Чужие сны

Кто же ты?

Старик брел по бесконечному месту, поначалу казавшемуся ему коридором, хотя фактически это была чистая абстракция, лишенная каких-либо привычных измерений. Но это мало волновало жирное одышливое существо, с трудом передвигавшее опухшие, подгибающиеся под непомерным грузом его тела ноги. Это тело было неимоверно, невероятно жирно, стекало нездорово-желтыми складками, начинавшимися практически от самых ушей и почти достигавшими пола. И еще оно было дряхлым — настолько, что казалось, уже в следующий момент все эти сотни килограммов плоти должны отделиться от костей, волнами пасть на пол и тут же превратиться в невесомый прах, столь же несовместимый с весом самого тела, как это непристойное ожирение не сочеталось с возрастом, а безликая бесконечность — с человеческим существом.

Тем не менее, они были — и абстракция, и толстяк, опирающийся на служащую ему тростью громадную кость, такую же желтую и древнюю, как он сам. Старик шел, путь его был бесконечен и не занимал ни мгновения, потому что время здесь не существовало, как и все прочие меры. Воспоминание о нем было лишь в тяжком дыхании человека, звуке его шагов и скрежете острого конца кости, которую он не имел сил переставлять, а перетаскивал по тому, что не было полом и не было поверхностью вообще.

И так, через некоторое количество вздохов, шагов и скрипов, ровно такое, какое сам старик считал нужным, он достиг цели. Это было здесь, сотворенное им среди ничего, и здесь было сейчас, существовавшее для него и тех, кто здесь находился. И это сейчас было для них вечностью.

Старик встал посреди своего здесь и сейчас, воздел свою кость и рассмеялся:

— Бо-оги! — его смех был похож на бульканье, а голос тек как тошнотворная вонь. — О-о, мои бо-оги! Вот вы все здесь, такие жаáалкие, такие тупые, — он с сипом и хлюпаньем перевел дыхание. Существа в тенях тревожно завозились, и обведя их взглядом, толстяк снова забулькал: — Я поклонялся вам, звал вас — когда вы были так нужны мне, когда я был молод, когда был в отчаянии, — он клокотал как убегающая каша, жалкий и устрашающий в своем кипении. Все больше распаляясь, он тыкал тростью в бесформенные тени, пытавшиеся ускользнуть от его ненавидящих глазок, под взглядом которых начинали обретать форму. — Египетские, — обвиняющее визжал старик, и в прицеле кости извивалась и орала дурным голосом привязанная к каминной решетке, ощипанная и обожженная Баст. — Индийские, — Индра, лишившийся не только ваджры, но и большей части голов и рук, сжался, бездумно раскачиваясь и стеная. — Греческие, африканские, скандинавские, христианские, — тени наполнялись стонами и воплями распятых, обожженных, истерзанных и покалеченных богов. — Даже герои, — он пнул останки Геракла или Персея и двинулся вперед, ногой оттолкнув с пути то ли отсеченный хобот Ганеши, то ли неимоверно длинный половой член какого-то бога плодородия. — Вы все были там, в своих надгорных высях. Вам дела не было до слабого человечка, молившего где-то внизу о вашей милости. Ах, как же вы — такие всесильные и всезнающие — не могли угадать, что он сумеет потом отплатить вам сполна?! О да, теперь я ваш бог. Я — ваш Вседержитель, Судия и палач. Это Ад, в котором я для вас — Сатана! — некое жалкое создание, совершенно потерявшее человеческий облик, жалостно захныкало, видимо, расслышав знакомое слово, но старик не обратил на него внимания и, пыхтя и колыхаясь, переступая через изуродованные тела и отрубленные конечности, устремился мимо.

И вдруг остановился так внезапно, что казалось, инерция должна была опрокинуть эту тушу наземь.

— Ты-ы… ты… ты-ты-ты, — икая, затараторил он, в упор уставившись на что-то. Его здесь действительно стало теперь коридором, закончившимся глухим тупиком, где в углу у стены, скорчившись, сидело существо, кажется, еще не затронутое его ненавистью.

— Ты опять здесь. Снова здесь, не смотря ни на что. Даже Надежда уже умерла, — для хрупкой, практически невидимой и невесомой девушки старик придумал особенно изощренные мучения, так что она, явившись здесь одной из первых, обрела покой нескоро, и смерть прочих божеств и сущностей казалась наилегчайшей по сравнению с ее судьбой. — И Надежда умерла, а ты возвращаешься снова и снова! Что же ты такое? — немое, безликое как пустота вокруг здесь, существо приходило и умирало раз за разом, оставаясь собой, — безымянным нечто, воплощающим неизвестно что, — несмотря на то, что каждый раз обретало иную, все более четкую форму.

— Кто же ты такой? — взвизгнул старик, замахиваясь тростью. Но удар не достиг цели, потому что то, что было неизвестностью, снова обрело форму, распрямилось и вырвало кость у него из рук. На старика смотрел юноша, на его румяном и круглом как у херувима лице, окруженном светлыми кудряшками, блуждала усмешка, голубые невинные глаза горели ехидством, пухлые алые губы ухмылялись: — его лицо, его глаза, его губы!

— Кто же я?! — ангельским голоском пропел явившийся. — Я — твой страх. Я — твоя ненависть. Я — тьма в твоей жалкой душонке, большая, чем ты весь вместе взятый. Я — это ты! — теперь уже юноша, держа кость как клинок, шел вперед, а толстый старик отступал шаг за шагом. — Тебе дана власть призывать и убивать по своей воле богов — кто дал тебе эту власть? Ты ведь не догадался? Здесь — не ад для них, а ад для тебя, ты вызывал и уничтожал частицы самого себя, пока твоя душа не очистилась от всего, пока не осталась она одна. Пока не остался я! — и с этими словами он ударил тростью старика в грудь. Сначала жирная плоть сопротивлялась, но вот острие достигло сердца, и толстяк исчез, а за ним — призванные им боги и само здесь. Среди ничто остался юноша с костью в руках.