Дело о волхве Дорошке

11

Ночной буфет оказался и правда неподалеку. Двое патрульных довели Арехина и один из них, верно, старший, посоветовал там до утра и пересидеть — хорошее, мол, место, и не только чаем в нем потчуют.

Арехин ответил, что крепко на это надеется и они расстались, довольные друг другом.

То ли Беленький за эти минуты переговорил с буфетом по телефону, то ли популярность Арехина среди кремлевской обслуги была много больше, чем он считал, но встретили его в буфете радушно. Пожилая женщина усадила его за столик в углу, где уже ждала холодная закуска — селедка с луком (разумеется, разделанная, очищенная, в селедочнице, приправленная уксусом и растительным маслом) и графинчик с водочкой, запотевший, только со льда.

— Есть жаркое, картошка жареная, щи суточные — перечисляла женщина, и перечисляла с душой, как долгожданному гостю, а не докучливому посетителю.

— Спасибо, может быть, позже. Я ведь до утра тут собираюсь пробыть, если не прогоните.

Женщина просто вспыхнула от радости. Видно, Беленький очень крепко внушил, что они должны удержать Арехина в буфете как можно дольше. Разумеется, от греха подальше. Чтобы не простыл. И под ногами не болтался.

Арехин налил рюмку, пригубил. Оно самое, хлебное вино Смирнова, очищенное. Старые запасы. Или работает заводик? Не весь, конечно, а маленький цех, только для Кремля. Все ж не электростанции, водочному цеху удержаться на плаву легче.

И селедка оказалась недурна. Женщина ушла — вы только кликните, и я приду, или другой кто, — ушла за стойку, куда наведывались один за другим кремлевские полуночники невысокого разряда. Шумно ввалился человек в распахнутой шубе. Запахнутая уже и не по сезону, жарко, а распахнутая и греет, все-таки холодно ночью, и демократично получается, и барственно одновременно. Точно Шаляпин.

Только это был не Шаляпин а поэт.

Поэт подошел к буфету.

— Эй, буфетчик! Мое обычное!

Женщина, что встречала Арехина, ответила:

— Кузьмы Ефимовича нет, обслуживают лично, но я вам мигом приготовлю ваше обычное.

Поэт кивнул, оглянулся.

— Позвольте с вами посидеть, или вы как — одиночество предпочитаете больше компании?

— Это не вопрос предпочтений. Скорее — обстоятельств.

Приняв ответ Арехина за согласие, поэт уселся напротив.

— Вождей великих, выдающихся и видных я знаю всех. А вот вас не знаю, — сказал он.

— Не хотите ли? — Арехин показал на графин.

— Благодарю, благодарю. Я вообще-то пью мало, но по сегодняшнему случаю водочки выпью. Лизавета Петровна, пока суд да дело, рюмку!

Женщина поставила рюмку, поэт наполнил из графина, и, без поползновений чокнуться, выпил.

Выпил и стал ждать, не спросит ли Арехин, что за случай подтолкнул поэта к водке.

Арехин не спрашивал.

Не спросил и поэт, а просто налил — и немедленно выпил.

— Вы закусывайте, закусывайте, — пододвинул и селедочницу Арехин.

— До третьей не закусываю, — ответил поэт и налил третью. Но пить не стал. Видно, сам вид налитой рюмки уже грел — после двух-то выпитых.

— Значит, обычно-то я трезвенник. Но по сегодняшнему случаю… он опять сделал паузу, но, поскольку Арехин опять промолчал.

— Я стихотворение написал. Хорошее. Почти поэму. Или даже на самом деле поэму.

— Это бывает, — заметил Арехин.

Поэт несколько опешил.

— Вы, случаем, сами не пишите?

— Стихов я никогда не писал — ответил Арехин.

— И правильно. Давай, товарищ, на брудершафт!

— Отчего ж нет, товарищ?

Они выпили на брудершафт.

— Слушай, а как тебя зовут? — в том, что сам он известен всему миру, поэт не сомневался.

— Александр Арехин.

— А меня-то знаешь, как звать? — на всякий случай спросил поэт.

— Кто ж не знает Демьяна Бедного, — ответил Арехин.

— Да встречаются… — неопределенно сказал Демьян. — Так говоришь, стихов не пишешь? Молодец, хвалю. Не писал стихов, и не пиши!

— Что так?

— Адски трудное это дело, если таланта нет.

— А если есть?

— Вдвойне адское. Со стороны чего там: сел, двадцать строчек написал — вот и стихотворение. Только порой не то что двадцать — две строки неделю куешь. Зато уж и выйдут — булата прочней. Нам, большевикам, поэзия нужна стальная, острая, как сабля, могучая, как кувалда. Перековывать мозги — дело не простое.

— Я в этом уверен.

Тут подали и «обычное» Демьяна. Не уху, как можно было предположить, а вареную картошку, соленые огурцы, копченое сало. И, разумеется, графинчик. Пьет он редко… В смысле — только ночью?

— Я человек простой, и еду люблю простую. Вы, я вижу, тоже, — брудершафт брудершафтом, но поэт — натура тонкая, понимающая, где «ты» неуместно просто из соображений эстетики. — Еда — это всего лишь еда, не следует делать из нее культа.

— Культа, наверное, ни из чего делать не следует.

— Из чего — правильно. А вот из кого — тут надо подумать. Особенно если кто — не личность, а например, народ. Можно ли, стоит ли, нужно ли делать культ из народа?

— Так ведь и народ — понятие неоднозначное. Одни под народом понимают исключительно крестьян, другие — вообще беднейшие слои общества, третьи — всех без исключения — ответил Арехин.

— Народ я противопоставляю личности. Где личности нет, или она слаба, плывет по течению — то и народ.

— А вот вы — Арехин тоже понимал условность брудершафтов, — вы — безусловно личность. Но вы — народ? Нет?

— Вышли мы все из народа, знаете такие строки? Очень жестокие. Но правдивые. Вышли. И обратно уже не войдем. В этом и заключается проблема интеллигенции. Вот я — происхождения наиподлейшего, говоря по-старому. По-новому — из беднейшего крестьянства. Но сам уже — не народ. Дай мне землю, коня, плуг, скажи: отныне и навсегда ты землепашец — умру. Удавлюсь. Оторвался, так оторвался. Вы-то, я вижу, военспец, или что-то близкое к этому.

— Близкое, — подтвердил Арехин. — В уголовном сыске служу.

— Ну вот, с бандитизмом воюете. А я — кавалерист стиха, — поэт усердно ел и усердно пил. — Днем-то ни крошки во рту не было, — посчитал нужным объяснить свой аппетит поэт. — Только чай. А вот сейчас, как говорили в нашей деревне — Жрун напал. Дедок такой маленький, с лапоток. Из-под лавки зыркнет — и сразу есть захочешь, да так, что спасу нет. Все, что есть в избе, съешь. Здесь, в Кремле, хорошо придумали — ночной буфет. Вот кончится война, построим коммунизм — по всей Москве будут такие ночные буфеты. Не рестораны, как при буржуях, а именно для трудящихся.

— А не в Москве? В вашей деревне?

— Ну, в деревне — то вряд ли. Деревенский — человек самостоятельный, у него и печь в доме, и корова, и всякое другое. Найдет, чем закусить. Хотя позже… Не знаю. Увидим. Может, и будет по селу буфетчик разъезжать с судками для работников-полуночников, вот как здесь сейчас. Вы знаете, их здесь пятеро работают. Двое на кухне, готовят, греют, разливают. А трое при буфете.

— Не вижу я троих что-то.

— А они на квартиры носят судки. Мне, правда, не носят, — загрустил вдруг поэт. — Не пиши стихов…

Опьянел он внезапно, вдруг. Словно шел по вешнему льду, шел, шел — да и провалился. Глаза остекленели, язык завязался в узел. Поэт встал, и не прощаясь, зашагал к вызоду. Шел он механически, как заводная кукла.

— Дойдет, — сказала женщина, убирая посуду поэта. — Он всегда доходит. Недалеко ему. Не впервой. Кушать хотите?

— Еще нет, благодарю.

Арехин сидел и ждал. Ошибся — так и ошибся, эка невидаль. Что он — маг, в самом деле? Он — сотрудник московского уголовного сыска, и должен руководствоваться логикой. А логика говорит, что если есть десять версий одного события, то минимум девять из них ошибочны. А зачастую и все десять.

Люди приходили, но все не те. Зайдут, быстренько хлопнут рюмку, закусят кто сушкой, кто кусочком сыра, и побегут дальше. К Арехину не подсаживаются.

Наконец, дождался. Не он один:

— Что ж это ты, Кузьма Ефимович, задержался? — спросила женщина у вышедшего в зал из кухни буфетчика.

— Да ведь требуют уважение оказать, — ответил буфетчик. — Пока одно, другое. Спешить нельзя. Уважение — штука тонкая.

Говорили они тихо, чтобы не беспокоить Арехина, но он услышал.

— Уважение — это хорошо. А наваждение — плохо, — сказал Арехин, поднимаясь со стула. — А уж доводить мороками до смерти — вообще преступление. Очень серьезное.