Цветы корицы, аромат сливы

IV. Профессия Ди

Постепенно, слово за слово, из разговоров выяснилось и куда делось японское золото, уплаченное за театр: сразу после отъезда японских военных дедушка просто махнул хвостом, и все золото превратилось в груду сухих листьев. Бабушка лапами немножко прикопала. Так оно лежало некоторое время, а потом, ближе к концу войны, бабушка отнесла листья на почту в нескольких легких коробках и отправила в Фонд реставрации Хиросимы. Там уже, по прибытии, листья сразу же превратились в золото. В одну из коробок бабушка сунула записку. Сама Шангуань Цю-юэ говорила о ней, краснея:

– Ну, я там написала им хайку-то… худо-бедно. Вложила в посылку. В память о господине Цинму. Не очень я разбираюсь в хайках-то.

Проспав сутки мертвым сном в общаге, Сюэли рассказывал обо всем Ди, сидевшему на циновке в халате с пионами и зимородками:

– …Потом бабушка понюхала в том месте носом, лапами раскопала и все вырыла. И опять превратилась в благообразную такую юную девушку и засеменила на почту. В одну из коробок она засунула листок со стихами:

– Я правильно понял, что теперь план по ограблению музея развернется во всю ширь? – беспечно спросил Ди.

– Ди, ругай меня, если хочешь, считай, что это нехорошо, но не выкрасть театр невозможно. Пойду и в тюрьму, если нужно, но если не попытаюсь, себя же буду всю жизнь укорять.

– Я не видел в твоем поведении ни грамма корысти ни разу, – рассмеялся Ди. – Теперь, когда твой почтенный дедушка объявился, ситуация стала столь ясной, что я иду вместе с вами воровать театр.

– Самая большая моя беда не в этом, – сказал Сюэли. – Когда я вернулся, Цзинцзин кинулась ко мне, сияет. И как же мы любим друг друга, и как все бесподобно в ней… А я не могу и руки ей подать, отшатнулся, стою одиноко, как белый журавль на одной ноге стоит у сухих тополей. Не очень-то все это правильно, а, Ди? Вот и сейчас вновь. Цзинцзин знает лишь, что я вернулся из поиска, но что я нашел дедушку, знаешь только ты. Ей нельзя этого сказать. Количество лет уже не сойдется.

– Что ж делать, сам знаешь – нельзя этот трогать баланс. Ты же лис, из человека всю жизнь выпьешь – по капле, не сразу, не заметно глазу…

Цзинцзин приснились лисы. Они ходили по столу и так изысканно ели из тарелок, из ваз… Это был замок с коридорами, и в главной зале был накрыт такой стол, огромный, с белой скатертью и подсвечниками. По столу, между хрустальных бокалов, бродили лисы, рыжие с черными лапами. Кажется, там еще лежали трупы на полу, нельзя было разглядеть, но это была мелочь по сравнению с лисоньками на столе! Она проснулась с блаженной улыбкой.

Сюэли пытался посоветоваться с Ли Сяо-яо по поводу своей любви.

– Дедушка, коль скоро я ступил на трудный такой путь, не правильно ли будет мне дойти по нему и до той калитки, которой он завершается в конце, – до отказа от долгой своей лисьей жизни? Калитка та, правда, давно уже не открывалась, но если ее толкнуть, откроется со скрипом, я полагаю.

– Вот уж подлинно, любовь – такое прекрасное чувство! Ты же знаешь, как я познакомился с твоей бабушкой… Нет? Мы случайно в темноте одновременно засунули морды в один чан со сметаной и застряли там. Пока думали, что делать, успели влюбиться друг в друга. И дружно расколотили чан о скалу, и даже обидно стало, что так быстро освободились. Подъели сметану, вылизали черепки, и уже пора было расставаться. Ну, на другое утро я, в зеленой шелковой одежде, с шестью конями в упряжке отправился к дому ее почтенных родителей…

– Я откажусь от бессмертия ради Цзинцзин, – сказал Сюэли.

– Это прекрасно. Ну, и я, пожалуй, тогда откажусь от бессмертия, за компанию, – сказал Ди.

Сюэли посмотрел на него с удивлением: он не думал, что Ди тоже бессмертен. Для него было совершенно очевидным, что Ди не лиса. Остальное скрывалось в тумане.

– А если мы оба откажемся одновременно, это не нарушит как-нибудь мирового баланса? – осторожно спросил Сюэли.

– Да нет, ерунда, – заверил Ди.

Они сели друг напротив друга на пол, положили руки на колени и начали медитировать.

– Может быть, дверь запереть? – спросил Сюэли.

– Какая ерунда! – сказал Ди.

– Ты думаешь, на прием к Небесному Императору сейчас очередь?

– Поменьше, чем в ГЗ на перерегистрацию, – сказал Ди.

Стало тихо, только проехала «скорая» где-то по проспекту и были слышны из-за стены позывные какой-то московской радиостанции. И через две минуты Ди уже подал руку Сюэли перед раскачивающимся веревочным мостом над пропастью с демонами.

– Благодарю вас, мы не тени умерших, не надо клеить на нас ярлыки, – Ди отвел руку чиновника загробного царства, который хотел прилепить им на грудь полоски бумаги с какими-то надписями.

Сюэли просто не представлял себе, как бы он разобрался тут без Ди. Огненные демоны гнусно дышали в лицо. Они шли часа два до дороги, откуда виден был дворец Небесного императора, и еще часа четыре по ней. Всюду суетились чиновники, направляя поток народа. Какая-то женщина спросила их: «Я решила умереть вместо своего мужа, вот, пришла – куда мне обратиться?». «Он мертв или еще болеет?» – спросил Ди. «Четыре часа как умер». «Тогда вон к тем чиновникам в высоких шапках обратитесь, у них Книги Живых и Мертвых, они исправят его запись и вычеркнут вас. Санкция князя Бао Гуаня вам не нужна, но нужна подпись начальника канцелярии Девятых Небес, насколько я знаю. И говорите всем, что он не четыре часа как умер, а четыре дня – тогда они поторопятся его вернуть, боясь, чтобы тело не разложилось», – сказал Ди. И, прервав ее робкие благодарности со словами: «У меня тут очень похожий случай», – Ди протащил Сюэли дальше. Сюэли подумал, что просто удивительно, как он раньше не мог догадаться, кто Ди по специальности: конечно же, он был юристом. Впрочем, во дворце у него эта уверенность пропала.

Договорившись с двумя суровыми чиновниками в облике Синего Журавля и Белого Носорога, Ди подтолкнул его вперед, прямо поближе к трону Небесного Императора.

Сюэли не смел смотреть на императора и не смел терять времени в этой суматохе. Он упал на колени и воскликнул:

– Позвольте мне отказаться от вечной жизни!

– Ты кто таков? – спросил Император.

– Ничтожный ваш подданный, из юэйских лисов, моя презренная фамилия – Вэй, и я четыреста лет впустую живу на свете. Я имел счастье…

– Несчастье, – подсказал Ди.

– …имел несчастье полюбить смертную, и хотел бы лишиться вечной жизни, чтобы остаться с ней. Не откажите в моей смиренной просьбе!

– Ну, и я хочу просто за компанию, чтобы это… не скучно было… и вообще, – добавил Ди, тоже становясь на колени.

– Почтительнейше умоляю, внемлите мне, прислушайтесь к моей просьбе, и я никогда больше ничем не потревожу вас!

– Ни о чем другом так не мечтаю, как утратить бессмертие! Перебью все стекла тут у вас, если решите не в мою пользу, – быстро добавил Ди. – Я, собственно, из солидарности… знаете, как говорится: за компанию и монах женился!..

– Пожалейте, лишите меня вечной жизни и позвольте воссоединиться с возлюбленной! – Сюэли уткнулся в пол и истово стукнулся раз десять лбом о яшмовую плиту.

– Нет, так нельзя, – сказал Небесный Император в раздумье. – Это совершенно исключено!

…Они вышли из глубокой медитации и сидели друг напротив друга в общаге, прибалдевшие.

– Что нельзя? Мы не спросили. Нельзя вообще отказаться от бессмертия или просто нельзя отказаться двоим одновременно?

– Не знаю, – сказал Ди. – Я тоже не понял.

– Я должен вернуться и спросить, – сказал Сюэли.

– На вторую такую медитацию сил не хватит, – задумчиво сказал Ди.

– Это правда. Я не смогу теперь это повторить лет пятьдесят.

– И я… лет пятнадцать.

Ди усмехнулся и вышел. Нет нужды и говорить о том, что он сделал это нарочно, чтобы остановить Сюэли в этом безумном порыве. Он вообще был хорошим другом.

Собственно, никаких слухов о том, что Ди – святой, по общежитию не распространилось. Никто, кроме Сюэли, этого по-прежнему не знал, и было бы как-то странно, если бы он говорил об этом.

– Жаль, что теперь не Рождество, – беззаботно заметил Ди. – Под Рождество это ограбление выглядело бы особенно уместно.

Все-таки был июнь. Москву накрыло огромными сумерками, когда сотрудница музея, собиравшаяся поставить двери Голицынского флигеля на сигнализацию, услышала, как кто-то поскребся в дверь. Она прошла к двери и открыла: на пороге сидел старый, потрепанный жизнью, со свалявшейся местами шерстью лис и широко улыбался.

Когда Ирина Александровна шагнула наружу, лис, явно хромая и поджимая больную лапу, отбежал на несколько шагов и сел поодаль.

– Лисичка – в городе? Бедная лисонька, голодная, – растерялась Ирина Александровна. – Чья-то домашняя потерялась. Лапа больная…

Она инстинктивно кинулась за пирожками с мясом, которые лежали у нее на холодильнике в промасленной бумажке.

– Рома, не закрывайте, я сейчас приду, – крикнула она милиционеру-охраннику, сидевшему в другом помещении.

Когда несчастная хромающая лиса, широко и доверчиво улыбаясь, увела сотрудницу мелкими перебежками за угол здания, в дверном проеме Голицынского флигеля появился аспирант Ди – с распущенными волосами, в шелковом шарфе с орхидеями в лиловых тонах. Он сделал несколько шагов в сторону каптерки, где возился с ключами дежурный милиционер, и сказал совершенно серьезно:

– Можно я поздравлю вас с большим китайским праздником?

– А? Чего? – обернулся милиционер, и в этом была его ошибка. С этого момента Ди удерживал его внимание.

– Сегодня великий китайский праздник – знаете, День, когда облака направляются на юг. Это день, когда золотые фениксы кружат над деревьями, не отбрасывающими тени. Они сбиваются в стаи и берут курс на волшебную гору Кайлаш, их цель – город богов, куда не ступала нога человека, ибо достичь его можно только сердцем, а кто из ныне живущих людей способен на такое…

Через полминуты, проходя мимо подсобных помещений со связкой отмычек, фонарем и кусачками, Сюэли слышал ровный голос Ди, говорящий:

– Видите ли, есть люди, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге.

Под журчащие инструкции Ди, адресованные милиционеру («Зачерпни воду, и луна будет в твоей руке. Прикоснись к цветам, и их аромат пропитает твою одежду»), Cюэли разобрался с внутренней сигнализацией и открыл двустворчатую дверь в помещения китайской коллекции. Это были две тесные небольшие комнаты, заполненные запахом старого дерева и сумеречные, вероятно, даже ярким днем.

– …Ведь дикий гусь не имеет намерения оставить след на воде, равно как и вода не имеет желания удержать отражения гуся, – неслось из коридора.

Сюэли начал розыски. Многие вещи, явно принадлежавшие императорской семье, перемежались деревенским фарфором и дешевыми шкатулками для шитья вроде той, что пользовалась тетушка Мэй; многие несомненно парные вещи были разрознены. Футляры со свитками, вероятно, редкими, свалены в углу. К стене прислонен был кусок карниза из ажурного абрикосового дерева. Деревянная вычислительная машина, бронзовые кубки для вина эпохи Хань, принадлежности для гадания, очень древние, музыкальный инструмент шэн, чайник для вина, стаканчик для игральных костей…

– Домик для сверчка без сверчка, – пробормотал Сюэли, – грустно от его вида.

Он искал всюду. Прекрасно пахла сирень в стеклянной банке на окне. В голове у Сюэли тикал хронометр. «Что же я так долго… Где же это…». Помещение было так заставлено, что он не сразу заметил сундук от театра. Сверху было навалено с восемьдесят цзиней всякой дряни.

– Когда на сердце светло, в темном подземелье блещут небеса. Когда в мыслях мрак, при свете солнца плодятся демоны, – просвещал своего слушателя поневоле Ди за дверью.

Когда Сюэли откинул наконец крышку и начал перебирать содержимое сундука, его сердце сильно забилось: он почувствовал неладное. Он не сразу понял, в чем дело, пока, покопавшись в сундуке, не обнаружил со страхом и упавшим сердцем, что держит в руках двух одинаковых марионеток: двух императоров. Двух императоров в одном театре не должно было быть. Он схватился в сундуке за одну, за другую куклу, копнул поглубже, вынул первую попавшуюся вещь и отпрянул в ужасе: он вытащил засушенную лапку каппы. Его прошиб холодный пот. У него в уме мелькнуло что-то вроде явственного видения: как в наползающем тумане, в сплошной перестрелке обнимает сундук и сползает с него рука доктора Накао, жесткого мистика, разумеется, охранявшего копию театра, разумеется, застреленного русскими на месте, и как лапка каппы выскользнула у него из-за пазухи, когда он упал мертвым. Сюэли повел глазами по сторонам и обнаружил второй, задвинутый в темный угол, точно такой же сундук. Он выволок его поближе к первому и отбросил крышку. Второй был полупустой, но марионетки, несомненно, были перемешаны. Русские конфисковали копию театра у японцев, свезли все в одно хранилище, здесь обнаружили полное сходство двух наборов и, поскольку им было все равно, свалили все в одну кучу. Кровь Накао Рюити затекла в сундук, что хорошо помогало отличить японский сундук-копию от оригинала. Но марионетки!.. Самостоятельно, без дедушки, рассортировать настоящие и фальшивые марионетки Сюэли не мог. Вызвать сюда дедушку он не мог также. Не под силу ему было и вытащить два сундука.

– Когда ищешь огонь, находишь его вместе с дымом. Когда зачерпываешь воду из колодца, уносишь с собой луну, – убалтывал милиционера Ди.

– Вот именно. Когда ищешь театр, находишь его вместе с копией, – Сюэли сел на пол и хотел заплакать, но вместо этого стал набирать номер на мобильном.

Набрав номер, он впервые в жизни начал разговор непривычно для себя и, с его точки зрения, невежливо, но именно так, как начинали его русские:

– Леша! – воскликнул он. – Ты где?

– Из универа еду, на «Кропоткинской», в метро, – откликнулся Леша.

– Выходи наверх и иди к Голицынскому флигелю, – выдохнул Сюэли, обезумев от такой удачи. – Я тебе по дороге объясню все.

Еще никогда в жизни Сюэли не приходилось говорить столько правды подряд.

– Я в запасниках Пушкинского музея, в хранилище китайской коллекции. Мы хотим выкрасть театр теней, он безраздельно принадлежит Китаю. Я очень, очень тебя прошу: помоги нам.

– Я согласен, что театр вам как бы нужнее, – легко согласился Леша. – А ты во что-то влип там?

– Да, тут непредвиденные обстоятельства. Еще два слова. Я нашел своего дедушку, и это Ли Дапэн. Времени на объяснения нет, слушай главное. И я, и дедушка, вся наша семья – лисы. Понимаю, звучит не очень, но… Помнишь, я нашел верховые останки под Любанью? Я нашел их тогда по нюху. Когда все ушли на обед, я… принял вид лисы. В месте раскопа ничем не пахло, а в стороне из-под земли пахло гарью, железом и чем-то органическим. Там я отрыл планшет. Помнишь? Леш, думай что хочешь, только зайди сейчас во флигель. Там Ди отвлекает милиционера, не сбивай его, пожалуйста, он не очень хорошо владеет гипнозом и с трудом это делает.

Через минуту Леша вбежал в комнатку, где Сюэли сидел на полу возле двух сундуков с марионетками.

– Значит, Леш, хочешь верь, хочешь – нет, но вот, – и Сюэли превратился у него на глазах в лису и обратно.

– Охренеть, – сказал Леша. Нервы у него были нормальные.

– Это – повседневная китайская реальность, – торопливо пояснил Сюэли. – А вот это – беда, – он обвел рукой два раскрытых сундука. – Москва – это огромный магнит: она притягивает к себе что ей нужно и что ей не нужно. Здесь два экземпляра театра, сваленные как попало.

– А, ну, нормально, чего еще от наших ждать. Недоразобранные военные трофеи.

– Без дедушки это не разгрести. А дедушка сейчас отвлекает музейного дежурного, и для этого он превратился в лису. Но он срочно нужен мне здесь, внутри. Без него я не отсортирую японскую копию от настоящего театра.

– Где они? – деловито спросил Леша.

– Они где-то недалеко, рядом с этим двориком, ты увидишь их, если поищешь. Как хочешь, но перехвати ее внимание и отправь дедушку ко мне. Э-э… скажи: «В большом свитке малый свиток – картина в картине».

– Может, еще сказать «Слоны идут на север»?

– Да это не пароль! Это значит, что тут оказался подвох. Фигня с секретом. Выражение такое, китайское.

Сюэли проводил Лешу до порога. Когда они проходили мимо Ди с милиционером, Ди символически отгородился от них раскрытой ладонью и как ни в чем не бывало продолжал:

– В каждом человеке живут великая любовь и великое сердце, – проникновенно говорил он. – Повсюду есть место для подлинного переживания. Нет разницы между дворцом из золота и камышовой хижиной. Но стоить стеснить свои чувства и отвернуться от своего сердца, как промах на вершок уведет от истины на тысячу верст.

Милиционер их не заметил.

– Ирина Александровна, здравствуйте. Вы нам лекции читали на третьем курсе, по истории искусства, помните? Я еще сдавал вам четыре раза, – обрадованно сказал Леша. – А че это у вас такое?

– Здравствуйте, Лешенька. А вот лисичка бедная, жалкая такая… Я думаю, ее к ветеринару надо? – сказала историк искусства, прикладывая руки к щекам. – Еле подманила зверечка бедного. Вот, уговариваю пирожок съесть…

Из темноты навстречу Леше осклабился матерый старый лис.

– Лисичка со скалочкой… – задумчиво протянул Леша, присаживаясь на корточки напротив несчастного зверя. К счастью, Ли Дапэн знал его в лицо: Сюэли как-то приводил к нему Лешу и представлял его как своего друга. – В большом свитке малый свиток – картина в картине, – шепнул Леша в повернувшееся к нему лисье ухо. Лиса тявкнула и отбежала. Она поюлила возле Ирины Александровны, сделала несколько прыжков и зигзагов и скрылась в темноте.

– Спугнули, – ахнула та. – Совсем затравили зверя…

– Сейчас, в темноте, не поймаем. Если утром увидите – я помогу поймать. И к ветеринару отвезу. Вы мне позвоните только, я вам номер сейчас… – Леше даже не нужно было изображать из себя воплощение надежности, он действительно был надежным парнем. Он только знал, что лис больше никогда не придет. – Ну вот, а я, Ирина Александровна, понимаете, выучился на историка, после диплома начал искать работу, проработал сколько-то в Коломенском…

– Кстати, Леша, если вам когда-нибудь понадобится подработка, есть неиссякаемый источник дохода… Вы ведь специалист по истории ХХ века?..

Они проговорили довольно долго, когда к ним подошел благоообразный пожилой китаец в солидном костюме, представился как профессор Пекинского университета Юань Пин и пожаловался, что совершенно заплутал, разыскивая Институт русского языка на Волхонке, так что теперь ему уже не нужен и сам институт, а только бы добраться куда-нибудь. Леша вызвался проводить его до метро, и оба ушли. Таким образом Ли Сяо-яо снял Лешу с его поста.

Обойдя вокруг здания, они принялись помогать Сюэли и Ди, которые выволакивали с черного хода опоясанный яшмовыми украшениями темный деревянный сундук. Вдвоем им было тяжеловато, но вчетвером справились. Ди заскочил снова внутрь, провел ладонью перед лицом застывшего столбом милиционера и выбежал вон. Милиционер встряхнул головой и сел за письменный стол делать в книге дежурств запись о том, что никаких происшествий не было. Когда вернулась Ирина Александровна, он как раз дописывал слова «все спокойно» и выражение лица у него было самое дзэнское.

В это время Сюэли и Ди уже загрузили сундук с театром в передвижной обувной ларек Ли Дапэна, который, как известно, можно было тянуть за веревочку и который как раз о ту пору подъехал к Голицынскому флигелю со стороны Волхонки.

– Ну что ж, – сказал Ди, утирая пот. – До расвета еще куча времени, успею посидеть над диссертацией. Дописываю диссертацию, защищаюсь уже скоро, – пояснил он со своей чудесной улыбкой, – «Проблема ответственности в современном праве».

Он поймал машину, мелодично сообщил, что ему надо на Воробьевы горы, сонно откинулся на сиденье и мгновенно задремал.

Леша помог довезти ларек до Красной площади, и они с Сюэли прощались уже на рассвете возле Исторического музея.

– Я так тебе благодарен…

– Да не за что, – пожал плечами Леша. – По-моему, мы сделали сегодня нечто в целом правильное.

– Может быть, я могу чем-то… Может быть, в Китай так же случайно попало что-нибудь важное для русских и совсем постороннее для нас? Какая-нибудь реликвия? Я бы постарался отплатить добром за добро, – сказал Сюэли. – Есть какая-нибудь историческая вещь, которая по случайности хранится в Пекине или в Сиане, хотя должна быть у русских?

– Ага, шпага Суворова, – развеселился Леша. – Мы ее случайно уронили в Китай из космоса. Да, завернутой в мундир Жукова, – тут он начал ржать в полный голос. – Ладно, бывай.

Ли Сяо-яо склонился над сундуком и точным движением вправил навершие на место, в узор наверху по центру ширмы.

– С этого момента театр в рабочем состоянии. Все собралось воедино. Половинки сощелкнулись в круг, в гармонии всё под небесами. Ну, что ты смотришь на меня?

– Вы, верно, знаете, дедушка – в «Исторических записках» Сыма Цяня есть части, написанные еще его отцом, придворным историографом Сыма Танем. Рассуждать же теперь о том, что там написано отцом, а что сыном, приходится с большой осторожностью, настолько сложно различить их стиль. И думается мне, все это оттого, что отец и сын…

– …Были полными единомышленниками? Возможно. И что же ты хочешь от меня?

– Дедушка, я возьму только трех персонажей? Всего на несколько дней?

– Так, и кого же ты хочешь забрать? – сощурился господин Ли.

– Красавицу, студента и… и лису, – исчислил на пальцах Вэй Сюэли так нетвердо, словно приближался час его казни. – Только эти три, больше мне не надо. И ширму.

– Не намудри там со своей судьбой, – сказал Ли Сяо-яо.

– Хуже, чем есть, уже не сделать, – заверил его Сюэли. – Ах, дедушка! Когда я только приехал в Москву, я думал, что подвергся какой-то неслыханной опале со стороны небес. Не думал счастье найти в таких глухих местах, где меня к тому же и снегом припорошило. А увидев Цзинцзин, развесил уши – и все мне что-то казалось: много способов есть, как беды избежать. Теперь вижу: въехал на лошади на лодку – дальше ехать некуда.

Целый вечер до самого позднего часа Сюэли в своей клетушке в общежитии возил кистью по бумаге – писал пьеску. Всё засыпано было белыми листами. Заснул над ними к утру, не чуя от усталости рук и ног.

В Институте Конфуция приближалось время конкурса китайских сочинений. Во всех классах студенты волновались, преподаватели выступали с напутствием, подбадривали учеников, стараясь вселить в них боевой настрой, нацелить на победу в соревновании. Сюэли пришел на встречу-консультацию в потертых джинсах и свитере, присел на край парты с видом самым обыденным и сказал:

– Послушайте меня. Великий китайский писатель Пу Сун-лин за всю жизнь так и не сумел сдать экзамена даже на уездную должность. Много раз приступал он с надеждами к этому рубежу и столько же раз его сочинения оказывались отвергнуты. Его сочинения, то, что писал он дома, в тиши, для себя, так сказать, и друзей – сейчас эти золотые слова почти вот все наизусть я знаю, да разве я один!.. Жалею, и очень, что не был с ним знаком. И такого-то человека отвергла государственная машина! А знаете ли вы, что значит не сдать экзамен? Вот мало-помалу после прошлой неудачи отошло сердце, уже надежды стали пробуждаться. Подбадриваемый родителями и друзьями, отправляется студент на экзамен в столицу провинции, наодалживал денег со всех сторон, приоделся в дорогу. Все желают удачи ему, да и сам он бодрится, обещает вернуться в шапке чиновника высокого ранга. Вот он на экзамене. Тесно в экзаменационной конурке, некуда колени девать, согнулся весь в три погибели. Но строчит вдохновенно, мысли текут – и кажется ему, вот, весь белый свет объял в своем сочинении. Выходит, время прошло: уж той уверенности нет. Деньги проживаются легко в столице. Наконец и три дня прошло: смотрит списки, ведет дрожащей рукой по строкам. Нет его имени! Тут он стоит как громом пораженный. Возвращается домой, как побитая мокрая курица, стыдно ему, темно на душе, не знает, как и в глаза будет смотреть односельчанам, что отвечать. Все ведь ждут, всей деревней, что он вернется с почетом и со славою. Ужасное время! Вот спешат взволнованно навстречу старенькие отец и мать: уже по виду его понимают, что надежды опять были понапрасну. Горюют вместе с ним, но месяц-другой прошел – и уже начинают попрекать его, припоминать неудачу. Добывает денег уроками, пишет письма и прошения на заказ – все же ворчит старая мать: как возразишь ей? И так из года в год, – только раз в год ведь есть возможность приступить к экзамену, – и зарастает двор бурьяном, и пылится бумага на окнах, и родня, что прежде возлагала на тебя все надежды, смотрит косо и посмеивается – «есть ли какая польза от твоих занятий?». Вот как – приходится все горше и горше, а ведь творится все это с человеком редкостного ума и таланта, необычайных достоинств, с человеком, по всему равным великим мужам прошлого. Если не завоюете вы никакого места на конкурсе, не поймаете за хвост удачу – подумайте, ведь это роднит вас с таким человеком, как, например, Пу Сун-лин, что чрезмерно даже лестно. Если уж он оставался вечным студентом и даже самой малой должности не получил… Tian dao shi e fei e? – внезапно тихо закончил Сюэли. – Небесный путь истины справедлив, наконец, или нет?

Все сидели с такими осмысленными глазами, что, почувствовав импульс момента, Сюэли шлифанул все это рассказом о судьбе графа великого астролога Сыма Цяня.

– Придворный историограф – не такая уж высокая должность, на 600 даней риса, – говорил он. – В то время как первый советник, чэнсян, получает две тысячи даней и, согласно придворному церемониалу, носит серебряную печатку на синем шнурке, придворный историограф имеет право лишь на бронзовую печатку на черном шнурке – прочувствуйте вот это вы отличье. Однако именно к придворному историографу прежде всего стекаются все документы, в том числе и секретные, совершенно недоступные прочим. Его оценки лиц, событий определяют часто добро и зло. Его скромный голос звучит иной раз при дворе и слушают его.

«Вообще-то я планировал лишь рассказать о Пу Сун-лине и вовсе не собирался говорить ни слова о Сыма Цяне», – с удивлением отметил Сюэли, но его несло.

– Гадательные надписи на бамбуке и черепахе – не летописный, прямо скажем, жанр, а все же составление их всегда историографа касалось. Хранение архивных документов, судьбу ли предсказать, составить календарь, в вопросах астрологии вдруг диспут – все это в компетенции его. Сопровождает императора, объявляет счастливые дни и несчастные… словом, все это вы знаете. Все это Сыма Цянь вершил исправно. Но создал он свое бесценное творение – Ши Цзи, иначе «Исторические записки», пятьсот тысяч иероглифов, после того лишь, как случилась с ним великая беда. Ведь мы как думаем всегда? Мы представляем, что писались Ши Цзи такие кем и где? В уединенье и покое, в светлом, просторном кабинете, за окнами, конечно, райский сад, стрекозы там над лотосовым прудом, иной раз заглянут ученики, соседи, с почтеньем ловят каждый чих…

– Чаек приносят на подносе… – поддержали ученики.

– Веером обмахивают, отгоняют мух…

– Работа все растет, объемная такая… Бумагу поставляют от двора. Справляются вельможи о здоровье… по всем дорогам скачут их гонцы, – издевался Сюэли. – Так вот: пришло вам время рассказать, что за несчастье вышло с Сыма Цянем.

Так подошел он к делу генерала Ли Лина.

– Заступившись за Ли Лина, граф великий астролог не был понят отнюдь, даже понят в неверном ключе, и был брошен в тюрьму, где, понятно, бесполезно было что-нибудь доказывать, объяснять. На шее, знаете, канга – доска тяжелая такая, веревки, путы на ногах, чуть что – бьют палками, плетьми, не очень-то и шевельнешься, сожмешься, ждешь, чтоб мимо пронесло надсмотрщика иль стражника суда. Все это позже Сыма Цянь живописал чудесно для потомков.

Да, если бы по волшебству или достижениями науки я вдруг заброшен был бы ко двору У-ди, переместился бы во второй век до нашей эры, пожалуй, я хотел бы вмешаться, подправить что-то в деле генерала Ли Лина. Не знаю, как бы я там поступил, но тайшигун Сыма Цянь не был бы припутан к этим козням.

Так вышел он из тюрьмы, замаранный, изувеченный, самоуважения лишившись и целостности организма, по общей амнистии 96 года до нашей эры. От мысли одной о том, что случилось с ним, бросало то в жар, то в холод. Ужасный позор. И продолжал жить вот так, в тягчайшем поношенье. Подняться на могилы предков теперь уж не решался он – с каким лицом?.. И вот в частном письме он объяснял, отчего не умер тогда же. Как писал он совершенно откровенно, сначала он протормозил. Позднее, признавал граф великий астролог, он как-нибудь сумел бы вызвать смерть, не хуже прочих, но тут его взяла досада, что труд, им задуманный, останется тогда в черновиках, «свет его знаний на письме не явится позднейшим поколеньям». И в этом положенье, «после ножа и пилки», презреньем окружен, с кромешным ужасом и мраком на душе, он написал все, что хотел, сто тридцать глав, великолепнейшим своим слогом и стилем. И так закончил труд, которому нет равного под небом, и яшма чистая там каждое сужденье.

Так вот, граф великий астролог замечает к слову, что многие классические вещи, величайшие даже, молвить можно без обиняков, создавались учеными людьми тогда, когда на них обрушатся несчастья: так, Суню ноги отрубили, Цзо Цю лишился света глаз, и точно уж лишились все почестей там всяких при дворе. Он поминает «Осени и весны», поэмы Цюй Юаня и «Го-юй» – и обстоятельства, в которых излито это на бумагу. Тут очень ясно видно, что творцы их, по замечанью Сыма Цяня, «служить уж больше не могли, ушли от дел и углубились в книги», искали выход дать тоске и обнаружили пред миром свои мысли, багаж, накопленный за много лет. Итак, великий граф астролог говорит: «Так стало жаль, что я не кончил дела, – что я и казнь гнуснейшую стерпел без всяких жалоб или недовольства». Не умер он, не завершив Ши Цзи. Не думаю, что есть нужда в словах еще каких-то, кроме этих.

Поэтому – напишете ли вы на конкурсе там что-то или нет, что о маранье вашем скажут судьи – нимало не должно вас волновать. Вот раньше была чистая вода – и было много светлячков. Сейчас же воды загрязнились повсеместно – и светлячков уже не наблюдаем. Вот то, что для последней нашей встречи хотел бы я сказать.

Почему-то после этого напутствия его ученики вынесли совершенно всех конкурентов и взяли абсолютно все места на конкурсе сочинений. Это было странно.

В листах, забракованных Сюэли, исчерканных и раскиданных по всей комнате, стояли следующие знаки:

«…спасаясь от мальчишек, кидавшихся камнями, какой-то зверь юркнул во двор: собака – не собака? – наутро, глядь, молодой ученый в парадной шапке. Благодарит Цзинцзин за спасение, низко кланяется и отправляется восвояси. В тот же день прислал подарков без счету. С тех пор встречались иногда, обменивались мыслями о музыке, о поэзии. Привычку заимели встречаться часто, для других незримо – так, в павильоне в конце сада, и только при луне»… «Потом сказала как-то тетка ей, старая сплетница, мол, лисы – ненадежный народ; лис кланяется-кланяется, сидит, смотрит и говорит, как все, – а вдруг и утащит к себе в нору! Глубокую, под сосной. От этого вздора лис с полчаса хохотал – и повел, показал ей хоромы, где золотом и яшмой отделан каждый уголок, со вкусом большим все убранство, – что, мрачно в норе у лисы?»

«„Если пища сама лезет в рот, ведь трудно удержаться, – жаловался лис. – Но я держусь, не смею и подумать, чтоб коснуться“… Другие лисы осуждали очень».

«…так полюбили друг друга, что и до белой зари все сидели за играми в стихи и рифмы, в иероглифические шарады, в шутку играли и в фишки на деньги, хлопая друг друга веером по рукам, – пока не разгонял их колокол храма. К седьмому дню седьмой луны вышила ему подарок – шелковый дорожный чехол к прибору для письма, он же привез благовоний из самой Чанъани и спрятал осторожно ей в рукава, желая угодить, но не желая никакой благодарности…».

«Такой красоты, скромности, ума, глазок таких нигде больше мне не найти, – решился лис. – Хоть и тяжело, откажусь от бессмертия. Каким бы мне путем утерять благоволение небес?» «С другой же стороны, ее родители – почтенные самые люди, и не лучшую ли я окажу ей услугу, если уберу из их родословной свой лисий хвост?..» «Пока всё это думал, на приеме у министра в столице встретил достойное очень лицо – еще молод, но уже с понятиями разумными обо всем, еще безо всякого чина, но видно, что и на большой должности не сплоховал бы…»

Это все была выбраковка. Окончательная версия была очень складная, в стихах. Она не сохранилась.

Еще один обрывок завалился за батарею, там было так:

Ди сидел преспокойно на полу и что-то разогревал в котелке на треножнике спиртовкой. Говорил, что пилюли от простуды, а так – кто ж его знает.

– Как ты обяжешь меня, если погасишь спиртовку и пойдешь со мной, – смиренно попросил Сюэли. – Я должен показать тебе пьесу.

– Что ж. Но только минимум зрителей – трое зрителей. Так, кажется, говорил твой почтенный дедушка?

Усадив Ди, обмахивающегося веером, как в театре, Сюэли снова выбежал за дверь, наткнулся в коридоре на случайно проходивших мимо Лю Цзяня и его русскую подругу Ксеню, схватил их за руки и затащил к себе со словами «Я вас умоляю».

– Только пятнадцать минут, – сказал он.

Лю Цзянь и Ксеня были интересной парой. С самого начала они сообразили, что доводятся друг другу примерно инопланетянами, и, чтобы вместе выжить, всякую эмоцию свою разъясняли другому досконально и в самых простых словах, а чаще еще сильно утрировали, чтобы партнеру было понятно. Лю Цзянь не добился и в четверть таких успехов в русском языке, как Сюэли, и понимал со слуха плохо, поэтому если нужно было донести мысль посложнее, Ксеня сразу писала ее или же говорила не спеша и отчетливо очень. А чтоб ошибки никакой не вышло, старалась усиливать мысль, например: «Если ты сейчас уйдешь, мне будет очень обидно. Я умру от обиды и тоски». Сам Лю Цзянь также действовал сходно. И вот они писали: «Понимаешь, это в России считают, что женщина – главная. У нас в Китае, считают, что мужчина главный. Я тоже так думаю поэтому». – «В России совсем не считают, что женщина – главная. Это ты неправильно понял. У нас просто думают, что женщина слабая, поэтому нельзя ее обижать». Так или иначе, в неделю по нескольку раз в разъяснениях проскакивало «Ты весьма красива» или, например, «Потому что люблю тебя беспамяти» – пусть и коряво, зато правда. Этот союз был удивительно крепок. «Ты – необыкновенная. Ты так спокойно, тихо говоришь. Китайские девушки любят кричать, всегда шумят, визжат преотвратно» (последние два слова посоветовал проходивший мимо Ди). Ди очень благоволил этой паре, сочувствовал им и опекал вроде ангела-хранителя.

За ширмой началось представление. Декламация у Сюэли была на высоте, и даже в духе древних. Слог тоже то возвышался, то упадал по мере надобности, чтоб разнообразить, так сказать, настрой. Он даже сунул в плеер некий диск со смазанной подписью фломастером «Лисья лютня» и вывел на колонки.

– Я ничего не поняла, но здорово! – с воодушевлением сказала Ксеня. – Ну чего ты! Все же по-китайски было! О чем там?

– Девушка по имени Ся Цзинцзин вначале хочет связать свою судьбу с лисом, но затем лис из благородства самоустраняется и просит богов, чтобы девушка повстречала достойного молодого человека, которым становится некий студент Чжэн Юй. В результате девушка забывает лиса, и они с Чжэном совершенно счастливы.

Сюэли сидел низко опустив голову.

– А… почему Сюэли так расстраивается? Прекрасная же пьеса!

– Ну, у него некоторые проблемы с… м-м… матримониального характера, – шепнул Ди. – Потеря на личном фронте.

– Не может быть! – ахнула Ксеня.

– Если быть точным, только что он своими руками передал другому девушку, которую любил больше всего на свете, – пояснил Лю Цзянь, который был отнюдь не дурак. – Знаешь, поступок заоблачной высоты. Пойдем-ка мы отсюда, ему не до нас сейчас.

– Но… почему?

– Потому что он лис, – объяснил Ди. – Лиса.

– Лисонька? – в изумлении переспросила Ксеня. Она всплеснула руками, подбежала к сидевшему мрачно Вэй Сюэли, взяла его за подбородок, подняла его голову, обсмотрела. – Надо же, никогда бы не подумала! …И уши обычные такие.

– Пойди погуляй, – настойчиво сказал Ди. – Ты сидишь так уже четыре дня, насвистывая «Прохожу городские предместья» и «Там, где сломан тростник», не ешь и не пьешь. Я думаю, хватит уже – по этим предместьям-то шляться?

Сюэли нехотя поднялся, надел дождевик и взял из угла зонт.

– Зачем?

– На улице льет.

– Нет. На улице яркое солнце. Это у Ху Шэнбэя за окном появилась тучка с дождем и так и осталась. Ну, и тебе ее видно сбоку. Он переактивировал зону воды, – спокойно прокомментировал Ди. – И теперь эта тучка там живет, и периодически из нее льется. Нет-нет, я ни при чем, говорю же тебе: тучка зависла. Да не дарил я ему никакого талисмана! Шэнбэй переусердствовал с водой, стихия Инь – такое дело…

Впервые за четыре дня Сюэли слабо улыбнулся.

Зайдя на кухню в общежитии, Сюэли заметил, что толстая кошка Цзинцзин лезет в чужую кастрюлю, где сварили что-то для себя иранские аспиранты. Сюэли сгреб кошку в охапку, отчитал ее на всякий случай за поползновения к возбуждению национальной розни и оттащил ее в комнату Цзинцзин.

Цзинцзин открыла ему вся радостная, в передничке. В косах блистали заколки.

– Кошка лезла в чужую кастрюлю, извини, – сказал Сюэли.

– Угощайся, смотри, какие сладости.

– О, сладости провинции Фуцзянь, – отметил Сюэли.

– Научилась от Чжэн Юя. Мне самой, хи-хи, не пришло бы в голову так просочетать продукты, да, – смутилась Цзинцзин.

– Юй – прекрасный человек, не правда ли? – легко и беззаботно сказал Сюэли.

– Не смущай меня, – сказала Цзинцзин и закрыла лицо руками.

– Да, если ворота наладить, их створки всегда будут рядом. Брести вслед за ней одинокою тенью не надо. Искусно налажено – не пошатнуть. Вернусь-ка на истинный путь, – пробормотал Сюэли.

– Скоро увидишь лишь дальнюю реку и горы за ней, лодку ты в ночь у какого привяжешь причала? – напевал он на мотив «Слива под снегом», спускаясь по лестнице.

Сколько-то времени после прощания с Цзинцзин ушло у Сюэли на улаживание дел с факультетом. Когда ему перестал мерцать этот живой кристалл, он неожиданно начал видеть красоту обычных кристаллов и написал курсовую, о которой Вадим Сергеевич сказал, что хотя текст ее явно написан гуманитарием, поскольку это совершенно литературный текст, научный смысл ей также не чужд. Он немного поругал Сюэли, а сам снял для себя копию с его курсовой и с тех пор всегда, чтобы не вступать в полемику, молча показывал трактат Сюэли тем, кто утверждал, что рост и морфология кристаллов – сухой предмет и нет в нем поэтичности. Трактат начинался словами: «Раскинули крылья горы высокие Тан, дорога по ним вся в изломах, свергаются, бьют водопады, причудливых скал, нависших зубцами, не счесть. Деревья вековые теперь начинают цвести: как скопление звезд их цветенье, друг с другом смыкаются ветви, свирелью и флейтой при ветре так скорбно поют. И там, где зубчатой стеной над кружащимися берегами, все в уступах, нависли утесы, куда не заводит тропа человека, в пещерах родятся кристаллы. Алмаз, шпинель, берилл, топаз, гранаты, циркон, хризоберилл… И вот, кристаллогенезис в природе в условиях осадконакопленья…», а заканчивалась словами: «Итак, я истощил свой ум, все сердце выложил свое, и более мне нечего сказать про синтез драгоценных минералов, все, что я мог, тут изложил про метод раствор-расплавной и гидротермальной кристаллизации и перспективы».

Цунами-сан за то время, что Вэй Сюэли был в поиске, чрезвычайно взбодрилась и развила прыгучесть. Какое-то время было все ничего, но после расставания Сюэли с Цзинцзин Ди видел, что Сюэли грустный, тяжело переживает, а к нему еще все время лезет японка. И скоро он уже ее, наверное, убьет. Природные качества Ди не дали ему допустить до этого. Однажды, когда они проходили с Сюэли мимо подпольного магазинчика китайских товаров, Ди извинился, сказал, что ему надо позвонить, и нырнул в магазинчик. Сюэли пожал плечами: он не помнил, чтобы в магазинчике был какой-нибудь общественный телефон. Ди, однако, и не имел в виду телефон: он уверенным шагом проследовал в дальний зал, где в самой глубине магазина, посередине, на возвышении, стояла та самая вещь, что так удивила Сюэли при первом сюда визите. Это было зеркало Царя Драконов. Предмет сам по себе бесполезный, если бы не то, что Ди умел его использовать.

Ди зажег благовоние «серый янтарь», или «янтарный жир», добываемое из китов, постучав пальцем по зеркалу, вызвал своего знакомого Царя Драконов и, если не вдаваться в подробности, попросил его ненадолго высунуть из воды рогатую морду недалеко от Японии, возле Окинавы. Это была столь небольшая любезность, что тот охотно исполнил просьбу, даже не спрашивая, зачем это понадобилось. В японской прессе поднялся шум – всюду писали, что люди среди бела дня видели поднявшегося из моря дракона, и новость эта в считанные секунды донеслась до Саюри в Москве.

Саюри как океанолог сразу же решила, что найти дракона – дело всей ее жизни. Она продала все, что у нее было, – квартиру в Токио, машину, продала местному музею старенькую винтажную лодку. Оставила себе только ноутбук. Продала даже i-pod. Она постриглась коротко и отрезанные волосы тоже продала на E-Bay. Словом, она продала все, что имела, чтобы организовать экспедицию по поискам дракона. Все это осуществила она за два дня.

Когда она, отчислившись из МГУ, уезжала, Ди спокойненько стоял в коридоре. Он наблюдал ее сборы в дорогу и пожелал ей удачи. Он даже посоветовал ей, чем лучше приманивать дракона. Плодами манго. Все думают, что дракон ест рыбу – и все. И никто не знает, что дракон обожает зрелые плоды манго, когда они падают в воду с деревьев. Рыбой его не подманишь, рыбы у него и так – завались.

– Проводил бы тебя далеко за проход Янгуань и у пристани древней поднял бы прощальную чару, – безмятежно сказал Ди. – Что ж. Ты в Гуанчжоу, верно, теперь?

– Ха, видишь ли, нет. Тут такое дело: у меня есть младший брат, Сюэлэ (). Когда объявили закон «Одна семья – один ребенок», нам пришлось перегруппироваться. Ну, понимаешь, одна семья – один ребенок, другая семья – другой ребенок. Родители с Сюэлэ уехали в Сиань, а ко мне в Гуанчжоу приехала бабушка из Ляньхуа. Как будто всегда так и было. А сейчас опять можно собираться по многу лис в одном месте, так что я еду навестить родителей в Сиань.

– Как это прекрасно! – воскликнул Ди.

Перед отъездом Сюэли в Сиань его ученики по древнекитайскому обычаю пошли его провожать пешком черт-те докуда. До Шереметьева. Шли семь с половиной часов, отдыхали, несли его вещи, обсуждали шесть философских школ. Когда вся эта компания, во главе с Сюэли, подошла пешком к аэропорту в Шереметьево, Сюэли остановился и церемонно сказал: «Достаточно, ученики мои, вы прошли уже со мной больше двадцати ли. Прошу вас, поворачивайте обратно».

После короткого, заполненного романами грозового лета Сюэли вновь приступил к обучению в Институте Феникса и Цилиня и опять – на втором курсе. На Праздник середины осени и на все каникулы он возвращался в Гуанчжоу. Дедушка с бабушкой, Ли Сяо-яо и Шангуань Цю-юэ, сняли там еще этаж, расширили магазинчик и вечерами сиживали возле храма. Когда к Сюэли приехал в гости Леша из Москвы, бабушка обрадовалась, все подкладывала Леше на тарелку бао-цзы и сетовала, что он худенький и бледный, а на Сюэли ворчала, что он здоровый бугай.