Дар Божий

Глава 4

В среду должна была приехать баба Лида. Мать Мишиного отца. Она жила отдельно, на Нивках, в хрущовке на Щербакова, но Миша сам ездить туда не любил, хотя там было диво — цветной телек. А у них на Мичурина черно-белый. Поэтому Миша старался подгадать поездку под американские мультики, что крутили по воскресеньям.

Баба Лида всегда заводила одна и ту же песню, что Мише надо ходить в школу, что он уже совершенно отстал на домашнем обучении, которое сводится к тому, что он читает книжки какие вздумается, и ни в зуб ногой по точным наукам.

— Лидипална, — Татьяна всегда называла так тещу, — Это всё быстро можно наверстать.

Но старалась с нею не спорить, ибо баба Лида привозила каждый раз деньги — нужные деньги — уделяя их с пенсии, получаемой за покойного второго мужа-военного. Во время посещения бабой Лидой дома Гнутовых, Миша старался пропадать в ботсаду и возвращался только когда, по его прикидкам, бабушка должна была собираться уходить.

Но она верно нарочно долго сидела и дожидалась внука, чтобы затеять с ним душеспасительный разговор. Укоряла и за необщительность, и за внешний вид — будто работник похоронного бюро, как в фильмах показывают, персонаж с причудами.

— Но разве вы не знаете, ему в школу нельзя! Вы же сами говорили, — укоряла Татьяна.

Баба Лида всё конечно знала, как в последний день, когда нога Миши ступила за школьный порог, он матерился и бегал по коридору с кирпичом в руке, а директриса заперлась в кабинете и по внутреннему телефону связалась с учительской, чтобы оттуда послали гонцов к физруку и трудовику, а может быть даже вызвали милицию.

В урожайную пору Миша ездил на Нивки, привозил бабе Лиде «с огорода» или «со своего сада», так что фрукты и зелень та не покупала никогда.

У нее дома в нише мебельной стенки стояла икона, за нею лежали в конверте деньги. Будто бог хранил сбережения. В том же и соседнем парадном часто грабили квартиры, но бабу Лиду беда обходила стороной.

Дом стоял в самом конце улицы, или в начале, не разберешь, короче там где площадь, а за площадью дорога шла дальше, вдоль частного сектора, к Берковецкому кладбищу. Там был похоронен отец Миши, и некоторые поездки совмещались с посещением кладбища и уборкой могилы. Каждый раз баба Лида просила Мишу одеться как-то иначе, но и в следующий раз он не изменял своей моде.

— Если тебе нечего одеть, я куплю тебе новую одежду, — говорила баба Лида.

— Да шмоток полно! — махал рукой Миша.

Баба Лида боялась, что на кладбище он отлучится и будет слоняться между могил, пугая людей. Такое случалось, и она старалась всё время занимать его разговором, или посылала — отнеси выбросить мусор, сходи за водой. Миша был исполнительным.

С большим трудом отвоевал он себе право ездить через весь город на метро самостоятельно. То ему перестали доверять, когда он спрыгнул на рельсы и убежал в тоннель. Работники метрополитена ловили Мишу, он убегал, прятался, ход электричек был временно остановлен, а поймали Мишу, когда он выбрался из тоннеля на станции «Днепр», где поезда из горы выходят на поверхность, чтобы ехать по мосту. Об этом случае даже кратко упомянули в новостях по телевизору.

Миша получил втык от мамы, бабы Лиды, дяди Андрея, и его перестали пускать самого ездить по городу. Раньше просто мама давала деньги на проезд, а теперь начала ездить вместе с ним.

Но Миша, предоставленный себе весь день с утра до семи-восьми вечера, не ленился, собирал по округе бутылки, сдавал их и за выручку мог свободно кататься на транспорте. Иное дело, что ему не было в том надобности и он редко покидал родной район — все прочие, кроме родственно знакомых, казались ему чуть ли не другими городами, далекими и опасными. На полном проходняков Подоле он боялся шпаны, в промзоне Шулявки подозревал существование мутантов, около кладбищ в любой момент ожидал нашествия живых мертвецов. Это может начаться прямо сейчас.

Так вот в среду должна была приехать баба Лида, под вечер, с каким-то серьезным разговором. А может за яблочками. Или совместить. Непонятно, зачем было извещать, ведь Гнутовы вечером всегда были дома, но может, был расчет, что Татьяна что-нибудь испечет, например пирожки. Миша был не против пирожков, он был против бабы Лиды, и уже за несколько дней до ее приезда стал накачиваться.

И еще в субботу, с самого утра Миша ходил взъерошенный, как на пружинах. В кухне, думал попить компоту, а чтобы набрать его кружкой из кастрюли, взялся пальцами за крышку, а она горячая. Обжегся, закричал. Потом крышка из форточки так — фух! только полетела. Упала где-то там у столика на землю.

— Ну ты вообще, — сказала ему мама. Она как раз в саду копалась.

— Остудить надо было!

Почти сразу красный Миша вылетел из дома, подскочил к клеенчатому столу и начал отдирать его поверхность от ножек-бревнышек. Челюсть Мише свело, он хрипел:

— Пропади всё пропадом!

— Еще не все соседи слышали, давай громче.

— Урою соседей! Всех урррою!

Миша отпустил неподдающийся стол и рванулся к забору. Принялся его шатать туда-сюда.

— А у кого ты деньги на свой фильм собирался одалживать?

Миша замер, задумался. Повернулся:

— Да, точно. Пойду над сценарием поработаю.

Проверил, надежно ли приставлена деревянная лестница к чердачному окну сарая и полез туда. Там, в темноте под треугольной крышей, он зажег лампочку, и озарились невесть когда и кем, а главное как, поднятые сюда в горний мир деревянные ящики, сундук со старой одеждой, грабли, лопаты, и настоящий притом работающий патефон, для которого в одном из ящиков хранилось штук двадцать толстых черных, немилосердно поцарапанных пластинок.

На чердаке у Миши стояла раскладушка, тут он лежал и, глядя на светлый проем окна, обдумывал сценарий будущего фильма ужасов про ботанический сад. Картина называлась «Экскурсия».

От написания его удерживала мысль — как снимать? Режиссером должен быть конечно же он сам, ну а где взять средства? Конечно, обзавестись друзьями, они будут исполнять роли. Персонажей в фильме будет немного. Но бульдозер? Автобус? Наконец, стальной ящик, с которого всё начинается?

Время оккупации Киева немцами. Ботсад, заросли возле крутого обрыва. Четверо фашистов, с автоматами, подтаскивают к вырытой яме стальной ящик. В нем кто-то стучит и кричит истошно, но глухо из-за металлических стенок. Немцы опускают ящик в могилу и кидают туда лопатами землю. Один начинает кашлять кровью, становится на колени, потом другой. Остальные продолжают закапывать ящик. Затемнение. Новый кадр, работу заканчивает только один немецкий солдат, другие лежат. Вот тут, возможно, уцелевший обливает трупы из канистры и поджигает.

Потом титры: «Наше время». Ботсад, местная свалка, рокочет бульдозер, ковшом сдвигая горы гнилой капусты и строительного мусора. Одновременно с этим монтаж — колесо автобуса, автобус везет в ботсад на экскурсию людей, из другого города. Сегодня понедельник, в ботсаду санитарный день. Так нужно по сценарию, чтобы исключить множество посетителей ботсада, кроме забредшей туда влюбленной парочки и участников экскурсии. Бульдозер работает, расчищает участок склона перед обрывом, срывает слой грунта.

Автобус движется с юга, проезжает мимо Лысой горы и по улице Тимирязевской карабкается на самый верх Зверинецкого холма, к двум кассам ботсада, что в виде грибов с огромными шляпками. Грибов-поганок.

Из автобуса выходят люди, по количеству друзей-актеров, надо писать роли под них, но сначала — обзавестись друзьями! А бульдозер задевает ковшом металлический ящик. Тот, кто лежит в нем, не спит с сороковых годов! Жертва экспериментов фашистов. Тот, кого нельзя было убить. Кого похоронили живым.

Экскурсантов пропускают в ботсад. Бульдозер на свалке уже не дырчит, водитель свесился с сиденья, рука плетью, из угла рта на рубашку стекает кровь.

Вдоль ботсадовского забора возникает странная граница, ботсад как бы становится отдельным миром, откуда нельзя вырваться. Этот мирок подчинен воле заключенного в ящике, а все находящиеся в это время в ботсаду — теперь пленники ботсада.

Чтобы выбраться, надо, наверное, найти ящик и его содержимое. Но до этого еще далеко. Экскурсантов — и парочку — будет преследовать садовый мотороллер «Муравей» с притороченной спереди косилкой. Другая косилка, еще более смертоносная, из гаража в холме у Сиреневой аллеи. Орешник осыпет их бешеным градом орехов. Множество казней есть у того, кто лежит в стальном ящике и все еще жив.

Целый день Миша пролежал на чердаке сарая, обдумывая сценарий. Иногда он задирал ноги на стену, потом опускал. Наконец, всё упёрлось в деньги. И Миша сошел вниз, к ужину.

А потом он сидел на ступеньках крыльца. Поглядел на небо и сказал:

— Дело было вечером, делать было нечего.

Встал и скрылся в доме. Оделся поплоше, в чем на люди показаться стыдно, но, не таясь, отправился по улице Мичурина к лестничке у шестнадцатиэтажки. Огляделся и зашел в таксофонную будку с выбитыми стеклами. Здесь пару лет назад произошло сражение, потрясшее всю округу — козел напал на бабку, бабка оборонялась от козла в будке, а тот бил стекла рогами.

Миша только не знал, с какой бабкой это случилось. Не с бабой Дашей. Та живет почти через улицу от Гнутовых, у нее тоже козы и даже корова мычит. К ней ездят покупать козье молоко, пожалуй, со всего Киева.

В будке Миша бросил монетку в телефон и позвонил по случайному номеру. Ответила какая-то тетенька:

— Алло.

— Вы продаете унитаз? — басом спросил Миша.

— Нет… Какой унитаз?

— Ну я прочитал ваше объявление в газете.

— Мы не давали никакого объявления.

— Тогда послушай это! — Миша запердел губами, а потом с хохотом бросил трубку.

Внизу бетонной лестнички высажены чернобрывцы. Вьющийся клематис ползет по днищу ступенек. А надо всем нависает светлый бок шестнадцатиэтажки, в мелкой светлой плитке. Самый высокий дом по Бастионному переулку, ну, кроме наверное Дома Художников. Тот, кажется, вообще попирает небо и тычет верхними этажами, где мастерские художников да скульпторов, в сами тучи. Из туч проистекает вдохновение и питает мужей и жен искусства.

Но то дальше, Дом Художников Мишей еще не освоен, и вот почему — там живет сумасшедшая, она бросает из окна или с чердака кошек и пакеты с говном, перевязанные шпагатом. Он ее видел несколько раз — белобрысая женщина лет тридцати пяти.

А вот шестнадцатиэтажку и гостинки по переулку Миша знает как свои пять пальцев. Он лазает по мусоропроводам. Спускается. Третий этаж — самое большее. С четвертого этажа уже как-то стремно сорваться. Хотя внизу мусор, обычно мягкий. Но всё равно.

На лифте или по лестнице Миша поднимается на нужный этаж, отворяет люк мусоропровода, и осторожно, задом, залезает в его темное стальное жерло. Упираясь спиной и руками-ногами в противоположные стенки, Миша потихоньку передвигается, передвигается. Он смотрит только наверх. Если там вдруг появится свет, это значит, что выше открыли люк и сейчас скинут мусор. Тогда Миша орет — что орет, сам не знает, главное громко. Надо же предупредить людей. Обычно после этого люк сразу закрывается, но никто не беспокоится, что человек в мусоропроводе. Просто мусор вынесут позже.

После лазания по мусоропроводам Миша воровал газеты из почтовых ящиков. Газеты ему были нужны, чтобы подзаработать. Он вырезал из газет картинки и наклеивал их на картон, делая «калажи», которые потом рассылал в редакции газет. «Предлагаю вам мой новый калаж», — писал Миша в сопроводительном письме, «Можете иллюстрировать им какую-нибудь статью или даже разместить на первой полосе, для привлечения внимания к вашему изданию».

Но из редакций не отвечали. Миша терялся в догадках — то ли его послания не доходили и надо было распутывать клубок злоумышлений со стороны работников почты, то ли просто его уровень был слишком высок, а их, газетчиков, низок, им бы чего попроще.

Для «калажей» требовалось много газет, журналов и притом разных. Покупать у Миши денег особо не было, но и воровать нагло он не смел. Он брал только накопившуюся в ящиках прессу. Человек долго не вынимает, значит в отъезде или ему просто не надо. Мише нужнее.

Сегодня у домов было людно, на лавочках сидели бабушки и не только. В своей рабочей для мусоропроводов одежде проходить мимо них Миша застыдился. И не хотел лишних вопросов. Хотя на любой вопрос можно изобразить иностранца:

— Фифти фо!

И взятки гладки, ни бельмеса по-русски не понимаю.

Ноги сами принесли Мишу к Дому художников, что угрюмо торчал из самой котловины при склоне Собачки, с двух сторон укутанный серым бетоном опорной стены. Оттого глухо и тихо было возле дома. Миша думал поначалу свернуть направо, в овражек, к мастерским ПТУ, и поискать там выкинутые напильники. Попадались сточенные, но иногда и вполне годные. Но вместо этого повернул к самому дому, прошел вдоль стеклянной витрины нижних мастерских на первом этаже, поднялся на крыльцо первого парадного, толкнул дверь…

Хорошо, что еще мало где распространилась эта мода на домофоны, такие поставили лишь в одном доме дальше, выше за Домом художников, в дальней из двух хрущовок, стоявших под самым ботсадом. Миша, когда бывал там, старался что-нибудь засунуть в замок, а однажды ночью отвинтил и унес с собой переговорное устройство.

От кого запираетесь, буржуи? Вон у индейцев в вигвамах дверей вообще нет. А тут открыто. Правильно, люди искусства должны быть открытыми.

Сколько Миша ни шастал мимо, всё вглядывался в прохожих возле этого дома и старался угадать в них необыкновенных людей. Вот пожилой дядечка в берете непременно художник. А высокий лысый чувак — наверное скульптор, причем академик.