Цветок мертвецов

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. «РАДИ ЛУНЫ…»

ЧАС ПСА. Время с семи до девяти вечера

В сумерках дворец встретил их странной тишиной. Принц пояснил, что на праздник Мальвы так бывает всегда: уставшие придворные сейчас отдыхают после шествия и богослужения, отложив праздничную трапезу на более поздний вечерний час.

— Да оно, я думаю, и к лучшему. Нам ничего не помешает.

— Наверное… — согласился Тодо. — Сейчас нужно узнать всех, кто был во дворце во время шествия.

Наримаро пожал плечами.

— Помилуйте, Тодо-сама, зачем же самим затрудняться? Для этой работы есть люди из Департамента церемоний. Я уже распорядился, нам сейчас готовят полный список тех, кого не было на шествии.

Они подошли к чайному домику. Перед чайной церемонией положено было омыть руки и лицо в колодце, и Тодо, следуя за принцем, именно так и поступил. Ему редко доводилось присутствовать при столь красивом действе, тем более проводимом мастером. Он знал, что настоящие иэмото не брали денег с учеников, и, как это случалось в театре или в старых школах боевых искусств, а сами содержали воспитанников, передавая духовную суть мастерства «от сердца к сердцу», и Тодо было весьма любопытно посмотреть на мастерство принца в чайной церемонии, тем более что он уже видел его таланты танцора, лучника и воина.

— Что ж, раз уж я вынужден проводить чайную церемонию на троих с трупом, проведу её под девизом «Наполненность пустоты», — сказал тем временем принц. — Вы не против? — вежливо осведомился он у Тодо. — Раз скверна на всем, надо либо оскверниться самому, либо убить скверну. Первое — путь Пустоты, второе — путь мужчины. Сегодня наш путь далёк от путей Будды.

Спокойно отметив этот печальный факт, сановник, пропустив гостя, вошёл в чайный домик. Он жестом указал Тодо на футон, а сам исчез в комнате с трупом. Тодо, глядя ему вслед, подумал, что люди со вкусом к изящному чаще всего посвящают свои таланты сложению стихов, но тяга к прекрасному сказывается во всем, чем бы они не занимались: в каллиграфии, живописи, музыке, чайной церемонии. У этого человека, одарённого столь многим, должна быть своя поэзия, своя живопись и своя каллиграфия.

В старые времена, вспомнил Тодо, один прославленный чайный мастер не расчистил сада, оставив нетронутым осенний пейзаж с увядшей листвой. Его гость тотчас подметил это, заранее предвкушая, что и девиз такого чаепития тоже будет необычным. И в самом деле: в нише висела картина с начертанным на ней стихотворением — «Одинокий приют, хмелем густо увитый…» Что же нарисует Наримаро?

Принц появился спустя минуту, вынеся чистый лист бумаги и набор туши. Деловито, совершенно не замечая труп, задвинул перегородки, растёр в тушечнице три цвета, разбавил водой и быстро нанёс кистью на бумагу рисунок. Тодо заворожённо наблюдал, как на листе сперва возникли кровавые лучи, точно задымлённые алым пятном, потом ещё одно пятно возникло рядом, и оба загорелись глазами волка, заалели лапы паука, к ним добавились два мазка зелёной тушью, и перед Тодо вдруг проступили цветки Хиганбана. Точнее, это был кицунэ-бана, лисий цветок, цветок мертвецов, цветок самурайской чести. Тодо, как и все люди его земли, не любил эти огненно-красные лилии с закрученными лепестками и длинными тычинками, напоминающие всполохи пламени. Цветение их приходилось на буддийский праздник Хиган, день посещения могил почивших, и они давно стали отождествляться с миром усопших.

Отвращение, которое питали люди к лисьему цветку, отчасти объяснялось неприятным запахом, к тому же он был ядовит. Его луковицы высаживали у рисовых полей в надежде отпугнуть диких животных и на кладбищах близ могил, чтобы оберечь захоронения от лис, барсуков и кротов. Зловещая красота цветка пробуждала в сознании и образы роковых красавиц, лисиц-оборотней.

Сейчас, обведённые кругом, цветы точно оказались в свете луны. Затем чёрной тушью Наримаро начертал в углу несколько старых китайских иероглифов, смысл которых был непонятен Тодо, но вельможа любезно пояснил, что это заклятие Лисы.

— В этом деле что-то лисье, вам не кажется, Корё?

Тодо кивнул. О, да, тут принц Наримаро, бесспорно, был прав. Тодо тоже сразу ощутил в этом преступлении бьющий в нос, не таящий себя дух злого наваждения, потери совести, обольщения любовью, сласть выпитых жизненных соков. Игрища Кицунэ, дерзкого ёкая, распутного и вероломного демона. Тодо виделась зловещая тишина, прерываемая только скребущей нервы песенкой цикад, крадущаяся мелодия беззвучных шагов, похоронный стук раздвижных перегородок, запах крови, приколотая к полу бабочка… Да, лиса тут порезвилась от души. Но кто, кто из придворных мог впустить в душу лисье наваждение, ёкая Кицунэ?

Наримаро мгновенно начертал на бумаге в левом углу:

— «Спряталась в тени

Оборотень-лисица.

Переступает

С лапки на лапку, жмурясь

На диск луны» — и тут же спросил Тодо, — Или посвятить церемонию вам, Корё? — и сходу процитировал:

«Свежий

майской ночи запах,

Терпкий, как мох.

Лис Корё, притаившись,

Внюхивается в след…»

Тодо, вежливо улыбнувшись, попросил оставить первый вариант.

Принц раздвинул ставни: над озером в потемневшем угольно-чёрном небе полновесной монетой завис золотой лунный диск. Курильница у ног струила горестный аромат сандала и кедровых иголок, и Тодо невольно сжался: на душе стало холодно и неуютно от пришедшей вдруг в голову печальной мысли. Неужели эта же луна в юности его восходила над рекой Кумано в Исэ? И тот же лунный диск освещал его ночи с Акико? Да, все меняется и проходит в этом бренном мире, один лишь лик луны по-прежнему ясен и вечен.

— Как сильно желал я

продлить мой век

до этого полнолуния.

На время — ради луны —

Мне стала жизнь дорога.

Стих монаха Сайгё, прочитанный Наримаро, прозвучал в полутьме, как голос призрака, и заставил Тодо вздрогнуть. Но огонь в очаге уже горел, освещая руки Златотелого Архата, котёл с водой стоял над огнём. Тодо молча рассматривал деревянную шкатулку с чаем, покрытую чёрным лаком, чашки в стиле Раку, слышал тихое движение венчика в чашке и звуки огня, закипающей воды, струи пара и пение цикады за окном.

Тодо опомнился, когда принц с лёгким поклоном протянул ему чашу с чаем, приготовленную на двоих, и, отпив глоток, почувствовал, что почти счастлив. Чай был великолепен.

Где-то в небе был приют для скитающейся луны, а он, вечный скиталец, неожиданно обрёл краткий приют здесь, во дворце микадо. Точнее, его осиротевшая душа нашла минуту покоя, отдыха от себя самой, и это уже было обретением. «На время — ради луны — мне стала жизнь дорога…» Почему принц прочёл именно эти стихи?

После лёгкого чая, что напоследок приготовил Наримаро, Тодо почувствовал, что мысли его прояснились, и тоска, набрасывавшая на каждый день его жизни мутный зеленоватый налёт липкой патины, вдруг исчезла.

— Фудзивара-сама, а почему вы вспомнили стихи монаха Сайгё?

— Потому что вам не хватало этих строк, — Наримаро уже убирал комнату и сейчас остановился перед картиной с лисьим цветком. — Мне их тоже когда-то не хватало, вот я и прочёл их вам. Сколько вам лет, Тодо-сама?

— Тридцать один.

— Я немного моложе.

Это Тодо понял и сам, сложив время появления Наримаро при дворе и срок его пребывания здесь.

Тодо вздохнул. Ему было приятно, что этот высокородный человек держится с ним на равных, называет «Тодо-сама», делает вид, что признаёт старшинство. Всё это было, разумеется, иллюзией, лунным светом на воде, шумом закипающей воды и дымным мороком, но Тодо не хотелось, чтобы этот странный вечер кончался, возвращая его в череду пустых дней и затихающих в утреннем инее шагов Акико и детей.

«На время — ради луны — мне стала жизнь дорога…»

Понимание того, что всего в пяти шагах от него, за раздвижными перегородками лежит мёртвое тело, почему-то ничуть не задевало Тодо. Скорее напротив, загадка радовала, ибо, как и луна, придавала смысл его бессмысленному бытию, предлагала занять опустевший от мыслей разум тайной приобщения мёртвой красавицы к Пустоте. Всё же лучше, чем ничего.

Наримаро тем временем ненадолго вышел, Тодо прислушался, но не услышал его шагов по тропинке. Вдали послышались голоса, один был голосом принца Наримаро, второй звучал совсем глухо, точно незнакомец говорил шёпотом, третий, напротив, был высок и немного визглив. Тодо опять не услышал возвращения Наримаро, но вот шаги прошелестели у порога, и принц вернулся в дом.

— Вы ходите, как синоби, — с удивлением заметил Тодо.

— Меня учили не шуметь, — отозвался Наримаро. — Ну что ж, всё оказалось несколько лучше, чем я думал, — начал он, присев рядом с Тодо. — Я суммировал всё, что видел во время шествия, а мои люди навели справки во дворце и подтвердили увиденное мною, побывав в Департаменте Церемоний. Если исходить из того, что убийца — мужчина и придворный…

Принц умолк, чуть склонив голову, точно дожидаясь возражений. Но с этим Тодо был согласен. Он видел, как охраняется дворец, и понимал, что сюда с улицы не зайдёшь. Пол убийцы тоже не вызывал сомнений.

Не дождавшись возражений, Наримаро продолжил:

— Ока Тадэсукэ уверяет, что всё произошло после того, как они покинули чайный павильон. Итак, в Госё в это время оставались Абэ Кадзураги, начальник дворцового арсенала, и чиновник второго класса, старший государственный секретарь Инаба Ацунари. Был во дворце Минамото Удзиёси, тоже старший государственный секретарь. Не участвовал в шествии и младший секретарь Департамента Церемоний Юки Ацуёси. Он дежурил в архиве. Кроме того, на месте был и Отома Кунихару, архивариус. Был ещё один придворный, но он, насколько я знаю, совсем не интересуется женщинами, к тому же болен подагрой и весь опух. Его слуги клятвенно убеждали моих людей, что он уже двое суток не вставал с постели. Я им верю. К сожалению, вынужден дополнить список именем моего друга Омотэ Мунокодзи. Он тоже всё это время был здесь, во дворце.

Тодо закусил губу, пытаясь запомнить неизвестные ему ранее имена. Всего семь человек, а без прикованного к постели подагрика и вовсе шесть? Хм, это совсем немного. Если выбирать только среди них…

Он подстраховался:

— А незаметно с шествия никто отлучиться не мог?

Принц Наримаро уверенно покачал головой.

— Рискуя опоздать на богослужение перед глазами микадо? Вряд ли. Он бы неминуемо привлёк к себе внимание. То, что за мной послали люди сёгуна, — заметили все, и, как сказал мой слуга, это придирчиво и въедливо обсуждалось после богослужения. Некоторые весьма ядовито прошлись по адресу Оки Тадэсукэ, уверяя, что он мой собутыльник, и, видимо, не мог дождаться конца праздника. Что, кстати, правда — насчёт собутыльника, конечно.

Тодо погрузился в глубокое молчание, суммируя то, что узнал. Он несколько удивился лёгкости стоявшей перед ним задачи. Ему казалось, что в Госё во время шествия должны были оставаться не менее двух-трёх десятков человек. Столь небольшое число подозреваемых выглядело странным.

Но принц снова спокойно подтвердил, что присутствие на богослужении всех чиновников трёх высших рангов обязательно, на время шествия павильоны за редким исключением запираются, а в местах, которые нельзя покидать, остаются дежурные чиновники второго ранга. Именно поэтому Инаба Ацунари и Минамото Удзиёси находились на своих постах в правительстве. В Палате Цензоров никого не было, что там делать-то в праздник? А вот в дворцовом арсенале дежурил Абэ Кадзураги. Департамент церемоний также разрешил младшему секретарю остаться в Госё в связи с подготовкой праздничного спектакля. Отома Кунихару был на своём месте в архиве — он имеет право отлучаться только, когда приходит его сменщик, Таяма. Чайный же мастер Омотэ Мунокодзи остался по специальному приказу министра Кусакабэ — для развлечения гостей из сёгуната.

Тодо задумчиво выслушал, подумал, потом заговорил.

— Мне кажется, пока перед нами две совершенно разных истории. Первую я назвал бы — «Найси Кудара-но Харуко и сокровище императора». Вторую — «Кудара-но Харуко и неизвестный убивший её придворный». Понять, где они скрещиваются, пока невозможно. При этом начать надо, я думаю, с обыденного и ясного. Внимательно осмотрим тело и займёмся ближайшими связями фрейлины. Нужно получить ответ на вопрос: действительно ли она убита здесь и именно священным мечом микадо? Он, как вы сказали, Фудзивара-сама, сильно затуплен. Таким не очень и убьёшь. Да и крови слишком много. Меч явно вынимали из раны, иначе клинок закрыл бы рану и крови было бы на ладонь от клинка. Второй вопрос: не даст ли нам картина смерти понимания её причин? Поэтому давайте осмотрим тело.

Наримаро, который до того слушал Тодо так, словно разговор шёл о лёгком завтраке под цветущими деревьями, теперь чуть заметно передёрнуло.

— О, Каннон, моё камисимо! — брови его на мгновение сошлись на переносице.

— А, кстати, где оно обычно хранилось? — невинно поинтересовался Тодо.

— Здесь, всегда лежало рядом с другими на третьей полке снизу. Я, как ученик сэнсэя, надевал его на торжественные церемонии.

— Кроме вас, им никто не пользовался?

— Нас здесь всего двое, я и Мунокодзи, — бесстрастно пояснил Наримаро. — Моё камисимо — уникальная вещь и все знали, что оно принадлежит мне. Омотэ же очень хрупкого сложения и невысок ростом, он просто утонул бы в моём одеянии.

— Сэнсэй Омотэ имел здесь своё камисимо?

— Нет, он всегда проводил церемонии в синем косодэ, вышитом пятью гербами, и узких штанах для верховой езды. Тут у него их несколько. Говорит, ему так удобнее. И все это знали.

Тодо немного помедлил, прежде чем задал следующий вопрос.

— Был ли Мунокодзи знаком с фрейлиной Харуко?

Принц Наримаро, сев на пятки и сложив руки на коленях, несколько секунд молчал, точно набрав в рот воды, и даже напомнив Тодо лягушку под дождём. Потом негромко ответил, вежливо и официально, точно говорил о погоде:

— Дворец Госё — замкнутый мирок, Тодо-сама. Тут все друг друга знают. Как же иначе?

Это было совсем не то, что хотел услышать Тодо. И без свидетельства принца было понятно, что люди в императорском дворце знакомы друг с другом. Его интересовало, имела ли место связь мастера чая с фрейлиной, и принц Наримаро не мог, на его взгляд, не понимать сути вопроса.

— Омотэ Мунокодзи навещал по ночам найси Кудару-но Харуко? — прямо спросил Тодо.

Теперь принц уподобился Чжуан Цзы, увидевшему себя во сне бабочкой и пребывающему в сомнении: Чжуан Цзы ли приснилось, что он — бабочка, или это бабочка видит сон, что она — Чжуан Цзы? Наконец он тряхнул головой, точно отгоняя глупых надоедливых мотыльков, вообразивших о себе невесть что, и внятно ответил:

— Наш дорогой Омотэ Мунокодзи — человек большой мудрости, Тодо-сама. Он понимает, что наша жизнь скоротечна, и ничто в ней не имеет смысла. Наши радости ничтожны, ничтожны и горести. Омотэ-сэнсэй всегда спокоен, как цветок лотоса в Хрустальном пруду. В страданиях из-за прошлого, считает он, и грёзах о будущем теряется ощущение жизни. Всё мирское, — говорит он, — имеет лишь ту ценность, которую мы сами ему придаём. Подлинный мир — в душе человека. Именно его нужно взращивать, как волшебный сад, тщательно выпалывая сорняки. И что может значить женщина для достигшего мудрости и просветления? Это тлен и суета, — считает Омотэ, — ведь женщины — сластолюбивы и глупы, подвержены пороку, в роду людском они — низшие. Как можно испытывать любовную тоску по этому сосуду скверны?

Этот цветистый панегирик никоим образом не удовлетворил Тодо, и он настойчиво повторил:

— Омотэ Мунокодзи спал с Кударой-но Харуко? Как глава Палаты Цензоров, вы просто не можете не знать об этом. Разве не так?

Принц Наримаро издал долгий звук «ти», потом ответил:

— Ну, я же сказал, Мунокодзи — просветлённый мудрец. — Принц завёл глаза к небу. Впрочем, он тут же опустил голову и с тонкой улыбкой пояснил, — а мудрецы никогда не пренебрегают тем, что само идёт в руки, Тодо-сама. Конечно, спал.