Цветные сны Agam

I. Рай в погребе

Со мной всё хорошо.

Поправка: иначе быть не должно. Иначе невозможно, нельзя, неправильно. Это надо густо подчеркнуть и повторять. Такая вот мантра.

Я счастлив, как весёлая бумажная марионетка, улыбающийся кусок пластика. Я бодр и здоров — это главное. Так сказал врач.

«Resqum» — вообще отличная штука, если подумать. Серия операций, предназначенная для «спасения» организма. Конечно, наше Спасение — троекратное ура, аминь и ах!

Тебе выжигают больные клетки, ставят протезы, чистят мозг от всякой гнили. И вуаля! — ты больше не умирающий кусок мяса. Ты кусок вполне живой. Ты даже лучше всех прочих кусков. Память, реакция, мелкая моторика. Будешь долго-долго ходить по свету, будешь неприлично счастливым.

«Resqum» — великолепный конвейер, каждый найдёт спасение. И с улыбками разбредутся по миру вечные жиды.

Будущее (наверное, стоит произносить с придыханием?) наступило.

И меня от него тянет блевать.

Мокрый асфальт расцвечивают далёкие вывески. Под ногами пляшут бордовые, золотые и пурпурные полосы. Я сворачиваю на улицу № 4С. Тону в безумии цветов. Сонными китами выплывают розовые голограммы. Неоновые рисунки на одеждах прохожих слепят глаза. И бренды. Конечно, целая палитра пылающих надписей. На каждом здании, за каждым углом:

1. SHikO — сплетение зеленоватых теней, движущихся, как змеиный клубок.

2. Королева IegovaV — холодно-аспидная россыпь вокруг индустриальной башни Korp.

3. Apollo-Adolf — кроваво-красная мантия, стекающая по бесцветной глыбе комплекса «Iss».

Абсурдно-идиотские названия в абсурдно-идиотском мире. Бог умер, да здравствует Бог! Его священной волей я назван Agam. Не как «Адам», а как компания по продаже вкусного галлюциногенного дыма.

Со мной всё хорошо. Жопа миру.

Я иду в тумане из резких ломаных звуков и перемешанных отвратительно-восхитительных запахов. И думаю, что когда-то здесь ездили телеги и стучали по брусчатке копыта лошадей. Давно (я хочу сказать — чертовски давно!). До того, как Кремлеград переименовали в Pirr. Ещё раньше.

Я хочу сказать, настолько раньше, что Москва ещё называлась Москвой.

Сворачиваю прямо перед Apollo-Adolf. Погружаюсь в черноту переулка, оставляя цветастый шлейф вывесок за спиной.

Никто не опоздал. Все трое стояли в назначенном месте в назначенное время. Что тут скажешь? Пунктуальность и терроризм всегда идут рука об руку.

— Порядок? — спрашиваю Кацмана.

Он кивает, разбрасывая по плечам сальные, с проседью, патлы.

— Сомневаешься?

Я не сомневаюсь, конечно же. Трудно представить кого-то серьёзнее людей, объединённых общей ненавистью. Кацман с его безумным староверием. Bo, натерпевшаяся от зажравшейся верхушки. Ммарик (к слову, я понятие не имею, что именно им движет), который готов зубами прогрызть путь к цели.

И я. Потому, что жутко устал от чужих, пластмассовых мыслей. Потому, что так жить нельзя. Потому, что со мной всё отвратительно хорошо.

— О-па, — Кацман достаёт из сумки перевязь разномастных проводков; тускло отсвечивает металл в центре, — праздничный торт.

Поэтичное имя для бомбы. Собственно, Кацман знал толк только в двух вещах. Взрывы и пустозвонство. Как-то по пьяни он рассказывал, что его далёкий-далёкий предок входил в число людей, создавших ядерную бомбу. Фамилию, правда, не уточнил. Да никто и не спрашивал. Пусть это прозвучит печально, но Кацмана ценили не за болтовню.

— А вот свечки, — он кидает мне квадрат армированной стали. Тяжёлый.

— Импульс? — Ммарик поймал такой же.

— Может и он. Секрет фирмы, — Кацман отдаёт третий квадрат Bo, — главное установите, сенсоры их не унюхают.

Ммарик улыбается. У него это выходит хорошо. В смысле, очень хорошо. Проведи сотню операций, и едва ли выйдет так же. Есть в его улыбке что-то… творческое?

— Камеры мы им сварили, — говорит он, — пройдём, и никто не увидит.

Улыбка кажется такой неуместной. Взорвать целый комплекс, похоронить тысячи людей под обломками. Это — правильно. Так я себе внушал. Это весело? Едва ли.

— Хорошо, — разглядываю каждого по очереди, — заходим, устанавливаем и выходим. Друг друга не ждём. Ставите бомбы…

— Свечки, — поправил Кацман.

— Ставите свечки и уходите. Никто никого не ждёт. Они взрываются по таймеру.

— Импульс, — кивнул сам себе Ммарик.

— Мы разделимся, — продолжил я, — Кацман со мной, а вы…

— Хорошо, — Ммарик переглянулся с Bo. Она улыбнулась ему.

Конечно, улыбнулась — у него мистическим образом получалось внушать какую-то лёгкость, очаровывать.

Ммарик был всем тем, чем не был я.

— Chp? — кивнул Кацману.

— Да, конечно. Да… вот, — он достал два чёрных стержня размером с палец.

Один мне, один Ммарику.

— Ты же сказал, что их три.

— А не, я сказал, — Кацман изобразил возмущение, — про оружие вообще.

— Ну, и что тогда у тебя самого?

— Да чего за допрос? Chp хрен достанешь, я просто взял себе другую убивалку. И вообще…

— Ладно, — я отмахнулся. Если Кацман начнёт свою тираду — считай полдня убито. А у нас со временем не ладилось.

— За нами верх, — говорит Ммарик.

— Да.

— Быстро оформим.

— Хорошо бы. А теперь за дело.

Boкивает моим словам. Что она ещё может? Bo не говорит. Это не физический дефект, она просто молчит. Мы нашли её на задворках Pirr. Лицо — сплошной синяк, шея в крови. На ней было традиционное зелёное платье «ш» — обслуга богатых домов такие носит. На платье хозяева нашили золотым «Bo». Мы не знаем, как правильно произносить («во» или «бо»). Во, наверное.

Она — как это любят немые — не поправляет.

— За дело, — тихо повторил я.

Мы не вершим судьбы мира, не спорим с высоким Советом. Наш маленький бунт локальней. Это скорее ужасный, злой каприз. Выстрел в Милорадовича, пожар в гостинице «Impir», убийство любовника любовницы канцлера. Но мы верим в него, в этот плевок. Что ещё остаётся? Либо так, либо дальше гнить.

А я слишком давно гнию.

F411.

Если вы хотите умереть — стоит подумать над другим способом. F411 — это такая паршивейшая болезнь. Ты просто гниёшь изнутри, мозг мякнет, как мокрый хлеб. Плавится память. Привет, ты зомби, но чертовски чувствительный.

К кому-то F411 приходит на изломе жизни, а мне вот повезло. В пятнадцать лет я вернулся домой (мы тогда жили не в Pirr, тот мир был настоящим) и обнаружил, что носом у меня идёт что-то чёрное. Не кровь, а густая тягучая патока. Помню, нащупал в ней плотные комочки.

Меня вырвало.

Ссорились родители. Спорили: позволить ли мне умереть или дать кукольную жизнь мертвеца?

«Resqum» — вспомнить не удаётся. Белые стены, красные крики. Всё. Но я помню последствия. У всего есть последствия. Кто это сказал? Конфуций? Дж. Стоунлон? Плевать.

Представь, что тебя перекраивают, копаются в мозгу, меняют кости. И ты просыпаешься… как бы сказать?! Другим. Калеченным. Мастера знают всё о генетике, они художники в вопросах плоти. Но эмоции дело другое. Чувства никто не защитит.

И я забыл такие простые вещи. Солнечные лучи на лице, утренняя сонливость, томительное ожидание чего-то желанного. Прелесть простых, глупых разговоров, солоноватая боль, текущая по щекам. Даже запахи. Не пропитанные ядом ароматы Центра. Запах мокрой земли, запах сдобы, запах пыли — настоящие. Всё тепло, всё то, что можно назвать родным — вырвали с мясом.

Со мной всё хорошо.

Они калечат, а не забирают эмоции. Ненависть уже не отнять. На своих спасителей? Возможно. На себя? Да, кого ещё винить?! На судьбу? Разве что её. На мир, который я увидел новыми глазами. И он больше не блестел.

— Я чего подумал, — говорит Кацман, — хочу остаться внутри. Ну, когда рванёт — я останусь. Это конец моего пути.

Я знаю, что он не серьёзно. Может, подбадривает себя, может, хочет удивить. Надеется, что я начну отговаривать его. Нет, Кацман! Не нужно. Ты должен жить.

— Как хочешь.

— Ага, — он нервно облизывает губы, — так и хочу… да.

— Дело твоё.

— Ну, не то чтобы я…

— Что-что?

— Ну… — Кацман сжимает собственные пальцы. — Ну, может я и…

— Не хочешь?

— Я ж… Я такого не говорил. Просто…

— Тсс! — я жестом приказываю ему остановиться. — Пришли.

Глянцевый коридор обрывается. Дальше простирается огромная зала, подсвеченная густо-алым неоном. Стены обиты бархатной чёрной сосной. Под пухлым потолком висят жидкие е-огни, источают лазурный свет пополам с морозным паром.

— Мы разделимся, — сказал я, поворачиваясь к Кацману, — ты идёшь по правую сторону, я по левую. У кухонь встречаемся.

— Ага.

— Уверен, что взял дельное оружие?

Он закатывает глаза.

— Сколько ещё повторить?

Сколько потребуется. Кацман хороший парень, но иногда в нём вспыхивает детство. Сейчас, оставляя его самого, я сильно рискую. Он ценит старые традиции, а тут плотнейшее скопление типов с прямо противоположными идеалами. Зацепят, окликнут Кацмана и, чёрт его знает, что будет.

Я в ответе за них. Да? Это волнение? Так люди заботятся друг о друге? Уже и не вспомнить.

— Не привлекай внимание, — говорю ему.

— Ну, я же не в шляпе. Вот был бы я в шляпе, — и Кацман двинулся вперёд, продолжая бормотать, — шляпы, это да. В них ты, как на ладони. Вот шля…

Я тоже шагаю. Проваливаюсь на карнавал абсурда. Мельтешение цветов, для которых и название не подберёшь. Крики шутов с масками из плоти.

Там и тут девушки в бледно-розовых кимоно от «YO’KO» провожают весёлых гостей к столам. Я выхватываю из ароматного тумана всевозможные закуски. От холодных японских блюд XIII века до пылающего оленьего мяса на ja-подносе алой керамики. Ножи с фруцытным напылением вгрызаются в виноградный хлеб, шипят, пузырятся и вспыхивают ядовитой радугой коктейли «ki».

Я иду, и мне навстречу выплывают лица гостей. Искажённые, даже уродливые. С Т-образными хрящами в носу, квадратными двойными скулами, мутно-сияющими глазами. Некоторые расхаживают в прозрачной одежде от «Хрустал» или «moto», другие сияют под ворохом из фосфорной ткани.

— А она не может больше это есть, — говорил долговязый человек в жёлтой клёшке с синей надписью «S.K.A.F.». — Я говорю: ну блюй, гдолка тупорылая. А она… О!

Рядом с ним стоял толстяк. Странноватый толстяк, может впаял себе желудка три-четыре. Есть и такие любители.

— О, мой грустный-грустный друг, — подзывает меня, — не надо там самому бродить.

Тянет мне руку. Жуть — какая длинная. Вытягивал кости?

Расфуфыренные, явно при брендах. Уверен, этот мудак просто нашёл во мне новое развлечение. Разговор за жизнь с бедняком. Спасибо, барин.

— Я? — изображаю удивление.

— Давай-давай.

Толстый улыбается. Зубы у него белые, как кафель.

— У нас тут рисовая водка, — Длинный с любопытством разглядывает меня, — это то, что надо.

— Конпанья, понимаешь? — Толстый говорит слишком медленно. Издевается?

— Меня ждут. Я лучше…

— Откуда ж ты такой? — перебил Длинный.

— Я в другой раз…

— Откуда-а? — напевно. Этим ублюдкам плевать. Они привыкли, что прочие им жопы лижут.

— Из Меры. Потом переехал…

— Ты впей, — у Толстяка чудной говорок, — а потом рассказывай.

— Рисовая, — Длинный с блаженным лицом принюхивается, — кто тебя в Мере угостит?

Действительно. Как же мне так повезло на ровном месте. Надеюсь, хотя бы Кацман добрался без происшествий. Криков же не слышно. Не слышно? Тут не мудрено оглохнуть.

— В другой раз, — давай-давай, придумай что-нибудь весомое, — меня ждут.

Чёрт. Уже было.

— Так и мы тебя ждали.

— Да, — Толстяк подмигнул розоватым глазом, — мы дожидательно ждали третьего собутыля.

Он пьян или что? Ладно, просто идти.

Начинаю двигаться дальше. Медленно… Длинная рука хватает за плечо.

— Ну, это уже неуважение.

Я думаю достать Chp. Переломать урода в двадцати местах. Потом начать беспорядочно шмалять во все стороны. Интересно, скольких я убью, прежде чем прилетят дроны? Нет! Возьмут меня — возьмут и остальных. Нужно выкручиваться.

Стряхиваю его руку. Можно было бы накричать, но кто знает, что произойдёт — начнись скандал.

— Давайте без вот этого, — стараюсь говорить мягко.

— Ну, только не без уважения, — ворчит Толстяк, — мы уважительно, ты, как мы. Мм?

Липкая ситуация. Других слов нет.

— Давайте так, — начал я, — схожу к своим, предупрежу и вернусь к вам, а?

— Лучше все вместе пойдём, — Длинный уже сгрёб со стола свою рисовую водку, — большая компания она лучше… маленькой.

Глубоко завернул. Этого я как-то не учёл. Такие за тобой до дома потянутся. Скальпелем не отрежешь.

— А тут всё в порядке? — женский голос.

Я разворачиваюсь. Невысокая, лицо приятное и (о чудо) без хреновых изменений. И всё бы хорошо, но на ней синий мундир смотрящего. Весь пояс из серебристых шариков. Дроны.

Длинный шутливо отдаёт честь.

— Польщён вашим вниманием. Мы просто болтаем.

— Мы тут… да, — важно кивает Толстяк.

А потом она просто смотрит на меня. Серьёзно так, прямо в глаза. У неё тёмные, без неоновой подсветки. Военная строгость. Вот только рука. Я вижу на её бледной руке i-татуировку. Бело-розовый лебедь движется по кисти и останавливается на запястье. Потом взмахивает крыльями и повторяет тоже самое. Красиво.

— Да, — киваю ей, — мы отлично поболтали. Жаль, теперь нужно идти.

— Но… — Длинный ловит её взгляд и замолкает.

— А вы кого это сопровождаете? — спрашивает Толстяк.

— Мы тут с послом, — говорит женщина, — он…

Хорошо. У них разгорелся разговор, а мне следует поспешить. Вроде ничего не заметила, а это даёт какой-то шанс. Я почти улыбаюсь. Чудо, что тут скажешь?

Лебедь.

Вижу, как на молочной кости тащат сахарную голову леопарда. Пьют пурпурный дым из амфор. Хочется надеяться, что этот пир Валтасаров.

Выходит, из нас двоих облажался только я. Кацман ждал за кухнями, как договариваюсь.

— Что-то стряслось? — спросил он.

— Встретились два красавца. Едва устоял, чтобы не пойти распивать с ними рисовую водку.

— Кто-то же должен.

— Ставим?

Мы заходим в полутёмную комнату. Заброшенное ответвление кухонь или что-то в этом роде. Они устроили себе настоящий рай в этом погребе, но даже в раю есть ненужные места.

— Ну, конечно, ставим. У тебя другие идеи есть?

Остаться в Мере. Избежать F411. Утром выходить на балкон и смотреть, как солнце сияет на стеклянных крышах. Увидеть родителей. Когда-то я любил их. Помню, у отца были старинные часы со стрелками. Я брал их и разглядывал, в этом было какое-то волшебство. Помню, мама качала головой и удивлялась, что ребёнок из всех даров техники разглядел чудо в таком старье. В нашем доме пахло хлебом.

Но я больше не знаю, как это.

— Всё ещё хочешь остаться? — наверное, зря спросил. Теперь Кацман точно разведёт свой спектакль.

— Уже собирался, как вдруг страшно захотел съесть прожаренного мяса. В смысле, крепко прожаренного. Ты меня понимаешь?

Я улыбаюсь. Давно не доводилось, а тут…

Красная вспышка чертит резкую линию по стене. Сшибаю Кацмана с ног. Я бросаюсь на землю. Вижу в дверном проёме дрона. Уже не маленький шарик на поясе той девушки. Странная металлическая конструкция. Раскрытыми дроны становятся какими-то… лопоухими. Это, наверное, забавно, но только не когда в тебя стреляют.

Новая вспышка выбивает из стены здоровенный кусок. Каменная крошка брызжет на пол.

Я выхватываю Chp. Хорошо. Навожу. Очень хорошо. И…

Выплывает второй дрон. Он стреляет прямо у меня над головой. Я вижу, как Кацман корчится в пыли. На плитах шипит кровь.

Chp. Первого дрона разрывает мгновенно. Режут стены стальные осколки. Лицо обжигает горячий поток.

— Кацман? — не знаю, зачем я это кричу. Может, никакого смысла и нет. Просто так спокойнее.

Он медленно поворачивается на спину. Рука заползает в сумку.

Новая вспышка. Плита за моей спиной разлетается в щепки. Какой-то обломок проносится мимо меня. Плечо! Рукав разорван, кровь стекает по предплечью. Чувствую тепло на пальцах.

Дрон влетает в комнату серой кляксой. Зависает надо мной.

Его механическое жужжание перекрывает грохот. Резкий хлопок, словно что-то рвёт воздух. И снова.

В руку Кацмана чёрный кусок металла.

Стена рядом с дроном взрывается пылью, стальной каркас задевает, вспыхивают искры. Дрон разворачивается к Кацману. Готовится выстрелить.

Chp в моей руке вовремя разбирает его на детали. Искорёженный металл осыпается на землю, как разбитая ваза.

В воздухе висит тишина. Только мерное всхлипывание Кацмана нарушает идиллию. Я подхожу к нему. В дрожащей руке Кацман сжимает пистолет. Жутко древний. Я понятие не имею, где он такой откопал. Может это староверческая реликвия — дед отдал отцу, а отец ему. Плевать. Похоже, Кацман своё отстрелял.

— П-п-п… — бормочет он. — Па-а… па…

— Папа?

Кацман тычет пальцем в гравировку.

— Парабеллум, — прочитал я вслух.

— О-он самый. Вещь… В-вещь…

Кацман. Тот же болтливый, полноватый Кацман. Только весь в крови. У меня дрожат губы. Чёрт, что за безумие?

— Оч-чень плох… — он кивает на рану.

— Нет. Там… Та чиркнуло.

Обугленные лоскуты мяса выше груди.

«Уже собирался, как вдруг страшно захотел съесть прожаренного мяса. В смысле, крепко прожаренного».

Рвота подступает к горлу.

— Да-а, — протянул Кацман.

— Лежи, хорошо? Я только… сейчас… надо привести помощь.

Он тупо пялится. Глаза совсем телячьи.

— Лежи, всё хорошо.

Я достаю из его сумки «торт», выхожу в коридор. Стены заливают красные огни тревоги, ревёт сирена.

Похоже, Длуше Кацману действительно не суждено выйти из этого дома.