Часть 3 Его причудливое образование

Глава 22

В одном лимбе спиральной Галактики, неподалеку от звезды, известной как «Солнце», вспыхнула Новая. Ее сияние должно было достигнуть Марса через три полных (729) года или 1370 земных лет. Старшие мимоходом отметили, что молодежи полезно посмотреть на нее, и вернулись к обсуждению эстетических проблем эпоса о гибели Пятой Планеты.

Отлет «Победителя» они, можно сказать, проигнорировали. Внимание было приковано к птенцу-чужаку, отправленному на нем, и ни к чему больше — ожидание должно длиться, прежде чем станет плодотворным, чтобы грокнуть результат. Земляне, оставленные на Марсе, боролись с окружающей средой, смертельной для незащищенного человека, но менее тяжелой, чем в Свободном Штате Антарктики. Кто-то разъединялся из-за болезни под названием ностальгия. Старшие заботились о больной душе и отправляли ее туда, откуда она была родом, для дальнейшего исцеления. Если не считать этого, марсиане оставили землян в покое.

На Земле загоревшуюся звезду не заметили: местная астрономия ограничивалась скоростью света. Человек с Марса недолго пробыл в новостях. Лидер меньшинства Сената Федерации провозгласил «смелый новый подход» к проблемам рождаемости и недоедания в юго-восточной Азии и предложил начать с увеличения дотации для семей, имеющих пять детей и более. Миссис Перси Б. С. Саучек возбудила дело против округа Лос-Анджелеса по поводу смерти своего питомца, пуделя Пиддля, которая случилась во время пятидневного карантина. Синтия Дюшес заявила, что собирается заиметь Идеального Ребенка от донора, отобранного на научной основе, и равно совершенной матери, как только специалисты рассчитают момент зачатия, гарантирующий, что чудо-ребенок будет одинаково гениальным музыкантом, художником и государственным деятелем; и что она будет (с помощью гормональных препаратов) выкармливать его сама. Она дала интервью о психологической пользе естественного выкармливания и позволила журналистам (уступая настойчивым просьбам) сделать снимки, доказывающие, что у нее есть для этого все необходимое.

Верховный епископ Дигби назвал ее вавилонской блудницей и запретил фостеритам участвовать в этом как в качестве донора, так и в качестве суррогатной матери. Цитировалась Алиса Дуглас: «Несмотря на то, что я не знаю миссис Дюшес, я не могу не восхищаться ею. Ее смелый пример должен вдохновлять всех матерей».

Джубал Харшоу увидел ее фотографию в журнале, повесил ее на кухне, отметил, что долго она не продержится, и это его развеселило.

На этой неделе ему было не до веселья: мир подступил слишком близко к нему. Пресса прекратила беспокоить Майка, когда сенсация спала, но тысячи людей не забывали его. Дуглас пытался обеспечить Майку уединение: Спецслужба охраняла его забор, а машина Спецслужбы кружила в воздухе и окликала любую машину, которая пыталась приземлиться. Харшоу все это здорово бесило.

Телефонные звонки фильтровались на коммутаторе: там был короткий список тех, кого Джубал хотел слышать, а домашний аппарат он держал, в основном, в режиме «занято».

Но от почты некуда было деваться.

Харшоу сказал Джил, что Майку пора взрослеть и что он может начать с разборки своей почты. Это ему здорово поможет.

— И не беспокойте меня. С меня своей почты хватает.

Почты и в самом деле было более чем достаточно; Джил даже представить себе не могла, сколько всего присылали Человеку с Марса.

Чтобы не утонуть в бумаге, Джубал позвонил местному почтмейстеру (что не дало никаких результатов), а потом — Брэдли, который предложил фильтровать и почту. После этого почту Майка начали складывать в мешки по первому, второму, третьему и четвертому классу, а почту всех остальных — в отдельный, пятый, мешок. Почта второго и третьего класса без пересадки складывалась в винный погреб. Однажды его затопило, и Джубал велел Дюку использовать почту на затычки.

С четвертым классом были свои проблемы. Одна посылка взорвалась на местном почтамте, уничтожив извещения «до востребования» за несколько лет и вывеску «Обращайтесь в следующее окно». По счастью, почтмейстер ходил в это время за кофе, а его помощница, старая леди со слабыми почками, была в туалете. С тех пор Джубал решил проверять все посылки миноискателями.

Но это оказалось лишним: Майк мог увидеть «неправильность» посылки, не открывая ее. Почту четвертого класса оставляли у ворот; Майк просматривал ее на расстоянии, отправлял в никуда все опасное, а остальное Ларри подвозил на грузовике к дому.

Майк любил вскрывать пакеты, хотя содержимое могло его не интересовать. Далеко не все можно было отправить в овраг. Это касалось «продовольственных» подарков, так как Джубал не был уверен, что чутье Майка распространяется и на яды. Однажды Майк выпил ядовитый раствор, применяемый для фотографии, который Дюк оставил в холодильнике. Майк тогда сообщил, что у «ледяного чая» был странный вкус.

Джубал сказал Джил, что оставлять следует лишь то, за что не надо:

а) платить;

б) отдариваться;

в) благодарить в ответном письме или возвращать.

Бывали подарки, бывали образцы товаров. Джубал решил, что это представляет собой попытку использовать Человека с Марса для рекламы и не заслуживает благодарности.

Исключением были домашние животные; их Джубал посоветовал возвращать, если Джил не собирается ухаживать за ними, кормить и присматривать за тем, чтобы какая-нибудь скотина не упала в бассейн.

Почта первого класса изматывала больше всего. Разобрав кучу или около того, Джубал поделил ее на категории:

А. Письма всяческих попрошаек — в овраг.

Б. Письма с угрозами — оставлять без ответа. Последующие письма от тех же авторов — направлять в Спецслужбу.

В. Деловые, с «выгодными предложениями» — отправлять Дугласу.

Г. Письма от чокнутых — пропускать, пока не надоест, а остаток — в овраг.

Д. Дружеские письма — отвечать, если вложен конверт с обратным адресом и маркой, но подписывать их должна Джил. Джубал считал, что письма, подписанные Человеком с Марса, представляли коммерческую ценность сами по себе, и что многие пишут ему лишь для того, чтобы разжиться автографом.

Е. «Грязные» письма — передавать Джубалу (он побился об заклад, что в них не окажется ничего нового с литературной точки зрения), а потом — в овраг.

Ж. Предложения о браке и «менее официальные» предложения — оставлять на усмотрение Майка.

З. Письма от научных и учебных заведений — поступать так же, как и с категорией «Д». На повторные письма отвечать стереотипно, объясняя, что Человек с Марса слишком занят; если Джил почувствует, что отказ не подействует, передавать Джубалу.

И. Письма личных знакомых Майка, например, от экипажа «Победителя», Президента Соединенных Штатов и других, — пусть Майк отвечает, если ему хочется; упражнение в чистописании — хорошо, а упражнение в человеческом общении — еще лучше (а если ему понадобится совет, пусть спрашивает).

Эта метода сократила работу до нескольких ответов для Джил и до одного (иногда) для Майка. Джил обнаружила, что она в силах бегло прочитывать и классифицировать почту не более часа в день. Первые четыре категории все еще оставались очень большими; категория «Ж» была очень большой после репортажа из Дворца; затем поуменьшилась. Джубал предупредил Джил, что хотя Майк и должен отвечать только на письма от знакомых, почта, адресованная ему, ему и принадлежит.

На третье утро после установления этой системы Джил принесла Джубалу письмо категории «Ж». Леди и другие женщины (плюс испорченные мужчины), которые неустанно пополняли эту категорию, обычно прилагали свои фотографии, некоторые оставляли для додумывания весьма немного.

К этому письму прилагалась фотография, которая для воображения не оставляла ничего, а только стимулировала его.

— Посмотрите-ка на это, босс! — сказала Джил.

Джубал прочитал письмо.

— Надо сказать, она знает, чего хочет. А что говорит Майк?

— Он этого еще не видел.

Джубал взглянул на фото.

— Тип, который в дни моей молодости называли скелетом. Что ж, ее сексуальность вне сомнений, равно как и ее нахрапистость. Но зачем ты показываешь ее мне? Я видывал и получше.

— Что же мне делать?! Письмо само по себе гадкое… но эта отвратительная фотография… Порвать ее?

— А что на конверте?

— Только наш адрес и обратный.

— Прочти адрес.

— «Мистеру Валентайну Майклу Смиту, Человеку с…»

— А! Так оно адресовано не тебе?!

— Нет конечно, но…

— Давай разберемся. Ты Майку не мать и не нянька. Если Майк хочет читать что-то, адресованное ему, включая всякую чушь, он волен это делать.

— Он читает большинство таких писем. Но вы же не хотите, чтобы он увидел эту гадость! Он же невинен!

— Да ну? Напомни-ка, сколько человек он убил?

Джил выглядела несчастной.

— Если ты хочешь помочь ему, — продолжал Джубал, — постарайся убедить его, что местное общество не одобряет убийство. В противном случае он будет бросаться в глаза, когда выйдет в мир.

— Я не думаю, что он так уж хочет «выйти в мир».

— Я хочу выкинуть его из гнезда, как только он научится летать. Я не имею права изолировать его от мира, словно арестанта. Да что там, просто я не могу. Майк переживет меня на много лет. Но ты права: Майк невинен. Сестричка, ты когда-нибудь видела ту стерильную лабораторию в Нотр Дам?

— Я слышала о ней.

— Там содержатся самые здоровые в мире животные, но они не могут оставить лабораторию. Деточка, Майк должен познакомиться с «гадостью»… и выработать иммунитет. Когда-нибудь он встретит девицу, которая написала это, — или ее духовных сестер. Черт возьми! С его-то славой и взглядами он может провести всю свою жизнь, перескакивая из одной постели в другую. Ни ты, ни я не сможем помешать этому: решать предстоит Майку. Более того, я и не хочу мешать, хотя, по-моему, глупо гробить на это свою жизнь — одни и те же упражнения, снова и снова, я имею в виду. А что ты думаешь?

— Я… — Джил покраснела.

— Может, ты и не находишь их однообразными… в любом случае, это не мое дело. Но если ты не хочешь, чтобы Майк сделался профессиональным бабником, не перехватывай его почту. Такие вот письма будут держать его настороже. Пусть читает всю эту кучу, а ты ответь на его вопросы и попытайся не краснеть.

— Босс, ваша логика просто бесит!

— Вот-вот, нечего тебе возразить.

— Я порву эту фотографию, как только Майк посмотрит на нее!

— Не надо!

— Что? Она нужна вам?

— Боже упаси! Но Дюк коллекционирует такие фотографии. Если она не понадобится Майку, отдай ее Дюку.

Дюк коллекционирует эту дрянь? А он показался мне таким милым.

— Он такой и есть.

— Но… я не понимаю.

Джубал глубоко вздохнул.

— Я мог бы объяснять тебе это целый день, но ты бы так и не поняла. Моя дорогая, у секса есть такие аспекты, которые, как правило, не обсуждаются между полами нашего народа. Иногда они грокаются интуитивно через пропасть, которая нас разделяет, но лишь исключительно одаренными людьми. А слова тут бесполезны. Так что просто поверь мне: Дюк — истинный рыцарь, и ему понравится эта фотография.

— Я не хочу сама отдавать ему эту фотографию… он может неправильно меня понять.

— Маменькина дочка. Есть в почте что-нибудь сенсационное?

— Нет. Серая масса, которая хочет, чтобы Майк что-нибудь субсидировал или рекламировал «Официальный поставщик Человека с Марса». Один тип выпросил пятилетнюю монополию, свободную от арендной платы, и хочет, чтобы Майк ее тоже финансировал.

— Я восхищаюсь простодушными ворами. Ответь ему, что у Майка нет никаких налоговых льгот. Сколько он хочет?

— Вы серьезно, босс?

— Нет, а то все жулики сбегутся сюда со своими семьями. Но ты подала мне идею для рассказа. Ко мне!!

Майк заинтересовался «гадкой» фотографией. Он грокнул (теоретически), что символизировали письмо и фото, и изучил фотографию с тем восторгом, с каким изучал бабочек. Он находил бабочек и женщин потрясающе интересными — весь мир приводил его в восторг, и он хотел вдохнуть его так глубоко, чтобы грокнуть во всей полноте.

Майк представлял механические биологические процессы, предлагаемые в таких письмах, но ему было интересно, почему аборигенам нужна его помощь для того, чтобы снести яйцо. Майк знал (без грокинга), что люди часто выполняют ритуал сближения; наподобие водной церемонии. Ему не терпелось грокнуть и это во всей полноте.

Но он не спешил, «спешку» он не мог грокнуть. Он был склонен к точному распределению времени, но с марсианским подходом; расчет времени достигался ожиданием. Он заметил, что его земным братьям не хватает его восприятия времени, отчего они порой вынуждены были ждать быстрее, чем приходилось ждать марсианам. Но он не был в претензии к землянам из-за этой их неуклюжести, он учился ждать быстрее, чтобы покрыть их недостаток. Иногда он ждал так умело, что сторонний человек решил бы, что несется сломя голову.

Майк принял эдикт Джил о том, что он не должен отвечать на эти братские предложения от женщин, но принял это как ожидание… возможно, столетие спустя оно окончится. В любом случае, сейчас было не время: ведь брат Джил всегда говорила правильно.

Майк согласился, когда Джил предложила отдать фотографию Дюку. Так было правильно. Майк уже видел коллекцию Дюка, просмотрел ее с интересом, пытаясь грокнуть, почему Дюк сказал: «Вот эта лицом не вышла, но посмотри на ножки, братец!» Майк почувствовал себя счастливым, когда его назвали «братом», но ноги были как ноги, ничего особенного. Его народ имел три ноги, в то время как земляне — только две… но не хромали при этом, добавил он про себя.

Что касается лица, то у Джубала было самое красивое лицо из всех, что Майк когда-либо видел, свое собственное. Едва ли можно сказать, что эти земные женщины из коллекции Дюка имели лицо. Все молодые женщины были на одно лицо… разве могло быть иначе?

Майк всегда без труда узнавал лицо Джил. Она была первой женщиной, кого он увидел, и первой женщиной — водным братом. Майк знал каждую пору ее носа, каждую зарождающуюся морщинку на ее лице, и восхвалял каждую из них в счастливом созерцании. Но хотя он и отличал Энн от Доркас, а Доркас от Мириам по лицам, это пришло не сразу. Майк различал девушек по размеру, расцветке и по голосу, так как голоса никогда не бывали одинаковы. Иногда бывало так, что все три девушки одновременно молчали, и тогда становилось ясно, что Энн была намного больше, Доркас маленькая, а Мириам больше, чем Доркас, но меньше, чем Энн. Тем не менее можно было не ошибиться насчет другой, если Энн и Доркас отсутствовали, так как у Мириам были волосы, называемые «красными», хотя когда так говорилось, имелся в виду совсем другой цвет.

Майк знал, что каждое английское слово имеет несколько значений. Это был факт, к которому следовало привыкнуть, как и к одинаковости лиц девушек… а после ожидания они уже не казались одинаковыми. Теперь Майк мог вызвать в памяти лицо Энн и сосчитать поры на ее носу так же легко, как и на носу Джил. По существу, даже яйцо было уникально само по себе, отличное от всех других яиц везде и всегда. Поэтому каждая девушка изначально имела свое собственное лицо, и не имело значения, насколько мала разница.

Майк отдал фотографию Дюку и обрадовался его радости. Майк ничем не обделял себя: он мог видеть фото в своем уме, особенно лицо, так как оно светилось необычным выражением прекрасной боли.

Он принял благодарности Дюка и счастливый вернулся к своей почте.

Майк не разделял досаду Джубала на лавину почты, он упивался и страховыми рекламами, и брачными предложениями. Его поход во Дворец открыл ему глаза на огромную многосторонность этого мира, и он решил, что непременно грокнет его во всей полноте. Это может занять века, и он должен взрослеть, взрослеть и взрослеть. Но он не торопился — он грокнул, что вечность и развитие — одно и то же.

Майк решил оставить «Британнику»: почта давала ему более яркие представления о мире. Он читал ее, грокал, что мог, а остальное откладывал на ночь, чтобы обдумать, пока все спят. Он начинал, как ему казалось, грокать «бизнес», «куплю» и «продажу» — совершенно немарсианские понятия. Энциклопедия не давала полного грокинга: в каждой статье были ссылки на другие и предполагалось, что читателю ведомы основные понятия. Это было не для Майка.

Как-то пришел пакет от Генерального Секретаря Джозефа Эдгертона Дугласа — чековая книжка и прочие бумаги. Брат Джубал попытался объяснить, что такое деньги и как ими пользоваться, но Майк так и не понял, хотя Джубал показывал ему, как выписать чек, давал ему деньги в обмен на чек, учил считать их.

И вдруг Майк грокнул деньги так полно и ослепляюще, что даже вздрогнул. Эти милые картинки и блестящие медальки не были «деньгами», они были лишь символами всеобъемлющей идеи, которая распространилась среди всех людей, по всему их миру. Эти вещицы не были деньгами, как деление воды у людей не всегда было возрастанием близости. Деньги были идеей, такой же абстрактной, как размышления Старших. Деньги были замечательным структурированным знаком для взвешенного, исцеляющего и возрастающего сближения.

Майк был поражен изумительной красотой денег.

Течение и обмен этих прекрасных портативных символов напоминали ему игры, которым обучали птенцов, чтобы обратить их к рассуждению и взрослению, но более всего привлекало то, что в каждом символе отражался целый мир. Потом Майк грокнул, что Старшие этого народа должны быть очень старыми, чтобы придумать такую красоту; он очень хотел встретиться с кем-нибудь из них.

Джубал поощрял его траты, и Майк делал это с застенчивым рвением невесты в первую брачную ночь. Джубал предложил Майку «купить подарки для друзей», а Джил вызвалась ему помочь и начала с того, что установила ограничение: один подарок на друга, причем общая сумма не должна превышать полной тройки. Майк же порывался истратить все.

Он узнал, как это трудно — тратить деньги. Было так много вещей, все чудесные и новые. Окруженный каталогами из «Маршал Филдз», «Гинзы», «Бомбея» и «Копенгагена» он буквально задыхался от разнообразия. Даже каталог «Сирс и Монтгомери» казался слишком большим.

Помогала Джил.

— Нет, Дюку не нужен трактор.

— Но ведь Дюк любит тракторы.

— У него уже есть один… или у Джубала, — это одно и то же. Может, ему понравится один из миленьких маленьких бельгийских одноколесных велосипедов — он мог бы разбирать и собирать его целый день. Но даже это слишком дорого. Майк, дорогой, подарок не обязательно должен быть дорогим — если ты не пытаешься заполучить девушку себе в жены, или что-нибудь в этом роде. Подарок должен показывать, что ты заметил чьи-то вкусы и уважаешь их. Нечто такое, что ему нравится, но он не может это купить.

— Как это?

— Это проблема. Подожди, я как раз вспомнила: кое-что было в утренней почте. — Она быстро вернулась. — Вот послушай: Афродита во плоти. Альбом женской красоты в великолепных стереоснимках. Величайшие художники камеры. Примечание: альбом не высылается по почте в следующие штаты… Хм… Пенсильвания тоже в этом списке… но мы найдем способ. Насколько я знаю вкусы Дюка, это ему понравится.

* * *

Альбом был доставлен патрульной машиной Спецслужбы… и следующая реклама хвасталась: «…наше издание было доставлено заказной бандеролью Человеку с Марса». Реклама эта польстила Майку и разозлила Джил.

Подарок для Джубала поставил Джил в тупик. Что можно купить человеку, у которого и без того есть все, что он хочет и что можно купить. «Три желания»? Фонтан, который не нашел Понс де Леон? Смазку для его древних костей или один золотой день молодости? Джубал имел кучу отреченных любимых вещей, так как пережил их, сейчас же могло случиться, что любимая вещь, которая переживет его, осиротеет (что еще хуже).

Они посоветовались с остальными.

— Черт возьми, — сказал им Дюк, — разве вы не знаете, что босс любит статуи?

— Правда? — спросила Джил. — Но здесь же нет ни одной скульптуры.

— Скульптуры, которые он любит, как правило, не продаются. Он говорит, что в наше время делают лишь грубые подделки, которым место на заднем дворе, поближе к выгребной яме, и что теперь любой идиот с холодной душой и астигматизмом называет себя скульптором.

Энн кивнула.

— Дюк прав. Ты сама увидишь, если взглянешь на альбомы в кабинете Джубала.

Энн принесла три альбома и натренированным глазом нашла страницы, на которых они открывались чаще.

— Хм-м… — сказала она. — Босс любит Родена. Майк, что бы ты выбрал, если бы мог купить что-нибудь из этого? Здесь есть одна прелестная… «Вечная Весна».

Майк взглянул на нее и перевернул страницу.

— Вот эту.

— Что? — Джил вздрогнула. — Майк, это ужасно. Я надеюсь, что умру задолго до того, как буду так выглядеть.

— Это красиво, — твердо сказал Майк.

— Майк! — запротестовала Джил. — У тебя извращенный вкус, даже хуже, чем у Дюка.

Обычно такой упрек, особенно от Джил, заставлял Майка умолкать (потом он ночь напролет размышлял, пытаясь грокнуть свою ошибку). Но на этот раз он был непреклонен. Эту фигуру он воспринимал как привет из дома. Она изображала земную женщину, но чувства, которые она внушала, были истинно марсианскими.

— Она красивая, — настаивал он. — У нее есть свое лицо. Я грокаю.

— Джил, — тихо сказала Энн, — Майк прав.

— Энн! Она же тебе наверняка не нравится.

— Она меня ужасает. Но альбом чаще всего раскрывали в трех местах, а эта страница открывалась чаще, чем все прочие. Джубал часто рассматривал «Кариатиду, упавшую под тяжестью камня», но это и есть любимая вещь Джубала.

— Я куплю ее, — решительно сказал Майк.

Энн позвонила в Парижский Музей Родена, и только французская любезность удержала ее собеседника от хохота. Продать одну из работ Мастера? Моя дорогая леди, они не только не продаются, но и не репродуцируются. Нет-нет-нет! Какая дикая идея!

Но для Человека с Марса возможны и невероятные вещи. Энн позвонила Брэдли; через два дня пришел ответ. В качестве подарка от французского правительства — но с условием, что подарок этот никогда не будет экспонироваться — Майк получал микроскопически точную, в натуральную величину копию «Той, что была Прекрасной Ольмиер».

Джил помогла выбрать подарки для девушек, но когда Майк спросил, что купить для нее самой, она настояла, чтобы он ничего не покупал.

Майк уже знал, что хотя водные братья всегда говорят правильно, иногда одни говорят правильнее, чем другие. Он посоветовался с Энн.

— Она сказала тебе так, соблюдая приличия, но ты все равно сделай ей подарок. Хм-м…

Энн выбрала такое, что поставило Майка в тупик — Джил и без того пахла так, как она должна пахнуть.

Когда подарок прибыл, его размеры и очевидная незначительность усилили его недоверие… а когда Энн брызнула этим на себя, прежде чем отдать Джил, Майк усомнился еще больше: запах был очень резким и совсем не походил на запах Джил.

Но Джил пришла от духов в совершенный восторг и настояла на немедленном поцелуе. В ее поцелуе он грокнул, что этот подарок был тем самым, чего она хотела, и что их близость от этого возросла.

Когда она подушилась на обед вечером, — он обнаружил, что каким-то непонятным образом запах Джил стал даже более приятным, чем обычно. Еще удивительнее было то, что Доркас тоже поцеловала его и прошептала:

— Майк… халатик, конечно, очень милый — но, может, ты когда-нибудь и мне подаришь духи?

Майк не мог грокнуть, почему Доркас захотелось духов: ведь она пахла не так, как Джил, так что эти духи не подошли бы для нее… а он не хотел, чтобы Доркас пахла так же, как Джил. Он хотел, чтобы она пахла как Доркас.

Вмешался Джубал:

— Прекрати прижиматься к мальчику, дай ему спокойно поесть! Доркас, ты и так воняешь, как помойная кошка, так что нечего вымогать у Майка эту смерделовку.

— Босс, займитесь лучше своим делом.

Это сбивало с толку — что Джил могла пахнуть еще больше как Джил… что Доркас хотела пахнуть, как Джил, хотя она хорошо пахла собой… а Джубал сказал, что Доркас пахнет, как кошка. У них была кошка, правда, не помойная, а общая; временами она заходила в дом и соизволяла принять пищу. Кошка и Майк грокнули друг друга; Майк нашел ее плотоядные мысли очень приятными и вполне марсианскими. Он обнаружил, что имя кошки (Фридрих Вильгельм Ницше) было не настоящим, но он об этом никому не сказал, потому что не мог произнести настоящее имя кошки: он мог слышать его только в своей голове. Кошка пахла совсем не так, как Доркас.

Раздача подарков стала настоящим праздником и помогла Майку понять истинное значение денег. Но он не забыл и о других вещах, которые ему не терпелось грокнуть. Джубал дважды втихую, чтобы Майк не заметил, отписывался от Сенатора Буна, не упоминая это.

При его понимании времени «следующее воскресенье» мало что значило. Но следующее приглашение было адресовано самому Майку: Верховный епископ Дигби подгонял Буна, и тот чувствовал, что Харшоу водит его за нос. Майк отдал его Джубалу.

— Ну и что? — проворчал Джубал. — Ты хочешь пойти? Ты не обязан. Мы вполне можем послать их к черту.

Утром следующего воскресенья вызвали такси с пилотом (Харшоу не доверял роботам), чтобы доставить Майка, Джил и Джубала в Храм Архангела Фостера Церкви Нового Откровения.

Глава 23

По пути в церковь Джубал пытался предостеречь Майка, но от чего — Майк так и не понял. Он слушал, но вид за окном здорово отвлекал внимание, и он пошел на компромисс, отложив то, что говорил Джубал.

— Смотри, мальчик, — предостерегал Джубал, — эти фостериты спят и видят, как заполучить твои деньги, а престижем Человека с Марса поддержать свою церковь. Они будут тебя охмурять, но ты должен быть тверд.

— Что?

— Черт побери, ты же меня не слушаешь!

— Извини, Джубал.

— Ну, ладно… Смотри на это так: религия — утешение для многих, и вполне возможно, что она в чем-то права. Но религиозность лишь прикрывает чванство. Вера, в которой я воспитывался, убеждала меня в моей исключительности. Я был «спасенным», они были «прокляты»; мы были благословенны, а остальные были «язычниками». Под «язычниками» подразумевались такие, как наш брат Махмуд. А невежественная деревенщина, которая редко мылась и сеяла хлеб по лунному календарю, утверждала, будто знает окончательные ответы на все вопросы Вселенной. Это давало им право презирать всех, не принадлежавших к ним. Наши гимны были переполнены высокомерием — поздравлением себя с тем, как уютно нам со Всемогущим и какого высокого мнения он о нас, и что в Судный День ад настигнет кого-то другого.

— Джубал! — запротестовала Джил. — Он не грокает этого.

— Прошу прощения. Моя родня пыталась сделать из меня проповедника, и, я думаю, это до сих пор заметно.

— Да уж.

— Не смейся, девочка. Я стал бы хорошим проповедником, если бы не начал читать напропалую. Будь у меня побольше апломба и невежества, и я стал бы великим миссионером. Черт, тот балаган, куда мы держим курс, может, назывался бы «Храм Архангела Джубала».

— Джубал, ради бога! — содрогнулась Джил. — Нельзя же лепить такое сразу после завтрака.

— Я говорю всерьез. Мошенник знает, что он лжет, и это ограничивает его размах. Но преуспевающий шаман верит в то, что говорит, и эта вера заразительна. Для него не существует пределов. Но у меня не было необходимой уверенности в моей собственной непогрешимости, и я никогда не мог стать проповедником… разве что критиком — они тоже проповедники, только последнего разбора. — Джубал нахмурился. — Вот чем беспокоят меня фостериты, Джил: я думаю, что они искренни. Майк молокосос для искренности. Майк может клюнуть на искренность.

— Как вы думаете, что они хотят сделать?

— Обратить его, а потом наложить лапы на его состояние.

— Я думала, вы его обезопасили.

— Только в том смысле, что никто не может присвоить его против воли Майка и чтобы он сам не мог отдать его без вмешательства правительства. Но вложение в церковь могущественную политически — другое дело.

— Не вижу, в чем тут…

— Дорогая моя, — нахмурился Джубал, — религия — это самая туманная область с точки зрения закона. Церковь может делать все, что может делать любая другая организация, но у нее нет ограничений. Она не платит налогов, не обязана оглашать свои доходы, свободна от разного рода инспектирования или контроля. Кроме того, церковь — это все, что называет себя церковью. Были попытки провести межу между «истинными» религиями, имеющими право на неприкосновенность, и «вероисповеданиями», а этого делать нельзя: возникнет понятие государственной религии… а такое лекарство куда хуже болезни. И по Конституции Соединенных Штатов, и по Договору Федерации все церкви одинаково неприкосновенны… особенно если они контролируют голоса избирателей. Если Майк обратится в фостеризм… и сделает завещание в пользу своей церкви… а затем «отправится на небеса» как-нибудь на заре, то это будет, в полном смысле, «так же легально, как воскресная служба».

— Ох! А я-то думала, он у нас в безопасности.

— По эту сторону могилы безопасности не бывает.

— Ну… и что же вы собираетесь делать, Джубал?

— Ничего. Только волноваться.

Майк отложил их беседу на будущее, не пытаясь грокнуть ее. Он понял, что темой разговора было понятие, элементарное для марсианского языка, но поразительно скользкое для английского. Поскольку даже брат Махмуд не мог грокнуть всеобъемлющую марсианскую идею, которую по-английски с горем пополам можно передать как «Ты есть Бог», он решил ожидать. Ожидание принесет плоды в свое время. Брат Джил учила его язык, и он сможет объяснить ей это. Они грокнут вместе.

* * *

Сенатор Бун встретил их на посадочной площадке храма.

— Привет вам, люди! Да благословит вас Господь в это прекрасное воскресенье. Мистер Смит, рад снова встретиться с вами. И с вами тоже, доктор. — Он вынул изо рта сигару и взглянул на Джил. — А кто эта маленькая леди? Я ведь не видел вас во Дворце?

— Нет, сенатор. Я Джиллиан Бодмен.

— Так я и думал, моя дорогая. Вы уже спасены?

— Гм… я полагаю, еще нет, сенатор.

— Это никогда не поздно. Мы будем очень рады, если вы посетите помещения для Ищущих во внешней части храма. Я пришлю Гвардейца, он проводит вас. Мистер Смит и док тем временем посетят Святилище.

— Сенатор…

— Да, док?

— Если мисс Бодмен не может войти в Святилище, мы лучше тоже посмотрим на помещения для Ищущих. Она — сиделка мистера Смита.

— Он что, болен? — Бун слегка растерялся.

— Как его врач, я предпочитаю, чтобы медсестра всегда была под рукой, — Джубал пожал плечами. — Мистер Смит еще не совсем акклиматизировался. Но почему бы не спросить его самого. Майк, ты хочешь, чтобы Джил пошла с нами?

— Да, Джубал.

— Но… Очень хорошо, мистер Смит, — Бун снова вынул изо рта сигару, сунул в рот два пальца и свистнул. — Херувим, сюда!

К ним сломя голову подбежал подросток в балахоне, колготках, шлепанцах, с голубиными крылышками. У него были золотистые локоны и солнечная улыбка. Джил подумала, что он миленький, как на рекламе джинджер эля[22].

— Лети в офис Святилища, — приказал Бун, — и скажи начальнику стражи, что мне нужен еще один значок пилигрима, пусть принесет ко вратам. Новое слово — Марс.

— Марс, — повторил мальчуган, по-скаутски отсалютовал Буну и сделал двухсотдесятифутовый прыжок над толпой. Джил сообразила, почему его балахон казался таким раздутым: он скрывал снаряжение прыгунка.

— Надо будет посмотреть, много ли осталось этих значков, — заметил Бун. — Удивительно, но многие грешники повадились брать символы Радости Господней, не смывая с себя грехов. Пока не принесли третий значок, мы побродим тут и поглазеем по сторонам.

Они протолкались сквозь толпу и вошли в длинный высокий холл храма. Бун остановился.

— Я хочу, чтобы вы обратили внимание: мы умеем заинтересовать людей, и даже Господь участвует в этом. Любой турист, посетит он помещения для Ищущих или нет, — а они открыты 24 часа в сутки — должен пройти через этот холл. И что он здесь видит? Возможность испытать свое счастье. — Бун обвел рукой игральные автоматы, что стояли вдоль обеих стен. — Бар и закусочная — в том конце холла; он даже выпить не может, не миновав эти машины. Уверяю вас, только исключительный грешник пройдет мимо, не оставив здесь хотя бы пары медяков. Не подумайте, что мы отбираем у него деньги, не давая ничего взамен. Взгляните… — Бун протолкался к автомату и тронул за плечо поглощенную игрой женщину. — Вы разрешите, дочь моя?

Та подняла голову, и недовольство на ее лице сменилось улыбкой.

— Конечно, епископ.

— Благословляю тебя. Заметьте, — продолжил Бун, скормив машине четвертак, — независимо от того, выиграет грешник или нет, он вознаграждается благословением и сувенирным текстом.

Диски остановились, и в окошках выстроились слова «БОГ — ВИДИТ — ТЕБЯ».

— Вероятность — три к одному, — пояснил Бун и выудил из окошечка выигрыш. — Вот Ваш текст, — он оторвал бумажную ленту и протянул ее Джил. — Держите, маленькая леди, и подумайте над этим.

Джил бросила на бумажку быстрый взгляд прежде, чем опустить ее в сумочку: «Но чрево грешника полно грязи — Н.О., 22, 17»[23].

— Обратите внимание, — продолжал тем временем Бун, — что выигрыш — жетоны, а не наличные, и окошко казначея расположено после бара… масса удобных случаев подать милостыню или совершить другое доброе дело. К тому же, грешник, скорее всего, немедленно вернет их автомату… получая каждый раз благословение и новый текст. Кумулятивный эффект просто поразителен! Некоторых из наших наиболее правоверных агнцев начинали в этом холле.

— Не сомневаюсь, — согласился Джубал.

— Особенно если они срывают банк. Понимаете, каждая комбинация — благословение. А банк — это три Священных Глаза. И знаете, когда грешники видят, как эти глаза выстраиваются в линию и смотрят на них, как сыплется манна небесная, это заставляет их задуматься. Некоторые даже теряют сознание. Сюда, мистер Смит… — Бун вручил Майку жетон. — Крутните-ка его.

Майк замешкался. Джубал взял жетон сам. Черт возьми, меньше всего он хотел, чтобы мальчика одурачил «однорукий бандит»!

— Давайте, я попробую, сенатор. — И он сунул жетон в машину.

Майк слегка растянул свое чувство времени и проник внутрь машины, пытаясь узнать, что она делает. Он был слишком робок, чтобы запустить ее самому.

Но когда это сделал Джубал, Майк увидел вращение цилиндров, увидел глаза, нарисованные на каждом, и удивился слову «банк». Слово это, насколько он знал, имело три значения — jackport — 1) банк (карт.), 2) куш, 3) затруднительное положение, но ни одно из них не подходило. Вовсе не собираясь вызывать суматоху, он замедлил и остановил каждое колесо так, что глаза выглянули из окошечек.

Раздался звон, хор запел осанну, машина осветилась огнями, и из нее потоком хлынули жетоны. Бун был в восторге.

— Вот это да! Док, сегодня ваш день! Так… бросьте-ка еще один, чтобы повернуть колеса.

Джубал взял из груды один жетон и скормил его машине. Майк удивился, отчего все так случилось, и поэтому снова заставил глаза появиться в окошечках. Все повторилось, за исключением того, что поток превратился в струйку. Бун уставился на автомат.

— Будь я… благословен! Ему не полагается делать это два раза подряд. Но я распоряжусь, что вам выплатили оба выигрыша.

Он быстро сунул жетон в щель.

Майк все еще не понял, почему это называется банком. Глаза снова появились в окошечках.

Бун опешил. Джил схватила Майка за руку и зашептала:

— Майк… прекрати!

— Но Джил, я просто смотрел…

— Не разговаривай. Перестань и все. Погоди до дома!

Бун медленно произнес:

— Я не уверен, можно ли назвать это чудом. Видимо, автомату нужен ремонт. Херувим, сюда! — крикнул он и добавил: — Лучше, наверное, не брать последний выигрыш. — И скормил машине еще один жетон.

Колеса остановились — на этот раз без вмешательства Майка, — провозглашая: «ФОСТЕР — ЛЮБИТ — ТЕБЯ».

— Счастливый день, — сказал подошедший Херувим. — Нужна помощь?

— Три банка подряд, — сказал ему Бун.

Три?

— Ты что, не слыхал музыку? Оглох? Мы будем в баре; принеси деньги туда. И пусть кто-нибудь посмотрит машину.

— Да, епископ.

Бун поспешно повел их в бар.

— Лучше увести вас отсюда, — весело заговорил он, — пока вы не обобрали Церковь. Док, вам всегда так везет?

— Всегда, — торжественно ответил Харшоу. Он твердил себе, что не знает, какое мальчик имеет к этому отношение… но радовался, что это тяжкое испытание закончилось.

Бун подвел их к стойке с табличкой «Занято» и сказал:

— Вот здесь… или маленькая леди желает сесть?

— Нет, мне и так хорошо. — «Назови меня еще разок маленькой леди и я спущу на тебя Майка!»

Бармен поспешил к ним.

— Счастливый день. Ваше обычное, епископ?

— Двойное. Что для вас, док? Мистер Смит? Не стесняйтесь. Вы в гостях у архиепископа.

— Бренди, пожалуйста. И воды запить.

— Бренди, пожалуйста, — повторил Майк и добавил: — Но без воды, будьте добры.

Вода не была сутью, и все же он не желал пить воду здесь.

— Вот это я понимаю! — от всей души воскликнул Бун. — Вот это характер так характер! Без воды. Получили? Ладно, это шутка. — Он ткнул Джубала под ребра. — Что для маленькой леди? Кола? Молоко для розовых щечек? Или настоящий Счастливый День, как для взрослых?

— Сенатор, — сдерживаясь, спросила Джил, — хватит ли вашего гостеприимства на мартини?

— Хватит ли? Лучшее мартини в мире: мы не добавляем вермут. Взамен мы благословляем его. Двойное мартини маленькой леди. Благословляю тебя, сын мой, и поторопись. У нас есть немного времени, чтобы выпить и отдать дань уважения архангелу Фостеру. После — в Святилище, послушать архиепископа.

Спиртное прибыло одновременно с выигрышем. Бун благословил их, и они выпили, потом он поспорил с Джубалом из-за трехсот долларов. Бун настаивал на том, что все призы должны принадлежать Харшоу. Джубал, однако, положил все деньги в чашу для пожертвований.

Бун довольно кивнул.

— Док, это свидетельствует о щедрости вашей души. Мы еще вас спасем. Еще по маленькой, люди?

Джил надеялась, что кто-нибудь скажет «да». Джин был с водой, но он зажег внутри огонек терпимости. Никто, однако, не откликнулся, и Бун повел их вверх по лестнице, мимо надписи, гласящей: ИЩУЩИМ И ГРЕШНИКАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН — РЕЧЬ ИМЕННО О ТЕБЕ!

В конце были ворота.

— Епископ Бун и три пилигрима, гости архиепископа, — произнес Бун.

Створки разошлись. Он провел их по изгибающемуся коридору в комнату. Она была обширна и обставлена с роскошью, которая напомнила Джил стиль похоронного бюро, хотя и была полна радостной музыкой: тема «Звенящие колокольчики» с наложением конгов. Джил почувствовала, что ее тянет танцевать.

Дальняя стена была стеклянной, и казалось, что ее вообще нет. Бун быстро проговорил:

— Вот мы и пришли, люди — в Общество. Вы не обязаны опускаться на колени, но сделайте это, если почувствуете, что так лучше. Большинство пилигримов поступает именно так. Он… совсем такой, как в тот миг, когда его призвали на небеса. — Бун простер руку с сигарой. — Разве он выглядит не как на самом деле? Плоть, оберегаемая чудом, не тронута тлением. Это тот самый стул, на котором он писал свои послания… и та самая поза, в которой он был, когда отправился на небеса. Его никогда не трогали — мы построили храм вокруг него… передвинув старую церковь, естественно, и сохранив ее святые камни.

Примерно в двадцати футах, на стуле, более похожем на трон, сидел к ним лицом старик. Он выглядел, как живой… напоминая Джил старого козла с фермы, на которой она проводила лето в детстве — выпяченная нижняя губа, бакенбарды, неприятные мутные глаза. По коже побежали мурашки: архангел Фостер внушал ложные чувства.

— Брат мой, это Старший? — спросил Майк по-марсиански.

— Не знаю, Майк. Говорят, что да.

— Я не грокаю Старшего.

— Говорю тебе, я не знаю.

— Я грокаю неправильность.

— Майк! Смотри у меня!

— Да, Джил.

— Что он говорит, маленькая леди? — спросил Бун. — Что вы спросили, мистер Смит?

— Ничего особенного, — поспешно ответила Джил. — Сенатор, можно мне уйти? Я боюсь потерять сознание.

Она взглянула на труп. По небу плыли клубящиеся облака. Луч света прорвался в просвет и упал на лицо. Лицо мгновенно преобразилось, глаза стали яркими и живыми.

Бун успокаивающе произнес:

— Первый раз всегда так действует. Походите по галерее ищущих, это под нами. Там приходится глядеть вверх, и музыка там другая — тяжелая музыка, с инфразвуком, как я понимаю, — напоминает людям об их грехах. А эта комната — келья Счастливых Мыслей для высших представителей Церкви. Я прихожу сюда посидеть и выкурить сигару, когда чувствую себя не совсем хорошо.

— Будьте добры, сенатор…

— О, конечно. Подождите там, милая. Мистер Смит, оставайтесь здесь сколько угодно.

— Сенатор, — сказал Джубал, — не лучше ли нам послушать службу?

Они вышли. Джил вся тряслась: она страшно боялась, что Майк что-нибудь выкинет в этом ужасном мавзолее и их тут же линчуют.

Два охранника перед порталом Святилища скрестили копья, едва они приблизились.

— Проходите, проходите! — сказал Бун. — Эти пилигримы — личные гости архиепископа. Где их значки?

Значки были уже готовы, а с ними и шифр, отворяющий все двери.

— Сюда, епископ, — сказал важный привратник и провел их по широким ступеням в центральную ложу.

Бун отступил на шаг:

— Сначала вы, маленькая леди.

Бун хотел сесть рядом с Майком, но Харшоу опередил его, и Майк уселся между Джил и Джубалом, а Буну пришлось присоединиться сбоку.

Ложа была роскошной — контурные кресла, пепельницы, откидные столики для освежающих напитков. Они сидели над прихожанами, в сотне футов от алтаря. Прямо перед ними молодой священник заводил толпу, покачиваясь в такт музыке и двигая взад-вперед мускулистыми руками с тяжелыми кулаками. Его сильный бас время от времени присоединялся к хору, а потом возвысился, призывая:

— Ну-ка, приподнимем свои зады! Не дадим дьяволу захватить себя врасплох!

Змеиный танец заколыхался у правого нефа, качнулся вперед, повернул к центральному нефу. Ноги топали в такт круговым движениям рук священника и синкопированному пению хора. Топ, топ, А-А! …Топ, топ, А-А! Джил почувствовала ритм и одурело подумала, как здорово было бы потанцевать — и все больше и больше людей присоединялось к танцу под задорные выкрики мускулистого священника.

— Этот мальчик — моя находка, — похвастался Бун. — Я проповедовал с ним в паре и понял, что он может завести толпу до умопомрачения. Преподобный «Джаг» — Джакерман — играл правым тэклом у «Таранов». Вы видели его, конечно.

— Боюсь, что нет, — ответил Джубал. — Я не смотрю футбол.

— В самом деле? Знаете, во время сезона наиболее ревностные прихожане остаются после службы, перекусывают прямо на скамьях и смотрят игру. Стена за алтарем отходит в сторону, и вы видите величайший из стереобаков. Пожалуйте смотреть. Изображение лучше, чем дома, а переживаешь еще больше, потому что вокруг люди. — Он свистнул. — Херувим, сюда!

Появился запыхавшийся привратник.

— Да, епископ?

— Сын мой, ты убежал так быстро, что я не успел отдать распоряжения.

— Виноват, епископ.

— С чувством вины никогда не попадешь на небеса. Будь всегда счастлив, сын мой. Если внутри тебя всегда будет эта старая пружинка, ты будешь крепко стоять на ногах. Еще по разочку, люди? — Он отдал распоряжения и добавил: — Принеси горсть моих сигар… возьмешь у главного бармена.

— Сию минуту, епископ.

— Благословляю тебя, сынок. Неси побыстрее…

Змеиный танец извивался почти под ними; Бун перегнулся через край ложи, приложил руки рупором ко рту и крикнул, перекрывая шум:

— Доун! Эй, Доун!

Женщина внизу подняла голову, и он кивнул ей. Она улыбнулась.

— Принеси-ка нам виски с содовой. Лети.

Женщина появилась сразу же, как только приготовила коктейль. Бун откинул для нее сиденье в заднем ряду.

— Дорогая моя, эта маленькая леди в углу — мисс Бодмен, рядом со мной — знаменитый доктор Джубал Харшоу…

— В самом деле? Доктор, я считаю, ваши рассказы просто божественны!

— Спасибо.

— Правда-правда! Я записала один ваш рассказ на ленту, и он убаюкивает меня каждый вечер.

— Лучшей похвалы писатель не может ожидать, — ответил Джубал с застывшим лицом.

— Достаточно, Доун, — вмешался Бун. — Молодой человек между нами… мистер Валентайн Майкл Смит, Человек с Марса.

Ее глаза округлились.

— О боже!

— Благословляю тебя, дитя! — взревел Бун. — Вот так сюрпризец, а?

— Вы действительно Человек с Марса? — спросила она.

— Да, мисс Доун Ардент.

— Зовите меня просто Доун. О боже!

Бун легонько тронул пальцами ее руку.

— Разве тебе неведомо, что сомневаться в словах епископа грешно? Тебе не хотелось бы вывести Человека с Марса к свету?

— О, еще как!

«Надо думать, гладкая ты сучка!» — возмутилась про себя Джил. С самого появления мисс Ардент в ней назревала злость. Платье этой женщины было с длинными рукавами, высоким воротом и непрозрачное, но не скрывало ничего. Материя была цвета ее загорелой кожи, и Джил была уверена, что кожа — это все, что было под ним. Не считая самой мисс Ардент, которой было там очень много. Одежда была показушно скромной по сравнению с одеждой большинства прихожанок, часть из которых, казалось, были теперь готовы забиться в припадке.

Джил подумала, что мисс Ардент выглядит так, словно только что выбралась из постели и готова забраться туда снова. С Майком. «Перестань наваливаться на него своим скелетом, дешевка!»

— Я поговорю с архиепископом, дорогая, — сказал Бун. — А теперь иди вниз и командуй парадом. Ты нужна Джагу.

— Да, епископ. Рада была встретиться с вами, мисс Бодмен и доктор Харшоу. Надеюсь увидеть вас снова, мистер Смит. Я буду молиться за вас. — И она, раскачиваясь в такт музыке, заторопилась к пастве.

— Хорошая девушка, — радостно возвестил Бун. — Видели когда-нибудь, как она работает, док?

— Пожалуй, нет. А что она делает?

— Вы не знаете?

— Нет.

— Разве вы никогда не слышали ее имени? Это Доун Ардент — самая высокооплачиваемая звезда стриптиза на всем калифорнийском побережье, вот она кто. Работает в радужном пятне, и когда дело доходит до туфелек, свет лежит только на лице, и больше ничего нельзя увидеть. Очень эффектно. Крайне возвышенно. Можно ли поверить, глядя на это сияющее личико, что она была аморальнейшей женщиной?

— Не могу в это поверить!

— Однако это так. Спросите у нее самой. Она расскажет. А лучше пройдемте в чистилище для ищущих — я дам вам знать, когда будет она. Когда она кается, это придает другим женщинам смелости в признании собственных грехов. Она не скрывает ничего — ей становится лучше от того, что она помогает людям. Очень самоотверженна: каждый субботний вечер прилетает для занятий в воскресной школе. Она ведет Класс Счастливых Молодых Людей, и посещаемость улучшилась, лишь только она взялась за это дело.

— В это я могу поверить, — согласился Джубал. — И насколько молоды эти молодые счастливцы?

Бун рассмеялся.

— Меня-то вы не проведете, старый черт. Кто-то рассказал вам про девиз класса Доун «Быть молодым никогда не поздно».

— И все-таки?

— Вы все равно не сможете примкнуть к ним, пока не увидите свет и не пройдете очищение. Есть одна Истинная Церковь, в отличие от этих ловушек сатаны, этих смердящих ям беззакония, именующих себя «церквями», чтобы склонить неосторожных к идолопоклонству и прочим мерзостям. Вы не можете просто зайти, чтобы убить пару часов, потому что на улице дождь; вы должны сперва стать спасенными. Фактически… ого, скоро передача. — Во всех углах огромного зала мигали огоньки. — Джаг разогрел их. Теперь вы увидите действие!

Участвующие в змеином танце (сидящих осталось совсем мало) отбивали такт ладошами и прыгали вверх-вниз. Привратники поспешно поднимали упавших, часть из которых, преимущественно женщины, корчились и исходили пеной. Этих они сваливали на алтарь и оставляли биться, словно рыба на берегу. Бун указал сигарой на одну из них — тощую и рыжеволосую, лет около сорока, чье платье было сильно порвано.

— Видите эту женщину? С год назад она прошла обряд, не стремясь к этому душой. Иногда архангел Фостер использует ее уста, чтобы говорить с нами… и когда это случается, требуется четверо крепких служек, чтобы удерживать ее. Она может отправиться на небеса в любой момент, она всегда готова. Кому-нибудь нужна передышка? Бар закрывается, раз камеры включены. Сейчас дело пойдет живей.

Майк позволил, чтобы его стакан наполнили. Он не разделял отвращения Джил к происходящему. Он смутился, когда обнаружил, что Старший оказался всего-навсего испорченной едой, но отложил это на потом и сейчас упивался царящим внизу сумасшествием. У него был настолько сильный марсианский привкус, что он испытывал одновременно и ностальгию, и тепло родного дома. Здесь не было ничего марсианского, все было совершенно иным, и все же он грокал возрастающую близость, такую же настоящую, как и в водной церемонии, и в такой множественности и интенсивности, какой никогда не встречал вне своего гнезда. Он отчаянно желал, чтобы кто-нибудь пригласил его присоединиться к прыгающим, даже ноги подрагивали, стремясь увести его вниз, к танцующим.

Он узнал мисс Доун Ардент. Может, она пригласит его? Он узнал ее не по размерам и пропорциям, хотя она была почти того же роста, что и брат Джил, при почти тех же формах. Мисс Доун Ардент имела свое лицо, свои боли, печали и направления возрастания близости под теплой улыбкой. Он подумал, что мисс Доун Ардент может однажды пожелать разделить с ним воду. Сенатор епископ Бун заставлял его держаться настороже, — и он был рад, что Джубал не посадил их рядом, но он жалел, что мисс Доун Ардент отослали.

Мисс Доун Ардент так и не взглянула вверх; процессия увлекла ее в сторону.

Человек на платформе воздел руки. В огромной пещере стало тихо. Неожиданно он резко бросил руки вниз.

— Кто счастлив?

Мы счастливы!

— Почему?

— Бог… любит… нас!

— Откуда вы знаете?

Фостер сказал!

Он упал на колени, подняв над головой кулаки.

— Услышим же львиный рев!

Все заревели, завопили, завизжали, а он, размахивая кулаком, словно дирижерской палочкой, поднял их голоса вверх, потом опустил, загоняя почти до инфразвукового ворчанья, и бросил затем в крещендо, которое сотрясло даже балкон. Майк включился в хор с таким болезненным экстазом, что даже испугался, что вдруг отключится. Но Джил говорила, что он это не должен делать, только у себя в комнате. Он справился с собой и позволил теплым волнам прокатываться сквозь себя.

Человек на платформе поднялся с колен.

— Наш первый гимн, — быстро проговорил он, — посвящается Пекарням Манны, производителям Ангельского Хлеба, хлебов любви с улыбающимся лицом нашего архиепископа на каждой обертке, внутри которой может найтись ценный премиальный купон, который можно реализовать в ближайшей церкви Нового Откровения. Братья и сестры, завтра Пекарни Манны, имеющие отделения по всей стране, начинают гигантскую дешевую распродажу. Посылайте своих детей в школу с пузатой коробкой печенья архангела Фостера. Каждая штучка благословлена и завернута в соответствующий текст — и молитесь за то, чтобы каждое печенье, отданное приятелю, привело дитя грешника к свету. А теперь давайте оживим это святыми словами нашего любимца: «Вперед, дети Фостера». Все вместе…

— Вперед, дети Фосте-РА!

Разбейте врагов…

Наш щит — это ве-РА,

Опора — любовь!

— Второй куплет!

— Не слушайте грешни-КОВ!

С нами господь!

Майк так радовался, что даже не пытался грокнуть слова. Он грокал, что не слова были сутью; сутью была возрастающая близость. Танец начался снова, танцующие вместе с хором бормотали призывы и угрозы.

После гимна были объявления, небесные послания, новая реклама, уведомление о новом шифре на дверях. Второй гимн «Поднимая счастливые лица» был заказан Районным Универмагом Даттельбаума, «где спасенные покупают, ничего не боясь», поскольку там не предлагается товаров с клеймом конкурента — и в каждом отделе есть Комната Счастья для детей, где за ними присматривает сестра из спасенных.

Священник подошел к краю возвышения и приставил ладонь к уху.

— Диг-би… ДИГ-БИ!

— Что-что?

— Диг-би… ДИГ-БИ!

— Громче! Чтобы он вас услышал!

— ДИГ-БИ-ДИГ-БИ! — хлоп-хлоп, топ-топ. — ДИГ-БИ-ДИГ-БИ! — хлоп-хлоп, топ-топ.

Это продолжалось и продолжалось, пока здание не задрожало. Джубал наклонился к Буну.

— Еще немного, и им удастся то, что некогда сделал Самсон.

— Не бойтесь, — ответил Бун, не выпуская изо рта сигары. — Стены крепки, они поддерживаются верой. Храм построен, чтобы сотрясаться, так оно и было задумано.

Огни начали гаснуть, занавес разошелся в стороны, и ослепительное сияние очертило архиепископа, потрясающего над головой сомкнутыми руками.

Ответом ему был львиный рев, а он улыбался и посылал всем воздушные поцелуи. По пути к кафедре он остановился, поднял одну из одержимых, все еще бьющуюся в припадке, поцеловал, ее, осторожно упустил на пол и двинулся дальше, потом остановился и склонился над рыжеволосой женщиной. Он протянул руку за спину, и в ней очутился микрофон. Он обнял женщину одной рукой за плечи и приблизил к ее губам микрофон.

Майк не разобрал слов. Похоже, они не были английскими. Архиепископ стал переводить, выкрикивая обрывки фраз в паузах, когда переставала пузыриться пена:

— Архангел Фостер с нами… Он нами доволен. Поцелуйте сестру справа… Архангел Фостер любит вас. Поцелуйте сестру слева от вас. У него есть послание для вас.

Женщина заговорила снова. Дигби заколебался.

— Что такое? Умоляю, громче.

Она забормотала, срываясь на визг.

Дигби поглядел вверх и улыбнулся.

— Его послание предназначено пилигриму с другой планеты — Валентайну Майклу Смиту, Человеку с Марса! Где вы, Валентайн Майкл Смит? Встаньте!

Джил попыталась удержать его, но Джубал проворчал:

— Легче не противиться. Пусть встанет. Помаши рукой, Майк, и сядь.

Майк так и сделал, удивляясь, почему это все кричат: «Че-ло-век с Мар-са… Че-ло-век с Мар-са!»

Проповедь, похоже, имела какое-то отношение к нему, но он не мог толком в этом разобраться. Слова были все-таки английскими; но казалось, что они неправильно приставлены друг к другу, и было так много шума, так много хлопанья в ладоши, так много выкриков «Аллилуйя!» и «Счастливый день!», что он совсем смешался.

Проповедь окончилась. Дигби предоставил молодому священнику продолжать службу и вышел.

Бун поднялся.

— Идемте, дети мои. Мы должны опередить толпу.

Майк поднялся следом, держа Джил за руку. Вскоре они шли по сводчатому коридору.

— Это тот, что ведет к посадочной площадке? — спросил Джубал. — Я велел шоферу подождать.

— А? — оглянулся Бун. — Да, тот самый. Но мы идем к архиепископу.

— Что? — Джубал остановился. — Нет, нам пора идти.

Бун уставился на него.

— Доктор, архиепископ ждет. Вы должны засвидетельствовать свое уважение. Вы же у него в гостях.

Джубал сдался:

— Ладно… Надеюсь, там не будет толпы? Мальчик и так слишком возбужден.

— Только архиепископ.

Бун открыл дверь лифта. Через несколько секунд они уже были в гостиной Дигби.

Отворилась дверь, из нее торопливо вышел Дигби. Он сменил свое облачение и был теперь в ниспадающих одеждах. Он улыбнулся.

— Простите, что заставил вас ждать, дети мои. Пришлось немного сполоснуться. Вы не можете себе представить, как потеешь, побивая Сатану. Так это Человек с Марса? Бог да благословит тебя, сынок. Добро пожаловать в дом Господень. Архангел Фостер желает, чтобы ты чувствовал себя как дома. Он смотрит на тебя.

Майк не отвечал. Джубала удивило, что Дигби оказался таким коротышкой. Что он использовал на сцене? Высокие каблуки? Или освещение? Несмотря на козлиную бородку, которую он носил в подражание Фостеру, человек этот напоминал Джубалу бывалого пройдоху-коммивояжера: та же улыбка, та же мягкая манера разговора. Но он напоминал Джубалу и кого-то из знакомых… Точно! «Профессора» Саймона Магуса, покойного мужа Беки Веси. Джубал почувствовал к священнику некоторую теплоту. Саймон был самым приятным стервецом из всех, кого он знавал.

Дигби тем временем одарил своим обаянием Джил:

— Не опускайся на колени, дочь моя. Все мы здесь друзья.

Он заговорил с Джил, поразив ее и своей осведомленностью обо всей ее подноготной, добавив под конец:

— Я глубоко уважаю твою профессию, дочь моя. В святых словах архангела Фостера Бог повелевает нам заботиться о теле, дабы душа могла искать свет, не тревожимая плотью. Я знаю, что ты пока еще не стала одной из нас, но дело твое благословлено Господом. Все мы путники на дороге к небесам.

Он повернулся к Джубалу.

— Вы тоже, доктор. Архангел Фостер говорит, что Бог повелевает вам быть счастливыми… и часто бывало так, что я клал свой посох, смертельно уставший, и целый час наслаждался одним из ваших рассказов… и вставал посвежевшим, готовым к новой битве.

— Благодарю вас, епископ.

— Это действительно так. У меня есть данные о вас, проанализированные на небесах… ладно-ладно, не обращайте внимания. Я знаю, что вы неверующий. Даже для Сатаны есть место в Великом Плане Господа. Для вас не пришло еще время уверовать. Из вашей печали и сердечной боли ткете вы счастье для других. Так начертано на вашей странице в Великой Книге. Впрочем, простите! Я пригласил вас сюда не для того, чтобы спорить о теологии. Мы вообще не спорим: мы ждем, пока вы не увидите свет, и тогда принимаем вас. Сегодня же мы просто насладимся обществом друг друга.

Джубал признался себе, что речистый мошенник оказался хорошим хозяином: кофе, выпивка и еда были просто великолепны. Майк, казалось, слегка нервничал, особенно когда Дигби отвел его в сторонку и о чем-то заговорил. А, плевать. Мальчику полезно встречаться с разными людьми.

Бун показывал Джил ларец с реликвиями Фостера. Джубал забавлялся его рассказом, намазывая на тост паштет из гусиной печени. Щелкнул дверной замок. Он оглянулся. Дигби и Майк исчезли.

— Куда они ушли, сенатор?

— А? Что вы сказали, доктор?

— Епископ Дигби и Майк. Где они?

Бун сделал вид, будто только сейчас заметил закрытую дверь.

— А… они пошли вон туда на минутку. Это комната для приватных встреч. Вы ведь там не бывали? Епископ показывал вам ее?

— Э… да.

Это была комната с креслом на возвышении («Троном», — с усмешкой поправил себя Джубал) и скамеечкой у его подножия. Интересно, кто из них усядется на трон, а кто на скамеечку. Если этот мишурный епископ затеет с Майком разговор о религии, он будет шокирован.

— Надеюсь, они не задержатся надолго.

— Конечно. Видимо, мистер Смит захотел перемолвиться с епископом парой слов. Вот что: я скажу шоферу, чтобы он ждал в конце того коридора, где мы сели в лифт. Это личный вход архиепископа. Вы сэкономите минут десять.

— Вы очень любезны.

— Так что если у мистера Смита лежит что-то на душе, не будем торопить его. Я пойду позвоню.

Бун вышел.

— Джубал, — сказала Джил, — мне это не нравится. Мне кажется, нас очень ловко обошли, чтобы оставить Майка наедине с Дигби.

— Само собой.

— Они не имеют права! Я сейчас ворвусь к ним и скажу Майку, что нам пора идти.

— Успокойся, — ответил Джубал. — Ты ведешь себя, словно перепуганная курица. Если Дигби намерен перетянуть Майка на свою сторону, кончится это тем, что Майк перетянет его на свою. Идеи Майка трудно поколебать.

— И все равно… мне это не нравится.

— Успокойся. Пожуй вон чего-нибудь.

— Я не голодна.

— Если я не буду есть на дармовщину, меня выгонят из писателей. — Он водрузил изрядный кус вирджинского окорока на ломоть хлеба с маслом, добавил того-другого-третьего и откусил от этого шаткого сооружения.

Прошло десять минут. Бун не вернулся.

— Джубал, я намерена вытащить Майка отсюда, — решительно объявила Джил.

— Валяй.

Она подергала дверную ручку.

— Дверь заперта.

— Я так и думал.

— Что нам делать? Сломать ее?

Джубал оглядел дверь.

— М-м… С тараном и десятком крепких ребят я бы попробовал. Джил, эта дверь годится для банковского подвала.

— Что же нам делать?

— Стучи, если хочешь. А я посмотрю, где там Бун.

Когда Джубал выглянул в коридор, он увидел, что сенатор возвращается.

— Прошу прощения, — сказав тот, — пришлось посылать херувима за вашим шофером. Он был в Комнате Счастья, перекусывал.

* * *

— Сенатор, — заявил Джубал, — нам пора идти. Не будете ли вы так любезны сказать об этом епископу Дигби?

На лице Буна отразилось смятение.

— Я мог бы позвонить, если вы так настаиваете. Но я не могу войти туда во время приватной беседы.

— Так позвоните.

Открывшаяся дверь вывела Буна из неловкого положения. На пороге появился Майк. Джил увидела его лицо и воскликнула:

— Майк! Ты в порядке?

— Да, Джил.

— Я скажу архиепископу, что вы уходите, — сказал Бун и вышел. И сразу же вернулся. — Он ушел, — сообщил он. — Там есть дверь в его кабинет. — Бун улыбнулся. — Подобно кошкам и кухаркам, архиепископ входит без предупреждения. Это шутка. Он сказал, что «до свидания» ничего не прибавит к счастью. Не обижайтесь.

— Мы не обижаемся. Спасибо вам за самое интересное событие в моей жизни. Нет-нет, не беспокойтесь; мы сами найдем дорогу.

Глава 24

Лишь только «грейхаунд» взмыл в воздух, Джубал спросил:

— Майк, что ты думаешь об этом?

Майк задумался.

— Я не грокнул.

— Не только ты, сынок. Что такое говорил тебе епископ?

Майк помолчал некоторое время.

— Мой брат Джубал, я должен все обдумать, пока не грокну.

— Тогда думай.

Джил вмешалась в разговор:

— Джубал, как они не загремят со всем этим?

— С чем?

— Со всем. Это же не церковь, это сумасшедший дом.

— Нет, Джил. Это церковь… и логический эклектизм нашего времени.

— Что?

— Новое Откровение — старый фокус. Не Фостер и не Дигби ее придумали. Они просто слепили из кусков лакомую приманку, подмазали ее кое-где и пустили в дело. И какое дело! Меня тревожит, что я вполне могу дожить до того времени, когда эта штука станет обязательной для всех.

— О нет!

— О да. Гитлер начинал с меньшего, а все, что у него было, это ненависть. Счастьем торговать гораздо выгоднее. Я знаю, я сам из той же шайки, как напомнил мне Дигби. — Джубал поморщился. — Я должен был съездить ему по физиономии, а вместо этого расплылся в улыбке. Вот почему я боюсь его. Он умен. Он знает, что людям надо. Счастье. Мир слишком долго боялся греха. Теперь Дигби говорит, что бояться ничего не надо ни в этой жизни, ни после, и что бог повелевает всем быть счастливыми. День за днем он твердит: «Ничего не бойтесь, будьте счастливы».

— Так это же хорошо, — возразила Джил. — Он работает изо всех сил, вот только…

— Вздор! Он играет изо всех сил.

— Нет, у меня сложилось впечатление, что он действительно предан своей идее, что он пожертвовал ради…

— Вздор, я сказал. Джил, из всей чепухи, иже еси в нашем мире, альтруизм хуже всего. Люди все время делают лишь то, что хотят. Если они страдают при необходимости выбора — если выбор выглядит как «жертвенность» — можешь быть уверена, что это не более благородно, чем неудобство, вызванное жалостью… необходимостью выбора одной вещи, когда не можешь получить обе. Простой человек страдает всякий раз, когда он должен выбирать, потратить ли ему доллар на пиво или же отложить для детей, подниматься ли рано утром или потерять работу. Но он всегда выбирает либо меньшее зло, либо большее удовольствие. Негодяй и святой делают в конечном счете одинаковый выбор. Как Дигби. Святой или негодяй, он никак не суетливый дурак.

— Кто же он все-таки, Джубал?

— А разве есть разница?

— О, Джубал, ваш цинизм — поза! Конечно, разница есть.

— М-м… да, есть. Надеюсь, что он негодяй… потому что святой причинит в десять раз больше зла. Подумай хорошенько, и сама поймешь. Можешь называть это цинизмом… как будто это слово доказывает неправоту! Джил, что, собственно, тебе не нравится в их службах?

— Ну… все. Не скажете же вы, что это — богослужение!

— Хочешь сказать, что в Маленькой Коричневой Церкви, которую ты посещала девочкой, все делалось по-другому? Взгляни на вещи трезво, Джил. У Святого Петра тоже делают не то, что тебе нравится. И в Мекке.

— Да, но… Нигде не делают такого! Змеиные танцы… игральные автоматы… даже бар! Это просто непристойно!

— Я считаю, что храмовая проституция — это не так уж и непристойно.

Фу!

— Я полагаю, что зверь с двумя спинами так же комичен во время служения богу, как и при других обстоятельствах. Что же касается змеиных танцев… Ты когда-нибудь видала службы трясунов? Я тоже ни разу. Церковь, ставящая препоны влечению полов, не сможет протянуть долго. Однако пляски во славу бога имеют древнюю историю. Им не обязательно быть артистичными — трясунам в жизни не видать Большого Театра, им достаточно простого энтузиазма. Не находишь же ты индийские танцы дождя непочтительными?

— Тут большая разница.

— Как везде и во всем. И чем больше различий, тем больше общего. Теперь об игральных автоматах… Когда-нибудь видала, как в церкви играют в бинго?

— Э… да. Наш священник прибегал к этому средству всякий раз, когда надо было выкупить закладную. Но только в пятницу вечером. Мы никогда не делали ничего такого во время службы.

— Вот как? Напоминает анекдот о жене, которая ужасно гордилась своей верностью: она ложилась с другим, только когда муж уезжал.

— Джубал, это совсем разные вещи.

— Вероятно. Аналогия гораздо тоньше логики. Но, «маленькая леди»…

— Еще улыбнитесь при этом!

— «О… это шутка». Джил, если вещь греховна в воскресенье, она греховна и в пятницу. Так, по крайней мере грокаю я… и, видимо, Человек с Марса. Единственное различие, которое я увидал, состоит в том, что фостериты выдают библейские изречения — причем бесплатно — даже если ты проиграл. Способно ли бинго на такое?

— Лживые словеса! Тексты Нового Откровения!.. Вы хоть читали их?

— Читал.

— Тогда сами знаете. Они лишь приодеты в библейские одежды. Частью приторно-сладки, в большинстве — нелепы… а некоторые просто злобны.

Довольно долгое время Джубал молчал. Наконец он произнес:

— Джил, ты знакома со священными писаниями индусов?

— Боюсь, что нет.

— А с Кораном? Или другими писаниями? Я могу привести пример из Библии, но не хочу задевать твои чувства.

— Вы не заденете моих чувств.

— Что ж, я использую Ветхий завет, выбрав куски, которые обычно не очень-то расстраивают людей. Ты знаешь о Содоме и Гоморре? Как Лот был спасен из этих безнравственных городов, когда Яхве разрушил их?

— Конечно. Его жена превратилась в соляной столп.

— Это всегда казалось мне слишком сильным наказанием. Но мы говорили о Лоте. Петр описывает его как справедливого, благочестивого и праведного человека, которого тошнило от грязных разговорчиков нечестивых горожан. Святому Петру полагается быть образцом честности, поскольку ему вверены ключи от царства небесного. Но очень трудно понять, что же вознесло Лота на вершину добродетели. Он разделил пастбища по совету своего брата. Он попал в плен в битве. Он драпанул из города, чтобы спасти свою шкуру. Он накормил и приютил двух незнакомцев, однако его поведение показывает, что он знал, какие это важные персоны, но, с точки зрения Корана и моей собственной, его гостеприимство ценилось бы больше, сочти он их обыкновенными нищими. Помимо этих примеров и суждений Святого Петра есть только один случай, на основании которого можно судить о честности Лота… честности настолько исключительной, что небесное заступничество спасло его жизнь. Смотри Книгу Бытия, глава девятнадцатая, стих седьмой.

— И что она говорит?

— Найди сама. Я не жду, что ты поверишь мне.

— Джубал! Вы самый противный человек из всех, что я встречала.

— А ты очень миленькая девочка, поэтому я не обращаю внимания на твое невежество. Ладно, но потом проверь сама. Соседи Лота ломились в его дверь и хотели прогнать этих парней из города. Лот не спорил, он предложил сделку. У него были две дочери, девственницы, как он говорил. Он сказал толпе, что отдаст им этих девочек, и они вольны делать с ними все, что пожелают, другими словами, собачью свадьбу. Он умолял их делать с его дочерьми кому что нравится… только перестать стучать в дверь.

— Джубал… Там действительно так говорится?

— Я осовременил язык, но смысл так же безошибочен, как подмигивание шлюхи. Лот предлагал ораве мужиков — «юношей и старцев», как говорится в Библии — надругаться над двумя девственницами, лишь бы только они перестали стучать в дверь. Кстати! — Джубал просиял. — Следовало испробовать тот же способ, когда гориллы из СС ломились в мои двери! Может, я попал бы на небеса. — Он призадумался. — Нет, здесь требуется «нетронутая девственница», и я бы не знал, кого из вас предлагать.

— Бр-р! Уж только не меня.

— Что ж, и Лот мог ошибаться. Но именно это он обещал — своих девственных дочерей, юных, хрупких и напуганных, — настаивая, чтобы шайка громил изнасиловала их, лишь бы его самого оставили в покое! — Джубал выругался. — Библия величает этого подонка праведником.

Джил медленно проговорила:

— Я не думаю, чтобы именно так нам объясняли это в воскресной школе.

— Черт побери, взгляни сама! Это не единственный удар для тех, кто читает Библию. Возьмем Елисея. Елисей был таким святым, что одно прикосновение к его костям возвращало мертвецов к жизни. Он был таким же плешивым старым прощелыгой, как и я. И вот однажды дети принялись смеяться над его лысиной, точно так же, как порой делаете и вы, девушки. Поэтому бог послал медведей, разодравших сорок два ребенка на кровавые куски. Вот что говорит нам вторая глава Книги Царств.

— Босс, я никогда не смеялась над вашей лысиной.

— А кто послал от моего имени запрос этому шарлатану-парикмахеру? Кто бы это ни была, бог-то это знает, и она должна теперь беречься медведей. Библия переполнена подобными вещами. Преступления, выворачивающие душу наизнанку, защищаются божественным повелением или божественным дозволением… добавь сюда же отсутствие здравого смысла и объяснимых законов общественного поведения. И если бы одна только Библия. Попробуй найди хотя бы кусочек чистой земли среди порнографического хлама, который сходит за священные писания индусов. Возьми дюжину других религий. Но я не осуждаю их; я вполне допускаю, что одна из этих мифологий и есть истинное слово Божие… что Бог и впрямь параноик, разорвавший на куски сорок два ребенка лишь за то, что они осмеяли проповедника. С моей точки зрения Новое Откровение Фостера — всего лишь сладенькая конфетка. Патрон епископа Дигби — добрый дядюшка. Он хочет, чтобы люди были счастливы, счастливы на Земле и получили вечное блаженство на небесах. Он не требует, чтобы ты истязала плоть. Нет-нет! Это очень экономная упаковка. Любишь выпивку, азартную игру, пляски и женщин — приходи в церковь и занимайся этим под божественным покровительством. Занимайся этим с чистой совестью. Получай от этого удовольствие. Живи этим! Будь счастлив! — Джубал попытался изобразить на лице счастье. — Конечно, есть и обязанности; бог епископа Дигби ожидает признания. Каждый, кто глуп настолько, что отказывается быть счастливым в его понимании, является грешником и заслуживает того, что с ним случается. Но это правило — общее для всех богов. Не вини Фостера и Дигби. Их танцевальная подмазка со всех сторон ортодоксальна.

— Вот вы и обращены наполовину.

— Ну уж нет! Мне не нравятся змеиные танцы, я недолюбливаю толчею и не позволю всякой дряни указывать, где мне проводить воскресенья. Я просто протестую против твоих слов о том, что они все делают не так. Как литература Новое Откровение — куча серых мыслишек… Да так и должно быть. Свою Библию они составили, передрав другие книги. Что же до внутренней логики, хотя мирские правила и не распространяются на священные писания, но Новое Откровение вообще выходит за всяческие рамки, временами яростно кусая собственный хвост. Попробуй сопоставить Ветхий завет с Новым или буддистское учение с его апокрифами. Как мораль фостеризм представляет собой фрейдистскую этику, подслащенную для тех, кто не способен воспринимать психологию впрямую, хотя я сомневаюсь, чтобы старый развратник, написавший Библию — прости, «вдохновленный написать» — знал об этом: он не был ученым. Но он чувствовал время, использовал дух времени. Страх, комплекс вины, утрата веры — разве мог он такое пропустить? Ладно, кончай разговор, я вздремну.

— Сами же и болтали больше всех.

— Ну, женщины всегда провоцировали меня на разговоры.

Прибыв домой, они обнаружили, что Кэкстон и Махмуд уже давным-давно ждут их. Бен расстроился, не застав Джил, однако компания Мириам, Энн и Доркас довольно быстро подняла ему настроение. Махмуд всегда заявлялся под предлогом встречи с Майком или доктором Харшоу; однако он тоже не выказывал огорчения, если в его распоряжении оказывались лишь еда, выпивка и сад Джубала. Мириам как раз царапала его спину, в то время как Доркас вцепилась в волосы. Джубал взглянул на него.

— Не вставай.

— Если бы я мог! Она же сидит на мне. Привет, Майк!

— Привет, мой брат Стинки доктор Махмуд, — Майк торжественно поприветствовал Бена и попросил у всех извинения.

— Иди, иди, сынок, — ответил ему Джубал.

Энн спросила:

— Майк, ты перекусишь?

— Энн, я не голоден. Благодарю тебя, — церемонно ответил он, повернулся и вошел в дом.

Махмуд извернулся, чуть не сбросив Мириам.

— Джубал! Что такое с нашим сыном?

— Да, — поддержал Бен, — он выглядит больным.

— Оставьте его. Чрезмерная доза религии, — Джубал коротко пересказал утренние события.

Махмуд нахмурился.

— Стоило ли оставлять его с Дигби? Мне кажется, что это — прости меня, мой брат, — неумно.

— Стинки, он должен сам преодолевать подобные трудности. Ты вколотил в него теологию — он говорил мне. Можешь ты назвать хотя бы одну причину, по которой Дигби должен упускать свой шанс? Ответь как ученый, а не как мусульманин.

— Я не могу отвечать не как мусульманин, — кротко возразил доктор Махмуд.

— Извини. Я принимаю эту неизбежность, хотя и не согласен с ней.

— Джубал, я использовал слово «мусульманин» в его точном смысле, а не в том узком, который Мариам вкладывает в слово «магометанин».

— Как я и буду тебя называть, пока не научишься произносить «Мириам»! Перестань дергаться.

— Да, Мариам. Ох! Для чего женщине быть такой сильной? Джубал, как ученый я нахожу Майкла сущим кладом. Как мусульманин я нахожу в нем готовность подчиниться воле Божьей… и это наполняет меня радостью за него, хотя тут есть еще трудности, и он так и не грокнул еще, что означает английское слово «God»[24]. — Он пожал плечами. — Как впрочем, и арабское «Аллах». Но как человек — и раб Господень — я люблю этого парня, нашего приемного сына и водного брата, и не позволю ему подпадать под дурное влияние. Даже помимо его вероучения этот Дигби производит весьма дурное впечатление. А ты что думаешь?

— В точку! — хлопнул в ладоши Бен. — Он скользкий тип. Я не ставлю в свою колонку материал о его надуваловке только потому, что синдикат боится это печатать. Стинки, продолжай говорить. Я, пожалуй, изучу арабский и куплю себе молитвенный коврик.

— Надеюсь на это. Правда, коврик необязателен.

Джубал вздохнул.

— Согласен с вами. Лучше бы мне увидеть Майка курящим марихуану, чем обращенным в веру Дигби. Но не думаю, что для Майка опасна вся эта синкретическая окрошка… Он должен научиться сопротивляться дурным влияниям. Я считаю ваше влияние добрым, но не думаю, что ваши шансы слишком велики: у мальчика восхитительно ясный ум. Магомет может просто проторить путь новому пророку.

— Если будет воля Аллаха, — ответил Махмуд.

— Значит и спорить не о чем, — заключил Джубал.

— Без вас мы обсуждали религию, — негромко сказала Доркас. — Босс, вам известно, что женщины не имеют души?

— Правда?!

— Так говорит Стинки.

— Мариам, — пояснил Махмуд, — желала знать, почему мы, «магометане», думаем, что только мужчины имеют души.

— Мириам, это такое же вульгарное утверждение, как и мнение о том, что евреи приносят в жертву христианских младенцев. Коран гласит, что в рай попадают целые семьи — мужчины вместе с женщинами. Например, смотри «Золотой орнамент», стих шестнадцатый. Верно, Стинки?

— «Приидите в Сад, вы и жены ваши, и будьте счастливы». Примерно так это можно перевести, — согласился Махмуд.

— Ну, — сказала Мириам, — я слышала о прекрасных гуриях, которые служат магометанам-мужчинам для услад в раю, и это как-то не оставляет места для жен.

— Гурии, — возразил Джубал, — это совершенно особые создания, как джинны и ангелы. Им не нужна душа. Начать с того, что они вообще духи, вечные, неизменные и прекрасные. Есть и мужчины-гурии, или, по крайней мере, их эквивалент. Гуриям не надо заслуживать путь в рай. Они что-то вроде персонала. Они обносят всех изысканнейшей пищей и напитками, после которых не бывает похмелья, и развлекают, если это требуется. Но души жен не должны работать. Так, Стинки?

— Достаточно близко, если не брать в расчет непочтительности в словах. Гурии… — он сел так внезапно, что свалил Мириам. — Слушайте! Возможно вы, девушки, и не имеете душ!

Мириам обиделась:

— Ну-ка, неблагодарная неверная собака, возьми свои слова обратно!

— Мир, Мариам! Если у тебя нет души, то ты, как-никак, бессмертна. Джубал… возможно ли для человека умереть, не заметив этого?

— Не могу сказать. Ни разу не пробовал.

— Может, я умер на Марсе, и мне просто приснилось, что я вернулся домой? Оглянитесь! Сад, которому позавидовал бы сам пророк. Четыре прекрасные гурии, предлагающие вкуснейшую еду и изысканнейшие напитки в любой час. Даже их партнеры-мужчины, чтобы ничего не давалось слишком легко. Это же истинный рай.

— Гарантирую, что нет, — заверил его Джубал. — Я плачу за это налоги.

— Но это не касается меня.

— И возьмем этих гурий… Если даже допустить, что они обладают той же красотой… В конце концов, красота — в глазах смотрящего…

— Они именно такие.

— А ты еще заплатишь за это, босс, — прибавила Мириам.

— …все же остается, — подчеркнул Джубал, — одна обязательная особенность гурий.

— Ммм… — протянул Махмуд, — не следует углубляться в эту тему. В раю это не временное физическое состояние, а постоянный божественный атрибут.

— В таком случае, — с энтузиазмом воскликнул Джубал, — я уверен, что это — не гурии.

Махмуд вздохнул.

— Тогда я должен обратить одну из них.

— Почему одну? Тут есть места, где ты можешь насладиться в полной мере.

— Нет, брат мой. Мудрые слова пророка говорят, что хотя Закон и разрешает четырех, невозможно иметь дело более, чем с одной за раз.

— Что ж, это некоторое утешение. И кого же ты выберешь?

— Сейчас посмотрим. Мириам, чувствуешь ли ты себя божественно?

— Пошел к черту! Нашел себе гурию.

— Джил?

— Ну уж нет, — запротестовал Бен. — Это мое поле деятельности.

— Тогда позднее, Джил. Энн?

— Очень жаль. У меня свидание.

— Доркас? Ты мой последний шанс.

— Стинки, — ответила она мягко, — насколько божественно я должна себя чувствовать?

* * *

Майк поднялся в свою комнату, закрыл дверь, лег в постель, свернулся калачиком, закатил глаза, проглотил язык и замедлил сердце. Джил не любила, когда он делал так днем, но не обижалась с тех пор, как он перестал делать это на людях — так много вещей он не должен был делать на людях, но только это одно по-настоящему выводило ее из себя. Он ждал с тех самых пор, как покинул ту комнату, где было так много неправильностей. Он испытывал огромную потребность отключиться и постараться все грокнуть.

Он сделал нечто такое, что Джил не велела…

Он испытывал человеческую потребность сказать себе, что был вынужден поступить так, но марсианская школа не позволяла использовать эту лазейку. Он был в развилке, требовалось правильное действие, и выбор был за ним. Он грокнул, что выбрал верный путь. Но его водный брат Джил запретила идти этим путем…

Но это не оставляло выбора, было противоречием. В развилке существует выбор. С выбором вырастает дух.

Согласилась бы Джил, предприми он другое действие, без потери пищи?

Нет, он грокнул, что запрет Джил касался и этого варианта. В этот момент жизнь, начавшая свое существование в человеческих членах и сформированная марсианской мыслью, не в силах быть и тем и другим одновременно, закончила одну из стадий роста, взорвалась и перестала быть птенцом. Одиночество предопределенной свободы воли заполнило его и, вместе с тем, по-марсиански безмятежное отрешение охватить, обмыслить, просмаковать его горечь, принять его последствия. С горькой радостью он осознал, что эта развилка была его, а не Джил. Его водный брат мог учить, предостерегать, вести… но выбор в развилке не делился на двоих. Здесь было «владение» без права продажи, дара, закладных; владелец и владеемое грокались неразделимо. Он извечно был действием, предпринятым в развилке.

Теперь, когда он осознал себя личностью, он был свободен грокать своих братьев еще ближе, сливаться без разрешения. Целостность личности была и есть и вечно была. Майк перестал обмысливать личности всех своих братьев, множество трижды существовавших на Марсе, соединенных и рассоединенных, нескольких избранных на Земле, — неведомые силы трех на Земле, которые будут его, чтобы слиться с ними; и ему была приятна мысль о том, что, наконец, после долгого ожидания, он грокнул и обмыслил себя.

Майк оставался в трансе; еще многое надо было грокнуть, свободные концы связать заново, в соответствии со своим повзрослением — все, что он увидел и услышал, и то, что произошло в Храме архангела Фостера (не только развилка, когда он и Дигби остались лицом к лицу)… почему сенатор Бун заставил его чувствовать себя подозрительно неловко, почему на вкус мисс Доун Ардент совсем как водный брат, но не является им, запах хорошего, который он не полностью грокнул, в прыжках вверх-вниз и в воплях…

Приходили и уходили разговоры с Джубалом… больше всего его беспокоили слова Джубала; он изучал их, сравнивал с тем, чему его учили, когда он был птенцом, старался выстроить мост между языками — тем, на котором думал, и тем, на котором учился думать. Слово «церковь», которое снова и снова выплывало из слов Джубала, было каким-то запутанным… на марсианском не было подходящего понятия, разве что взять слова «церковь», «поколение», «Бог», «конгрегация» плюс множество других и приравнять их к полноте единственного мира, который он знал во время ожидания-взросления… и втиснуть это понятие в английский в той фразе, которая отвергалась (по различным причинам) и Джубалом, и Махмудом, и Дигби.

«Ты есть Бог». Сейчас он был ближе в понимании этого на английском, хотя эта фраза никогда не могла бы обрести неизбежность марсианского понятия, которое стояло за ней. Он мысленно произнес одновременно английскую фразу и марсианское слово и почувствовал более полное гроканье. Повторяя это, словно буддист, твердящий, что лотос прячет алмаз, он погрузился в нирвану.

Около полуночи он ускорил сердце, перешел на нормальное дыхание, провел самопроверку, разогнулся и сел. Он весь выложился. Теперь он чувствовал себя легким, веселым, проясненным, готовым ко множеству поступков, которые, как он видел, предстояли ему.

Он ощутил щенячью потребность в компании, такую же сильную, как недавнюю необходимость покоя. Он вошел в холл и обрадовался, увидев водного брата.

— Привет!

— Привет, Майк. Ты выглядишь посвежевшим.

— Я прекрасно себя чувствую! Где все?

— Спят. Бен и Стинки отправились по домам час назад, остальные разошлись.

— О, — Майк почувствовал некоторое разочарование от того, что Махмуда нет. Он хотел объяснить свое новое гроканье.

— Мне тоже пора ложиться, но я бы не прочь перекусить. Ты не голоден?

— Да, я очень голоден.

— Идем, там есть холодные цыплята и, возможно, еще что-нибудь. — Они спустились вниз и щедро нагрузили поднос. — Пойдем в сад. Погода довольно теплая.

— Прекрасная идея, — согласился Майк.

— Так тепло, что можно купаться… настоящее бабье лето. Я включу прожектора.

— Не беспокойся, — возразил Майк. — Я возьму поднос.

Он мог видеть в почти полной темноте. Джубал говорил, что его ночное зрение, видимо, развивалось из-за условий, в которых он вырос, и Майк грокнул, что это именно так, но грокнул также, что это было не полное объяснение; его приемные родители научили его смотреть. Что же до теплой ночи, то он хорошо чувствовал бы себя и голым на Эвересте, но его водные братья плохо переносили изменения температуры и давления, а он считался с их слабостью, едва узнав о ней. Но он с нетерпением ожидал одного — убедиться самому, что каждый кристаллик воды жизни является неповторимо индивидуальным, и побегать по снегу босиком, поваляться в нем.

Сейчас же ему было приятно тепло ночи и еще более приятна компания водного брата.

— Хорошо, возьми поднос. Я включу фонари под водой. Мы сядем у бассейна и поедим.

— Прекрасно…

Майк любил глядеть на огни сквозь водную рябь. Это было хорошо и красиво. Они перекусили у бассейна, потом легли на траву и стали глядеть на звезды.

— Майк, вон Марс. Это Марс, да? Или Антарес?

— Это Марс.

— Майк, что сейчас делают на Марсе?

Он заколебался. Вопрос был слишком обширен для ограниченного английского языка.

— На стороне к горизонту — южном полушарии — весна. Растения учат расти.

— Учат расти?

Он опять поколебался.

— Ларри учит растения расти. Я помогал ему. Но мой народ — сейчас я имею в виду марсиан; я грокнул теперь, что вы мой народ — учат растения расти по-другому. В другом полушарии становится холодно, и нимф, тех, что остались в живых этим летом, собирают в гнезда для обучения и дальнейшего взросления. — Он задумался. — Из людей, что мы оставили на экваторе, один рассоединился, остальные грустят.

— Да, я слыхала в новостях.

Майк не слышал об этом. Он не знал, пока его не спросили.

— Им не надо грустить. Мистер Букер Т. В. Джонс, пищетехник первого класса, не грустит. Старшие заботятся о нем.

— Ты знал его?

— Да. У него было свое лицо, темное и прекрасное. Но он очень грустил по дому.

— Послушай, Майк… А ты когда-нибудь тоскуешь по дому? По Марсу?

— Первое время тосковал, — ответил он. — Я всегда был одинок. — Он повернулся на бок и обнял ее. — Но теперь я не одинок. Я грокнул. Я больше никогда не буду снова одинок.

— Майк, милый… — они поцеловались, потом еще и еще.

Наконец водный брат едва слышно произнес:

— Ох! Это было еще хуже, чем в первый раз.

— Ты в порядке, мой брат?

— Да. Еще бы! Поцелуй меня снова.

Много времени спустя по космическим часам она сказала:

— Майк? Ты не… Я хочу сказать, ты знаешь…

— Я знаю. Это для того, чтобы стать ближе. Мы станем ближе.

— Ну… Я так долго ждала… Господи, мы все ждем, но… Не слушай, милый. Повернись немного. Я помогу.

И когда они слились, грокая вместе, Майк сказал мягко и восторженно:

— Ты есть Бог.

То, что она ответила, не было словами. И затем, когда их гроканье стало еще ближе, и Майк почувствовал себя почти совсем готовым рассоединиться, ее голос вернул его:

— О!.. О! Ты есть Бог!

— Мы грокнули Бога.

Глава 25

Люди на Марсе строили воздушные купола для мужчин и женщин, прибывших последним кораблем. Стройка шла быстрее, чем было запланировано: помогали марсиане. Часть сэкономленного времени была потрачена на предварительные изыскания долговременного плана по высвобождению связанного кислорода марсианских песков, чтобы сделать планету более дружелюбной к будущим поколениям поселенцев.

Старшие не помогали и не мешали этому плану — время еще не пришло. Сосредоточенные размышления привели их к важнейшему узлу, способному сформировать марсианское искусство на много миллионов лет вперед.

На Земле продолжались выборы, а один весьма известный поэт опубликовал сокращенный вариант стихотворения, полностью состоящего из знаков препинания и пробелов. «Тайм» опубликовал на него рецензию, а еще предложил, чтобы стенограммы Ассамблеи Федерации передавались в прессу.

Развернулась колоссальная кампания по более широкой продаже репродуктивных органов растений, и миссис Джозеф Дуглас («Тень Величия») заявила следующее: «Пусть лучше на моем обеденном столе не будет салфетки, чем цветов». Тибетский лама из Палермо, Сицилия, возвестил в Беверли-Хиллз о недавно открытом древнем искусстве йоги — пульсирующем дыхании, улучшающем как прану, так и космическое притяжение полов. От его членов требовалось принимать позу matsyendra одетыми в домотканые полотняные одежды, в то время как сам он громко читал избранные места из «Ригведы», а его помощник-гуру в соседней комнате проверял кошельки. Ничего не было украдено: прицел был более дальним.

Президент Соединенных Штатов провозгласил первое воскресенье ноября Днем бабушки и настоял, чтобы Америка встречала этот день цветами. Система похоронных бюро была обвинена в снижении цен. Епископы-фостериты после тайного конклава возгласили второе Главное Чудо Церкви; Верховный Епископ Дигби был взят живым на небеса и возведен в архангелы, став правой рукой архангела Фостера. Интерес к славным вестям подогревался предстоящим Небесным подтверждением выборов нового Верховного Епископа, Хью Шорта — кандидата, принятого фракцией Буна после того, как множество других было отсеяно.

«Унита» и «Хой» опубликовали идентичные разоблачения об избрании Шорта, «Оссерваторе Романо» и «Крисчен Сайенс Монитор» прогнозировали выборы, «Таймс оф Индиа» хохотал, а манчестерский «Гардиан» ограничился простым сообщением: фостериты в Англии малочисленны, но крайне воинственны.

* * *

Дигби был не особо доволен своим возвышением. Человек с Марса оборвал его работу на середине, а этот болван Шорт, конечно же, пустит все на самотек. Фостер слушал с ангельским терпением, пока Дигби не иссяк, и затем сказал:

— Послушайте-ка, юноша, вы теперь ангел, так что выкиньте все это из головы. В вечности нет места взаимным упрекам. Вы тоже были изрядным ослом, пока не отравили меня, но потом действовали весьма неплохо. Теперь, когда Шорт стал Верховным Епископом, он все будет делать как надо, по-другому он просто не сможет. То же самое с католическими папами. Некоторые из них до избрания были просто старыми ослами.

Дигби унялся, но высказал определенную просьбу.

Фостер покачал нимбом.

— Нельзя трогать его. Даже и не пытайтесь. Конечно, вы можете подать официальное заявление на чудо, если хотите выставить себя дураком. Но предупреждаю, его отклонят: вы еще не поняли нашу Систему. Марсиане имеют собственную структуру, отличную от нашей, и до тех пор, пока они будут в нем нуждаться, мы не сможем его тронуть. Они ставят собственный спектакль по своему сценарию. Вселенная многообразна, и для каждого что-нибудь да найдется… эту истину вы, прикладники, часто упускаете из вида.

— Хотите сказать, что этот подонок имел полное право отпихнуть меня в сторону? А я должен смириться?

— Я смирился с тем же, не так ли? А сейчас я помогаю вам, разве нет? Поглядите: кругом полно работы, и ее надо делать. Босс желает иметь спектакль, а не проблемы. Если вам нужен отгул, чтобы успокоиться, берите его и отправляйтесь в мусульманский рай. В противном случае поправьте нимб, расправьте крылья и окунайтесь в работу. Чем быстрее вы начнете действовать по-ангельски, тем быстрее почувствуете себя ангелом. Будьте счастливы, юноша!

Дигби испустил глубокий вздох.

— О'кей, я счастлив. С чего начинать?

* * *

Джубал не слышал об исчезновении Дигби, когда об этом объявили в первый раз, а когда услышал, то отбросил прочь возникшее было слабенькие подозрение. Если Майк и приложил к этому руку, то тайна эта ушла вместе с Дигби, а что там случается с верховными епископами, волновало Джубала меньше всего.

Его домашнее хозяйство пришло в полное расстройство. Джубал сообразил, что произошло, не знал только с кем, да и не очень-то дознавался. Майк был совершеннолетним и показал, что может постоять за себя в драке. Кстати, мальчику самое время немного просолиться.

Джубал не мог восстановить картину преступления по поведению девушек, потому что комбинации все время менялись: ABC против D, затем BCD против A… или AB против CD, или AD против CB и так далее, всеми способами, какими четыре женщины могут нападать друг на друга.

Это продолжалось почти целую неделю после визита в церковь, предпринятого явно не под счастливой звездой, и все это время Майк оставался в своей комнате, находясь, по большей части, в таком глубоком трансе, что Джубал наверняка объявил бы его мертвым, не доведись ему видеть такое раньше. Джубал и вовсе не обратил бы на это внимания, если бы не пострадал его комфорт. Девушки, казалось, только тем и занимались, что по очереди заходили на цыпочках посмотреть, «как там себя чувствует Майк». Все они слишком увлекались готовкой, позабросив секретарские обязанности. Даже твердокаменная Энн… Черт, Энн оказалась хуже всех! Взгляд отсутствующий, говорит невпопад… Джубал готов был спорить на остаток собственной жизни, что доведись Энн свидетельствовать второе пришествие, она запомнила бы дату, время, личность, сопутствующие события и атмосферное давление, и ее спокойные голубые глаза ни разу бы не моргнули.

Поздним вечером в четверг Майк пробудился, и мгновенно вся четверка была к его услугам… «прахом под колесами его колесницы». Девушки вновь стали обслуживать Джубала, поэтому он, оценив вернувшееся счастье, не стал предпринимать ничего радикального. Хотя у него и появилась мыслишка, что если бы он начал рыпаться, Майк мог бы упятерить их жалование с помощью почтовой открытки Дугласу…

* * *

С возвращением домашнего покоя Джубал перестал обращать внимание на то, кем управлялось его королевство. Обеды подавались вовремя и были вкуснее, чем всегда. Когда он кричал: «Ко мне!», являющаяся на призыв девушка буквально лучилась счастьем и делала все так, как надо.

Помимо прочего с Майком произошли интересные перемены. До этой недели Майк был послушен, но в целом его поведение Джубал классифицировал как некоторую форму неврастении. Теперь же он был настолько уверен в себе, что Джубал назвал бы это самоуверенностью, не будь Майк неизменно вежлив и внимателен к другим.

Он принимал почтение девушек как нечто естественное, он теперь казался старше своего возраста, голос его окреп, он говорил не с робостью, но с силой. Джубал решил, что Майк наконец присоединился к человеческой расе. Пациента можно было выписывать.

За исключением (напомнил себе Джубал) одного: Майк до сих пор ни разу не смеялся. Он мог улыбнуться шутке и иногда даже не просил разъяснить ее. Майк бывал радостен, даже весел — но никогда не смеялся.

Джубал решил, что это не так уж важно. Пациент был здоров рассудком и телом — и был человеком. Всего несколько недель назад Джубал был совсем не уверен в успехе. Он был слишком осторожен, чтобы давать какие-либо гарантии.

Начиная с первых дней их встречи Джубал твердил Майку, что он здесь желанный гость… но советовал выйти и посмотреть мир, как только он будет в состоянии это сделать. Джубал вроде бы не должен был удивиться, когда однажды за завтраком Майк объявил, что уходит. Но он был удивлен и, к удивлению своему, расстроен.

Он скрыл это, спросив с деланным безразличием:

— Вот как? И когда же?

— Мы уходим сегодня.

— Хм. Множественное число. Значит, теперь мы с Ларри и Дюком будем сами себе готовить?

— Мы говорили об этом, — ответил Майк. — Мне очень нужен кто-нибудь, Джубал. Я еще не очень хорошо знаю, как люди делают некоторые вещи, и допускаю ошибки. Я хотел уйти с Джил, потому что она собирается продолжать учить марсианский. Но если тебе трудно отпустить кого-то из девушек, это могут быть Дюк или Ларри.

— Я имею право голоса?

— Джубал, ты должен решать. Мы знаем это.

«Сынок, сейчас ты сказал, наверное, первую в жизни ложь».

— Сомневаюсь, что я удержу даже Дюка, если ты позовешь его. Я думаю, пусть это будет Джил. Но слушайте, ребята… Этот дом — ваш.

— Мы знаем это, Джубал. Мы вернемся. И снова разделим воду.

— Обязательно, сынок.

— Да, Отец.

Что?

— Джубал, в марсианском нет слова «отец». Но позднее я грокнул, что ты мой отец. И отец Джил.

Джубал взглянул на Джил.

— Мм… Я грокнул. Что ж, позаботьтесь о себе, ребята.

— Да. Идем, Джил.

Они ушли раньше, чем он поднялся из-за стола.

Глава 26

Это был самый обычный карнавал: карусели, леденцы на нитках, незатейливые балаганы, освобождающие простаков от долларов. Лекция на сексуальную тему, учитывающая местные взгляды, основывающаяся на взглядах Дарвина, позирующие девушки, чьи одежды вызвали порицание со стороны местных законников. Бесстрашный Фентоп, делающий Смертельный Прыжок перед притихшей публикой. Здесь не было менталиста[25], зато был фокусник; не было бородатой женщины, зато был полумужчина-полуженщина; не было шпагоглотателя, зато был глотатель огня; не было татуированного мужчины, но была татуированная женщина, которая заодно была заклинательницей змей и под занавес выходила «абсолютно голая!.. одетая лишь в живую, экзотически разрисованную кожу!» Любой, кто нашел бы хоть один квадратный дюйм нетатуированной кожи ниже шеи, мог получить двадцать долларов.

Приз оставался невостребованным. Миссис Пайвонски позировала, одетая в живую плоть — свою собственную и четырнадцатифутового удава, которого она звала Лапушкой, причем змея обвивала ее столь продуманно, что даже пастырский совет не мог придраться. В качестве еще одной защитной меры (для удава), во время выступления она стояла на стуле внутри невысокого брезентового заграждения на манер детского манежа, по которому ползала дюжина кобр. Кроме того, освещение было не особенно ярким. Но обещание миссис Пайвонски было честным. Ее муж, до того как умереть, владел небольшой татуировочной студией в Сан-Педро.

Когда с заказчиками было туго, они татуировали друг друга. Наконец она с ног до шеи превратилась в сплошное произведение искусства. Миссис Пайвонски гордилась тем, что является самой разрисованной женщиной в мире и что расписал ее величайший в мире художник — таково было ее искреннее мнение о покойном муже.

Патриция Пайвонски вращалась среди закоренелых грешников без вреда для себя. Они с мужем были обращены самим Фостером. Где бы она ни была, она непременно посещала ближайшую Церковь Нового Откровения. Она с величайшей радостью сбрасывала с себя одежду во время представления, ибо была одета в веру, будто является холстом гениальной религиозной картины, какой не найти ни в музеях, ни в соборах. Когда они с Джорджем увидели Свет, на Патриции оставалось не более трех квадратных футов нетронутой кожи. Ко времени смерти мужа на ней была изображена вся жизнь Фостера от младенческой колыбели, над которой парили ангелы, до славного дня, когда он занял уготованное ему место.

К сожалению, большая часть этой священной истории была скрыта от людских глаз. Но она могла демонстрировать ее на закрытых собраниях Счастливых — в церквях, которые посещала (если пастырь просил об этом, а это бывало почти всегда). Она не способна была проповедовать, не имела музыкального слуха, чтобы петь, никогда не отваживалась произнести речь… зато она была живым свидетельством священного света.

Ее выход был предпоследним. Еще оставалось время убрать фотографии, пройти за кулисы и приготовиться к выступлению. На сцене выступал фокусник.

Доктор Аполло взял стальные кольца и предложил желающим убедиться, что они сплошные. Затем попросил держать кольца так, чтобы они касались одно другого, и тронул их своей палочкой. Кольца образовали цепь. Он положил палочку на воздух, принял от ассистентки корзинку яиц и стал жонглировать полудюжиной. Его манипуляции не привлекли большого внимания — все взгляды были прикованы к ассистентке. На ней было больше одежды, чем на девочках из шоу, однако вряд ли где-нибудь у нее можно было найти татуировку. Зрители и не заметили, как вместо шести яиц стало пять, затем четыре… три, два… Под конец доктор Аполло подбрасывал в воздух единственное яйцо.

Сказав: «Яиц с каждым годом все меньше и меньше», — он кинул яйцо в зал и повернулся спиной к толпе. Никто не заметил, что яйцо исчезло, ни в кого не попав.

Доктор Аполло пригласил на сцену мальчугана.

— Сынок, я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что я не настоящий волшебник. На тебе за это доллар.

Он достал бумажный доллар, но тот исчез прежде, чем мальчик протянул руку…

— Ах, как нехорошо! Я дам тебе другой. Держи! И беги-ка быстрей домой — тебе давно пора спать.

Парнишка бросился бегом со сцены, сжимая монету. Фокусник повернулся к ассистентке.

— Мадам Мерлин, что, мы будем сейчас делать?

Она что-то прошептала ему на ухо. Он покачал головой.

— Ну не здесь же перед всеми.

Она снова что-то шепнула ему. Фокусник вздохнул.

— Друзья, мадам Мерлин хочет в постель. Кто из джентльменов поможет ей?

Он удивленно взглянул на ринувшуюся толпу.

— О, не столько сразу! Кто-нибудь служил в армии?

Добровольцев было все еще слишком много. Доктор Аполло отобрал двоих и попросил:

— Там, за сценой, стоит армейская койка. Отбросьте вон тот занавес. Вот так. Теперь вынесите ее на сцену. Мадам Мерлин, лицом сюда, пожалуйста.

Пока добровольцы несли койку, доктор Аполло делал пассы.

— Спите… спите… вы уже спите. Друзья, она в глубоком трансе. Теперь, джентльмены, положите ее на койку. Осторожно…

Девушку, окоченелую, словно труп, положили на койку.

— Благодарю, джентльмены.

Фокусник взял парящую в воздухе палочку и простер ее к столу, стоявшему у края сцены. Из корзины с бельем поднялась простыня и подплыла к фокуснику.

— Укройте ее. Закройте голову. Не следует глядеть на спящую женщину. Спасибо. Можете спуститься вон туда. Прекрасно! Мадам Мерлин… вы слышите меня?

— Да, доктор Аполло.

— Вы крепко спите. Теперь вы чувствуете себя легкой. Вы спите на облаках. Вы парите…

Закрытая простыней фигура взмыла на фут.

— Ого! Не улетайте совсем.

Мальчишка шепотом объяснил:

— Когда он накинул простыню, она спустилась в люк. А там просто проволока. Он скинет простыню, проволока сожмется и исчезнет. Так кто угодно может.

Доктор Аполло пустил это мимо ушей.

— Чуть выше, мадам Мерлин. Выше… Так…

Фигура под простыней поднялась на шесть футов.

— Там железный прут, — зашептал мальчишка, — его не видно. Вон там, где край простыни свисает до койки.

Доктор Аполло попросил добровольцев убрать койку.

— Она больше не нужна: мадам Мерлин спит на облаках.

Он приблизился к парящей фигуре и прислушался.

— Громче, пожалуйста… Да?.. Она говорит, что и простыня не нужна.

— Ага, вот тут-то проволока и пропадет.

Фокусник сдернул простыню. Зрители вряд ли заметили, что она исчезла. Они глазели на мадам Мерлин, спящую в шести футах над сценой. Приятель парнишки, который так здорово разбирался в фокусах, спросил:

— И где же стальной прут?

Тот ответил:

— Надо смотреть не туда, куда он хочет. Они специально устанавливают свет так, чтобы он слепил глаза.

— Достаточно, прекрасная принцесса, — сказал доктор Аполло. — Дайте вашу руку. Проснитесь!

Он повернул ее вертикально и помог сойти на сцену.

— Видал, куда она поставила ногу? Туда и ушел прут. — И мальчишка с удовлетворением добавил: — Просто трюк!

Фокусник выступил вперед.

— А теперь, друзья, уделите благосклонное внимание нашему ученому лектору, профессору Тимошенко…

Вперед вышел конферансье.

— Не уходите! Только сегодня и только благодаря разрешению Совета университетов и департамента безопасности этого прекрасного города мы предлагаем вот эти двадцать долларов тому из вас…

Гвоздь программы закончился. Артисты стали укладывать вещи и помалу готовить шатер к разборке. Поезд отходил утром, поэтому жилые помещения не трогали, чтобы можно было поспать, но со стороны зрительного зала рабочие уже начали снимать стойки.

Конферансье-владелец-менеджер поднялся в жилые помещения, проведя заключительный номер и выпроводив последних зрителей из зала.

— Смитти, не уходи. — Он протянул фокуснику конверт. — Мальчик, мне очень жаль… но вы с женой не поедете в Падуку.

— Я знаю.

— Понимаешь, тут нет ничего личного. Я должен думать о шоу. Мы берем пару менталистов. Они вместе демонстрируют скорочтение, затем она занимается френологией и хиромантией, а он показывает свое умение. Ты ведь знаешь, что у тебя нет сезонного контракта.

— Я знаю, — согласился фокусник. — Я не в обиде, Тим.

— Что ж, я рад, если так. — Конферансье поколебался. — Смитти, хочешь совет?

— Да, я приму его.

— О'кей. Смитти, твои фокусы на диво хороши. Но фокусы еще не делают фокусника. Ты словно в стороне стоишь от того, что делаешь. Ты ведешь себя, как артист — занимаешься своим делом и не обижаешься на выкрики из зала, и это тебе удается. Но ты не артист. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что делает ротозея ротозеем. Настоящий фокусник может заставить зрителей пораскрывать рты, достав из воздуха четвертак. Эта левитация, которую ты демонстрируешь — в жизни не видел ничего лучшего, но публика на нее не клюет. Не та психология. Теперь возьмем меня. Я не способен даже достать из воздуха четвертак. Я не умею ничего… кроме одного; но это одно достойно внимания. Я знаю ротозеев. Я знаю, чего они жаждут, даже если они и сами этого не знают. Это умение увлечь, сынок, и не важно, политик ли ты, проповедник на амвоне… или фокусник. Найди, что надо публике, и ты сможешь выкинуть из чемодана половину реквизита.

— Я думаю, вы правы.

— Я знаю, что я прав. Публике нужны секс, кровь и деньги. Мы не даем ей крови — но мы позволяем ей надеяться, что глотатель огня или метатель ножей однажды ошибется. Мы не даем ей денег. Но мы утверждаем ее в праве воровать, отнимая немного ее кровных. Мы не даем ей секса. Но почему семь из десяти покупаются на наш гвоздь программы? Они хотят увидеть голую задницу. И хотя ничего такого они у нас не видят, тем не менее уходят счастливыми.

Что еще нужно публике? Тайна! Люди хотят думать, что мир — весьма романтичное место, хотя это далеко не так. Эта работа — твоя… только ты к ней не способен. Сынок, публика знает, что твои фокусы — обман… да только они хотят верить, и тут ты им должен помочь. Вот чего тебе недостает.

— Как мне это сделать, Тим?

— Черт, ты должен научиться сам. Только… Ну взять хотя бы, что ты величаешь себя в афишах Человеком с Марса. Не надо предлагать дураку то, чего он не в состоянии переварить. Люди видели Человека с Марса на фото и по стерео. Ты немного смахиваешь на него… Но будь ты даже его двойником, публика-то знает, что ему нечего делать в нашем балагане. Это все равно, что объявить шпагоглотателя президентом Соединенных Штатов. Простак хочет верить — но он не любит, когда его держат за дурака. Даже у дурака есть какие-то мозги.

— Я запомню.

— Что-то я разболтался… Словно на сцене. Вы действительно не обиделись? Не будете дуться на меня? Черт, я не должен бы… но может, дать вам немного взаймы?

— Спасибо, Тим. У нас есть деньги.

— Что ж, позаботьтесь о себе. Пока, Джил. — Он стремительно вышел.

Из-за кулис показалась Патриция Пайвонски, одетая в халат.

— Ребята, Тим выкинул ваш номер.

— Мы так или иначе собирались уходить, Пат.

— Я так разозлилась, что даже подумала, не бросить ли и мне этот балаган.

— Но Пат…

— Оставить его без коронного номера! Тим сможет набрать артистов… но гвоздь программы, который не снимут местные власти, найти непросто.

— Пат, Тим прав. Мне не хватает артистичности.

— Что ж… Я провожу вас. Ох, послушайте, ведь шатер-то будут сворачивать только утром. Пойдемте ко мне, посидим.

Джил возразила:

— Патти, лучше ты приходи к нам. Тебе, наверное, понравится большая ванна с горячей водой.

— Мм… Я захвачу бутылочку.

— Нет, — запротестовал Майк. — Я знаю, что ты пьешь. У нас это имеется.

— Ну… Вы живете в «Империале»? Я схожу посмотрю, как там мои детки, и скажусь Лапушке. Я возьму такси и через полчасика буду.

Они поехали в гостиницу. Майк был за рулем. Городок был небольшой, без автоматизированного транспорта, Майк ехал четко на границе допустимой скорости, ныряя в промежутки, которые Джил замечала, только когда они оказывались уже позади. Майк делал это абсолютно без усилий. Джил только училась. Он растягивал чувство времени до тех пор, пока жонглирование яйцами или вождение машины не становилось совсем легким делом. Джил подумала, что это довольно необычно для человека, который несколько месяцев назад путался в шнурках для ботинок.

Они не разговаривали. Довольно затруднительно говорить при разном восприятии времени. Вместо этого Джил думала о своей теперешней жизни и обмысливала ее как по-марсиански, так и по-английски. Всю свою жизнь до встречи с Майком она провела под тиранией часов. Маленькой девочкой в школе, девушкой в институте… затем — гнет больничного распорядка…

Карнавальная жизнь была совершенно иной. Кроме того, чтобы несколько раз в день демонстрировать свою красоту, ей ничего не надо было делать в заранее определенное время. Майка не волновало, питались ли они один или шесть раз в день. Все, что она делала по дому, вполне устраивало его. У них было собственное жилье. Во многих городах они не покидали карнавальную площадь до самого отъезда. Карнавал был уютным гнездышком, куда не доходили тревоги окружающего мира.

Конечно, карнавальная площадь была запружена зеваками, но Джил быстро усвоила точку зрения всех артистов. Зрители — не люди. Это пустышки, единственная функция которых — платить наличными.

Карнавал был домом, полным счастья. Но когда они только-только вышли в мир, чтобы продолжать обучение Майка, далеко не все было так чудесно. Их постоянно узнавали, и временами им с трудом удавалось сбегать, причем не только от прессы, но и от людей, которые, похоже, считали себя вправе что-то требовать от Майка.

Наконец Майк надумал себе более взрослые черты. Это, плюс то, что они зачастили в места, где никто не ждал появления Человека с Марса, дало им желанное уединение. Когда однажды Джил позвонила домой и сообщила новый почтовый адрес, Джубал предложил им прикрытие, и пару дней спустя она прочитала в газетах, что Человек с Марса отправился на лечение в тибетский монастырь.

Лечение проходило в «Гриле Хэнка» в городе N, где Джил работала официанткой, а Майк — мойщиком посуды. Когда начальство не смотрело, Майк прибегал к ускоренному способу мытья грязных тарелок. Они поработали там с неделю и двинулись дальше, иногда работая, иногда нет. С тех пор, как Майк открыл для себя публичные библиотеки, они посещали их почти ежедневно. Раньше Майк думал, что библиотека Джубала содержит копии всех имеющихся на Земле книг. Когда он узнал восхитительную правду, они остались в Акроне на месяц: Джил ходила по магазинам, а Майк сидел с очередной книгой в руках.

Но комбинированное шоу Бакстера было приятнейшей частью их извилистого пути. Джил со смешком припомнила тот случай (в каком же городке?), когда арестовали девушек из варьете. Это было несправедливо. Они всегда работали так, как было оговорено: в лифчиках или без, синий свет или яркий свет — все как в контракте. Тем не менее, шериф арестовал их, и суд присяжных, похоже, склонялся к тюремному заключению. Карнавал прикрыли, и все участники отправились на слушание. Туда же заявились зеваки, желающие взглянуть на «бесстыдных женщин». Майк и Джил оказались зажатыми в дальнем углу судебного зала.

Джил внушала Майку, что он не должен делать ничего необычного, если это смогут заметить. Но Майк грокнул развилку…

Шериф как раз разглагольствовал о публичном разврате (и с большим удовольствием), когда вдруг и он сам, и судья оказались абсолютно голыми.

Джил и Майк выскользнули во время всеобщей суматохи. То же сделали и обвиняемые. Варьете отправилось в более честный город, и никто не связал это чудо с Майком.

Джил навсегда запомнила лицо шерифа. Она мысленно заговорила с Майком, напомнила ему этот забавный случай с дураком-шерифом. Но в марсианском не было понятия смешного, а телепатическую связь они могли держать только на марсианском.

— Да, Джил? — откликнулся он мысленно.

— Потом.

Они подъезжали к гостинице. Джил почувствовала, как замедляется мозг Майка, пока тот парковал машину. Джил предпочитала жить в номерах карнавальных балаганов… В них был только один минус: отсутствие ванны. Душ это хорошо, но ничто не может сравниться с большой ванной, полной горячей воды: забираешься — и мокнешь! Поэтому время от времени они снимали номер в отеле и брали напрокат машину. Майк, вследствие марсианского мировоззрения, не разделял ее нетерпимости к грязи. Теперь он всегда был абсолютно чистым, но только потому, что на этом настаивала Джил. Он мог оставаться безупречно чистым, не прибегая к мытью, точно так же, как ему не требовалось посещать парикмахера после того, как он понял, как должны лежать волосы, чтобы это нравилось Джил. Но Майк, как и раньше, испытывал крайнее наслаждение, погружаясь в воду жизни.

«Империал» был старым и запущенным отелем, но зато в номере для новобрачных была большая ванна. Джил направилась к ней сразу же, как они вошли в номер, и не удивилась, увидев себя полностью раздетой. Милый Майк! Он знал, что она любит ходить по магазинам; он заставлял ее пестовать свою слабость, отсылая в никуда вещи, которые, как он чувствовал, переставали радовать ее. Он делал бы это каждый день, не предупреди она его, что слишком частая смена одежды вызовет подозрения коллег.

— Спасибо, милый! — сказала она. — Составь мне компанию.

Он либо уже успел раздеться, либо уничтожил свою одежду — последнее скорее всего. Майк находил покупку одежды безынтересным занятием. Он не видел в одежде другого смысла, кроме защиты от холода, а эта слабость не была ему присуща. Они забрались в ванну и встали лицом к лицу. Она набрала в ладони воды, коснулась ее губами и предложила ему. В ритуале не было особой нужды. Просто Джил было приятно напоминать Майку о том, о чем он и без того помнил.

Потом она сказала:

— Я подумала о том, как смешно выглядел этот злой шериф, когда оказался без одежды.

— Он выглядел смешно?

— Конечно.

— Объясни, почему он был смешон. Я не понял шутки.

— Ну… наверное, я не смогу. Это не была шутка… или каламбур, или другая вещь, которую можно объяснить.

— Я не грокнул, что он был смешон, — сказал Майк. — В обоих людях — судье и шерифе, — я грокнул неправильность. Если бы я знал, что ты будешь недовольна, я просто отослал бы их.

— Майк, милый! — Она коснулась его щеки. — Хороший Майк. То, что ты делал, было правильно. Они никогда этого не забудут. Таких арестов там не будет теперь лет пятьдесят. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Мне бы следовало сказать, будто я жалею, что наш номер выкинули. Я так старалась, когда писала свои репризы… Но мне тоже не хватает артистизма.

— Это моя ошибка, Джил. Тим сказал верно — я не грокаю публику. Но мне помогло, что я находился среди артистов… С каждым днем я все больше грокаю зрителей.

— Ты не должен больше называть их зрителями. Или ротозеями. Мы покончили с карнавалами. Называй их просто людьми.

— Я грокнул, что они ротозеи.

— Да, милый. Но это невежливо.

— Я запомню.

— Ты решил, куда мы отправимся?

— Нет. Когда придет время, я буду знать.

Действительно, Майк всегда это знал. Со времени своего первого перехода от роли ведомого к роли ведущего его уверенность и сила существенно выросли. Мальчик, который уставал, держа в воздухе пепельницу, теперь не только удерживал в воздухе Джил, делая при этом массу других вещей; но мог также увеличивать свою силу до любых пределов. Она припомнила один карнавальный караван. Тогда в пути забуксовал грузовик. Двадцать здоровых мужчин пытались вытолкнуть его из колдобины. Майк присоединился к ним, и заднее колесо поднялось над грязью. Майк, уже не такой наивный, как раньше, не дал никому повода делать предположения.

Она вспомнила, как он грокнул наконец, что «неправильность», долженствующая проявиться прежде, чем он уберет предмет, имеется в виду, только если речь идет о живых, грокающих вещах. Одежде, например, не надо было обладать неправильностью. Это правило было для птенцов. Взрослый был свободен делать так, как грокнет.

Она подумала, каково будет следующее изменение. Не стоило тревожиться. Майк был достаточно умен.

— Майк, вот бы здесь оказались Доркас, Мириам, Энн, а? И папа Джубал, и мальчики, и… ну, вся наша семья!

— Нужна ванна побольше.

— Да, давка, пожалуй, ни к чему. Когда мы опять будем дома?

— Я грокаю, это будет скоро.

— Марсианское скоро? Или земное скоро? Не обращай внимания, милый. Это будет, когда ожидание заполнится. Это напомнило мне, что скоро здесь будет тетушка Патти. Я имею в виду земное «скоро». Вымоешь меня?

Она встала. Мыло поднялось с мыльницы, прошлось по всему ее телу и вернулось на место. Мыльный слой превратился в густую пену.

— Ой! Щекотно!

— Сполоснуть?

— Я сама. — Она присела на корточки, смыла пену, поднялась. — Как раз вовремя.

В дверь постучали.

— Эй! К вам можно?

— Заходите, Пат! — Джил вышла из ванны. — Вытри меня, милый.

В одно мгновение она была совершенно сухой, даже ноги не оставляли мокрых отпечатков на полу.

— Милый, ты не забудешь одеться? Это при мне можно не соблюдать приличий.

— Я не забуду.

Глава 27

Джил накинула халатик и заторопилась в переднюю.

— Заходите, милочка. Я налью вам стаканчик. А второй примете в ванной. Масса горячей воды.

— Я вымылась в душе после того, как уложила Лапушку в его кроватку, но… да, мне нравится мыться в ванной. Но Джил, детка, я пришла сюда не для того, чтобы попользоваться вашей ванной. Я пришла потому… ну, мне очень жаль, что вы, ребята, уезжаете.

— Мы постараемся не терять вас из виду. — Джил занялась стаканами. — Тим был прав. Нам с Майком надо сделать более зрелищный номер.

— Ваш номер — о'кей. Может быть, немного нуждается в смехе, но… Привет, Смитти. — Она протянула ему руку в перчатке. За пределами карнавального балагана миссис Пайвонски всегда носила перчатки, платье с глухим воротничком и чулки. Они выглядела (и была) респектабельной вдовой средних лет с аккуратной фигурой.

— Я говорила Джил, — пояснила она, — что у вас был очень хороший номер.

Майк улыбнулся.

— Пат, мы же не дети. Это была настоящая тухлятина.

— Нет, мои хорошие. О, конечно, его надо было сделать немножко подинамичнее. Несколько шуток или, может, слегка подрезать костюм у Джил. У тебя чудесная фигурка, солнышко.

Джил покачала головой.

— Это не поможет.

— Ну, я знала одного фокусника, который одевал свою ассистентку по моде девяностых годов… тысяча восемьсот девяностых, я имею в виду: даже ног не видать. Затем он срывал одну одежду за другой. Зрители любят это. Не пойми меня неправильно, милочка, ничего неприличного. Под конец на ней было примерно то же, что на тебе сейчас.

— Патти, — сказала Джил, — я сделала бы этот номер хоть голышом, да только тогда шоу прикроют.

— Этого нельзя, милочка. Зрители устроят беспорядки. Но раз уж у тебя есть фигурка, почему бы не использовать ее? Вели́к бы у меня был успех, не снимай я все, что только дозволено?

— Кстати, об одежде, — вмешался Майк. — Думаю, ты испытываешь неудобства, Патти. Кондиционер в этой ночлежке, похоже, окончательно скис. Сейчас по крайней мере градусов девятнадцать.

Он был одет в легкий халат, вполне подходящий для снисходительной актерской братии. Жара влияла на него очень мало. Просто время от времени ему приходилось перестраивать метаболизм. Но Патриция чувствовала себя комфортно лишь безо всякой одежды и прибегала к ней только для того, чтобы скрыть свои татуировки от зевак.

— Почему бы не сбросить все лишнее. Ведь здесь нет никого, кроме нас, цыплят. — Последняя фраза была шуткой, призванной подчеркивать, что здесь собрались только свои. В свое время Джубал объяснил ему это.

— Конечно, Патти, — поддержала Джил. — Если ты вспотела, я найду чего-нибудь на смену.

— Ну… Я, пожалуй, разденусь до рабочего костюма.

— Тогда не церемонься среди друзей. Я расстегну тебе молнию.

— Дайте-ка я сниму эти чулки и туфли. — Она говорила, одновременно раздумывая, как бы перевести разговор на религию. Благослови их, Господь, эти дети были готовы стать ищущими, она была полностью уверена… Но она рассчитывала на целый сезон, чтобы подвести их к Свету. — К вопросу о шоу-бизнесе, Смитти. Дело в том, что ты не понимаешь толпу. Если бы ты был настоящим волшебником[26]… О, я не хочу сказать, что ты неискусен, ты очень здорово все делаешь. — Она скатала чулки и отдала Джил свои ботинки на молнии. — Я хочу сказать, иногда даже кажется, что ты заключил договор с сатаной. Но зрители знают, что все это ловкость рук. Поэтому нужно как-то облегчить номер… Ты видел когда-нибудь глотателя огня с симпатичной ассистенткой? Господи, да хорошенькая девушка будет для него только помехой. Зрители ждут не дождутся, когда огонь перекинется на него.

Она стянула через голову платье. Джил взяла его и поцеловала миссис Пайвонски.

— Так ты смотришься более естественно, тетушка Патти. Сиди и не забывай про стакан. Я думаю, тебе понравится.

— Секунду, милая. — Миссис Пайвонски взмолилась о поддержке святого дела. Что ж, ее картинки способны говорить сами за себя — для этого Джордж и поместил их сюда. — Смотрите, вот что я показываю зевакам. А вы когда-нибудь смотрели на эти картинки по-настоящему?

— Нет, — призналась Джил. — Мы не хотели смотреть на тебя, словно парочка ротозеев.

— Так посмотрите сейчас, милые мои. Ведь именно для этого Джордж — благослови Господь его светлую душу на небесах — нанес их на меня. Чтобы на них смотрели и изучали. Здесь, под подбородком, вы видите рождение нашего пророка, святого архангела Фостера… Совсем невинный младенец, не знающий, что приготовили ему Небеса. Но ангелы знали. Видите их вокруг него? Следующая сцена — его первое чудо, когда юный грешник в деревенской школе, куда он ходил, подстрелил бедную маленькую птичку… А он взял ее в ладони, подбросил, и она улетела, невредимая. Теперь мне надо повернуться спиной. — Она объяснила, что у Джорджа не было под рукой чистого холста, когда он начинал свое великое произведение, что Джордж, вдохновленный свыше, переделал «Атаку на Перл Харбор» в «Армагеддон», а «Вид на Нью-Йорк» в «Священный город».

— Но, — признала миссис Пайвонски, — хотя каждый квадратный дюйм моей кожи представляет собой священный сюжет, Джорджу пришлось немало повозиться, прежде чем он отразил каждую веху земной жизни нашего пророка. Здесь вы видите его проповедующим на безбожном теологическом семинаре, где его учение было отвергнуто. Тогда его арестовали первый раз, и это было началом гонений. А там, на спине, вы видите его разбивающим образы идолопоклонников… и далее вы видите его в тюрьме, с нисходящим на него священным сиянием. Затем горстка Праведных ворвалась в тюрьму…

(Преподобный Фостер усвоил, что поддержка религиозной свободы, кастетов, дубинок и стычек с копами переживает пассивное сопротивление. Его церковь была воинствующей с самого зарождения. Но он был хорошим тактиком: битвы проводились лишь там, где тяжелая артиллерия была на стороне Господа.)

— …и освободили его, и вываляли в смоле и перьях судию неправедного, что ввергает его в узилище. А спереди… Здесь много не увидишь: мешает лифчик. Жаль.

«Майк, что она хочет?»

«Ты знаешь. Скажи ей».

— Тетушка Патти, — вежливо спросила Джил, — ты ведь хочешь, чтобы мы увидели все картинки, разве нет?

— Ну… как говорит Тим, Джордж использовал всю мою кожу, чтобы закончить повествование.

— Раз Джордж проделал всю эту работу, значит, он хотел, чтобы на картинки смотрели. Снимите ваш костюм. Я уже говорила, что не задумываясь исполнила бы наш номер голой… а он всего лишь развлечение. У тебя же есть цель… священная цель.

— Ну… Если вы хотите. — Она мысленно пропела «аллилуйя!» Фостер поддержал ее. С такой удачей (будь она благословенна!) и картинками Джорджа она заставит этих милых детей искать Свет.

— Я расстегну.

«Джил…»

«Не надо?»

«Погоди».

С ошеломляющим изумлением миссис Пайвонски обнаружила, что ее усыпанные блестками трусики и лифчик исчезли! Джил не была удивлена, когда пропал ее халатик, и изумилась только слегка, когда и Майк остался без одежды; она отнесла это к его хорошим кошачьим манерам.

У миссис Пайвонски перехватило дух. Джил обняла ее.

— Ну-ну, дорогая! Все в порядке. Майк, объясни ей.

— Да, Джил. Пат…

— Да, Смитти?

— Ты назвала мои фокусы ловкостью рук. Тебе хотелось снять костюм. Поэтому я сделал это за тебя.

— Но как? Где он?

— Там же, где одежда Джил… И мой халат. Исчез.

— Не беспокойся, Патти, — вмешалась Джил. — Мы вернем его. Майк, тебе не следовало этого делать.

— Я сожалею, Джил. Я грокнул, что все было правильно.

— Ну… возможно. — Тетушка Патти не казалась слишком расстроенной. И не собиралась возмущаться: она была артисткой.

Миссис Пайвонски не беспокоила ни пропажа двух лоскутков, ни нагота… ни их, ни ее собственная. Но ее всерьез волновал один теологический аспект.

— Смитти, так это была настоящая магия?

— Я полагаю, именно так ты это и назвала бы, — согласился он, тщательно подбирая слова.

— Я бы, скорее, назвала это чудом, — ошеломленно произнесла она.

— Называй, как нравится. Это не ловкость рук.

— Я знаю. — Теперь ее испуг прошел. Патриция Пайвонски, поддерживаемая своей верой, не боялась ничего. Но она волновалась за своих друзей. — Смитти, погляди мне в глаза. Ты заключил сделку с Сатаной?

— Нет, Пат.

Она все смотрела ему в глаза.

— Ты не обманываешь…

— Он не знает, что это такое, тетушка Патти.

— …значит, это чудо. Смитти, ты — святой!

— Я не знаю, Пат.

— Архангел Фостер тоже не знал, пока ему не минуло десять лет… хотя он творил чудеса и раньше. Значит, ты святой. Я это чувствую. Кажется, я чувствовала это, когда первый раз встретила тебя.

— Я не знаю, Пат.

— Я думаю, это возможно, — согласилась Джил. — Но он не знает. Майкл… мы сказали уже слишком много, чтобы молчать об остальном.

— Майкл! — неожиданно повторила Патти. — Архангел Михаил, посланный нам в человеческом обличьи!

— Патти, не надо! Если это и так, он не знает этого!

— Он не обязательно должен знать. Неисповедимы пути Господни.

— Тетушка Патти, можно мне все-таки сказать?

Вскоре миссис Пайвонски знала, что Майк был Человеком с Марса. Она согласилась относиться к нему как к человеку, заявив все же, что она оставляет за собой особое мнение относительно его естества и того, почему он оказался на Земле. Фостер был человеком на Земле, но был одновременно (и всегда) архангелом. Если Джил и Майкл настаивали на том, что они не являются спасенными, она будет относиться к ним так, как они просят. Неисповедимы пути Господни.

— Я думаю, ты можешь называть нас ищущими, — сказал Майк.

— Достаточно, хорошие мои! Я уверена, что вы спасенные, но Фостер и сам был вначале ищущим. Я помогу.

Она пережила новое чудо. Они сидели на ковре. Джил легла на спину и мысленно обратилась к Майку. Безо всяких заклинаний, безо всякого реквизита Майк поднял ее в воздух. Патриция смотрела со смиренным счастьем.

— Пат, — сказал Майк, — ляг на спину.

Она подчинилась с такой готовностью, словно, это был сам Фостер. Джил повернула голову.

— Может, тебе лучше положить меня, Майк?

— Нет, я справлюсь.

Миссис Пайвонски почувствовала, как ее мягко поднимает в воздух. Она не испугалась, она испытала сверхъестественный религиозный экстаз, словно молния ударила в ее чресла, и слезы обильно полились из глаз. Такого она не испытывала с тех пор, как святой Фостер коснулся ее. Майк придвинул их ближе друг к другу, и Джил обняла Патрицию. Ее слезы перешли в счастливое всхлипывание.

Майк опустил их на пол. Он нисколько не устал. Он даже не мог припомнить, когда уставал в последний раз.

Джил сказала:

— Майк… нам нужна вода.

«???»

«Да», — ответил ее мозг.

«И?»

«Это необходимо. Зачем, ты думаешь, она пришла сюда?»

«Я знал. Я не знал, что ты знала… или одобришь. Мой брат. Моя плоть».

«Мой брат».

Майк переслал в ванную два стакана, наполнил их водой и вернул Джил. Миссис Пайвонски смотрела с интересом. Она уже ничему не удивлялась.

— Тетушка Патти, — сказала Джил, — это вроде крещения… или венчания. Это… марсианский обычай. Это значит, что ты доверяешь нам, а мы доверяем тебе… что мы можем поделиться с тобой всем, и ты можешь поделиться с нами всем… и что мы друзья отныне и навеки. Но, совершенное однажды, это никогда не может быть нарушено. Если ты нарушишь это, мы умрем. Если мы нарушим… но это невозможно. Но не дели с нами воду, если не хочешь… Мы останемся друзьями. Если это противоречит вере, не делай этого. Мы не принадлежим к твоей церкви. Возможно, никогда не будем принадлежать. «Ищущие» — вот кем в лучшем случае ты можешь нас считать. Майк?

— Мы грокнули, — согласился он. — Пат, Джил говорит верно. Я хотел бы, чтобы это можно было сказать по-марсиански, так было бы чище. Но это включает в себя все то же, что и венчание… и много больше. Мы свободны предложить воду… но если есть какая-то причина, если религия или сердце не приемлют этого — не пей эту воду!

Патриция Пайвонски набрала побольше воздуха. Она принимала такое решение раньше… но тогда муж был рядом… и она не струсила. Кто она такая, чтобы отказывать святому? И его благословенной невесте?

— Я принимаю эту воду, — твердо сказала она.

Джил отпила глоток.

— Мы стали еще ближе.

Она передала стакан Майку.

— Благодарю за воду, брат мой. — Он тоже сделал глоток. — Пат, даю тебе воду жизни. Пей же всегда досыта.

Он передал ей стакан, и Патриция приняла его.

— Спасибо. Спасибо, милые мои! «Вода жизни»! Я люблю вас обоих! — Она припала к стакану.

Джил взяла стакан и допила воду.

— Теперь мы стали ближе, братья.

«Джил?»

«Не медли!!!»

Майк поднял своего нового брата в воздух и мягко уложил на постель.

Валентайн Майкл Смит грокал, что физическая земная любовь — весьма физическая и весьма земная — была не просто способом зарождения новой жизни; не была она и ритуалом, посредством которого могла возрастать близость. Само это действие было возрастанием близости. Он еще грокал ее, стараясь при каждой возможности грокнуть ее полноту. Он давно уже перестал застенчиво отбрасывать подозрение, что даже Старшие не знали такого экстаза: он грокнул, что его новый народ обладает уникальными духовными глубинами. И он радостно рассказывал им об этом, без детской боязни оказаться в чем-то неправым, безо всякого нежелания. Его земные учителя, вежливые и гениальные, сделали его взрослым, не нанеся вреда его невинности. Результат был поистине уникальным.

Джил не была удивлена, обнаружив, что Патти приняла с откровенной полнотой то, что деление воды с Майком в древней марсианской церемонии перешло в деление самого Майка в старинном человеческом ритуале. Джил лишь несколько удивило спокойное приятие Пат того факта, что Майк и здесь оказался способным на чудеса. Но Джил не ведала, что Патриция и раньше знала святого, поэтому ожидала и от нового святого большего, чем от обычного человека. Джил была безмятежно счастлива: в появившейся развилке было предпринято верное действие… и ощущала подлинный экстаз, становясь еще ближе со своими друзьями.

Во время отдыха Джил заставила Майка вымыть Патти в ванной с помощью телекинеза и от души хохотала, глядя на нее. Время от времени Майк, забавляясь, делал это для Джил. Это стало семейным обычаем, который, как думала Джил, должен был понравиться и Пат. Она искренне смеялась, видя лицо Патриции, которая сперва почувствовала, как ее моют невидимые руки, а потом оказалась совершенно сухой без помощи полотенца или вентилятора.

Патриция моргнула.

— После всего этого мне необходимо выпить.

— Конечно, милочка.

— И я все еще хочу показать вам, дети, мои картинки. — Они прошли в гостиную, и Пат встала посреди комнаты. — Сперва поглядите на меня. На меня, и не на картинки. Что вы видите?

Майк мысленно убрал ее татуировки и поглядел на своего нового брата. Он любил ее татуировки. Они делили ее на части и делали личностью. Они давали ей легкий марсианский привкус и выделяли из одинаковости большинства людей. Он подумывал, чтобы самому покрыть себя татуировками, как только грокнет, что же должно быть изображено. Жизнь его отца, водного брата Джубала. Надо обдумать. Джил тоже может захотеть того же. Какие рисунки сделают Джил еще более прекрасной?

То, что он увидел, взглянув на Пат без татуировок, не слишком понравилось ему. Она выглядела так, как должна выглядеть женщина, чтобы быть таковой. Майк все еще не грокнул коллекцию Дюка. Фотографии научили его, что существует разнообразие размеров, форм и цвета женщин и некоторое разнообразие любовной акробатики. Но помимо этого он, казалось, ничего не грокнул из высоко ценимых Дюком фотографий. Воспитание Майка сделало его хорошим наблюдателем, но это же воспитание оставило его невосприимчивым к тонким удовольствиям эротомании. Не то, чтобы он не находил женщин (включая и Патрицию Пайвонски) сексуально стимулирующими, но это лежало не в созерцании. Запах и прикосновение значили больше, и в этом он был квазичеловеком-квазимарсианином. Параллельный марсианский рефлекс (такой же непроизвольный, как чихание) хотя и включался с помощью этих чувств, но мог быть задействован только в определенное время года: и «секс» на Марсе был так же романтичен, как внутривенное питание.

Теперь, когда не было видно рисунков, Майк более отчетливо заметил одну вещь: Патриция имела свое лицо, и жизнь отметила его красотой. У нее, заметил он с удивлением, было даже более свое лицо, чем у Джил. И это заставило его еще в большей степени ощутить к ней то чувство, которое он пока не называл любовью.

У нее был свой аромат и свой голос. Ее голос был хрипловат. Он любил слушать его, даже когда не грокал значения слов. Ее аромат был слегка смешан с горьковатым мускусным запахом от возни со змеями. Майк любил ее змей и спокойно брал в руки самых ядовитых, и не только за счет растягивания времени во избежание укусов. Они грокнули с ним. Он понимал их невинные безжалостные мысли: они напоминали ему о доме. Майк был единственным человеком, который мог брать на руки Лапушку, доставляя удовольствие удаву. Вообще-то она была флегматичной, и любой мог взять ее на руки, но Майка она воспринимала как замену Пат.

Майк вернул татуировки на прежнее место. Джил не понимала, почему тетушка Патти позволила разрисовать себя. Она выглядела бы довольно неплохо, не будь она живым комиксом. Но она любила самое Патти, а не то, как та выглядела. И если это давало ей жизненную поддержку… пока она не станет настолько старой, что ротозеи перестанут платить, чтобы посмотреть на нее, будь на ней рисунки хоть самого Рембрандта. Она надеялась, что Патти удалось достаточно скопить на черный день… И тут напомнила себе, что тетушка Патти теперь их водный брат и, следовательно, делит с ними бездонное состояние Майка. Джил стало теплее от этой мысли.

— Ну? — повторила миссис Пайвонски. — Что вы видите? Сколько мне лет, Майк?

— Я не знаю.

— Угадай.

— Я не могу. Пат.

— Ну, смелее!

— Патти, — вмешалась Джил, — он и правда не может. Он не обучен оценивать возраст: ты же знаешь, как мало он еще пробыл на Земле. И Майк привык к марсианским годам и марсианской арифметике. Когда дело доходит до цифр, я все делаю за него.

— Ну… Тогда ты, милочка. Скажи правду.

Джил оглядела Патти, отметив ее подтянутую фигуру, но не обошла вниманием шею, глаза и руки, и отняла пять лет вопреки честности в отношениях водных братьев.

— Ммм… Тридцать плюс-минус год.

Миссис Пайвонски довольно хохотнула.

— Это одно из преимуществ Истинной Веры, милочка! Джил, золотко; мне перевалило за пятьдесят.

— Но тебе не дашь столько!

— Вот что делает Счастье, хорошие мои. После первого ребенка я здорово расползлась. Слово «квашня» придумали как раз для меня. Мой живот выглядел так, словно я была на седьмом месяце. Мои груди отвисли до пояса. И я никогда их не подтягивала. Видите сами. Конечно, хороший хирург не оставляет шрамов… но на мне это было бы заметно, детки: на двух рисунках были бы дыры. Затем я увидала Свет! Нет, никакой гимнастики, никаких диет… Я ела, словно поросенок. Счастье, хорошие мои. Совершенное Счастье в Господе открыл мне Благословенный Фостер.

— Замечательно, — отозвалась Джил. Тетушка Патти определенно не прибегала ни к диете, ни к гимнастике за все время их знакомства, и Джил знала, что удаляется при поднятии грудей. Эти татуировки никогда не знали ножа.

Майк заключил, что Пат научилась надумывать тело по желанию, приписывала ли она это Фостеру или нет. Он учил этому Джил, но ей предстояло усовершенствоваться в марсианском, прежде чем получится ощутимый эффект. Ни к чему спешить; ожидание все поставит на места.

— Я хотела, чтобы вы увидели, на что способна Вера. — Пат продолжала: — На истинное изменение… внутри. Счастье. Добрый Господь знает, что у меня не слишком хорошо подвешен язык, но я все же постараюсь рассказать вам. Прежде вы должны усвоить, что все так называемые церкви — ловушки Сатаны. Дорогой наш Иисус проповедовал Истинную Веру. Так говорил Фостер, и я искренне в это верую. Но в Темные Века его слова были искажены и перепутаны, и сам Иисус теперь их не признает. Поэтому и был послан Фостер, чтобы провозгласить Новое Откровение и очистить все от скверны.

Патриция Пайвонски подняла палец и неожиданно сделалась проповедницей, одетой лишь в собственное величие и мистические символы.

— Бог хотел, чтобы мы были Счастливы. Он наполнил мир вещами, созданными для Счастья. Дозволил бы Бог превращаться виноградному соку в вино, не желай Он, чтобы мы пили и радовались? Он оставил бы его виноградным соком… или превратил бы в уксус, который никто не может взять в рот, не скривившись. Разве это не истинно? Конечно, Он не хотел, чтобы мы напивались допьяна, били жен и забрасывали детей… Он дал нам хорошие вещи, чтобы пользоваться ими, а не отвергать. Если вы испытываете желание опрокинуть стаканчик или шесть среди друзей, увидевших Свет, и захотите танцевать и возносить благодарения Господу за его доброту — отчего бы и нет? Бог создал вино и Бог создал ноги. Он создал их, так соедините их и будьте Счастливы! — Она помолчала. — Налей-ка еще, золотко. Когда проповедуешь, пересыхает горло. Нет, содовой поменьше. Вот хорошая водочка. И это еще не все. Если Бог не хотел, чтобы на женщин смотрели, Он создал бы их уродинами. Это резонно, не так ли? Бог не плутует. Он Сам устанавливает правила игры… Он не пустился бы на мошенничество, не оставляя нам шанса выиграть, как крупье, что притормаживает рулетку. Он не стал бы никого отправлять в ад за проигрыш в жульнической игре. Олл райт! Бог хочет, чтобы мы были Счастливы, и Он говорит нам, как этого достичь: «Возлюби ближнего своего!» Возлюби змею, если это бедное создание нуждается в любви. Возлюби соседа своего… и не подавай руки лишь приспешникам Сатаны, стремящимся увести тебя в преисподнюю с верного пути. И под любовью Он не имел в виду старомодную сюсюкающую любовь, страшащуюся поднять взгляд от молитвенника из-за боязни плотского искушения. Если бы Бог не любил плоть, то зачем бы он создал ее в таком количестве? Бог — не маменькин сынок. Он создал Большой Каньон, кометы, летящие по небу, циклоны, жеребцов и землетрясения. Может ли Бог, сотворивший все это, повернуть на сто восемьдесят градусов и обмочить штаны лишь от того, что какая-нибудь девушка немножко нагнется, а мужчина мельком увидит сосок? Вы-то знаете лучше… да и я! Когда Бог велел нам любить, он не имел в виду суррогат. Он имел в виду любовь. Любите маленьких детей, которые постоянно меняются, любите сильных мужчин, чтобы было еще больше детей… а в промежутках продолжайте любить, ибо любить так приятно!

Но это, конечно, не значит, что можно забывать о мере. Это все равно как если бы я выхлестала бутылку водки и сцепилась с копом. Невозможно продать любовь и купить Счастье, какую цену ни назови… А если вы считаете, что можно, ворота в ад распахнуты для вас. Но если вы отдаете с открытым сердцем и получаете то, чего у Господа вдоволь, дьявол не в силах даже коснуться вас. Деньги? — она взглянула на Джил. — Солнышко, стала бы ты кому-нибудь водным братом, скажем за миллион долларов? Или даже за десять миллионов чистыми?

— Конечно, нет. «Майк, ты грокаешь это?»

«Почти полностью, Джил. Ожидание поможет».

— Видите, милые мои? Я знаю: в этой воде была любовь. Вы ищущие, вы близки к свету. Но раз вы двое, из-за любви, что в вас, «разделили воду и стали ближе», как говорит Майкл, я могу рассказать вам о вещах, о которых я обычно не говорю ищущим…

* * *

Преподобный Фостер, возведший себя в духовный сан (или возведенный Богом, если ссылаться на авторитетные источники), инстинктивно чувствовал пульс времени гораздо лучше, чем актер, повелевающий толпой зрителей. Культура, известная как «Америка», на протяжении всей своей истории страдала раздвоением личности. Ее законы были пуританскими; ее скрытые чаяния тяготели к раблезианству. Ее основные религии основывались на культе Аполлона; ее обряды основывались на культе Диониса. В двадцатом веке (земная христианская эра) нигде на Земле секс не подавлялся так жестоко… и нигде не было такого острого интереса к нему. Фостер имел две характерных черты, присущих любому религиозному деятелю этой планеты: необычайный магнетизм и сексуальные возможности, далеко выходящие за пределы нормы. На Земле величайшие религиозные деятели почти всегда были либо целибатами[27], либо крайними противоположностями. Фостер не был целибатом.

Не относились к ним и его жены и жрицы. Процедура возрождения под Новым Откровением включала ритуал, идеально соответствующий возрастанию близости.

В истории Земли множество культов использовали эту технику… но не в грандиозных масштабах Америки дофостерского периода. Фостера не однажды изгоняли из города, пока он не усовершенствовал метод, позволяющий расширить влияние своего капрического культа. Сочиняя Новое Откровение, он взял понемногу от масонов, католиков, коммунистической партии, Мэдисон-Авеню[28] и старых писаний. Он присыпал все это сверху сахарной пудрой возвращения к примитивному христианству. Он учредил внешнюю церковь, куда мог прийти каждый. Затем следовала средняя церковь, которая для вновь прибывшего была «Церковью Нового Откровения». Счастливые спасенные, которые платили десятину, наслаждались всеми преимуществами постоянно расширяющихся деловых связей церкви и вовсю кутили на бесконечном карнавале Счастья, Счастья, Счастья! Их грехи были прощены… и не так уж и много грешило с тех пор, как их начинала поддерживать церковь. Они честно делились всем с собратьями-фостеритами, осуждали грешников и оставались Счастливыми. Новое Откровение специально не поощряло разврат, но имело довольно загадочные места, посвященные сексуальным отправлениям.

Средняя церковь поставляла штурмовые отряды. Фостер позаимствовал трюк у трясунов начала двадцатого века. Если городские власти пытались подавить движение фостеритов, те заполняли город до тех пор, пока и копы, и тюрьмы не становились бессильными. Копам ломали ребра, а в тюрьмах — двери.

Если прокурор был настолько безрассуден, что выносил обвинение, его невозможно было выполнить. Фостер (после тщательного изучения кодекса) вывел, что предъявление исков в данном случае и в соответствии с буквой закона является гонением. Ни одно обвинение фостеритов в качестве фостеритов не было поддержано Верховным судом. Ни, позднее — судом Федерации.

Внутри открытой церкви была Внутренняя Церковь — ядро полностью посвященных, допущенных к проповедованию. Истинные лидеры, держатели ключей и делатели политики. Это были «возрожденные». Они стояли выше греха, им гарантировалось место на небесах, и только они допускались к внутренним мистериям.

Фостер отбирал их с большим тщанием, персонально, пока дело не приняло слишком большой размах. Он искал людей, подобных себе, и женщин, подобных его женам-жрицам: живых, убежденных, упорных и свободных (или способных освободиться, ибо вина и сомнения отбрасывались) от ревности в ее наиболее человеческом значении. И все они были потенциальными сатирами и нимфами, поскольку тайная церковь несла культ Диониса, которого Америка была лишена и для которого здесь существовал необычайно обширный потенциальный рынок.

Он был очень осторожен: если у кандидатуры был муж (или жена), то во внутреннюю церковь могли быть введены только оба супруга. Одинокие кандидатуры должны были быть сексуально притягательны и агрессивны. И он стремился, чтобы среди его жрецов число мужчин было равно или превышало число женщин. Не сохранилось записей о том, что Фостер изучал ранние схожие культы Америки, но он знал или чувствовал, что большинство из них распалось только потому, что их проповедниками овладевало вожделение, приводящее к ревности. Фостер не повторял этой ошибки даже тогда, когда выбирал женщину для себя. Даже если дело касалось той, на ком он женился.

Он не стремился увеличивать это ядро. Средняя церковь предлагала достаточно, чтобы удовлетворить ограниченные запросы масс. Если возрождение поставляло ему две пары, готовые к «Небесному Венчанию», Фостер был доволен. Если ни одной — что ж, он ждал, пока семя прорастет, и отсылал опытных жреца и жрицу ухаживать за ростком.

Всегда, когда было возможно, он испытывал пару сам вместе с опытной жрицей. Поскольку такая пара уже была «спасена», о чем заботилась средняя церковь, риск был невелик: с женщинами вообще никакого, а мужчину он всегда сперва изучал сам, а потом уже предоставлял право действовать жрице.

До того, как стать спасенной, Патриция Пайвонски была молода, замужем и «очень счастлива». У нее был один ребенок, она уважала мужа и восхищалась им; он был значительно старше ее. Джордж Пайвонски был нежным и великодушным человеком с одной лишь слабостью, но эта одна частенько приводила к тому, что к концу долгого дня он оказывался слишком пьяным, чтобы проявить свою нежность. Патти считала себя счастливой… правда, Джордж временами был излишне нежен со своими клиентками… особенно, если было начало дня… но, конечно же, татуирование требует уединения, особенно, если клиент — женщина. Патти была терпима; время от времени она назначала свидания клиентам-мужчинам. Чем чаще Джордж прикладывался к бутылке, тем чаще это случалось.

Но в ее жизни была какая-то пустота, и она не заполнилась даже тогда, когда один благодарный клиент подарил ей змею. «Ухожу на корабле, — сказал он, — и негде ее оставить». Она любила домашних животных и не боялась змей. Она соорудила для нее домик в витрине студии, и Джордж сделал прекрасный рисунок в четыре цвета: «Не тронь меня!»[29]. Рисунок стал популярен.

Она приобрела еще нескольких змей и почувствовала себя спокойнее. Но ее отец был родом из Ольстера, а мать — из Корка[30]. Вооруженное перемирие между родителями сделало ее атеисткой.

Она уже была ищущей, когда Фостер приехал проповедовать в Сан-Франциско. Ей удалось затащить Джорджа на несколько воскресных проповедей, но тогда он еще не увидел Света.

Фостер принес им Свет, они признались в этом одновременно. Когда Фостер спустя шесть месяцев вернулся, Пайвонски настолько посвятили себя религии, что Фостер обратил на них внимание.

— У меня не было ни малейших затруднений с тех пор, как Джордж увидел Свет, — рассказывала она Майку и Джил. — Он все еще пил… но только в церкви, и уже не так много. Когда наш святой руководитель вернулся, Джордж начал свой Великий Проект. Естественно, мы хотели показать его Фостеру… — Миссис Пайвонски заколебалась. — Я не должна была говорить это.

— Так не говори, — сказала Джил. — Патти, милая, мы не хотим, чтобы ты делала хоть что-то против воли. «Деление воды» означает добровольность.

— Гм… Я скажу! Но помните, это касается Церкви, поэтому вы никому не должны рассказывать… точно так же, как я ничего никому не скажу о вас.

Майк кивнул.

— Здесь, на Земле, мы называем это «делом водных братьев». На Марсе такой проблемы нет… но тут, я грокнул, иногда бывает. О «деле водных братьев» не говорят другим.

— Я… Я грокнула. Это чудное слово, но я поняла его. Олл райт, дорогие мои, это «дело водных братьев». Знаете ли вы, что каждый фостерит имеет татуировку? Я имею в виду, настоящие члены Церкви, те, что навеки спасены?.. Как я, например? Нет, я не имею в виду, что они покрыты татуировками с ног до головы, но видите, вот здесь? Прямо над сердцем? Это святой поцелуй Фостера. Джордж оформил его так, что он смотрится как часть картинки… так что никто не может ничего заподозрить. Но это его поцелуй… и Фостер поцеловал меня сюда сам! — Она произнесла это восторженно и гордо.

Майк и Джил поглядели туда, куда она указала.

— Да, это отпечаток губ, — удивленно сказала Джил. — Словно кто-то поцеловал тебя накрашенными губами. Я-то думала, что это часть восхода.

— Да, конечно, именно так Джордж все и задумал. Потому что нельзя показывать поцелуй Фостера тому, кто его не имеет, и я никогда не делала этого… до сегодняшнего дня. Но, — в голосе ее прозвучала уверенность, — вы удостоитесь его однажды, оба. И когда это свершится, я закреплю его татуировкой.

Джил возразила:

— Но я не понимаю, Патти. Как он может поцеловать нас? Как-никак он… на небесах.

— Да, милые мои, именно там. Сейчас я объясню. Любой проповедник или проповедница могут дать вам поцелуй Фостера. Это означает, что Бог в сердце твоем… Бог есть часть тебя — навеки.

— Ты есть Бог, — неожиданно вмешался Майк.

— Что, Майкл? Ну… я никогда не слыхала, чтобы это так поворачивали. Но это все объясняет… Бог в тебе, и из тебя, и с тобой, и дьявол не смеет коснуться тебя.

— Да, — согласился Майк. — Ты грокнула Бога.

Он радостно подумал, что сказанное Пат — это лучшее приближение к его концепции за все время поисков слов… пока Джил не сможет выучить это понятие по-марсиански. Что, впрочем, неизбежно.

— Это мысль, Майк. Бог… грокает тебя… и ты венчаешься в Священной Любви и Вечном Счастье с Его Церковью. Жрец или жрица целуют тебя, и татуировка закрепляет этот поцелуй в знак того, что это навеки. Татуировка не обязательно должна быть такой большой: моя в точности соответствует форме и размерам благословенных губ Фостера, и она может размещаться где угодно, лишь бы была скрыта от греховных глаз. В любом месте, где ее не видно. А когда ты приходишь на собрание Счастливых, ты показываешь ее.

— Я слыхала о собраниях Счастливых, — сказала Джил, — но не знаю в точности, что это такое.

— Что ж, — рассудительно сказала миссис Пайвонски, — бывают собрания Счастливых и собрания Счастливых. Собрания для обычных членов; кто спасен, но может отойти в сторону, это сплошное веселье. Грандиозные вечеринки с ограниченным количеством молений, которые проходят очень радостно, и с большим количеством всевозможных развлечений, без которых не обходится хорошая вечеринка. Может быть, немножко настоящей любви, но лучше очень тщательно взвесить: с кем и как, чтобы не взросло семя раздора среди братии. Церковь очень строго следит за тем, чтобы держать каждую вещь на отведенном ей месте.

Но собрания Счастливых для навеки спасенных… ну, тут не надо ни о чем заботиться, ибо здесь нет никого, кто способен грешить… все в прошлом и забыто. Если хочешь выпить… о'кей, это воля Божья, иначе бы ты не захотел этого. Ты хочешь упасть на колени и молиться или возвысить голос и запеть… или разодрать на себе одежду и пуститься в пляс — это воля Божья. И вокруг не может быть никого, кто усмотрел бы в этом нечто дурное.

— Это похоже на вечеринку, — сказала Джил.

— О, так оно и есть… почти! И тебя наполняет небесное блаженство. Если ты утром просыпаешься, а рядом кто-то из навеки спасенных, то он здесь потому, что Бог захотел, чтобы вы были благословенно Счастливы. У всех есть поцелуй Фостера. Они все свои. — Она задумалась. — Это немного похоже на деление воды. Понимаете?

— Я грокнул, — согласился Майк.

«Майк???»

«Подожди, Джил. Подожди до полноты».

— Но не думайте, — честно сказала Патриция, — что человек запросто может прийти на собрание Счастливых Внутренней Церкви, раз есть татуировка. Приходящий брат или сестра… Взять, скажем, меня. Как только я узнаю, что где-то намечается карнавал, я пишу в местную церковь и посылаю отпечатки пальцев, чтобы они могли свериться с картотекой навеки спасенных в Храме архангела Фостера. Я даю им свой адрес в Биллборде. Когда я все это делаю — а я всегда хожу на воскресные собрания, даже если Тиму приходится снимать мой номер — моя личность может быть легко подтверждена. Обычно меня встречают с радостью: я добавляю притягательности такой вечеринке своими уникальными и непревзойденными святыми картинками. Часто я целый вечер лишь только то и делаю, что стою и позволяю людям разглядывать себя. Каждая такая минута — истинное блаженство. Иногда проповедник просит принести Лапушку, чтобы изобразить Еву и Змея… для этого, конечно, приходится гримировать тело. Кто-нибудь из братьев играет Адама, и нас изгоняют из райского сада, а проповедник объясняет, что означает истинный смысл случившегося, а не поповскую ложь… и мы кончаем тем, что теряем нашу благословенную невинность, чтобы дать заряд всей вечеринке.

Она добавила:

— И все интересуются моим поцелуем Фостера… Потому что с тех пор, как двадцать лет тому назад он взошел на Небеса, немногие имеют поцелуй Фостера, сделанный не посредником. У меня есть на это официальное церковное удостоверение. И я рассказываю, как я его получила. Я…

Миссис Пайвонски поколебалась, затем выложила все подробности, и Джил только диву далась, куда делась ее ограниченная способность краснеть. Но затем она грокнула, что Майк и Патти — два сапога пара: Божьи дети, не способные грешить, что бы они ни делали. И она от всей души желала — ради Патти, — чтобы Фостер действительно оказался святым пророком, спасшим ее для вечного блаженства.

Но Фостер! Раны Господни, вот уж карикатура на святого!

Вдруг, вспомнив все чрезвычайно отчетливо, Джил снова оказалась в комнате со стеклянной стеной, глядящей в мертвые глаза Фостера. Но он казался живым… и она ощутила внутренний трепет и подумала, что она стала бы делать, предложи ей Фостер свой святой поцелуй… и свое святое я? Она быстренько выкинула эту мысль из головы, но Майк уже успел уловить ее. Она почувствовала, как он улыбается с невинным знанием.

Она поднялась.

— Патти, милая, когда тебе надо быть дома?

— Ох, золотко, мне надо бежать сию благословенную минуту!

— Почему? Переезд будет не раньше, чем в девять тридцать.

— Ну… меня ждет Лапушка. Она очень ревнует, если я задерживаюсь.

— А ты не можешь ей сказать, что была на собрании Счастливых?

— Гм… — Патти просияла и заключила Джил в объятья. — Именно так оно и есть! Именно так!

— Хорошо. Я ложусь. — Джил все-таки покраснела. — Во сколько тебе надо вставать?

— Ну… Если я вернусь в восемь, я успею проследить, чтобы Сэм разобрал мое жилье, и у меня останется время посмотреть, чтобы моих деток разместили как следует.

— А завтрак?

— Я позавтракаю в поезде. А когда встану, выпью кофе. Этого обычно бывает достаточно.

— Я сделаю. Вы оба оставайтесь здесь, сколько хотите. Я не позволю тебе проспать… если ты заснешь. Майк — тот и вовсе не спит.

— Совсем?

— Совсем. Он сворачивается калачиком и думает. Но не спит.

Миссис Пайвонски торжественно кивнула.

— Новый знак. Я знаю. И ты, Майкл, однажды узнаешь. Тебе будет голос.

— Может быть, — согласилась Джил. — Майк, у меня глаза слипаются. Положи меня в постель.

Невидимые руки подняли ее в воздух, перенесли в спальню, само собой откинулось одеяло… в следующий момент она уже спала.

Джил проснулась в семь, выскользнула из кровати и сунула голову в соседнюю комнату. Свет был выключен и тени отчетливы — там не спали. Джил услышала, как Майк произнес тихо, но убежденно:

— Ты есть Бог.

— Ты есть Бог, — прошептала Патриция низким, словно после наркотика, голосом.

— Да. Джил есть Бог.

— Джил… есть Бог. Да, Майкл.

— И ты есть Бог.

Ты… есть Бог! Ну же, Майкл!

Джил потихоньку вышла и пошла чистить зубы. Потом дала знать Майку, что не спит, и обнаружила, что ему это известно. Когда она вошла в переднюю, в окна потоком струился свет.

— Доброе утро!

Она поцеловала их обоих.

— Ты есть Бог, — сказала Патти.

— Да, Патти. И ты есть Бог. Бог в каждом из нас. — Она взглянула на Пат. В редком утреннем свете было заметно, что та нисколько не устала. Что ж, ей был известен этот эффект. Если Майк хотел, она оставалась бодрой всю ночь. Она подумала, что ее сонливость этим вечером — дело Майка, не иначе. И услышала его мысленное подтверждение.

— А теперь кофе. И к тому же под рукой у меня оказалась банка апельсинового сока.

Они закончили свой легкий завтрак. Счастье переполняло всех троих. Джил заметила, что Патти о чем-то задумалась.

— В чем дело, дорогая?

— Ну, мне неудобно спрашивать… Но на что вы, дети, живете? У тетушки Патти отложена про запас некоторая сумма, и я подумала…

Джил расхохоталась.

— Ох, Патти, прости… Но Человек с Марса богат. Разве ты не знаешь?..

Миссис Пайвонски смутилась.

— Ну, вообще-то, я слыхала. Но нельзя же доверять всему, что слышишь в новостях.

— Патти, ты просто прелесть. Поверь мне, теперь, когда мы стали водными братьями, мы не стали бы колебаться. «Деление гнезда» — это не просто образ. Кстати, встречное предложение: если тебе когда-нибудь понадобятся деньги, только скажи. Любое количество. В любое время. Напиши нам… или лучше позвони мне. У Майка нет ни малейшего понятия насчет денег. Кстати, Патти, на мое имя сейчас лежит сотни две тысяч. Может быть, тебе надо?

Миссис Пайвонски была просто поражена.

— Благословение Господне! У меня есть деньги.

Джил пожала плечами.

— Если когда-нибудь понадобятся, только дай знать. Если хочешь яхту — Майк будет счастлив подарить ее тебе.

— Это верно, Пат. Я никогда не видел яхты.

Миссис Пайвонски покачала головой.

— Слишком много свалилось на меня сегодня. Боюсь, сердце мое разорвется от счастья… Все, что мне от вас нужно, это ваша любовь…

— Прими ее, — произнесла Джил.

— Я не грокаю любовь, — сказал Майк, — но Джил всегда говорит правильно. Если она у нас есть, она твоя.

— …и уверенность в том, что вы спасены. Но об этом я больше не беспокоюсь. Майк сказал мне про ожидание, и про то, зачем ожидание нужно. Ты понимаешь, Джил?

— Я грокаю. Я больше ничего не тороплю.

— Но я кое-что припасла для вас. — Татуированная женщина взяла сумочку и достала книгу. — Дорогие мои… это точная копия Нового Откровения, которую благословенный Фостер дал мне… в ночь, когда подарил мне свой поцелуй. Я хочу, чтобы вы ее взяли.

Глаза Джил наполнилась слезами.

— Но, тетушка Патти… Патти, брат наш! Мы не можем взять ее! Мы купим другую.

— Нет. Это… это «вода», которую я делю с вами, чтобы стать ближе.

— О… — Джил вскочила на ноги. — Мы делим ее. Теперь она наша… Наша общая. — Она поцеловала Пат.

Майк похлопал ее по плечу.

— Ненасытный маленький брат. Теперь мой черед.

— В этом отношении я всегда ненасытна.

Человек с Марса поцеловал своего нового брата сначала в губы, потом в то место, где оставил свой поцелуй Фостер. Он помедлил (недолго, по земному времени), выбирая соответствующее место с другой стороны, где подходил бы рисунок Джорджа, и поцеловал ее. Мысли его шли уже в растянутом времени. Было необходимо грокнуть капилляры. Для женщин он просто легко коснулся губами кожи. Но Джил уловила цель его действий.

— Патти! Смотри!

Миссис Пайвонски опустила взгляд. На коже отпечатались двумя кроваво-красными стигматами его губы. Она начала терять сознание… но ее искренняя вера не дала ей упасть в обморок.

— Да. Да! Михаил…

Вскоре татуированную женщину заменила достойная домохозяйка в платье с глухим воротничком и длинными рукавами.

— Я не буду плакать, — сказала она торжественно, — и вечность не знает прощаний. Я буду ждать.

Она поцеловала Майкла, потом Джил и вышла, не оглянувшись.

Глава 28

Богохульство!

Фостер поднял взгляд.

— Кто-то укусил вас, юноша? Это крыло строили в спешке, и внутрь залетело много всякой дряни: целые рои почти невидимых чертенят… Они безвредны, однако их укусы вызывают неприятный зуд.

— Ну… это надо видеть, чтобы поверить… Сейчас я перемотаю всеведушку немного назад.

— Вы бы удивились, юноша, узнав, во что я способен поверить. — Тем не менее супервизор Дигби отвлек часть его внимания. Трое временных, людей, как он увидел, мужчина и две женщины, размышляли о вечном. Ничего такого. — И?

— Вы слыхали, что она сказала? «Архангел Михаил»? Ну и ну!

— Ну и что же?

— «Что же»? О Господи!

— Это вполне возможно.

Нимб Дигби задрожал.

— Фостер, вы, возможно, не очень внимательно посмотрели! Она имела в виду этого переростка в коротких штанишках, этого уголовника, что отправил меня сюда. Посмотрите-ка еще раз!

Фостер увеличил изображение и отметил, что ангел-стажер прав… Увидел он кое-что еще, увидел и улыбнулся своей ангельской улыбкой.

— Откуда вам известно, юноша, что это не так?

— Что???

— Последнее время я не видел Майка в Клубе, но его имя значилось в списке участников Миллионолетнего Турнира Солипсистов[31]. Это знак, что он, скорее всего, в командировке. Майк один из искуснейших игроков в солипсизм в этом секторе.

— Но это замечание непристойно!

— Вы удивитесь, узнав, сколько прекраснейших идей Босса, бывало, именовались непристойными. Хотя, пожалуй, вы не удивитесь: ведь вы прикладник. Но слово «непристойность» ничего не значит. Оно не имеет теологического значения. «Для чистого все вещи чисты».

— Но…

— Я просто свидетельствую, юноша. Впридачу к факту, что наш брат Михаил, похоже, отсутствует в данный микромомент — я не знаю, где он; у нас вахты не совпадают, — эта татуированная женщина, которая сделала вещее предсказание, вряд ли ошибается; она сама, в определенной мере, святая.

— Кто это сказал?

— Я говорю. Я знаю. — Фостер снова улыбнулся светлой ангельской улыбкой. Милая маленькая Патриция! Уже не молода, но все еще по-земному желанна… И сияет внутренним светом, словно витраж на солнце. Он заметил с гордостью, свойственной скорее смертным, что Джордж закончил свое величайшее посвящение.

Когда он последний раз видел Патрицию, работа была еще в разгаре. Этот рисунок о том, как он был призван на небеса, вовсе неплох даже в Высшем смысле. Надо не забыть отыскать Джорджа, похвалить его и сказать, что видел Патрицию. Хм… А где сейчас Джордж? Художник-созидатель в отделе конструирования Вселенной, работающий под непосредственным началом Зиждителя, насколько помнится… Неважно, по главной картотеке его можно будет найти за долю миллионолетия.

Каким лакомым кусочком была Патриция, и как свято неистова! Чуть побольше апломба, чуть поменьше покорности, и он сделал бы ее жрицей. Но такова уж была потребность Патриции: принимать Бога соответственно собственной натуре. Пожалуй, ей самое место было среди лингаятов[32]… но там она была без надобности. Фостер подумал, не стоит ли снова отмотать всеведушку назад, посмотреть, как она там, и с ангельской сдержанностью решил не делать этого: работы было по горло.

— Оставьте всеведушку, юноша. Я хочу сказать вам кое-что.

Дигби подчинился. Фостер почесал нимб: скверная, конечно привычка, но он делал так всякий раз, когда размышлял.

— Юноша, вы никак не войдете в ангельскую форму.

— Мне очень жаль…

— Сожаление — это не для вечности. Истина в том, что вас слишком занимает этот молодой человек, который может (или не может) быть нашим братом Михаилом. Послушайте… Во-первых, не вам судить о механизме, посредством которого вас отозвали от паствы. Во-вторых, вас раздражает вовсе не он (его вы не слишком-то знали); если по-правде, все ваши заботы — о той черненькой секретарше. Она заслужила мой Поцелуй как раз к тому времени, когда вы были отозваны. Заслужила?

— Я еще испытывал ее.

— Тогда, вне всяких сомнений, вы будете ангельски довольны, узнав, что Верховный епископ Шорт, лично проведя полное испытание (о, в высшей степени полное; я говорил вам, что он не знает никакой меры), удостоил ее моего Поцелуя, и теперь она наслаждается полным Счастьем, которое вполне заслужила. Ммм… Пастырь должен находить радость в работе, но когда он избран, он имеет право радоваться и этому тоже. Случилось так, что сейчас имеется вакансия в недавно открытом секторе для Хранителя-стажера… Работа несколько ниже вашего номинального ранга, зато вы приобретете прекрасный ангельский опыт. Эта планета (можете думать об этом месте, как о планете, там сами увидите) заселена триполыми, а не двуполыми существами, и я докладывал Высшим Властям, что сам Дон Жуан неспособен добиться хоть какого-то успеха ни у одного из трех тамошних полов… Это не предположение. Я запускал его туда на пробу. Он стенал и молил вернуть его обратно в уединенный ад, который он выдумал для себя.

— Значит, вы хотите сослать меня в провинцию? Чтобы не мешался!

— Це-це-це! Вы не можете мешать. Это единственная Невозможность, которая допускает возможность всего остального. Я устал повторять вам это с тех пор, как вы прибыли. Но пусть это вас не мучает. Вам дозволено вечно питаться. Ваши ордера включают временную петлю, так что вы сможете вернуться сюда-сейчас без потери во времени. А теперь летите и принимайтесь за дело. У меня довольно своей работы.

Фостер вернулся к тому месту, на котором его прервали. Бедная душа, временно обозначенная как «Алиса Дуглас». Быть побудителем — тяжелое предназначение, но она приняла его, не дрогнув. Работа ее была закончена, а сама она теперь нуждалась в отдыхе и восстановлении здоровья вследствие неизбежной усталости после битвы. Она билась, кричала и испускала эктоплазму[33] из всех отверстий.

Да, она, конечно, не нуждалась в очищении после такой грубой работы. Но другой работы просто не бывает. «Алиса Дуглас» была абсолютно надежным оперативным работником. Она могла принять любое сомнительное назначение, если только оно подразумевало девственность. Предстояло ли ей гореть на костре или всю жизнь прожить в монастыре — она соглашалась на все.

Не то, чтобы он обращал особое внимание на девственниц. Тут был лишь профессиональный интерес к хорошо сделанной работе. Фостер последний раз глянул на миссис Пайвонски. Вот такую работу он ценил. Милая маленькая Патриция! Благословенная крепенькая самочка…

Глава 29

Когда за Патрицией закрылась дверь, Джил спросила:

— Что дальше, Майк?

— Мы уезжаем. Джил, ты знакома с психоанализом?

— Да. Но не так хорошо, как ты.

— Ты знаешь символику татуировки? И змей?

— Конечно. Все, что касается Патти, я поняла еще при первой встрече. Я надеялась, что ты найдешь способ.

— Я не мог, пока мы не стали водными братьями. Секс — это хорошо и полезно… но только если он взаимен и ведет к возрастанию близости. Я грокнул, что если я сделаю это без увеличения близости… я не был уверен.

— Я грокнула, что ты не мог, Майк. Это одна причина… одна из многих причин, почему я люблю тебя.

— Я так и не грокнул «любовь», Джил, и не грокнул «народ». Но мне не хочется, чтобы Пат уходила.

— Останови ее. Пусть она останется с нами.

«Ожидание, Джил».

«Я знаю».

— Сомневаюсь, — добавил он, — чтобы мы дали ей все, что она хочет. Она хочет отдавать себя всегда и каждому. Собрания Счастливых, змеи и выступления — этого недостаточно для Пат. Она хочет положить себя на алтарь для каждого в этом мире… и всегда… и сделать всех счастливыми. Это Новое Откровение… Я грокаю, что это значит разное для разных людей. Но для Пат оно значит именно это.

— Да, Майк. Милый Майк.

— Время уходить. Надевай платье и бери свою сумочку. Я избавлюсь от хлама.

Джил подумала, что она бы не прочь взять с собой пару вещиц. Майк всегда отправлялся в путь с лишь одеждой, что на себе… И похоже, грокал, что ей это нравилось.

— Я надену вот это голубое. Оно мне нравится.

Платье взмыло в воздух, повисло над Джил, и, как только он подняла руки вверх, опустилось на нее. Сама собой застегнулась молния. Туфли прошествовали к ее ногам, и она ступила в них.

— Я готова.

Майк уловил направление ее мысли, но не суть. Она была слишком чуждой марсианским понятиям.

— Джил! Ты хочешь, чтобы мы остались и поженились?

Она обдумала этот вопрос.

— Сегодня воскресенье, нам не выдадут свидетельство.

— Тогда завтра. Я грокнул, что тебе это понравится.

— Нет, Майк.

— Почему нет, Джил?

— Мы не сможем стать еще ближе, мы уже разделили воду. Это истинно и на английском, и на марсианском.

— Да.

— И чисто английская причина: я не хочу, чтобы Доркас, Энн, Мириам… и Патти… думали, будто я оттираю их.

— Джил, никто из них так не подумает.

— Я не хочу давать даже повода, потому что мне это не нужно. Потому что ты женился на мне в больничной палате века и века тому назад. — Она поколебалась. — Но есть нечто, что ты можешь сделать для меня.

— Что?

— Ты можешь называть меня ласковыми именами, как я называю тебя.

— Хорошо, Джил. Какими именами?

О! — Она быстро поцеловала его. — Майк, ты самый лучший, самый любимый человек изо всех, что я знала. И самое противное порождение двух планет! Не забивай голову. Просто зови меня время от времени «маленький брат»… У меня от этого все внутри дрожит.

— Да, Маленький Брат.

— О Господи! Идем быстрей отсюда, пока я не затащила тебя в постель. Жди меня внизу. Я оплачу счет. — Она быстро вышла.

* * *

Они сели на первый попавшийся «грейхаунд». Направление их не интересовало. Неделю спустя они появились дома и несколько дней делили воду, а потом уехали, не попрощавшись: прощание было человеческим обычаем, и Майк его отвергал. Прощался он только с незнакомцами.

Вскоре они были в Лас-Вегасе, остановились в отеле. Майк играл, а Джил убивала время, работая в варьете. Она не умела ни петь, ни танцевать. Маршировать с улыбкой в невероятно высокой шляпе и лоскутке блестящей материи — вот та работа, которая нашлась для нее в Вавилоне Запада. Она предпочитала работать, если Майк бывал занят, и он всегда каким-то образом устраивал ее на работу, которая ей нравилась. Поскольку казино никогда не закрывались, Майк практически всегда был занят.

Майк старался не выигрывать слишком много, придерживаясь установленных Джил пределов. После того, как он обчищал казино на несколько тысяч, он проигрывал эти деньги, чтобы не показаться человеком, играющим по-крупному. Потом он поработал крупье, пуская маленький шарик лететь, как ему хочется, изучая людей, стараясь грокнуть, зачем они играют. Он грокнул побудительный мотив, который оказался крайне сексуальным… но грокнул, что вроде бы тут была и какая-то неправильность.

Джил пришла к выводу, что посетители величественного театра-ресторана, где она работала, не отличаются от ротозеев из ярмарочного балагана. Следовательно, на них не стоило обращать внимания. Но, к удивлению своему, она наслаждалась, показывая им себя. С растущей марсианской откровенностью она исследовала это чувство. Ей всегда доставляло удовольствие, когда на нее с восхищением смотрели мужчины, достаточно привлекательные для того, чтобы захотеть коснуться их. И ее раздражало, что вид ее тела ничего не значил для Майка, хотя он настолько подходил для нее, насколько женщина может только мечтать…

…Если только не бывал занят. Но он был нежен даже и тогда. Он позволял ей вызывать себя из транса, без жалоб переключался на нее, улыбался, был настойчив и ласков.

И все-таки это была одна из его странностей, как и неспособность смеяться. После выступлений в варьете Джил решила, что восхищение, написанное на лицах смотрящих на нее незнакомых мужчин, доставляет ей удовольствие потому, что это было единственным, чего Майк не способен был ей дать.

Ее честность, однако, вскоре заставила ее отказаться от такого объяснения. Мужчины в зале были, в основном, слишком стары, слишком толсты, слишком лысы, чтобы Джил сочла их привлекательными. И Джил всегда с презрением относилась к «похотливым старцам», хотя хорошо воспринимала стариков, тут же напомнила она себе. Джубал мог глазеть на нее, и, хотя он и употреблял крепкие словечки, у нее никогда не возникало ощущения, что он стремится остаться с нею наедине, чтобы затем обратать.

Но теперь она обнаружила, что «похотливые старцы» вовсе не действуют ей на нервы. Когда она чувствовала их восхищенные взгляды и даже неприкрытую похоть (а она ее чувствовала и даже могла определить источник), она не отвергала этого, внутри разливалось тепло, и она ощущала какое-то самодовольство.

«Эксгибиционизм»[34] был для нее лишь техническим термином и слабостью, которую она презирала. Теперь, покопавшись в себе, она решила, что либо некая форма нарциссизма есть норма, либо ненормальна она сама. Но она не чувствовала себя ненормальной, она чувствовала себя как никогда здоровой. У нее всегда было отменное здоровье (такое и должно быть у медсестры), но у нее не было ни насморка, ни расстройства желудка вот уже… даже и не вспомнить, с какого времени. Даже колик.

О'кей, если здоровая женщина любит, когда на нее смотрят, то из этого следует, как ночь следует за днем, что здоровые мужчины любят глядеть на женщин, иначе не было бы никакого смысла! В этот момент она поняла (умом) Дюка и его фотографии.

Она обсудила это с Майком, но Майк не смог понять, почему Джил вообще трогает, если на нее смотрят. Он еще мог понять нелюбовь к прикосновениям; Майк избегал рукопожатий, он разрешал прикасаться к себе только водным братьям. (Джил не была уверена, насколько далеко это простирается. Она рассказала ему о гомосексуализме после того, как Майк прочел о нем и не смог грокнуть. Она рассказала ему о правилах, которые надо помнить, чтобы избежать приставаний. Она знала, что Майк с его внешностью обязательно привлечет к себе внимание «голубых». Он последовал ее советам и сделал свое лицо более взрослым взамен присущей ему ранее андрогинности[35]. Но Джил не была уверена, что Майк сможет избежать приставаний, скажем, Дюка. К счастью, водные братья-мужчины были настоящими мужчинами, а остальные водные братья — настоящими женщинами. Джил надеялась, что Майк все-таки грокнул неправильность однополых отношений и никогда не разделит воды с такими людьми.)

Не мог понять Майк и того, почему Джил бывало приятно, когда на нее глазели. Их с Джил точки зрения были примерно одинаковы только тогда, когда они покинули последний карнавал, где Джил сделалась равнодушной к посторонним взглядам. Теперь она видела, что ее тогдашнее знание себя было лишь зародышем истинного знания. На самом деле взгляды посторонних мужчин не оставляли ее равнодушной. Под давлением процесса привыкания к Человеку с Марса она отбросила часть культурных условностей, ту долю стыдливости, которая удерживается у медсестры вопреки специфике ее работы.

Но Джил не думала, что ей вообще свойственна хоть какая-то стыдливость, пока не пришлось с ней расстаться. В конце концов она обнаружила в себе способность признаться, что где-то внутри у нее существует нечто такое же счастливо-бесстыдное, как кошка в период течки.

Она попробовала объяснить все это Майку, выдвинув теорию о взаимодополняющих функциях эксгибиционизма и эротомании.

— Правда состоит в том, что меня заводит то, как они глядят на меня… множество мужчин, почти все мужчины. Поэтому теперь я грокнула, почему Дюк любит фотографии женщин, и чем они сексуальнее, тем лучше. Это не значит, что я хочу лечь с ним в постель, точно так же как Дюку не придет в голову лечь в постель с фотографией. Но когда они глядят на меня и говорят мне… думают про меня, что я желанна, мне делается тепло и все внутри трепещет. — Она задумалась. — Надо, чтобы с меня сделали настоящую неприличную фотографию, я отошлю ее Дюку… напишу, мол, прошу прощения, что неверно грокнула то, о чем я думала, как о его слабости. Если это слабость, то она свойственна и мне… на женский манер. Если только это — слабость. Я грокнула, что нет.

— Хорошо. Мы найдем фотографа.

Она покачала головой.

— Лучше я просто извинюсь. Я не стану отсылать такое фото. Дюк никогда не приставал ко мне… и я не хочу давать ему повода.

— Джил, ты не хочешь Дюка?

Она услышала эхом в его мозге: «водного брата?»

— Хм… Я не думала об этом. Пожалуй, я всегда считала себя «твоей вещью». Но я грокнула, что ты сказал верно. Я не откажу Дюку… и мне это будет в радость! Что ты скажешь на это, милый?

— Я грокнул в этом хорошее, — серьезно ответил Майк.

— Хм… Галантный мой марсианин, бывает так, что земные женщины больше ценят проявление ревности… Но не думаю, что ты когда-нибудь грокнешь «ревность». Милый, что ты грокнешь, когда кто-нибудь из этой публики будет зазывать меня к себе?

Майк улыбнулся.

— Я грокаю, что он исчезнет.

— Я грокаю, что так и будет. Но, Майк, послушай, дорогой. Ты обещал не делать ничего подобного за исключением случаев подлинной опасности. Если ты услышишь мой крик, и мой мозг скажет тебе, что я в беде, тогда другое дело. Но я жила среди волков, когда ты еще был на Марсе. В девяти случаях из десяти, если девушку насилуют, то в этом частично виновата она сама. Поэтому никогда не спеши.

— Я запомню. И я хочу, чтобы ты послала Дюку эту неприличную фотографию.

— Что-что? Если я обращу внимание на Дюка… А что, может быть, раз ты подал такую идею. Я лучше положу руки ему на плечи и скажу: «Дюк, как насчет этого? Я хочу. Я не желаю добиваться этого с помощью фотографии, как те отвратительные женщины, что писали тебе. Но если ты хочешь, чтобы я сделала это, о'кей».

Майк нахмурился.

— Если ты хочешь послать Дюку неприличную фотографию, пошли. Если не хочешь — не посылай. Но я надеялся увидеть, как снимают неприличные фотографии. Джил, что такое «неприличные» фотографии?

Майк был сбит поворотом воззрений Джил на 180 градусов, к тому же он с давних пор не мог понять коллекции Дюка. Блеклое марсианское понятие, аналогичное буйной земной сексуальности, не давало ему базы для того, чтобы грокнуть нарциссизм, эротоманию, застенчивость или эксгибиционизм. Он добавил:

— «Неприличность» означает небольшую неправильность, но я грокнул, что ты подразумеваешь не неправильность, а что-то хорошее.

— Ну, неприличные фотографии могут быть и такими и сякими, в зависимости от того, кому они предназначены. Так я понимаю теперь, избавившись от предубеждений. Но… Майк, я лучше покажу, я не могу объяснить словами. Задерни шторы.

Шторы сами собой закрыли окно.

— Итак, — сказала Джил, — эта поза только лишь слегка неприлична. Ее исполняет любая девушка из шоу… эта чуть более неприлична, но ее тоже принимают некоторые девушки. Но вот эта однозначно неприлична… эта — совсем неприлична… а эта настолько неприлична, что я могу ее принять, только если лицо будет закрыто полотенцем… и если только ты захочешь.

— Если твое лицо будет закрыто, почему я этого захочу?

— Спроси Дюка. Это все, что я могу сказать.

— Я не грокнул ни неправильного, ни хорошего. Я грокнул… — он использовал марсианское слово, означающее отсутствие эмоций.

Поскольку он по-прежнему не понимал смысла этих фотографий, пришлось продолжить разговор на марсианском, когда это было возможно, поскольку он давал прекрасное разделение эмоций и значений, и на английском, потому что марсианский не мог оперировать с определенными понятиями. Чтобы разрешить эту загадку, Майк снял на вечер столик в ресторане. Джил научила его, как подкупить метрдотеля. Джил выступала в первом номере: улыбка для всех и легкое подмигивание Майку. Она обнаружила, что в присутствии Майка тепло и приятное ощущение усилились. Она подозревала, что настань полная темнота — она засияла бы внутренним светом.

Когда девушки выстроились, Майк сидел всего метрах в трех от Джил: ее переместили в первый ряд. Директор сделал это на четвертый день, сказав: «Не понимаю, в чем дело, детка. У нас есть девушки пофигуристей тебя, но что-то в тебе притягивает взгляд».

Она приняла позу и спросила мысленно Майка:

«Что-нибудь чувствуешь?»

«Я грокнул, но не полностью».

«Посмотри, куда я гляжу, мой брат. Коротышка. Он весь дрожит. Он жаждет меня».

«Я грокаю его жажду».

«Ты видишь его?» — Джил взглянула посетителю прямо в глаза, чтобы усилить интерес и, одновременно, дать Майку воспользоваться ее глазами. Поскольку она уже довольно сносно могла мыслить по-марсиански и они с Майком все больше сближались, они начали использовать это обычное марсианское удобство. Джил была еще не слишком в этом сильна, но Майк легко мог смотреть ее глазами, ему было достаточно мысленно позвать ее. Она же пока могла это делать только с его помощью.

«Мы грокаем вместе, — отозвался Майк. — Великая жажда Маленького Брата».

«!!!»

«Да. Прекрасные мучения».

Музыка напомнила Джил, что пора двигаться. Что она и сделала, с гордой чувственностью и ощущением вожделения, поднимающегося в ответ на чувства как Майка, так и коротышки. Сценарий номера заставил ее двинуться к коротышке. Она продолжала смотреть ему в глаза.

Далее случилось нечто, чего она никак не ожидала, поскольку Майк никогда не говорил, что такое возможно. Она вбирала в себя эмоции незнакомца, терзая его телом и глазами и передавая свои ощущения Майку… как вдруг увидела себя глазами коротышки и ощутила примитивное желание, возникшее при ее виде.

Она покачнулась и упала бы, если бы Майк не подхватил ее, не поставил на ноги и не поддерживал до тех пор, пока она не оказалась в состоянии двигаться без его помощи. Второй взгляд исчез.

Парад красоты прошествовал к выходу. За кулисами девушка, стоящая позади, спросила:

— Что случилось, Джил?

— Подвернула каблук.

— В жизни ничего подобного не видела. Ты была словно куколка на нитках.

«Так и было, милая».

— Надо попросить рабочих проверить это место. Наверное, из доски сучок выпал.

До самого конца представления Майк показывал, как она выглядит в глазах того или иного мужчины, всякий раз, однако, предупреждая, чтобы не застать ее врасплох. Джил удивлялась тому, насколько по-разному она выглядела в разных глазах. Один заметил ее ноги, другой восхищался ее талией, третий видел только ее высокую грудь. Затем Майк показал ей остальных девушек. Она с облегчением отметила, что Майк видел их так же, как и она — только резче.

Но она с удивлением обнаружила, что ее возбуждение вырастало, когда она смотрела его глазами на других девушек.

Майк ушел в финале, впереди всей толпы. Она не ожидала увидеть его этим вечером снова: он отпросился только для того, чтобы посмотреть ее шоу. Но когда она вернулась в отель, то почувствовала его, еще не заходя в номер. Дверь сама собой открылась перед ней, затем закрылась, когда она прошла.

— Привет, милый, — сказала она. — Как хорошо, что ты дома.

Он мягко улыбнулся.

— Теперь я грокнул неприличные фотографии. — Одежда ее исчезла. — Сделай неприличную фотографию.

— Что? Ах да, конечно. — Она приняла несколько поз — те же, что и раньше. И каждый раз Майк показывал ей ее своими глазами. Она глядела и чувствовала его эмоции… и чувствовала, как ее собственные эмоции усиливаются во взаимопонимании. Под конец она приняла позу, настолько неприличную, насколько позволило ее воображение.

— Неприличные картинки — это очень хорошо, — торжественно заключил Майк.

Да! И теперь я тоже их грокнула! Чего же ты медлишь?

Они бросили работу и просмотрели все ревю. Джил обнаружила, что «грокала неприличные фотографии» только через мужские глаза. Если Майк смотрел, она делила его настроение — от удовольствия до полного восторга. Но если внимание Майка было отвлечено, натурщица, танцовщица или звезда стриптиза были просто женщинами. Она решила, что это к счастью. Обнаружить в себе склонность к лесбиянству было бы слишком.

Но это было интересно («очень хорошо»): видеть девушек его глазами. И до экстаза доводило то, что и на нее он смотрит точно так же.

Они перебрались в Пало-Альто, где Майк попробовал проглотить Гуверовскую библиотеку. Но сканеры не могли крутиться с нужной скоростью, а сам Майк не мог листать страницы настолько быстро, чтобы прочесть все книги. В конце концов он признался себе, что поглощает информацию быстрее, чем может грокать ее, даже проводя в размышлениях все то время, что закрыты библиотеки. Джил с огромным облегчением повезла его в Сан-Франциско, и он с головой ушел в систематические исследования.

Однажды она вернулась домой и увидела, что он сидит, заваленный книгами, и ничего не делает. Среди книг был и Талмуд, и Кама-Сутра, и Библия в нескольких вариантах, Книга Мертвых, Книга Мормонов, копия Нового Откровения (подарок Патти), различные апокрифы. Коран, полная «Золотая Ветвь», «Путь», «Наука и здоровье с ключом к Писаниям», священные книги дюжины других религий, больших и малых, даже такая редкость, как «Книга Закона» Кроули.

— Что-то случилось?

— Джил, я не грокаю.

«Терпение, Майкл. Ожидание приведет к пониманию».

— Не думаю, что ожидание поможет. Я знаю, что не так. Я не человек, я марсианин. Марсианин в неподходящем теле.

— Для меня ты человек, милый. И мне твое тело кажется вполне подходящим.

— Ты грокаешь, что я имею в виду. Я не грокаю людей. Я не понимаю это множество религий. Среди моего народа…

Твоего народа?

— Прости. Мне следовало сказать «среди марсиан», существует лишь одна религия… и это не вера, а истина. Ты знаешь ее. «Ты есть Бог».

— Да, — согласилась она. — Я грокаю… на марсианском. Но, милый мой, по-английски то же самое не скажешь. Не знаю, почему.

— Мм… На Марсе, если мы хотим что-то знать, мы спрашиваем Старших, и ответ никогда не бывает неправильным. Джил, может ли так быть, чтобы у людей не было Старших? Я имею в виду, душ? Когда мы рассоединяемся, умираем… умираем ли мы? Умираем навечно, и ничего больше не остается? И живем в невежестве оттого, что нет причин жить по-другому? Оттого, что мы уходим без возврата спустя такой короткий срок, какой марсианину требуется разве что на одно хорошее размышление? Ответь мне, Джил. Ведь ты человек.

Она улыбнулась с рассудительным спокойствием.

— Ты же сам говорил мне. Ты научил меня познавать вечность, и этого у меня теперь не отнять. Ты не можешь умереть, Майк. Ты можешь только лишь рассоединиться.

Она провела ладонями по бедрам.

— Это тело, на которое ты научил меня смотреть своими глазами… и которое ты так хорошо любишь… однажды его не станет. Но останусь я… Я есть то, что я есть! Ты есть Бог, и я есть Бог, и мы есть Бог — навеки. Не знаю точно, где я буду и вспомню ли вообще, что некогда была Джил Бодмен, которая с удовольствием выносила подкладные судна и с тем же удовольствием расхаживала нагишом под прожекторами. Я люблю это тело…

С несвойственным ему жестом нетерпения Майк заставил ее одежду исчезнуть.

— Спасибо, милый. Мне нравится это тело, и оно хорошо служит мне… и тебе… обоим нам. Но я не хочу терять его, когда в нем не будет больше нужды. Я надеюсь, что ты съешь его, когда я рассоединюсь.

— Да, я сделаю это… Если только не рассоединюсь первым.

— Не думаю, что так случится. С твоим умением контролировать его ты проживешь по крайней мере несколько веков. Если только не решишь рассоединиться раньше.

— Я могу этого захотеть. Но не сейчас. Джил, я делаю попытку за попыткой. Сколько церквей мы посетили?

— Я думаю, все, что есть в Сан-Франциско. И уже не припомню, сколько раз мы были на службах ищущих.

— Это чтобы доставить удовольствие Пат. Я не пошел бы ни на одну, не считай я, что ей надо знать — мы не отступились.

— Ей это надо. А мы не можем лгать… Ты не умеешь, а я не могу… когда речь идет о Патти.

— В действительности, — сказал он, — фостеризм — это чистый цирк. Все настолько искажено… Они идут ощупью, совсем как я, когда был артистом. Они никогда не исправят своих ошибок, потому что это, — он поднял взглядом книгу Пат, — сущая мура!

— Да. Но Патти не замечает таких мест. Она облачена в наивность. Она Бог и ведет себя соответственно… только она не знает, что она — Бог.

— Да-да, — согласился он. — Такова наша Пат. Она поверила в это лишь тогда, когда я сказал ей… в правильных выражениях. Но, Джил, есть только три вещи, достойные внимания. Наука… а я узнал больше о том, как работает Вселенная, больше, чем все земные ученые, еще будучи в гнезде. Настолько больше, что я не могу говорить с ними даже о таком элементарном фокусе, как левитация. Я не принижаю ученых. Они делают то, что и должны. Я грокнул это полностью. Но их цели — это не то, чего ищу я. Нельзя понять пустыню, пересчитывая песчинки. Затем философия. Предполагается, что она охватывает все. Так ли? Любой философ уходит с тем же, с чем пришел. За исключением тех, кто занимается самообманом и доказывает свои предположения своими же умозаключениями. Как Кант. Как другие, что ловят собственный хвост. Поэтому ответ должен быть здесь. — Он показал на груду книг. — Только его тут нет. Фрагменты кое где истинны, но это не целое… А если истинно целое, то большую часть просят принимать на веру. Вера! Что за грязное слово! Джил, отчего ты не упомянула о нем, когда учила меня коротким словам, которые нельзя употреблять в приличной компании?

— Майк, — улыбнулась Джил, — сейчас ты пошутил.

— Я не хотел… И я не вижу в этом ничего смешного. Джил, я недостаточно хорош даже для тебя… Раньше ты часто смеялась, а я так и не научился этому. Теперь ты забыла про смех. Не я стал человеком, а ты становишься марсианином.

— Я счастлива с тобой, милый. Ты, наверное, просто не замечаешь, когда я смеюсь.

— Если бы ты засмеялась на Маркет-стрит, я услышал бы. Я грокаю. С тех пор, как перестал пугаться смеха, я все время замечаю, когда кто-то смеется. В особенности ты. Если бы я грокнул смех, я грокнул бы людей… мне кажется. И тогда я смог бы помочь кому-нибудь вроде Пат… научил бы ее тому, что знаю сам, узнал бы то, что знает она. Мы смогли бы понять друг друга.

— Майк, все, что тебе надо делать для Патти, это навещать ее время от времени. Почему бы нам так и не сделать? Давай уедем из этого мрачного тумана. Сейчас она дома: карнавалов не будет всю зиму. Поедем на юг и повидаемся с ней… И мне всегда хотелось увидать калифорнийское побережье. Мы бы отправились на юг, где тепло, и взяли бы ее с собой. Это было бы замечательно!

— Хорошо.

Она встала.

— Я сейчас оденусь. Тебе нужны эти книги? Я могу переслать их Джубалу.

Он щелкнул пальцами, и вся груда книг исчезла… за исключением подарка Патриции.

— Эту мы возьмем, иначе Пат обидится. Но, Джил, сейчас я хотел бы сходить в зоопарк.

— Хорошо.

— Я хочу взглянуть на верблюда и спросить его, отчего он такой угрюмый. Может быть, верблюды — Старшие этой планеты… и именно в этом неправильность этого места.

— Две шутки за один день, Майк.

— Я не смеюсь. И ты. И верблюд. Может, он грокает, почему. Это платье нравится тебе? Что-нибудь из нижнего белья?

— Да. На улице прохладно.

— Держись. — Он поднял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь опускайся и подними руки. Тебе ни к чему. Теперь платье… вот и готово. Тебе, как всегда, все к лицу. Ты очень хорошо смотришься. Возможно, мне стоит поработать горничной, раз уж я ни на что больше не годен. Мытье, шампуни, массажи, прически, макияж, одевание на все случаи жизни. Я могу даже выучиться формировать твои ногти, чтобы это шло тебе. Этого достаточно, мадам?

— Ты будешь прекрасной горничной, милый.

— Да, я это грокнул. Ты выглядишь так прекрасно, что я подумываю, не забросить ли все подальше и не сделать ли тебе массаж сближающего типа.

— Да, Майкл.

— А я думал, ты выучилась ждать. Сперва отведи меня в зоопарк и купи арахиса.

— Да, Майк.

В Голден Гейт-Парк было ветрено и холодно, но Майк этого не замечал, а Джил выучилась не зябнуть. Но все равно было приятно ослабить контроль в теплом обезьяньем домике. Единственно, за что Джил нравилось это место — это за тепло. А вообще она не любила здесь бывать. Обезьяны угнетающе походили на людей. Она, как ей думалось, навсегда распрощалась с ханжеством. Она выросла до того, чтобы испытывать аскетическую, почти марсианскую радость от всех физических проявлений. То, что обезьяны прилюдно совокуплялись и испражнялись, не оскорбляло ее чувств. Эти арестанты не искали укрытия для подобных дел, и не следовало за это к ним придираться. Она смотрела без отвращения, без брезгливости. Но неприятно было то, что они были «совсем как люди»: каждое действие, каждая гримаса, озадаченный вид при столкновении с какой-либо проблемой напоминали ей о том, что она меньше всего любила в собственной расе.

Джил предпочитала Львиный дом: мощь самцов, опасных даже за решеткой, безмятежное материнство огромных самок, величие бенгальских тигров с рвущимися из глаз джунглями, стремительность маленьких леопардов, острый мускусный запах, с которым не в состоянии справиться кондиционеры. Майк разделял ее чувства. Они часами простаивали либо здесь, либо в птичнике, либо около рептилий, либо около бассейна с моржами. Однажды Майк сказал, что для того, кто вылупился на этой планете, прекрасно быть морским львом.

Когда Майк впервые увидел зоопарк, он был в полном расстройстве. Джил с трудом убедила его подождать и грокнуть, ибо он собирался освободить всех животных. В конечном итоге он пришел к заключению, что большинство животных не выживет там, куда он собирался их перенести. Зоопарк был чем-то вроде гнезда. Для этого вывода ему потребовалось несколько часов полнейшего отключения, после чего он уже не грозился уничтожить железные брусья, решетки и стекла. Он объяснил Джил, что брусья служат, скорее для того, чтобы удерживать людей, чем животных, что он неверно грокнул сначала. После этого Майк в любом городе обязательно посещал зоопарк.

Но сегодня даже мизантропия верблюдов не изменила настроения Майка. Не подняли его и обезьяны. Они с Джил стояли перед клеткой с семейством обезьян-капуцинов и смотрели, как они едят, флиртуют, нянчат детенышей, бесцельно носятся по клетке. Потом Джил стала бросать орехи.

Она бросила арахис одному самцу. Но раньше, чем тот поднес его ко рту, более крупный самец вырвал орех и закатил ему здоровенную оплеуху. Бедняга не сделал никакой попытки броситься на обидчика. Он только колотил лапами по полу и верещал в бессильной ярости. Майк очень серьезно смотрел на происходящее.

Неожиданно обиженный капуцин метнулся через всю клетку, схватил еще меньшую обезьяну, повалил ее на пол и задал трепку, гораздо более сильную, чем получил сам. Побитая обезьяна, всхлипывая, поковыляла прочь. Остальные капуцины не обратили на это ни малейшего внимания.

Майк откинул голову и засмеялся… истерично и бесконтрольно. Ему не хватило воздуха, он задрожал, осел на пол, но все продолжал хохотать.

— Прекрати, Майк!

Он попытался, но хохот вырвался наружу. К ним поспешно подошел служитель.

— Вам нужна помощь?

— Вы не вызовете такси? Наземное, воздушное… какое угодно. Мне нужно увезти его отсюда. — Она помолчала и добавила: — Он плохо себя чувствует.

— Доктора? Похоже, у него припадок.

— Кого хотите!

Через несколько минут она уже сажала Майка в воздушное такси. Сказав водителю адрес, она повернулась к Майку:

— Майк, послушай меня! Прекрати!

Он на какое-то время успокоился, через минуту закашлялся, потом снова захохотал, потом опять закашлялся, снова захохотал… Джил закрыла глаза и молчала, пока они не прибыли домой. Она помогла ему подняться наверх, раздела и уложила на постель.

— Все хорошо, милый. Если надо, отключись.

— Я в порядке. Наконец-то я в полном порядке.

— Надеюсь. — Она вздохнула. — Ты напугал меня, Майк.

— Прости, Маленький Брат. Я тоже испугался, когда первый раз услышал смех.

— Майк, что случилось?

— Джил… я грокнул людей.

— Что? «???»

— «Я правильно сказал, Маленький Брат. Я грокнул.» Теперь я грокнул людей, Джил… Маленький Брат… драгоценная моя… чертенок мой со стройными ножками, развратный, сладострастный, распутный, влекущий… прекрасные грудки и нахальная попка… нежный голос и мягкие ладошки. Радость моя.

— Майк, я не узнаю тебя!

— О, я знал слова. Я просто не знал, когда или почему говорить их… И почему ты хочешь их слышать. Я люблю тебя, сердечко мое. Теперь я грокнул «любовь».

— Ты всегда ее грокал. И я люблю тебя, ласковая моя обезьяна… Милый мой.

— Вот именно, что обезьянка, положи мне голову на плечо и скажи шутку.

— Просто сказать шутку?

— Прижмись ко мне. Скажи мне шутку, которую я раньше не слыхал, и посмотри, в нужном ли месте я засмеюсь. Я уверен, что не ошибусь. И я скажу, почему это смешно. Джил… я грокнул людей!

— Но как, милый? Ты расскажешь мне? Для этого надо говорить по-марсиански? Или мысленно?

— Нет, в том-то и дело. Я грокнул людей. Я — один из них… поэтому теперь я могу объяснить это на языке людей. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда им больно… потому что это единственный способ унять боль.

Джил озадаченно уставилась на него.

— Может быть, я одна из тех, кто не принадлежит к людям. Я не поняла.

— Нет, ты принадлежишь к людям, маленькая обезьянка. Ты грокаешь это настолько автоматически, что даже не думаешь об этом. Потому что ты росла среди людей. Я же — нет. Я был словно щенок, выросший вдали от собак, который не может быть таким, как его хозяева, и никогда не станет настоящим псом. Поэтому я должен был учиться. Брат Махмуд учил меня, Джубал учил меня, множество людей учили меня… и ты — больше всех. Сегодня я получил диплом — и засмеялся. Бедный маленький капуцин.

— Который из них, милый? Этот большой — просто подлец… Да и тот, кому я кинула арахис, тоже оказался таким же подлецом. Там определенно не было ничего веселого.

— Джил, Джил, любимая моя! Сколько марсианского тебе еще надо впитать. Конечно, это не было весело, это было трагично. Вот почему я вынужден был смеяться. Я глядел на клетку с обезьянами — и вдруг увидел все те подлые, глупые и абсолютно необъяснимые вещи, которые видел, о которых слышал и читал, когда был со своим народом… И неожиданно мне стало так больно, что я захохотал.

— Но… Майк, милый, ведь смеются, когда хорошее настроение, а не тогда, когда страшно.

— Да? Вспомни Лас-Вегас. Когда вы, девушки, выходите на сцену, люди смеются?

— Ну… нет, конечно.

— Но ведь вы, девушки, самая прекрасная часть программы. Вы вызываете у людей хорошее настроение. Я грокаю теперь, что если бы они смеялись, то это бы оскорбило вас. Нет, они смеялись, когда у клоуна заплетались ноги и он падал… или еще над чем-нибудь таким же дурным.

— Но не все люди смеются над этим.

— Да? Может быть, я еще не полностью грокнул. Но расскажи мне что-то, что заставляет тебя смеяться, сердечко мое… расскажи анекдот или какой-то случай… что хочешь, но только то, что заставляет тебя смеяться до слез, а не просто улыбаться. А потом посмотрим, нет ли там где-нибудь неправильности… И будешь ли ты смеяться, если неправильности нет. — Он задумался. — Я грокаю, что, когда обезьяны выучатся смеяться, они станут людьми.

— Может быть. — Джил принялась добросовестно рыться в памяти, отыскивая анекдоты, которые всегда вызывали у нее неудержимый хохот: «…мебель, мебель выносите!»… «…д-д-д-два…» «Теперь хорошая новость: навоза у нас много». … «Огонь подберется — сам отрежешь»… «А мой дурак на рыбалку пошел»… «Родину, сынок, не выбирают».

Она бросила перебирать анекдоты, сказав себе, что ведь это просто выдумки, и стала вспоминать случаи из жизни. Всяческие «практические» сюрпризы? Все они только подтверждали мысль Майкла, даже такие невинные, как чашка с дыркой. Что же касается розыгрышей в интерновской среде, то интернов[36] по здравому размышлению следовало бы запереть в клетку. Что еще? Как у Эльзы Мей лопнула резинка? Для Эльзы Мей это не было смешно. Или…

Она мрачно сказала:

— Оказывается, вершина юмора, это когда кто-то падает в лужу. Не слишком-то приятно выглядит человечество.

— Ты неправа.

— Вот как?

— Я думал… мне говорили… что смешное — хорошо. Это не так. И это вдвойне не так по отношению к тому, над кем смеются. Как тот шериф без штанов. Хорошее заключается в самом смехе. Я грокнул, что это мужество… и совместное деление… боли, скорби и обиды.

— Но… Майк, что же хорошего в смехе над человеком?

— Ничего. Но я не смеялся над маленькой обезьяной. Я смеялся над нами. Людьми. И вдруг я понял, что тоже принадлежу к людям, и уже не мог остановить смех. — Он помолчал. — Это все трудно объяснить, потому что ты не была марсианином, хотя я тебе очень много рассказывал. На Марсе никогда не происходит того, над чем можно посмеяться. Все то, что смешно нам, людям, на Марсе либо просто не может произойти, либо не допускается. Сердечко мое, того, что ты называешь свободой, на Марсе не существует. Все планируется Старшими. А то, что случается на Марсе из того, над чем мы смеемся на Земле, там не смешно, потому что не несет неправильности. Например, смерть.

— В смерти нет ничего смешного.

— Почему тогда на эту тему столько анекдотов? Джил, для нас… людей, смерть настолько страшна, что мы вынуждены смеяться над ней. Все эти религии… Они противоречат одна другой в каждом слове, но все они полны способов помочь людям осмелеть настолько, чтобы смеяться, хотя те и знают, что смертны. — Он замолчал, и Джил почувствовала, что он почти погрузился в транс. — Джил, возможно ли, что я шел по неверному пути? Может так быть, что каждая религия истинна?

— Что? Как такое может быть? Майк, если одна истинна, другие ложны.

— Да? Укажи направление кратчайшего пути вокруг Вселенной. Не имеет значения, в каком направлении ткнуть пальцем… оно кратчайшее, и ты указываешь на собственную спину.

— Ну, и что это доказывает? Ты научил меня правильному ответу: ты есть Бог.

— И ты есть Бог, любимая. Но этот первичный факт, не зависящий от веры, может означать, что все религии истинны.

— Ну, раз они все истинны, я хочу поклоняться Шиве. — Джил сопроводила свои слова выразительным движением.

— Маленькая язычница, — мягко возразил Майк. — Тебя выгонят из Сан-Франциско.

— Мы все равно собирались в Лос-Анджелес… там этого не заметят. О! Ты есть Шива!

— Танцуй, Кали, танцуй!

Ночью она проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.

«Тебе тяжело, брат?»

Он обернулся.

— Им нет нужды быть такими несчастными.

— Милый, милый! Поедем лучше домой. Город плохо действует на тебя.

— Но я знаю точно. Боль, болезни, голод, борьба — ни в чем этом нет нужды. Это так же глупо, как поведение тех обезьян.

— Да, милый. Но это не твоя вина…

— В чем-то и моя!

— Ну… в каком-то смысле… но на свете не только один этот город. На земле пять миллиардов людей, даже больше. Ты не в силах помочь пяти миллиардам людей.

— Я подумаю.

Он отошел от окна и сел рядом с ней.

— Теперь я грокаю их, я могу говорить с ними. Джил, я могу возобновить наш номер и заставить публику смеяться без перерыва. Я уверен.

— Так почему бы нам не сделать это? Патти будет приятно. И мне тоже. Мне нравится участвовать в таких делах. И теперь, когда мы разделили воду с Пат, это будет словно возвращение домой.

Он не ответил. Джил чувствовала его мысли и знала, что он размышляет, пытаясь грокнуть. Она ждала.

— Джил, что мне надо сделать, чтобы принять сан?

Загрузка...