Цирцея

Глава восьмая

Дело было на закате, когда отцовский лик уже скрылся за деревьями. Я работала в саду – подвязывала разросшуюся лозу, сажала розмарин да аконит. И напевала что-то бессмысленное. Львица лежала в траве с окровавленной пастью – тетерева застигла врасплох.

– Надо признать, – раздался вдруг чей-то голос, – я удивлен. Столько бахвальства, а с виду ты самая обыкновенная. Цветник, косички… Словно крестьянка какая-нибудь.

У дома, прислонившись к стене, стоял юноша и смотрел на меня. Волосы его были распущены и растрепаны, лицо сияло как бриллиант. А золотые сандалии сверкали, хоть свет на них и не падал.

Я поняла, кто это, поняла, разумеется. Ошибиться нельзя было: лицо его светилось могуществом, пронзительное, как обнаженный клинок. Олимпиец, Зевсов сын, которого отец избрал своим вестником. Насмешник, крылатый смутьян – Гермес.

Меня дрожь пробрала, но ему об этом знать было незачем. Великие боги способны учуять страх, как акулы – кровь, а учуяв – сожрать тебя, как те самые акулы.

Я выпрямилась:

– Чего же ты ожидал?

– Ну, знаешь… – Он лениво вертел в руке тонкий жезл. – Чего-нибудь более зловещего. Драконы там… Пляшущие сфинксы. Кровь капает из облаков.

Мне привычен был облик дядьев – плечистых, белобородых, но не совершенная и беспечная красота Гермеса. С него скульпторы ваяли свои творения.

– Так обо мне говорят?

– Ну конечно. Ты варишь тут зелья, чтобы всех нас отравить, ты и твой брат – Зевс убежден в этом. Знаешь ведь, какой он беспокойный.

Гермес беззаботно, заговорщицки улыбнулся. Будто гнев Зевса – так, шуточки.

– Так ты пришел сюда как Зевсов соглядатай?

– Мне больше нравится слово “посланник”. Но нет, с этим делом отец и сам справится. А я здесь, потому что брата рассердил.

– Твоего брата.

– Да. Ты ведь о нем слыхала?

Из складок плаща Гермес вынул лиру, инкрустированную золотом и слоновой костью, сиявшую как заря.

– Боюсь, я украл ее. И теперь хочу укрыться где-нибудь, пока не стихнет буря. Понадеялся, что ты сжалишься надо мной. Почему-то мне кажется, здесь брат искать не догадается.

У меня волосы на затылке встали дыбом. Всякий, кто не глуп, страшится гнева Аполлона, беззвучного, как солнечный свет, и смертоносного, как чума. Мне захотелось оглянуться: не шагает ли он уже сейчас к нам по небу, нацелив золоченую стрелу мне в сердце? Но с другой стороны, опротивело бояться, трепетать и всматриваться в небеса, гадая, что кто-то там сочтет позволительным, а что нет.

– Входи, – сказала я и повела его в дом.

Все детство я слушала рассказы о дерзостях Гермеса: как он, младенцем еще, вылез из колыбели и угнал Аполлоновых коров, как убил Аргуса, стража-исполина, прежде усыпив всю его тысячу глаз, как у камней выведывал тайны и даже богов, своих соперников, умел очаровать и подчинить собственной воле.

Так оно все и было. Он притягивал тебя, словно сматывая нить. А потом раскручивал обратно на твоем же тщеславии – да так, что подавишься смехом. С настоящим умом я почти и не сталкивалась – с Прометеем говорила всего ничего, а что до остального Океанова дворца, так там умом обычно считалось лукавство да ехидство. Мысль Гермеса была острей и стремительней в тысячу крат. Она блистала, ослепительная, как солнце на волнах. В тот вечер он развлекал меня, рассказывая одну за другой сплетни о великих богах и их глупостях. Распутник Зевс превратился в быка, чтобы соблазнить хорошенькую девицу. Ареса, бога войны, одолели два великана, запихали в бронзовый сосуд и год там продержали. Гефест устроил ловушку своей жене Афродите – поймал ее, обнаженную, вместе с любовником Аресом в золотую сеть, чтобы всем богам показать. Гермес говорил и говорил – о нелепых пороках, пьяных драках и мелочных склоках с пощечинами – все так же плутовато и с ухмылкой. Я чувствовала, что возбуждена и одурманена, будто собственных зелий напилась.

– А тебя не накажут за то, что пришел сюда и нарушил мое изгнание?

Гермес улыбнулся:

– Отец знает: я делаю что хочу. К тому же ничего я не нарушил. Свободы ведь только тебя лишили. А все остальные могут ходить куда вздумается.

Я удивилась:

– Но мне казалось… Ведь сделать так, чтобы никто не мог ко мне прийти, – наказание похуже?

– Смотря кто будет к тебе приходить, не так ли? Но изгнание есть изгнание. Зевс хотел заключить тебя где-нибудь и заключил. А что там дальше, они, по правде говоря, не думали.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я был там. Всегда забавно наблюдать, как Зевс с Гелиосом договариваются. Словно два вулкана, раздумывающие, извергаться или нет.

Мне вспомнилось, что он сражался в той великой войне. Видел горящее небо, убил гиганта, задевавшего головой облака. И несмотря на всю Гермесову беспечность, я могла себе это представить.

– А играть на этом инструменте ты умеешь? Или только красть?

Он тронул струны. И ноты взметнулись в воздух – чистые, серебристые, сладкозвучные. Он собрал их в мелодию – так легко, словно сам был богом музыки, звучание охватило всю комнату, и она ожила.

Гермес поднял голову, поймав лицом отсвет пламени.

– А ты поешь?

Вот какое еще у него было свойство. Все свои секреты хотелось ему выложить.

– Для себя только. Другим мой голос неприятен. Говорили, я как чайка кричу.

– В самом деле говорили? Никакая ты не чайка. У тебя голос смертной.

Замешательство, должно быть, ясно отразилось на моем лице, потому что Гермес рассмеялся.

– Голоса большинства богов подобны громам и камнепадам. Со смертными мы должны тихо говорить, чтоб их не разнесло на куски. А нам голоса смертных кажутся слабыми, тонкими.

Я вспомнила, как нежно звучал голос Главка, впервые заговорившего со мной. Тогда мне показалось: это неспроста.

– Порой, хоть и нечасто, – продолжил Гермес, – младшие нимфы рождаются с человеческими голосами. И ты одна из них.

– Почему мне никто не сказал? И как такое может быть? Кровь смертных не течет во мне, только кровь титанов.

Он пожал плечами:

– Кто объяснит, как устроена божественная родословная? А не сказали тебе потому, полагаю, что просто не знали. Я общаюсь со смертными чаще, чем большинство богов, и привык к их голосам. По мне, так это только добавляет остроты, как приправа в блюде. Но если окажешься когда-нибудь среди смертных, то увидишь: они не станут тебя бояться, как остальных богов.

В единый миг он раскрыл одну из величайших в моей жизни загадок. Я поднесла руку к горлу, словно могла потрогать скрытую в нем инаковость. Богиня с голосом смертной. Поразительно, и в то же время я будто знала об этом где-то в глубине души.

– Играй, – сказала я. А потом запела, и лира с легкостью следовала за моим голосом, повышая тембр и делая каждую строфу еще благозвучнее. Когда я закончила, от пламени остались только угли, луна скрылась в дымке. Глаза Гермеса блестели, как темные самоцветы, поднесенные к огню. Черные глаза – признак глубинной силы, восходящей к древнейшим богам. И впервые в жизни я подумала: как странно, что мы отделяем титанов от олимпийцев, ведь родители Зевса, разумеется, были титанами и самому Гермесу дедом приходится титан Атлас. У всех нас одна кровь течет в жилах.

– Ты знаешь, как называется этот остров? – спросила я.

– Плохим бы я был богом путешественников, если б не знал, как называется всякое место в мире.

– Скажешь?

– Он называется Ээя.

– Ээя.

Я испробовала эти звуки. Мягкие, они складывались тихо, как крылья в сумерках.

– Знакомое тебе название, – сказал Гермес. И внимательно посмотрел на меня.

– Конечно. Именно здесь мой отец когда-то встал на сторону Зевса и доказал свою преданность. И в небе над островом сразил титана-гиганта, оросив землю кровью.

– Какое, однако, совпадение, – заметил Гермес, – что отец твой отправил тебя сюда и ни на какой другой остров.

Я почувствовала, как сила его тянется к моим тайнам. И в былые времена кинулась бы отвечать, лить ответы через край, дала бы ему все, что захочет. Но я была уже не та. Я ничем ему не обязана. И дам лишь то, что сама захочу.

Я поднялась, встала перед ним. И ощутила собственные глаза, желтые, как речные камешки.

– Скажи, как ты можешь знать, что отец твой ошибается насчет моих ядов? Как можешь знать, что не отравлю тебя на этом самом месте?

– Никак не могу.

– И все-таки не побоишься остаться?

– Ничего не побоюсь.

Вот так мы и стали любовниками.

В последующие годы Гермес возвращался часто, прилетал в сумерках. Приносил мне лакомства богов – вино, украденное из погребов самого Зевса, сладчайший мед с Иблейских гор, где пчелы питаются одним только нектаром липы да чабреца. Беседой и соитием мы наслаждались равно.

– Родишь мне ребенка? – спросил он однажды.

Я посмеялась над ним:

– Нет, нет и еще раз нет.

Гермеса мой ответ не уязвил. Подобная резкость ему нравилась, ведь его, бескровного, ничто ранить не могло. Он спрашивал лишь из любопытства, таким уж был по натуре – всегда стремился получить ответ, выведать чужую слабость. Он хотел проверить, влюблена ли я по уши. Но от прежней моей бесхарактерности не осталось и следа. Днем я не лежала, мечтая о нем, ночью не шептала его имя в подушку. Он не был мне мужем, да и другом – едва ли. А был ядовитой змеей, равно как и я, и именно поэтому мы пришлись друг другу по нраву.

Гермес рассказывал, что происходило без меня. Путешествуя, он все страны света облетал и подхватывал сплетни, будто грязь собирал подолом. Он знал, за чьими столами выпивает Главк. Как высоко бьют струи молока в источниках Колхиды. Сообщил, что Ээт живет хорошо, носит плащ из крашеной леопардовой шкуры. Взял смертную в жены, и у него уже два малыша – один в пеленках, другой у матери в животе. Пасифая всё заправляет на Крите, используя свои зелья, а меж тем целый корабельный экипаж мужу нарожала – полдюжины наследников да дочерей. Перс по-прежнему на востоке, воскрешает мертвых, смешивая сливки с кровью. Мать моя плакать перестала, присвоила себе новый титул – Мать колдунов – и ходит павой среди сестер. Мы надо всем этим смеялись, а потом Гермес уходил и наверняка точно так же рассказывал другим обо мне: про черные от земли ногти, пахнущую мускусом львицу и свиней, которые повадились приходить под дверь, разнюхав, что здесь им и помоев дадут, и спинку почешут. И конечно, как я, краснеющая девственница, на него набросилась. Ну и что? Краснеть я не краснела, но все остальное, в общем, так и было.

Я расспрашивала его, где находится Ээя, далеко ли от Египта, Эфиопии и прочих занятных мест. Интересовалась, в каком мой отец настроении нынче, и как зовут моих племянниц и племянников, и какие теперь на земле процветают империи. Он обо всем рассказывал, но в ответ на вопрос, далеко ли растут те цветы, что я давала Главку и Сцилле, лишь посмеялся надо мной. Думаешь, я стану помогать львице когти точить?

– А что с тем древним титаном Прометеем, прикованным к скале? – спросила я как можно беззаботнее. – Как он поживает?

– А как ты думаешь? Каждый день лишается печени.

– До сих пор? Никак не пойму, почему Зевса так разозлило, что Прометей смертным помог.

– Скажи-ка, кто приносит жертвы щедрее – несчастный или счастливый?

– Разумеется, счастливый.

– Ошибаешься. Счастливый слишком занят своими делами. И считает, что никому не обязан. Но заставь его трястись, убей жену, покалечь ребенка, и он объявится. Месяц будет жить впроголодь вместе со всей семьей, но купит тебе белоснежного годовалого теленочка. А если сможет, то и сотню.

– Но и тебе в конце концов придется наградить его. А то он перестанет жертвы приносить.

– О! Ты удивишься еще, как долго он их будет приносить. Но верно, в конце концов лучше ему что-нибудь дать. Он снова станет счастливым. А потом можно начать заново.

– Так вот чем олимпийцы занимаются целыми днями. Думают, как бы сделать людей несчастными.

– Незачем прикидываться добродетельной. Твой отец в этом деле всех за пояс заткнет. Целую деревню сровняет с землей, лишь бы еще одну корову заполучить.

Сколько раз я тайно торжествовала при виде заваленных доверху отцовых алтарей? Я подняла кубок и выпила, чтобы Гермес не увидел краски на моих щеках.

– Ты мог бы и навестить Прометея. Со своими-то крыльями. Чем-нибудь его утешить.

– С какой это стати?

– Для разнообразия, само собой. Сделаешь доброе дело впервые в своей беспутной жизни. Разве тебе не любопытно, каково это?

Он рассмеялся, а я больше не настаивала. Он ведь все-таки был – и всегда оставался – олимпийцем, сыном Зевса. Мне многое позволялось, потому что это забавляло его, но забавы в любой момент могли закончиться. Можно научить гадюку есть с руки, но нельзя лишить ее желания жалить.

Весна сменилась летом. Однажды вечером за кубком вина я наконец спросила Гермеса о Сцилле.

– Ага! – Глаза его загорелись. – Я все думал, когда же мы до нее дойдем. Что ты хочешь знать?

Она несчастна? Но над такими нюнями он посмеялся бы, и правильно сделал. Мое колдовство, остров, львица – все это проистекло от превращения Сциллы. Нечестно было бы раскаиваться в том, что даровало мне жизнь.

– Она нырнула в море, а что случилось с ней потом, я так и не узнала. Тебе известно, где она?

– Неподалеку. Меньше дня пути, если идти на корабле со смертными. Она облюбовала пролив. По одну сторону – водоворот, что затягивает корабли, и рыб, и все, что мимо проплывает. А по другую – отвесная скала с пещерой – там она и прячется. И всякий корабль, избегнувший водоворота, несется прямиком ей в пасти, так она и кормится.

– Кормится, – повторила я.

– Да. Моряками. По шесть съедает за раз – один на каждую пасть, а то и по двенадцать, если быстро грести не умеют. Кое-кто пробует с ней сразиться, но что из этого выходит, можешь себе представить. Издалека слышно, как они вопят.

Меня точно пригвоздило к стулу. Я ведь думала, она плавает в глубинах, холодных кальмаров глодает. Но нет. Сцилле всегда нравился дневной свет. И нравилось заставлять других лить слезы. А теперь она превратилась в прожорливое, зубастое чудовище в броне бессмертия.

– И никто не может ее остановить?

– Зевс мог бы или твой отец, если б захотели. Но зачем? Богам от чудовищ только польза. Представляешь, сколько молящихся?

Я вздохнуть не могла. Люди, которых съедала Сцилла, были такими же моряками, как когда-то Главк, – оборванными, отчаявшимися, изнуренными вечным страхом. Все они мертвы. Все превратились в сгустки холодного дыма, отмеченные моим именем.

Гермес наблюдал за мной, приподняв голову, словно любопытная птица. Ждал, как я это восприму. Раскисну от слез или покажу себя гарпией с каменным сердцем? Нечто среднее не предполагалось. Остальное не вписывалось в веселую историю, которую он собирался наплести.

Моя рука опустилась на голову львицы, пальцы ощутили большой, крепкий череп. Она никогда не спала, если Гермес был в гостях. Следила из-под полуопущенных век.

– Одного Сцилле всегда было мало, – сказала я.

Он улыбнулся. Сука, не сердце – скала.

– Хотел сказать, – продолжил он. – Я слышал о тебе пророчество. От старой прорицательницы, которая оставила свой храм и бродила по свету, предсказывая судьбу.

Я привыкла, что мысль его быстро перескакивает с одного на другое, и сейчас была за это благодарна.

– А ты как раз случайно проходил мимо, когда она говорила обо мне?

– Нет, конечно. Я дал ей чеканную золотую чашу, а взамен попросил рассказать все, что она знает о Цирцее, дочери Гелиоса, ээйской колдунье.

– И что же?

– Она сказала, что человек по имени Одиссей, мой родич, явится однажды на твой остров.

– И?..

– И всё.

– Хуже пророчества еще не слыхала.

Он вздохнул:

– Знаю. Видно, пропала моя чаша зря.

Я говорила уже, что о нем не мечтала. Не сплетала наших имен. Вечером мы легли в постель, а к полуночи он ушел – можно вставать и отправляться в лес. Львица часто меня сопровождала, шагала рядом. Величайшее это было наслаждение – гулять в прохладе, ступая по влажной листве. Иногда я останавливалась, чтобы сорвать какой-нибудь поспевший цветок.