матери на подушку и заплакал.

Тут Мордред обнаружил, что сжимает Ламорака хваткой, которая причиняет боль им обоим. Убийство свершилось столь быстро, столь неожиданно, что ни один из них не успел даже пошевелиться. Потом Ламорак стряхнул с себя наваждение и, выдохнув какое-то проклятье, попытался высвободиться из рук Мордреда. Но Моргауза была уже мертва, и ей было не помочь, а ее сын и убийца, безучастный и безразличный, рыдал у ее одра, повернувшись незащищенной спиной к ним обоим; меч его лежал в десятке шагов на полу у стены опочивальни. Клинок Ламорака дрогнул, потом опустился. Даже теперь, даже в такое страшное мгновенье суровая выучка взяла свое. В запале свершилось ужасное убийство. Но теперь у них было время одуматься, и ничего поделать было нельзя. Ламорак застыл в объятиях Мордреда, только зубы теперь у него застучали от ужаса и ледяного шока.

Мордред отпустил его. Подобрав платье рыцаря, он ткнул всю охапку ему в руки.

— Вот, одевайся и уходи. Оставаясь здесь, ты ничего не добьешься. Даже будь он сейчас способен сражаться, монастырь не место для поединка, и ты это знаешь. — Он наклонился, подобрал брошенный меч Гахериса, потом, взяв Ламорака за локоть, потянул рыцаря к двери опочивальни: — Пройдем отсюда, пока он не очнулся. Дело сделано, в наших силах лишь помешать безумцу натворить еще худших дел.

Женщины во внешнем покое еще спали. Когда Мордред затворял дверь и закладывал засов, монахиня шевельнулась во сне и пробормотала что-то, в чем можно было разобрать вопрос: «Госпожа?», а потом снова заснула. Двое мужчин застыли, прислушиваясь. Ни звука, ни шороха. Кричала Моргауза недолго, и ее криков за толстыми стенами и закрытыми дверьми никто не услышал.

Ламорак теперь обрел самообладанье. Он все еще был очень бледен, вид у него был больной и затравленный, но он не сделал попытки спорить с Мордредом и начал быстро одеваться, лишь изредка бросая взгляды на запертую дверь страшного покоя.

— Разумеется, мне придется его убить, — едва ворочая языком, произнес он.

— Но не здесь, — холодно ответил Мордред. — До сих пор ты не совершил ничего, в чем мог бы тебя обвинить мужчина. Король и без твоего вмешательства будет немало разгневан свершившимся скандалом. Так что послушай моего совета и уезжай поскорей. Что ты предпримешь потом, твое дело.

Ламорак, перепоясываясь перевязью, коротко поднял глаза.

— Что ты собираешься делать?

— Помочь тебе выбраться отсюда, выпроводить Гахериса, а потом доложить о случившемся королю. Не думаю, что теперь это имеет значение, но надо думать, что ее рассказ о том, что она при смерти, — чистой воды вымысел?

— Да. Она хотела видеть короля и умолять его о том, чтобы он выпустил ее из заточенья, — ответил Ламорак, а потом совсем тихо добавил: — Я собирался жениться на ней. Я любил ее, а она меня. Я обещал, что сам поговорю с ним завтра… сегодня… Конечно, Артур выпустил бы отсюда мою жену и позволил бы ей снова жить на свободе?

Мордред промолчал. «Еще одно слепое орудие, — думал он. — Некогда я был ей пропуском к власти, а теперь этот человек, несчастный легковерный глупец, был ей дорогой к свободе. Ну что ж, теперь ее больше нет, и едва ли король станет горько оплакивать ее, но в смерти, как в жизни, она разрушит мир людей, окружавших ее».

— Ты знаешь, что король уже послал за Гавейном и остальными двумя? — только и спросил он.

— Да. Что они сделают? Что здесь произойдет? — Ламорак вновь бросил взгляд на дверь.

— С Гахерисом? Кто знает? Что до тебя… Я сказал, тебя не в чем упрекнуть. Но винить они станут тебя, в этом можешь не сомневаться. И, зная их характер, вполне вероятно, что они попытаются убить и Гахериса. Похоть и убийство они предпочитают не выносить на люди.

Эти слова, сказанные сухим, как растертые пряности, тоном, заставили Ламорака, несмотря на все его горе и ярость, вскинуть глаза на молодого человека. Медленно, словно сделал для себя новое и неожиданное открытие, он произнес:

— Ты, но ведь ты же один из них. Ее собственный сын. А говоришь ты так, как будто… как будто…

— Я не такой, как они, — отрезал Мордред. — Вот, возьми свой плащ. Нет, кровь на нем моя, не беспокойся. Гахерис поранил мне руку кинжалом. А теперь, во имя богини, поезжай, предоставь его мне.

— Что ты станешь делать?

— Запру опочивальню, так чтобы от воплей женщин, когда они проснутся, стены тут не попадали, и уведу Гахериса тем же путем, каким он сюда пришел. Ты ведь сам, разумеется, вошел через главные ворота? Страже известно, что ты еще здесь?

— Нет, я уехал после аудиенции, а потом… Я знаю лазейку. Она оставляла окно открытым, когда знала…

— Да, конечно. Но тогда к чему утруждаться?..

Он собирался спросить, к чему утруждаться, подливая сонное снадобье в питье женщин, но потом сообразил, что в силу обстоятельств королеве приходилось скрывать свои любовные похождения от матери-настоятельницы. Едва ли кто-нибудь мог ожидать, что христианские затворницы станут им потворствовать.

— Разумеется, мне придется оставить двор, — говорил тем временем Ламорак. — Ты расскажешь королю…

— Я подробно изложу ему все, что здесь произошло. Не думаю, что король станет винить тебя. Но ты поступишь благоразумно, если будешь держаться подальше, пока Гавейн и остальные не успокоятся. Удачи и бог в помощь.

Бросив прощальный взгляд на дверь опочивальни, Ламорак покинул внешний покой. А Мордред, внимательно оглядев спящих женщин, прислонил окровавленный меч Гахериса в углу, так что от глаз его скрывало откидное сиденье, а потом вернулся в королевину опочивальню и закрыл за собой дверь.

Гахерис, как он сразу увидел, поднялся на ноги, но покачивался, будто пьяный, и с отсутствующим видом оглядывал все вокруг себя, словно искал что-то позабытое.

Взяв его за плечи, Мордред потянул покорного Гахериса прочь от кровати и, поддернув на ходу одеяло, накрыл им бездыханное тело. Гахерис, безучастный, словно человек, ходящий во сне, позволил вывести себя из опочивальни.

Во внешнем покое, глядя на закрытую дверь, Гахерис впервые заговорил:

— Мордред. Я поступил правильно. — Язык у него заплетался, и слова давались ему с трудом. — Правильно было убить ее. Она была мне матерью, но она была королева и творить такое… навлекать стыд на нас и на весь наш род… Никто не может отказать мне в этом праве, никто, даже Гавейн. А когда я убью Ламорака… Это ведь был Ламорак? Ее… мужчина?

— Я не видел, кто это был. Он схватил свое платье и был таков.

— И ты не пытался его задержать? Тебе следовало убить его.

— Да, ради любви Гекаты! — не выдержал Мордред. — Прибереги силы на потом. Послушай, мне кажется, я слышал шаги. Вполне возможно, сейчас время заутрени. Мимо может пройти кто угодно.

Это была неправда, но зато сослужило свою службу и заставило Гахериса очнуться. Он бросил по сторонам удивленный взгляд, словно только теперь осознал, в каком погибельном положении оказался, и резко спросил:

— Где мой меч?

Достав из укромного угла окровавленный клинок, Мордред показал его Гахерису.

— Отдам тебе его, когда будем за стенами. Пошли. Я видел, где ты оставил своего коня. Скорей.

Они уже проходили садом, когда Гахерис заговорил вновь. Он все еще не мог вырваться из замкнутого круга вины и мучительных вопросов.

— Этот человек. Ламорак. Я знаю, кто это был, и ты тоже это знаешь. Ты окликнул его по имени. Не пытайся выгородить его. Это — Артуров человек, один из его Соратников. Его тоже следует убить, и я это сделаю. Но она, она возлегла с таким… — Он захлебнулся словами, потом продолжил. — Она однажды говорила о нем со мной. О Ламораке. Она сказала, что он убил нашего отца короля Лота и что она его ненавидит. Она солгала. Мне. Мне.

— Разве ты не понимаешь, Гахерис? — спокойно отозвался на это Мордред. — Она солгала, чтобы ослепить тебя. И она солгала дважды. Ламорак не убивал Лота, да и как он мог это сделать? Лот умер от ран, полученных в битве при Каледонском лесу, а тогда они сражались на одной стороне. Так что, если Ламорак не ударил ему в спину, а такое не в его обычае, он не мог быть его убийцей. Об этом ты когда-нибудь думал?

Но Гахерис оставался глух к словам иным, чем те, что питали его мучительные и истерзанные мысли.

— Она взяла его в любовники и солгала мне. Мы все были обмануты, даже Гавейн. Мордред, ведь остальные скажут, что я поступил верно, ведь скажут же?

— Ты сам знаешь, маловероятно, что Гавейн простит тебе такое. И Гарет тоже. Даже твой близнец, возможно, не станет поддерживать тебя. И хотя не думаю, что король станет горевать по твоей матери, ему придется прислушаться, если оркнейские принцы потребуют того, что сочтут справедливой карой.

— Они потребуют смерти Ламорака!

— За что? — холодно вопросил Мордред. — Он собирался жениться на ней.

Эти слова заставили Гахериса на мгновение умолкнуть. Они с Мордредом как раз дошли до стены фруктового сада, тут Гахерис помедлил под раскидистой яблоней и обернулся. В прорехе меж бегущими по небу облаками показалась луна, и пятна крови на груди у Гахериса показались Мордреду черными дырами.

— Если они не убьют его, я его убью.

— Ты можешь попробовать, — сухо ответил Мордред, — но спору нет, это он тебя убьет. А тогда твои братья попытаются расправиться с ним. Видишь, к чему приведут события этой ночи?

— А ты? Тебе как будто и дела ни до чего нет? Ты говоришь так, как будто тебя это никак не касается.

— О нет, еще как касается, — возразил Мордред и тут же сменил тему: — А пока мы теряем время. Что сделано, то сделано. Тебе придется оставить двор, ты и сам это знаешь. Я бы посоветовал тебе убраться отсюда до приезда братьев. А теперь полезай через стену, Гахерис, твой конь ждет тебя.

Подождав, пока Гахерис перелезет, Мордред вскарабкался на стену следом, но остался сидеть на ней, глядя, как его сводный брат отвязывает своего коня и подтягивает подпругу. Потом он нагнулся и рукоятью вперед подал Гахерису меч.

— Куда ты направишься?

— На север. Нет, не на острова и не в Дунпельдир, его ведь тоже от имени Артура держит его человек. А что теперь не его? Но я найду место, где смогу предложить свою службу.

— А пока возьми мой кошелек. Вот держи.

— Благодарю тебя, брат. — Гахерис поймал кошель и вскочил в седло. Так он оказался почти на одной высоте с Мордредом. Он на мгновенье натянул поводья — застоявшийся конь его рвался с места. — Когда увидишь Гавейна и остальных…

— Сказать им правду и от твоего имени выступить в твою защиту. Я сделаю, что смогу. Прощай.

Гахерис развернул коня. Вскоре и следа его не осталось, если не считать исчезавшего в ночи приглушенного топота копыт. Мордред спрыгнул со стены и фруктовым садом пошел назад к монастырю.

5

Так умерла Моргауза, королева-ведьма Лотиана и Оркнейских островов, смертью своей оставив зловещее варево невзгод для ненавистного брата.

Невзгоды эти имели тяжкие последствия. Гахерис подвергся изгнанию, а Ламорак, когда белый как полотно явился в штаб-квартиру безмолвно сложить к ногам короля свой меч, был освобожден от своего поста, а в награду за службу получил приказ удалиться от двора до тех пор, пока не уляжется пыль.

Это случилось не скоро. Гавейн в ярости, вызванной скорее оскорбленной гордостью, чем горем по матери, клялся всеми дикими богами севера отомстить Ламораку и своему брату и пропускал мимо ушей все, что бы ни говорил ему Артур, — как мольбы, так и угрозы.

Указывал ему Артур и на то, что Ламорак предложил Моргаузе вступить с ним в брак, а ее согласие давало ему, как суженому, право на ее ложе и право самому отомстить ее убийце. От этого права Ламорак, один из первых и самых верных Соратников Артура, отрекся. Но ничто из этого не могло умилостивить Гавейна, в чьем гневе была немалая доля мужской ревности.

С не меньшей яростью поносил Гавейн и Гахериса, но тут он не получил поддержки братьев. Агравейн, который из двух близнецов всегда был заводилой, теперь, без Гахериса, казался потерянным; он все больше искал общества Мордреда, который по собственным причинам с готовностью терпел его. Гарет не только остерегался высказывать свое мнение, но и вообще предпочитал отмалчиваться. Своей смертью, как и своей жизнью, мать нанесла ему тяжелую обиду: сколь бы горькой ни была для самого младшего из ее сыновей история ужасной ее смерти, известие о ее непристойностях в монастыре жалило его много больнее.

Но все призывы к мести должны были утихнуть. Ламорак уехал, и никто не знал куда. Гахерис растворился в северных туманах, Моргаузу похоронили на монастырском кладбище, а Артур со своей свитой вернулся в Камелот. Постепенно, исключительно из отсутствия дров, пожар, разожженный этой смертью, потух. Артур, любивший племянников, получив известие о смерти Моргаузы, втайне испытал облегчение. Со всей возможной осторожностью король держал курс между мелями и старался не оставлять братьев праздными, дал Гавейну власти столько, сколько решился, и с недобрыми предчувствиями ждал, когда снова разразится буря. Что до Гахериса, то Артур не мог заставить себя ни горевать о нем, ни тревожиться за него, но Ламорак, не повинный ни в чем, кроме безрассудства, был, без сомнения, обречен на гибель. Однажды этот ценимый Артуром рыцарь неизбежно столкнется с одним из оркнейских братьев и будет убит — в честном поединке или из-за угла. И на том дело не остановить. У Ламорака тоже был брат, служивший в то время в дружине некоего Друстана, рыцаря, которого Артур надеялся привлечь к себе на службу. Вполне возможно, что он или даже сам Друстан — который был близким другом обоим братьям, — в свою очередь, возжаждет мести.

И так своей смертью Моргауза совершила то, что намеревалась совершить при жизни. Она заронила язву в расцветающую рыцарственность Артурова двора: и иронией судьбы ею стал не бастард, которого она взрастила на погибель брату, а трое ее законных, буйных и непредсказуемых и теперь уже почти неконтролируемых сыновей.

Мордред оставался вне всего этого. Он проявил находчивость и умение сохранять ясный ум, предотвратил дальнейшее кровопролитие в ту кровавую ночь и выиграл время для трезвых решений. То, что оркнейские принцы отказывались — а иные поговаривали, что не могли, — прислушаться к трезвым советам, едва ли можно было поставить ему в вину. Следует заметить, что двор все реже и реже причислял его к «оркнейскому выводку». Исподволь расстояние между ним и его сводными братьями все увеличивалось. А со смертью Моргаузы едва ли кто утруждал себя тем, чтобы поддерживать шараду о «племяннике Верховного короля». Он стал просто «принц Мордред», и всем было известно, что этот принц близок к королю и в милости у королевы.

Спустя некоторое время по возвращении в Камелот Артур собрал Совет в Круглом зале.

Это был первый из подобных Советов, на который были по праву — как Соратники — допущены двое младших оркнейских братьев. Даже Мордреда, которому вместе с Гавейном несколько лет назад дано было такое право, ожидали перемены: вместо того чтобы подвести его к месту по левую руку от короля, что было его привилегией последние два года, распорядитель двора подвел его к сиденью по правую руку, которое обычно занимал Бедуир. Бедуир на сей раз занял место слева. Если конюший и чувствовал себя ущемленным, он ничем не проявил этого. Улыбка, которой он приветствовал Мордреда, была искренней, а учтивый полупоклон говорил о том, что бывалый воин признает новое возвышенье молодого человека.

Бедуир, друг короля по детским играм и постоянный его спутник, был человек сдержанный, но с глазами поэта и после короля — самый опасный клинок в королевстве. Он сражался бок о бок с Артуром во всех крупных кампаниях и вместе с ним делил славу полководца, очистившего пределы Британии от саксонской угрозы. Вероятно, единственный из полководцев и боевых командиров Артура, он не выказывал скуки и нетерпения во времена столь затянувшегося мира, и когда Артур покидал страну по просьбе кого-либо из союзников или родичей и забирал с собой военную дружину, Бедуир как будто никогда не негодовал на то, что ему приходилось оставаться местоблюстителем трона в отсутствие короля. Слухи, как прекрасно знал Мордред, находили немало тому причин: Бедуир так и не взял себе жену и столько же времени, сколь с самим королем, проводил подле королевы, так что сплетники перешептывались, что королева и первый рыцарь, дескать, любовники. Но Мордред, также постоянно бывший при них, ни разу не мог уловить ни единого взгляда или жеста, который мог бы послужить тому доказательством. С ним, Мордредом, королева была столь же добра и весела, сколь бывала с Бедуиром, и потому он стал бы отрицать даже с мечом в руке существование какой-либо связи между ними — быть может, не без доли некоторой вскормленной Моргаузой ревности.

И потому Мордред ответил Бедуиру улыбкой и сел на почетное сиденье. Он заметил, что Гавейн, наклонившись к брату, шепчет ему что-то на ухо, а Агравейн кивает в ответ, но тут, открывая слушанья, заговорил король, и оба они умолкли. Совет тянулся и тянулся. Мордред улыбнулся про себя, заметив, что Агравейн и Гарет, которые поначалу сидели прямо, исполненные сознания собственной важности, и вслушивались в каждое слово, вскоре приуныли и теперь елозили как на иголках. Гарет, как и седобородый рыцарь рядом с ним, откровенно дремал, пригревшись в падавших из окна солнечных лучах. Король, как всегда терпеливый и дотошно входящий во все детали, казалось, с усилием отмахнулся от какой-то тайной заботы. Круглый стол в центре зала был завален пергаментами и табличками, и примостившиеся у него писцы без передышки водили перьями.

Как было то в обычае на советах в Круглом зале, первыми разбирали будничные дела. Заслушивались петиции, записывались жалобы, выносился суд. Гонцы короля оглашали сведения, которые Артур считал подходящими для ушей своих подданных, а после королевские странствующие рыцари изложат Совету истории своих приключений.

Эти рыцари, путешествовавшие по землям Верховного королевства, служили одновременно глазами и ушами Артура и его представителями. Много лет назад, когда саксы были изгнаны и воцарился мир, Артур стал искать, чем занять «заскучавшие мечи и изголодавшиеся души», как назвал их Мерлин. Он знал, что долгие мир и процветание, которые с распростертыми объятиями приняли многие его поданные, придутся не по нраву отдельным его рыцарям, не только молодым людям, но и ветеранам, не знавшим жизни иной, кроме сражений. Но в мирные времена отпала нужда в отборном отряде Соратников, рыцарей, которые под командованием Артура стали во главе кавалерии, этого быстрого и смертоносного оружия в саксонских кампаниях. Соратники остались личными друзьями Артура, но их статус командиров не мог не измениться. Они были назначены личными представителями Верховного короля и, как подобные представители, вооруженные королевскими полномочиями и верительными грамотами, во главе собственных отрядов, объезжали королевства, откликаясь на призывы малых королей или вождей, тех, кто нуждался в помощи или совете, и, где бы они ни появлялись, творили суд именем короля и его же именем водворяли мир. Они же патрулировали дороги. В глухих уголках королевства еще таились разбойники, подстерегая на перекрестках и переправах богатых торговцев. Разбойников странствующие рыцари вылавливали и убивали или же привозили их в Камелот на суд короля. Еще одним, и крайне важным, их делом была защита монастырей. Артур, сам не будучи христианином, признавал за этими общинами их все возрастающее значение как центров учености. Более того, гостеприимство монастырей было жизненно важным для мирной торговли.

Трое таких рыцарей предстали теперь перед Советом. Когда первый из них выступил вперед, все в зале заинтересованно приободрились и даже сони пробудились, чтобы послушать его рассказ. Временами странствующие рыцари привозили рассказы о сраженьях, иногда — даже пленников, а временами — повести о странных происшествиях в отдаленных и диких уголках страны. Это породило среди простолюдинов веру в то, что Артур никогда не садился за ужин, не выслушав повести о каких-нибудь чудесах.

Но на сей раз никаких чудес не было и в помине. Один рыцарь приехал из Северного Уэльса, другой — из Нортумбрии, а третий, отправленный охранять границы с саксами, — из верхней долины Темзы. Этот последний поведал о брожении и походах, впрочем, мирных, в Сатридже, местности к югу от Темзы, которую населяли Срединные саксы — королевское посольство, как рассудил рыцарь по кортежу Западных саксов Сердика. Рыцарь из Северного Уэльса рассказал о новой монашеской общине, где в следующий праздник народу будет предъявлен христианский Грааль, или иначе церемониальная чаша. Рыцарь из Нортумбрии не привез с собой никаких особых вестей.

От внимания Мордреда, наблюдавшего за происходившим со своего места подле короля, не укрылось, как встрепенулся Агравейн, который с очевидным нетерпением выслушивал речи двух первых посланцев, и как потом он затих и стал настороженно слушать, когда заговорил последний. Когда посланец закончил и король с благодарностью отпустил его, Агравейн явно расслабился и вновь начал зевать.

«Нортумбрия?» — подумал Мордред, а потом, запомнив на всякий случай эту мысль, вновь обратил свое внимание на короля.

Наконец зал покинули все, кроме советников и Соратников. Откинувшись на спинку королевского трона, Артур начал свою речь.

Без долгих вступлений он перешел прямо к новостям, которые заставили его созвать Совет.

Прошлым вечером прибыл гонец с континента и привез с собой недобрые вести. Убиты трое младших сыновей франкского короля Хлодомера, а их младший брат бежал и нашел убежище в монастыре, из которого, как считают многие, он не осмелится и нос высунуть. Убийцы, дядья мальчиков, без сомнения, увенчают свое преступленье тем, что разделят меж собой королевство Хлодомера.

За этими новостями скрывалось многое. Хлодомер (убитый год назад в битве с бургундами) был одним из пятерых сыновей Хлодвига, короля салических франков, который привел свой народ с дальних северных пределов на земли, бывшие некогда процветающей Римской Галлией, и основал здесь свое королевство. Неистовый и безжалостный, как все отпрыски династии Меровингов, он тем не менее создал могучую и стабильную державу. По его смерти это королевство было поделено, по обычаю, между его пятью сыновьями. Хлодомер и Хильдеберт, старшие законнорожденные сыновья, держали центральные части Галлии, Хлодомер — к востоку, его земли граничили с королевством враждебных франкам бургундов, а Хильдеберт — к западу, его земли находились в той части Галлии, которая включала в себя полуостров Малой Британии.

И в этом заключалось зерно невзгод.

Бретань, как называлась на языке простолюдинов Малая Британия, на деле была провинцией Верховного королевства Артура. Более столетия назад ее заселили выходцы из Великой Британии. Связи меж двумя землями по обе стороны Узкого моря оставались крепки; сообщение было простым, а торговля оживленной, и язык, с небольшими местными отклонениями, был у них общий. Король Малой Британии Хоель приходился Артуру кузеном; оба короля были связаны не только узами родства и союзными договорами, но и тем, что Малая Британия была в той же мере частью федерации земель, известной как Верховное королевство, как и Корнуолл или Летние земли, лежавшие возле самого Камелота.

— Положение, — говорил король, — далеко от отчаянного; все еще может обернуться нам на руку, поскольку из младенцев редко когда выходят надежные правители. Но сами видите, каково оно. В прошлом году Хлодомер был убит бургундами под Везеронцией. Они все еще враждебны франкам и только и ждут случая напасть на них снова. Так что мы имеем жизненно важные центральные провинции франков с бургундами на востоке, а на западе — землю, которую держит король Хильдеберт, куда входит наша собственная кельтская провинция Малой Британии. Теперь королевство Хлодомера снова поделят, и король Хильдеберт распространит свои владения на восток, а его братья надвинутся на нас с севера и юга. Что означает, что пока мы сохраняем дружбу этих королей, они послужат нам барьером между нашими землями и германскими народами на востоке.

Тут он помолчал, потом, оглядев зал, повторил:

— Пока мы сохраняем дружбу этих королей. Я сказал, что положение еще не угрожающее. Но со временем оно может стать таковым. К этому нам нужно готовиться. И не собирать пока армии, как многим из вас того бы хотелось. Это время еще придет. Но заключать союзы, завязывать узы дружбы, скрепленные предложениями помощи и честной торговли. Чтобы королевства Британии оставались неприступны всеразрушающим ордам с востока, все королевства нашего окруженного морями острова должны объединиться для его защиты. Я повторяю, все королевства.

— Саксы! — воскликнул молодой голос. Он принадлежал Киану, выходцу из кельтского Гвинедда.

— Саксы или англы, — ответил ему Артур, — владеют по договору немалой частью восточного и юго-восточного побережья, территориями старого Саксонского берега, а также другими поселениями, пожалованными им Амброзием и мной самим после победы у горы Бадон. Эти земли Саксонского берега протянулись стеной вдоль Узкого моря. Они могут стать нам охранным валом или они могут предать нас. — Артур помолчал. Ему не было нужды оглядывать зал, все взоры были устремлены на него. — Вот что я намеревался сказать Совету. Я намерен послать гонца к старшему из их королей — Сердику, королю Западных саксов — с предложением встретиться и обсудить возможности совместной обороны побережья. К следующему заседанию нашего Совета я буду готов сообщить вам о результатах наших переговоров.

На этом он сел, но на ноги вскочили распорядители, дабы предотвратить волнение и гам и водворить порядок среди тех, кто жаждал слова. Под прикрытием поднявшегося гвалта Артур усмехнулся Бедуиру:

— Ты был прав. Осиное гнездо. Но дай им выговориться, дай каждому слово, а когда они наболтаются, я получу их поддержку, во всяком случае, на словах.

Он был прав. Ко времени ужина все, кто желал высказаться, закончили свои речи. На следующее утро в поселок, который король Западных саксов именовал своей столицей, прибыл курьер и договорился о встрече.

Мордреду было приказано отправиться с королем. День, остававшийся до ответа Сердика, он употребил на то, чтобы поехать в Яблоневый сад и повидаться с Нимуэ.

6

С того дня, когда Нимуэ распростилась с королем Регеда и перед отъездом предотвратила бегство Мордреда, он ни разу не виделся с чародейкой. Она была замужем за Пеллеасом, королем Островов к западу от Летней страны, где река Брю впадает в Севернское море. По рожденью сама Нимуэ была принцессой Речных островов и супруга своего знала с детских лет. Их замок стоял почти в виду Тора, и когда Пеллеас, один из Соратников Артура, отправлял свою службу при короле или выступал в поход, по его порученью Нимуэ занимала свое место Владычицы в обители Озерных дев на Инис Витрине или же одна удалялась в Яблоневый сад, в дом, который построил Мерлин вблизи Камелота и оставил ей вместе со своим званьем и — как нашептывала молва — всем остальным. Всякое болтали у огня вечерами: поговаривали, что во время долгого недуга, который ослабил старого чародея и привел, как казалось тогда, к его смерти, он передал все свое знание ученице Нимуэ, поселив в ее мозгу даже воспоминания из своего детства.

Мордред не раз слышал эти байки, и хотя возмужание и уверенность в завтрашнем дне заставляли его все больше в них сомневаться, он помнил, какие чувства пробудила в нем сила чародейки в Лугуваллиуме, а потому он подъезжал к Яблоневому саду с чувством, которое даже можно было назвать робостью.

Дом из серого камня четырехугольником замыкал небольшой внутренний дворик. В одном углу поднималась старая башня. Все строение, угнездившееся среди холмистых пастбищ, со всех сторон было окружено фруктовыми садами. Под стенами его сбегал с холма ручей.

Свернув коня с дороги, Мордред послал его по тропе, ведшей на холм вдоль ручья. Он был уже на полпути к дому, когда ему навстречу выехал еще один всадник. К немалому своему удивлению, он узнал Верховного короля, который в одиночестве неспешно ехал верхом на огромном своем мышастом жеребце.

— Ты меня ищешь? — Поравнявшись с Мордредом, Артур натянул поводья.

— Нет, государь. Я и не знал, что ты здесь.

— А, так, значит, Нимуэ за тобой послала? Она сказала, что ждет тебя, но не сказала, когда или зачем.

— Она меня ждет? — пораженно переспросил Мордред. — Откуда ей было знать? Я в последнюю минуту решил приехать. Я… Мне нужно кое о чем спросить ее, так что я приехал сюда, можно сказать, под влиянием минуты.

— Ага. — Артур оглядел Мордреда с чем-то сродни веселью.

— Чему ты улыбаешься, государь?

«Он не в силах угадать, что у меня на уме, — с благодарностью думал Мордред. — Конечно, он не может об этом догадаться. Но Нимуэ?..»

— Если ты никогда не встречал Нимуэ, то перепояшь чресла свои и приготовься к бою, — со смехом ответил Артур. — Тайны в том нет, во всяком случае, из тех, какую способны постичь простые смертные, вроде нас с тобой. Она знает о твоем приезде потому, что она все знает. Вот как все просто. Она даже знает, зачем.

— Удобно. Помогает, верно, не тратить попусту слов, — сухо отозвался Мордред.

— Я сам любил раньше так говорить Мерлину. — Тень скользнула по лицу короля, потом исчезла. А веселье вернулось. — Что ж, удачи тебе, Мордред. Пора тебе познакомиться с властительницей твоего властителя. — И все еще смеясь, он стал спускаться с холма к дороге.

Оставив своего коня у арки, ведшей во внутренний двор, Мордред вошел внутрь. Двор был полон цветов, в воздухе стоял запах лаванды и пряных трав, и где-то ворковали невидимые голуби. У колодца старик, садовник по одежде, доставал бадью с водой. Он поднял голову, коснулся лба рукой, потом показал на тропку к двери башни.

«Ладно, — подумал Мордред, — похоже, она и впрямь меня ждет».

Он поднялся по каменным ступеням и толкнул тяжелую дверь. Комната была небольшая и квадратная, единственное широкое окно выходило на юг, а под ним стоял стол. Обстановка была простая: поставец, тяжелое кресло и пара табуретов. На столе высился ящик, в котором лежали аккуратно свернутые книги. У стола, спиной к нему и лицом к двери, стояла женщина.

Она не проронила ни слова, не сделала даже приветственного жеста. Его встретил сильный, как порыв холодного ветра, ее враждебный и ледяной взгляд. Мордред как вкопанный застыл на пороге. Ощущение ужаса, бесформенного и тяжелого, окутало его, будто саван, словно стервятники судьбы опустились ему на плечи, вцепившись когтями в плоть.

Потом ощущение пропало. Он выпрямился. Тяжкий груз исчез. Башенная комната была полна света, и на него глядела высокая, прямая как стрела женщина, укутанная в серое одеяние. Темные волосы ее были убраны серебром, в точности под цвет огромных глаз.

— Принц Мордред.

Он склонился в поклоне.

— Госпожа.

— Прости, что принимаю тебя здесь. Я работала. Король приезжает часто и довольствуется тем, что застает. Присядешь?

Мордред подтянул к себе табурет и сел, а потом поглядел на заваленный стол. Вопреки тому, что он ожидал увидеть, она не варила на жаровне какое-нибудь снадобье. Напротив, «работа» заключалась в стопке табличек и бумаг. В оконной нише стоял незнакомый ему инструмент, выступающим концом обращенный к далекому небу.

Нимуэ опустилась в кресло и в безмолвном ожидании повернулась к Мордреду.

— Мы не встречались раньше, госпожа, — напрямую заговорил он, — но я видел тебя.

С мгновенье она все так же молча глядела на него, потом кивнула.

— В замке в Лугуваллиуме? Я знала, что ты где-то поблизости. Ты прятался во внутреннем дворе?

— Да, — подтвердил он, а потом не без иронии добавил: — Ты тогда стоила мне свободы. Я пытался сбежать.

— Да. Тебе было страшно. Но теперь ты знаешь, что у тебя не было причин для страха.

Он помялся. Тон ее по-прежнему оставался холоден, а взгляд враждебен.

— Тогда почему ты меня остановила? Ты надеялась, что король прикажет предать меня смерти?

Брови чародейки поднялись.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Из-за пророчества.

— Кто рассказал тебе о нем? А, понимаю, Моргауза. Нет. Я предостерегла Урбгена, чтобы он присматривал за тобой и благополучно доставил тебя в Камелот, поскольку всегда лучше держать опасность на виду, чем позволить ей исчезнуть, а потом терзаться, откуда она ударит.

— Выходит, ты согласна, что я представляю опасность. Ты веришь в пророчество.

— Я должна.

— Значит, ты тоже это видела? В кристалле, в омуте или, — он глянул на инструмент в оконной нише, — в звездах?

Впервые во взгляде ее промелькнуло нечто иное, чем враждебность. Теперь она наблюдала за ним с любопытством и толикой недоуменья.

— Мерлин видел и рек пророчество, — медленно произнесла она, — и я есть Мерлин.

— Тогда ты можешь объяснить мне, почему, если Мерлин верил в пророчествующие ему голоса, он вообще позволил королю оставить меня в живых? Я знаю, зачем это сделала Моргауза; она спасла меня потому, что считала, что я рожден на погибель Артуру. Она сама мне так сказала, а потом, когда я подрос, она попыталась перетянуть меня в стан его врагов. Но почему Мерлин позволил ей выносить меня и произвести на свет?

С минуту она молчала. Серые глаза изучали его, словно вот-вот готовы были вытащить тайны с самого дна его души. Потом она заговорила:

— Потому, что он не мог допустить, чтобы Артур запятнал себя детоубийством, ради какой бы благой цели оно ни было совершено. Потому, что он был достаточно мудр, чтобы понимать, что не в наших силах отвести промысел богов, в наших силах лишь по возможности следовать предначертанной ими для нас дорогой. Потому, что он знал, что из того, что представляется злом, может произойти великое добро, а из благих дел — погибель и смерть. Потому, что он знал, что в момент гибели Артура его слава достигнет своего зенита и что благодаря этой смерти его слава пребудет светом и зовом трубы и дыханьем жизни для тех, кто придет после нас.

Когда она завершила свою речь, казалось, слабое эхо ее голоса все звенело и звенело в тихой комнате, словно отзвук струны, пока наконец не смолкло совсем.

— Но ты не можешь не знать, — заговорил наконец он, — что по собственной воле я никогда не причиню зла королю. Я многим обязан ему, он являл мне одно только добро. С самого начала он знал об этом пророчестве и, веря в него, тем не менее взял меня к своему двору, более того, он принял меня как сына. Как же тогда, по-твоему, я могу добровольно причинить ему вред?

— Это может случиться и без твоей воли, — мягко поправила она.

— Ты хочешь сказать, что я не могу сделать ничего, чтобы отвести судьбу, о которой ты говорила?

— Что будет, то будет.

— И ты не можешь мне помочь?

— Избежать того, что начертано в звездах? Нет.

В неистовом нетерпенье Мордред вскочил на ноги. Чародейка не шелохнулась, когда он размашисто шагнул к ней, остановился, высясь над ее креслом, словно собираясь ее ударить.

— Это нелепо! Звезды! Ты говоришь так, словно люди всего лишь овцы, хуже, чем овцы, что их гонит слепая судьба по воле какого-то злокозненного бога! А как же моя воля? Неужели я, невзирая на все, что хотел бы совершить, обречен принести смерть или погибель человеку, которого я почитаю, короля, которому я служу? Неужели мне суждено стать грешником, нет, хуже всех грешников — отцеубийцей? Что это за боги, что могут судить такое?

Нимуэ не ответила, только запрокинула голову, глядя на него все тем же спокойным и ровным взором.

— Прекрасно, — в гневе выкрикнул он. — Ты сказала, и Мерлин сказал, и Моргауза сказала, а она, как и ты, была ведьма. — Тут ее глаза вспыхнули, быть может, от раздраженья, но он испытал неистовое удовлетворенье от того, что задел ее. — Все говорят, что через меня король встретит свой гибельный конец. Ты говоришь, я не могу этого избежать. Так что же? Что, если я обнажу кинжал — вот так — и убью себя на этом самом месте? Разве это не отвратит судьбу, которая, как ты говоришь, предначертана в звездах?

Даже завидев блеск клинка, она не шелохнулась, но с последними его словами встала с кресла и отошла к окну. Долгое мгновение она стояла, повернувшись к нему спиной, глядя в залитую солнцем даль. За переплетом окна качалась груша, и в ее ветвях пел черный дрозд.

Наконец, все еще не поворачиваясь, она произнесла:

— Принц Мордред, я не сказала, что Артур встретит свой конец от твоей руки или даже от твоих деяний. Одно твое существование означает все. Так что можешь убить себя, если хочешь, но через твою смерть его судьба, возможно, настигнет его тем скорее.

— Но тогда… — в отчаянии начал он. Чародейка обернулась.

— Послушай меня. Если б Артур умертвил тебя во младенчестве, могло случиться так, что народ поднялся бы против него за его жестокость, и в этом мятеже он был бы убит. Если ты убьешь себя сейчас, может статься, твои братья, виня в том его, развяжут междоусобицу и свалят его трон. Или даже что сам Артур, погоняя коня на пути сюда, в Яблоневый сад, упадет с лошади и разобьется или будет лежать увечный, пока королевство вокруг него будет рушиться. — Она воздела худые руки. — Теперь ты понимаешь? В колчане судьбы много больше одной стрелы. Боги ждут, сокрытые за облаками.

— Значит, это жестокие боги!

— Ты ведь и так это знал, верно?

Он вспомнил тошнотворный запах пепелища в Тюленьей бухте, ощущение отмытой морем кости в своей ладони, одинокий крик чайки над полосой прибоя.

Он встретил взгляд серых глаз и увидел в них состраданье.

— Так что же может сделать человек? — тихо спросил он.

— Все, что мы можем, это жить тем, что приносит жизнь, — отозвалась чародейка. — И умереть так, как придет смерть.

— Нерадостный совет.

— Нерадостный? — переспросила она. — Этого тебе знать не дано.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что тебе не дано знать, что принесет тебе жизнь. Могу сказать тебе лишь одно: в те годы жизни, что еще остались тебе и твоему отцу, будут воплощены честолюбивые мечты, и эти годы еще принесут осуществление и сладкий мед славы и тебе, и ему.

На это он не нашел ответа. Она дала ему больше, чем он мог ожидать, больше, чем рисовалось ему в воображении: не только — пусть с оговоркой — надежду, но и обещанье с толком прожитой жизни.

— Выходит, если я покину двор и стану держаться вдали от него, это ничего не изменит? — тихо спросил он.

— Ничего.

Впервые он улыбнулся.

— Потому что он хочет, чтоб я был у него на глазах? Потому что стрела при свете дня лучше, чем нож в ночи?

И получил проблеск улыбки в ответ.

— Ты похож на него, — вот и все, что сказала чародейка, но Мордред почувствовал, что беседа их становится все светлее и легче. Суровая дама, эта Нимуэ. Что ни говори, красавица, думал он, но уж лучше он коснется испуганного сокола.

— И ты ничего больше не можешь мне сказать? Хоть какую-нибудь малость?

— Ничего больше мне не известно.

— А Мерлин знал бы? Он бы мне сказал?

— Что знал он, известно и мне, — повторила она ранее сказанные слова. — Я же говорила тебе, я Мерлин.

— Да, говорила. Это что, загадка, чтобы дать мне понять, что сила его иссякла или просто что мне не дозволено обратиться к нему? — с новым нетерпением заговорил он. — Всю мою жизнь я, кажется, слышу слухи о волшебных исчезновениях и смертях, а оказывается, все они ложь. Скажи мне прямо, молю. Если я поеду в Брин Мирддин, найду я его?

— Если он того пожелает, то да.

— Выходит, он еще там?

— Он там, где он есть и всегда был, со всеми своими чудесами огня и живого света.

Пока они беседовали, солнце сместилось, и солнечные блики упали на ее лицо. Он увидел ниточки будущих морщин на гладком еще лбу, и изможденные тени под глазами, и то, какой прозрачной кажется ее кожа.

— Мне жаль, если я утомил тебя, — внезапно сказал он. Не отрицая этого, она проронила только:

— Я рада, что ты приехал, — а потом проводила его до двери из башни.

— Благодарю тебя за терпенье, — начал он и набрал уже воздуху в грудь, чтобы произнести учтивые слова прощанья, как его вспугнул крик, раздавшийся во дворе внизу. Круто повернувшись он выглянул вниз. Нимуэ стремительно сделала шаг вперед так, чтобы оказаться вровень с ним.

— Тебе лучше спуститься и поскорее! Твоя лошадь сорвалась с привязи и, похоже, поела молодые посадки. — Ее лицо осветилось озорством, стало юным и оживленным, словно у ребенка, который набедокурил во храме. — Если Варро зарубит тебя своей лопатой, что кажется мне вероятным, посмотрим, что сможет этому противопоставить судьба!

Он поцеловал ей руку и бегом побежал по ступеням, чтоб забрать свою лошадь. Когда он уезжал, она провожала его взглядом, который оставался печальным, но уже не был враждебным.

7

В глубине души Мордред страшился, что король спросит его, какое дело у него было к Нимуэ, но Артур об этом не спрашивал. Он послал за своим сыном на следующий день и заговорил о предстоящей поездке к Сердику, королю саксов.

— Я бы оставил тебя управляться дома, что пошло бы тебе на пользу, но еще полезнее тебе будет встретиться с Сердиком и присутствовать на переговорах, так что, как обычно, я оставляю Бедуира. Можно сказать, местоблюстителем, поскольку официально я покидаю пределы своего королевства, вступая на земли чужого государства. Ты когда-нибудь встречал саксов, Мордред?

— Никогда. Они правда все как один великаны и пьют кровь младенцев?

Король рассмеялся.

— Сам увидишь. Что ни говори, большинство из них высоки ростом и обычаи у них диковинные. Хотя со слов тех, кто знает этих людей и говорит на их языке, знаю, что их сказители и мастера достойны уваженья. А в отношении их воинов это верно вдвойне. Тебе там будет интересно.

— Сколько человек ты берешь с собой?

— Учитывая перемирие, только сотню. Королевскую царскую свиту, не больше.

— Ты доверяешь саксам? Уверен, что они не нарушат перемирие?

— Сердику я доверяю, хотя с остальными саксами доверие всегда основано на силе да на том, чтобы поддерживать память о битве при Бадоне. Но никому этих слов не повторяй, — добавил Артур.

Агравейн тоже попал в сотню избранных, но ни Гавейна, ни Гарета среди них не оказалось. Вскоре после заседания Совета они уехали на север. Гавейн говорил о том, что желает посетить Дунпельдир, а оттуда, быть может, отправится на Оркнейские острова, и хотя Артур и подозревал, что путешествие племянника имеет цель совершенно иную, он не смог изобрести причины, чтобы воспрепятствовать его отъезду. Ему оставалось только надеяться, что Ламорак уехал на запад, чтобы присоединиться к своему брату под знаменем Друстана, и послать в Думнонию гонца с предупрежденьем.

Король со свитой выехал ясным и ветреным июньским утром. Путь их лежал через известковые холмы. Мелкие голубые бабочки и пятнистые рябчики порхали над пестревшей цветами травой. Пели жаворонки. Солнечный свет падал огромными яркими мазками на зреющие нивы, и крестьяне, с ног до головы белые от вздымаемой ветром меловой пыли, отрывались от своих дел, чтобы приветствовать кортеж улыбкой. Отряд ехал не спеша, солдаты и придворные смеялись, болтали друг с другом, пребывая в настроении веселом и приподнятом.

По-видимому, за исключением Агравейна. Он придержал коня, чтобы поравняться с Мордредом, ехавшим в одиночестве на некотором отдалении от короля, беседовавшего с Кеем и Борсом.

— Первая наша вылазка под знаменем Верховного короля, и только погляди на это. Ярмарочный обоз, да и только, — презрительно буркнул он. — Столько разговоров о войне, о королевствах, переходящих из рук в руки, о том, чтобы собирать армии для защиты наших рубежей, и вот во что все это вылилось! Он стареет, вот в чем все дело. Надо сперва скинуть этих саксов в море, потом хватит времени и для переговоров… Но нет! И что мы делаем? Мы едем с Артуром-воителем с миссией мира. К саксам. Союз с саксами? Ба! — Он сплюнул. — Ему следовало бы отпустить меня с Гавейном.

— А ты просился?

— Конечно.

— А он ведь тоже отправился с миссией мира, — бесцветно ответил Мордред, глядя прямо промеж ушей своей лошади. — Никаких затруднений в Дунпельдире не предвидится, лишь незначительные дипломатические переговоры с Тидвалем, а Гарета послали, чтобы он сгладил острые углы.

— Не разыгрывай передо мной невинность, — рассердился Агравейн. — Ты знаешь, зачем он поехал.

— Могу догадываться. Кто угодно догадается. Но если он найдет Ламорака или нападет на его след, будем надеяться, что Гарет сумеет уговорить его проявить немного здравомыслия. Зачем, по-твоему, просился с ним Гарет? — Повернувшись, Мордред взглянул в лицо Агравейну. — А если он случайно набредет на Гахериса, то и тебе следует надеяться на то же. Думаю, тебе известно, где обретается Гахерис? Что ж, если Гавейн нагонит того или другого — все равно тебе лучше ничего об этом не знать. И я ничего знать не хочу.

— Ты? Ты в таком доверии и милости у короля, что, скажу по правде, я удивлен, что ты ни о чем его не предупредил.

— Нужды не было. Он не хуже тебя знает, что намерен свершить Гавейн. Но он не может посадить его под замок навечно. А чего король не может предотвратить, на то он не станет терять времени. Все, что он может, это надеяться, вероятно, напрасно, что здравый смысл все же возобладает.

— А если Гавейн встретится с Ламораком по чистой случайности, что, по-твоему, он предпримет?

— Ламораку придется защищаться. Он вполне на это способен, — отозвался Мордред, а потом добавил: — Живи тем, что дает тебе жизнь, и умри так, какой придет к тебе смерть.

— Что? — недоуменно воззрился на него Агравейн. — Это что за разговоры?

— Так, кое-что, что я недавно слышал. Так что насчет Гахериса? Ты готов допустить, чтоб Гавейн на него наткнулся?

— Гахериса он не найдет, — с уверенностью ответил Агравейн.

— О, выходит, ты знаешь, где он?

— А ты как думал? Разумеется, он прислал мне весточку. И королю о том ничего не известно, уж поверь мне. Не такой уж он всезнающий, как ты думаешь, братец. — Он искоса бросил на Мордреда хитрый взгляд и заговорщицки понизил голос: — Он много чего не видит.

Мордред не ответил, но Агравейн продолжил и без его наущения:

— Иначе он едва ли поскакал на пустую увеселительную прогулку вроде этой и не оставил бы Бедуира в Камелоте.

— Кто-то должен был остаться.

— С королевой?

Мордред снова повернулся посмотреть на сводного брата. Тон и взгляд Агравейна сказали ему то, что не выразили голые слова.

— Я не глупец и не глухой, — со сдерживаемым гневом отозвался он. — Я слышал, о чем болтают грязные языки. Тебе бы лучше не мешаться в эту грязь, брат.

— Ты мне угрожаешь?

— Мне нет нужды этого делать. Достаточно королю хоть раз услышать…

— Если правда то, что они любовники, ему следует это знать.

— Это не может быть правдой! Да, Бедуир близок королю и королеве, но…

— И говорят, муж всегда догадывается последним.

На Мордреда накатила волна ярости, удивившая его самого. Он собрался было разразиться гневной отповедью, потом, глянув на спины короля и всадников по обе стороны от него, сказал тихим и сдавленным голосом:

— Оставь это дело. Что б ни говорили, это пустая болтовня, а здесь к тому же тебя могут подслушать. И не заводи со мной больше таких речей. Я не желаю их слышать.

— Ты вполне готов был слушать, когда сомневались в добродетели твоей собственной матери.

— Сомневались! — вышел из себя Мордред. — Бог мой, я был там! Я видел их вдвоем на ложе!

— И остался столь безразличен, что позволил ему уйти!

— Перестань, Агравейн! Если б Гахерис убил Ламорака, да еще в монастыре, да еще в то самое время, когда Артур вел переговоры с Друстаном о том, чтоб тот покинул Думнонию и вступил в ряды Соратников…

— Ты об этом думал? Об этом? Когда перед тобой была… были они двое?

— Да.

Глаза Агравейна метали молнии. Кровь прилила к его щекам, краска залила лоб. Потом, издав клекот, в котором презрение мешалось с бессильной яростью, он так резко натянул удила, что кровь из разорванных губ его лошади брызнула на мундштук. Мордред, с облегчением избавившись от общества сводного брата, ехал один, пока Артур, обернувшись, не увидел его и не поманил его проехать вперед.

— Видишь, вон там граница? Нас ждут. Мужчина в середине, светловолосый и в голубом плаще, это сам Сердик.

Сердик был высокий человек с гривой серебристых, тщательно расчесанных волос, с серебристой же бородой и голубыми глазами. Облачен он был в длинную робу из серой материи, поверх которой была наброшена синяя мантия с капюшоном. Если не считать кинжала у пояса, он был безоружен, но паж позади него держал его меч — тяжелый саксонский широкий меч в ножнах из кожи с оплеткой из золотых нитей. Золотая корона с богатым узором из самоцветных камней украшала его чело, а в левой руке он держал жезл, который, если судить по золотому набалдашнику и изящной резьбе, был знаком королевского достоинства. Подле него переминался с ноги на ногу толмач, пожилой человек, который, как выяснилось впоследствии, был сыном и внуком союзных саксов и всю свою жизнь провел на землях Саксонского берега.

Позади Сердика стояли его тегны, предводители дружин, облаченные так же, как и король, с той лишь разницей, что на голове повелителя сверкала корона, а на их головах плотно сидели высокие шапки из крашенной в яркие цвета кожи. Поодаль стояли конюхи с лошадьми, приземистыми и казавшимися в сравнении с чистокровными кавалерийскими скакунами Артура почти что пони.

Артур и его свита спешились. Короли приветствовали друг друга: два государственных мужа, богато одетые и сверкающие драгоценными каменьями — один белокурый, другой темноволосый, — глядели друг на друга в невысказанном перемирии словно два пса, удерживаемые от схватки жесткими поводками. Потом, словно меж ними вдруг вспыхнула искра приязни, они улыбнулись и разом протянули друг другу руки. Сжав их, они обменялись приветственным поцелуем.

Это послужило сигналом остальным. Ряды высоких белокурых воинов смешались, двинулись вперед с приветственными криками. Подбежали конюхи, ведя в поводу лошадей, — и вот саксонская свита уже в седле. Мордред, которого поманил к себе Артур, принял церемониальный поцелуй Сердика и вскоре уже ехал верхом между саксонским королем с одной стороны и рыжеволосым тегном — с другой (как стало ясно позднее, этот молодой человек был кузеном супруги и королевы Сердика).

До саксонской столицы было недалеко, не более часа верхом, и этот путь они проделали медленно. Оба короля, казалось, с удовольствием предоставили своим скакунам идти бок о бок неспешным шагом, а сами тем временем беседовали через толмача, который мерно склонял голову, чтобы уловить и передать слова одного другому.

Мордред, ехавший по другую руку от Сердика, разбирал лишь одно слово из десяти и некоторое время спустя вообще перестал вслушиваться в беседу, в которую врывались крики и смех двух свит, разражавшиеся всякий раз, когда саксы и бритты пытались объясниться друг с другом. С помощью улыбок и жестов ему и его соседу удалось наконец обменяться именами: рыжеволосого тегна звали Брунинг. Мало кто среди саксов — те, кто всю свою жизнь прожил на союзных территориях Саксонского берега, — знал с десяток слов на языке бриттов, и по большей части это были люди преклонных годов; молодежи и с той, и с другой стороны приходилось полагаться на добрую волю и смех, чтобы установить некое подобие взаимопонимания. Агравейн, хмурясь, ехал отдельно с группкой молодых британцев, угрюмо переговаривавшихся меж собой тихими голосами и оставленных без внимания.

Мордред, оглядываясь по сторонам, находил для себя все больше любопытного в окружающем пейзаже, который за немногие мили, какие они преодолели, уже выглядел чужеземным. За отсутствием толмача они с Брунингом довольствовались тем, что время от времени обменивались улыбками и то и дело указывали друг другу на красоты вдоль тракта. Поля здесь обрабатывали на чуждый бриттам манер, орудия, которыми крестьяне возделывали землю, были Мордреду незнакомы, одни были грубые, другие — мудреные. Дома вдоль дороги отличались от привычных ему каменных построек; здесь почти не использовали камень, но даже по крестьянским хижинам и хлевам чувствовалась большая сноровка в обработке дерева. Пасшиеся стада коров и отары овец выглядели тучными и хорошо ухоженными.

Стая гусей с криками и хлопаньем крыльев метнулась через дорогу прямо перед копытами передних лошадей, заставив их подняться на дыбы. Пастушка, дитя с льняного цвета волосами и круглыми голубыми глазами, глядевшими с очаровательного, залившегося краской личика, весело понеслась за ними вслед, размахивая хворостиной. Артур, рассмеявшись, бросил ей монету; она прокричала что-то в ответ, поймала монету и убежала вслед за своими подопечными. Саксы, похоже, не испытывали трепета перед своими королями; и действительно, кавалькада, которую Агравейн в гневе обозвал ярмарочным обозом, теперь стала приобретать развеселый вид. Юноши свистели и кричали что-то вслед пастушке, которая, подобрав юбки и открыв длинные голые ноги, бежала легко, как мальчишка. Брунинг, указывая на нее, наклонился к Мордреду:

— Хвёт! Фёгер мэген!

Мордред с улыбкой кивнул, а потом вдруг с удивлением осознал то, что медленно доходило до него последние четверть часа. Сквозь смех и крики тут и там прорывались слова, а иногда и целые фразы, которые, не переводя их намеренно, он без труда понимал. «Смотри! Хорошенькая девушка!» Наполовину музыкальные, наполовину гортанные звуки вызывали в его памяти картины из далекого детства: запах моря, качающиеся на волнах лодки, голоса рыбаков, краса морских кораблей с острыми носами, что иногда пересекали рыбацкие угодья островитян; высоченные белокурые моряки, заводившие свои суда в гавани Оркнейских островов: в непогоду — ради убежища, а в ясную погоду — ради торговли. Едва ли это были саксы, но, вероятно, имелось немало слов и интонаций, общих для языков саксов и людей Севера. Он взялся слушать чужую речь и нашел, что урывками разбирает ее смысл, словно к нему возвращались стихи, заученные в детстве.

Но, как это было в его природе, Мордред ничего не сказал и ничем не выдал, что понимает иноземный язык. Он молча покачивался в седле и слушал.

Вот они выехали на гребень холма, поросшего травой, и перед ними открылась столица саксов.

Поначалу, когда он только-только завидел столицу Сердика, Мордред был поражен: это ведь всего лишь примитивно выстроенный поселок. Но это первое удивление не замедлила сменить тайная улыбка: какое расстояние проделал он, сын рыбака, с тех дней, когда даже еще более грубое селенье заставило его онеметь от восторга и волненья.

Так называемая саксонская столица была большим и, на первый взгляд, беспорядочным скоплением деревянных построек, окруженных палисадом. Внутри палисада, в самой середине огороженного пространства стояли королевские палаты, большая вытянутая постройка, размерами походившая на житницу и целиком возведенная из дерева, с крутой крышей, покрытой плетеной лозой, и отверстием для выхода дыма в середине. В каждом конце здания-зала имелись широкие двери, а почти под самой крышей через равные промежутки шли высокие и узкие окна. Это здание симметричной постройки можно было счесть красивым, пока в памяти не всплывали золоченые башни Камелота и величественные римские строения Каэрлеона и Аква Сулис.

Прочие дома, столь же симметричные, но меньшие размером, в кажущемся беспорядке сгрудились вокруг королевского зала. Меж ними, возле них и даже лепясь к их стенам, стояли хлева и стойла. Открытые пространства меж зданиями кишели курами, свиньями и гусями; собаки и дети носились, играя, меж колес запряженных волами телег или среди немногих деревьев, под которыми громоздились дровяные поленницы. В воздухе пахло навозом, свежескошенной травой и древесным дымом.

Большие ворота стояли открытые настежь. Въезжая в поселенье, кортеж проехал под поперечной балкой, на которой развевался вымпел Сердика: узкое, раздвоенное на конце полотнище, хлопавшее на ветру точно кнут. У двери зала стояла королева Сердика, готовая принять гостей в своем доме, как ее супруг принял их в границы своего королевства. Ростом она была почти со своего мужа, на голове ее тоже красовалась украшенная самоцветами корона, а льняные косы были перевиты золотыми нитями. Она приветствовала Артура, а за ним Мордреда и Кея церемониальным поцелуем, а затем, к немалому удивлению Мордреда, вместе с мужчинами прошла в большой зал. Остальная свита осталась за дверьми, и со временем донесшиеся издалека крики и бряцанье металла и бешеный топот копыт сказали, что юные воины, саксы и бритты, сообща взялись соревноваться в ловкости за пределами палисада.

Короли с советниками и неизменным толмачом расселись возле центрального очага, где уже лежали наготове сложенные дрова, но сам огонь еще не зажигали. Две девушки, две милые и женственные копии Сердика, внесли кувшины меда и эля. Сама королева поднялась и, забрав кувшины у дочерей, наполнила гостям кубки. Затем девы удалились, но королева осталась и снова села слева от своего повелителя.

Переговоры, вынужденно замедленные из-за потребности в переводе, затянулись до вечера. Для начала обсуждались в основном внутренние дела, торговля и ярмарки и возможный пересмотр — в неопределенном будущем — границы меж двумя королевствами. Только как следствие этого разговор со временем перешел на возможность взаимной военной помощи. Сакс уже проведал и успел обдумать вести о том, что земли его соплеменников на континенте все сокращаются под растущим напором народов с Востока. Восточные саксы, более уязвимые, чем подданные Сердика, уже искали союза с англами меж Темзой и Хумбером. Он сам вступил в переговоры с Срединными саксами Сатриджа. Когда Артур спросил, не помышлял ли Сердик также о союзе с Южными саксами, чье королевство, расположенное в самом дальнем юго-восточном уголке Британии, было самым удобным местом для высадки с любого корабля, приплывшего из-за Узкого моря, Сердик ответил сдержанно. С самой смерти великого вождя Южных саксов, Эллы, там нет достойных правителей. «Нидинги»[3] — вот как с чувством отозвался о них король Западных саксов. Артур не стал допытываться далее, а перешел к новостям с континента. Сердик, не слышавший еще о гибели детей Хлодомера, заметно посерьезнел, обдумывая перемены, какие могут воспоследовать из этого, и все более рискованное положение Малой Британии — единственного промежуточного государства меж территориями Саксонского берега в Великой Британии и находившимися под угрозой франкскими королевствами. С течением времени мысль о том, что когда-нибудь в ближайшем будущем бриттам и саксам придется вместе стать на защиту берегов своего острова, стала казаться не столь уж диковинной и нелепой.

Наконец переговоры завершились. Солнечный свет лежал косыми мягкими лучами в дверях зала. Замер шум состязания на поле. Мычали коровы, которых загоняли под кров, чтобы подоить, блеяли собираемые в загоны овцы, и запах костров становился все явственнее и четче. Ветер стих. Королева встала и оставила зал. Немного времени спустя бегом явились слуги, чтобы, расставив козлы, накрыть их столешницами, постелить скатерти к ужину и ткнуть в поленницу в очаге факел, чтобы разжечь веселый огонь.

Где-то прозвучал рог. Воины, Артуровы и Сердиковы вперемежку, все еще веселые и возбужденные после недавних увеселений, расселись по местам — по-видимому, позабыв о чинах и званиях — за длинными столами, крича так же громко, как если бы все еще были на открытом воздухе, и стуком рукоятей своих кинжалов по доскам принялись требовать еды и питья. Шум поднялся ужасающий. Соратники Артура несколько минут сидели в растерянности, словно оглохли от этих криков, а потом весело присоединили свои голоса к общему гаму. Разница в языках потеряла значенье. Что тут говорилось, всем было совершенно ясно. Поднялась новая волна криков, когда внесли эль и мед, а затем огромные подносы с жареным мясом, еще дымящимся и пузырящимся соком, только что вынутым из печей. И саксонские тегны, которые до того пытались объясниться жестами, криками и смехом, внезапно умолкли и все свое ярое внимание обратили на еду и питье. Кто-то протянул Мордреду рог — он был роскошной работы, с золотым ободом и отполирован словно слоновая кость, — кто-то другой налил в него эля, пока жидкость не плеснула через край, и принц, в свою очередь, вынужден был посвятить себя тарелке, что вскоре обернулось попытками помешать соседям нагромоздить на нее все новые и новые лакомые куски.

Эль был крепок, а мед еще крепче. Многие воины вскоре напились допьяна и уснули, где сидели. Многие из Артуровой свиты поддались несметному и подавляющему саксонскому гостеприимству и тоже начали клевать носом. Мордред, еще трезвый, но знавший, что достигает этого лишь усилием воли, прищурил глаза на закатное солнце, светившее в открытую дверь, и поглядел, как пируют короли. Сердик возбужденно раскраснелся и откинулся на спинку трона, но еще говорил; Артур, хотя блюдо перед ним было пусто, выглядел в этом разгоряченном напитками зале насколько возможно невозмутимым. Мордред заметил, как он этого достиг: его огромный пес Кабал, лежа под столом возле кресла, довольно поглощал лакомства.

Солнце зашло, и вскоре внесли факелы, осветившие зал дымным светом. Вечер стоял тихий; пламя ярко пылало, дым уходил к щели в крыше или плыл среди пирующих, заставляя их кашлять и протирать глаза. Наконец подносы и блюда опустели, рога поднимались за новым питьем все реже, и начались увеселения.

Первой появилась труппа актеров, станцевавшая под музыку труб и рожков, за ней — пара жонглеров, которые сплели чудесные узоры в дымном воздухе сперва цветными шарами, потом кинжалами и всем, что бросали им те воины, кто был еще достаточно трезв. Оба короля бросали им деньги, и актеры, подобрав монеты, с поклонами удалились, не переставая при этом выделывать коленца. Потом наступил черед арфиста. Это был худой и смуглый человек, облаченный в вышитые, дорогие на вид одежды. Он поставил свой табурет возле очага и склонился, настраивая струны. Мордред заметил, как Артур, услышав эти звуки, быстро повернул голову, потом, приготовившись слушать, откинулся на спинку кресла, так что лицо его скрылось в тени.

Постепенно шум в зале стих, и воцарилась тишина, которую оттенял лишь случайный пьяный всхрап или рычанье собак, дравшихся на соломе за объедки. Арфист запел. Голос его был верен и чист и, как обычно бывает среди арфистов, он был сведущ в языках. Начал он петь на языке гостей: первой шла любовная песнь, затем хвалебная — в честь павших героев. Потом на родном своем языке он запел песнь, которая уже после полудюжины строк захватила каждого, кто мог слышать ее, не важно, понимал он слова или нет.

Рыжеволосый Брунинг, оказавшийся против Мордреда за столом, сидел тихо как мышь, только по лицу его катились слезы. Мордред, тронутый отзвуком давно позабытой вины, вынужден был употребить все свое самообладанье, чтобы не выказать собственных чувств. Внезапно, словно его окликнули по имени, он повернулся и увидел, что за ним наблюдает отец. Встретились взгляды столь схожих меж собой глаз. Во взгляде Артура было что-то от беспомощной грусти, какую он уже видел у Нимуэ. В собственных его глазах, и Мордред это знал, стояли мятеж, и вызов, и неистовая воля. Артур улыбнулся ему и, когда раздались аплодисменты, отвел взор. Поспешно вскочив на ноги, Мордред вышел из зала.

За все долгое время пира мужчины время от времени выходили, чтобы оправиться, так что никто не стал допытываться о причине его ухода, никто на него даже не взглянул.

Ворота были заперты, и пространство внутри палисада давно уже опустело. С закатом детей, скотину и птиц загнали под кров, чтобы накормить, а чад еще и отправить спать, и теперь мужчины и их женщины тоже разошлись по домам. Мордред медленно вышагивал в тени палисада, пытаясь размышлять.

Нимуэ и ее жестокое пророчество: «Твоя воля не значит ничего, твое существование означает все». Много лет назад король получил то же известье и предоставил все на волю жестоких, сокрытых туманом богов…

Но честолюбивые мечты будут воплощены, и он получит свою долю славы.

Нет, разумеется, никакой практичный человек не станет верить в гаданья. Воздух приятно холодил лицо и после дымного чада зала казался сладким. Постепенно мысли Мордреда прояснились. Он знал, как далек он от воплощения своих честолюбивых целей, тайных устремлений и желаний. Несомненно, до тех пор, когда ему или королю настанет нужда страшиться того, что уготовили им недобрые боги, пройдет много лет. То, что сделал для него Артур за эти годы, он может сделать для Артура сейчас. Забыть о «погибели» и ждать, чтобы будущее явило себя.

Тут его взгляд привлекло движенье в тени высокой поленницы. Мужчина, один из свиты Артура. Двое мужчин, нет, трое. Один из них прошел на фоне далекого костра, и Мордред узнал Агравейна. Он здесь не для того, чтобы просто справить нужду. Вот Агравейн присел на оглоблю телеги, что стояла пустой возле поленницы, а два его товарища стали перед ним и, склонив друг к другу головы, все трое принялись горячо говорить о чем-то. Одного из них, Калума, Мордред знал, другого, как ему показалось, узнал в лицо. Оба были молодыми кельтами, друзьями Агравейна, а до того Гахериса. Когда по пути сюда Агравейн в гневе оставил Мордреда, он вернулся к группе, с которой ехали эти двое; обрывки их беседы время от времени доносились до ушей принца.

Внезапно все мысли о Нимуэ и ее невнятных звездах вылетели у него из головы. «Младокельты», это выраженье в последнее время приобрело политический оттенок, стало обозначать молодых воинов, призванных на службу по большей части из дальних кельтских королевств, воинов, кому были тесны границы «мира Верховного короля», кому не по нраву пришлась централизация управления малыми королевствами и которым прискучила роль мирных стражей закона, созданная Артуром для своих странствующих рыцарей. Открытой оппозиции как таковой не существовало; молодые люди были склонны насмехаться над «рыночной говорильней стариков», как они именовали Круглый зал. Говорили они все больше промеж собой, и кое-что в этих разговорах, по слухам, граничило с подстрекательством к мятежу.

Как, например, злословье о Бедуире и королеве Гвиневере, которое в недавнее время расцвело, словно кто-то тщательно разжигал его.

Мордред потихоньку отошел в сторону, пока меж ним и группкой «младокельтов» не оказался сарай. Бредя вдоль палисада с опущенной головой, он вспоминал; мысли его теперь текли четко и ясно.

Правда была в том, что за все время тесного общения и частых встреч с Гвиневерой и первым рыцарем он никогда не видел, чтобы королева словом или взглядом отличала Бедуира превыше остальных придворных, разве что как ближайшего друга своего супруга и в его, Артура, присутствии. Ее обхождение с ним было, если уж на то пошло, чересчур церемонным. Мордред иногда удивлялся про себя, откуда взяться тому ощущению скованности, что иногда возникало меж этими двумя людьми, знавшими друг друга так давно и так близко. Нет, остановил он себя, не скованности. Скорее тщательно сохраняемого почтительного расстояния и сдержанности там, где в сдержанности не было никакой нужды. Там, где эта сдержанность едва ли могла иметь значенье. Несколько раз Мордред замечал, что Бедуир как будто знал, что имеет в виду королева, чего она не высказала словами.

Он стряхнул с себя эту мысль Это яд, тот самый яд, каким сочился Агравейн. Он даже думать об этом не станет. Но одно он в силах предпринять. Хочет он того или нет, он связан с оркнейским кланом и в последнее время ближе всех с Агравейном. Если Агравейн вновь станет подбираться к нему, он его выслушает, он выяснит, не кроется ли за недовольством «младокельтов» нечто большее, чем просто естественный бунт молодежи против правления старших. А что до кампании злословья против Бедуира и королевы, это тоже лишь вопрос политики. Клин, вбитый между Артуром и самым старым его другом, его доверенным местоблюстителем, который держит его печать и действует его именем, — вот цель любой партии, стремящейся ослабить позицию Верховного короля и подорвать его политику. И здесь тоже он должен слушать; и об этом тоже, если осмелится, предостеречь короля. Лишь о клевете; фактов нет никаких; никакой нет правды в россказнях о Бедуире и королеве.

Мордред отринул от себя эту мысль с силой и яростью, которые были, как сказал он самому себе, данью верности отцу и благодарности прекрасной госпоже, которая явила столько доброты к одинокому мальчику с дальних островов.

На обратном пути он держался от Агравейна как мог дальше.

8

Однако когда они возвратились в Камелот, избегать Агравейна уже не было возможности.

Некоторое время спустя после их возвращения из столицы Сердика король вновь призвал к себе Мордреда и попросил его присматривать за сводным братом.

Случилось так, что прибыл гонец от Друстана, прославленного военачальника, которого Артур надеялся привлечь под свое знамя, и сообщил, что, поскольку срок службы Друстана в Думнонии истек, он сам, его северная твердыня и его дружина бывалых и обученных бойцов вскоре будут в распоряжении Верховного короля. Гонца он послал с дороги, возвращаясь в свой замок Каэр Морд, чтобы подготовить его и привести в боевую готовность прежде, чем самому прибыть в Камелот.

— Пока с этим все благополучно, — сказал Артур. — Мне нужен Каэр Морд, и я рассчитывал на такое известье. Но Друстан из-за какого-то дела чести в прошлом приходится Ламораку побратимом, более того, — сейчас у него на службе родной брат Ламорака Дриан. Полагаю, тебе это известно. Так вот, уже сейчас Друстан ясно дал мне понять, что будет просить меня вернуть Ламорака в Камелот.

— И ты это сделаешь?

— Это неизбежно. Он не сделал ничего дурного. Быть может, выбрал неудачное время и, возможно, был обманут, и все же он обручился с ней. И даже не будь он обручен, — с иронией завершил король, — я последний из мужчин, кто станет проклинать его за то, что он сделал.

— А я следующий.

Король глянул на сына с улыбкой, но тон его остался мрачен:

— Сам знаешь, что тогда случится. Ламорак вернется ко двору, а потом, если не удастся образумить трех старших братьев, нас ждет междоусобица, способная расколоть Соратников надвое.

— Так Ламорак едет вместе с Друстаном?

— Нет. Я еще не рассказал тебе всего. Недавно мне стало известно, что Ламорак уехал в Малую Британию, где поступил на службу к кузену Бедуира, который держит от его имени замок Бенойк. До меня дошли письма, в которых говорилось, что Ламорак покинул Бенойк и сел на корабль, предположительно отправившийся в Нортумбрию. Похоже, ему известно о планах Друстана и он надеется присоединиться к нему в Каэр Морд. В чем дело?

— Нортумбрия, — задумчиво повторил Мордред. — Государь, думаю, нет, знаю, что Агравейн имеет сношения с Гахерисом, и у меня также есть причины полагать, что Гахерис скрывается где-то в Нортумбрии.

— В окрестностях Каэр Морд? — резко вопросил Артур.

— Не знаю. Маловероятно. Нортумбрия — большая страна, и, конечно, Гахерис не может знать о передвижениях Ламорака.

— Если только он не получил известия о Друстане и не догадался обо всем сам или если Агравейн не услышал какой-то слух при дворе и не донес ему, — произнес Артур. — Прекрасно. Остается только одно: вернуть твоих братьев в Камелот, где они будут под надзором и где их до некоторой степени можно будет контролировать. Я пошлю к Гавейну гонца с суровым предупреждением и позову его назад на юг. Со временем, если у меня не будет другого выхода и если Ламорак согласится, мне придется позволить Гавейну вызвать его на поединок здесь, в Камелоте, и в присутствии всего двора. Хотелось бы надеяться, что этого достанет, чтобы погасить эту вражду. Как Гавейн примет Гахериса — это его дело; тут я не вправе вмешиваться.

— И ты позовешь Гахериса в Камелот?

— Если он в Нортумбрии, а Ламорак держит путь в Каэр Морд, у меня нет выбора.

— Исходя из принципа, что лучше видеть, как летит стрела, чем предоставить ей нанести удар из укрытия?

С мгновенье Мордред подумал, что совершил ошибку. Король бросил на него быстрый взгляд, словно собирался спросить о чем-то. Возможно, Нимуэ, говоря о пророчестве и самом Мордреде, прибегла к тому же образу. Но Артур предпочел обойти это молчаньем и сказал только:

— Это я оставляю тебе, Мордред. Ты говоришь, Агравейн поддерживает связь с братом-близнецом. Я сделаю так, чтобы стало известно, что приговор Гахерису отменен, и пошлю Агравейна привезти его. Я буду настаивать, чтобы ты поехал с ним. Это самое большее, что в моих силах; я не доверяю им обоим, но помимо того, что посылаю тебя, не смею выказать этого. Едва ли я смогу послать за ним отряд, чтобы гарантировать возвращение обоих. Как, по-твоему, он это примет?

— Думаю, да. Я придумаю что-нибудь, чтобы поехать с ним.

— Ты сознаешь, что я предлагаю тебе быть моим соглядатаем? Следить за собственной родней? Сможешь ты заставить себя сделать такое?

— Ты когда-нибудь видел кукушку в гнезде? — внезапно спросил Мордред.

— Нет.

— Они — повсюду на оркнейских пустошах. Как только птенец вылупляется, он выбрасывает родичей из гнезда и остается… — Он собирался сказать «править», но вовремя осекся. Он даже не знал, что думает такое. Мордред, запинаясь, завершил: — Я только хотел сказать, что не нарушу закона природы, мой господин.

Король улыбнулся.

— Что ж, я буду первым, кто объявит, что мой сын лучше всех сыновей Лота. Итак, последи для меня за Агравейном, Мордред, и привези домой их обоих. Тогда, быть может, — закончил он с некоторой усталостью, — со временем оркнейские мечи вернутся в ножны.

Вскоре после этого разговора ясным днем начала октября Агравейн последовал за Мордредом, который шел через рыночную площадь Камелота, и нагнал его у фонтана.

— Я получил разрешение короля поехать на север. Но он потребовал, чтобы я ехал не один. А ты единственный из рыцарей, кого он может сейчас отпустить. Ты поедешь со мной?

Мордред остановился и изобразил на лице удивленье.

— На острова? Пожалуй, нет.

— Нет, не на острова. Ты что, думаешь, я поеду туда в октябре? Нет. — Агравейн понизил голос, хотя поблизости не было никого, кроме двух детей, плещущих друг в друга водой из фонтана. — Он сказал мне, что отменит приговор Гахерису, вернет его из ссылки. Даже позволит ему вернуться ко двору. Он спросил меня, куда ему послать курьера, но я сказал, что принес клятву молчания и не могу ее нарушить. А потому он сказал, что я могу сам поехать и привезти его, если ты поедешь со мной, — и добавил с едва прикрытой издевкой: — Тебе он, похоже, доверяет.

На издевку Мордред не обратил вниманья.

— Это добрые вести. Хорошо. Я поеду с тобой и охотно. Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— А куда?

Агравейн рассмеялся.

— Узнаешь, когда приедем на место. Я же сказал тебе, что поклялся молчать.

— Выходит, вы все это время держали связь?

— Разумеется. А чего ты ожидал?

— Как? Обменивались письмами?

— Как он может посылать письма? С ним нет писца, который мог бы за него читать и писать. Нет, время от времени я получал весточки через купцов, вроде того торговца, что как раз устанавливает палатку, собираясь торговать сукном. Так что приготовься, брат, утром мы выезжаем.

— В долгий путь? Это по крайней мере ты должен мне сказать.

— Достаточно долгий.

Дети, вернувшиеся к игре, бросили мяч так, что он прокатился у ног Мордреда. Поддев его ногой, принц поймал мяч и бросил его назад детям. Потом с улыбкой отряхнул от пыли руки.

— Прекрасно. Я рад, что поеду с тобой. Неплохо будет снова отправиться на север. Ты все еще не хочешь сказать, где лежит цель нашего пути?

— Я покажу тебе, когда приедем на место, — повторил Агравейн.

Наконец на закате туманного и пасмурного дня они выехали к небольшой полуразрушенной башенке, затерянной среди нортумбрийских болот.

Местность была дикая и пустынная. Даже пустоши в сердце Оркнеев с их озерами и светом, говорившими о близости моря, казались в сравнении с ней полными жизни.

Во все стороны простирались холмистые вырубки, вереск на них в туманном вечернем свете казался пурпурным. На небе громоздились облака, и ни единый солнечный луч не прорывался сквозь их завесу. Воздух был неподвижен: ни ветерка, ни свежего дыхания моря. Повсюду меж холмов пробирались ручьи и речушки, их русла оттеняли заросли блеклой ольхи и тусклого камыша. Башня стояла в низине у одного из таких ручьев. Почва возле нее была болотистая, и через топкую грязь к входу вела выложенная булыжниками дорожка. Само строение, увитое плющом и окруженное замшелыми стволами подрезанных фруктовых деревьев и бузины, похоже, некогда было приятным жилищем; могло показаться оно таковым и теперь в солнечный день. Но в тот туманный вечер перед ними открылись едва ли не угрюмые руины. В единственном окне башни тускло горел свет.

Они привязали лошадей к терновому кусту и постучали в дверь. Открыл ее сам Гахерис.

Лишь несколько месяцев провел он вдали от двора, но уже теперь выглядел так, словно никогда не видел общества цивилизованных людей. Его морковно-рыжая борода отросла до середины груди, распущенные немытые и нечесаные волосы свисали ему на плечи. Кожаная рубаха была засаленная и грязная. Но лицо его при виде двух приезжих осветилось радостью, и объятия, в которые заключил он Мордреда, были самыми теплыми из тех, что до сих пор получал от него сводный брат.

Он провел их в бедную, с низким потолком комнату, три стены которой составляла закруглявшаяся стена башни; там горели сложенные в очаге бруски торфа и стояла зажженная лампа. У очага сидела за шитьем девушка. Услышав шаги, она подняла голову, смущенная и испуганная видом нежданных гостей. У нее было вытянутое бледное лицо, которое, впрочем, нельзя было бы назвать совсем лишенным очарования, и мягкие русые волосы. Одета она была бедно — в платье из домотканой материи темно-красного цвета, нескладные складки которого не скрывали признаков беременности.

— Это мои братья, — сказал ей Гахерис. — Принеси им чего-нибудь поесть и выпить, а потом позаботься об их лошадях.

Он не сделал даже попытки представить ее им. Молодая женщина поднялась на ноги и, пробормотав слова приветствия, неумело присела в поклоне. Потом, отложив шитье, она тяжело прошла к ларю в дальнем углу комнаты и достала из него вино и мясо.

За едой, поданной им женщиной, все трое говорили о пустых вещах: о смуте во франкских королевствах, о незавидном положении Малой Британии, о посольстве саксов, приездах и отлучках странствующих рыцарей Артура, о слухах при дворе, хотя последние не касались короля и королевы. То, как девушка мешкала, широко открыв от удивления глаза, прислуживая им, послужило им достаточным предупрежденьем не говорить ни о чем подобном.

Наконец по резкому слову Гахериса, пославшего ее позаботиться о лошадях приезжих, она вышла из комнаты.

Когда за ней закрылась дверь, Агравейн, который буквально рвался поделиться новостями, как рвется с цепи разъяренный пес, внезапно объявил:

— Добрые вести, брат.

Гахерис опустил на стол кубок. С брезгливым отвращением Мордред заметил черные полукружья грязи у него под ногтями.

— Так скажи же мне. Гавейн желает меня видеть? — Гахерис подался вперед. — Он понял теперь, что я должен был это сделать? Или, — тут его глаза блеснули, пожалуй, слишком ярко, и он искоса глянул на Мордреда, — он выяснил, где обретается Ламорак, и желает объединить силы?

— Нет. Ничего подобного. Гавейн по-прежнему в Дунпельдире, и ничего, ни слова не доходило о Ламораке. — Агравейн, как всегда далекий от коварства, излагал, по всей видимости, то, что знал. — Но тем не менее вести хорошие. Король послал меня привезти тебя назад ко двору. Насколько это дело его касается, ты свободен. Тебе велено вместе со мной и Мордредом явиться в Камелот.

Недолгая пауза, после чего Гахерис, по брови залившись краской, испустил торжествующий вопль, подбросил вверх свой пустой кубок и снова поймал его. Другой рукой он опять потянулся за кувшином и щедрой мерой налил всем троим.

— Кто эта девушка? — поинтересовался Мордред.

— Бригита? Ее отец был тут управителем. Саму башню я застал, так сказать, в осаде: ее обложили пара разбойников, и я их убил. А потому получил все здесь в полное свое распоряженье.

— Действительно в распоряженье, — хмыкнул поверх обода кубка Агравейн. — А что на это говорит отец? Или тебе пришлось обручиться с ней?

— Он сказал, ее отец был тут управителем. — В сухом тоне Мордреда слышалось лишь слабое ударение на прошедшее время.

Агравейн выпучил глаза, но потом коротко кивнул.

— Ах вот как. Выходит, никакой свадьбы?

— Никакой. — Гахерис со стуком опустил на стол кубок. — Так что забудьте об этом. Ничто меня здесь не связывает. Давайте же напьемся.

И, выбросив из головы девушку, близнецы погрузились в обсуждение королевского помилования, возможных планов короля, а также намерений Гавейна. Мордред, слушая их разговор и прихлебывая вино, говорил мало. Но он заметил, что, как это ни удивительно, имя Ламорака не упоминалось больше ни разу.

Некоторое время спустя девушка вернулась, вновь заняла свое место на скамейке у очага и подобрала шитье. Это была маленькая простая одежка, вероятно, подумалось Мордреду, для будущего младенца. Она не произнесла ни слова, но ее взгляд, внимательный и напряженный, переходил с одного близнеца на другого. Теперь в ее глазах застыли забота и беспокойство, и даже толика страха. Ни один из близнецов не пытался скрыть бурной радости, которую вызывало в них возвращение Гахериса в Камелот.

Наконец, когда фитиль в лампе начал уже оплывать и дымить, все стали готовиться ко сну. Гахерис и девушка расположились в постели возле очага, которую они, по всей видимости, готовы были разделить с Агравейном. Мордреда, к немалому его облегчению и некоторому удивлению, вывели на свежий ночной воздух и показали на винтовую лестницу, поднимавшуюся по внешней стене башни. Лестница вела в небольшой верхний покой, где воздух, пусть и прохладный, был чист и свеж и где груда вереска и покрывал послужила ему постелью, лучшей, чем многие, в каких доводилось ему спать.

Усталый с дороги и долгого разговора за вином, он завернулся в плащ и вскоре уснул.

Проснулся он утром. Снаружи кричали петухи; холодный серый свет проникал сквозь паутину, затянувшую узкое как щель окно. Из комнаты внизу не доносилось ни звука.

Он отбросил покрывала и босиком прошлепал к окну, чтобы выглянуть наружу. Из окна ему виден был покосившийся сарай, служивший одновременно конюшней и курятником. В дверях его стояла Бригита, у ног которой примостилась корзинка с яйцами. Девушка разбрасывала остатки вчерашней трапезы курам, которые, клюя и роясь в земле, квохтали у нее под ногами.

Конюшня представляла собой открытую клеть: задняя и боковые стены, каменные ясли и покатая крыша на столбах из тесаных сосновых стволов. С высоты верхнего покоя внутренность ее была видна как на ладони. И то, что он увидел, заставило его броситься назад к постели, схватить свои сапоги и с лихорадочной поспешностью натянуть их.

Только одна лошадь стояла в конюшне. Его собственная. Ремни, которыми были привязаны кони его сводных братьев, волочились по соломе, где деловито расхаживали куры.

Он быстро надел перевязь. Нет смысла проклинать себя. Что бы ни заставило братьев обманом уехать без него, он не мог этого предвидеть. Застегивая перевязь, он сбежал по каменным ступеням. Услышав его шаги, девушка обернулась.

— Куда они уехали? — резко спросил он.

— Не знаю. На охоту, наверно. Они просили не будить тебя, сказали, что вернутся домой к завтраку.

Вид у девушки был перепуганный.

— Не дурачь меня, девушка. Дело спешное. Ты ведь должна догадываться, куда они поехали. Что тебе известно?

— Я… нет, господин. Я не знаю. Я правду говорю, господин. Но они вернутся. Может быть, завтра. Может быть, через два дня. Я хорошо о тебе позабочусь…

Он грозно надвинулся на хрупкую фигурку. Увидел, что она задрожала. Совладав с собой, Мордред заговорил мягче:

— Послушай… тебя ведь зовут Бригита? Не надо меня бояться. Я тебя не обижу. Но это важно. Это дело короля. Да, настолько важно. Давай с самого начала: как давно они уехали?

— Часа четыре назад, милорд. Они уехали еще до рассвета.

Он закусил губу, потом все еще мягко произнес:

— Хорошая девушка. Так вот, ты ведь еще многое можешь мне рассказать. Ты, наверное, слышала, как они разговаривали между собой. Что они говорили? Они ведь поехали, чтобы встретиться с кем-то, не так ли?

— Д… да. С одним рыцарем.

— А имени его они не называли? Это не Ламорак?

Теперь она дрожала как осиновый лист, ломая сложенные перед грудью руки.

— Так как же? Давай же. Скажи. Ты должна сказать мне.

— Да. Да. Это имя они назвали. Это тот дурной рыцарь, что обесчестил матушку моего господина. Он рассказывал мне об этом раньше.

— Где они собирались встретить Ламорака?

— Есть один замок на побережье, до него отсюда много миль. Когда мой господин ездил вчера в поселок, он слышал — поселок стоит на купеческом тракте, и мой господин ездит туда за новостями, — что этого рыцаря Ламорака ждут в замке. — Теперь ее словно прорвало: — Его ждали морем, из Малой Британии, кажется, но возле замка нет ни одной гавани, ни одной бухты, где мог бы безопасно пристать морской корабль, да еще и погода стоит ветреная, так что, купцы говорили, он, наверное, пристанет в полудне пути верхом к югу, а потом, когда раздобудет лошадь, поедет по побережью. Господин мой Гахерис собирался встретить его там, до того, как он достигнет замка.

— Ты хочешь сказать, подстеречь и умертвить! — неистово воскликнул Мордред. — То есть если Ламорак не убьет его первым. И брата его тоже. Что вполне возможно. Ламорак бывалый воин, один из Соратников короля и умелый боец. А также он очень дорог королю.

Она глядела на него во все глаза, лицо ее побелело как полотно. Руки ее сомкнулись на животе, словно защищая не рожденное еще дитя.

— Если дорожишь жизнью своего господина, — мрачно проронил Мордред, — скажи мне все, что тебе известно. Что это за замок? Каэр Морд?

Она безмолвно кивнула.

— Где он? Как далеко он отсюда? — Он поднял руку. — Нет, обожди. Собери мне еды и побыстрей, пока я седлаю коня. Чего угодно. Остальное расскажешь мне, пока я буду есть. Если хочешь спасти жизнь своего господина, помоги мне собраться в дорогу. Поспеши же.

Подхватив корзинку с яйцами, Бригита опрометью убежала со двора. Мордред плеснул себе в лицо воды из корыта, потом набросил на лошадь узду, взнуздал и оседлал ее, но оставил стреноженной на привязи, после чего бегом вернулся в башню. На стол у остывшего очага девушка выложила хлеб и мясо. Наливая ему вино, она плакала.

Он быстро выпил, съел кусок хлеба, запив его глотком вина.

— А теперь поскорей. Что случилось? Что еще ты слышала?

Беда, грозившая Гахерису, развязала ей язык, и девушка с готовностью сказала:

— После того, как ты вчера поднялся наверх, они все еще говорили. Я уже легла. Я заснула, а потом, когда мой господин не пришел ко мне на ложе, я проснулась и услышала…

— Что?

— Он говорил об этом Ламораке, которого ждут в Каэр Морд. Мой господин был полон радости, поскольку поклялся убить его, а теперь вот и брат его приехал, в самый подходящий момент, чтобы отправиться с ним вместе. Он сказал — мой господин сказал, — что это все промысел богини, что это она привела к нему брата, чтобы помочь отомстить за смерть матери. Он поклялся на крови матери…

Тут она запнулась и умолкла.

— Да? А он сказал, кто пролил кровь его матери?

— Ну как же, тот самый дурной рыцарь. Разве это не так, милорд?

— Продолжай.

— И потому он был вне себя от радости, и они собирались уехать немедля, ни слова тебе не сказав. Они вообще вчера не ложились. Они думали, я сплю, и вышли они очень тихо. Я… я не посмела дать им знать, что слышала их речи, мне было страшно, и потому я солгала тебе, милорд. Мой господин говорил так… — она сглотнула, — словно он лишился рассудка.

— Так оно и есть, — отозвался Мордред, — ладно. Именно этого я и боялся. А теперь скажи мне, каким путем они поехали. — Когда она снова замялась, нетерпеливо прибавил: — Это невинный человек, Бригита. Если твой господин Гахерис убьет его, ему придется держать ответ перед Верховным королем Артуром. Да ну же, не плачь, девочка. Корабль, возможно, еще не пристал, и Ламорак еще не выехал в Каэр Морд. Если ты скажешь мне, каким путем они поехали, мне, возможно, удастся догнать их до того, как случится беда. Лошадь у меня отдохнувшая, а у Агравейна — усталая.

С жалостью, которая примешивалась к отчаянной спешке, он подумал, что бы ни случилось, девушка скорее всего в последний раз видела своего любовника, но тут уж он ничего не мог поделать. Она — лишь еще одна в перечне невинных жертв, что унесла с собой своей жизнью и смертью Моргауза.

Налив немного вина, Мордред втолкнул чашу девушке в руку.

— Вот, выпей. От этого тебе станет лучше. А теперь быстро. Какая дорога ведет к Каэр Морд?

Даже это скромное проявление доброты как будто повергло ее в смятенье. Она выпила, глотая слезы.

— Я не знаю наверняка, милорд. Но если ты поедешь в селенье — вон той дорогой, — а оттуда к реке, там будет кузня и кузнец тебе все расскажет. Он знает все пути. — Тут она вновь начала всхлипывать: — Он ведь не вернется больше, правда? Его убьют или же он оставит меня и уедет на юг к великому двору, а у меня нет ничего, и как мне воспитывать его дитя? Чем мне кормить его дитя?

Мордред выложил на стол три золотые монеты.

— На время тебе этого хватит. А что до ребенка… — Он помялся, но не добавил: «Лучше бы тебе его утопить, когда он родится».

Это едва ли послужило бы ей утешеньем. А потому он просто простился с ней и вышел во двор, где уже вовсю разгорался новый хмурый день.

К тому времени, когда он достиг поселка, небо совсем побелело, и в домах уже зажигались огни и поднимались для дневных трудов жители. Двери таверны были заперты, но шагах в ста от нее, там, где дорога пересекала неглубокий ручей, в кузне горел свет и сам кузнец, позевывая, потягивался у двери с чашей эля в руке.

— Дорога на Каэр Морд? Ну как же, хозяин, эта самая она и есть. Поезжай до бог-камня, а потом сверни на большой восточный тракт к морю.

— Ты не слышал, не проезжали тут ночью всадники?

— Нет, хозяин. Если я сплю, то сплю крепко, — отозвался кузнец.

— А этот каменный бог, он далеко?

Взглядом знатока кузнец окинул лошадь Мордреда.

— Неплохая у тебя лошадка, хозяин, но, сдается, ты проделал немалый путь. Да? Так я и думал. Ну что ж, если ты не слишком будешь гнать ее, то к закату, может, и выедешь. А от камня не более получаса до моря. Дорога эта хорошая. Не бойся, ты еще затемно доберешься в Каэр Морд, и никакие невзгоды тебя в пути не застанут.

— Вот в этом я сомневаюсь, — возразил Мордред и дал шпоры лошади, оставив кузнеца удивленно глядеть ему вслед.

9

Для Мордреда, выходца с Оркнейских островов, вид бог-камня, одиноко стоявшего посреди пустоши, — вполне обычное зрелище. И все же этот был не совсем привычным. Это был высокий стоячий камень, одиноко торчавший в самом сердце болот. Его собратьев, что стояли поодиночке или в круге камней, он не раз проезжал на оркнейских пустошах; но те камни были тонко нарезанные и очень высокие, с зубцами или щербинами — в зависимости от того, как отломились они от отца-утеса. А здесь — массивный и толстый серый базальт был обтесан в виде сужающейся к вершине колонны. У подножия его покоилась плоская плита-алтарь; черневшее на ней пятно вполне могло быть засохшей кровью.

Он достиг камня на закате, когда солнце, низкое и красное, уже золотило косыми лучами черный вереск. Тронув коленями усталую лошадь, он заставил ее подойти к самому камню. У подножия камня путь раздваивался, и Мордред повернул на юго-восток. По бледному небу с бешено несшимися по нему облаками и привкусу соли в воздухе он распознал, что море неподалеку. Впереди на краю вересковой пустоши вставал густой и черный лес.

Вскоре он уже въехал под сень деревьев, и копыта его лошади глухо ударялись о толстый ковер опавшей листвы и сосновых иголок. Мордред пустил лошадь шагом. Он и сам устал, и лошадь, послушно бежавшая ходкой рысью весь день, едва переставляла ноги. И все же двигались они быстро, и оставалась надежда, что он поспеет вовремя.

У него за спиной нагроможденья облаков приглушили краски заката. С приближением вечера поднялся ветер. Шелестели листьями, вздыхали деревья. Ранее, чем ожидал Мордред, лес начал редеть, и за кронами показалось светлое небо.

Там была прогалина. Возможно, это и есть просека, по которой идет тракт?

Ответ он получил почти немедленно. Вероятно, были и иные звуки — топот копыт и лязг металла, — но ветер относил их в сторону, а шелест листвы заглушал их совсем. Но теперь откуда-то впереди послышался крик. Не предостереженья, страха или гнева, а крик радости, столь буйной, что звучал он почти безумно. Лошадь навострила уши, потом вновь прижала их, и глаза у нее закатились, открывая белки. Мордред дал ей шпоры, и его усталая кобыла перешла на тяжелую рысь.

Во тьме леса он потерял узкую тропку. Вскоре лошадь уже напролом ломилась через подлесок. Жимолость обвивала заросли бузины и орешника, а усиженные мухами папоротники доставали лошади почти до брюха. Рысь замедлилась, сменилась шагом, поскольку продираться приходилось с трудом; наконец Мордред резко натянул поводья.

Отсюда, скрытая глубокой тенью под кронами деревьев, ему была видна полоска вереска, тянувшаяся меж лесом и берегом, и рассекающий ее надвое белый от пыли тракт. В пыли лежал Ламорак — мертвый. Неподалеку стоял, опустив голову, конь, бока его тяжело вздымались. Возле тела, обнявшись, приплясывали, смеялись и хлопали друг друга по плечам Агравейн и Гахерис. Их кони, позабытые на время хозяевами, паслись поодаль.

В это мгновенье ветер принес топот лошадиных копыт. Братья застыли, отпустили друг друга и бросились к своим скакунам, чтобы поспешно запрыгнуть в седло. Мордреду показалось было, что они поскачут в укрытие под сенью леса, где стоял он сам, наблюдая за происходившим. Но было уже слишком поздно.

Из-за поворота дороги, ведшей на север, галопом вылетели четыре всадника. Вожак их был крупный мужчина, при оружии и на отличном скакуне. Напрягая в сумерках зрение, Мордред разглядел герб вожака: сам Друстан с парой воинов спешил навстречу долгожданному гостю.

А рядом с ним — кто бы мог подумать! — скакал Гарет, младший из сыновей Лота.

Друстан увидел тело. Крик его эхом разнесся по просеке, он выхватил из ножен меч и на полном скаку понесся на двух убийц.

Братья развернули лошадей ему навстречу, поспешно готовясь к бою, но Друстан, судя по всему, опознавший своих противников, дернул поводья так, что заставил лошадь встать на дыбы, прежде чем остановиться, и бросил меч назад в ножны. Мордред остался стоять в тени, выжидая. Он потерпел неудачу, и если он выедет теперь, ему нечего будет сказать, чтобы убедить новоприбывших в том, что он непричастен к убийству Ламорака, что он даже не знал о нем. Артуру известна правда, но Артур и его правый суд далеко.

Но, похоже, суд и справедливость Артура имели силу и здесь.

Друстан вновь тронул лошадь и подъехал к братьям, чтобы расспросить их. Его солдаты последовали за господином. Гарет спрыгнул с лошади и теперь стоял на коленях в пыли подле тела Ламорака. Потом он бегом вернулся к кучке всадников и схватил под уздцы лошадь Гахериса, неистово размахивая руками, пытаясь добиться от брата ответа на какой-то вопрос.

Братья перешли на крик. Отдельные слова и фразы с трудом удавалось разобрать за неустанным шумом ветра в ветвях. Гахерис стряхнул руку Гарета. Он и Агравейн, судя по всему, вызывали Друстана на поединок. А Друстан отказывался. Доносились обрывки его фраз, произносимых высоким и ясным, жестким голосом:

— Я не стану биться с вами. Королевский приказ вам известен. А теперь я заберу тело в свой замок и предам его земле… Будьте уверены, что со следующим же королевским курьером вести о сегодняшних делах отправятся в Камелот… А что до вас…

— Трус! Боится сразиться с нами! — Ветер принес вопли ярости братьев. — Мы не страшимся Верховного короля! Он наш родич!

— Позор вам, если в ваших жилах течет его кровь! — строго и напрямик отвечал им Друстан. — Пусть вы и молоды, но вы уже убийцы и истребители добрых людей. Человек, которого вы злодейски умертвили, был рыцарем лучшим, чем когда-либо доведется стать вам. Будь я здесь…

— И с тобой бы мы обошлись так же! — выкрикнул Гахерис. — Пусть даже ты привел с собой солдат, чтобы они защитили тебя…

— Даже не будь их здесь, потребовалось бы нечто побольше, чем пара юнцов, — с презрением отозвался Друстан.

Убрав в ножны меч, он повернулся спиной к братьям. По его приказу стражники подняли тело Ламорака и вместе с ним двинулись в обратный путь. Потом, придержав коня, Друстан остановился переговорить с Гаретом, который уже успел сесть в седло, но медлил, переводя взгляд с Друстана на братьев. Даже на таком расстоянии Мордреду было видно, что все тело его словно окостенело от горя. Кивнув ему и не удостоив Гахериса и Агравейна и взглядом, Друстан повернул коня, чтобы последовать за своими людьми.

Мордред потихоньку повернул свою лошадь назад в лес. Все было кончено. Агравейн, по всей видимости, отрезвевший, поймал брата за руку и, казалось, пытался образумить его. Длинные и все удлиняющиеся тени ложились на дорогу. Стражники скрылись из виду за поворотом. Гарет подъехал так, чтобы стать по другую руку Гахериса, и говорил что-то Агравейну.

Потом Гахерис внезапно резким движеньем сбросил удерживавшую его руку брата, дал шпоры коню и во весь опор понесся вслед удалявшемуся Друстану. Блеснул его всегда готовый на недоброе дело меч. После минутного промедленья и Агравейн, пришпорив вдруг лошадь, поскакал вслед за братом, на скаку выхватывая из ножен клинок.

Гарет попытался схватить узду Агравейновой лошади, но промахнулся. И в вечерней тиши четко и ясно прозвенел его предостерегающий крик:

— Милорд, берегись! Милорд Друстан, сзади!

Не успел он выкрикнуть этих слов, а Друстан уже развернул коня. Двоих нападавших он встретил разом. Агравейн нанес удар первым. Старший рыцарь отвел удар своим мечом, а потом его клинок полоснул Агравейна по голове. Лезвие прорезало кожу, погнуло металл и вошло в шею меж плечом и горлом. Обливаясь кровью, Агравейн упал на седло. Прокричав проклятье, Гахерис подал лошадь вперед и, когда Друстан наклонился с седла, чтобы высвободить свой меч, нанес сверху вниз рубящий удар. Но конь Друстана подался назад и взвился на дыбы. Его окованные железом копыта ударили в грудь Гахерисовой лошади. Взвизгнув, лошадь ушла в сторону, и удар Гахериса пришелся мимо. Тут Друстан послал коня вперед, нанес удар прямо в щит Гахерису, отчего тот, и без того уже потерявший равновесие, рухнул наземь, где и остался лежать без движения.

Галопом примчался Гарет. Друстан развернулся было яро в сторону нового противника, но увидев, что меч младшего брата так и не покидал ножен, поднял свой клинок.

Тут поспешно вернулись и стражники, оставившие на дороге свою печальную ношу. По приказу своего господина они, не церемонясь особо с раненым, перевязали Агравейну голову, помогли подняться на ноги Гахерису, который хотя и пошатывался, но в остальном был невредим, а потом поймали лошадей братьев. Друстан с холодной учтивостью предложил им гостеприимство в своем замке «до тех пор, пока рана твоего брата не исцелится», но Гахерис, выказав себя рыцарем столь же неучтивым, сколь явил он себя предателем и убийцей ранее, только выругался и отвернулся. Друстан подал знак стражникам, которые сомкнули ряды. Гахерис принялся кричать о «своем родиче Верховном короле» и пытался сопротивляться, но его пересилили. Приглашение превратилось в арест. Наконец стражники уехали шагом, ведя между собой лошадей братьев, причем тело потерявшего сознание Агравейна оперли, чтоб не упало с седла, о Гахериса.

Гарет глядел, как они уезжают, но не сделал попытки последовать за ними. Он даже не шевельнулся, чтобы помочь Гахерису.

— Гарет? — окликнул его Друстан, который уже почистил свой меч и снова вернул его в ножны. — Гарет, какой у меня был выбор?

— Никакого, — отозвался Гарет.

Подобрав поводья, он развернул лошадь так, чтобы она стала вровень с конем Друстана. Они вместе двинулись по дороге на Каэр Морд и вскоре скрылись за поворотом.

В сгущающихся сумерках дорога была пуста. Узкий серп луны встал над морем. Мордред вышел наконец из лесу и поехал на юг.

Ту ночь он провел в лесу. Ночь выдалась промозглой, но для тепла он завернулся в плащ и поужинал остатками хлеба и мяса, что дала ему в дорогу Бригита. Его стреноженная лошадь на длинной привязи паслась на прогалине. На следующий день, проснувшись, он поехал на юго-запад. Артур должен прибыть в Каэрлеон, и он встретит короля там. Спешить некуда. Друстан уже послал курьера с известием об убийстве Ламорака. Поскольку Мордреда на месте не было, король, без сомнения, предположит правду, а именно, что братья сумели, прибегнув к обману, сбежать от него. Его уделом было не сберечь Ламорака; безопасность этого рыцаря была его собственным делом, и он заплатил за риск, на который пошел; задачей Мордреда было найти Гахериса и привезти его на юг. Теперь же, как только заживут раны близнецов, об этом позаботится Друстан. Мордред мог по-прежнему держаться в стороне от этих пренеприятных событий, и он был уверен, что король это одобрит. Даже если братья не переживут гнева короля, остальные смутьяны среди «младокельтов», сочтя Мордреда достаточно честолюбивым и жаждущим любой власти, какую он может заполучить для себя, возможно, обратятся к нему и пригласят вступить в их ряды. Что, как он подозревал, король вскоре попросит его сделать. «И если я сделаю это, — бормотал другой, холодный как лед голос в его мыслях, — и будет кампания по смещению и уничтожению Бедуира, кому занять место в доверии у короля и в любви у королевы, как не тебе, собственному сыну Артура?»

Стоял золотой октябрь с прохладными ночами и ясными бодряще свежими днями. По утрам на траве серебрилась изморозь, а по вечерам эхо полнилось криком улетавших домой грачей. Он не спешил: щадил лошадь и, где мог, ночевал в мелких селеньях, избегая городов. Одиночество и опадающая листвой осенняя грусть вполне соответствовали его настроению. Он проезжал через пологие холмы и поросшие травой долины, золотые леса и крутые каменистые перевалы в предгорьях, где уже обнажились деревья. Для компании ему вполне хватало его доброй гнедой. Хотя ночи были холодными и становились все холоднее, он всегда находил какое-нибудь укрытие — овчарню, пещеру, даже лесистый взгорок, — а дождя все эти дни не было. Расседлав и стреножив гнедую, он отпускал ее пастись, съедал те припасы, что вез с собой, и заворачивался на ночь в плащ, а потом просыпался серым, поблескивающим изморозью утром, умывался в ледяном ручье и снова отправлялся в путь.

Постепенно простота, безмолвие, превратности дороги умиротворили его; он снова был Медраутом, сыном рыбака, и жизнь вновь была простой и чистой.

Так он выехал наконец к холмам Уэльса и Вирокониуму, где встречались четыре дороги. И здесь, словно приветствие из дому, высился стоячий камень и лежала у его подножия алтарная плита.

Ту ночь он провел в зарослях орешника и остролиста у распутья дорог, под укрытием упавшего ствола. Ночь выдалась теплее предыдущих, и на небе высыпали звезды. Он спал, и ему снилось, что он снова в лодке с Брудом, ловит сетью макрель, которую Сула станет чистить и вялить на зиму. Сети выходили полные подпрыгивающего серебра, и над водной гладью разносилась песня Сулы. Проснулся он в густой молочной дымке. Потеплело; внезапная перемена температуры ночью принесла с собой туман. Он стряхнул капли росы с плаща, съел завтрак, а потом, повинуясь внезапному порыву, положил остатки еды на алтарь у подножия стоячего камня. Потом, повинуясь другому порыву, который не мог даже распознать, вынул из кошеля серебряную монету и положил ее подле провизии. Только тут он сообразил, что наяву, как и во сне, слышит пенье.

Пел женский голос, высокий и нежный, и песня была в точности такой, какую пела в его сне Сула. По коже у него побежали мурашки. Он подумал о волшебстве, о снах наяву. Из тумана, всего в дюжине шагов от него, вышел мужчина, ведя в поводу мула, на котором боком сидела девушка. Поначалу он принял их за крестьянина и его жену, направлявшихся к месту работ, но потом увидел, что мужчина облачен в одеянье паломника, а девушка, столь же просто, — в мешковину и покрывало на голове; ее изящные ножки, покачивавшиеся в такт шагу мула, были босы. По виду они были христиане; с пояса мужчины свисал деревянный крест, другой, поменьше, лежал на груди девушки. Серебряный колокольчик на шее мула позвякивал при каждом шаге терпеливого животного.

Завидев вооруженного человека подле крупной лошади, мужчина остановился, а потом, когда Мордред приветствовал его, улыбнулся и сделал еще шаг вперед.

— Маридунум? — повторил он вопрос Мордреда, а потом указал дорогу, которая вела на запад. — Эта лучше всего. Она труднопроходимая, но везде проезжая и много короче, чем главный тракт на юг через Каэрлеон. Ты издалека приехал, господин?

Мордред учтиво ответил ему и пересказал все новости, какие мог. Выговор мужчины не походил на то, как говорят простолюдины. Он был, вероятно, знатного рода или воспитания, возможно, даже придворный. Девушка, как успел разглядеть теперь Мордред, была настоящая красавица. Даже голые ножки были чистыми и белыми, хорошей формы и с тонкими голубыми венами. Она молча наблюдала за ним и слушала их разговор, нимало не смущаясь взглядов незнакомого воина. Мордред поймал взгляд, который священник бросил на алтарь, где подле остатков трапезы поблескивала серебряная монета.

— Тебе известно, чей это алтарь? Или чей это камень у перепутья дорог?

Мужчина улыбнулся.

— Не мой, господин. Это все, что я знаю. А это твое приношенье?

— Да.

— Тогда Господь знает и примет его, — мягко ответил мужчина, — но если ты нуждаешься в благословении, господин, то мой Бог через меня может даровать его тебе. Разве только, — добавил он после встревоженного раздумья, — у тебя руки в крови?

— Нет, — ответил Мордред. — Но есть проклятье, которое говорит, что мне придется обагрить их кровью. Как мне снять его?

— Проклятье? Кто наложил его?

— Ведьма, — коротко ответил Мордред, — но она мертва.

— Тогда вполне возможно, проклятье умерло с ней.

— Но еще до нее было сказано о моей судьбе, и рек пророчество Мерлин.

— О какой судьбе?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Тогда спроси его.

— Ага, выходит, правда, что он еще жив.

— Так говорят. Он все еще в своем полом холме и готов помочь тем, у кого есть нужда или у кого достанет удачи отыскать его. Что ж, господин, я не могу ничем тебе помочь, разве что благословить тебя по-христиански и проводить в путь.

Он поднял руку, и Мордред склонил голову, а потом поблагодарил его, помедлил над монетой, решил оставить ее и вскочил в седло. Он поехал западной дорогой на Маридунум. Вскоре колокольчик мула замер вдали, и он снова остался один.

К холму, называемому Брин Мирддин, он выехал на закате и снова провел ночь в лесу. Когда он проснулся, вокруг опять все укутал туман, и за его пеленой поднималось солнце. Туманная дымка была подернута розовым, и от серых стволов берез струился нежный серебристый свет.

Он терпеливо ждал, ел черствый сухарь и изюм, что служили ему завтраком. Мир был безмолвен, ни единого движения не было в нем, кроме медленного оседания тумана меж деревьями и мерного жевания пасущейся гнедой. И спешки не было. Он перестал испытывать любопытство к человеку, которого искал, — королевскому чародею из тысячи легенд, который был ему врагом (и, поскольку так говорила Моргауза, он без лишних вопросов и оговорок считал это ложью) со дня его зачатия. Не было и дурных или добрых предчувствий. Если проклятие может быть снято, то, без сомнения, Мерлин его снимет. Если нет, то опять же можно не сомневаться, что он его разъяснит.

Внезапно туман рассеялся. Легкий ветерок, слишком теплый для этого времени года, пошелестел по лесу, подхватил клочья тумана и разнес их по склону холма, словно клочья дыма от праздничного костра. Солнце, вскарабкавшееся над вершиной противоположного холма, ударило в глаза Мордреду алым и золотым. Все сияло и светилось.

Он вскочил в седло и повернул лошадь на солнце. Теперь он видел, где находится. Указания странствующего паломника оказались верны и достаточно живы, чтобы безошибочно провести путника даже через эту холмистую и ничем не примечательную местность.

«К тому времени, как выедешь к лесу, ты уже минуешь верхние склоны Брин Мирддин. Спустись к ручью, перейди его вброд, там найдешь дорогу. Снова поднимайся и поезжай до рощи боярышника. Там стоит небольшой утес, а вокруг него вьется тропка. На вершине утеса — святой источник, а возле него пещера чародея».

Он выехал к зарослям колючего боярышника. Здесь возле утеса он спешился и привязал лошадь, а потом быстро вскарабкался по тропке на вершину, где еще висел туман. Густой и неподвижный, пронизанный золотом солнца, он лежал неподвижно, словно озерная гладь. Мордред не видел перед собой ничего и поэтому двинулся вперед на ощупь. Дерн был ровен и тонок. Под ногами, присмотревшись внимательно, Мордред различил мелкие поздние маргаритки, прихваченные ночным морозом и закрывшие от сырости лепестки. Где-то слева слышалось журчанье воды. Тот самый святой источник? Он пошарил руками вокруг себя, но ничего не нашел. Он наступил на камень, который откатился в сторону, что едва не заставило его, подвернув ногу, упасть на колени. Тишина, нарушаемая лишь журчаньем источника, была жутковатой. Против воли он почувствовал холодное покалывание страха по спине.

Он остановился и, расправив плечи, позвал вслух:

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Эхо, почему-то ничуть не заглушенное туманом, вновь и вновь перекатывалось по невидимым глубинам долины, потом замерло, сменившись тишиной.

— Есть тут кто-нибудь? Это Мордред, принц Британии, пришел поговорить с Мерлином, своим родичем. Я пришел с миром. Я ищу мира.

И снова эхо. И снова тишина. Он осторожно двинулся на звук воды, наклонился к ней. Клубы тумана вставали, кружились над недвижимой как стекло водой. Он наклонился ниже. Ясные глубины, сиявшие из темноты за стеклом, уводили взор вниз, прочь от тумана. На дне чаши блестело серебро, подношение богу.

Из ниоткуда явилось воспоминание: омут под древней гробницей, в котором Моргауза приказала ему искать следы видений. Там он не увидел ничего, кроме того, что находилось в заводи по праву. И здесь на священном холме случилось то же.

Он выпрямился. Мордред, реалист, не знал, что с плеч его свалился тяжкий груз. Он бы сказал лишь, что волшебство Мерлина, без сомнения, так же безвредно, как и колдовство Моргаузы. То, в чем он видел проклятье судьбы, в горе предвиденное Мерлином и обращенное Моргаузой во зло, истощилось в этой чистой воде и подсвеченном тумане до истинных своих размеров. Это даже не проклятье. Это факт, который должен свершиться в будущем, что открылось взору, обреченному провидеть, какую бы боль ни приносило это магическое Видение. Да, разумеется, это будущее придет, но не раньше и не позже, чем приходит любая смерть. Он, Мордред, — не орудие слепой и жестокой судьбы, но лишь того, что проложило пути, по которым движется этот мир. «Живи тем, что приносит жизнь; умри той смертью, какая придет». Даже холода или мрачности не видел он теперь в этом утешении.

Не знал он даже того, что получил утешенье. Он взял роговую чашу, что стояла у источника, зачерпнул воды, напился и почувствовал, как вода освежила его. Он плеснул немного воды для бога и, возвращая чашу на прежнее место, сказал на языке своего детства:

— Спасибо тебе.

А потом повернулся уходить.

Туман стал еще гуще, а тишина осталась столь же глубокой. Солнце стояло в зените, но свет его не очистил воздух от дымки, а полыхал словно огонь посреди огромного облака. Склон холма покрыли клубы дыма и пламени, они холодили кожу и очищали дыханье, но слепили глаза и наполняли разум смятеньем и сознанием чуда. Сам воздух стал кристальным, стал радугой, стал текучим алмазом. «Он там, где он есть и всегда был, — сказала Нимуэ, — со всеми своими чудесами огня и живого света». И еще: «Если он того пожелает, ты найдешь его».

Он нашел, что искал, и получил ответ.

Мордред ощупью начал отыскивать дорогу к спуску с утеса. За спиной у него как нежные, тихие ноты арфы звучали падающие капли воды источника. Над головой у него в том месте, где стояло солнце, играли завитки света. Ведомый ими, он нащупывал себе дорогу, пока нога его не ступила на камни тропинки.

Достигнув подножия холма, он повернул на восток и поскакал прямиком в Каэрлеон, где его ждал отец.

10

К тому времени, когда Мордред добрался до Каэрлеона, последствия трагической схватки на лесной дороге были уже почти улажены. Король страшно разгневался, узнав об убийстве Ламорака, и в конечном итоге раны Агравейна сыграли тому на руку, поскольку и ему, и Гахерису пришлось задержаться на севере до окончательного исцеления. Друстан должным образом послал Артуру свое изложение событий, но его посланцем вызвался стать сам Гарет, который, вовсе не стремясь найти оправдания своим братьям, молил короля даровать им помилование и преуспел в этом. В защиту Гахерису он поставил его безумие: любя мать без памяти, Гахерис убил ее. Гарет, сам охваченный горем, мог лишь гадать о том, что творилось в истерзанном разуме брата, когда тот опустился на колени в луже материнской крови. Что до Агравейна, то тот, как всегда, сыграл роль щита и кинжала при мече своего близнеца. Теперь, когда Ламорак мертв, уговаривал короля Гарет, вполне возможно, что Гахерису удастся оставить позади кровавое прошлое и вновь занять свое место верного слуги у подножия трона. И Друстан, хоть и был жестоко обижен и оскорблен, все же удержал свою руку, так что теперь раскачивающийся маятник мести, быть может, удастся остановить.

Немалой неожиданностью стало то, что наибольшее противостояние ходатайства Гарета встретили со стороны Бедуира. Бедуир, сожалея о кровных узах, связывавших Артура с оркнейскими братьями, не любил их и не доверял им и потому не упускал случая побудить короля держаться с ними настороже. Вскоре стало известно, что он употребил все свое немалое влияние при дворе на то, чтобы воспрепятствовать возвращению близнецов. И где, со все возраставшим подозрением упорствовал в своих расспросах Бедуир, обретается Мордред? Может, и он тоже приложил к убийству руку и бежал еще до того, как на месте появились Друстан и Гарет? Сам Мордред явился в Каэрлеон как раз вовремя, чтобы рассеять недоумения относительно его роли в происшедшем; и по прошествии нескольких дней и невзирая на все предостережения Бедуира, Гарет вновь отправился на север, чтобы, как только они исцелятся душой и телом, вернуть братьев ко двору.

Вскоре после того, как двор вернулся в Камелот, но Агравейн и Гахерис еще оставались на севере, в столицу приехал ненадолго и Гавейн. Он имел долгую беседу с Артуром, а после — с Мордредом, который рассказал ему, что видел своими глазами из событий вокруг убийства Ламорака, и закончил тем, что просил Гавейна прислушаться к мольбам короля, проявить то же самообладание, что явил Друстан, и воздержаться от того, чтобы прибавить новый камень к кровавому надгробию мести.

— После Ламорака остался младший брат Дриан, который сейчас в дружине у Друстана. По твоей логике, у него теперь есть право убить любого из твоих братьев или же самого себя. Он был бы вправе убить даже Гарета, — сказал Гавейну Мордред, — хотя я сомневаюсь, что такое может случиться. Друстан позаботится о том, чтобы Дриан узнал о том, что и как происходило — и благословенье богине! — Гарет сохранил трезвую голову и повел себя как человек разумный. Он понял — как действительно понял бы всякий, кто находился там, — что Гахерис не в себе. Если мы поднажмем на это обстоятельство, возможно, что, когда он вернется ко двору, никто не попытается вызвать его на поединок. — А потом многозначительно добавил: — Полагаю, король отныне не станет более доверять ни одному из близнецов, но если ты сможешь найти в себе силы простить Гахерису убийство матери или хотя бы не предпринимать против него ничего, тогда ты сохранишь — как и Гарет и, возможно, я сам — толику милости короля. Для нас с тобой еще возможно славное будущее. Тебе когда-нибудь хотелось править северным королевством, Гавейн?

Мордред видел насквозь старшего из четверых братьев. Гавейн опасался всего, что могло бы стать между ним и его правом на Оркнеи и со временем — на королевство Лотиан, а без постоянной поддержки Артура ни один из этих наследственных титулов не стоил ломаного гроша. И потому дело было улажено, и когда подошло время возвращения близнецов, король позаботился о том, чтобы их старший брат оказался подальше от Камелота. Королева Моргана в уэльском замке Аур представила ему самый что ни на есть удобный предлог. Гавейн был послан в те края якобы для того, чтобы расследовать жалобы местных крестьян на самоуправство стражников Морганы, и его осмотрительно не отзывали назад до тех пор, пока не уляжется шум, поднятый убийством Ламорака.

Мордреду же было вполне очевидно, что сомнения Бедуира на его счет далеко не улеглись. На место сдержанного дружелюбия, которое проявлял к нему в последнее время главный конюший короля, вернулось настороженное недоверие, с каким Бедуир относился также к Агравейну и паре-тройке других юных рыцарей из «младокельтов».

Словцо «младокельты», бездумно измышленное поначалу для обозначения молодых людей из дальних пределов Верховного королевства, которые взяли в обычай держаться заодно, к тому времени обрело форму прозвища, звания столь же четко определенного, как и рыцари — Соратники Верховного короля. Тут и там обе партии пересекались. Агравейн принадлежал и к тем, и к другим, Гахерис тоже. А также, со временем, и Мордред. Как Мордред и предугадал, Артур послал за ним и просил, как только вернутся ко двору его сводные братья, присматривать за обоими и остальными «младокельтами». К некоторому своему удивлению, Мордред обнаружил, что, невзирая на еще живое недовольство внутренней политикой Верховного короля, никто не вел здесь разговоров, которые можно было бы назвать мятежными. Имя и репутация Артура еще не потеряли свою власть над ними; он еще оставался Артуром-воителем, и на его плечах еще лежала достаточно пышная мантия славы и власти. Его разговоры о грядущей войне еще более привязывали их к нему. Но вражда к Бедуиру была. Выходцы с Оркнейских островов, кто приехал на юг, чтобы присоединиться к сыновьям Лота в свите Артура, равно как и выходцы из Лотиана, кто надеялся, что Гавейн вскоре взойдет на трон их земли (и кто привез с собой мелкие обиды, реальные или воображаемые, причиненные им правителем нортумбрийского Бенойка), знали, что Бедуир им не доверяет и что он сделал все возможное, чтобы помешать возвращению ко двору Агравейна и Гахериса, что он выступал за то, чтобы раз и навсегда сослать их домой на острова. И потому, как это неизбежно бывает среди молодых людей, когда разговор перешел на слухи о Бедуире и королеве, Мордред вскорости понял, что эти слухи по большей части вызваны ненавистью к Бедуиру и желанием удалить его от милостей короля. Когда Мордред, тщательно рассчитывая шаги, дал понять, что, возможно, даст себя уговорить стать на их сторону, «младокельты» сочли, что мотивом его была естественная ревность королевского сына, который мог бы, коль на Бедуира ляжет пятно позора, стать помощником и местоблюстителем своего отца. Как таковой Мордред стал бы для партии весомым приобретением.

И потому он был принят в их ряды, и со временем «младокельты», даже Агравейн и Гахерис, стали смотреть на него как одного из своих вождей.

У Мордреда были свои комнаты в королевском дворце в Камелоте, но последние год или два он держал еще и премилый домик в городе. Девушка из горожан вела для него хозяйство и открывала ему объятья, когда у него находилось для нее время. Иногда вечерами здесь сходились «младокельты» — якобы для ужина или перед охотой на болотных птиц, но на деле для разговоров, — но Мордред обычно молчал и все больше слушал.

Предложение приобрести дом исходило от короля. Если Мордреду предстоит разделить забавы «младокельтов», маловероятно, что такое возможно в пределах королевского дворца. В более привольной атмосфере дома своей полюбовницы Мордреду легче будет держаться в курсе того, что бродит в умах молодежи.

В этом городском доме и сошлись однажды вечером Агравейн с Коллесом и Мадором и другие «младокельты». После ужина, когда женщина, поставив на стол новый кувшин вина, удалилась к себе, Агравейн внезапно перевел разговор на то, что в последнее время стало у него едва ли не навязчивой идеей.

— Бедуир! Ничего в этом королевстве не делается, никто не может ничего добиться без одобрения конюшего! Король как в дурмане. Тоже мне, друзья детства! Уж скорее любовники детства! И до сих пор ему приходится слушать, когда господин мой великий и могущественный Бедуир соизволит открыть рот! Что скажешь, Коллес? Мы-то уж знаем, а? А?

Агравейн, как обычно бывало в те дни, несмотря на ранний час, уже на три четверти был пьян. Даже из его уст эта клевета прозвучала слишком резко. Коллес, обычно преисполненный надежд подхалим, попытался не без неловкости сгладить слова товарища.

— Ну да… Но всем известно, что они сражались бок о бок с незапамятных времен. Братья по оружию и так далее. Вполне естественно…

— Даже слишком естественно. — Агравейн икнул, потом рассмеялся. — Братья по оружию, вот уж в точку так в точку! И в объятиях королевы тоже… Слышали последнюю новость? В прошлый раз, когда король был вдали от двора, господин мой Бедуир юркнул в королевину постель, не успел еще конь Артура ступить за Королевские врата.

— Откуда ты это узнал? — Вопрос Мадора прозвучал резко.

Лицо же Коллеса становилось все более испуганным.

— Ты мне сам сказал. Но это только разговоры, это не может быть правдой. Во-первых, король не такой уж глупец, и если он доверяет Бедуиру… и доверяет ей, если уж на то пошло…

— Не такой уж глупец? Доверять — удел глупцов. Вон, Мордред с тобой согласится. Что скажешь, братец?

Мордред, который, стоя спиной к собравшимся, наливал вино, соизволил коротко кивнуть.

— Будь это правдой… — с жадностью начал кто-то, но его оборвал Мадор:

— Ты сам глупец, если говоришь такое, не имея доказательств. Даже если б они пожелали, как бы они посмели? Фрейлины королевы всегда при ней, и даже по ночам…

Агравейн разразился смехом, а Гахерис, опершись спиной о его плечо и развалясь на скамье, ухмыльнулся:

— Святая простота. Ты начинаешь говорить совсем как чистюля Гарет. Ты что, никогда сплетен не слушал? Агравейн вот уже больше месяца ухлестывает, успешно, должен сказать, за одной из служанок Гвиневеры. Если кто и слышит слухи, то это он.

— Ты хочешь сказать, он приходит к ней по ночам? Бедуир?

Агравейн кивнул, уставясь в свой кубок, а Гахерис победно хрюкнул.

— Тогда мы его поймали!

Но Коллес настаивал:

— Она его видела? Собственными глазами?

— Нет. — Агравейн с вызовом огляделся по сторонам. — Но всем известно, что об этом уже давно поговаривают, а кто не знает, что нет дыма без огня. Давайте заглянем сквозь дымные клубы и погасим огонь. Если я добуду доказательства, вы со мной?

— Действовать? Но как?

— Сослужим службу королю и избавим его от Бедуира, очистим разом и постель, и Совет короля!

— Ты хочешь сказать, просто расскажем королю? — с сомнением переспросил Коллес.

— А как еще? Он придет в ярость, кто не придет в ярость на его месте? Но потом он будет нам благодарен. Любой мужчина пожелает знать…

— Но королева? — Это вмешался молодой человек по имени Киан, который приехал с родины королевы, из Северного Уэльса. — Он ее убьет. Любой мужчина, узнав… — Он залился краской и умолк. Следует заметить, что при этом он избегал встречаться с Гахерисом взглядом.

Агравейн был уверен в себе и полон презренья.

— Королеву он никогда не тронет. Вы что, не знаете, что случилось с Мельвасом из Летней страны, когда он захватил ее и держал у себя день и ночь в своем летнем доме на островке посреди Озера? Не говорите мне, что этот распутник не получил от нее чего добивался, но король принял ее назад, не сказав ни единого слова, и пообещал, что, даже несмотря на бесплодность, никогда не отошлет ее от себя. Нет, ей он не причинит вреда. Мордред, ты знаешь его лучше других, да и вообще часами бываешь у королевы. Что скажешь?

— Что до нежности его к королеве, тут я согласен. — Мордред снова поставил кувшин с вином и присел на край стола, оглядывая шумное сборище. — Но это все досужие разговоры. Да, всякое болтают, я и сам слышал сплетни, но сдается мне, исходят они в основном отсюда, и доказательств им нет. Никаких доказательств. До тех пор, пока не найдутся доказательства, болтовня так и останется болтовней, состряпанной из вымыслов.

— А, знаешь ли, он прав, — вставил некий Мелин, родич Киана. — Это только сплетни, которые всегда роятся кругом, когда дама столь прекрасна, как наша королева, а ее супруг вдали от ее ложа так часто и так подолгу, как приходится бывать королю.

— Постельные сплетни, — поддержал его Киан. — Ты предлагаешь нам стоять на коленях в грязи и подглядывать в замочную скважину?

Именно это, по сути, и предлагал им Агравейн и потому отрицал теперь все с немалым праведным возмущеньем. Он был не настолько пьян, чтобы не заметить, как собутыльники сплотились против самой мысли о том, чтобы причинить вред королеве, и потому добродетельно изрек:

— Вы неверно поняли меня, друзья. Ничто не сможет убедить меня нанести урон нашей прекрасной госпоже. Но если б мы смогли измыслить способ низвергнуть Бедуира, не причинив ей вреда…

— Ты хочешь сказать, поклясться, что он силой ворвался к ней? Надругался над ней?

— Почему бы и нет? Такое вполне возможно. Моя девчонка что угодно скажет, если мы ей заплатим, и…

— А как насчет Гарета? — спросил кто-то.

Общеизвестно было, что Гарет ухаживал за Линет, фрейлиной королевы, девушкой воспитанной и милой и столь же неподкупной, как и сам Гарет.

— Ладно, ладно! — Почернев лицом, Агравейн повернулся к Мордреду. — Придумать можно много чего, но, клянусь самой темной богиней, мы уже сделали первый шаг и знаем, кто с нами, а кто нет! Мордред, а ты как? Если мы придумаем что-нибудь, что не бросит тени на королеву, ты с нами? Уж ты-то едва ли постоишь за Бедуира.

— Я? — Мордред раздвинул в холодной улыбке губы — эта улыбка оказалась единственным наследством, доставшимся ему от Моргаузы. — Друг Бедуира, главного конюшего, лучшего из рыцарей, правой руки короля на поле брани и в зале Совета? Местоблюстителя и регента в отсутствие Артура, наделенного всей Артуровой властью? — Он помолчал. — Низвергнуть Бедуира? Что вам на это сказать, друзья? Что я с возмущением отвергаю саму эту мысль?

Ответом ему стали смех и стук кубков и чаш по столу и крики: «Мордреда в регенты!», «А почему бы и нет? Кого еще?», «Валерия? Нет, слишком стар», «Тогда кого, Друстана? Гавейна?» А потом с нестройным единством: «Мордреда в регенты! Кого другого? Одного из нас! Мордреда!»

Потом, когда вошла женщина и крики стихли, разговор перешел на вполне безобидный предмет — заговорили о завтрашней охоте.

Когда все разошлись и женщина убирала со стола разбросанные по нему объедки и подтирала лужи пролитого вина, Мордред вышел на свежий воздух.

Он стоял и думал, что ночной разговор и хвалебные крики, против воли, потрясли его. Бедуир исчезнет? Он, бесспорно, станет правой рукой короля, а в его отсутствие — безоговорочным регентом? А когда такое случится, когда он покажет себя как воин и правитель, вполне вероятно, Артур объявит его и своим наследником? Он еще не наследник; наследник — Константин Корнуэльский, сын герцога Кадора, которого Артур, в отсутствие законного принца, объявил наследником верховной власти. Но это случилось еще до того, как был зачат его сын, плоть от его плоти. Законный или нет. Какая в том беда, когда сам Артур был зачат в распутстве?

Из дома его негромко окликнула девушка. Мордред обернулся. Она выглядывала из окна опочивальни; теплый свет лампы падал на распущенные золотые волосы, на обнаженное плечо и грудь. Он улыбнулся и сказал: «Иду», но едва видел ее. Перед его мысленным взором на фоне ночной тьмы стояло одно лишь лицо королевы.

Гвиневера. Дама с золотыми волосами, еще красивая. Дама с серо-голубыми глазами и милым голосом, и скорой улыбкой, и с нежным остроумием и весельем, что освещало радостью любой покой, где бы она ни находилась. Гвиневера, которая столь очевидно любила своего господина, но знала, что такое страх и одиночество, и из-за этого знания стала другом неуверенному в будущем одинокому мальчику, помогла ему подняться над илом детских воспоминаний и показала ему, как любить с легким сердцем. Чьи пальцы, что из дружбы касались его руки, разожгли пожар там, где нечистые губы Моргаузы не смогли высечь и искры.

Он любил ее. Совсем иначе, чем других. В его жизни было немало женщин: от девушки с островов, с которой он в четырнадцать лет возлежал в лощинке среди вереска, до женщины, которая ждала его сейчас. Но даже мысли его о Гвиневере не укладывались в эти рамки. Он знал лишь, что любит ее, что если досужие сплетни о ней правда, то именем Гекаты он собственными руками низвергнет Бедуира! Король ее не тронет, в этом он был уверен, он, возможно, всего лишь возможно, во имя своей чести отошлет ее от себя…

Дальше этого он не шел. Сомнительно даже, что в мыслях своих он заходил так далеко. Странно, что Мордред, этот холодный ум, едва отдавал себе отчет в таких мыслях. Он сознавал лишь, что испытывает гнев и возрождающееся недоверие к близнецам и их безответственным прихлебателям, слушая грязные сплетни, пятнавшие имя королевы. Пусть это и наполняло его дурными предчувствиями, он отдавал себе отчет в том, в чем заключался его долг как наблюдателя именем короля (соглядатая короля, кисло сказал он самому себе) среди «младокельтов». Ему придется предупредить Артура о том, какая опасность грозит Бедуиру и королеве. Король вскоре доберется до правды, и если должны быть предприняты какие-то шаги, то предпринимать их надлежит самому Артуру. В этом его долг, за это ему оказано доверие.

А Бедуир что, если будет доказано, что он пренебрег доверием короля?

Мордред отбросил эту мысль и, повинуясь порыву, в котором, если бы даже он распознал его, никогда не признался себе, вошел в дом и взял свое с яростью, которая была ему чужда, как было чуждо ему смятение в мыслях, и которая стоила ему на следующий день золотого ожерелья в знак примирения.

11

Позднее той же ночью, когда дворец и город вокруг него уже затихли, Артур, как имел обыкновение в те дни, работал у себя в рабочей комнате. Белый пес Кабал спал у его ног. Это был тот самый щенок, которого король выбрал в день, когда к нему привели Мордреда. Теперь пес был стар и украшен шрамами, памятками о добром десятке достопамятных охот. Когда слуга ввел Мордреда, Кабал поднял голову и застучал по полу хвостом.

Слуга удалился, и король кивком головы предложил покинуть комнату и своему секретарю.

— Как поживаешь, Мордред? Я рад, что ты пришел. Я намеревался послать за тобой поутру, но если ты пришел сейчас, тем лучше. Тебе известно, что вскоре я отплываю в Малую Британию?

— Слухи об этом ходят уже давно. Так это правда?

— Да. Пора мне повидаться с моим кузеном Хоелем. А также мне хочется своими глазами посмотреть, как там складываются дела.

— Когда ты отправляешься, милорд?

— Через неделю. Мне сказали, погода к тому времени выправится.

Мордред глянул на окно, скрытое тяжелыми занавесями, которые трепал порывистый ветер.

— Твои прорицатели так тебе предрекли?

Король рассмеялся.

— У меня есть более надежные источники, чем алтари или даже Нимуэ в Яблоневом саду. Я спрашивал пастухов на верхних пастбищах. А они никогда не ошибаются. Но я забыл, мой мальчик-рыбак. Быть может, мне следовало бы спросить у тебя тоже?

— На островах я, может, и решился бы что-нибудь напророчить, — с улыбкой покачал головой Мордред, — хотя даже старики там нередко попадают впросак, но здесь увольте. Это иной мир. Иное небо.

— И ты не жаждешь себе другого?

— Нет. У меня есть все, о чем я мог бы желать. Мне хотелось бы посмотреть Малую Британию, — добавил он.

— Тут я должен тебя расстроить. Я намеревался послать за тобой, чтобы сказать вот что: я оставляю тебя здесь, в Камелоте.

Сердце Мордреда против воли екнуло. Он ждал, не встречаясь взглядом с Артуром на случай, если последний прочел его мысли.

Но даже если он это и сделал — поскольку это Артур, вполне возможно, — король продолжал:

— Бедуир, разумеется, тоже остается. Но на сей раз я хочу от тебя большего, чем просто наблюдения за тем, как свершаются дела; ты станешь представителем и помощником Бедуира, точно так же как сам он представляет меня.

Повисла пауза. Артур с интересом, но не понимая, в чем дело, отметил, что Мордред, с лица которого спала краска, мялся, словно не знал, что сказать. Наконец Мордред спросил:

— А мои… а остальные оркнейские принцы? Они едут с тобой или остаются здесь?

Артур, неверно понявший его, был удивлен. Он не думал, что Мордред способен завидовать своим сводным братьям. Будь его поход военным, он взял бы с собой Агравейна и Гахериса и тем самым рассеял бы отчасти их запал и недовольство, но поскольку отправлялся он с миром, то поспешил решительно сказать:

— Нет. Гавейн в Уэльсе, как ты и сам знаешь, и, вероятно, задержится там еще на время. Гарет не станет благодарить меня за то, что я увезу его из Камелота, особенно перед самой свадьбой. А двое других едва ли могут ждать от меня милостей. Они остаются.

Мордред молчал. Король заговорил о предстоявшем ему путешествии и переговорах, которые он намеревался вести с королем Хоелем, потом о месте, какое предстоит занять Мордреду как заместителю регента. Среди его речи проснулся пес, чтобы вычесать из бока блоху. Огонь в очаге пошел на убыль, и, послушный кивку отца, Мордред подбросил в него полено из корзины. Наконец король закончил. Мордред молчал, и Артур поглядел на молодого человека с любопытством.

— Ты что-то слишком молчалив. Не хмурься, Мордред, будет и другой раз. Или настанет время Бедуиру отправиться вместе со мной в поход, и ты на время останешься заместо короля. Или такая перспектива слишком тебя тревожит?

— Нет. Нет… Я польщен.

— Так в чем же дело?

— Если я попрошу, чтобы на сей раз ты взял с собой Бедуира, а меня оставил здесь, ты решишь, что в своем честолюбии я преступаю границы, дозволенные даже принцу. Но я прошу об этом, господин мой король.

— Это еще что? — Артур уставился на него в упор.

— Я явился с докладом о том, что говорят среди «младокельтов». Сегодня вечером они сошлись в моем доме. По большей части разговоры велись о Бедуире. У него немало врагов, заклятых врагов, которые плетут заговор, чтобы свалить его. — Мордред снова помялся. Он знал, что сказать это будет нелегко, но не знал, насколько трудно это будет сделать. — Государь, молю тебя, не оставляй Бедуира здесь, отправляясь за море. Это не потому, что я сам жажду занять его место. Это из-за молвы о нем… — Тут он остановился и облизнул губы. — У него немало врагов, — запинаясь закончил он. — Слухи ходят.

Глаза Артура превратились в два провала черного льда. Он поднялся с кресла. Мордред тоже вскочил на ноги. К ярости своей, он обнаружил, что весь дрожит. Откуда ему было знать, что всякий, кто до сих пор замечал на себе этот холодный каменный взор, был мертв.

— Слухи всегда ходят, — бесцветным голосом, который словно шел из далекого далека, проговорил король. — Всегда найдутся те, кто станет трепать языками, и всегда найдутся те, кто станет их слушать. Ни те, ни другие не друзья мне. Нет, Мордред, я прекрасно понимаю тебя. Я не глухой и я не слепец. Поводов для слухов нет. Не о чем говорить.

Мордред сглотнул.

— Я не сказал ничего, государь.

— А я ничего не слышал. Теперь иди.

Более резко, чем он обращался со слугой, Артур кивнул, давая понять, что аудиенция окончена. Мордред поклонился и двинулся прочь из комнаты.

Он уже положил руку на дверь, когда голос короля остановил его:

— Мордред.

Он обернулся.

— Государь.

— Это ничего не меняет. Ты останешься при регенте как его представитель.

— Да, государь.

— Мне следовало помнить об этом, когда я просил тебя слушать их клевету и мятежные речи, и у меня нет прав упрекать тебя за то, что ты это делал, или за то, что доложил об услышанном, — уже иным голосом сказал король. — Что до Бедуира, ему известно о честолюбивых замыслах его врагов. — Он опустил взгляд, оперся кончиками пальцев о край стола. Возникла пауза. Мордред ждал. Не поднимая глаз, король добавил: — Мордред. Есть вещи, о которых лучше не говорить, лучше даже не знать. Ты меня понимаешь?

— Думаю, да.

И действительно, недооценив Артура, как неверно понял его ранее король, он счел, что понимает. Было вполне очевидно, что Артур знал, что говорится о Бедуире и королеве. Он знал и предпочел оставить это без внимания. Что попросту означало только одно: есть в этих слухах правда или нет, Артур не желал сам предпринимать какие-либо шаги и запрещал делать это другим. Он желал избежать в государстве переворота, к которому неизбежно приведут обвинения против королевы и местоблюстителя трона. Тут Мордред угадал верно. Но обманулся он в следующем, конечном своем выводе, выводе мужчины, а не принца: что королю это дело было безразлично и что он оставляет его без внимания из гордости, а не только из политических соображений.

— Думаю, да, государь, — повторил он. Артур поднял глаза и улыбнулся. Суровое выраженье исчезло с его лица, но выглядел он очень утомленным.

— Тогда оставайся настороже, мой сын, и служи королеве. И помни, что Бедуир тебе друг, а мне — верный слуга. А теперь доброй ночи.

Вскоре после этого король покинул Камелот. Мордред обнаружил, что его обязанности как заместителя регента заключаются в многочасовых заседаниях в Круглом зале, где заслушивались петиции, что иногда затягивалось на целый день. В качестве отдыха он надзирал за учениями войск, а каждый его вечер завершался публичным ужином в большом зале (где зачастую к верхнему столу приносили все новые и новые петиции), а после в рабочей комнате его ждали стопки табличек и кипы пергаментов.

Во время придворных церемоний и приемов Бедуир, как и прежде, занимал место короля подле королевы, но, насколько мог определить тайком наблюдавший за ним бдительный Мордред, не искал возможностей для личной беседы с ней, и ни он, ни королева не пытались освободиться от общества Мордреда. Когда Бедуир беседовал с королевой, что он делал каждое утро, Мордред стоял подле него; Мордред сидел слева от королевы за ужином; Мордред прогуливался по левую руку от нее, когда она отправлялась подышать воздухом в сад в обществе Бедуира и придворных дам.

Он нашел, что с Бедуиром на удивление легко ладить. Старший муж делал все, что было в его силах, чтобы предоставить своему заместителю свободу действий. Вскоре суждения по трем из пяти дел он уже передавал Мордреду, с одним лишь условием, что его вердикты будут обсуждены и согласованы в частной беседе и лишь потом преданы оглашению. Разногласий меж ними не возникало, и с течением дней Мордред обнаруживал, что выносить решения все больше и больше предоставляется ему одному. Заметно было и то, что по мере того, как близился день Артурова возвращения, кипы поджидавших его документов были ощутимо меньше, чем в прошлые отлучки короля.

Следовало также отметить, что, несмотря на это уменьшение гнета государственных забот, легшего на его плечи, Бедуир становился все тише и беспокойнее. На лице его проступили морщины, а под глазами залегли тени. За ужином он с застывшей на губах улыбкой выслушивал то, что вполголоса говорила ему королева, ел мало, но пил полной чашей. Позднее в рабочей комнате он подолгу сидел, безмолвно глядя в огонь, пока Мордред или один из секретарей случайным вопросом не возвращал его к действительности.

Все это подмечал наблюдательный Мордред. Для него близость Гвиневеры была одновременно и радостью, и мукой. Был бы один лишь взгляд, одно прикосновенье или жест сообщничества меж Бедуиром и королевой, Мордред был уверен, что увидел бы или почувствовал бы его. Но не было ничего, только молчание Бедуира и ощущение усталости и напряженья, что как облако зависло над ним, и, быть может, толика излишнего, почти искусственного веселья в болтовне и смехе королевы, когда она и ее дамы украшали своим появлением дворцовые празднества. И то, и другое можно было отнести за счет тягот ответственности, которые налагало на них правление государством, и общего напряжения, вызванного отсутствием Артура. Под конец Мордред, помня о последней своей беседе с королем, выбросил из головы все сплетни «младокельтов».

Однажды вечером, много часов спустя после ужина, когда королевская печать украсила последний на сегодняшний день документ и секретарь убрал ее в ларец, пожелал местоблюстителю и его помощнику доброй ночи и удалился, в дверь постучали; вошел слуга, чтобы объявить о прибытии посетителя.

Это был Борс, один из рыцарей старшего поколенья, Соратник, сражавшийся вместе с Артуром и Бедуиром в великих саксонских кампаниях и бывший вместе с ними у горы Бадон. Это был простой, прямой человек, преданный королю, но известный тем, что жаждал действия с не меньшей горячностью, чем «младокельты». Не будучи придворным, он не терпел церемоний и стремился к простой жизни и военным походам.

Отсалютовав Бедуиру по обычаю военного лагеря, Борс с обычной для него краткостью объявил:

— Ты должен явиться к королеве. У нее письмо, которое она захочет тебе показать.

Повисло недолгое пустое молчание. Потом Бедуир поднялся на ноги.

— Уже очень поздно. Без сомнения, она уже удалилась в опочивальню. Дело, наверное, срочное.

— Она так сказала. Иначе она не послала бы меня за тобой.

Мордред встал вместе с Бедуиром.

— Письмо? Оно прибыло с курьером?

— Думаю, да. Что ж, ты сам знаешь, он приехал поздно. Вы и сами не так давно получили остальные депеши.

Это было правдой. Курьер, которого ждали на закате, задержался в дороге из-за внезапно разлившейся реки и приехал незадолго до появления Борса. Отсюда и поздний час, до которого они задержались в рабочей комнате.

— Он не упоминал ни о каком письме для королевы, — сказал Мордред.

— А почему он должен был о нем говорить? — резко возразил Бедуир. — Если письмо для королевы, то оно не наша забота, разве что она решит обсудить его со мной. Благодарю тебя, Борс. Я пойду прямо сейчас.

— Мне пойти сказать ей, что ты придешь?

— Не нужно. Я пошлю Ульфина. Ты отправляйся спать, и тебе, Мордред, доброй ночи.

С этими словами он начал застегивать пояс, который до того отложил в сторону, когда они сели за разбор вечерних дел. Слуга принес его плащ. Краем глаза увидев, что Мордред еще медлит, он с некоторой отрывистостью повторил:

— Доброй ночи.

Делать было нечего. Вслед за Борсом Мордред вышел из рабочей комнаты.

Широким шагом, каким обходил посты, Борс двинулся по коридору. Мордред, поспешая за ним, не услышал быстрых слов, с которыми Бедуир обратился к слуге:

— Пойди скажи королеве, что я вскоре явлюсь к ней. Скажи ей… Без сомненья, ее дамы удалились на покой вместе с ней. Позаботься о том, чтобы, когда я приду, при ней была одна из фрейлин. Не важно, что придворные дамы уже спят. Разбуди их. Ты меня понял?

Ульфин много лет был главным постельничим короля.

— Да, мой господин, — коротко отозвался он и ушел.

Мордред и Борс, идя бок о бок через двор при внешнем саде, увидели, как он спешит в покои королевы.

— Мне это не нравится, — внезапно сказал Борс.

— Но ведь было письмо?

— Я сам его не видел. А я видел, как приехал верховой. Если он и вправду привез письмо для королевы, к чему ей говорить с ним сейчас? Уже почти полночь. Неужели это не может подождать до утра? Говорю тебе, не нравится мне это.

Мордред стрельнул в него глазами. Возможно ли, чтобы злословье достигло ушей и этого верного ветерана?

А Борс тем временем продолжил:

— Если с королем случилось что-нибудь дурное, вести должны были прямиком попасть и к Бедуиру. Что такого им нужно обсудить, что требует уединения и ночной темноты?

— Действительно, что? — отозвался Мордред. Борс бросил на него раздраженный взор, но только и сказал угрюмо:

— Ладно-ладно, лучше нам отправляться на боковую и не совать нос в чужие дела.

Когда они достигли зала, где спало большинство молодых холостяков, несколько человек они еще застали бодрствующими. Гахерис держался на ногах, но едва-едва. Гавейн был, как всегда, пьян и к тому же болтлив. Гарет сидел у стола с Коллесом, и еще пара других развалились в креслах у очага за игрой в кости.

Пожелав всем доброй ночи, Борс вышел, а Мордред, который в отсутствие короля жил и спал во дворце, уставился через зал на лестницу, ведущую к его покоям. Прежде чем Борс достиг ступеней, в зал с внешнего двора, едва не столкнувшись с Борсом в дверях, стремительно вошел молодой человек из Уэльса по имени Киан. С мгновенье Киан неподвижно стоял у порога, пока его свыкшиеся с темнотой глаза не привыкли к свету. Гахерис, догадавшись, где он был, бросил ему какую-то шутку, а Коллес с хриплым смешком указал на то, что туника все еще распущена.

Ничего этого Киан не заметил. Быстрым шагом он вышел на середину комнаты и настойчиво провозгласил:

— Бедуир вошел к королеве. Я его видел. Вошел прямиком в дверку в стене сада, и в окне у нее горела лампа.

Агравейн вскочил на ноги.

— Ну надо же, клянусь богом!

Покачнувшись, поднялся и Гахерис. Рука его легла на рукоять меча.

— Выходит, это правда. Мы все это знали! Посмотрим теперь, что скажет король, когда услышит, что жена его возлежит с любовником!

— К чему дожидаться? — Это был голос Мадора. — Давайте сами сейчас же во всем убедимся!

Стоя у подножия лестницы, Мордред повысил голос, стараясь перекричать всеобщий гвалт:

— Она за ним послала. С курьером прибыло письмо. Возможно, от короля. В нем есть что-то, что она должна обсудить с Бедуиром, и потому прислала за ним Борса. Скажи им, Борс!

— Это верно, — отозвался старший рыцарь, но в голосе его все еще звучала тревога.

Почуяв ее, Мадор проницательно вставил:

— Так, выходит, тебе это тоже не по душе? Ты тоже слышал, что говорят? Что ж, коли они держат совет над письмом короля, давайте присоединимся к нему! Какие тут могут быть возраженья?

— Остановитесь, глупцы! — крикнул Мордред. — Говорю вам, я был там! Все это правда! Вы что, ума лишились? Подумайте о короле! Что бы мы ни застали…

— Ну да, что бы мы ни застали, — едва ворочая языком, ответил ему Агравейн. — Если это совет, мы присоединимся к нему как верные слуги короля…

— А если это свиданье похотливых любовников, — вставил Гахерис, — то мы можем послужить королю и в другом.

— Только посмей ее тронуть! — Мордред, голос которого стал резким от страха за королеву, протолкался сквозь толпу и схватил Гахериса за руку.

— Ее? Не на сей раз. — Гахерис был пьян, но держался на ногах, смеялся, но в глазах его стоял призрак непогребенной вины. — А вот Бедуир… Если Бедуир там, где я думаю, что останется королю, как не поблагодарить нас за дела сегодняшней ночи?

Борс кричал, и на него кричали, заглушая его голос. Мордред, не отпуская руки Гахериса, быстро говорил, урезонивая, пытаясь остудить запал и норов толпы. Но они слишком много выпили, слишком жаждали действия, и они ненавидели Бедуира. Теперь их было не остановить. Мордред, все еще цеплявшийся за рукав Гахериса, обнаружил, что толпа подхватила его — теперь их было больше дюжины; сдавив, они увлекли за собой и Борса, и даже Гарета, который с побелевшим лицом замыкал всю процессию, — и тащит через укутанную тенями сводчатую галерею, окаймлявшую двор, и в дверку, что вела на личную лестницу королевы. Поставленный там слуга, сонный, но достаточно бдительный, оттолкнулся от стены и разомкнул уже губы узнать, что у них тут за дело, но увидел Мордреда. Это стоило ему мгновения промедления, которым воспользовался Коллес, чтобы свалить с ног его ударом рукоятью кинжала.

Этот акт насилия стал точно щипок, что спускает натянутую тетиву. Молодые люди с криками ворвались в дверь и понеслись вверх по лестнице, ведшей в личные покои королевы. Коллес, бывший во главе своры, принялся стучать в дверь рукоятью меча.

— Открывайте! Открывайте! Именем короля!

Зажатый среди тел на лестнице, пытаясь пробраться наверх, Мордред услышал, как в комнате раздался встревоженный женский крик. За ним послышались другие голоса, тихие и настойчивые, но их заглушил вновь поднявшийся на лестнице гвалт.

— Открывайте дверь! Измена! Измена королю!

Потом внезапно, столь внезапно, что стало очевидно, что она была не заперта, дверь широко распахнулась.

Дверь придерживала девушка. Внешний покой освещали лишь тусклые ночные лампы. Здесь были три женщины, облаченные в просторные одеяния — ясное свидетельство того, что под ними они облачены в спальные одежды и что их поспешно подняли с постелей. Одна из них, пожилая дама с седыми ниспадающими на лицо волосами, словно ее только что разбудили, подбежала к двери внутреннего покоя, где спала королева, и повернулась, чтобы своим телом загородить проход.

— Что это значит? Что случилось? Коллес, такое не подобает… А ты, принц Агравейн? Если ты желаешь видеть господина Бедуира…

— Отойди, матушка, — выдохнул кто-то.

Женщину оттолкнули в сторону, а Коллес и Агравейн, не переставая кричать: «Измена, измена королю!», навалились, обнажив мечи, на дверь королевской опочивальни.

Сквозь шум, суматоху и испуганные крики женщин Мордред разобрал срывающийся голос Гарета:

— Линет? Не бойся. Борс пошел за стражей. Держись подальше от двери. Ничего не случится…

Потом вдруг в короткий промежуток меж двумя ударами мечей о дерево, напоминавшими грохот молота о наковальню, дверь в опочивальню распахнулась, и на пороге возник Бедуир.

Королевская опочивальня была хорошо освещена светом серебряной висячей лампы, отлитой в форме дракона. Захваченным врасплох нападавшим четко и ясно предстало все во внутреннем покое.

Огромная кровать была придвинута к дальней стене. Покрывала были смяты, словно королева уже легла, когда было доставлено письмо — если это письмо вообще существовало. Как и ее женщины, она с ног до головы была закутана в теплое свободное одеяние из белой шерсти, перехваченное голубым поясом. На ногах у нее были спальные башмачки из меха белого горностая. Перевитые голубыми лентами волосы были убраны в косы, свисавшие у нее за спиной. Она казалась совсем юной девушкой. И выглядела она очень испуганной. Она приподнялась с табурета, на котором сидела до того, и держала в своих руках руки напуганной придворной дамы, прикорнувшей на низкой скамеечке у ее ног.

Бедуир был облачен в то же платье, в каком видел его Мордред за пару часов до того, но ни меча, ни кинжала при нем не было. Полностью одетый, глядя на острия клинков в дверях покоя, он был, говоря на языке воинов, голый. И с молниеносной скоростью бывалого бойца он сделал первый ход. Когда Коллес, все еще в передних рядах смутьянов, сделал выпад вперед, чтобы поразить его мечом, Бедуир отвел клинок взмахом тяжелого плаща и голой рукой ударил нападавшему в горло. Когда Коллес отшатнулся, Бедуир вырвал из его руки меч и пронзил его.

— Развратник! Убийца! — взревел Агравейн.

Язык у него еще заплетался от вина или в запале страсти, но меч его не дрогнул. Мордред, выкрикивая что-то, потянулся схватить его, но, отмахнувшись от его рук, Агравейн прыгнул в сторону, одновременно занося клинок для прямого убийственного выпада — прямо в грудь Бедуиру. Тело Коллеса наполовину загораживало дверной проем, и на мгновенье Агравейн оказался один на один с Бедуиром. В это мгновенье Бедуир, за спиной которого была не одна сотня поединков, почти лениво оттолкнул сверкающий меч Агравейна и поразил нападавшего в самое сердце.

Даже эта новая смерть не остановила свору смутьянов. Мадор, наступавший на пятки Агравейну, наполовину прошел под защиту Бедуира прежде, чем тот успел убрать клинок. Гарет, юный голос которого срывался от горя, кричал:

— Он был пьян! Во имя неба… — А потом визгливо, в мучительном ужасе выкрикнул: — Гахерис, нет!

Потому что Гахерис, убийца женщин, единым прыжком перемахнул через тело павшего Агравейна, мимо танцующих клинков там, где дрался Бедуир, и, занеся над головой меч, наступал прямо на королеву.

Та не шелохнулась. Вся схватка длилась не более нескольких секунд. Гвиневера стояла неподвижно, застыла, как застыла в ужасе фрейлина, скорчившаяся у ее ног, и глядела лишь на смертоносное сверканье металла вокруг Бедуира. Если она сознавала, какую угрозу таит для нее приближенье Гахериса, она ничем этого не выдала. Она даже не подняла рук, чтобы защититься от его клинка.

— Шлюха! — выкрикнул Гахерис и нанес удар.

Его рука замерла в воздухе. Мордред стоял позади и почти вплотную к нему. Гахерис выругался, обернулся. Меч Мордреда прошел по клинку Гахериса, и перекрестья сомкнулись, заблокировали друг друга. Вплотную друг к другу, сводные братья покачивались, пытаясь одолеть соперника. Гахерис отступил, споткнулся о табурет королевы и ногой отшвырнул его в сторону. Закричала придворная дама, и королева, вскрикнув, двинулась наконец с места, пятясь к стене. Не переставая сыпать проклятьями, Гахерис взмахнул кинжалом. Левой рукой Мордред выхватил свой кинжал и со всей силы ударил рукоятью в висок сводного брата. Гахерис рухнул как подкошенный. Задыхаясь, Мордред повернулся к королеве и обнаружил, что прямо в лицо ему смотрят клинок Бедуира и полные жажды крови глаза первого рыцаря королевства.

Сквозь кровь, капавшую ему в глаза из неглубокой раны на лбу, Бедуир в горячке схватки видел выпад в сторону королевы и борьбу возле ее табурета. Он начал пробираться к ней с отчаянием и яростью, которые не оставляли места для ясной мысли. Гарет, открытый падением Агравейна и все еще повторявший безудержно: «Он был пьян!», был зарублен и умер в луже собственной крови почти у самых ног королевы. Потом смертельный меч, красный по самую рукоять, скрестился с клинком Мордреда, и тому, за неимением времени для слов или отступленья, пришлось драться, спасая собственную жизнь.

Он смутно слышал новые крики, опять кругом поднялась суматоха. Одна из женщин, не думая об опасности, ворвалась в опочивальню и рухнула на колени подле тела Гарета, снова и снова с плачем окликая его по имени. Крик раздался и в коридоре, куда бросились за помощью остальные. Бедуир, без устали нанося удар за ударом, выкрикнул какой-то приказ, и тут Мордред понял, что конюший звал стражника и что этот стражник уже тут. Гахерис тяжело двигался на полу, силясь подняться. Рука его оскользнулась на крови Гарета. Кричавшего Мадора схватил поперек груди и вытаскивал из покоя еще один ратник. И остальных смутьянов тоже, хотя кое-кто и оказывал сопротивленье, скрутили и вывели прочь. Королева что-то выкрикивала, но голос ее терялся в общем гвалте.

Мордред сознавал в основном две вещи. Холодную ярость во взоре Бедуира и знание, что даже несмотря на эту ярость, королевский конюший намеренно воздерживается от того, чтобы убить или покалечить сына короля. Шанс представился, был оставлен без вниманья; еще один, и тоже был пропущен; но вот меч Бедуира прошел над клинком Мордреда и ловко вонзился в предплечье державшей оружье руки. Когда Мордред, спотыкаясь, попятился, Бедуир в два шага оказался подле него и ударил его рукоятью кинжала.

Мощный удар в висок свалил Мордреда на пол. Он рухнул на вытянутую руку Гарета, и слезы девушки, плакавшей над телом своего возлюбленного, упали ему на лицо.

Боли еще не было, только глаза ему застилала темная дымка, и шум и гвалт накатывали и снова отступали, подобно морским волнам. Схватка закончилась. Его голова лежала в каком-то футе от подола платья Гвиневеры. Он смутно видел, как Бедуир переступил его тело, чтобы взять руки королевы в свои. Он слышал, как конюший тихо и настойчиво говорит:

— Они не тронули тебя? Все хорошо?

И ее потрясенный ответ. В мягком голосе столько страданья и страха:

— Ты ранен? О милый…

И его быстрое:

— Нет. Просто царапина. Все кончено. Я должен оставить тебя с твоими дамами. Успокойся, госпожа, все позади.

Оглушенного и не сопротивлявшегося Гахериса, который кое-как поднялся на ноги, но был залит кровью из глубокой раны в руке, выводила из опочивальни стража. Борс тоже был здесь. На лице его застыло горе, он говорил что-то громко и настоятельно, но слова приходили и уходили словно плеск морской волны в такт ударам сердца Мордреда. Теперь вступила в свои права боль.

— Госпожа… — произнес один из стражников и попытался поднять Линет от тела Гарета.

Потом подле него оказалась королева, опустилась на колени подле Мордреда. Он ощущал ее запах, чувствовал прикосновение мягкой белой шерсти ее одежды. Его кровь запачкала ее белизну, но она на это и не взглянула. Он попытался сказать «Госпожа», но с губ его не сорвалось ни звука.

Во всяком случае, забота ее была не о нем. Ее руки обнимали Линет, ее голос говорил слова утешения, пронизанные горем. Наконец девушка дала поднять себя и отвести в сторону, и стражники подхватили тело Гарета, чтобы вынести его из опочивальни. За миг до того, как он потерял сознанье, Мордред увидел на полу подле себя смятый пергамент, выпавший из складок королевиной одежды, когда она опустилась на колени возле Линет.

Он увидел ровные изысканные строчки, почерк умелого писца. И в конце листа печать. Он знал, что это за печать. Печать Артура.

Выходит, история с письмом — все же правда.

12

Мордред, очнувшись от первого глубокого забытья, стал приходить понемногу в чувство и нашел, что лежит в собственном доме, что у его постели хлопочет его любовница и что над ним склоняется Гахерис.

Голова у него мучительно болела, и он был очень слаб. Его рану наспех промыли и перевязали, но кровь еще сочилась, и вся рука, да что там — весь бок пульсировал болью. Он не помнил, как его принесли сюда. Он не мог знать, что когда его выносили из опочивальни королевы, Бедуир крикнул стражникам, чтобы они позаботились о его благополучии и ранах. И действительно, Бедуир думал лишь о том, чтобы сохранить сына короля до тех пор, пока не прибудет сам Артур, но стражники, не видевшие схватки, в царившей во дворце суматохе и хаосе решили, что Мордред дрался в ней на стороне регента, а потому отнесли раненого в его собственный дом, где препоручили заботам любовницы. Сюда и явился под прикрытием того же хаоса Гахерис (который, разыграв увечье более тяжкое, чем было на самом деле, ускользнул из рук стражи) с одной лишь мыслью — выбраться из Камелота до приезда Артура, а для этой цели использовать Мордреда.

Поскольку Артур и впрямь возвращался домой и гораздо ранее, чем все того ждали, злосчастное письмо, поспешно отправленное королем с дороги, должно было предупредить Гвиневеру о его скором приезде и просить ее немедленно известить об этом Бедуира. Эта весть уже ходила среди стражи, и Гахерис подслушал разговоры в караульной. Задержка курьера означала, что король будет здесь не позднее, чем через несколько кратких часов.

А потому Гахерис настоятельно склонился над одром раненого.

— Вставай же, брат, пока они не вспомнили о тебе! Стража принесла тебя сюда по ошибке. Они вскоре узнают, что ты был с нами, и они вернутся. Скорей же! Нам надо уходить. Поедем со мной, я провожу тебя в безопасное место.

Перед глазами Мордреда все расплывалось. Краска спала с его лица, которое теперь казалось смертельно бледным, а взгляд все никак не мог сосредоточиться. Схватив фляжку с укрепляющим отваром, Гахерис плеснул немного жидкости в чашу.

— Выпей. Нам надо спешить. Мой слуга уже здесь. Вместе мы тебя отведем.

Отвар обжег Мордреду губы. Болезненный туман отчасти развеялся, вернулась память о последних часах.

Как добр ко мне Гахерис, смутно подумалось ему. Добрый Гахерис. Он ударил Гахериса, и тот упал. А потом Бедуир пытался убить его, Мордреда, и королева не произнесла ни слова. Ни тогда, ни, судя по всему, потом, если стражники вот-вот вернутся, чтобы схватить его как изменника… Королева. Она желала его смерти даже после того, как он спас ей жизнь. И он знал почему. Причина этого явилась ему сквозь облака забытья с холодной и пронзительной ясностью. Она знала о пророчестве Мерлина и потому желала его смерти. И Бедуир тоже. И потому оба они солгут, и никто не узнает, что он пытался остановить изменников, что он на деле спас ее от Гахериса, истребителя женщин и добрых рыцарей. И когда приедет король, он, Мордред, сын Артура, в глазах всего света будет заклеймен как предатель…

— Надо спешить, — настаивал Гахерис.

Никакая стража не появилась. Остальное было довольно просто. Поддерживаемый с одной стороны сводным братом, а с другой — любовницей, Мордред вышел, нет, выплыл на темную улицу, где молчаливый и настороженный слуга Гахериса ждал с лошадьми. Каким-то образом Гахерису и слуге удалось усадить Мордреда в седло, удержать его меж собой, пока они не выехали из города и не спустились по дороге к Королевским вратам.

Здесь их остановили. Гахерис, лицо которого было скрыто складками капюшона, держался позади и не произнес ни слова. Слуга, ехавший впереди с Мордредом, нетерпеливо бросил:

— Это принц Мордред. Он ранен, как вам, наверно, уже известно. Нам приказано отвезти его в Яблоневый сад. Поторапливайтесь.

Стражники уже знали о случившемся: рассказы о ночной схватке облетели дворец словно на крыльях предрассветного ветра. Ворота распахнулись, всадники проехали под ними и оказались на свободе.

— Мы прорвались! — торжествуя, воскликнул Гахерис. — Воля! А теперь давай поскорей расстанемся с этой обузой.

О том, как и куда они скакали в ночи, Мордред не помнил ничего. У него осталось смутное воспоминание о том, как он упал, как его подхватили и втянули поперек седла лошади слуги, а ужасающая тряская дорога все не кончалась. Он чувствовал тепло, когда кровь капала сквозь повязки, и, казалось, вечность спустя на него снизошел благословенный покой, когда лошади остановились.

Дождь падал ему на лицо. Капли были холодными и освежающими. Тело же его, пусть и тщательно укутанное, словно омыли горячей водой. Он снова плыл. Звуки урывками появлялись и исчезали, словно биение крови, струившейся из его раны. Кто-то — это был Гахерис — говорил:

— Сойдет. Да что ты, не бойся. Братья о нем позаботятся. Да, и лошадь тоже. Привяжи ее вот здесь. Скорее. А теперь оставь его.

Он прижался щекой к мокрому камню. Все его тело горело и пульсировало. Как странно: и после того, как остановились лошади, топот их подков еще отдается глухими ударами в его венах.

Перегнувшись через его тело, слуга дернул за веревку. Где-то вдали задребезжал колокол. Но не успел еще замереть звон, лошади исчезли. И ни звука во всем мире, только шорох дождя, неуемно падающего на ступени, где Гахерис и слуга бросили его.

На следующее утро, вскоре после курьера, Артур въехал в город, гудевший словно растревоженный улей. За регентом послали, еще не успел король смыть с себя дорожную грязь.

Когда слуга объявил о приходе Бедуира, король сидел за столом в своей рабочей комнате, а личный слуга, опустившись на корточки у его ног, стягивал с них потертые и грязные дорожные сапоги. Не взглянув ни на короля, ни на его местоблюстителя, слуга забрал сапоги и удалился. Ульфин служил Артуру все годы его правления. Слухов он слышал едва ли не больше, чем кто-либо другой, но говорил об их предмете намного меньше кого-либо. Но даже он, безмолвный и доверенный слуга, покинул рабочую комнату с облегченьем. Есть вещи, которые лучше не только не говорить, но даже не знать о них.

Та же мысль терзала и обоих оставшихся в рабочей комнате мужчин. В глазах Артура, возможно, даже читалась мольба, обращенная к старому другу: «Не вынуждай меня задавать вопросы. Давай найдем способ — любой, какой угодно способ — обойти эти вдруг поднявшиеся над гладью подводные камни и вернуться назад на широкие просторы доверья. Нечто большее, чем дружба, большее, чем любовь, зависит от этого молчания. Мое королевство висит на нем как на волоске».

Нет сомненья, оркнейские принцы, да и другие из их клики были бы немало удивлены, услышь они первые слова короля. Но оба — и король, и регент — знали, что если о первом и тягчайшем злосчастии говорить невозможно, то о втором невозможно не говорить и вскоре придется что-либо предпринять. И звалась эта напасть Гавейн Оркнейский.

Король сунул ноги в отороченные мехом домашние туфли, развернулся всем телом в просторном кресле и взбешенно вопросил:

— Во имя всех подземных богов, неужто так нужно было их убивать?

Бедуир развел руками, и в этом жесте сквозило отчаянье.

— А что мне было делать? Убийства Коллеса было не избежать. Я был безоружен, а он бросился на меня с мечом. Я должен был этот меч отобрать. У меня не было ни выбора, ни времени на раздумья, иначе он прикончил бы меня. Смерть Гарета — для меня горе. Я в ней повинен. Не думаю, что он был там из измены, но лишь потому, что оказался в своре, когда поднялся крик, и, возможно, он тревожился за Линет. Признаю, я едва видел его в общей свалке. Я действительно скрестил мечи с Гахерисом, но лишь на мгновенье. Думаю, я нанес ему рану, всего лишь царапину, но потом он исчез. А после того, как пал Агравейн, все мои мысли были о королеве. Во всем этом деле Гахерис кричал громче всех, он и тогда еще выкрикивал ей оскорбленья. И я помню, как он обошелся с собственной матерью. — Он на мгновенье замялся. — В этом было что-то от ночного кошмара. Мечи, оскорбленья, свора рвется к королеве, а она, бедная госпожа, стоит как громом пораженная тем, что хватило и мига, чтоб мир и покой вкруг нее сменились кровавой бранью. Ты уже виделся с ней, Артур? Как она?

— Мне сказали, что с ней все хорошо, но она еще не оправилась от потрясенья. Когда я посылал за известиями о ней, она была у Линет. Я пойду к ней, как только почищусь с дороги. А теперь расскажи мне остальное. Что с Мордредом? Мне сказали, что он был ранен, а потом что он уехал — бежал — вместе с Гахерисом. Вот чего мне никак не понять. К «младокельтам» он примкнул лишь по моей просьбе, более того, на деле в ночь перед моим отъездом из Камелота он явился ко мне со словами предостереженья о том, что они, возможно, замыслили… Ты не мог этого знать. Это моя вина, мне следовало сказать тебе, но в его предостережении была и другая сторона…

На том он и оставил, а Бедуир только молча кивнул: это была спорная и опасная земля, по которой каждый из них мог ступать без единого слова. Артур нахмурился, глядя себе на руки, потом поднял на друга встревоженный взор.

— Тебя нельзя винить за то, что ты поднял на него меч; откуда тебе было догадаться? Но королева? Он же предан ей… Мы любили называть это мальчишеской влюбленностью и смотреть на нее с улыбкой, и королева так же с ней обходилась. Так почему же он пытался причинить ей вред?

— Нельзя сказать с уверенностью, что он делал именно это. Я сам не уверен в том, что там произошло. Когда я скрестил клинки с Мордредом, схватка почти уже завершилась. Королева была в безопасности у меня за спиной, и в опочивальню уже прибежала стража. Я разоружил бы его и попытался его урезонить и дождаться твоего приезда, но он слишком хороший для этого боец. Мне пришлось ранить его, чтобы выбить меч из его руки.

— А теперь, — горько произнес Артур, — он исчез. Но почему? И, в особенности, почему с Гахерисом? Разве что он все еще следит за ним? Сам знаешь, куда они поехали.

— Понимаю, Гавейна ты послать за ними не можешь. Итак, когда и куда?

— Во всяком случае, не немедля. — Артур помедлил, после чего взглянул прямо в лицо старому другу. — Прежде всего на людях я должен показать, что по-прежнему доверяю тебе.

Словно безо всякой мысли его рука скользнула по поверхности стола. Столешница была из зеленого с прожилками мрамора и отделана золотом. Войдя в рабочую комнату, король швырнул рукавицы на стол, а Ульфин, спеша удалиться, позабыл забрать их. Теперь Артур взял одну, провел по ней пальцами. Рукавица была пошита из тончайшей телячьей кожи, выделанной до бархатистой мягкости, с раструбом, вышитым шелковыми нитями цветов радуги и мелким речным жемчугом. Королева сама вышивала рукавицы, не позволяя своим дамам сделать хотя бы один стежок. Жемчужины были из рек ее родины.

Бедуир встретился взглядом с королем. В темных глазах поэта застыла глубокая печаль. Глаза короля были столь же безрадостны, но в них читалась доброта.

— А где… Твой кузен, верно, рад будет твоему возвращению в семейный замок в Малой Британии? Мне бы хотелось, чтобы ты был там. Поезжай сперва, если сможешь, к королю Хоелю в Керрек. Думаю, он будет рад иметь тебя поблизости. Для него сейчас тревожные времена, а он стар, и в последнее время ему неможется. Но мы еще поговорим об этом перед твоим отъездом. А теперь мне нужно увидеться с королевой.

От Гвиневеры, к немалому своему облегченью, Артур узнал правду. Мордред вовсе не пытался напасть на нее, а, напротив, помешал Гахерису зарубить ее своим мечом. Он даже успел свалить Гахериса с ног прежде, чем на него самого напал Бедуир. Его последующее бегство, стало быть, было вызвано страхом, что его причислят (как, по всей видимости, это сделал Бедуир) к вероломной клике «младокельтов». Это представляло собой немалую загадку, поскольку не только королева, но и Борс готовы были поклясться в его верности королю, но еще большая загадка крылась в другом: почему изо всех людей в спутники своего бегства он выбрал Гахериса? Первый ключ к разгадке дали расспросы любовницы Мордреда. Гахерису, который был сам залит кровью и, очевидно, пребывал в смятении, удалось убедить ее в том, что ее любовнику грозит опасность; тем проще было уговорить едва пришедшего в себя и ослабевшего от раны принца, что единственной его надеждой является бегство. Свои мольбы женщина присоединила к настойчивым уговорам Гахериса, помогла им сесть на лошадей и проводила их до угла улицы.

Стражники, несшие в ту ночь караул у Королевских врат, завершили печальную повесть. Правда оказалась проста и очевидна. Гахерис увез с собой раненого, чтобы использовать его как прикрытие и пропуск к свободе. Артур, теперь уже всерьез озабоченный здоровьем и безопасностью своего сына, немедленно разослал королевских гонцов, чтобы они разыскали Мордреда и привезли его домой. Когда пришла весть о том, что ни Мордред, ни Гахерис у Гавейна не объявились, король приказал разыскивать сына по всей стране. Согласно распоряжению Артура, Гахериса следовало взять под стражу. Там его и должны были содержать, пока король не переговорит с Гавейном, который уже выехал в Камелот.

Гарет, единственный из мертвых, лежал в королевской часовне. После его похорон безутешная Линет вернется в дом своего отца. Трагические события остались позади, но над Камелотом зависла, глухо рокоча, недобрая туча катастрофы, словно сверкающее золото его башен, зелень и голубизна его стягов были замазаны серостью надвигавшейся печали. Королева облачилась в траур; траур был по Гарету, и по остальным, и по пролитой крови в результате того, что послы в окрестных королевствах во всеуслышанье объяснили как «проявления неверно истолкованной преданности». Однако нашлись и такие, кто говорил, что Гвиневера надела траур из горя по отъезду любовника в Малую Британию. Но теперь об этом шептались тише, и в большинстве случаев находились те, кто горячо опровергал подобные наветы. Были и дым, и огонь, но теперь огонь погас и дым развеялся.

Можно было видеть, что королева расцеловала отбывавшего конюшего в обе щеки и что после нее то же сделал и сам король. И у Бедуира, которого, по-видимому, оставило равнодушным объятие королевы, в глазах стояли слезы, когда он, распростившись, отвернулся от Артура.

Двор проводил его, а потом с предвкушением настроился приветствовать Гавейна.

Порог, на котором бросили Мордреда, принадлежал не одному из находившихся под защитой короля богоугодных домов христиан, а небольшой общине, жившей в удалении от городов и дорог, члены которой поклялись провести свою жизнь в нищете и безмолвии. Тропой, которая вела через их долину, пользовались лишь пастухи, случайные путешественники, искавшие, как сократить себе путь, или, как это было с Гахерисом, изгнанники и бродяги. Никакой гонец не добрался сюда, не добралась даже новость о недавних волнующих событиях, разыгравшихся в Артуровой столице. Добрые братья выходили Мордреда с исполненной долга христианской заботой и даже с некоторой сноровкой, поскольку один из них был травником. Откуда им было догадаться, что за незнакомца оставили в бурю у них на пороге? Одет он был богато, но при нем не было ни оружия, ни денег. Без сомнения, какой-то путник, ограбленный в дороге и жизнью обязанный страху — или, быть может, даже благочестию — разбойника. Итак, братья выхаживали незнакомца, кормили его из скудных своих запасов и были благодарны, когда, после того как спала лихорадка, он по собственному настоянию покинул их кров. Лошадь, ничем не приметное животное, ожидала выздоровления хозяина в сарае под стенами обители. Братья собрали ему дорожную суму, положив в нее каравай черного хлеба, кожаную флягу с вином и горсть изюма, и проводили его в путь с благословеньем и, следует признать, частным тайным «Те Deum».[5] В молчаливом и мрачном раненом было что-то, что наполняло их страхом, и брат, сидевший у его одра, пока незнакомец метался в горячке или спал, со страхом рассказал им о речах, произнесенных в горе и ужасе; среди речей мелькали имена Верховного короля и его королевы. Ничего более нельзя было разобрать: в горячке Мордред бредил на языке своего детства, где Сула, и Гвиневера, и королева Моргауза являлись ему, чтобы вновь исчезнуть, где все выглядело чужим и все слова причиняли боль.

Рана закрылась, но болезненная слабость не прошла. В первый день он проехал чуть более восьми миль, восхваляя про себя мерное упорство коняги, который ему достался. Повинуясь внутреннему чутью, он ехал на север. Ту ночь он провел в лесной чаще, в заброшенной хижине дровосека; при нем не было денег на то, чтобы заехать на постоялый двор, а братья не смогли выделить ему ни одной монеты. Что ж, ему придется жить, как живут они (сквозь дрему смутно думал он, кутаясь для тепла в плащ в ожидании сна): подаянием. Или трудом.

Эта мысль, показавшаяся после стольких лет при дворе такой странной, вызвала у него горькое веселье. Труд? Труд рыцаря — война и битвы. Лишь самый незначительный и бедный из правителей возьмет к себе безоружного воина на захудалом коне. И любой правитель станет задавать вопросы. Итак, какой труд?

Ответ явился ему из облаков надвигавшегося сна, со скисшим весельем, но и с чем-то сродни застарелой тоске. Поставить парус. Рыбачить. Копать торф. Растить скудный урожай зерна и собирать его.

Сова, пролетая низко над кровлей хижины, издала высокий, неистовый крик. В полусне, мысленным взором уже видя себя на краю северного моря, Мордред услышал в нем крик чайки. Этот крик явился ему частью решенья, казалось бы, давно принятого. Он вернется домой. Однажды его уже прятали там. Там он спрячется вновь. И если придут его искать на островах, им будет нелегко найти его. Ему не пришло в голову мысли иной, кроме поисков убежища, столь упрочились в его отравленном бредом сознании ложь Гахериса и собственные заблужденья.

Он повернулся на бок и уснул; в лицо ему дул холодный ветер, а в сон врывались крики чаек. На следующий день он повернул на запад. Две ночи подряд он спал под открытым небом, избегая монастырей и христианских общин, где мог бы услышать о том, что Артур разыскивает его. Третью ночь он провел в крестьянской хижине, разделив с хозяевами остатки черствого хлеба, что дали ему братья, и наколов дров в уплату за ночлег.

На четвертый день он выехал к морю. Он продал лошадь; вырученных за нее денег едва хватило на то, чтобы оплатить проезд на север на маленьком, едва державшемся на плаву суденышке, которое последним покидало порт, направляясь на острова, прежде чем зима закроет проливы.

Тем временем Гавейн вернулся в Камелот. Артур послал ему навстречу Борса, чтобы тот подробно поведал ему обо всех обстоятельствах трагедии, а также попытался, насколько возможно, утишить горе Гавейна по смерти Гарета и Агравейна и его гнев и ярость на их убийцу. Борс сделал, что мог, но все его слова, все его утвержденья о том, что королева ни в чем не повинна, его рассказ об опьянении Агравейна и о его обычной (в те дни) склонности к насилию, о зловещих намерениях Гахериса, о нападении на безоружного Бедуира и беспорядочной схватке в скудно освещенной опочивальне… Что бы Борс ни говорил, ничто не трогало Гавейна. Он только и твердил, что о незаслуженной гибели Гарета и, как начал уже уверяться в том Борс, с нею одной ел и спал, ее одну видел во снах.

— Я встречусь с ним и, когда это произойдет, я убью его. — Вот и все слова, какие удавалось добиться от него Борсу.

— Он отослан от двора. Король изгнал его. Не из того, что тень может пасть на королеву, но…

— Для того, чтобы держать его от меня подальше. Ну что ж, — тяжело отвечал Гавейн, — я подожду.

— Если ты и впрямь убьешь Бедуира, — в отчаянии возражал ему Борс, — будь уверен, Артур прикажет казнить тебя самого.

Тогда на него обращался жаркий, налитый кровью оркнейский взгляд.

— И что с того? — Взгляд скользил в сторону.

Гавейн поднял голову. Впереди перед ними маячили золоченые башни Камелота, и звон колокола медленно плыл, эхом отдаваясь от воды, подступавшей к самому тракту. Они поспеют на похороны Гарета.

Борс увидел, что по щекам Гавейна катятся слезы, и, придержав своего коня, так чтоб тот отстал, не сказал больше ничего.

Что еще было сказано между Гавейном и его дядей Верховным королем, никто никогда не узнал. Большую часть дня они провели, запершись в личных покоях короля: удалились туда сразу после похорон и там пробыли всю ночь до ранних предрассветных часов. После этого, не сказав никому ни слова, Гавейн прошел в свои комнаты и проспал шестнадцать часов кряду, затем он поднялся, облачился в доспехи и выехал на учебный плац. В тот вечер он отобедал в городской таверне, там же с девицей остался и на ночь, а на следующий день вновь появился на плацу.

Восемь дней и ночей провел он так, не говоря ни с кем, разве что по срочному делу. На девятый день он под охраной оставил Камелот и проехал несколько миль до Инис Витрина, где стоял пришвартованный королевский корабль, самый новый «Морской дракон».

Корабль поднял золотой парус, развернул стяг с алым драконом на волю осенним ветрам и, подняв якорь, полным ходом пошел на север.

Тем Артур намеревался достичь разом две цели: услать смутьяна как можно далее, отделив его от столицы отрезвляющими ветрами пространства и времени, и занять делом измученный и исполненный гнева дух Гавейна.

Король сделал самый очевидный шаг, тот, о котором Мордред даже не подумал. Гавейн, король Оркнейских островов, возвращался домой, чтобы взять под свою руку наследное королевство.