Чужая дуэль

ГЛАВА 10

После объявления о гибели Селиверстова я два дня не вылезал из дома. Несмотря на браваду перед Прохоровым, который теперь все время пропадал в столице, решая какие-то глобальные вопросы, грудь болела так, что тяжко было не то что двигаться, а даже дышать. А на третий день, когда немного полегчало, за мной пришли.

Приказом заместителя директора департамента сыскной полиции исполнение обязанности околоточного надзирателя было возложено на Никодима Ананьевича Колесникова. Именно он, воспользовавшись отсутствием Прохорова, по-хозяйски заявился в имение в сопровождении двух незнакомых мне горилоподобных городовых в форме, при револьверах и шашках.

Колесников, нервно заикаясь и глотая окончания слов, предъявив мне какое-то абсурдное обвинение, махнул перед носом бумагой, с расплывчатой синей печатью. На самом деле, отбрить этих с позволения сказать стражей порядка, даже, несмотря на столь грозный вид, не представляло особого труда, стоило лишь позвать на помощь многочисленную дворню.

Однако раз именно подобного развития событий я и добивался, было бы нелепо оказывать им сопротивление. Тем более что обыскивать комнату они не рискнули, спеша как можно быстрее вывести меня за пределы поместья.

Как только дожидавшаяся у парадного черная карета с наглухо зашторенными окнами на всех парах вырвалась за ворота, один из городовых бесцеремонно завязал мне глаза. Когда же я попытался возмутиться, второй без всякого предупреждения ткнул локтем точно в то место, куда попала пуля, словно заранее зная, куда нужно бить. Задохнувшись от невыносимой боли, я оставил всякие попытки сопротивления.

Везли долго, по субъективным ощущениям, не менее двух часов и повязку с глаз сняли прямо перед тем, как бросить в одиночку. А до этого пришлось вслепую спускаться по крутой каменной лестнице глубоко под землю.

Камера представляла собой каменный мешок два на два шага. Необычайно высокий потолок терялся в мутном мареве. Сквозь прорезанные в толстенной, обитой железом двери две узкие вертикальные щели сочился жиденький свет, с трудом позволяющий различать детали скудной обстановки: узкие нары из плохо оструганных досок, да воронкообразное углубление в углу с узкой дыркой посредине.

Судя по отсутствию аммиачных испарений, камера давно не использовалась по прямому назначению и я с тоской представил, какая вонь в ней будет стоять, если придется здесь задержаться.

В узилище было очень сыро, так что по покрытым испариной стенам на пол сбегали шустрые струйки, но на удивление тепло, как в подвале с протекающими трубами отопления. Я потоптался несколько минут осматриваясь, затем, подстелив пальто, предварительно вытащив из кармана едва распечатанную пачку папирос с коробкой спичек, завалился на нары и закурил.

Тонкий фасонистый драп не мог заменить самый завалящий матрас и твердые доски довольно скоро намяли бока. Я уже пытался ходить, сидеть, но в крайне ограниченном объеме это помогало мало. К тому же в напитанном испарениями и табачным дымом воздухе дышать становилось все труднее, а одежда неприятно напитывалась влагой.

Однако стоило мне, в конце концов, прикорнуть, как в замке заскрежетал ключ. В камеру ввалился успевший сменить мундир на штатское платье городовой, один из тех, что проводили арест.

Не говоря ни слова он бесцеремонно сдернул меня с нар и не давая прихватить с собой пальто выпихнул за порог. Узким сумрачным коридором, в котором под ногами откровенно хлюпала вода, мы дошли до гигантского, ярко освещенного множеством свечей и факелов на стенах, помещения. Тут он впервые подал голос, грубо рыкнув: «В кресло».

Щуря еще не успевшие привыкнуть к свету глаза, я действительно рассмотрел между двух столов с обитыми порыжевшим железом столешницами странную конструкцию. Только человек с развитым воображением смог бы с ходу распознать в ней именно кресло. Диковинного вида деревянная рама, ощетинившаяся зловещими приспособлениями, с первого взгляда внушила мне отвращение и я в замешательстве остановился. Но грубый толчок в спину бросил вперед, а тяжелые ладони, надавив на плечи, заставили упасть на твердое сиденье.

Тут же непонятно откуда вывернулся низкорослый, голый по пояс, блестящий от пота азиат. Не успел я моргнуть глазом, как мои руки были пристегнуты к подлокотникам металлическими зажимами, а голова обездвижена специально приспособленным для этого обручем, болезненно защемившим кожу на лбу.

Тем временем азиат схватил со стола лоснящийся бордовый фартук и пока он, кривляясь, на ощупь пытался завязать лямки за спиной, кто-то невидимый насмешливо произнес:

— И ничего в нем особенного нет. Таких ты, Ахмед, как семечки щелкаешь, правда?

Азиат, справившийся с фартуком, сложил ладони перед грудью и быстро закивал головой.

— Только прикажи, хозяин. Ахмед этот баран на кусочки порежет.

Я ощутил, как лицо покрыла испарина и по спине побежали щекотные струйки. И дело было совсем не в жаре, царившей в помещении. Запоздало пришло понимание того, что я заигрался и основательно влип. Похоже, шансов выбраться невредимым из этого подземелья не было никаких.

Пока я пытался справиться с эмоциями, в поле зрения появился низенький человек, с огромным, переваливающимся через пояс брюк животом, в распахнутой на жирной груди белой рубахе с закатанными рукавами и темными кругами подмышками. Точно учуяв мой страх, он довольно дернул обвисшей, расписанной фиолетовой сеткой лопнувших капилляров щекой и успокаивающе похлопал азиата по плечу.

— Не горячись, Ахмед. Все бы тебе кого-нибудь мучить, изверг. Степан Дмитриевич сам все сделает, как полагается. И тогда обойдемся без истязаний. Правильно, господин Исаков?

Во время монолога его до меня внезапно дошло, в чьи лапы угораздило попасть на этот раз. Уверенности в завтрашнем дне догадка не прибавила.

— Подосинский, — с трудом справился я с прыгающими губами, — вы же все равно меня живым не выпустите. Зачем спектакль устраивать?

Толстяк с неподдельным изумлением уставился на меня:

— Откуда вы меня знаете? Разве мы раньше встречались?

Помимо воли я усмехнулся:

— Нет, Бог миловал. Но наслышан, наслышан.

— Ах да, — хлопнул он себя по лбу. — Верно ваш дружок Селиверстов про меня всяких небылиц наплел. Но вы ему не верьте. Наговаривает, как есть наговаривает… Ну да ладно, потехе час, а делу время. Вас сейчас отведут обратно в камеру и дадут ваши показания. Внимательно их изучите, перепишите собственноручно и под каждым листом поставите свою подпись. Если все сделаете правильно, то в добром здравии доживете до суда. А там, смотришь, сумеете обаять присяжных и получить бессрочную каторгу. Правда, я, не скрою, сделаю все, чтобы вас отправили на виселицу. Но даже виселица покажется райским местом, в том случае, если вы все же откажитесь и попадете в руки Ахмеда. Кстати, не хотите ли прямо сейчас раскрыть, где схоронили копии уголовных дел?

Не имея возможности отрицательно покачать головой, я сомкнул веки и промолчал.

— Дело ваше, — не стал настаивать Подосинский. — Для меня они уже не страшны. Так, на всякий случай спросил. Может, образумитесь и проявите добрую волю, — он вытащил из брючного кармана луковицу часов, щелкнул крышкой. — Сейчас без четверти восемь вечера. Срок вам до восьми утра. Если что, не обессудьте. О последствиях я предупредил…

За время моего отсутствия в камере появился шаткий столик, до крайности сузив и без того невеликое жизненное пространство. На нем чадила свеча в потемневшем от времени, заляпанном воском подсвечнике. Рядом двумя стопками лежали исписанные и чистые листы бумаги, а на самом углу, того и гляди свалится, приютился примитивный письменный прибор.

Под аккомпанемент щелчков запираемого конвоиром замка, я протиснулся к нарам и обессилено упал на сбившееся в бесформенный ком пальто. Прислонился спиной к мокрой стене, не обращая внимания на то, что обильно покрывающая ее вода моментально впиталась в одежду. С трудом растянул отсыревшую, каменной твердости папиросу, закрыв глаза и долго курил, пребывая в состоянии полной безысходности, а затем незаметно провалился в сон.

Когда я пробудился, ватную тишину подземелья нарушал лишь слабый треск горящего фитиля, да скрип нар при малейшем шевелении. Часы у меня отобрали, но по заметно укоротившейся свечке было ясно, что на дворе глубокая ночь. Судя по всему, спал я не менее четырех часов.

Несмотря на повышенную влажность в камере, во рту пересохло, а после очередной папиросы жажда только усилилась. Сознательно, или по недосмотру, но в любом случае ни поить, ни кормить тюремщики меня явно не собирались.

В конце концов, я не выдержал и преодолев брезгливость начал слизывать набухшие капли с неровных каменных стен. Незаметно для себя увлекшись этим занятием, скоротал еще как минимум час, а когда обратил внимание на стремительно уменьшающийся в размерах огарок, то понял, что вот-вот опять останусь в темноте.

Само собой ни одному слову Подосинского я не поверил и писать ничего не собирался. Но посмотреть, как мне предлагалось себя оговорить, однозначно стоило.

Читать я закончил за несколько минут до того, как слабый огонек на остатке фитиля, плавающего в заполненной расплавленным воском чаше подсвечника, нервно дернулся и испустив дух в виде сизой струи дыма, окончательно погас.

Бросив листы на стол, я сидел в полной темноте обхватив голову руками и не знал, плакать мне или смеяться. Расставленные силки сработали как нельзя лучше. Злоумышленники польстились на наживку и раскрыли себя. Только вот приманке от этого легче не стало. Подосинскому, что бы он не пел, нет никакого резона оставлять меня в живых в независимости от того, напишу я требуемые показания, или нет. Скорее, реальный шанс потянуть время появлялся в случае отказа. Утвердившись в этом решении, я на ощупь расправил пальто на занозистых досках и улегся с твердым намерением уснуть…

Из беспробудного сна меня вырвал яркий свет и опаливший лицо жар факела, который давешний громила городовой сунул прямо под самый нос. Пока я, спустив ноги с нар, протирал глаза, пытаясь спросонок понять, что происходит, в камеру ввалился Подосинский и первым делом бросился к столу. Схватив листы, на которых должны были быть записаны собственноручные показания, он через секунду в ярости швырнул их на пол, неожиданно для его комплекции резво развернулся и на пороге сквозь зубы прошипел: «К Ахмеду».

Тут же в камеру заскочил еще один знакомый бугай. Мне моментально заломили руки за спину и загнув чуть не до пола шустро поволокли по коридору в пыточную.

Азиат, такой же, как и при первой встрече голый по пояс и потный, все в том же фартуке, прохаживался между столами, в нетерпении потирая руки. Повинуясь его жесту, охранники отпустили меня. Пока палач, удовлетворенно цокая языком, кружил вокруг, я вдруг осознал, что фартук красный для того, чтобы не так бросались в глаза кровавые пятна на нем.

От этого понимания земля под ногами качнулась, а в ушах поплыл звон. Наверно поэтому я прослушал, как он что-то буркнул под нос и в наказание получил режущий удар в солнечное сплетение.

Когда удалось разогнуться и кое-как восстановить дыхание, азиат с издевательской улыбкой повторил:

— Быстро скидай одёжу, тупой ишак. Или Ахмед опять будет тебя бить.

Я не торопясь, разделся до пояса, но он отрицательно покачав головой, гаркнул:

— До голый раздевайся, — и сделал резкий обманный выпад, словно пытаясь еще раз ударить, довольно захихикав, когда я испуганно шарахнулся в сторону.

Было странно и неприятно смотреть, топчась босыми ногами по влажному, холодному камню пола, как новоявленный инквизитор по хозяйски перетряхивает мою одежду. Отложив на стол приглянувшиеся, остальное он небрежно оттолкнул ногой и махнул охранникам. А перед тем как меня поволокли вглубь помещения, мимо прошмыгнул хромой горбун, закутанный в грязный плащ с надвинутым на глаза капюшоном, на ходу подхвативший остатки облачения и бесследно растворившийся в темноте коридора.

«Безотходное производство, — сжалось сердце в тяжелом предчувствии. — Точно в расход списали… И ведь никто не узнает, где могилка моя… Спасибо огромное, господа Странники и иже с ними. Устроили приключение несчастному пенсионеру… Лучше бы я от скуки дома на диване помирал, чем под ножом у этого косоглазого изверга …»

Мысли прыгали в такт рывкам конвоиров, железной хваткой вцепившихся в мои руки. Им, казалось, доставляло особое удовольствие лишний раз причинить боль. Повинуясь указаниям азиата, громилы грубо завалили меня лицом вниз на высокую скамью и шустро накинули на руки и ноги ременные петли, веревки от которых тянулись к укрепленным на обоих торцах скамьи блокам.

Ахмед, круговыми движениями разминая плечи, прогулялся взад-вперед. От избытка чувств звонко хлопнул ладонью по моей обнаженной спине. Затем, заклекотав горлом точно гриф над падалью, подскочил к большому колесу, связанным тягами с блоками у скамьи и начал интенсивно его вращать.

Когда механизм ожил, в голове полыхнуло: «Так это ж дыба!» Тем временем азиат вовсю накручивал колесо и не успело сердце отсчитать десяток ударов, как затрещали разрываемые сухожилия. В глазах поплыла багровая муть. Я, до крови прикусив нижнюю губу, пытался протолкнуть в легкие раскаленный, уплотнившийся до каменной твердости воздух.

Молчание жертвы настолько поразило палача, что он даже ослабил натяжение, тем самым, давая мне возможность вдохнуть. Однако, убедившись в работоспособности устройства, вновь привел его в действие. Но и на этот раз я не порадовал изувера мольбами о пощаде, но продержался совсем недолго. Не имя больше сил переносить нестерпимую боль скользнул в спасительное беспамятство.

Обрушившийся сверху ледяной водопад вернул меня в кошмарную действительность. Ахмед, дыша смрадом гнилых зубов, склонился над самым лицом. Косо разрезанные глаза азиата пылали такой лютой ненавистью, что и без слов было понятно — остаться в живых, шансов нет

Удостоверившись в моем возвращении в реальность, изверг решил сменить тактику. В его руках появилась короткая увесистая дубинка. Я не мог и предположить, что правильно поставленный удар по ягодицам, пробивающий плоть до седалищного нерва, может доставить такие мучения. Вся боль сосредоточилась в голове, взрываясь бесшумной гранатой в такт со свистом рассекающему воздух орудию пытки.

Но я продолжал молчать. И не потому, что был героически стоек. Просто уже не оставалось сил не только кричать, а даже стонать. После очередного удара, когда казалось, глаза выскочат из орбит, я вновь провалился в забытье.

В себя пришел на мокром столе, все так же привязанный, но уже лицом вверх. Азиат, что-то бормоча на непонятном языке, раскачивал над моим животом потрескивающую и роняющую колючие искры до бела раскаленную кочергу. Стоило мне разлепить веки, как он тут же опустил железку.

В первое мгновение я ничего не почувствовал, лишь приглушенно зашипело и приятно пахнуло жареным мясом. Однако через секунду внутренности разорвала такая боль, что уже не было никакой возможности удержаться от истошного вопля. Затем, обессилев от крика, я окончательно сорвался в непроглядный мрак бездонного колодца…