Чувствительный человек

4

Было еще темно, когда они приземлились на маленьком поле. Яркий искусственный свет слепил глаза и мешал оглядеться. Охранники в серой униформе, вооруженные винтовками, казались профессионально жестокими и безразличными. Далгетти послушно зашагал по бетону, по дороге и далее через сад к большому изогнутому зданию.

Он лишь на секунду остановился у двери, ожидая, когда она откроется перед ним, и посмотрел в темноту. Там с шипением бились о берег морские волны. Он ощутил чистый соленый запах и глубоко вобрал воздух в легкие. Может быть, последний раз дышал он таким воздухом.

— Идем, идем. — Чужая рука вновь побудила его к движению.

Вниз по залитому холодным, неживым светом коридору, вниз по эскалатору, в самое чрево острова. Еще одна дверь, комната за ней, грубый толчок. Дверь захлопнулась за его спиной.

Далгетти огляделся. Камера была маленькой, а обстановка ее самой простой: скамья, туалет, умывальник, решетка вентилятора в стене. Больше ничего. Он попытался настроить свой слух на максимальную чувствительность, но уловил лишь отдаленное неясное бормотание.

«Отец! — подумал он. — Ты тоже где-то здесь».

Он опустился на скамью и некоторое время размышлял над создавшимся положением. Это требовало собранности, полной гармонии всех жизненных функций. Вскоре Далгетти погрузился в сон.

Его разбудил охранник, который внес в камеру поднос с завтраком. Далгетти попытался прочитать мысли человека, но не узнал ничего интересного. Он с жадностью поел под дулом автомата, вернул поднос и снова заснул. Во время ленча повторилось то же самое.

Когда он снова пробудился, перед ним стояли три рослых субъекта.

— Ну и ну, — сказал один из них. — Никогда еще не видел никого, кому бы так хотелось дать в ухо.

Далгетти встал, провел рукой по щеке. Рыжая щетина царапнула ладонь. Это был символический жест, включивший механизм контроля нервной системы. Сопутствующее ему ощущение напоминало падение в огромный водоворот.

— Сколько здесь ваших парней? — спросил он.

— Достаточно. Ну, пошли, пошли!

Он поймал шепот мыслей: «Нас, охраны, пятьдесят человек, так что ли? Ну да, пятьдесят, я думаю».

Пятьдесят! Далгетти чувствовал себя как в клетке, когда шел между двумя из них. Пятьдесят наемников. И все они тренированы, он это знал. Институту было известно, что личная армия Бертрана Мида отлично вымуштрована. Ничего бросающегося в глаза — официально они были слугами и телохранителями, — но знают толк в стрельбе.

И он был один против них посреди океана. Никто не знал, где он, и ничего нельзя поделать. Продолжая идти по коридору, он ощутил холод.

За коридором оказалась комната со скамьями и письменным столом. Один из охранников указал на стул в дальнем ее конце.

— Садись, — проворчал он.

Далгетти повиновался. Путы перехватили его запястья и лодыжки, прикрепив их к подлокотникам и ножкам тяжелого стула. Еще один ремень затянули вокруг талии. Он посмотрел вниз и увидел, что стул прикреплен к полу. Дюжий охранник подошел к письменному столу и включил магнитофон.

Дверь в противоположном конце комнаты отворилась. Появился Томас Банкрофт. Это был высокий человек, тучный, но пышущий здоровьем. Одет он был отменно, с хорошим вкусом. Седая грива, красивое, с крупными чертами лицо и острые голубые глаза. Он едва заметно улыбнулся и уселся за письменный стол.

Его сопровождала женщина. Далгетти задержал на ней взгляд. Он никогда ее не видел. Она была среднего роста, чуть полноватая, с очень коротко подстриженными белокурыми волосами, безо всяких следов косметики на широком, славянского типа лице. Молодая, в хорошей форме, движущаяся уверенным мужским шагом. Со своими серыми глазами с поволокой, изящно вздернутым носом и твердой линией рта она могла бы быть красавицей, пожелай она этого.

«Одна из представительниц современного типа, — подумал Далгетти. — Машина во плоти и крови, пытающаяся быть мужественнее мужчины, втайне несчастная, хотя и не сознает этого и тем умножает свое несчастье».

На мгновение в нем проснулись печаль, огромная жалость к миллионам представителей человеческого рода. Они не знали себя, дрались друг с другом, как дикие животные, метались, замкнутые в кошмаре. Человек мог бы быть так велик, получи он только шанс.

Он посмотрел на Банкрофта.

— Вас я знаю, — сказал он, — но боюсь, что эта леди имеет передо мной преимущество.

— Моя секретарша и главная ассистентка, мисс Казимир. — Голос политического деятеля был звучным — прекрасно контролируемый инструмент. Он наклонился над письменным столом. Записывающее устройство у его локтя зажужжало с назойливой, уверенной монотонностью.

— Мистер Далгетти, — начал он. — Я хочу, чтобы вы поняли, что мы не демоны. Есть вещи, слишком важные для того, чтобы вести игру по правилам, — вот и все. Ради них в прошлом происходило много войн, и, может быть, снова скоро предстоит сражаться. Для всех было бы легче, если бы вы согласились сотрудничать с нами. Никто и никогда не узнает об этом.

— Предположим, я отвечу на ваши вопросы, — отозвался Далгетти. — Как вы удостоверитесь, что я говорю правду?

— Разумеется, неоскополамин. Не думаю, чтобы вы имели иммунитет. Конечно, это внесет известные неудобства, но мы, несомненно, узнаем, отвечаете ли вы на наши вопросы правдиво.

— И что потом? Вы отпустите меня?

Банкрофт пожал плечами.

— Почему бы и нет? Может быть, нам придется подержать вас здесь некоторое время, но скоро все разъяснится и вы будете освобождены.

Далгетти подумал. Даже он немногое мог против наркотиков правды. А были процедуры еще более радикальные, префронтальная лоботомия например. Он вздрогнул. Жесткие путы ощущались сквозь тонкую одежду.

Он взглянул на Банкрофта.

— Что вы, собственно, хотите? — спросил он. — Почему вы работаете на Бертрана Мида?

Углы тяжелых губ Банкрофта приподнялись в улыбке.

— Мне казалось, что это вам надлежит отвечать на вопросы.

— Буду ли я это делать или нет, зависит от того, какого рода эти вопросы, — огрызнулся Далгетти. «Протянуть время! Отдалить его, мгновение ужаса, отдалить его!» — Честно говоря, то, что я знаю о Миде, не настраивает меня на дружеский лад. Но может быть, я ошибаюсь.

— Мистер Мид — один из наиболее крупных исполнителей.

— Угу. Он также стоит за большой группой политических фигур, включая и вас. Он настоящий босс движения акционистов.

— Что вам об этом известно? — резко бросила женщина.

— Это сложная история, — замялся Далгетти, — но конечная цель акционизма — претворение в жизнь… мировоззрения Мида. Мы все еще выздоравливаем от последствий мировых войн. Люди повсюду отходят от огромных и неясных унифицированных целей, обретая более спокойные и ясные взгляды на жизнь.

Нечто подобное происходило в эпоху Просвещения, в восемнадцатом столетии. Она также последовала за периодом распрей между фанатиками. Вера в разум берет верх даже в бесхитростных умах вместе с духом умеренности и терпимости. Люди склонны подождать и посмотреть во всем, включая науку, особенно новую, еще не совсем оформившуюся ее отрасль — психодинамику. Мир хочет отдохнуть.

— Однако подобное положение вещей порождает противодействие. Оно обеспечивает великолепную структуру мысли, но навевает какую-то холодность. Так мало истинной страсти, так много осторожности — искусство, например, стало еще более стилизованным. Старые символы: религия, суверенное государство, особая форма правления, за которые некогда умирали люди, — сделались предметом открытых язвительных насмешек. Мы можем сформулировать семантические условия в весьма определенных терминах.

И вам это не нравится. Люди вашего типа нуждаются в чем-то большом. И просто конкретной величины недостаточно. Вы могли бы отдать свои жизни за науку, или межпланетную колонизацию, или социальные преобразования, как это с радостью делали многие, но это не для вас. Там, в глубине веков, вы утеряли образ матери-Вселенной.

Вы хотите могущественной церкви или могущественного государства или любого идола, огромный таинственный символ, который потребует от вас всего, что у вас есть, а даст взамен лишь чувство принадлежности. — Голос Далгетти был тихим. — Короче говоря, вы не можете стоять на собственных ногах, не в ладах со своей психикой. Вы не способны смотреть в лицо тому факту, что человек — одинокое существо и что его цель должна исходить от него самого.

Банкрофт нахмурился:

— Я пришел сюда не для того, чтобы слушать лекции.

— Как хотите, — пожал плечами Далгетти. — Я подумал, вас интересует, что я знаю об акционизме. Это лишь словесное выражение. Суть же состоит в том, что вы хотите быть жрецами цели. Ваши люди, те, кто не являются простыми наемниками, хотят быть последователями. Только вот в наши дни нет цели, если не считать улучшения человеческой жизни.

Женщина склонилась над письменным столом. Во взгляде ее читалось любопытство.

— Вы сами только что указали на недостатки, — сказала она. — Наше время — период упадка.

— Нет, — покачал головой Далгетти. — Я готов уточнить свою мысль. Это период необходимого отдыха. Время восстановления сил всего общества — суть дела великолепно укладывается в формулировке Тайи. Настоящее положение должно продолжаться еще примерно лет семьдесят пять — так считаем мы, в Институте. За это время разум, мы надеемся, внедрится в базисную структуру общества настолько твердо, что когда накатит следующая волна страстей, она не заставит людей обратиться друг против друга.

Настоящее можно назвать аналитическим периодом. Восстанавливая дыхание, мы начинаем понимать самих себя. Когда придет следующий, синтетический, или созидательный, — как вам угодно — период, он будет более здоровым психически, чем все предшествующие. И человек сможет избежать печальной перспективы — безумия.

Банкрофт кивнул.

— И вы в Институте пытаетесь контролировать этот процесс. Вы пытаетесь растянуть период… черт возьми, упадка, упадка! О, я изучил современную школу умеренности, Далгетти. Я знаю, как тонко направляется подрастающее поколение — через политиков, подготавливаемых для правительства вами.

— Направляется! Я бы сказал: воспитывается. Воспитывается в традициях сдержанности и критического мышления. — Далгетти усмехнулся уголком рта. — Впрочем, мы здесь не для того, чтобы обсуждать общие вопросы. Суть в том, что Мид считает себя мессией. Он естественный лидер Америки, а через Организацию Объединенных Наций, в которой мы все еще имеем вес, — и всего мира. Он хочет восстановить то, что называет «добродетелью предков», — видите, я слушал его речи, и ваши тоже, Банкрофт.

Эти добродетели суть послушание, физическое и умственное, «выборным властям» и «динамизм». Это означает, что, получив приказ, человек должен прыгать, не раздумывая, из… О, к чему продолжать? Это старая песня. Жажда власти, воссоздание абсолютного государства, на сей раз всепланетного.

Играя на идеалах одних и суля награды другим, он снискал определенное число последователей. Но он достаточно умен, чтобы затевать революции. Люди должны захотеть его. Ему нужно направить социальное течение таким образом, чтобы оно повернуло к авторитаризму и вознесло его на пьедестал.

И вот именно здесь и входит в игру Институт. Да, мы развили теории, которые, по меньшей мере, кладут начало объяснению фактов истории. Это достигается не столько сбором данных, сколько изобретением строгих самокорректирующихся символов, и нашим математикам это как будто удается. Мы не опубликовали все наши открытия из-за того, что они универсальны. Если вы точно знаете, как с ними обращаться, вы можете создать мировое общество по любому желаемому образу — за пятьдесят лет или меньше! Вам нужны эти наши знания.

Далгетти замолчал. Наступила долгая тишина. Собственное дыхание казалось ему удивительно громким.

— Хорошо, — снова кивнул Банкрофт, на этот раз медленно. — Вы не сказали нам ничего нового.

— Я прекрасно это сознаю.

— Ваши высказывания весьма недружелюбны, — продолжал Банкрофт. — Чего вы недооцениваете, так это возмутительного застоя и цинизма нашей эпохи.

— Теперь вы используете слишком сильные слова, — усмехнулся Далгетти.

— Факты говорят сами за себя. Бессмысленно примерять пристрастные моральные суждения к реальности; единственное, что вы можете сделать, это попытаться ее изменить.

— Да, — насупился Банкрофт. — Вот мы и попытаемся. Вы хотите нам помочь?

— Вы можете выбить из меня дух, — сказал Далгетти, — но я не в силах передать вам то, на изучение чего требуются годы.

— Разумеется, но мы бы знали хотя бы, что у вас есть и где это можно найти. Среди наших людей есть светлые головы. С помощью ваших данных и вычислений они смогут связать концы с концами. — Светлые глаза сделались ледяными. — Кажется, вы неправильно оцениваете положение, в которое попали. Вы пленник, понимаете?

Далгетти напряг мускулы и не ответил.

Банкрофт вздохнул.

— Приведите его.

Один из охранников вышел. Сердце Далгетти подскочило. «Отец», — подумал он. Как больно… Казимир подошла и остановилась возле него. Взгляд ее был изучающим.

— Не будьте дураком, — проговорила она. — Это гораздо хуже, чем вы думаете. Скажите нам.

Он посмотрел на нее. «Я не боюсь, — подумал он. — Видит бог, я не боюсь».

— Нет, — ответил он.

— Говорю вам, они способны на все! — У нее был приятный голос, низкий и мягкий, но сейчас он звучал жестко. Лицо побелело от напряжения. — Ну же, не выносите себе приговор — это безумие!

В ней было что-то странное. Чувства Далгетти принялись за работу. Она придвинулась ближе, и он различил в ней подступающий ужас, хотя она и пыталась его скрыть. «Она не так тверда, как хочет это показать, но почему тогда она с ними?»

Он пошел на блеф:

— Я знаю, кто вы. Сказать вашим друзьям?

— Нет, вы не сделаете этого! — Она отступила в напряжении, и все ее существо излучало страх. Но мгновение спустя она взяла себя в руки и сказала: — Ну ладно, поступайте как хотите.

За этими словами таилась мысль, замедленная подавляемой паникой: «Действительно ли он знает, что я из ФБР?»

ФБР! Он дернулся. О боги!

Спокойствие вернулось к нему, когда она подошла к своему шефу, но ум лихорадочно работал. Почему бы и нет? Федеральные детективы, которые со времени ликвидации дискредитированной Службы Безопасности, получили широкие полномочия, могли и сами заинтересоваться Бертраном Мидом и внедрить в его окружение своего человека. Среди них были и женщины, а женщины всегда подозрительнее, чем мужчины.

Он ощутил холод. Последнее, чего ему хотелось, это вмешательства федеральных агентов.

Дверь снова отворилась. Четверо охранников ввели Майкла Тайи. Англичанин остановился, глядя перед собой.

— Симон! — То был хриплый вскрик, полный боли.

— Тебе причинили зло, отец? — очень мягко спросил Далгетти.

— Нет, нет — пока еще нет. — Он покачал седой головой. — Но ты…

— Не принимай так близко к сердцу, отец, — сказал Далгетти.

Охранники подвели Тайи к скамье и усадили его. Старик и молодой встретились взглядом через пространство.

Тайи заговорил с ним, неслышно для окружающих: «Что ты собираешься делать? Я не могу сидеть и позволять им…»

Далгетти не мог ответить мысленно и покачал головой.

— Со мной все будет в порядке, — сказал он вслух.

«Думаешь, ты сможешь бежать? Я попытаюсь тебе помочь».

— Нет, — проговорил Далгетти. — Что бы ни случилось, ты должен сохранять спокойствие. Это приказ.

Он блокировал чувствительность, ибо Банкрофт отрезал:

— Хватит. Один из вас должен уступить. Если этого не сделает мистер Тайи, то мы поработаем над ним и посмотрим, как это перенесет мистер Далгетти.

Он махнул рукой и взял сигару. Два наемника подошли к креслу. В руках у них были резиновые дубинки.

Первый удар пришелся Далгетти по ребрам. Он не ощутил его — блокировал нервный узел, но зубы его лязгнули. И поскольку он перекрыл чувствительность, он был неспособен слышать…

Еще удар и еще. Далгетти сжал кулаки. Что делать, что делать? Он посмотрел в направлении письменного стола. Банкрофт курил и наблюдал за происходящим с такой бесстрастностью, как будто проводил некий малоинтересный эксперимент. Казимир повернулась спиной.

— Дело неладно, шеф. — Один из наемников выпрямился. — Я не думаю, чтобы он что-то чувствовал.

— Наркотики? — Банкрофт нахмурился. — Нет, это невозможно. — Он потер подбородок, сверля Далгетти взглядом. Казимир обернулась. Пот заливал лицо Майкла Тайи — бисерины, блестящие в холодном белом свете.

— Он не может чувствовать боли, — настаивал охранник.

Банкрофт мигнул.

— Я не сторонник крайних мер, — прорычал он. — Но все же… я вас предупреждал, Далгетти.

«Выходи, Симон, — умолял Тайи. — Выходи оттуда».

Рыжая голова Далгетти поднялась. Внутри него зрело решение. Он станет беспомощен со сломанными руками, раздробленными ногами, выбитым глазом, порванными легкими… Казимир… Она из ФБР… Может быть, она поможет, несмотря ни на что?

Он опробовал путы. Летерит… он мог бы порвать их, но не сломает ли кости?

«Есть лишь один путь выяснить это», — подумал он.

— Я возьму паяльную лампу, — предложил охранник из глубины комнаты. Лицо его было бесстрастно. «Большинство этих горилл, должно быть, умственно отсталые, — подумал Далгетти. — Как большинство охранников в концентрационных лагерях двадцатого столетия». Никакого сочувствия человеческой плоти, которую они ломали, освежевывали и поджигали.

Он собрал волю в кулак. Багровое облако гнева поднялось в его мозгу и заволокло зрение. Они осмелились!

Он издал рычание, когда сила в нем накопилась. Он даже не ощутил, как разорвались путы. То же движение перебросило его через комнату к двери.

Кто-то закричал. Охранник метнулся и загородил ему дорогу. То был настоящий гигант. Кулак Далгетти мелькнул над его головой, раздался хруст, и голова наемника буквально вдавилась в плечи. Далгетти был уже за ним. Вот он у двери. Дерево поддалось, и он выскочил наружу.

Пуля просвистела над его головой. Он увернулся, ринулся по коридору, вверх по ближайшей лестнице. Он бежал с такой скоростью, что стены сливались в единое пятно. Еще одна пуля сплющилась о пластик над его головой. Он завернул за угол, увидел окно, прикрыл глаза рукой и нырнул.

Пластик был жестким, но сто семьдесят фунтов ударили в него со скоростью пятнадцать футов в секунду. Далгетти вырвался наружу!

Солнечный свет ударил ему в глаза, он упал на землю. Перекатившись и заняв устойчивое положение, сел на лужайке. И тут же вскочил и побежал. На бегу он оглядывал ландшафт. Пребывая во власти страха и гнева, он не мог собраться с мыслями, но его память собирала данные, чтобы он мог обдумать их на холодную голову.