Цветы корицы, аромат сливы

III. В поиске

— При хорошей погоде, то есть когда снег сходит быстро, но трава проклевывается медленно — где-то 15–17 апреля самое оно. В это время в лес уходит поисковая разведка, — это лоси, которые пешком ползают по местам, зацепленным в предыдущие годы, всплывшим в результате архивных изысканий, а когда и местные навели… Их задача — не просто найти «точки», но и определить место стоянки для экспедиции — чтоб и дорога была хотя бы относительно проходимой для заброски людей и имущества, и сухостоя на дрова хватало вблизи, и на раскопы ходить не очень далеко… Хотя бывает, что и пять-семь верст до раскопа приходится нарезать ежедневно. А основная экспедиция начинается числа 18–21, но даты могут плавать — все по погоде. Сейчас, когда мы с тобой в лагерь приедем, там уже народу будет…, — говорил Леша.

Поезд шатало. Напротив него с ногами на сиденье в плацкарте сидел Сюэли. Он запустил обе руки в волосы и шевеля губами смотрел в раскрытый блокнот. На страничке было написано:

— Да, это тебе надо все подучить, конечно, — извиняющимся тоном сказал Леша. — Потому что скидку на китайское происхождение, сам понимаешь, иногда делать просто некогда. «Света, бегом в Самару, по пути загляни в Тобольск и скажи, что бойцы пошли на укладку и нужно 8 гробов…» — вот это такой нормальный разговор. Имеются ввиду отряды из этих городов, и ситуация раскладки в гробы останков 8 мая, перед захоронением. Командиры отрядов обычно бойцами зовут своих подчиненных. Это еще с войны такое слово. Да, действительно — как же ты во все это въедешь? — задумался он.

— Ничего. Я понимаю, что обычно, если едешь в Самару, Тобольск — не по дороге, — сказал Сюэли и подул на замерзшие пальцы с огрызком карандаша. За окном была полная темень, иногда проносились шальные деревья на фоне чуть более светлого неба. — У нас говорится, мышь переезжает на новую квартиру — понемножку перетаскивает. Я постепенно все это… А откуда берут гробы?

— Гробы — это работает местная администрация. Прошлой весной подрядилось Минобороны поставить гробы для нашей экспедиции, около пятидесяти. В самый последний момент выяснилось, что у них есть приказ, согласно которому машины не должны выходить из парков на восьмое-девятое мая. В результате пришлось обходиться двадцатью гробами, которые сделала местная администрация. Вот за это мы очень «любим» Министерство обороны, души не чаем. Не то чтоб настаиваю — просто знаю его неизменно вот с такой стороны.

— Я понял. А нормально, что я эту куртку взял?

— Нормально. Не важно, что на ней написано. Правильно, что не взял шляпу, замшевые перчатки и это… чего там у тебя было? — вот этот имидж у тебя бы сразу вид потерял… на раскопе. Слушай, я не знаю, как ты поймешь инструктаж, — сказал Леша.

— А ты проведи мне инструктаж уже сейчас, — попросил Сюэли. — Индивидуально.

— Хорошо. Медленно и супер-внятно. Молодых обычно ставят на переборку отвалов. Работа нудная, тонны земли пальцами перебираешь, но высока вероятность обнаружения медальонов. А в основном — мелкие останки, фрагменты, а также «мусор войны» — осколки, гильзы, обоймы, осколки, осколки… На каждого убитого — не один центнер железа. Минометные осколки — крошево из сталистого чугуна, типа крошки гранитной, артиллерийские осколки — плоские, ножевидные, до полуметра бывают, они в свое время разлетались эффектом бумеранга со сверхзвуковой скоростью.

Обязательный инструктаж заключается в категорическом, на отборном мате, запрете дергать все, о чем не знаешь. Проволока может быть растяжкой, любой металлический предмет — хрен его знает чем. За тех дураков, кто сперва дергает, а потом думает, выпили уже давно. За шестьдесят с хреном лет пикриновая кислота взрывателей превратилась в пикраты, а они вообще непредсказуемы. Поэтому — команда «покинуть раскоп» выполняется автоматически, вопрос «Че за хрень?» задается метрах в пятидесяти поодаль.

Чужие костры в лесу обходятся как можно дальше — кто и что там плавит-выжигает, ведает только Аллах. Черные следопыты испытывают к нам понятную неприязнь, мы к ним тоже. Прав тот, кто из леса вышел живым. Свои костры тоже по той же причине без присмотра стараются не оставлять. Вообще любой костер разжигается после проверки грунта металлоискателем и щупом. Хотя в Любани вопрос отношений с черными не такой острый. Мы с ними поляну поделили. Они идут за железом, мы за бойцами. Зачастую при обнаружении наших бедолаг черные наводят на них нашу разведку, так как взять с них один хрен нечего — как у латыша, х… да душа. Это не гансы, упакованные по полной программе.

— А как они наводят? Напрямую общаются? Или знаки в лесу оставляют?

— Да и напрямую, бывает, но чаще — засечками на стволах, или, бывает, звездочку вырежут на толстом дереве. В лесу ее хорошо заметно бывает.

— А «гансы» — это «фрицы»?

— Да.

В блокноте появилась запись:

— Ну, про любанский лес я тебе рассказывал.

— Да, что он странный. Как будто стоит ни жив ни мертв.

— Не, кстати, это не совсем верно ты понял, там живности всякой… Лис там вообще просто до охренения, и они непуганые. К нам на раскоп приходила, выпрашивала еду внагляк, что твоя собака. Там зверье вообще людей не боится. Нет там людей. Живых. Ну, в общем, с непривычки иногда… может стать страшно.

— Страх — это переменчивое понятие, — аккуратно сказал Сюэли. — Мне… не очень приятно это говорить, но у китайцев и чувство юмора, и страх одинаковые с японцами, не с русскими.

— Как это — одинаковый страх? В смысле, боятся одинаковых вещей по одинаковым причинам?

— Именно, имею в виду — боятся чего-то общего

— Ты считаешь, что русские, например, чего-то совсем другого боятся?

— Призраки или духи-гуэй тебя напугают?

— А, ты имеешь в виду не глобальные страхи, а образы? Типа длинные черные женские волосы, плавают в раковине?

— Да-да-да!

— Да, русскому че-то не очень страшно. Если честно, так вообще не страшно.

— Поэтому, возможно, мне не будет страшно в любанском лесу. Я просто не пойму, что уже пора бояться. Я только предполагаю, — заметил Сюэли. — Скажи, а если нашли медальон — то что из него можно узнать?

— Из медальона о человеке можно узнать все. В медальоне — все, что надо для опознания. Там внутри бланк — бумажечка, на которой все написано. Поисковик за медальон душу продаст. Вот, кстати, по этой причине у меня дома ни одного сувенира от Вермахта нет — все ушло в обменный фонд.

— А… если удается идентифицировать бойца, то приглашают родственников, да? А на них как технически выходят?

— А, ну, когда находят медальон, заполненный — то есть можно разобрать, кто-откуда, начинается работа в архивах. Даже если просто имя-отчество — в принципе, какие части на местах этих боев были, уже известно, по архивам потом нужно смотреть, проверять ФИО, если известно, откуда призвали, то это работа с местными военкоматами и дальше уже поиск. Вот тебе недавний свежий случай: захоронение найденного летчика Лаврушева. Его определили по номеру на фюзеляже самолета, тоже по архивам. Потом по архивам же нашли брата и его жену, они приезжали на захоронение. И вообще, так было смотреть на это клево — их встретили на вокзале, нашли, где переночевать в Питере, привезли на место захоронения, а до этого еще и в лагерь, показали работу поисковиков. Вообще, очень осторожно и уважительно обращались, по-моему, даже не матерились при них. Понимаешь, это как бы овеществленный финал работы: родственники погибшего, которые получили возможность его по-человечески похоронить, присутствовать при этом.

Нет, вообще не подумай, там люди взрослые, не гопники… Так что отборного мата там нет, за исключением экстраординарных случаев… Колуном по лбу… растяжку от палатки ногой во тьме зацепить… ведро с супом в костер опрокинуть с голодухи… водку спиртом запить по ошибке…

— Спасибо, я понял.

— Ну вот. Как выглядит сортировка и подсчет бойцов? Считают по бедренным костям и черепам. Вот за последнюю экспедицию всего подняли 237 человек. Медальонов нашли и расшифровали 9, и еще 7 в обработке сейчас.

Теперь слушай: скорый московский в Любани вообще не останавливается. Мы с тобой приедем в Питер на Московский вокзал. Там мы берем билеты на пригородную элекричку. Электричка отходит оттуда же на Любань. Поскольку приедем с утра, придется почти всю дорогу стоять — народу обычно много и местов немае. Когда сойдем в Любани, идем на стоянку такси, берем такси до Смердыни. Там таксисты поисковиков часто возят и уже все знают. Стоит рублей четыреста. Это я тебе на всякий случай все говорю, если ты потеряешься. Значит, поисковика можно опознать по круглогодично носимой георгиевской ленточке и…

— Я знаю. Я не потеряюсь.

— Значит, со станции — переходишь через пути, можно по мосту, ну, некоторые так скачут, и идешь на стоянку такси.

— Я не собираюсь здесь потеряться. Не беспокойся. Почему я знаю это название — Любань?

— Не знаю. Если только вас грузили Радищевым на занятиях. Но это было бы очень странно. Я бы очень удивился.

Пока на станции Любань Леша ходил докупить всякие мелочи, Сюэли исчез. Леша, чертыхаясь, сбежал с платформы, огляделся и обнаружил, что Сюэли зашел сбоку и читает надпись на памятнике Мельникову — автору проекта железной дороги, дореволюционному орлу в бакенбардах и эполетах. Завидев Лешу, он подхватил с земли рюкзак и спросил:

— Что обозначает предложение: «Это просто косяки какие-то»?

— Ну, косяки — это ошибки, допущенные по невнимательности. Недоделки, недочеты, нестыковки. Единственное число — «косяк». А где ты слышал?

— О, я уже слышал, я уже тут подружился, — Сюэли махнул рукой кучке народу по ту сторону путей. — Поисковый отряд города Тихвина!

— Там как бы вот эта основная дорога, проселочная, превратится дальше в страшный сон. Сейчас-то она достаточно хорошего качества…

— Хорошего, — подтвердил Сюэли, клацнул зубами на ухабе и прикусил язык.

— Но впереди, после такой деревушки с дачами, от нее отходит вбок совсем разъезженная дорога с жуткими раздолбанными колеями, где легковушка любая садится в хлябь сразу и плотно. Я там выйду, пройду вперед, посмотрю, что да как — знаешь, надежда умирает последней. Но в прошлом году нас вытаскивал казанский уазик. Так что в этом к лагерям, наверное, лучше сразу ехать прямо по полю. Правда, трясти будет, как в центрифуге — при подготовке космонавтов, — если что, я тебя предупредил, но, знаешь, хотя бы мы не сядем сразу по оси.

— Это… очень интересный опыт, — сказал Сюэли, потом закрыл глаза и больше не говорил ни слова, пока его не позвали толкать машину.

— Все-таки мы сели, да?

— Нет, это не называется сели, это мелочь… слегка забуксовали. О, смотри, Санек нас вышел встречать, Саня Мельниченко, я тебе говорил, — я тебя ждал, а он еще с разведкой сюда уехал. Ну, нормально, сейчас толкнем.

Саня с Сюэли пожали друг другу руки.

— Ну, это вот Вэй Сюэли, я тебе говорил, у него дед в сорок четвертом пропал где-то на просторах матушки-России.

— Да, с этим у нас легко, это у нас запросто бывает. Тут вот из тех, кто… Видишь эти поля?

Вокруг были зарастающие поля со светло-соломенной высокой прошлогодней травой, выезженные лесовозами, с длинными бороздами, наполненными водой, и угольно-черные противопожарные рвы.

— Кстати, бойцов иногда даже на этих полях находят. Вот из тех, кто здесь в сорок третьем полег, нашли и похоронили пока порядка пяти тысяч бойцов… из восемнадцати.

Поля вокруг были совершенно заброшенные, и это впечатляло.

Когда они наконец приехали в лагерь и вышли из машины, до Сюэли донесся запах дыма от разных костров.

— Так, ребят, берем все, идем к нашему лагерю.

— Да, Санек там в трехместной палатке без нас один жил, как барин, но мы его уплотним. Значит, речушка называется Смердынька. Вода не очень вкусная, рыжеватая, торфяная такая, увидишь. Лагерь специально поближе к речке ставят, потому что в других местах с водой напряженка, а речка вот сейчас, весной, талыми водами подпитывается, и нормально. Мыться, стираться — все в этой воде, дежурные нагревают котел воды, но на серьезную стирку обычно не хватает. С куртки или, там, камуфляжа, даже если очень сильно их уделать — засохшую глину можно щепочкой потихоньку снимать. Посуду мыть — тоже на речке. Если вдруг надо позвонить, элементарно — пошел в Казань, попросил позвонить. У больших отрядов есть генераторы, их еще называют «дырчики». Да это не проблема — зарядить тут телефон, хоть в Бронницах, хоть у Наиля. Это ижевский отряд, там руководитель — авторитетный человек, Наиль Надирович, отсюда отряд в просторечии так называется.

— Да-а, правда вот Толя Медляков возил с собой в лес ксерокс, — это было проблематично. В какое дупло он его планировал там включать — до сих пор остается непонятным.

Подошли туда, куда направлял их Саня. Там был большой тент, натянутый над костром, рядом сколочен стол, лавки вокруг костра, и на дереве прибит умывальник из канистры из-под воды. Поскольку приехали они днем, в лагере были одни дежурные, которые вели разговоры и лениво перемещались изредка с ведрами между речкой и костром. Кто-то играл сам с собой в маленькие магнитные шахматы, на костре что-то варилось на вечер. Рядом около тента стояли палатки, на них и на веревках между деревьями сушились спальники, свитера — все, что промокло и отсырело за ночь.

— Сань, выдай, пожалуйста, Сюэли щуп и научи его, как пользоваться. Я пойду там, поздороваюсь.

Вскоре Сюэли был выделен щуп. Это был заостренный, но с туповатым кончиком железный прут, обмотанный разноцветной изолентой, чтоб отличать свой от остальных.

— Им по лесу когда бродят, периодически обстукивают, «щупят» землю. Часто так находят разрозненные верховые останки. Да, прощупывая верхние сантиметры грунта, десять-пятнадцать. В дернину надо втыкать сильно, иначе уйдет неглубоко, на пару сантиметров. В общем, если в большую кость попадешь, теменную или какую еще — то специфически так отзовется, если в стекло или металл — тоже. Потом ножом окопаешь, посмотришь. Если не просто осколок, а что-то напоминающее личную вещь — отрываешь дальше. Тут очень много — на чистой интуиции и везении. Какой конкретно звук, я тебе сейчас покажу.

И Саня показал Сюэли, как отзывается кость, стекло, дерево, металл.

— Тебе объяснил Леха, что никакое незнакомое железо трогать нельзя? Что нельзя ручонками тянуть ни за какую проволоку, торчащую откуда-то из-под земли, говорил? Ну, я еще раз скажу, лишним не будет. Слушай: На Кавказе есть гора, самая большая, под горой течет Кура, мутная такая. Если на гору залезть и в Куру бросаться, очень много шансов есть с жизнию расстаться.

— Я понял, понял, — усердно закивал Сюэли. — Это стихи.

— Нет. Это инструкция-памятка. Сейчас я тебя научу, куда и как щупом нужно тыкать… аккуратненько. Ну, и куда им тыкать не нужно.

— Слушай, пошли на раскоп, а? — сказал подошедший Леша, тоже уже со щупом. — Мы ж не устали?

— Да, момент, в лесу — невероятная прорва клещей. Поэтому — полная обработка репеллентом, сейчас принесу, и по ходу еще осматриваем друг друга несколько раз на предмет клещей. Прививка от энцефалита — жутко хорошая вещь, только у вас же ее нет? Вот, значит, репеллент, с ядреным таким запахом, да, а ты что думал? Правда, к матерым поисковикам, вроде меня, клещи не приближаются — не смеют. Субординация. Но я лично думаю все же этот мистический аспект подкрепить репеллентом. По весне здесь тучи клещей — обычное дело, вот снег сошел, и уже повылазили.

— По китайскому календарю, 5-го марта начинается весенний гром, и это День пробуждения насекомых. То есть всякие мелкие существа просыпаются из-за первого весеннего грома.

— Слушай, я не могу — откуда ты взял этого инопланетянина?

— Народная республика Китай, — вежливо сказал Сюэли.

На раскоп шли километра три через поле, расчерченное следами, о которых Саня с Лещей с пониманием сказали что-то вроде: «Это кораблет пролетал», а Сюэли не понял ничего, — с черной обгоревшей землей в местах противопожарной опашки. Поле было не вполне полем: на нем видны были молоденькие деревья. Оно пришло в упадок и на огромном пространстве медленно возвращалось к состоянию леса. По пути шли мимо холма, где поставлен был простенький мемориальный крест, со ржавой каской.

— Вот мы сейчас идем на раскоп, — сказал Леша, — и с одной стороны лесок, в котором были немцы, а с другой — в котором были наши, и мы с тобой идем по тогдашней нейтралке.

— Немного не по себе, да? — заметил Саня.

— Мы когда после захоронения ходили в прошлом году прогуляться, ушли довольно далеко в поле. И под ногами хрустел снег, хотя там жарко было перед этим, и нигде снега не было. И еще мы как звуки разрывов слышали и голоса. Но вообще голоса — это тут часто такое. Просто слышатся отдаленно, — как крики в бою, что-то типа того, команды. Ты и сам услышишь… скорее всего.

— Да, о слышимости, — сказал Саня. — Значит, рано утром вы услышите тамтамы… африканские. С того берега речки. Это репетирует Череповец. Звук такой — «тум-тум, тум-тум». Мы уже их просили как бы этого не делать. Но они обещают шоу на День победы… в общем, услышите — не паникуйте.

Дорогу заслонили высокие, нездоровые, когтистые елки. В темных местах плотным слоем лежала темно-рыжая хвоя, из-под нее проступали заржавленные проволоки, ящики из-под снарядов, иногда, как знал Сюэли, неразорвавшиеся снаряды, ржавые, мины и прочий мелкий мусор войны, ушедший в дерн наполовину или меньше — верховое железо. Маленькая ящерица, серая и матовая, юркнула вниз по стволу ели.

— Эти ящерицы серые нарочно, потому что они такие же серые, как глина, — сказал, ни к кому не обращаясь, Сюэли.

— Глина тут серая, да. Но это сейчас мы отрыли блиндаж. А когда доходит до горизонта без воздуха, она там очень красивого цвета — лиловая, с переходом в синий. Знаешь, это под дерном, плотные, слежавшиеся слои глины, куда нет доступа воздуха, анаэробные условия. Ты ее можешь увидеть вполне, если на подъеме воронки будешь отвалы перебирать. Да, вот что еще, запомни: при работе на раскопе стараются не называть кости костями, принято говорить — останки. И очень не принято их кидать. Их осторожно и с уважением кладут на пакетик. А, и возьми там себе пендель — сиденье из пенки, защелкни на поясе. Простая вещь, но незаменимая в лесу, потому что если просто в штанах куда сядешь, промокнешь за секунду. А на корточках столько не усидишь.

Весь первый день на раскопе Сюэли просидел вместе с женщинами, детьми и зелеными новичками на отвале, просеивая землю через пальцы. Так же выглядел и второй день, и третий. После получаса переборки отвала пальцы начали страшно ныть у ногтей. Земля и глина были такие холодные и плотные, что Сюэли только молча дивился на Лешу с Саней, которые работали в велосипедных перчатках и уверяли, что хотя чувствительность пальцы таким образом теряют сразу, но зато лучше чувствуются инородные предметы. Пальцы у Сюэли как-то застыли и стали как стеклянные, поэтому комки земли помягче он теперь разламывал пальцами, а потверже — ковырял ножом.

— Я понял, откуда я слышал название Любань! У нас в лаборатории есть лаборантка. К ней обращаются: «Любань, а Любань!». Это означает, что ее зовут как?

— Люба. Любовь, — подсказала Надя из Борка.

— Кстати, мне она говорит «зайчик мой». Как ты думаешь, это обидно?

— Это сильно зависит от общего контекста, — сказала, подумав Неля. — Если она не намекает, что, ну, у тебя глаза… Знаешь, в русских сказках зайца называют «косой»… Это потому что… Расизм — нехорошая штука. Извини. У нас действительно иногда…

— Не-не-не, — сказал Сюэли. — Спасибо. Я вспомнил. Она так говорит всем молодым людям. Вообще всем. Слушай, а как ты попала в поиск?

— Ну, я-а… Подожди, у тебя обломок здесь кости… не размазывай грязь, дай мне… кусочек… ага, фрагмент фаланги… Я… мы как-то сбежали со школы, ну, в старших классах уже, несколько человек, и забрели в парк. А там снег еще не стаял, мы еле пролезли к скамейке. У нас там парк такой — березки, и в парке монумент, «Памяти павших» написано. И на барельефе этом три бойца, типа трех разных родов войск. Ну, у нас боев никаких не было, немцы же до нас не дошли, но там три человека солдат похоронено, которые просто родом из наших мест… Подожди, подожди… Не бросай так эту штуку. Вот это рыжее, может быть, осколок окислившийся… И мы… сначала сфотографировались с этими героями войны, с солдатами на памятнике, ну, на фоне памятника просто сфотографировались. Вовка еще пошутил типа, сказал: разрешения-то мы не спросили. Может, они вовсе не хотят с нами фотографироваться? Ну, и как-то так эта тема мелькнула… О! Подожди, дай… А, нет, показалось. Давай дальше. Мелькнула эта тема — и… там, пошутили мы. А потом мы сели под этим памятником и закурили. И вдруг у Вовы из руки как будто кто-то невидимый выбил пачку. Ну, пачка вылетела, как будто его кто-то по руке ударил. Мы с Кириллом и Нелей видели ясно — как у него рука дернулась. Явно не сама, а, знаешь, как от удара. Пачка упала… да, а там, на барельефе, три этих бойца, я сказала, да?.. Пачка упала, и из неё выпало ровно три сигареты. Знаешь, так — веером. Мы обалдели. Ну, мы раскурили, конечно, эти сигаретки и аккуратненько их под памятником положили, чтобы они там… докуривались. И я стала думать… В общем, с тех пор я заинтересовалась, кто там похоронен. И пошла в наш музей краеведческий… А директор музея связана с поисковиками, ну, там же все поддерживают контакты, музей краеведческий один, а директор, Людмила Макаровна, — классная тетка, у нее историй… прикольных… ой, подожди, не могу, совсем пальцы задубели… сейчас я… отчищу перчатки хоть чуть-чуть… Ну вот, у нее отец же воевал. У него не было двух пальцев на руке — большого и еще какого-то. Но он приспособился, ложку так держал и все такое — даже незаметно было. Ну, она знала с детства, что руку ему повредили немцы. Ну, и вообще — люди, видимо, рассказывали чего-то… И у нее такое представление было — о немцах по рассказам, ну, что это вообще звери какие-то, типа без лиц, вообще не люди, непонятно даже кто. Нечеловеческого происхождения что-то. Она очень их боялась. И вот… ну, уже все это забылось… она во взрослом абсолютно возрасте, типа пятьдесят лет спустя, поехала в Германию на съезд… на конгресс какой-то музейных работников. Вообще даже не в связи с военной историей. И она приезжает с делегацией и поселяется в гостинице. О! Ты… чего-то там у тебя интересное… Ты поскреби ножом, посмотри структуру. Это может быть ветка просто, а может быть…

— Я понимаю, надо искать получше. Это важно.

— Ну, можно найти зубы, головки костей… Мы, в общем, здесь на отвале сидим, чтобы добрать по максимуму, что можно, из почти истлевших останков. Ну, могут быть обрывки ремней, сбруи, тоже истлевшей, там, пуговица может попасться, карандаш, у немцев по блиндажам прорва бутылок. Битых.

— Леша говорил: медальоны…

— А-ха-ха-ха… если ты найдешь медальон — это будет праздник. Я тебе потом покажу, как надо… если нашли захоронение, допустим, мародерское или послевоенное — с боков дерн ножом режут, как тортик, чтоб добор был как можно более полный.

— Как тортик?

— Как тортик. Так вот, про Людмилу Макаровну в Германии. И вот она, значит, ночью просыпается в гостиничном номере. И спросонок… она еще ничего не соображает, но вдруг резко понимает, что она в Германии! У немцев! И тут она так пугается! Ее охватывает такой панический ужас. Куда бежать, что делать? Представляешь? А самое главное, что она действительно при этом в Германии. То есть это-то не страшный сон, а реальная действительность. И вот, представляешь себе ужас бедной Людмилы Макаровны?.. — Надя смеется. — Куда бежать, да?

— А мне рассказывала Рахиль Эфраимовна из архива ЦГАТД, — сказал Сюэли, счищая грязь с перчаток. — Во время войны, ей было семь или восемь лет, они жили в Юзовке. И когда туда пришли немцы, к ним на постой определили немецкого офицера Вернера. Он, когда заметил, что, там… не хватает, еле концы с концами сводят, стал ползарплаты своей, офицерской, сразу ее матери отдавать, на хозяйство. В мирное время он был архитектор, из Кельна. Он говорил: вот приезжайте в Кельн после войны, найдете там меня, приезжайте в гости. И вот как-то ее отца забрали полицаи. Свои же, украинские полицаи. Что-то он там… кому-то не понравилось, как он посмотрел, что-то он не то сказал на улице. А тогда, когда вот так забрали, думали — все. И мать ее сидит и плачет. Пришел в обед Вернер. Посмотрел. «А где Эфраим?» — спрашивает. Мать объяснила, что случилось, он сразу все понял, побледнел, открыл сундук, достал свою парадную форму — черную, с дубовыми листьями или с чем там положено. Надел эту парадную форму, фуражку поправил перед зеркалом и пошел в эту местную полицию и устроил им разнос. Страшно наорал на них и тут же забрал ее отца из участка. И вернулся уже вместе с ним. А когда он уезжал и они прощались, он оставил свой адрес в Кельне, написал все подробно. Адольф Вернер. Он говорил: «Меня зовут Адольф, но мне почему-то очень сильно не нравится это имя».

Юра и Алена из Ижевска заглянули как-то к Сюэли в блокнот и вызвались ему помочь.

— Косяк — это не только ошибка. Это еще папироса с марихуаной. Тушняк — это тушенка вообще-то. И потом, вот это — ну что ты такое написал: аллах = христос? Ты бы еще написал, что Шива и Ктулху — это тоже христос. С маленькой буквы. Подожди, давай мы тебе сейчас все продиктуем…

Вскоре в блокнот было много чего записано.

Леша, проходя мимо, заглянул через плечо Сюэли в блокнот и прочел:

— Вы бы лучше чему-нибудь нормальному человека научили, а не только стебаться.

— Ну, мы не виноваты, что Кораблев на квадроцикле рассекает…

— Ты начинай свои дела-то продвигать, — посоветовал Леша Сюэли. — В отрядах спецов по Второй мировой много — многие и по Дальнему Востоку рубятся. Ты по вечерам от костра к костру походи, поспрашивай людей. Информация может быть какой угодно…

— Я чего-то замертво падаю, — сокрушенно сказал Сюэли, — по вечерам.

— А, ну это да, бывает… с непривычки.

— Ты представляешь, я думал, что мы с тобой еще найдем время порепетировать нашу сцену из капустника, с кун-фу.

— А, сцену мордобоя? Ну, давай.

— Ты что, ты что, сил нет! Я же говорю: к вечеру про кун-фу даже подумать тяжко.

— Ну, попробуй сегодня добрести вечером до Казани. Это большой отряд, кто-нибудь там возьмет на заметку твой вопрос, направит, может, к кому-то.

…Вечером у костра обнаружилось, что Сюэли не знает легенды о граде Китеже.

— Нет, я только знаю Кижи. Про них есть текст в учебнике Лариохиной. Это не то?

— Это другое. Это город, который в XIII веке при наступлении хана Батыя, по легенде, ушел на дно озеро Светлояр. На севере нижегородской области.

— И с тех пор?.. — поинтересовался Сюэли.

— И с тех пор там все круто, аж зашибись. Под водой слышны колокола и все прочее.

— По легенде, он поднимется со дна озера, когда… не помню что.

— Когда грехи какие-то накопятся и что-то там перевесят.

— Не, это ты загнул. Там какая-то другая концепция. Говорят, что кто чист душой, может увидеть под водой этот град Китеж и как там посадский люд ходит, переговаривается…

— Да кто чист душой, тот прямо может туда нырять.

— С тех пор археологи нашли там, в сорока километрах, реальные остатки древнерусской крепости XIII века. Которая вполне некоторые упоминания Китежа в летописях ставит на твердую почву, и без мистики.

— С тех пор выяснили океанологи, что какая-то там нижняя терраса в котловине на дне озера резко ушла вниз как раз ровно восемьсот лет назад, то есть во времена Батыя. Как по-писаному.

— Слушайте, ну хватит-то нагонять-то уже… дури всякой.

Чтобы примирить всех, Сюэли рассказал о затерянной долине Улин, которую также нельзя целенаправленно найти, можно попасть туда только случайно, хотя известна конкретная провинция и место, где ее следует искать. Там тоже люди живут на старинный лад. И, что интересно, они тоже не от хорошей жизни укрылись там, а от Циньского переворота. Туда попадали пару раз случайно какие-то рыбаки, дровосеки. Отчеты их не вполне сходны между собой. Правда, что очень странно, поэт Тао Цянь утверждает, что люди из Персиковой Долины одеждой похожи на иноземцев и со светлыми волосами. Но это уж я не знаю, — заключил Сюэли. — У нас часто, когда говорят, что человек со светлыми волосами, имеют в виду светло-черный цвет, если можно так выразиться.

— Надо бы этого поэта Тао Цяня расспросить, — заметил кто-то.

— Невозможно, — коротко отвечал Сюэли. — Жил в четвертом веке.

— У нас, — сказала Надя Прянишникова, — когда создавалось в конце сороковых годов Рыбинское хранилище, ушло под воду больше ста деревень, четыре монастыря и, главное, город Молога. Изначально это не планировалось, по крайней мере, в таком масштабе. Там частично людей эвакуировали, переселили, человек триста отказались куда-либо переселяться, и их затопили, — короче, всю эту огромнейшую территорию залило, и она исчезла под водой. А город Молога при этом, надо сказать, был известным в истории городом, ну, как Суздаль или Ростов… об основании Мологи где-то там упоминается, Юрий Долгорукий ее кому-то передал, ярмарки там каждый год огромные устраивались, знаменитые… короче, не просто так себе город. И вот эта Молога на дно ушла. Прямо в Борке у нас живут мологжане, которые оттуда переселились, они могут рассказать, как у них там что было, как улицы выглядели… И Молога — это ещё самый крупный город, а мелкие? Причем во время засухи, когда несколько подряд засушливых лет, уровень воды резко падает, и эти затопленные деревни и города показываются из-под воды. Видны руины храмов, остатки зданий… ну, деревенских домов-то не видно — они низенькие и уже разрушились, а вот монастыри показываются тогда из-под воды и торчат. Очень страшно, на самом деле, очень жуткое впечатление. Вообще-то на карте водохранилища отмечено, где какой монастырь, в каком месте он под водой находится, — это и для судов, чтобы не сели на мель, но поскольку их видно там, под водой, сквозь воду, то и для туристов их отмечают. Мы как-то на лодке плавали с человеком, который знает водохранилище хорошо…

Подошли знакомые Сюэли из Тихвина и ребята из Колпино-Сити. Поскольку по дороге они пели песню про танки, они заразили ею всех. Даже Сюэли, который песни этой не знал, скоро уловил ее посыл — что в любом месте, название которого в шестом падеже состоит из трех слогов с ударением на второй, могут оказаться танки. Когда спели о том, что Лондон и Пекин стоят как выставка руин, Серега Малышев заметил некоторую интернациональность состава группы и хотел слегка извиниться

— Ничего. Из песни слова не выкинешь, — добродушно сказал Сюэли.

— А ты вообще какие-нибудь русские песни знаешь?

— Да, некоторые.

— Слушай, а ты кто вообще по специальности?

— Словесник, — подумав, сказал Сюэли. Упомянуть кристаллографию он не решился. Вероятно, его научный руководитель, Вадим Сергеевич, был бы с ним в этом согласен.

— В смысле, филолог?

— Ну, слово «филолог»… слишком обязывает. По-китайски — так это даже звучит нескромно. Ну, как сказать о себе — «я великий ученый и все уже постиг».

— Понятно. Я, кстати, знал одного парня, филолога. Он все хотел проехать малыми дорогами между Москвой и Питером и выяснить достоверно — где же все-таки заканчивается шаурма и начинается шаверма.

— Нет, я занимаюсь… более частными вещами, — легко сказал Сюэли. — К столь глобальным проблемам притрагиваться не отваживаюсь.

Сюэли хотел уже попробовать завести разговор о своем дедушке и собирался с духом, когда кто-то из казанского отряда начал рассказывать сагу о превратностях войны.

— Я тут искал по архивам сведения про одного бойца, наши из краеведческого музея попросили, и такую историю накопал — просто отрыв башки. Значит, этот младший лейтенант Василий Одинцов, которым я занимался, был родом из Козельска, в начале войны сразу был призван, воевал сначала в Подмосковье, но не в этом дело. Дома у них осталась бабка, то есть его мать. У нее, значит, были две взрослые дочери, внучка и сын. И всех их она растеряла — всех куда-то войной раскидало. Кто где находится и что с кем происходит, узнать ей так до самого почти сорок четвертого не удавалось. До войны одна дочь училась в Ленинграде, другая в Пскове была замужем за местным инженером, и вроде бы они с дочерью успели куда-то эвакуироваться… И, в общем, эта бабка в самом начале войны, — я нашел письма, — посадила у себя на окне в горшках четыре березки. Назвала их по именам, значит, этих детей и внучки и начала за ними ухаживать. Cимпатическая магия. Сначала все было хорошо, потом березка, названная именем Иры — это дочка-студентка в Ленинграде, стала что-то болеть, покрылась какими-то лишаями или что-то у нее корни гнить начали… короче, плохо стало березке. Мать, значит, заволновалась, стала поливать ее, там, каким-то лекарством, выяснять про болезни деревьев… в общем, выходила березку. Что интересно, в то же время, как оправилась эта березка, Иру каким-то чудом и прямо в последний момент вывезли Дорогой жизни. Потом все было ничего. Потом у березки под названием Нина — это внучка, — стала сохнуть верхушка. Бабка заметалась, стала эту березку окучивать-поливать-пересаживать, не знаю, — словом, привела в норму. Выясняется, что ее внучка в то время болела сыпным тифом и выздоровела, причем документы про тиф я нашел отдельно, а письма отдельно — то есть сами они даже и не знали, что все эти даты совпадают. Думаю, я первый, кто все это сопоставил. И тиф — это самое серьезное, что с ней случилось за всю войну. Потом, значит, Васина березка чего-то стала клониться долу… в январе 43-го года. Это мать их все записывала. Она еще вела дневник. Короче, вы поняли — это время, когда Одинцов попал в госпиталь. Бабка выходила всех… на расстоянии, и на все на это у меня есть документы. Я предупреждал — снос крыши полный. После войны Вася и Ира вернулись в Козельск. Березки эти все после победы мать высадила в палисадник. Убедилась, что все благополучно — и высадила. И вот лейтенант Одинцов, который благополучно пережил войну, вернулся и уже работать начал там, в Козельске, на механическом заводе, через три года после войны погиб по совершенно дикой случайности. Как вы уже, наверное, поняли, перед этим так называемую Васину березку не то бурей сломало, не то топором кто-то по пьяни рубанул, не то соседские дети играли — сломали… не важно, не суть. На другой день какая-то авария в цеху — никто не погиб, только Одинцов — насмерть. Это когда кончилась война и уже можно было расслабиться.

— А бабка — ведьма, что ли, была?

— Да ну, какая ведьма? Учительница младших классов. Интеллигентный человек, образованный.

— И это все документально подтверждается?

— Абсолютно, вплоть там где до дня, где до недели. Хотите верьте, хотите — нет…

— А почему она для зятя, мужа дочери, не посадила тоже березку? Это было бы логично.

— А она, видимо, могла «держать связь» только с кровными родственниками.

— Это что — карликовые какие-то березки, что ли, были — как они в горшках на окне росли?

— А обидно так — загнуться по такой причине…

— Я не думаю, что это прямо причина. Это все равно бы случилось. Березка — это просто индикатор состояния.

— Несчастья за человеком идут, равняя север и юг, — сказал Сюэли задумчиво.

Все замолчали и посмотрели на него.

— Как сказал поэт Ван Ань-ши, — добавил Сюэли, чтобы заполнить паузу.

— А к чему он это сказал? — полюбопытствовала Надя. — То есть в каком контексте?

— Требует большого исторического комментария, — извинился Сюэли.

— Ничего. Времени до фига, — сказал Серега Малышев.

— Звучит так:

Ну, это я потом объясню, там… в общем, была история. Это «Песнь о Мин-фэй», Ван Чжао-цзюнь.

— Почтовые гуси, в смысле, — пояснил Сюэли. — Это значит, нет письма. Ну, я сейчас сразу все объясню.

После этого он по требованию компании целый вечер рассказывал про Мин-фэй и А-цяо.

— И зачем я только об этом начал, — попрекнул он себя, усталый, заползая под полог палатки. — К делу совсем не идет.

Но наутро его знали и с ним здоровались все.

С утра с другого берега речки Смердыньки, из череповецкого отряда, доносились ритмичные удары африканского тамтама. Холод был нечеловеческий.

— Блин, если это не прекратится, я им туда лимонку закину, — отчетливо сказал Саня.

— Лимонка — это бабочка? — сонно спросил Сюэли.

— Да, блин, лимонка — это бабочка, — сказал Саня. — А гранаты — это такие фрукты субтропические. Вот поговоришь с утра с инопланетянином — и, знаешь, даже злость пройдет.

— Лимонница — это бабочка. А лимонка — это ручная осколочная граната Ф-1, радиус разлета убойных осколков двести метров. Кстати, ты сегодня дежурный по кормежке на раскопе, — сказал Сюэли Леша. — Тебе остающиеся в лагере дежурные соберут рюкзачок с продуктами, тушенку, там, картошку, и ты из них днем…

— Не надо. Я сам соберу продукты. А то не известно, что там они… как это готовить, — пробормотал, понемногу просыпаясь, Сюэли. — Можно я сегодня с утра покопаю?

— А инструктаж помнишь?

К удивлению Леши, Сюэли повторил инструкцию дословно, даже вместе с фразой «за тех дураков, кто сперва дергает, а потом думает, выпили уж давно». Леша пожал плечами и вручил ему лопату.

— Но днем — ты понял? — у тебя котелок должен кипеть… на огне. Потому что подвалят все голодные. Не волнуйся, если ты, там… готовишь не очень — все сметелят.

— Я отличный кулинар, — заверил Сюэли, все еще не вполне проснувшись.

— Я — отличный водитель, — с издевкой напомнил Леша фразу из «Человека дождя» и ушел.

Сюэли поглядел в рюкзачок, собранный дежурными, покачал головой, поворошил продукты рукой и что-то туда добавил. Всю первую половину дня он самозабвенно копал. Распаковывать взятые с собой продукты он не спешил. Когда ему напоминали, что вообще-то скоро обед и пора чистить, что ли, картошку-моркошку, он спокойно говорил: «О, у меня все будет готово, не беспокойтесь. Я приготовлю очень быстро». Так повторялось раза четыре. Потом он вроде бы ходил разводить огонь под котлом, но вскоре снова спрыгнул в раскоп. Потом все пошли мыться к обеду, в уверенности, что и Сюэли бежит доводить до ума начатое и заправлять чем-то свой кипяток. Через полчаса Сюэли был еще в раскопе, что подошедшие Леша и Саня отметили с прохладным недоумением.

— Привет! Сейчас десять человек бойцов тебя съедят. Мы же жрать подвалим сейчас. Чего ты тут застрял — нашел что-то?

— Нет, просто тут прибегал командир и велел расширяться и углубляться, — сказал Сюэли, утирая пот со лба. — Ну, и вот я расширяюсь и углубляюсь.

— Поздравляю. Это тебе встретился Толя Медляков, — заржали Леша и Саня. — Ну, что? — молодец ты, дисциплинированный. Только если ты каждый раз, как встретишь Медлякова, будешь расширяться и углубляться, ты прокопаешь шар земной. До Австралии.

— Понимаешь, Толик — «демон войны». И, как бы выразить специфику, ему для поиска не жалко ни себя, ни, что характерно, других.

— И главное — он всегда говорит вот эти два слова.

— А он тебе больше ничего не сказал?

— Нет.

— Странно. Он вообще тот еще грузовик.

— Как — «грузовик»?

— Ну, грузить любит. А у тебя сейчас задача совершенно другая. Там вода в котле закипает — по-моему, кипела уже.

«Нет проблем. Мне почти не нужно времени», — сказал Сюэли и действительно за полторы минуты приготовил свое блюдо. Раскладывая его по мискам, он осторожно сказал:

— Вы не будете возражать — я приготовил бобовую лапшу в гуандунском стиле, с грибами сян-гу?

— А у тебя не будет жуткого культурного шока и душевной травмы, когда твою лапшу будут трескать с майонезом, заедая хлебом с салом? — сказали ему в ответ. — Нет?

И лапша тут же была сметена подчистую.

— Тебе не говорили еще? — спросил Саня. — На этой неделе будет посвящение в поисковики.

— А чего делать надо? — спросил Сюэли, налегая на лопату.

— Ну, там, бег с препятствиями, эстафета… типа олимпиада. В общем, фигня всякая. Я в начале девяностых стал в поиск ездить. В мое время в поисковики посвящали лопатой по спине и бутербродом с крошеным толом. Это горечь убойная, — пояснил Саня. — Ладно, я пойду полосить немножко, — и он повернулся, чтобы уйти.

— Извини, я чувствую себя тут… таким балластом в некотором роде. И на куртке у меня написана… ну, херня, и песен я правильных не знаю, и слов я половины, наверное, не понимаю…

— Не, нормально. Ты человек хороший и копаешь хорошо, а все другое неважно, — сказал Саня и ушел.

Утром Сюэли проснулся оттого, что адски замерз. Ему даже показалось, что у него волосы примерзли к чему-то. Но оказалось, просто в молнию спальника попали. По ту сторону речки мерно ухали тамтамы. Ледяными пальцами он потрогал ледяной нос и спросил:

— А вот «катюша» называется от женского имени Катя, да? А «зинитка» называется по имени Зина?

— Зена — королева воинов, блин, — забурчал Леша, переворачиваясь. — Зе-нитка, блин. От слова «зенит». Это воображаемая точка на небосводе, ровно над головой. Высота над горизонтом — девяносто градусов. Это потому что зенитка бьет вверх. У нее круговой обстрел и очень большой угол возвышения, поэтому ее и использовали… Э, да ты же еще не проснулся! А, блин, вопросы задает.

— Знаешь, даже когда спишь на двух пенках…, — начал Сюэли, пытаясь подобрать слово, которое описывало бы это состояние.

— Дубняк недетский, да. Это потому что спать лучше всего на надувном матрасе. Но и на нем за ночь можно окочуриться.

— Нет, я не жалуюсь, — поспешно сказал Сюэли. — Просто я из Гуанчжоу, у меня дома ничего теплее ветровки никогда не было. Там…

— Зимой апельсины, я понимаю, — хмыкнул Леша. — В феврале цветут абрикосы, по ним порхают попугаи. Величиной почти с собаку.

— Ну, не совсем так, но…

В тот день ижевские нашли близко от поверхности личную вещь, карандаш, начали копать в том месте, надеясь найти верховые останки. Прибежал Медляков, понюхал воздух и распорядился расширяться и углубляться, после этого работа закипела, и ажиотаж вокруг ямы к обеду разросся уже большой. На краю раскопа сидел Сюэли со смурным видом, он напевал то «bie de na yang you», то «откинь все тревоги, не стой на пороге» и не трогался с места. Когда пришел Леша, он бросился к нему и отвел его в сторону.

— Зачем они копают здесь? Здесь же ничего нет! — воскликнул он.

— Ну… надеются найти, — пожал плечами Леша.

— Здесь, где они надеются найти, — пусто! — горячо заверил его Сюэли. — А зато вон там, в десяти шагах отсюда, надо копать, там что-то есть.

— С чего ты это взял? Ты там что… ты находил там что-то?

— Нет. Я сейчас приду, — промямлил Сюэли.

Леша успел забыть о странном расположении духа Сюэли, когда тот вернулся и черными от грязи руками протянул ему полуистлевший планшет, весь в земле.

— Где? Где ты это взял? — подорвался с места Леша.

— Я же говорю: вот там, в десяти шагах…

— Пошли.

Оказалось, что Сюэли выкопал прямо руками потемневшую теменную кость, как будто обросшую изнутри паутиной, и планшет именно в том месте, про которое раньше и говорил. Кость он оставил лежать, где была, и там же завязал на дереве бандану. Леша пощупал все вокруг этого места, хмыкнул, окопал ножом, сказал «Ё-моё», — и остальное уже было делом техники. Сюэли точно указал на верховые останки.

— Как ты его нашел?

— Нашел я очень легко, только объяснить не могу — я слов таких по-русски не знаю.

— Понимаешь, этих верховых, почти истлевших, по лесу разбросанных — очень трудно искать. Труднее найти верхового, чем мародерскую воронку.

— Вот и… я очень рад, — сказал Сюэли. — И еще раз могу повторить: в том месте, где начали искать перед обедом, совсем ничего нет. А что такое мародерская воронка?

— Это вот что, — сказал Леша, снимая ножом дерн вокруг места находки, — Мародеры, то бишь «черные», ищут в воронках немцев, потому что на них снаряжение, там возможны именные кинжальчики, перстни СС «За Крит», Железные кресты и другие приятные вещи. А в воронки после войны деревенские — ну, чтоб просто трупы по дорогам не валялись, — скидывали и наших, и немцев. В общем, мародеры осушают воронки помпами, смотрят-копают, кости, или «мослы», как они их называют, им не нужны, значит, копают они только из расчета на ценности. Все костные останки летят в отвал, затем, если по снаряге видно, что тут наши, то они кое-как заваливают воронку, а чаще просто оставляют как есть. Потом воронку быстро обратно затапливает дождями и выкачанной водой. И потом, со временем отвал порастает травой. Потом, если на воронку натыкаются поисковики, они проверяют отвалы, кости — ну, и начинают поднимать со всей тщательностью. И молятся, чтоб это были наши, а не немцы, по костям не видно. Наконец, если пошел наш хабар — «ф-фу, все нормально, наши». Если немецкий — оставляют как есть. Воронку, конечно, обрабатывают объединенными усилиями — понятно сразу, что не над одним работаешь, а сразу почти с гарантией человек пять-семь поднимаешь. Это, кстати, называется «упасть на воронку» — когда дружно берутся за осушение и подъем воронки.

— И что — снова откачивают воду помпой?

— Да, — усмехнулся Леша. — Называется — человекопомпа. У черных они электрические, а у нас — человек надевает бродни, спускается в воронку и подает оттуда ведра с водой, а их по цепочке выливают. А потом быстро-быстро копают воронку, пока обратно не затопило — землю подают сидящим на отвалах, они ее перебирают.

Поиски в прежнем месте свернули, и вечером к няндомскому костру приходили подивиться на Сюэли, расспрашивали его, он застеснялся и замкнулся в себе.

— Не, ну, понятно — человек не хочет говорить, это ж наверняка какая-то мистика была — не очень-то расскажешь. Действительно, иногда и слова подобрать трудно. Не то видение, не то как под руку кто толкнул…

— Да конечно! Ты не бойся, что не поверят. Много есть поисковых баек про то, как «солдат сам руку протянул» — во сне ли, или просто как озарение — иди туда, ткни здесь.

— Ну вот смотри — была же история про девушку, которая в первый раз в поиск приехала. Прикорнула днем у раскопа и увидела бойца, в форме времен войны, что ее манит за собой, и руку ей сжатую в кулак протягивает. Она резко очнулась, встала, сама не зная куда, пошла — та же местность, что и во сне, деревья те же. И вдруг как стукнуло, она — щупом в землю, нащупала бойца. Лежит, и в руке зажат был медальон, в кулаке прямо.

Из деликатности Сюэли больше никто не расспрашивал, а стали рассуждать о том, что в поиске постоянно такое бывает.

— В прошлом году рассказывали череповецкие про высоту одну, островок на болоте. По ней во время боя тогдашнего прокатилось несколько волн туда-сюда. И будто бы сгиб на ней взвод с единственной противотанковой пушечкой, не успевший за своими.

— Нет. Оставленный прикрывать отход медсанбата.

— А, ну вот. И с тех пор поисковики иногда в поисках по лесу встречают этот угор, но даже по джи-пи-эске не могут его потом найти. И жутко на нем. Потому что если ближе к вечеру, или ночь — идешь, и даже летом снег хрустит под ногами, и раздаются выстрелы, крики и скрип пушечной станины.

К Сюэли подсела Надя.

— Я, кстати, думала тут о духах, — сказала она, — и почему такая однообразная мистика у поисковиков. У черных, может, больше на эту тему, но они в лесу с корыстными целями. Ищут, кости отбрасывают, иногда даже черепа на ветки надевают. Тут может что-то и не совсем хорошее с ними происходить. А у поисковиков и у духов пропавших солдат одно желание с разных сторон — солдаты хотят найтись, поисковики хотят найти. То есть как по обе стороны барьера стоят и руки друг другу протягивают. И говорят, что те, кого ты поднял, потом с тобой всю жизнь, и помогают даже в чем-то. Правда, об этом говорят скупо. Ну, не за этим же едут, а чтоб мужиков похоронить по-человечески, правильно?

В это время за деревьями зашуршало, и к костру вышла лиса. Она села и посмотрела на бойцов укоризненно.

— О! — сказал Сюэли.

— Лис тут полно, — заметил Леша. — Только они почему-то мелкие какие-то… Может, местный вид какой?..

— Кормить надо лучше, — предположил Сюэли.

— Они и так из продпалатки крупу тягают. Ничего не боятся — как собаки. Чего смотришь, рыжая морда, наглая?

— Не надо. Дайте ей что-нибудь, — тихо попросил Сюэли.

— Ну, сегодня твой день. Как скажешь. Ну, дай ей сам что-нибудь. Дай тушенки, там есть…, — заговорили бойцы.

Сюэли подманил мелкую местную лису тушенкой и увел ее из круга света, падавшего от костра.

Когда он вернулся, у костра продолжался разговор про непознанное, и Серега Малышев из Тихвина начал рассказывать байку, которую вспомнил, увидев лисичку. Малышев был погранец-дембель, служил он под Благовещенском и с тех пор заинтересовался историей своих войск.

— Вот я читал такую телегу — погранцы наши чего учудили, в конце войны дело было, году в сорок четвертом, такой нелепый отмаз закатали — рак мозга… Типа шпиен, не то японский, не то китайский, под лису маскировался. Так еле они его повязали. Только с собакой — ее-то хрен наколешь — нюх! На минуточку так — гонялись за нарушителем, прикинувшимся лисой, дня два, и повязали они его только верстах в тридцати в глубине своей территории… Ну, им пришлось по этому поводу писать рапорт, и вот тут поперли такие подробности — мама не горюй…

— А где читал? — сквозь общий хохот напряженно спросил вдруг Сюэли.

Серега загасил окурок о подошву.

— А ты че, интересуешься?

— Да, если можно…

— Добро, заезжай ко мне, в Тихвин, покажу документик этот любопытный, у меня копия хранится.

— Обязательно, — с жаром сказал Сюэли. — Обязательно. А Тихвин — это далеко? Это на Дальнем Востоке?

— Тихвин — на питерской трассе. Слушай, ты что — не знал, где Тихвин, и готов был ехать куда угодно, хоть на Дальний Восток, что ли?.. Тебе серьезно так сильно это нужно?

— Очень нужно, — сказал Сюэли.

Серега пожал плечами, но твердо пообещал взять Сюэли с собой, когда будет возвращаться домой.

Когда казанский отряд поднял горелые останки, верховые, Сюэли как раз относил бронницким забытый в лагере сухпаек и случайно шел мимо. Подошел поздороваться. С Казанью в тот день работал Саня, он подозвал его и повел показывать останки, чтобы Сюэли знал на будущее, как такие останки выглядят.

— В плане опознания случай — почти что безнадега. Единственное, что уцелело, сейчас увидишь, — закатанная в плексиглас фотка. И нет медальона никакого. Надежда слабая, что хотя бы род войск удастся выяснить. Если только сейчас парни еще чего-нибудь там не нашли.

— Я никогда не думал, что плексиглас — это материал, который не горит, — сказал Сюэли.

— Не, гореть-то горит, и очень хорошо. Но иногда остаются неповрежденными участки формы, и на одном из них эта фотка и сохранилась.

Под елками было раскопано.

— Нет ничего при нем, кроме этого снимка, — единственная зацепка — фото девушки. Но это, конечно, шанс мизерный…, — тяжело дыша, проговорил боец, вылезший из ямы.

Когда Саня уже показал Сюэли все косточки и объяснил, что вот — бедренная, а вот — подвздошная, и как чего отличить, дошло дело и до фотографии. Со снимка на Сюэли смотрела пронзительно красивая китаянка. Он сглотнул.

— Но… это только половинка фотографии, — объявил он неожиданно. — Отрезанная.

— Ну… да, — присмотрелся Саня. — Ну и что? Что есть, то есть.

— На этом фото было два человека. Советский командир, танкист, и вот эта китайская девушка.

— Что? — к ним подсели казанские. — Что, говоришь, было на этом снимке? Где был весь снимок целиком?

— В экспозиции Музея военной истории в Ухане, — проговорил Сюэли, морща лоб. — Я запомнил эту женщину, она очень красивая. Трудно забыть. Но больше не помню ничего. Там была витрина… нет, целый зал был… по советским воинам-интернационалистам.

— Дорогой ты мой!.. — сказал Саня.

— А больше ничего тебе помнить и не надо, — заверил его Кораблев. — Дальше мы сами пески взроем. Всё. Женька, дуй в Любань, найди инет. Может, экспозиция музея в сети представлена.

— Блин, танкист, воевал в Ухане, фото есть в музее… Да можно считать, что по таким признакам боец опознан гарантированно! — Саня хлопнул Сюэли по плечу.

— Там та же самая фотография. Только сильно увеличенная, — взволнованно подтвердил Сюэли. — Но если это танкист и он горел в танке, то как его останки могут быть верховыми? А где танк?

— А танки — после войны на железо порезали. Горелых танкистов я сам поднимал под Тихвином у деревни Остров. Бои первых чисел декабря сорок первого. Они до города километров десять не дошли. Нарвались на минные поля. Оставшихся покоцали немецкие зенитки. Так вот там было то же самое.

— А как же вы распознаете, что это именно танкист?

— Ну, иногда бывает клочья комбеза и, там, остатки шлема кожаного, командирского. А бывает, что выкапывают петлицу с ромбиком и силуэтом танка.

— Но раз понятно теперь, что он танкист, — почему его не найдут по спискам без вести пропавших офицеров?

— А он от младшего лейтенанта может быть — дрова войны, хрен их всех высчитаешь. Если б знать, что он капитан-майор, допустим, — уже проще гораздо…

Через сутки Женька Кудряшов, посланный в Любань, вернулся с исчерпывающей информацией, выписав все, что нужно.

— Значит, так. Зачитываю: «В конце тридцатых годов советское правительство проводило так называемую операцию „Z“: оказывало военную помощь китайцам против японцев, посылало танки-самолеты-артиллерию, и некоторое количество военных специалистов, которые принимали участие в действиях против японцев. Многие там погибли, многие вернулись. В августе 1938 года была создана на базе советской техники первая в истории китайской армии механизированная дивизия. Артиллеристы с крупными партиями орудий прибыли в Китай в апреле 1938 года. Они многое сделали по организации и обучению орудийных расчетов, а офицеров-артиллеристов и офицеров-пехотинцев — основам боевого взаимодействия. Инструкторы артиллерии, как и инструкторы-танкисты, принимали непосредственное участие в боевых действиях».

— Ну, это я тебе бы и так сказал, — перебил его кто-то из историков. — В Ухане памятник стоит… советским танкистам.

— Погодите. Теперь по делу. Конкретно капитан Николай Иванович Стрепетов хорошо воевал против японцев…

— …погиб под Любанью, — сказал Леша. — 60-я отдельная танковая бригада. Охренеть.

— Погоди. Так что те даже дали ему прозвище Красный Тигр. Знаменитый Красный Тигр, не помню как по-японски, — простой советский танкист, выпивший им пять цистерн крови, чья голова была лично оценена командующим сухопутными войсками в мильон иен.

— Красный Тигр? Слушайте, а разве такое бывает? — спросил кто-то из девушек.

— Если этот мужик на своем Т-26 спалил полсотни японских машин — вполне, — сказал Женька.

— Красный Тигр же, точно! — подтвердил Сюэли, вдруг досконально вспомнив рассказ экскурсовода в Ухане.

— Дальше. Познакомился-влюбился-женился в этот же период на китаянке. Это все довольно известная история в Ухане, как оказалось. Когда возвращался в Союз, жена не смогла с ним уехать, престарелые родители не давали, надо было заботиться о них. Началась война, он уехал, не успел их забрать или не смог. Ну и вот. Экспозиция музея частями есть в инете, и я распечатал… вот эту… фо-то-графию…

Женька достал листок, на котором была напечатана фотография — не очень качественно, но зато вся целиком.

— Семейный портрет советского командира с женой. Ну и вот. Если бы ты не помнил этого, ну, не был в Ухане, или с памятью у тебя было бы похуже, или не поехал бы ты в поиск в этом году — все, мы бы сейчас хрен что установили. Схоронили бы без имени.

— Слушай, но это же просто какое-то немыслимое совпадение! — ахнул Сюэли.

— Не-а, это как раз одна из невероятных случайностей войны, — спокойно сказал Леша.

С того времени, как Сюэли услышал байку Сереги Малышева, его не покидало огромное беспокойство. Чтобы как-то заглушить его, он погрузился полностью в окружавшие его повседневные дела. Он привык полночи кочевать от костра к костру: Воткинск — Казань — Ижевск — Колпино — Архангельск — Вологда, — и засыпать в чужих палатках, а утром на раскоп. Однажды он до глубины души поразил Лешу, что произошло при следующих обстоятельствах: Леша вернулся в сумерках в лагерь, под тентом у поленницы возился кто-то из дежурных по лагерю, в капюшоне и к нему спиной.

— Ну, че, как, какие дела-то тут? — спросил Леша.

— Там бронницкие лосили, нащупили воронку, копнули — наши, хабар в хорошем сохране, черепа отдельно лежат, видать, черные воронку бомбанули. Кораблев сказал, завтра мы на нее идем, потому что сегодня у нас всё по нулям, весь день лосили, одно железо, — сказал дежурный.

В этот момент Леша подошел ближе и понял, что это Сюэли. Сказать, что он обалдел, — значит не сказать ничего. Сюэли как-то произнес это все без малейшего акцента.

Вечером в палатке Сюэли сказал:

— Знаете, ребята, так странно: надо возвращаться уже скоро, дел по горло, но вот я с Серегой договорился заскочить к нему в Тихвин, вроде какое-то продолжение экспедиции, и как-то я не мыслю себе ее окончания, иногда такое чувство — просто вот невозможно, абсолютно невозможно уехать.

— А залипнуть в поиске очень легко, — засмеялся Леша.

— Ваш покорный слуга в девяносто третьем году именно таким вот образом вылетел из института, — сообщил из темноты Санек. — После майской экспедиции во Ржеве «че-то вдруг накатило» съездить еще и в Тихвин, потом, уже в августе, — снова во Ржев, тут незаметно как-то сентябрь… а ну его, институт этот, рвану-ка я еще в Тихвин, ребята из отряда, с которыми весной копал, позвали к себе, потом в Ошту — там недалеко, всего верст двести, а потом в Подольский архив на три недели, а там и 9 декабря — день освобождения Тихвина, подъем времянок и большое захоронение… Декан не понял… Зато ротный понял.

— Поиск затягивает. Отсюда очень трудно возвращаться, нужно что-то очень значимое там, куда уезжаешь: любимая работа, семья… Иначе просто нет мотивации прерывать свою жизнь в поиске. Жизнь — она тут, а между экспедициями — накопление ресурса для следующих выездов. Но у тебя правда до фигища дел в Москве. Так что не волнуйся — вернешься. Я тебя сам за шкирку отсюда уволоку, — пообещал Леша.

Потом было девятое, и захоронение бойцов, и Череповец устроил роскошное фаер-шоу с тамтам-сопровождением, и так завершилась в тот год Вахта Памяти. А потом в жизни у Сюэли случился первый опыт чудного запоя в обществе друзей-поисковиков.

Когда Сюэли открыл глаза, он совершенно ничего не помнил. Ощущения во всем теле были очень странные. Снаружи, у входа в палатку, стоял Саня.

— А… что произошло? — спросил Сюэли. Он чувствовал, что ответ едва ли его обрадует.

— Ничего. Приобщился маненько к русским традициям, — сказал Саня.

— Э? — только и сказал Сюэли. И голос был какой-то чужой, ненормальный, да и голова была как бы отдельно.

— Ну, сын там у одного из наших родился, потом — начало отпуска… Отметили слегка.

— А какое сегодня число?

— Первое. Июня.

Сюэли, с огромным трудом уже вставший на четвереньки и закрепившийся в этом положении, мгновенно снова потерял это преимущество.

— Ну, а чего? Печень здоровая — три недели выдержал.

— А где Леша?

— Так Леша в Москву уехал… неделю назад. Он должен был там играть какого-то… орка, гоблина… а, скинхеда… типа предводителя скинхедов, вспомнил, в спектакле. Он и уехал.

Сюэли застонал. Постепенно он начал понимать, что двадцать пятого числа был капустник и он не вернулся к спектаклю.

— А почему Леша меня не… не забрал с собой?

— Он тебя разыскал тогда, перед отъездом. Что было, кстати, непросто, потому что ты был в деревне, в хрен знает какой. Но ты вообще никакой был в тот момент. Вообще без чувств. Ну, Леша сказал, что все ерунда и он поедет без тебя. Ну, какая разница, сколько там этих орков. Одним орком больше, одним меньше… не переживай ты так.

— Я должен был играть… главного положительного героя, — с трудом выдавил Сюэли. Масштаб бедствия потихоньку начинал разворачиваться у него в уме.

— Ну, вот что, главный положительный герой: ты спокойненько доползи сейчас до умывальника и умойся.

— Не-не-не, мне надо звонить. Мне срочно надо позвонить. Как вообще со мной могло это случиться?

— Это бывает… Потом, после бала, конечно, тяжко… Но в процессе ощущение времени летит на хрен. Вот так скажет кто-нибудь: «А давай еще к одному корешу забредем!» — минус сутки из жизни… Потом: «Сын родился! Пьем!» — еще дня три-четыре. Потом — «Тяжко-то как! Пивасика бы…» — ну, и еще дня два… Трезвак — выкуп — «за свободу!» — еще два дня…

Сюэли очень внимательно выслушал эту сводку с полей сражений. Ей, судя по всему, предстояло заменить его собственную память, потому что сам он не помнил ни-че-го, ну вот ничего совсем.

— Да, я давно хотел тебе сказать. Не расстраивайся, что у тебя на куртке написано «Космические пришельцы» и «Stargate Atlantis». Бывают надписи ну просто намного хуже.

— Да, я вообще… эпически крут, — Сюэли употреблял это выражение в том виде, в каком в свое время воспринял его на слух. — А… постой! А Серега Малышев… из Тихвина?

— Серега не уехал. Ждет тебя. Без тебя не уедет, обещал.

От Казани Сюэли позвонил в Москву Ди. Насилу он с пятого раза попал трясущимися пальцами по кнопкам.

— Ди, слушай, извини меня, я… подонок.

— Отчего же? Все хорошо, — защебетал в трубку Ди.

— Как хорошо? Я сорвал спектакль!

— Ну-ну-ну. Студента Чжана чудно сыграл Чжэн Юй. Он прирожденный чжэнмо, — Ди назвал амплуа главного положительного героя в юаньской драме. — Все получилось как нельзя лучше.

— Я что, никого не подвел?

— Видишь ли, Леша, прежде чем выехать из Любани, позвонил мне и спросил: нужен ли ты в Москве в виде трупа? Сказал: если сильно нужен, привезу. Я разрешил оставить этот предмет там, где он лежит. Чжэн Юй справлялся блестяще. Публика, знаешь, пришла в чистый восторг. Есть гораздо более актуальный вопрос: как твой поиск? Ты узнал что-нибудь?

— Ну, есть тут одна зацепка, единственная. Я опросил всех, кого мог, и… одна лишь есть ниточка. Она ведет в Тихвин, это здесь близко.

— О! Я чувствую, что это прорыв, — тоном прорицателя сказал Ди, и связь прервалась.

— Прорыв, да, блин… в канализации, — пасмурно сказал Сюэли и пошел умываться.

— Почему у меня так ужасно болит спина? — спросил он у Сани, умываясь.

— Дело в том, что существует такая игра в слона, — отвечал Саня с мефистофельским выражением лица, — Сильно любимая поисковиками…

— Не надо, — быстро и сдавленно сказал Сюэли. Он вдруг все вспомнил.

— Собственно, в Тихвин ехать — полчаса на мотовозе, — сказал Сюэли Серега, помогая собрать вещи. — Мне Леша тут рассказал про твои мытарства, про театр теней какой-то замороченный и как дед твой пропал в сорок четвертом — короче, чем сможем, поможем.

Мотовоз оказался таким маневровым локомотивчиком, который ходил по трассе Тихвин-Будогощь с парой убитых в хлам когда-то пассажирских вагончиков и останавливался в любой точке по крику пассажира: «Шеф, стой вон у той елки!».

— Так-то в принципе Тихвинский монастырь и сам город — с XV века. То есть он старинный, просто очень войной покоцанный, — рассказывал Серега. — Хотя вообще для Китая — город XV века — это, наверное, ржачка? Смешно звучит, да?

— Нет ну почему же? Это… бывает, — вежливо сказал Сюэли. — Например, вот на этом месте до XV века было море… Потом море отступило, обнажилась прибрежная полоса. И в этом месте возник город, как раз с XV века. Потому что раньше было невозможно.

— Нда. Понял, нам на аспект древности лучше не напирать, — рассмеялся Серега. — Вообще-то Тихвин — это два города. Старый город — за речкой Тихвинкой, он на холмах, весь в зелени и без асфальта. Вот туда мы с тобой сейчас забуримся. Там на окраине — Фишова гора, на ее склоне — братское кладбище. Оттуда вид — до горизонта непролазные леса… На склонах Фишовой горы — бетонные немецкие ДОТы овощехранилищами работают. Между старым и новым городом как раз — монастырь Тихвинской Богоматери. На острове между речкой и каналом. Озерцо там искусственное небольшое, и посреди него — островок с монастырем. Вокруг монастыря — газончики, хорошие такие газончики, и я в этих газончиках лично обрывки наших противогазов находил. Прямо в черте города, в центре. А на другом берегу — новый город. Такие белоснежные кубики, знаешь, улицы квадратно-гнездовые. Там даже названий улиц нет: номер микрорайона, номер дома и все. А, ну, и пусть тебя не вводит в заблуждение название «старый город» — он все равно послевоенный. От довоенного остался один каменный дом.

— Один дом?

— Да. Ну, и плюс монастырь, естественно. С Тихвином вообще все интересно. Во всех энциклопедиях про войну, если ты посмотришь, в качестве даты его оккупации немцами значится 8 ноября 1941 года. Но это неправда. На самом деле немцы прорвались туда вечером седьмого. Потому что у наших, прикинь, был праздник с банкетом. Партхоз-верхушка и приглашенные командиры частей, которые город защищали, собрались в Горклубе на торжественный вечер. Обсуждали перспективы обороны прифронтового города. Надо сказать, его перед этим довольно успешно обороняли где-то с неделю. И в этот момент немцев в обход наших позиций провел предатель из местных. Прямо к городу. Когда после банкета наше начальство стало расползаться из Горклуба, прямо на площадь перед ним выехали немецкие БТРы с мотопехотой… Партхоз-актив удирал по склонам Фишовой Горы в одних подштанниках. А потом уже город штурмовали месяц и взяли его только девятого декабря. Вот такие вот дела.

— Я тоже люблю свой город. Гуанчжоу. В 1938-м году в него вошли японцы. Я хорошо это помню. В том смысле, что мы вообще про это не забываем. Поскольку было сильное сопротивление, весь центр города лег в руины, а промышленность уничтожили при отступлении китайские части. И потом японцы находились там до сорок пятого года, 16 сентября. Это очень долго, да? Но это не потому, что мы такие покорные судьбе люди. Просто так сложилось, — сказал Сюэли и внезапно продолжил: — А если мы действительно найдем отчет о задержании моего дедушки — как мы поймем, что это он?

— Ну, как? Там имя будет. С фото сложнее… Тогда и в красноармейских-то книжках фотографий не было. Но должен быть словесный портрет и биографические данные со слов задержанного.

— Но ведь в документах разведки было фото лейтенанта Итимуры, из «Курама Тэнгу»! — возразил Сюэли.

— Ну, так, блин, одно дело — фото заведомого японского спеца, оно точно должно быть. И другое дело — отсутствие фото у какого-то мутного китайца.

— Это не важно, — вздохнул Сюэли. — Фото не спасет. Дело в том, что я никогда его не видел. Я не знаю, как он выглядит. Кажется, у бабушки не было ни одного его снимка.

— Ну, чего тут скажешь? — плохо.

— Ну, она говорила, что носит его образ в сердце. Это очень надежно. Но… Я боюсь, имя может быть другое. Имя может быть любое, — сказал Сюэли.

— Тут ты прав. Я полагаю, у китайца, в сорок четвертом году решившего делать ноги в Союз, документов могла быть целая колода — хоть тридцать шесть штук на разные имена.

Дома у Сереги обнаружился завал всяких бумаг, разложенных по папкам, горы альбомов с газетными вырезками и бабушка, которая принесла им поднос с кулебякой и круто заваренный черный чай и все говорила Сюэли, что он худенький и бледненький, а Сереге — что он здоровый бугай.

— Ну вот, посмотри пока газетные вырезки про разные нормальные задержания, а я пока поищу про то, с выносом мозга. Не, ну правда — на границе, конечно, всякое случается — то сигналы идут с заброшенной вышки, где давно уже нет никого, она посреди пустошей стоит — но сигналы все правильные, все шифры, пароли новые, а вышка там уже… мхом поросла, то росомаха за почтовой машиной гналась три километра, то вроде трезвые все были, но видели подземный ход до Китая…

— Выложенный драгоценными камнями…

— Во-во… Но это, понимаешь, все специфика повседневной службы. А вот это пенка. Нашел. «Отчет о задержании лица, назвавшегося китайским перебежчиком Ли Сяо-яо».

— Значит, капитан Хорошевский. Могу себе представить его лицо… когда ему все это докладывали.«…Трудности с задержанием объясняются тем, что нарушитель принимал форму лисы и пытался скрыться в норе в трех километрах к северу… до лощины, где преследуемый ушел в кусты…», — Серега не выдержал и всхрюкнул, но тут же смутился. — Cлушай, извини, — он сунул Сюэли истрепанные листки. — Ты сам это почитай, меня сейчас просто порвет. КСП — это контрольно-следовая полоса. Ну, дальше тут вроде все ясно. Слушай, это просто «Вечера на хуторе». Близ Диканьки.

— «…с помощью поисковой собаки были задержаны две лисицы, не проявившие при допросе человеческих качеств…»

Серега, сдержанно всхлипывая, медленно сполз с дивана на пол.

— «…и замечен был в конечном счете по хвосту…»

— Слушай, я… пойду водички попью, — пробормотал Серега и выскочил за дверь. Когда он вернулся, Сюэли уже дочитывал бумаги.

— «…следы на КСП, оставленные задержанным, совпадают… а также настойчиво указывал на большую ценность предметов искусства, которые имел при себе, в ящике размером… по распоряжению капитана Хорошевского И.Т. запакованы и приготовлены к отправке в Москву в ГМИИ с сопроводительным письмом…».

— Кстати, это большая удача, — сказал Серега уже спокойно, — что на заставе случился настолько культурный и грамотный офицер, что он решил в те времена, там вообще-то, мягко говоря, не до того было, — а он вник во всю эту бодягу, оформил ящик, проследил за отправкой… он, может, на гражданке вообще искусствоведом был каким-нибудь? Хрен знает… в общем, повезло. Повезло однозначно.

— Но если дедушка сдал советскому государству ценные предметы искусства… добровольно, то… как это могло повлиять на его дальнейшую судьбу?

— Да как повлияет, если в лагерь он отправился все равно с тощим зековским сидором? А театр уехал другим маршрутом.

— А… Ну да, верно. Значит, в лагерь? В какой лагерь?

— Скорее всего — где-то там же, на Дальнем Востоке, для начала. А потом — как фишка легла. Где угодно он мог потом работать.

— «…при задержанном обнаружено 12 различных документов на разные имена, причем отсутствовали бумаги на имя, которым он первоначально назвался при задержании… было предложено оставить одно из имен на выбор…»

— Но ведь имя Ли Сяо-яо — настоящее, — растерялся Сюэли.

— Не смеши меня. А как наши органы поймут, какое из имен настоящее? Под любым именем он в Союзе мог натурализоваться, под любым! Просто — какое благозвучнее показалось, то и оставил.

— Он хотел сменить имя, — подумав, сказал Сюэли. — Чтобы японцы полностью потеряли след. Какая большая предусмотрительность!.. — и тут его вдруг бросило в жар. — «…Для занесения в новые документы было выбрано имя Ли Дапэн…»

Он еще думал, что ошибся, что это просто совпадение, но дальше, в скобках, имя Ли Дапэн было нацарапано иероглифами (李大鹏) — видимо, задержанного заставили там расписаться.

И тут Сюэли, который давно уже сделался нормальным, своим в доску парнем, совершил ряд странных поступков. Он рухнул на колени и принялся кланяться, стуча лбом об пол и восклицая: «Я благодарен тебе по гроб жизни! Благодарность моя не имеет границ на земле и в небесах!» — после чего в мгновенье подхватил свои вещи и готов был выскочить за дверь.

— Постой, ты чего? Что случилось-то?

— Мне нужно в Москву.

— Подожди, через два дня машина будет до Москвы, у меня приятель поедет…

— Спасибо, я на перекладных.

И Сюэли в самом деле, удивительно четко перепрыгивая из электрички в электричку, добрался до Ленинградского вокзала в Москве, на «Комсомольской» спустился в метро, сел до «Охотного ряда», там вышел, поднялся в город и вбежал в Иверские ворота. Этот путь остался в его памяти навсегда. Обувной ларек стоял примерно возле памятника Минину и Пожарскому. Сюэли перебежал площадь, кинулся в ноги Ли Дапэну и стал биться головой о брусчатку Красной площади, восклицая:

— Простите, дедушка! Ведь я недостойный ваш внук! Как я мог не узнать вас! Как же велика моя вина! Поистине, я заслуживаю смерти!

— Это в каком же мы с вами родстве? — с интересом спросил Ли Дапэн.

— Ваша дочь вышла замуж за лиса по фамилии Вэй из Гуандуна, — отвечал Сюэли. — Она-то и есть моя мать. Вы навещали нас в самом начале династии Цин, но я тогда был совсем малыш и, конечно, никак не мог помнить вас.

— Так ты теперь, выходит, научился принимать мужской облик! В то время ты был совсем молоденьким лисом и не умел принимать ни мужской облик, ни женский… А какой вырос красавец!

— Как же я мог, читая Чжуан-цзы, не догадаться, что Ли Сяо-яо и Ли Дапэн — это имя одного и того же человека? — Сюэли собрался снова приложиться лбом о пыльную мостовую.

— А что Цю-юэ? — перебил дедушка. — Здорова?

— Ах, да что ж это я!.. — Сюэли поспешно вытащил из кармана мобильник и стал набирать бабушкин номер в Гуанчжоу. — Конечно, бабушка в добром здравии! Ах, какая радость, какая радость!.. А ведь как я искал вас! — продолжал он, от волнения не зная, как и приступить к рассказу. — Я… я нашел здесь, в Москве, фрагмент театра…, — в этот момент на том конце, в Гуанчжоу, бабушка сняла трубку. Нельзя и передать той радости, с которой Сюэли смотрел, как дедушка после стольких лет разлуки сказал бабушке несколько слов, как будто они никогда и не расставались.

— Я немного задержался, милая Цю-Юэ, — сказал дедушка, — но скоро буду.

— Тридцать лет у меня ушло на то, чтобы добраться из Сибири до Москвы и при этом не привлечь к себе ненужного вниманья, и еще тридцать лет — на то, чтобы совершенно точно выяснить, в котором из музеев хранится театр, да при этом не привлечь к себе ровным счетом никакого внимания, — рассказывал дедушка. — В то время я с вещичками расположился здесь, на Красной площади, — ведь это место удобно стратегически необычайно, если глаз стараться не спускать с ГМИИ и ГИМ, не забывая и Музей народов Востока.

— Театр точно в Пушкинском музее. Мне посчастливилось наткнуться на обломок украшения от театра, — Сюэли завозился в кармане и вытащил на свет бережно хранимую вещь. — Я не знаю, от какого места откололся этот кусок, но он подсказал мне, как можно проследить судьбу театра. Эта яшма в оправе досталась мне случайно, ею играли дети. По этой ниточке дошел я до ГМИИ, но, конечно, внутрь мне был заказан путь. Куда уж там! Но что же это за фрагмент — насколько важен он или неважен? Наверно, всего лишь часть обивки сундука?

Дедушка взял из рук Сюэли яшмовое украшение.

— Это навершие, — сказал он, беспокойно оглядывая круглую пластину. — Каких только сюрпризов ни преподносит нам судьба!

— Андрей мне так и говорил…, — Сюэли еще раз удивился профессионализму российских историков.

— Едва ли мог тебе сказать он суть: ведь эта вещь крепилась в центре ширмы, наверху. И, верно, выпала оттуда. Ее отсутствие никак не помешает использовать театр как театр, на сцене разыграть любую драму, вот только он не будет излучать. Событья проецировать не будет.

Сюэли недоверчиво тронул кругляшок пальцем.

— Выходит, ты, и сам не зная как, здесь выцепил из грязи и из пыли ту самую деталь, что всех нужнее. И как тут не принять за перст судьбы…

— Не-а. Это одна из нормальных случайностей войны, — сказал Сюэли.

— Что ж, есть и в этом доля правды. Покуда наш театр все еще там, для нас не кончилась война. Давай и в самом деле мы не будем размазывать по поднебесью клейстер — расклеивать по небу облака, а перейдем к насущному самому делу.

— Еще немного погодите, дедушка, — спохватился Сюэли, снова кидаясь ничком на землю в выражении отчаянной скорби. — Чуть я не забыл: ведь я, ничтожный, подозревал вас поначалу, что вы запродались японцам, что настоящий вы им отдали театр. Да-да, предателем считал вас, не зная ровно ничего. А ведь чем меньше знаешь, тем лучше думать бы о людях надо. С каким же после этого лицом на вас смотреть, дышать и жить я стану?

— О'кей, формальности соблюдены, — сказал Ли Сяо-яо, хлопнул Сюэли по плечу, подхватил его под локоть и поставил на ноги.

— А что произошло там, в Ляньхуа? — сейчас же с любопытством спросил Сюэли. — Как вы так обвели их вокруг пальца?

— Ну, чудно бабушка твоя мне помогла. Она нагромоздила лисьи чары на дом до самой крыши, с трудами не посчиталась. Казалось, что в доме человек шесть, а то и восемь, какие-то дети, стоны, скрипы… И все это держала одна лишь твоя хрупкая бабушка усилием воли четыре дня. На деле не было там никого — взяла немного соли от соседей, какое-то тряпье и лоскуты — и дом соорудила то что надо!

— В записках лейтенанта Итимуры я читал, как жалко выглядело жилище — обветшалое, полное нужды и горя…

— Кто сам полез в логово лис, пусть не жалуется на то, что он там увидел, — вздохнул Ли Сяо-яо.

— Вот чего я никак не сумел понять, дедушка, — выспрашивал Сюэли, — показывая силу театра на копии, как сумели вы сделать так, что все исполнилось как по-писаному?

— Ну, сказать, что легко это было, не могу. Сначала я встретил в бамбуковой роще Фань Юй-си. Бегал по лесу, искал пропитание — и наткнулся на Фань Юй-си, который, весь израненный, возвращался домой и часто отдыхал. Меня он не узнал, конечно, ведь я был в обличье лиса. Я рассчитал примерно, что со скоростью такой он добредет домой дня через три. И этот навязал сюжет японцам, но неприметно, так что показалось ученому Чжунвэю, как будто сам он мной распорядился. Что же до почтенного Цао — я, каюсь, показал ему виденье: золотой мост уходит в небеса, виденье это в воздухе соткалось минут на пять, и этого хватило.

— Но как старое хлопковое дерево возле дома Цао превратилось в клен? Ведь тут не хватит никаких усилий!

— Вот это я и сам, признаться, не понимаю хорошенько. Могу лишь только предположить, что сама природа помогла нам и подстроилась, ведь природа с лисами заодно. Я так просил и обращался к Небу… Одна лишь страшная вина легла при всем при этом на меня — и то невольно. До сих пор иногда вспомню — и не могу опомниться от восхищения и жалости. С японцами был юный лисий жрец, который сразу же сделал мне подношенье — с начинкой рис в конвертиках из тофу, и таким образом уже начал служить нам. Он несколько дней не понимал, кто мы, и я не знал, так ли искусен он в распознаванье. Я замаскировался, как умел. И только в день спектакля, как я теперь могу сообразить, припоминая, как там падал свет, — он мельком видел тень мою за ширмой. Тогда, конечно, не понять, что я лиса, уже не мог. Ведь у тени нашей морда длинная с ушами… Обычный не увидит человек, но жрец Инари не понять не может. Ах, как я оценил его поступок!..

— Да, я знаю тоже. Аоки Харухико.

Сюэли понял, что тогда произошло, еще по запискам Итимуры. Аоки, внезапно в день спектакля увидев перед собой старого девятихвостого лиса, прозрел и сразу понял, что сейчас их в мгновение ока неведомым образом обведут вокруг пальца. Разумеется, он обязан был немедленно предупредить командование, но не мог, чтобы не подвести Ли Сяо-яо. Предать лиса он никаким образом не мог как синтоистский жрец, который служит Лисьему богу. Ему осталось только покончить с собой.

— Да, он мог бы выдать вас, и с головой. Но предпочел сам умереть. Такая преданность Инари! В ком еще сыщется столько благородства!.. Невыносимо жаль его.

Беседуя так, они пересекали Красную площадь в направлении Монетного двора.

— Скажи, а ведь, кроме Сюэли, был еще и Сюэлэ?

— Да, это мой брат, он младше. И только учится писать еще головастиковым письмом. Они все в добром здравии, в Сиане. Могу представить — от счастья, верно, обомлеют, когда им бабушка скажет, что вы нашлись.