Цитадель автарха

8. ПЕЛЕРИНА

Когда мы закончили ужинать, уже начало темнеть. Мы всегда вели себя тихо в эту пору – не только потому, что были больны и ослаблены, но также из-за мысли, что, обреченные на смерть, умрут, вероятнее всего, теперь, после захода солнца или глубокой ночью. То было время, когда битвы требовали возвращения долгов.

Да и вообще, ночь особенно настойчиво напоминает нам о войне. Иногда – а ту ночь я запомнил навсегда – в небе вспыхивали разряды орудий большой мощности; они походили на тепловую молнию. До нашего слуха доносился топот солдатских сапог – это караульные шагали на свои посты. Поэтому термин «стража», который мы так часто воспринимаем только как словесное выражение десятой части ночи, приобрел слышимую реальность – топот марширующих солдат и невнятные выкрики команд.

Наступил момент, когда все замолчали, и тишина длилась бесконечно долго. Она прерывалась только бормотаньем здоровых людей – Пелерин и их рабов-мужчин: они подходили справиться о самочувствии того или иного пациента. Ко мне приблизилась одна из жриц в алой одежде и села у койки. Мысли в моей голове шевелились замедленно, и в полусне я не сразу сообразил, что Пелерина, должно быть, принесла табурет с собой.

– Ты – Северьян? – спросила она. – Друг Милеса?

– Да.

– Он вспомнил свое имя. Думаю, тебе интересно это узнать.

Я спросил, как же его зовут.

– Конечно, Милее, ведь я только что назвала его так.

– Полагаю, со временем он еще кое-что вспомнит. Пелерина кивнула. Она была уже пожилой женщиной, с добрым, заботливым лицом.

– Я уверена в этом. Он вспомнит и семью, и свой дом.

– Если они у него есть.

– Ты прав, не все имеют семью и дом. Некоторые даже не способны создать дом.

– Ты намекаешь на меня?

– Нет, вовсе нет. Во всяком случае, эта способность не зависит от самого человека, это или есть, или нет. Но для каждого, особенно для мужчины, очень хорошо иметь свой дом. Как человек, о котором рассказывал твой друг, большинство мужчин думают, что строят дом для своих семей, но в действительности и дом, и семью они создают для себя.

– Значит, ты слушала историю Хальварда?

– И не я одна. Хорошая история. Одна из наших сестер позвала меня. Это было как раз на том месте, когда дед объявлял свою последнюю волю. Остальное я слышала. Знаешь ли ты, что за беда приключилась с тем дурным дядей? С Гундульфом?

– Думаю, он влюбился.

– Нет, беда совсем не в этом. Видишь ли, каждого человека можно уподобить растению. Красивая, пышная, зеленая крона наверху, часто с цветами и плодами; она тянется к солнцу, к Предвечному. Но есть другая часть растения, темная, она развивается далеко от кроны и уходит глубоко во тьму, где нет солнца.

– Мне не доводилось изучать труды посвященных, но тем не менее я знаю о существовании добра и зла в каждом человеке.

– Разве я упоминала добро и зло? Именно корни дают растению силы тянуться к солнцу, хотя они и не знают об этом. Допустим, острая коса срежет растение до основания. Стебель упадет на землю и погибнет, но корни могут дать новый побег, и стебель возникает вновь.

– По-твоему, получается, что зло есть добро?

– Нет, я говорю лишь, что объекты нашего восхищения в Других людях и в себе исходят из источников, которые мы не видим и о которых редко задумываемся. Гундульф, как и другие мужчины, имел склонность к проявлению власти. Надлежащее развитие властности закладывает основу семьи; у женщин тоже есть аналогичный инстинкт. У Гундульфа же этот инстинкт долгое время подавлялся, как у очень многих солдат здесь, в лазарете. У офицеров есть подчиненные, а солдаты, не имеющие подчиненных, страдают и сами не знают, по какой причине. Отдельные мужчины объединяются в группы равных себе по званию. Бывает, несколько мужчин пользуются одной женщиной или мужчиной, уподобившимся женщине. Другие заводят домашних животных и друзей среди беспризорных детей.

Я вспомнил сына Касдо и сказал:

– Понимаю, почему вы возражаете.

– О нет, мы не возражаем, во всяком случае, не против этого, и даже не против менее естественных явлений. Я говорю только об инстинкте проявления власти. В случае с тем дурным дядей этот инстинкт заставил его полюбить женщину, и что особенно важно, уже имеющую ребенка; таким образом, у него сразу была бы большая семья, и он наверстал бы упущенное время.

Она замолчала, и я кивнул.

– Однако слишком много времени уже было упущено, инстинкт вырвался наружу другим путем. Он посчитал себя полноправным хозяином земельного участка, который в действительности должен был впоследствии перейти семье одного из его братьев, и возомнил, что может распоряжаться и самой жизнью другого брата. Это представление было иллюзорным, не правда ли?

– Пожалуй, что так.

– Многие имеют столь же иллюзорные представления, хоть и не такие опасные. – Она улыбнулась. – Ты вот не считаешь, что обладаешь какой-то особой властью?

– Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, но это звание не дает мне никакой власти. Люди моей гильдии лишь исполняют волю судей.

– А я-то считала, что гильдия палачей давно упразднена. Не превратилась ли эта гильдия в некое братство ликторов?

– Гильдия еще существует, – ответил я.

– Несомненно, но несколько столетий назад то была гильдия в полном смысле, как, скажем, гильдия серебряных дел мастеров. Во всяком случае, я читала об этом в исторических книгах, сохранившихся в нашем Ордене.

Слушая собеседницу, я на мгновение ощутил в себе всплеск ликования. Не то чтобы я считал, будто Пелерина в чем-то права. Мои чувства оскорбило другое. Возможно, я и безрассуден в некоторых отношениях, но хорошо знаю свои слабости, и подобный самообман не входит в их число. Тем не менее мне показалось удивительно приятным – пусть и на краткий миг – жить в мире, где бытуют такие заблуждения. Мне впервые пришло в голову, что миллионы граждан Содружества ничего не знают о высших формах судебного наказания, о многочисленных концентрических кругах интриг, опоясывающих Автарха. И эти мысли, как вино, точнее, бренди, вскружили мне голову и опьянили меня.

Пелерина, не подозревая о моем приподнятом настроении, переспросила:

– Так что же, значит, ты не считаешь себя наделенным какой-то особой властью?

Я покачал головой.

– Милее рассказал мне, что ты веришь, будто обладаешь Когтем Миротворца, и будто ты показывал ему маленький черный коготь, как у оцелота или каракары. Якобы ты сообщил ему, что оживил многих мертвецов при помощи этого Когтя.

Что ж, вот и пришло время, когда мне следует расстаться с ним. Когда мы явились в лазарет, я уже знал, что этот момент скоро настанет, но я надеялся, что сумею оттянуть неизбежное до тех пор, когда буду готов уйти. Теперь же я достал Коготь в последний раз, как я думал, и вложил его в ладонь Пелерины со словами:

– С его помощью вы сможете спасти многих. Я не украл его и всегда искал случая вернуть его вашему Ордену.

– С его помощью, – мягко повторила она, – ты вернул к жизни многих мертвецов?

– Я сам бы погиб несколько месяцев назад, если бы не Коготь, – ответил я и начал рассказывать ей историю своей дуэли с Агилюсом.

– Постой, – перебила Пелерина. – Оставь его у себя. – Она вернула мне Коготь. – Я давно не молода, как ты сам видишь. В будущем году я отмечу свое тридцатилетие пребывания полноправным членом Ордена. На каждом из пяти верховных праздников года, вплоть до прошлой весны, я видела Коготь Миротворца во время обряда поклонения. Он представлял собой крупный сапфир, большой, как орихальк. Должно быть, он стоит нескольких вилл, именно по этой причине воры похитили его.

Я попытался перебить ее, но она жестом заставила замолчать.

– Что касается волшебного исцеления и даже воскрешения мертвых – неужели ты думаешь, среди нас были бы больные, обладай мы таким могучим лечебным средством? Нас здесь немного, гораздо меньше, чем требуется для той работы, которую мы выполняем. Но если бы никто из нас не умирал до весны прошлого года, то нас было бы значительно больше. С нами были бы те, кого я любила, мои подруги и наставники. Невежественным людям нужны чудеса, даже если при этом им придется соскребать грязь с башмаков одного из приобщенных к таинству эпоптов и глотать ее. Если же, как мы надеемся, Коготь Миротворца еще существует, а не распилен на части, то это последний реликт, оставшийся от величайшего из мужей, и мы дорожим этим камнем, как дорожим памятью о том человеке. Если бы Коготь обладал теми свойствами, которые ты приписываешь своему талисману, он был бы бесценным для всех людей и автархи давно бы отняли его.

– Но это действительно Коготь… – начал я.

– Всего лишь изъян в сердце драгоценного камня. Миротворец был человеком, ликтор Северьян, а не котом или птицей, – ответила Пелерина и поднялась на ноги.

– Он разбился о скалу, когда великан швырнул его с парапета…

– Я надеялась успокоить тебя, но теперь вижу, что получилось как раз наоборот – ты перевозбудился, – проговорила она. Потом неожиданно улыбнулась, наклонилась и поцеловала меня. – Мы здесь, в лазарете, встречаем много людей, заблуждающихся в своей вере. Но ты один из тех немногих, чье заблуждение делает им столько чести. Как-нибудь в другой раз мы еще побеседуем на эту тему.

Я проследил глазами за удаляющейся фигурой этой маленькой женщины в алом одеянии, пока она не скрылась в темноте среди рядов больничных коек. Когда мы разговаривали с ней, большинство больных уже уснули, некоторые постанывали во сне. В палату вошли три раба, двое внесли носилки с раненым, а третий держал фонарь, освещая им дорогу. Свет фонаря отражался на потных бритых головах рабов. Они уложили раненого на койку, сложили ему руки на груди, как у покойника, и удалились.

Я поглядел на Коготь. Он казался безжизненно черным, когда лежал на ладони Пелерины, но сейчас от основания к его острию беззвучно пробегали искорки белого огня. Теперь я чувствовал себя хорошо. В сущности, я даже удивлялся, как мог я весь день провести на узком матрасе! Но когда я попытался встать, то едва сумел удержаться на ногах. Опасаясь, что свалюсь на чью-либо койку, я все же проковылял около двадцати шагов к вновь поступившему пациенту. Это был Эмилиан, которого я знавал как одного из щеголей при дворе Автарха. Я так опешил, увидев его здесь, что назвал его по имени.

– Текла, – пробормотал он, – Текла…

– Да, Текла. Ты вспомнил меня, Эмилиан. Теперь все будет хорошо. – И я прикоснулся к нему Когтем.

Он открыл глаза и закричал.

Я бросился прочь, но упал по дороге, не успев добраться до своей койки. Я был очень слаб и боялся, что даже ползком не одолею расстояния, остававшегося до моего места, но все же сумел убрать Коготь, а сам закатился под койку Хальварда, подальше от посторонних глаз.

Когда вернулись рабы, Эмилиан уже сидел на койке. Он обрел способность говорить, хотя рабы едва ли понимали его слова. Они дали ему каких-то лекарственных трав, и один из них остался с пациентом, пока тот пережевывал снадобье, но потом тихо удалился.

Я выкатился из-под койки и, подтянувшись за край одеяла, сел. В палате стояла тишина, но я знал, что многие из больных, возможно, видели меня перед падением. Эмилиан, вопреки моим ожиданиям, не спал, но пребывал в возбужденном состоянии.

– Текла, – бормотал он. – Я слышал Теклу. Говорили, что она умерла. Что это за голоса из страны мертвых?

– Ты их больше не услышишь, – заверил я его. – Ты был болен, но теперь скоро поправишься.

Я поднял Коготь над головой и сосредоточил свои мысли на Мелито и Фойле, а также на Эмилиане – на всех больных лазарета. Коготь замерцал и потух.