Чудовище (сборник)

Круговерть

В голове, сполохами разрывая липкое забытье, вертелись навязчивые слова: "С завтрашнего дня, с завтрашнего…", а что именно, что "с завтрашнего дня"! — Николай вспомнить никак не мог. День вчерашний, сегодняшний день, а заодно с ними и несуществующий, далекий день завтрашний сплетались в единую серую круговерть сменяющихся дней и ночей, не несли ничего нового — все один к одному: удручающе тяжкие с утра, терпимые к полудню и блаженно-тоскливые по вечерам.

Он сделал отчаянную попытку выковырнуть из залубеневшей памяти хотя бы число, день недели. Попытка успеха не принесла, зато отозвалась а затылке тупой корежащей болью. Захотелось выть: тихо, протяжно, на одной ноте, не умолкая до тех пор, пока не придет облегчение. Но то, что облегчение само собою не явится, Николай знал точно. Знал и другое — чем дольше будет лежать расслабленный, под натиском гнетущих мыслей, тем большую власть возьмут они над телом, волей и не будет уже сил им противиться. А тогда… Николай не мог себе представить, что будет тогда, — сознание ставило барьеры, уводило мысли в сторону. Не мог он решиться и на единственное: совладать с собой, вырваться из омута бессилия, встать.

Не мог, откладывая все это на потом, оттягивая мучительные минуты и оттого мучаясь еще сильней.

Стоило закрыть глаза, и в черной пугающей тьме, выныривая откуда-то сбоку, возникал клубок бешено извивающихся красных червячков, вспыхивали, разрывая мрак, белые и голубые молнии. Червяки вспышек не боялись, не отступали, и чем дольше Николай не разжимал век, тем быстрее были их движения, конвульсивнее, и уже не клубком копошились они, а свивались в подобия чьих-то лиц, тел… Видения судорожно сменяли друг друга, пугали своей реальностью.

Он разлепил вялые набухшие веки, вырываясь из власти наваждения, скосил глаза на будильник, стоящий на полу у изголовья, — в каком бы состоянии Николай ни возвращался к себе, будильник заводить он никогда не забывал. Это был один из рефлексов, выработанных за последние годы, с тех пор как они расстались с женой. Сколько же прошло? Два, три? А может… Нет! Два с половиной, точно — два с половиной года! Николай смотрел на тусклый циферблат и не мог справиться с мельтешением стрелок. Опять усилие, опять боль в голове — стрелки показывали десять минут девятого. Рано. Слишком рано! Он в лютом изнеможении мотнул головой по подушке и уставился в стенку, на жирное пятно, расползшееся по обоям.

Пятно было похоже на старческий ведьмачий профиль с хищным заостренным книзу носом. Сейчас на этом носу сидела омерзительная муха и старательно вычищала задними лапками свое зеленое шевелящееся брюшко. Николай явственно слышал скрежет, издаваемый наглой тварью. Стало противно до тошноты. Но мысль о том, что можно двинуть рукой, прогнать нахалку, убить ее, наконец, размазать ударом ладони по ведьминой морде, была еще противней, рождала брезгливое бессилие.

Он отвернулся от стены, уставился в потолок. Боль отпустила затылок, и на ее месте в мозгу поселилась унылая пустота.

Комната, в которой лежал Николай, была так же пуста и уныла. Залежанный диван, прожженный в нескольких местах, засаленные тусклые обои, висящие по углам клочьями, да три гвоздя в стене. На двух — пиджак и спецовка, уворованная со стройки, где он работал как-то с неделю, пока не выгнали, на третьем — криво наколотая репродукция с картины Рембрандта "Автопортрет с Саскией", выдранная из "Огонька", — подарок Витюни. Николай давно собирался снять ее, но по утрам было не до картинки. А вечерами, когда он заявлялся в свою конуру в приподнятом настроении и художник со стены, обнимая сидящую у него на коленях аппетитную женушку, приветствовал вошедшего поднятым кубком, все виделось в ином свете. Николай подмигивал Рембрандту, приговаривая: "Ничего, мы еще им всем…", плюхался на диван и, если не проваливался сразу же в забытье, курил, зажигая одну сигарету от другой до тех пор, пока последняя не вываливалась из руки — благо, что гореть в комнате, кроме дивана с лежащим на нем хозяином, было нечему.

Единственное богатство, неприкосновенное и служившее мостом в прошлое, состояло из книжной полки, притулившейся на полу в противоположном от дивана углу комнаты. Книг было немного — около тридцати. Но это были те книги, которые Николай зарекся трогать. В самые светлые свои минуты он подходил к полке, садился возле нее на корточки и, отодвинув стекло, любовно водил рукой по корешкам. Читать их, перечитывать он давно уже перестал.

Когда им завладела вновь навалившаяся полудрема, неожиданно по ушам ударил заполошный дребезг дверного звонка, вогнал в грудь тупую иглу и вышиб из кожи лба капли холодного пота. Сердце екнуло и, захлебнувшись внезапно прилившей кровью, забарабанило в грудную клетку, пытаясь вырваться наружу. "Ну, кого еще там несет?!" — с мучительной досадой и страхом подумал Николай. Но тут же воробышком трепыхнулась надежда. Надежда на то, что его еще помнят. Кому-то он нужен. Кто-то может помочь, спасти…

Надо было идти к двери, открывать, ловить мимолетный кивок судьбы, если только он был возможен вообще.

Николай сел на диване, уперся в него обеими руками. В глазах поплыло. "Слава богу, одеваться не надо — все на себе", — подумал он и попытался встать. Качнуло, ноги не слушались. "Сейчас, сейчас! Не уходи, погоди малость, иду уже!" — молил он неизвестного вслух, шевеля обтрескавшимися сухими губами.

Опираясь о стены, он добрел до кухни. Крутанул кран и подставил рот под струю воды. В желудке заурчало. Стало немного полегче. "Сейчас, иду иду же…" — снова зашептал он, осторожно передвигая дрожащие, слабеющие ноги. Сердце подкатывало к горлу вместе с выпитой водой. Перехватывало дыхание. В глазах опять поплыли зеленые и синие круги. Все это было знакомо ему, но опыт облегчения не приносил — каждое утро липкий страх сковывал голову обручем, заставлял прислушиваться к ударам сердца — живо ли оно, сколько сможет еще выдюжить? Слабость, изнуряющая, опутывающая все члены слабость приносила мучения неизмеримо большие, чем любые, даже самые жестокие боли. Николай знал лишь одно средство, от которого зависела его жизнь, и средством этим был заветный эликсир, в любом его виде — лишь бы он был! Был, и ничего другого не надо! Ничего! Все остальное придет потом, после…

Надежда довела его до двери. Минута, в течение которой он проделал весь путь от дивана, через кухню, сюда, была минутой для кого угодно, для всех, но не для него — сердце, пытаясь обогнать само себя, успело отмерить гораздо больший срок, словно жило оно в своем измерении.

Николай нащупал в темноте головку замка и повернул его. Свет с лестничной клетки ослепил, заставил прищуриться, сквозняк обдал холодом мокрую от пота грудь, рубаха облепила ее и начала темнеть.

На пороге стоял Витюня — друг, приятель, братан, один из тех немногих, кто еще разделял с Николаем заботы, жил его жизнью. Витюню украшал свежий вчерашний синяк под левым глазом. Он разлился поверх позавчерашней, уже пожелтевшей отметины. Подбитый глаз был характерным отличием Витюниного лица. Лишь временами синюшное пятно сменяла распухшая губа или кровоточащая бровь. Бывало и так, что они соседствовали, но обойтись вовсе без таких красот Витюня не мог, характер не позволял — весь день искал он того, кто смог бы доставить ему это удовольствие, а получив свое, вновь становился кротким, смиренным и вполне безобидным человеком. Лет сорока с виду, невысокий, коренастый, но уже заметно обрюзгший Витюня был чрезвычайно деятельной личностью, без которой Николай не мыслил себя, — приятель неизменно появлялся в тот момент, когда он уже опускал руки и уходил в себя. Счетов между ними не было. Все добытое Витюней проматывалось с невероятной быстротой, безо всяких сбережений на потом.

Николай скривился, пытаясь выдавить улыбку.

— Привет, старик! — гнилозубо ощерился приягель. И даже в темноте прихожей стало видно, как заиграли на его лице краски: свекольные щеки и нос выгодно оттенялись радужными переливами фингала. — Ты только погляди — кого я тебе привел! В голосе играли благодетельские, отеческой заботой пропитанные нотки,

Витюня скользнул в прихожую и, не глядя, ткнул рукой в выключатель. Свет еще раз резанул по близоруким глазам Николая. Они заслезились, и уже словно сквозь пелену он разглядел стоявшего за Витюниной спиной парня. Тот был в светлом легком костюмчике, выглаженный, выбритый, очень чистый. В его левой руке покачивался черный «дипломат». Смотрел парень на Николая недоверчиво, будто решая — заходить внутрь или же уносить ноги, пока не поздно.

— Давай, давай — чего в дверях-то стоять! — командовал Витюня. Рвение так и распирало его.

В глазах парня Николай отчетливо прочитал, что тот думает о них. "Теперь этого не скрыть, — невесело и равнодушно подумал он, — да и ни к чему!"

— Здрас-те, — неуверенно произнес молодой человек и оглянулся назад, будто высматривая пути к отступлению.

Николай нервно дернул головой, получилось что-то наподобие кивка. Слова застряли в горле. Он посмотрел с надеждой и тревогой на Витюню — в чем дело? Тот подмигнул, буркнул в сторону парня: "Момент!" — и потащил Николая на кухню, дыша в ухо густым многолетним перегаром.

— Безуха, Колюня, гулять будем! Я ему еще вчера про твое добро намекнул — возьмет, точно возьмет! — Витюня по-хозяйски распоряжался чужим имуществом — сам отдавал все, ничего не прося взамен, потому и от других ожидал того же. — Вчера, как тебя отволок, тут его и встретил. В соседнем подъезде живет. Ну, слово за слово — и вот…Чего молчишь?

— Нет, не годится… — вяло проговорил Николай. В голове у него стоял дым, смрад. Думалось лишь об одном.

— Да не психуй ты, не все же он их уволокет, ну две, три, а может, вообще, одну тока!

— Не пойдет, нет, — Николай боролся с собой, голос его пресекался, звучал квело, — да и все равно рано еще, сам знаешь.

— Ну, это не твоя забота!

Витюня, почуяв слабину, счел, что разговор закончен, и хлопнул Николая по спине.

— Все будет в самом лучшем виде, не отчаивайся, Колек!

Николаю захотелось врезать Витюне в рожу, под правый глаз, чтобы установить наконец симметрию на ней. Но зная, что от размаха упадет сам, стоял на месте, руки тряпками болтались вдоль тела.

— Э-э-э-х-э… — выдохнул он и уныло мотнул головой. Витюня осклабился, бросился назад в прихожую, на ходу толкнув ногой дверь в комнату. Та, скрипнув, неохотно распахнулась.

— Пошли!

Парень сделал вид, что вытирает ноги о скомканный протертый половичок в прихожей, потоптался и побрел за Витюней. Ему было не по себе. Но это быстро прошло. Увидев полку, он оживился, глаза засияли внутренним светом. Он не стал приседать перед полкой на корточки, а отошел на два шага назад, согнулся в поясе, заложив одну руку за спину, другой упираясь в поставленный на пол «дипломат», и уставился на книги.

"Брюки боится помять, пижон!" — злобно подумал Николай и поглядел на свои штаны, в которых спал, наверное, дней пять кряду. На них стрелка угадывалась с трудом, да и была, по сути дела, не стрелкой, а так — какой-то темной жирной линией, оставленной неизвестно кем на серединах брючин. Он сидел на диване, стараясь сдержать нервную дрожь, пробегающую от левого виска через все лицо, вниз, к шее, к нарывающей там тонкой дерганой жилке.

А Витюня хлопотал около покупателя и не знал, куда руки деть: то удовлетворенно потирал ими перед своим сизым носом, то прятал назад, за спину, но и там продолжалась суетливая игра коротких отекших пальцев.

Парень оказался шустрым.

— Вот эти бы я взял… — начал он уверенно, не ожидая возражений.

— Одну! — твердым голосом оборвал гостя Николай. Парень недоуменно уставился на сидящего. В комнате повисла тишина. Витюня с лицом, выражающим отчаянную тоску, крутил указательным пальцем у виска. Нужно было разрядить обстановку, но…

— Одну, — повторил Николай. Решительность уже оставила его, и он, опустив глаза, принялся разглядывать что-то несуществующее под ногами на полу.

Парень покачал головой, перевел взгляд на Витюню. Тот разводил руками, но в то же время успокаивающе кивал: "Ничего, все уладится, не спеши".

— Тогда вот эту, — в руках у парня оказалась книга в дорогом, прекрасно сохранившемся черном переплете.

Николай поднял голову и исподлобья уставился на руки покупателя. В них была зажата "Жизнь двенадцати цезарей" Гая Светония Транквилла. Парень выбрал явно не лучшее из содержимого полки. "Ладно, лишь бы сейчас ожить, перетерпеть утро, а там наверстаем", — без особого воодушевления подумал Николай. Парень ждал. Нужно было что-то сказать, но Николай не знал что.

— Экх-мэ-э! — прочистил горло Витюня. — Червонец!

Слова его прозвучали как-то излишне уверенно, выдавая в Витюне человека, не знающего цены товара. И парень не замедлил воспользоваться этим.

— Нет, больше пяти дать не могу.

В его голосе были участие и сожаление, но "что поделать рад бы, ребята, да большего она и не стоит". Николай захлебнулся от обиды — на черном рынке такую вещь с руками бы оторвали за четвертной. Парень, несмотря на молодость и внешнюю застенчивость, показал себя хватом.

— Ставь на место и уматывай! — раздраженно буркнул Николай и отвернулся к стене, к «ведьме». Муха как ни в чем не бывало продолжала сидеть на ее носу и не спешила закончить свой утренний туалет.

Времени не существовало, застывший миг длился нескончаемо.

Парень растерянно шагнул к выходу, но Витюня заслонил ему дверь своим могучим торсом.

— Ну, чего ты, в натуре? — сипел он. — Ну, давай семь, и порядок, ну, в натуре?! Мы же интеллигентные люди!

Витюня нервничал, книга была в его руках, и он настырно тыкал ею в нос молодому человеку, так что тому приходилось отодвигать голову назад, закидывая вверх костистый подбородок. Видно, задетый тоном Николая и чувствуя, что без него все равно дело не обойдется, парень метнул недобрый взгляд в сторону хозяина, процедил:

— Пять!

Витюня метался глазами от одного к другому. Растеряный, ошеломленный, но несдающийся, он искал выход из положения.

— Ладно, годится! — наконец выкрикнул радостно, будто его осенило. — Пошли! Коляня, я мигом, не отчаивайся!

— Книгу оставь, падла! — в бессильной ярости сорвался на крик Николай, но опоздал — дверь захлопнулась.

Без взмаха, коротким ударом ладони хлестнул он по ведьмачьему носу и почувствовал под рукой противную мокроту раздавленной твари. Нос стал еще отвратительнее, гаже — теперь на нем красовалась бугристая желто-зеленая бородавка с двухкопеечную монету. Николай уткнулся лицом в колени и заплакал. Это был не плач даже, а просто сухое содрогание тела, внутренний душевный озноб, истерика без слез.

Витюня примчался, как и обещал, мигом. Дверной звон вернул Николая к действительности. Всем своим видом Витюня являл подарок: "Нате, берите, вот он я!"

— Ну что?! — Николай задрожал от нетерпения. — Что?!

Витюня улыбался, кривя толстые черные губы. Руки его, глубоко засунутые в карманы брючин, жили там своей жизнью.

— Во! — восторженно дохнул он в лицо Николая, вытягивая левую руку с зажатыми в ней двумя новенькими трешками.

Николай повел по сторонам пустыми глазами и уже с почти безнадежной тоской опять выпялился на Витюню.

— И — во!!!

В правой руке приятеля подрагивал на треть опустошенный флакон одеколона. Николай облегченно вздохнул и вцепился в дверной косяк — слабость вновь лишила ног.

— Я сразу унюхал: ну, думаю, несет от тебя, парень, видать, после бритья мажешься, — тараторил Витюня. — Тоже мне, пижон! Но молодчага, не поленился, сбегал к себе на третий этаж. Так что живем, Колюнчик!

Витюня хмыкнул, отодвинул Николая с дороги и уверенно зашагал на кухню, крича на ходу:

— Для него это наружное средство, а для нас, хе-хе, в самый раз внутрь будет. А то я уж совсем собирался было коньки откидывать, хе-хе!

Руки Николая затряслись крупной рваной дрожью. Не в силах справиться с замком, он всем телом толкнул дверь, минуту постоял, пришел в себя и пошел вслед за Витюней, опасаясь, что чудное видение растает и он вновь окажется наедине с самим собой и нечеловеческой мукой, поселившейся в теле.

Витюня стоял, согнувшись над подоконником, пытался сдержать возбуждение и разлить содержимое флакона в два мутно-белесых стакана. Николай с напряжением следил за ним, машинально отмечая, что ни единая капля не проливается мимо. По шее и затылку у него побежали мурашки, спина одеревенела.

Отставив флакон, Витюня потянулся к чайнику. Плеснул из него понемногу в стаканы. Замер благоговейно. Жидкость на глазах окрасилась в молочный цвет. Готово! Теперь оставалось последнее, самое главное — донести все это до рта, не дав рукам-предателям расплескать драгоценную влагу. Тогда все!

Николая передернуло. А Витюня присел у подоконника, вцепился в стакан обеими руками. Голова его замаячила на уровне посудины, на коротко остриженном затылке выступили капли пота.

— Ну, вздрогнули! — прохрипел он, выдохнул гулко и, закинув назад голову, резко опрокинул содержимое стакана в себя. Отодвинулся.

Николай проделал то же. Зубы лязгнули, в голове помрачилось, и… по телу побежал живительный огонек. Николай замер, ожидая «прихода», прислушиваясь к глубинным изменениям внутри своего полумертвого тела.

Витюня сидел с выпученными глазами, также вглядываясь в себя. Стало совсем тихо, будто даже на улице все замерло и остановилось в осознании торжественности момента. Сейчас, еще миг!

Николай постоял немного, расслабился и блаженно плюхнулся на табурет, чувствуя, как постепенно, не вдруг в ноги вливается сила, проясняется голова. "Теперь можно жить! Хватит ненадолго, конечно, но это потом, все будет потом, а теперь…" И еще — "Пропил я «Цезарей», пропил!" — сверкнула беспощадная мысль. Сверкнула и погасла, ушла туда, откуда столь внезапно вынырнула.

— При-и-ишло!!! — застонал в экстазе Витюня. Счастливая слеза задрожала на его дряблом нижнем веке. — Да мы с тобой, Колюнька… — начал было он, но захлебнулся в собственном восторге, жалостливо всхлипнул и умолк.

И Николай его понимал. Хотелось плакать от счастья, петь, улыбаться, целоваться со всем светом. Окружающее вновь обрело свои краски, заиграло, обнадеживающе повлекло к себе. Он приподнялся, упираясь руками в колени, и пошел в комнату. Будильник показывал без десяти девять.

Николай присел перед полкой. Он не видел корешков книг, все внимание притягивало к себе пустое место. То место, где стоял проданный Светоний.

— Нас утро встречает прохладой! — заполошно завыл с кухни Витюня. — Эй, кудрявый, что делать-то будем?!

Николай сидел перед своими книгами и беззвучно смеялся. По щеке, оставляя промытый светлый след, ползла мутная слезинка.

На улице было пусто, лишь какая-то бабка, спешившая из булочной со своей увесистой авоськой, косо дернула глазами в их сторону и затрясла подбородком. Мамаши, прогуливающиеся обычно во дворе с колясками, видно, еще не проснулись, а если и проснулись, то выходить не спешили. Рабочий и служивый люд схлынул, заняв свои места по заводам, фабрикам и учреждениям. Было свежо и вольготно.

Сверху, из окна на восьмом этаже, вырывались магнитофонные вопли: Ян Гиллан безуспешно рвал голосовые связки, пытаясь образумить человечество. Но здесь на него не обращали внимания.

— Студент резвится, — доверительно шепнул Витюня, указывая глазами на окно, — знаю его, он под эту музыку по утрам здоровье зарядкой гробит. — И добавил ни с того ни с сего со злобой, нажимая на «р»: — Мр-рракобес!

Николай почуял, что Витюня заводится, — не обойтись ему и сегодня без тумаков. Но до битья далеко, а вот как сподобиться в этот ранний час прожить шесть рублей, лежавших в Витюнином кармане, об этом надо было думать сейчас, не откладывая.

Не сговариваясь, оба повернули в сторону магазина, закрытого для них до двух часов. Николай шел ссутулившись, заложив руки за спину, стараясь придать лицу благонамеренное выражение, — привычки потомственного интеллигента все еще довлели над ним. Витюня был проще — рубаха расстегнута до пупа, благо июнь на дворе, руки в карманах. А в руках этих два заветных «трюльника», наверняка давно утративших свою хрупкость и провонявших потом Витюниных ладоней.

— Ну что… — прохрипел Николай и надрывно закашлялся, побагровел от натуги, вытаращил налившиеся кровью глаза так, что Витюня даже испугался за него, принялся наколачивать по спине. Но Николай отмахнулся от него, отпихнул рукой и просипел-таки сквозь слезы слабеньким прихлюпывающим голоском: — Ну что, попробуем?

— Чего это? — удивился Витюня.

— Сам знаешь чего!

— Опять дуришь?

Николай дернул носом, заморгал.

— Не, друг Колюнька, завязывать мы с тобою начнем со следующей недели, лады? Или завтрева! Сегодня чего-то не в кайф. А с завтрева — точняк завяжем! Ну че ты, в натуре, у меня слово — кремень, сам знаешь, ежели чего порешил и сказал, так заметано! Мы с тобой зазря, что ли, этому хмырю отвратному наши книжки загнали, а?!

— Это какие такие наши? — не понял Николай.

— Да ладно уж, — замял дело Витюня, — не важно! Ты тока гляди у меня, не подведи! Чтоб с завтрева как начнем завязывать, чтоб ни-ни! Понял?! А сегодня уж гульнем, Колюнька, напоследочек! Отведем души наши немытые!

И снова потянулось резиновое тягучее время.

— Пойду студенту харю бить, — вдруг сорвался Витюня. Заколебал своими буржуазными идолами!

Под взглядом Николая он постепенно остыл, махнул рукой:

— Хрен с ним, пускай загнивает. Была охота с молокососами связываться!

Николай старался избегать соседей и вообще тех людей, которые его знали прежде. Сознание собственной неприглядности угнетало его, пригибало к земле и угасало только к вечеру, с наступлением темноты. Но вечер в июне не близок, и потому Николай чувствовал себя неуютно под немыми взорами пустых глазниц дома.

За каждой занавеской мерещились чьи-то любопытствующие глаза. В ушах стоял ехидный шепоток: "Вот он — забулдыга, пьянь подзаборная!" Виделись торжествующие женские лица, и читалась в них убежденность: "Уж своих-то мы не упустим, катись, катись, алкаш, подальше отсюда!" Мужчины за этими занавесками представлялись безропотными, молчаливыми. Но все это казалось только — окна были пусты, у хозяев квартир были свои насущные проблемы, к тому же в этот ранний час большинства из них и не было дома.

— Во! Гляди-ка, Борька! Ну, ежели он нас не выручит, то я не знаю…

Витюня не пояснил, чего он "не знал" насчет Борьки. С Борькой было тяжело, и хотя в конце концов он всегда выполнял просьбы клиентов, но покуражиться при этом успевал вдосталь. Вот и сейчас Борька, будто не замечая надвигающейся на него парочки, стоял на своем ежедневном месте среди заваленного пустой тарой заднего входа в магазин. В заскорузлом черном халате на голое тело, взъерошенный, с «беломориной» во рту. И во всем его облике ощущалась вальяжность и ублаготворенность.

— О себе он, скотина, не забывает, — зловещим шепоточком гудел Витюня, своротив губу в сторону Николая. — Ну, выпьет он у меня теперь за наш счет, жлоб поганый!

Борька скосил глаз, и Витюня тут же расплылся в самой искренней, непритворной улыбке. Замахал рукой. Борька сделал вид, что собирается уходить. Витюня вприпрыжку бросился к нему, на ходу сгибаясь все ниже и ниже, приобретая гнусный, подобострастный вид.

"Тварь, у-у, тварь!" — подумал Николай. Борька всегда вызывал в нем отвращение своими замашками. "Ничтожество, а тоже — строит из себя благодетеля!" Было стыдно за Витюню, а еще больше за себя, несмотря на то, что знал — самому в прямой контакт с грузчиком магазина вступать не придется. Но омерзение не проходило. Выпитое с утра улетучивалось, дрожь снова начинала занимать свои позиции в конечностях. Николай присел на пустой дощатый ящик из-под бутылок и, не удержавшись, заискивающе кивнул Борьке. Тут же ругнул себя за это.

Остальное было делом Витюни. Он справится!

— Молиться за тебя буду…

— Не, сегодня никак.

— Спасай, Боря, погибаем. Вон Коляня уж и стоять не может, ты глянь только.

— Ни-е-е.

Слова обрывками долетали до Николая, раздражали, нагоняли дикую злобу на Борьку. "Ведь самому выгодно, гаду, — не в ущерб себе приторговывает-то. Не прохлаждался же он тут, не зря стоял — поджидал ведь нас да других таких же, чтоб с утра ручонки свои шелудивые погреть. И сколько же за день через них проходит, с ума сойти! Сука!" Николай заводил себя, закипал.

— Не, не могу…

А Витюня потел, махал трешниками перед Борькиным носом, постыдно клянчил, пуская слезу. И старался не понапрасну.

Минут через десять Борька, видимо усладив свое непомерное честолюбие, небрежно сунул деньги в карман халата и шмыгнул за дверь.

— Паскуда! — с ненавистью глянув на захлопнувшуюся дверь, проскрипел Витюня и облегченно вздохнул, присел рядом с Николаем. Все его словесные запасы вылились на Борьку, и теперь он молчал.

Грузчик вышел скоро, ждать себя не заставил. В руках его был большой кулек. В кармане халата угадывался стакан.

— Только, мужики, давай подальше отсюдова, — сказал он и пошел вперед, в уголок двора, к старенькой беседке, заслоненной от посторонних взоров густой кроной раскидистого клена. Шел он, пританцовывая, подпевая неумолкающему магнитофону, — зарядка у студента что-то затянулась.

В кульке оказалась четвертинка водки, две бутылки пива, хлеб и тонко нарезанная колбаса, граммов на сто, не больше.

"Уплыли наши денежки", — с тоской подумал Николай и судорожно сглотнул слюну. В животе опять заурчало. Он сплюнул и громко выдохнул, избавляясь от тошнотворных остатков выпитого одеколона.

Во двор начали выходить первые утренние мамаши со своими чадами в колясках. Мамаши щурились на солнце, поправляли что-то внутри колясок и не спеша, с горделивым видом, направлялись к скверику, не замечая, а может, и просто не обращая внимания на троих мужчин, что-то делающих в это утро в беседке.

— Мне чуток! — брезгливо поморщился Борька, однако стакана не отодвинул, и треть содержимого бутылки оказалась в нем.

Витюня угодливо осклабился, подморгнул. «Благодетель» с кислой физиономией, оттопыривая корявый мизинец, выцедил водку, нюхнул хлеба и положил его обратно, на мятую бумагу бывшего кулька. Оставшиеся капли он небрежно стряхнул на пол беседки, поставил стакан на скамейку и ушел, не сказав ни слова.

— Ну и черт с ним, — вяло проговорил Николай. — Давай расплескивай — у меня что-то опять мандраж пошел.

Он не помнил, когда перешел на это язык, поначалу так коробивший слух. Не помнил. А теперь сам не замечал словечек, вросших в него. Так было проще — ведь не станешь же в чужом племени изъясняться на своем языке — все равно не поймут. А может, и начинал забываться уже тот, свой язык? Может быть, но так было проще, так его понимали и он понимал с полуслова, так можно было выразить целую гамму чувств и ощущений одним коротким словом. Да и не нашлось бы уже в голове прежних слов.

Для пущей убедительности он вытянул руку. Пальцы подрагивали. Посмурневший Витюня первым делом откупорил пиво, глотнул из бутылки, выругался матерно и стал аккуратно разливать водку, показывая, что он все-таки не такой наглец, как Борька, и обделить друга себе никогда не позволит. Это Витюнино качество было хорошо знакомо Николаю, за него он и питал что-то навроде уважения к приятелю, которого уважатьто, собственно, больше было не за что.

Витюня разлил и протянул наполненный наполовину стакан.

"Ну, цезари, — еще раз за вас!" — мысленно произнес тост Николай, а вслух сказал:

— Чтоб ему провалиться!

Витюня одобрительно хмыкнул и недобро уставился на груду искореженных деревянных ящиков, догнивающих у черного входа.

Через десять минут Николай забыл окончательно, что утром он еле встал и готов был прощаться с жизнью. Будто не было этого. Он разрумянился, стал смотреть веселее.

Витюня не долго предавался созерцанию природы из беседки. Он был «мотором» в их небольшой компании. Николаю же доставалась роль балласта, в лучшем случае подручного.

— Все. Хватит. Пошли.

Николай покорно встал, ожидая, куда его повлечет неугомонный приятель на этот раз. Витюня направился в сторону мебельного магазина. Они там бывали часто. Когда появлялась необходимость быстро сшибить деньгу, мебельный выручал. Тамошние рабочие-грузчики пренебрегали мелкой работенкой, когда, например, нужно было перенести тумбочку, пару кресел или стулья на небольшое расстояние. Они не разменивались, как сами говорили, на пустяки. Тут-то и нужно было ловить момент. И хотя грузчики не жаловали чужаков, но когда заказ не сулил им крупных барышей, они закрывали глаза на всевозможных витюнь.

Магазин был открыт. Даже больше того — часть товара уже красовалась перед входом — три дивана с красной броской обивкой, пара столиков, трюмо. Рядом суетливо прохаживались хозяева, которым доставка силами магазина сулила увидать приобретенную вещь в своей квартире не ранее, чем через два-три дня.

Витюня подмигнул Николаю.

— Вот он, народец, измученный материальным благополучием. Стоят, родненькие, нас дожидаются.

Но когда Николай сделал попытку выйти из-за угла, Витюня одернул его, приструнил:

— Ну чего ты, как первый раз замужем. Приглядеться же надо. А то захапают за милую душу, оглянуться не успеешь!

Николай находился в том блаженном расположении духа, когда ему было совершенно безразлично, что с ним будет дальше. Но Витюню он послушался, спрятался за кирпичную стену и даже вытащил из кармана очки, надел их. Окружающий мир сразу же приобрел четкие очертания.

— Вроде тихо, нет никого, — проговорил наконец Витюня.

Но тут пришла очередь Николаю одернуть приятеля. То, что он увидел, выбило его из колеи. Но все же решил приглядеться повнимательнее — вдруг ошибся. Он чуть приподнял очки и отодвинул их на сантиметр от переносицы, так было резче, лучше видно. Нет! Ошибки никакой не было — это она, его жена, Ольга. Что могло привести ее в этот час сюда? Николай точно знал, что живет она совсем в другом районе. За два с половиной года разлуки он не только не встречался с ней ни умышленно, ни случайно, но даже не звонил ни разу.

Сердце защемило. Подойти? Николаю до невозможности захотелось сделать это. Услышать хоть слово из ее уст. Вглядеться в лицо. Ведь он, несмотря ни на что, продолжал любить, думал о ней. Подойти сейчас же! Николай уже сделал первый шаг, но вовремя опамятовался — ничего, кроме отвращения, жалости, а может, и презрения, он не мог вызвать своим теперешним видом. Он ударил ребром ладони в стену. Лицо исказила гримаса боли. Но боль была не физическая, не от удара о кирпичи.

— Да чего ты? — Витюня был удивлен.

— Молчи!

Поняв, что тот не шутит, Витюня прикусил язык и уселся у стены на корточках, прислонившись к ней спиной. Он сидел и поцокивал языком, будто осуждая приятеля за раздражительность, пустую и бестолковую, на его взгляд.

А Николай следил за каждым движением Ольги. Он и радовался, замечая, что она совсем не постарела, даже, напротив, изменилась в лучшую сторону, стала женственнее, стройнее, вновь обрела свою, знакомую со студенческой скамьи живость, и злился одновременно, чувствуя, что пропасть, разделяющая их, становится все глубже, все шире. Он различал даже ее голубые, сияющие глаза, когда она поворачивала лицо в их сторону. Ольга его не видела. И Николая вдруг ожгла мысль — а узнала бы, если даже и подошла совсем близко, вплотную? А вдруг нет? Вдруг скользнула бы равнодушным взглядом и отвернулась, приняв за одну из тех теней, что маячат в подворотнях и боятся дневного света? Могло быть и так.

Он уже совсем успокоился, и все чувства, овладевшие им поначалу, перелились в одно — в режущую, томительную печаль, когда произошло то, что его окончательно добило. Из магазина вышел лысоватый мужик в синей футболке с надписью «Адидас» и джинсах, под мышкой он держал две чешские книжные полки в пенопластовой упаковке и с яркой зеленой наклейкой. Николай сперва не придал значения этому покупателю. Но когда тот подошел к Ольге, поставил полки на асфальт, придерживая их телом, и взял его жену, его Ольгу за локоть, а та в ответ чмокнула незнакомца в щеку, Николай не выдержал. Он отвернулся, зашел за угол. И опустился рядом с Витюней.

— Да чего ты в самом деле? — Витюню не на шутку встревожило поведение приятеля.

— Жена… — выдохнул Николай, ничего не поясняя.

— А-а-а-а, — многозначительно, с уважением протянул Витюня, — тогда другое дело.

Он не смог сдержать любопытства, выглянул за угол.

— Это беленькая-то? С фрайером этим? С полками?

Николай кивнул. Причем кивнул он один раз, но голова сама по себе склонилась второй, третий, задрожала будто лист лопуха под порывами ветра. И он не сразу смог унять дрожь.

— Ушли. Полки купили и ушли. А ты чего переживаешь, расстались, и бог с ней!

Николай промолчал. Он смотрел вдаль и ничего там не видел.

— Знаешь, Коляня, как говорят англичане, — снова подсел к нему Витюня, — если леди выходит из дилижанса, дилижанс едет быстрее. Хе-хе!

И сам же засмеялся первым.

Один из грузчиков, вышедший покурить и случайно подслушавший разговор, придвинулся ближе, долго смотрел на Витюню и вдруг, поперхнувшись дымом, залился высоким пронзительным смехом.

— Ну, пошли, что ли?

Николай не прореагировал, казалось, что он заснул.

— Да не бабься ты! Пошли, пока работенку не увели из-под носа, — настаивал Витюня.

— Не пойду! — ответил Николай.

Он встал и направился во двор, к беседке. Витюня вприпрыжку следовал за ним, жужжал на ухо:

— С тобой не разбогатеешь. Пить-то хочешь! А вкалывать тебя нету, книжки продавать — нельзя! Я что тебе, в няньки нанялся?

Николай резко повернулся к нему:

— А ты вспомни — сколько моего добра пропили, а? Ты тогда по-другому что-то пел. А сейчас, как у меня пустые стены остались, так в няньки, говоришь?

Витюня стушевался. Он знал, что когда Николаю попадет шлея под хвост, с ним лучше не связываться. Они молча вошли в беседку, сели.

До открытия магазина оставалось чуть больше трех часов. Надо было что-то предпринимать. Предпринимать сейчас, пока в жилах после выпитого играет кровь. Позже будет тяжелее, придет надоевшее бессильное уныние, тоска, которую недаром называют зеленой. И оба прекрасно это понимали. Но каждый по-своему: Витюня горел от нетерпения, ерзал на лавочке, чесался, пыхтел; Николай, напротив, оттягивал всяческую суету на потом — хотелось продлить блаженное ничегонеделание, сладкую пустоту. Он сидел, прижмурив глаза, радуясь утреннему ласковому солнышку, переваривая свои ощущения. Долго ему пребывать в таком состоянии не пришлось.

— Лафа! — радостно всхлипнул Витюня и вскочил с лавки. Вот это, корешок, то, что нужно!

Николай разлепил веки. Долго блуждал непонимающим взглядом, пытаясь уловить направление, обозначенное Витюниным пальцем. Уловил. У дальнего подъезда стояла женщина, в ногах у нее покоилась какая-то здоровенная коробка. Надписи на картоне отсюда разобрать было невозможно.

— Ну, полетели!

Витюня дернул приятеля за рукав, да так, что тот чуть было не свалился с лавочки.

— Догоняй!

И перед Николаем только мелькнула широкая спина. Витюня уже был около подъезда, что-то говорил, сочувственно кивал головой.

Когда Николай подошел ближе, он расслышал:

— Эх, хозяюшка, это горе — не беда! Считай, что тебе, красавица ты моя, крупно повезло, поможем от всего сердца. Лады?

Николай неуверенно топтался рядышком, стараясь не глядеть на женщину.

— Понимаете, — обратилась она к нему, — на двери объявление, мол, стиральная машина, в отличном состоянии, недорого. Ну вот я и пошла, — она всхлипнула, — договорились мигом, и правда недорого. Мне такая как раз нужна. Что с того, что подержанна. Они даже мне эту дуру здоровую вытащили и на лифте спустили вниз. А потом «привет» говорят — и домой. А я?

Николай укоризненно покачал головой, но в разговор вступить не решился.

— Да уж сама виновата, надо раньше было думать, а сейчас и муж на работе, и вообще никого нигде. Хоть назад возвращай!

"Надо же, какая разговорчивая! — подумал Николай. — И чего объясняется?!" Ему стало не по себе. И если бы рядом не было Витюни, он бы и один поволок эту машину куда надо. За так, даром.

— Вы уж помогите мне, пожалуйста. — Женщина затеребила сумочку, пытаясь ее открыть.

— Не печалься, хозяюшка, три рублика подкинешь — все будет на мази.

Витюня уже примеривался к коробке, будто вопрос был решен.

— Да тут же… — женщина обомлела, — вон мой дом, соседний.

Николай опустил глаза. Витюня с пониманием развел руки, горестно вздохнул. Трояк заработали мигом.

Вернулись. Уселись на лавку. Музыка не кончалась. Можно было ни о чем не думать, а просто слушать. Слушать, слегка покачиваясь в такт ударнику, не замечая окружающего. Это было на самом деле приятно. И Витюне понять этого было не дано.

Мамаши со своими колясками попрятались по квартирам, наверное, увезли детей на второй завтрак. И во дворе стало совсем пустынно. Лишь на короткое время промаячила вдоль кирпичных стен сутулая фигурка участкового, так что даже пришлось пригнуться в беседке — не дай бог увидит. Но сегодня капитан Схимников не заметил притаившейся парочки, прошел мимо.

— И слава богу и всем чертям в преисподней, — проводил его Витюня, — нас голой рукой не возьмешь! — Потом вздохнул с присвистом. — Что ж это за жизнь собачья? И-эх!

А Николай вдруг вспомнил, что пивной бар уже десять минут как открыт. И от мысли этой даже облился весь потом.

— Может, в автопоилку, — робко спросил он, — по кружечке? Ну чего ждать, пока магазин откроется?.

— А мы на все согласныя, — пропел в ответ Витюня, сплюнул, выбил руками по груди, а ногами по скамеечным доскам какую-то немыслимую чечетку. — Потопали, может, кого из мужиков стренем, поутряночке они, голуби, все там. Может, и сгоношим чего!

Николай скривил губу. Надеяться на мужиков особо не приходилось — такая же голь перекатная, как и они с Витюней. А вот уплывут три заветных рублика, где тогда новые искать? Деньги в это утро на дороге не валялись. И все же в пивнушку тянуло очень. До судорог в желудке.

Неожиданно Витюня хлопнул себя по лбу.

— Фу-ты, черт! Забыл совсем. Слушай, Коляня, мне тут на секундочку домой забежать надо. Подождешь?

Николай промолчал.

— Я мигом! — бросил Витюня уже на ходу.

"Да бог с ним, — подумал Николай, — куда он денется!" Хотя его и кольнуло то, что деньги-то были у Витюни, а значит, беречь его надо было пуще зеницы ока — мало ли что! Задним умом он постиг это, забеспокоился, только поздно. Витюня всегда опережал его своими действиями. Николай и сам стал замечать — последнее время соображает туго: не поймать, не собрать сонных мыслей.

Витюня, когда ему попадались собеседники, любил поплакаться, выжать слезу. Николай наизусть знал все его бесчисленные истории: и о трагической любви без взаимности, и о травле на работе за правду, за критику начальников, и многие другие. Рассказывал Витюня всегда с жаром, в лицах. И сам верил всему рассказываемому. Но Николай-то знал, что правда была только в том, что Витюня был в свое время первоклассным столяром, и в том, что вышибли его за длительные запои. А все остальное — накипь, легенда, которую Витюня придумал не столько для слушателей, сколько для себя. Не было ни роковой любви, ни жены — мучительницы и изверга, не было правдоискательства и несправедливостей, не было гонений за критику. А было то же, что и у всей их братии, — постепенное и, главное, постоянное «принятие», которое затмило собою все. Но Витюня свою легенду лелеял и чем больше разукрашивал ее, тем больше в нее верил. Романтик!

Николай предпочитал молчать. Он не любил распространяться о себе. Хватит того, что сам знает правду. И какое дело до нее другим!

Прождав Витюню с полчаса, он совсем отчаялся, встал и побрел домой. Он не думал, зачем его туда несет, просто не сиделось.

Идти Николай старался как можно ровнее, не покачиваясь, хотя ноги ему отказывали. И не от выпитого, а от слабости, может быть, и оттого, что он уже давненько не ел по-настоящему. Только есть ему не хотелось, аппетит пропал давно, да так и не появлялся с тех пор.

Хотелось полежать, отдохнуть, а уж потом во что бы то ни стало разыскать Витюню, пока деньги еще целы. Если они целы. Он услышал за спиной легкие шаги, сдержанный смех.

— Дядь, почем пол-литра?

Николай вздрогнул, но не обернулся. Детский высокий голос вонзился иглой в затылок.

— А он язык проглотил — вместо закуски! — раздался второй голосок, звонче прежнего.

Чуть сбавив шаг, Николай прислушался. Он различал шепот, которым мальчишки переговаривались между собой.

— Ну его, Петька, чего связываться! — шептал один.

— Испугался? — подтрунивал другой.

— Да ты что!

— Не бойся, он же еле на ногах стоит. Даже если распсихуется — нас не догонит.

— Да-а, вон длинный-то какой, ноги как ходули, — гнул свое первый.

— Дурак ты, Петька! Эти пьянчуги все хилые, погляди-ка, он даже и догонит, так ничего не сделает, слабак.

— Не слабей нас.

— Да я ему головой в живот ткну, он…

"Какие же они жестокие! — подумал Николай и тут же стал себя успокаивать: — Все дети жестоки, они не понимают, что причиняют боль. Мучают родителей, учителей, терзают кошек. Меня вот…" Объяснить словами можно было все на свете, но понять, оправдать? Николай не мог. Ему было мучительно жалко себя, своей беспомощности. На детей ему было наплевать.

— Шли бы вы домой, уроки учить! — крикнул он, обернувшись.

Голос сорвался, прозвучал хлипко и неуверенно. Мальчишки захохотали, они рассчитывали на реакцию и добились своего. Николай понял — он допустил ошибку, промолчи он, и они бы вскоре отцепились. Теперь другое дело.

— Нашелся учитель какой!

— Сразу видно — сам в школе отличником был!

Николай заставил себя не оборачиваться больше. Ему очень хотелось поймать мальчишек, хотя бы одного, оттрепать за уши. Но он знал — не выйдет, и они были уверены в своей безнаказанности.

— А ну кыш, мелочь пузатая! — прикрикнула с лавочки одинокая бабуся, давно наблюдавшая за событиями во дворе. — Чего к человеку причепились?!

У Николая от сердца отлегло — какая-никакая поддержка, все легче, а вот попробуй он проучить мальчишек, погнаться за ними — и бабка шум поднимет, сразу же примет сторону его несознательных мучителей.

Ребята притихли. Но ненадолго. На всякий случай перешли на другую сторону улочки, подальше от скамеек, стоящих у подъездов.

— На троих сообразим? — снова пропел звонкий голос.

— Дядь, давай споем "Шумел камыш", — вторил другой.

Мальчишкам было лет по двенадцать, не больше. Проводя каникулы в городе, они жаждали развлечений и завидовали тем, кто сейчас в пионерских лагерях.

— Не споткнись, дядя!

Николай, как нарочно, чуть не упал посреди улицы — нога подвернулась. Это его разозлило. Но все же он не оглянулся назад. Ему показалось вдруг, что нечто подобное с ним уже происходило. Остро резануло под ложечкой. Он напряг память, силясь зацепить кончик ускользающей нити. Было, было точно! Но что, когда, где? Вспомнить он, как ни старался, не смог.

— Ха-ха-ха! — в два голоса прогромыхало за спиной.

— Вот я вас! — крикнула издалека бабка. Вставать ей было лень, но видно, глаза у нее оставались достаточно зоркими.

Ребята на окрик внимания не обратили — бабка была далеко. Но она не могла смириться с тем, что ее слова не имеют должного действия, — бабуся была суровая.

— Вот я вашим родителям-то все расскажу! — пустила она в ход свое самое верное оружие.

Ребята перестали хихикать.

— Ладно, ну его, пойдем лучше в теннис сыгранем!

— Ща, Петька, — обладатель звонкого тенорка нагнулся. Дядь, лови подарок!

Николай почувствовал боль между лопаток — консервная банка с рваными краями, отскочив от спины, загремела по асфальту. Он все-таки обернулся, стараясь унять трясущиеся губы. Ребятишки с нарочито громким смехом, размахивая руками и строя на ходу рожицы, убегали от него в сторону спортплощадки.

Домой идти расхотелось. Он злобно пнул ногой консервную банку и быстро зашагал обратно к беседке. Со стороны могло показаться, что у идущего человека нервный тик: при каждом шаге правое плечо его резко вздрагивало, поднималось кверху, а голова закидывалась назад. Прошло это не сразу.

Витюня уже был в беседке.

— Ну чего, перепугался? — захихикал он. — Нет, ты скажи думал, денюжки тю-тю?

Он перестал улыбаться, поскреб ногтями волосатую грудь.

— Доверять надо друзьям. Ладно, на первый раз прощаю, пошли в автопоилку.

Николай сунул руки в карманы.

— А ты чего убежал-то?

Витюня сплюнул, сказал, нервно подергивая губой:

— Да соседке-заразе замок починял. Договаривались на рупь, а как сделал, говорит, нету сейчас, потом отдам. Знал бы, я ей так бы починил, она у меня бы домой к себе не попала неделю, стерва!

— Да ну ее, не переживай.

— Чего? Я? Ни в жисть. Пошли-ка!

По дороге к бару Витюня деловито застегнул пуговицы на рубахе, однако голая жирная грудь не хотела прятаться под выцветший ситчик — пуговиц не хватало. Это Витюню нисколько не расстроило — мало ли, ерунда какая. Он даже насвистывал, наверное и сам не замечая этого, одну из привязавшихся мелодий нетерпимых им "буржуазных идолов" со студенческого магнитофона. Получалось неплохо, пожалуй, даже бодрее.

Николай с трудом отмечал все это. К горлу опять подкатывала тошнота, голова кружилась. Ног он не чувствовал, они были сами по себе, где-то внизу, доступные глазам, но не связанные с телом. Такое приходило не впервые и всегда до жути пугало, Николаю казалось, что он вот-вот умрет. Еще немного, совсем чуть-чуть…

Но он не умирал, да и ноги топали, не сбиваясь с выбранного направления. И страх слабел. Скукоживался. Но никогда не исчезал насовсем. Идти было надо, и он шел, почти как путник в пустыне, который знает, что если он остановится, то никогда не добредет до спасительного оазиса, и от этого будет хуже только ему и никому больше на целом свете. Надо было идти. Заветный оазис уже замаячил на горизонте. И чем меньше до него оставалось расстояния, тем шире становился шаг жаждущих.

— Тока по одной! — с серьезным видом предупредил Витюня и шумно сглотнул слюну. Так, что Николай понял — пока они не просадят в пивнушке все имеющиеся три рубля, они ее не покинут.

— Угу, — сказал он.

"Голуби-мужики" в баре что-то не проглядывались. Зато в углу, сдвинув три столика кряду, веселилась пестрая компания молодых людей. На их лицах было написано, что им очень хорошо. Ребята стояли, облокотившись на столик и оттопырив зады, облепленные фирменными джинсами, — будто напоказ выставив разнообразнейшие броские ярлыки.

— У-у, — протянул Витюня, — и здесь эта студенческая поросль. Нигде от них спасу нету!

— Брось, — обрубил его Николай, — лучше вон погляди на себя в зеркало.

Витюня намека не понял. Пошел разменивать рубль.

Ребята не слишком дружелюбно покосились на вошедших — их мир был красив, моден, молод, им не нравилось, что в него без спроса входят какие-то серые, помятые личности с клеймами неудачников на лицах. Но длилось это не больше секунды, смотревшие отвернулись, и Николай смог наконец поднять глаза. Даже теперь, зная почти наверняка, что путей-то назад нету, он не мог задавить в себе стыд. И от этого страдал втрое.

Николай не в первый раз видел этих ребят в баре. Он был здесь постоянным клиентом, и многие лица уже давно примелькались. Да, Витюня прав, это студенты. Опытным взглядом человека, когда-то вкусившего плоды студенческой жизни, Николай мог четко определить: первый-второй курс, не старше. Сам он начал баловаться пивком только на последнем. Тогда они, студенты начала шестидесятых, были другими.

— Держи монету, — пробасил Витюня, протягивая двугривенный и одновременно пытаясь почесать подбородок, на котором удобно устроилась маленькая желтая мушка. В другой руке Витюня нес пару кружек, — второй не получишь, как уговорились.

Струя шваркнула из автоматного соска, и из кружки полезла пена. Казалось, что, кроме нее, в стеклянном бочоночке ничего нет.

— Ведь во, заразы! — восторженно хмыкнул Витюня. — Ведь во чего придумали, чтоб трудовую копейку у рабочего человека вышибать. Да с таким напором за ту же цену можно и по четверти порции наливать. Ну дают, торгаши!

Гривастые головы вновь обернулись, теперь они смотрели почти с одобрением, ожидая, что же дальше будет.

Но на большее Витюни не хватило. Он неожиданно засмущался, умолк. В один присест вылакал содержимое, стер тыльной стороной ладони пену с губ, выдохнул и скосил глаза к полу.

— Спекся оратор, не доорал! — съязвил кто-то из соседей.

— Придется еще по одной?! — будто не слыша обращенных к нему слов, предложил Витюня.

Николай кивнул. И они перешли к другому автомату. Тот оказался сознательнее — выдал почти все, что ему полагалось выдать. С кружками в руках приятели пристроились у окна. Закурили. Потом взяли еще по одной, потом еще и еще раз… С последней решили не спешить, Николай отставил свою кружку, присел на парапетик у оконной рамы. Его разморило. Со стороны можно было подумать, что человеку плохо, что надо вызывать неотложку, по крайней мере помочь ему добраться до дому. Но Николаю было хорошо, именно сейчас ему было очень хорошо — он переступил порог, за которым уже не было ни болей, ни страха, ни слабости. Он опять чувствовал свое тело и боялся пошевельнуться, прислушиваясь к току крови в жилах, боясь спугнуть "второе пришествие". И он не хотел верить, что это все ненадолго. Живи, пока живешь, остальное потом.

Витюня испытывал примерно то же самое, но был при этом более непробиваемым и самокопаниями не увлекался, его тянуло к действию. И что именно делать, для него не было столь уж важным. Просто не сиделось. Он дважды подходил к студентам, пытаясь поговорить по душам, не вышло, отбрили, у них были свои темы.

— Уйди, старичок, — сказали они ему в последний раз, не прерывая игры в подкидывание над столом спичечного коробка, — и не мозоль нам глаза, добром просим.

Витюня знал, что такое "просить добром", а потому и удалился безропотно. Он умел быть послушным, когда того требовали обстоятельства. Но тосковать на пару с унылым приятелем ему было не по силам.

Взгляд его начал шарить по столам. Наконец на чем-то остановился.

— Ну-ка, поглядим! — прошептал Витюня.

Он разворотил на одном из ближайших столиков кучу мусора, объедков, скомканных бумаг, и глаза его просветлели.

— Во!

Витюня помахал у Николая перед носом полуобглоданным хвостом воблы. Сделал попытку разломить его пополам.

— Не нужно, — отвернулся Николай, он не любил нищенских замашек приятеля.

— Хозяин — барин, — довольно проговорил тот. — Ох, хороша рыбка!

Облизнулся. Придвинул кружку ближе и намочил губы.

— Рыба посуху не ходит, Колюня, хе-хе.

Управился с находкой он быстро. И снова затосковал.

Выручил случай. Откуда-то из-за двери, на которую Витюня глядел с затаенной надеждой, вдруг вылетел белый теннисный шарик и, пролетев через весь зал (а Витюня цепко проследил за его траекторией), звонко шмякнул одного из студентов прямо в лоб.

Из дверей раздался оглушительный хохот, и одновременно там же возник и хохотавший — очкастый рыжий парень с кожаной сумкой через плечо.

— Привет от ректора! — восторженно заорал вошедший. — Я там за них на семинаре отдуваюсь, а они пивко сосут.

Парень быстро приближался, потрясая в воздухе ярко-красным пластмассовым пистолетом, из которого, по всей видимости, и вылетел шарик. Он был настолько рад этой безобидной детской игрушке, что сам казался непомерно большим и безобидным дитем.

Витюня не мог оторваться от происходящего, прислушивался к обрывкам фраз, долетавшим до него.

И уж совсем защемило в его груди, когда он увидал, как парень достает из своей сумки одну за другой целых три бутылки портвейна. Кадык судорожно заходил в моментально пересохшем горле, перед глазами замелькали черные и красные точки. Витюня отмахнулся от них, задел локтем дремавшего Николая.

— А-а-а, че-ерт слепой, — простонал тот и тоже уставился на ребят.

Одна из бутылок тут же была разлита по пустым кружкам и выпита. Вторая ополовинилась и вместе с еще не початой третьей исчезла в сумке пришедшего.

— Вот ведь малышня, — просипел Витюня, — и выпить-то по-людски не могут. Полторы бомбы на столько рыл. И-эх!

Его тянуло к этой черной сумке, но подойти просто так, ни с того ни с сего, Витюня опасался. И поэтому страдал молча.

А рыжий не унимался.

— Все коробочек подкидываем? А еще интеллектуалы называются! Дедовскими игрищами забавляемся?! Чего б вы без меня делали, мелюзга?

В его руке вновь появился пистолетик. Рыжий крутил игрушку на пальце, поминутно целясь то в одного, то в другого. Чувствовалось, что он уже навеселе.

— Предлагаю новый аттракцион! Давай пустую кружку!

Все кружки были под пивом. Головы завертелись.

И тут не оплошал Витюня:

— Сей момент. — Он уже был возле сдвинутых столиков и услужливо протягивал посудину.

— Опять ты! — раздраженно проворчал здоровенный детина в джинсовой куртке. — А ну…

— Да что ты, Петенька, — мягко оборвал его рыжий, — старших нужно уважать. Давай-те кружечку. Вот так. — А здоровому добавил еще: — Этот дядя нам может очень сгодиться, Петя.

— Я сгожусь, — подобострастно хихикнул Витюня и поглядел на рыжего влюбленными глазами.

— Ну вот, видишь!

Рыжий отошел метров на семь и с ходу, не целясь, влепил шарик в пустую кружку, да так, что тот зажужжал в ней словно озлобленный дикий волчок.

— Учитесь, салаги!

"Салаги" загомонили восторженно, захлопали кто чем мог, кто в ладоши, кто кружками по столу. Рыжий остановил их порыв, к себе не подпустил, пистолетика не отдал.

— Это все семечки, — проговорил он сквозь зубы, чуть оглянулся, заметив, что из разменного окошечка высунула голову любопытная буфетчица, подмигнул ей, отчего та неожиданно покраснела, и кивнул Витюне: — Скажи-ка, дядя?!

— Чего? — навострил тот уши.

— Обещал сгодиться?

— Ну, — Витюня был смекалистым малым.

— Спорт требует твоего носа в жертву, дядя! Ну чего тебе нос, зачем он тебе?! Усек?

— Э-э, не-е, — заупрямился Витюня, — такого уговора не было.

Парень выразительно покосился на сумку.

— Смотри, дядя, просить не станем.

— У, черти, — взвизгнула от восторга буфетчица, — ведь чего делают!

— Я согласный, — скороговоркой прокричал Витюня, — только наперед стакашек протвишку для храбрости и устойчивости.

— Не пропадет за нами, старичок, становись в позу!

Витюня вытянулся и замер. Лицо его побагровело. Николай в своем углу громко сплюнул на пол. Ребята молчали.

Рыжий поднимал пистолет не спеша, щурил глаз, кривил губы, короче, играл на публику. Это был его "звездный час". И когда Витюня уже не ожидал выстрела, его по носу пребольно щелкнул шарик, так что из-под набрякших век сами собой брызнули слезы. Он опустил голову, плечи затряслись.

— Маэстро, туш! — Рыжий был на вершине успеха. — Впрочем, не надо оваций. — Он ленивой походкой пошел к столу. — Кто повторит?

Ребята молчали. Витюня стоял словно каменный истукан.

— Да вы чего? Это же совсем просто! Чик и…

— Да брось ты, — вяло оборвал его здоровяк Петя и повернулся к Витюне: — А ты давай иди отсюда, дядя.

Рыжий сник, как-то завял сразу, зло обжег глазами Витюню. Потом достал из сумки начатую бутылку, налил полкружки, молча двинул ее по столу в направлении своей бывшей мишени.

— Ну чего вы, ребят?

Он откупорил последнюю посудину, подождал, пока допьют пиво, налил всем. Выпили молча, оглядываясь на дверь, из-за которой в любую минуту могла появиться фигура дежурного милиционера.

— А ну его, — снова пробасил Петя, — давай забирай свое, дядя.

Витюня опомнился и торопливо схватился за кружку.

— А я ничего, ребят. Да это ж игра такая. Чего мне — носа жалко?!

Он жадно хлебнул. Покосился на Николая. Тот смотрел в угол, на мусорный бачок. Витюня торопливо допил содержимое кружки и поплелся к приятелю. Присел рядом с ним. Николай отодвинулся.

— Не обижайся, Колюнь, что не оставил. Я ж страдал, а ты… ты ведь и не поддержал словечком даже.

Он всхлипнул, размазал слезы по щекам, потупился. Веселье в компании было нарушено. Студенты потянулись к выходу, шли, не глядя на тех двоих. Только рыжий задержался.

— Я, мужики, сейчас, мигом, догоню, только в туалет сбегаю.

Он и вправду скрылся на минуту за дверью туалета. Но тут же вышел, убедившись, что в зале никого, кроме него самого и двух забулдыг, нету. Подошел к Витюне.

— Ну что ж ты, дядя? — просипел он. — Чего ж ты меня так подвел? Схохмить не мог, жертву из себя корчить начал? Всю затею мне опошлил, изломал, алкаш, так?!

Витюня виновато развел руками, скроил жалкую улыбку.

— Это хорошо, что ты сам осознаешь свою вину, дядя! Только таких, как ты, учить надо.

Он без размаху, резко и зло ткнул кулаком в лицо Витюне. Тот качнулся, привстал, выкинув от неожиданности ладонью вверх правую руку. Парень быстро вытащил что-то из кармана и пришлепнул протянутую ладонь.

— Опохмелись-ка, дядя! Ты честно заработал это.

Сверкнув глазами по Николаю, он быстро вышел.

— Ведь чего делают?! — уже в экстазе выдохнула буфетчица. — И куда только милиция смотрит!

У Николая от сердечного перестука потемнело в глазах. Ему случалось быть битым. Били на глазах и Витюню. Но так расчетливо и холодно это не происходило никогда. Он не мог отличить яви от какого-то сумасшедшего бреда, творившегося то ли взаправду, то ли нет. А Витюня чему-то молча улыбался и глядел своим вытаращенным даже сквозь оплывший синяк глазом на металлический рубль, лежащий на его широкой ладони.

"А ведь я трус, — подумал Николай, — самый что ни на есть трус!" Ему стало мучительно жалко себя. Не Витюню, а именно себя. "Дошел! Казалось, некуда уже, ан нет! Есть куда. Еще катиться и катиться! А ну и хрен с ним! Что с того, что трус? Ну что?! А эти лучше? Не-ет, пускай каждый сам себя жалеет!" Он выхватил из Витюниной ладони рубль и пошел его менять.

— Шли бы вы отсюдова! — проворчала буфетчица. — Вот придет участковый, он вас наладит!

— А мы его и дожидаемся, — ехидно улыбнулся Николай и сгреб обменные двадцатники.

Откуда-то вдруг стал прибывать народ. Бар заполнялся. Дымовая завеса становилась гуще. Гул десятка голосов колебал воздух над столиками, убаюкивал.

Николай с Витюней выпили еще по кружечке. Ничего не изменилось.

— Ладно, пойдем, — сказал Витюня и осекся: — А впрочем, постой.

Он подбежал вдруг к столикам, за которыми недавно стояли студенты. Что-то блеснуло в его руках.

Николай особо не присматривался к приятелю и его суетливым движениям, но когда подошел ближе к размену, обратил внимание, что Витюня там чего-то выклянчивает:

— Ну, приглядись, хозяйка, это ж не просто так — фирма!

Та водила носом и даже не глядела на зажатые в руках посетителя очки. Витюня настаивал, лебезил. И, как всегда, добился своего.

— Ладно, давай. Трояка тебе с лихвой хватит!

— Да ты чего, мать? Это ж маде ин оттуда, гляди, и стеклышки затемненные.

— Ты лучше-ка скажи, кто их темнил, да и вообще, откудова они у тебя, а? Ни за что б не взяла, если б ребятишки поскромней себя вели, вернула бы. Да уж пускай получают, чего заслужили, в воспитательном плане, на пользу пойдет. Только по этой причине и беру.

— А-а, годится! — вздохнул Вятюня.

На улице припекало. От свежего воздуха застучало в висках, в глазах зарябило. Немного постояли в тени, привыкая к свету, к зелени, к чистоте. Солнце забралось повыше, и лучи его били почти в самую макушку. Легкий ветер играл податливой листвой. Надо было что-то придумывать, но думать не хотелось. Даже Витюня ненадолго скис.

— Эх, Колюнька, у меня от кислорода этого спазмы в мозгах, — прогундосил он, — хочется, знаешь, к выхлопной трубе припасть.

Невдалеке от пивного бара темнел небольшой овражек. Туда они и свернули. Захотелось отдохнуть. Поваляться на пригретой травке. Народ в овражек не захаживал, да и постовые с участковыми были там не частыми гостями. Тихое место.

Николай прилег за чахлыми кустиками, вздохнул облегченно. Теперь он чувствовал себя почти в норме. А когда это случалось, на подвиги еще не тянуло. Витюня мусолил в руках трехрублевую бумажку, пересчитывал мелочь. Через полчаса отдых ему приелся — деньги руки жгли.

— Ну, ты как хочешь, а я пошел, — сказал он, — только не линяй никуда.

— Ладно, уговорил, — вяло промолвил Николай, — не слиняю.

И Витюня убежал. А Николай погрузился в сладкую дрему, даже и не подумав, почему он решил прикорнуть тут, неподалеку от людной улицы. Почему не пошел домой, подальше от чужих глаз? Ведь дома было бы спокойней и вообще… Но он и не хотел думать о таких мелочах, не желал, и все тут. Здесь было хорошо, а больше ничего и не требовалось.

Впервые за последние дни и ночи ему снился приятный сон. В чем заключался этот сон, Николай навряд ли сумел бы объяснить, но было в этом наваждении что-то чистое и безмятежное, не связанное со всеми его нынешними хлопотами и невзгодами. Может быть, это было далекое лучистое детство, граничащее с младенчеством, а может, и вообще что-то потустороннее, не передаваемое словами.

Лишь в самом конце сновидения кое-что прояснилось. Словно подернулась рябью, а затем спала совсем розоватая дымчатая пелена. Вместе с ней тело покинуло оцепенение. Вялость и безмятежность улетучились. И Николай почувствовал себя сильным, необыкновенно добрым. Он вдыхал полной грудью воздух и радовался тому, как он свеж, как напоен резкими, пронзительными запахами жизни. Он стоял во дворе своего детства. И деревья-исполины нависали над ним могучими зелеными кронами, и небо было высоким-высоким, ослепительно голубым. Краски, которых он не ощущал последние годы, обрушились на него лавиной, ошеломили. Но он не почувствовал даже легкого головокружения, он принимал весь этот пробудившийся мир как нечто должное. Вот она, жизнь! Наконец-то! Все, что было прежде, лишь жуткий кошмарный сон. Да-да, именно затянувшийся сон, от которого, казалось, невозможно избавиться. Но он прошел, он кончился и больше никогда не вернется! Сердце забилось ровно, успокоенно и перестало ощущаться, его затравленная, измученная жизнь осталась позади, в прошедшем кошмаре, а теперь оно стало упругим, молодым. Николай провел рукой по груди, мышцы напряглись, ожили. Словно со стороны он вдруг увидел себя — загорелым, стройным, крепко стоящим на ногах. Глаза голубой прозрачностью наполняли чистое спокойное лицо, на котором была улыбка — безмятежная и легкая. Вот она, вот его жизнь! Теперь это навсегда! Этому не будет конца, это вечно! Он упал лицом в густую траву, и кожа тут же впитала в себя терпкую зеленую прохладу. Перед самыми глазами на упругом порыжевшем стебелечке висел вниз головой кузнечик. Его матовые темные бусинки удивленно пучились на странное существо, упавшее сверху, неестественно выгнутые назад голенастые лапки подрагивали в напряжении. Николай дунул на кузнеца, и тот исчез. Зачем? Куда ты? Николай любил сейчас и это бессмысленное создание, и щекочущие его кожу травинки, и землю, и небо, и высоченные деревья. Он перевернулся на спину, замер. Издалека донесся детский смех и оживленные женские голоса. Меж деревьев взметнулась стайка птиц и тут же растворилась в синеве. Да, это именно тот самый, незабываемый двор его детства. Двор, в котором все манит, влечет, в котором все интересно. Как же он очутился тут? Мысль мелькнула и пропала. Разве это важно?! Ведь он здесь, он снова живет, это главное, все остальное — суета, детали: где, что, почему? Да какая разница! Лишь бы оставалось все так, как есть. И больше ничего не надо! Николай снова уткнулся лицом в траву, застыл. Нет! Надо, обязательно надо! Первым делом разыскать Олю, вернуться к ней. Без нее весь этот яркий, радостный мир будет не полон, без нее… И еще — институт, его институт, где друзья, работа, где все, что ему дорого и интересно. Обязательно туда, к ним. Но ведь он же и не расставался с ними, ни с Олей, ни с друзьями, ни с работой! Ведь это был липкий сон! И ему по-прежнему двадцать шесть. И как только могло привидеться такое, почти десять лет мрака, страха, животного оцепенения и нескончаемой муки? Он отряхивался от остатков жуткого кошмара, сдирал с себя, как омертвевшую кожу. Свободен! Все впереди. Ничего и не кончалось. В голове было ясно и светло. Послушное тело ждало приказаний, было готово на все. Сейчас. Еще немного. Николай упивался своей легкостью, здоровьем. Сейчас. Хватит валяться на травке. Пора туда, к людям. Пора! Он привстал, уперевшись локтями и коленями в землю. Но какая-то сила бросила его назад, распластала. Что такое! Он сделал еще одну попытку подняться, потом еще и еще… Но его снова и снова бросало на землю. Он не мог ни на сантиметр оторваться от нее. За что?! Немой бессильный вопль застыл в горле. Почему?! Николай не прекращал борьбы, почти не замечая, как потускнели все краски и уплыл куда-то такой знакомый двор с голосами и птицами. Он лежал на голой бурой земле. И руки — чем сильнее они упирались в эту землю, тем глубже погружались в нее. Не хочу! Земля уже была не землей, а вязкой хлюпающей трясиной, вбирающей в себя понемногу все тело. Она леденила, чавкала, чмокала, пузырилась. Она была не только внизу, но и с боков, и сверху. Она была всюду! Не хочу!

Смертельный ужас охватил Николая. Он уже не мог и даже не пытался отличить, где сон, где явь. Его трясло и засасывало. Он кричал, бесновался, звал на помощь. И не мог вырваться из цепких объятий трясины…

Пробуждение было как удар молота. В мозгу что-то разорвалось, лопнуло — пронзительная боль застряла в затылке. Сердце стучало не только в груди, но и в висках, в глазах, в желудке — все тело было одним загнанным, тяжело бьющимся сердцем.

Николай перевернулся на бок и, с трудом встав на четвереньки, пополз по склону оврага наверх. Перед глазами все мельтешило, вертелось, не могло стать на свои места. Боли он уже не чувствовал, какое-то странное отупение взяло над ним власть.

Сверху кто-то звал, говорил что-то. Но Николай не мог различить ни слова. Все звуки сливались в неясное бормотание, издаваемое кем-то расплывчатым, похожим на человека. Николай не мог окончательно прийти в себя, он все еще оставался в щупальцах наваждения. Пытался вырваться из них и потому-то карабкался по склону, в кровь обдирая руки, уродуя давно не стриженные ногти.

— Руку, руку давай! — доносилось как сквозь вату. Николай сощурил глаза, всмотрелся — там наверху сидел на корточках старик и тянул ему широкую узловатую ладонь. Именно эта живая, подрагивающая ладонь и убедила Николая в том, что сон позади, что он выкарабкался из черного омута. И это было как открытие, он перестал рваться наверх, сразу ослабел, сполз на дно оврага и, уткнувшись лицом в землю, беззвучно зарыдал.

— Да ты чего? — неслось сверху. — Чего с тобой? Ну, погоди, я спущусь!

Николай не слышал слов. Истерический припадок был позади. И он уже забыл, как катался по земле несколько секунд назад. Все отступило перед одним — сон, до последней его фазы, был настолько явственным, что Николай уверился в нем, уверился в своем здоровье, в своей силе… И теперь, после того как он почувствовал себя, пусть ненадолго, пусть во сне, но все-таки человеком, возвращаться к своему обыденному состоянию было невыносимо! Почему, почему он не умер в этом сне?! За что он должен снова возвращаться в себя, в свое изношенное, истерзанное тело! Он рыдал и рвал руками траву. Растоптать, уничтожить все вокруг, взорвать этот мир! Весь! Но его сил не хватало даже на то, чтобы выбраться из оврага.

— Эй, дружок! Да ты здоров ли?

Николай почувствовал на своем плече тяжелую ладонь. Старик все-таки спустился вниз и теперь хотел помочь ему. Но Николай помощи ни от кого принимать не желал. Желание было одно — остаться в этом овраге навсегда. Умереть в нем.

— Уйди! — сквозь зубы бросил он старику и дернул плечом, стряхивая ладонь.

Но она даже не шелохнулась.

— Ух ты, горячий какой!

— Что вам от меня надо? — не выдержав, закричал в голос Николай, чувствуя бессильную, закипающую мутной пеной ярость.

— Ну-у, теперь точно вижу, перебрал парень. Я-то сомневался поначалу, а теперь… Я-то думал, вдруг приступ какой, падучая, к примеру. Ну да чего там, вставай!

Николай отвернулся, вцепился в траву.

— Подымайся-ка, нечего тут, пойдем. — Старик просунул руку под мышку Николаю и приподнял его. — Раз уж я к тебе слез сюда, так чего ж, бросать? Пошли!

Николай понял, что старик вредный, прилипучий, от такого не избавишься. Он поддался. Встал, оперся на плечо. В голове сильно гудело, но ноги ничего, ноги держали.

— Вот и молодец! — обрадовался старик. — Пошли-ка, посидим на скамеечке, отдохнешь. Совсем в себя придешь. Ох ты, дела!

Николай уперся и недоверчиво посмотрел на старика. Тот был пониже его, в соломенной шляпе и с короткими сивыми усами. На лацкане буклястого серого пиджака поблескивала медаль ветерана.

— Да ты не пугайся! Тут наверху лавочка есть, за деревьями. Посидишь проветришься…

— Там милиция, — хрипло выдохнул Николай и стал вырывать руку.

— Дурачочек! Да тебе самому надо к ним идти, там определят, направят лечиться…

Николай рванулся сильнее. В глазах его застыл испуг, ноги ослабли, стали разъезжаться в стороны.

— Да не ершись ты! Я ж тебя никуда силком тащить не собираюсь, дурачина. Пошли.

Они долго, оскальзываясь и опираясь временами о кочки, придерживаясь за жидкие кустики, выбирались наверх. Старик взмок, сдвинул шляпу на затылок. Он тяжело дышал, с присвистом, с надрывом.

— Садися!

Николай плюхнулся на скамейку, вытянул ноги. Его охватило полнейшее безразличие ко всему и прежде всего к себе. Зачем с ним возятся? Какой толк от этой возни? Как они не понимают сами!

— Вот и порядок. — Старик стер рукавом испарину, приободрился. — Что ж ты с собой делаешь? Ведь молодой еще! Небось, немногим за сорок перевалило?

— Тридцать шесть, — машинально ответил Николай.

Старик покачал головой, промолчал.

— Я пойду, — попытался встать Николай.

Но старик дернул его за рукав, и он не удержался на ногах — спинка скамьи больно ударила в спину.

— Ну куда ж ты пойдешь, куда!

Они просидели молча несколько минут. Николай чувствовал себя не в своей тарелке, но не мог ничего связного проговорить — и мысли и слова путались в голове, язык не слушался.

— Я вот уже седьмой год на пенсии, — начал старик, подергивая просмоленный ус, — не поверишь: шесть классов образования, всю жизнь формовщиком, а тут так увлекся книжками ни днем, ни ночью оторваться не могу. Гулять и то себя силком понуждаю. Всю сыновью библиотеку перечел, за внуковы книжки принимаюсь. Он большой уже у меня…

Николай согласно кивал, не вслушиваясь в слова. Его совершенно не интересовали ни сам старик, ни его увлечения, тем более какие-то книжки, внуки. Николай страдал, он жалел, что всю мелочь оставил Витюне и сейчас даже не на что сходить выпить кружку пива.

— … не поверишь — Достоевского, Федора Михалыча, от корки до корки все собрание осилил. Матерый мужичище был, надтреснутый, правда, с болью большой в сердце, но матерый…

Какой Достоевский? О каком Достоевском мог рассуждать этот старик с шестью классами! У Николая отчаянно ломило в висках. И размеренный неспешный голос сводил его с ума, забивая гвоздями в раскаленную голову каждое слово. Но он не мог собраться с силой и прервать рассказ своего «спасителя». Где же Витюня, где черти носят этого предателя?! Николай в бессилии заскрипел зубами, ударил кулаком по лавке.

— Ты чего? — испугался старик. — Ты не шебурши, брось! Он тут же успокоился, видя, что Николай не собирается ничего предпринимать, а сидит тихо. — Так он ведь как писал — наш человек душевный, понимающий человек наш, весь народ наш такой, у него и преступник, у народа-то, и пьяница пропащий, он прежде всего несчастный. Он, конечно, преступник, и наказан поделом, и пьяница, он тоже не в почете. Но нашего-то человека, народ наш, он за несчастных их считает, он не отказывается от них. Ты только встань на путь честный, будь пьяница, преступник, все тебе позабудется, коль увидят люди, что за ум взялся, все простят и еще теплее встретят… Как верно пишет, а! Только я еще скажу, от себя — терпение-то не бесконечно у людей, не надо его, терпение-то, испытывать.

Николай был готов встать и убежать. Но куда бежать, что делать — он не знал. Старик говорил ему то, что он хорошо понимал, о чем читал не раз, да и в самом народе слышал. Но почему-то именно эти негромкие, глуховатые стариковские слова звучали убедительнее, чем призывы самых красочных и пугающих плакатов.

— Я вот до войны-то, помню, по-другому было. Я тогда в деревне еще жил. Сейчас, как говорят, вся Русь-матушка испокон веку топит себя в питии хмельном, мол, обычай, то да се… Неправда это. Сколько в деревне жил — не помню, чтоб пьяный хоть раз появился на людях, на праздниках и то больше пели, чем пили. Да и мать моя и отец то же про старину сказывали. Обычай?! Враки все — нету такого обычая! Старик разволновался, даже привстал со скамейки. — А вот с вас почему-то пошло-поехало, с после войны. Ведь казалось, живи да радуйся, все есть, чего нету — то будет, вкалывай себе, солнышку да миру радуйся! Ну нельзя так. Тридцать шесть всего-то! Да это же…

Николая начинал снова одолевать сон. Он был согласен со стариком. Согласен полностью, с каждым его словом. Но ему хотелось выпить, заглушить боль, слабость, отчаяние… Или провалиться в забытье, чтобы ничего не чувствовать, чтоб уйти из этого жуткого мира, хоть ненадолго, но уйти.

— … сам себя через неделю не узнаешь, другим человеком почувствуешь. Да что там другим — просто человеком! Ведь ты сейчас кто…

Николай уронил голову на грудь. Он еще не спал, но уже и не мог справиться с дремотой, высасывающей остатки сил. Слова еще долетали до него, но он уже не был в состоянии осмыслить их. Через минуту он потерял и возможность слышать. Он провалился в бездонный мрак, пустоту, без сновидений, без слов, без мыслей.

Старик рассуждал еще долго, он не остановился даже когда заметил, что его не слушают. Старику надо было выговориться. И говорил он не столько для незнакомого спящего мужчины, сколько для себя. Двенадцать лет назад у него погиб сын, по пьянке.

Старик говорил и для него, он до сих пор не мог смириться с бессмысленной смертью, не верил в нее.

Он просидел еще полчаса. Помолчал, думая свою думу. Потом вытащил из кармана яблоко, обтер его о рукав, положил рядом с Николаем. После этого ушел, держась рукой за сердце и чуть прихрамывая.

А Николай спал, развалившись, подергивая временами то рукой, то ногой. И никто его не обеспокоил, никто не потревожил его сна. Ни участковый Схимников, ни один из вечно меняющихся постовых, ни случайный прохожий. Николай проснулся сам.

Рядом уже сидел Витюня. Увидев, что друг открыл глаза, он ласково, с хрипотцой протянул:

— Баю-баюшки-баю, слушай песенку мою.

Николай, отгоняя дурман, весь превратился во внимание. Порадует ли его приятель, может, разжился чем? Он ощупывал глазами карманы брюк, заглядывал за пазуху. Но ничего не мог обнаружить.

— Ага, вот и закусь! — сказал Витюня, заметив яблоко, лежащее подле Николая. И быстро сунул его в карман.

Николай чувствовал себя значительно лучше, чем после первого пробуждения в овраге. Сон возвратил ему силы, прояснил голову. Не совсем, конечно, совсем она не прояснялась уже давно, очень давно, — но все же до терпимой степени. Он был готов к новым поискам, хождениям, ко всему тому, что он называл про себя «трудностями».

— Не отчаивайся. Все путем, поводов для беспокойства никаких, — частил Витюня, поглаживая через ткань брюк яблоко. — Помыть бы…

Николай выдавил ехидную улыбку, глядя на давно не мытое лицо приятеля.

— Да у тебя, Витюнь, такой иммунитет, что ты вперед от него дуба дашь, чем от любой заразы. Говори лучше толком как у тебя?

Витюня заегозил.

— Ничего…

Николай встрепенулся, застыл.

— Ничего у меня не вышло, но не беда, корешок, через три минуты магазин открывается. Давай очухивайся.

Винные пары еще не выветрились, но тело уже было не то, опять возвращалась слабость. Николай встал, деланно бодро потянулся. Махнул рукой. Разбухший, заполнивший собою весь рот язык только мешал говорить.

— Пошли!

У магазина их ожидал неприятный сюрприз, на двери висела табличка: "Буду через полчаса. Уехала на базу". Витюня присвистнул.

— До другого переть — не меньше выйдет. Ну чего, будем ждать?

Чтоб не мозолить глаза прохожим, они зашли во дворик. Николай при каждом шаге громко шаркал стоптанными подошвами и сам не замечал этого. Закрытый магазин его расстроил окончательно.

— Вот ведь невезуха, ну не прет…

И тут Витюня разинул рот. Николай не мог понять его изумления. Насторожился.

— На ловца, Колюня, и зверь бежит. Гляди-ка — старая знакомая. Эту мы счас в оборот возьмем!

Витюня, подтолкнув приятеля локтем, устремился к груде порожних ящиков. Его стриженый затылок вновь залоснился, побагровел. Ловец! Николай последовал за ним, вжимая на ходу голову в плечи. Наконец он увидал, что привлекло Витюнино внимание. Это была женщина неопределенного возраста, примостившаяся среди ящиков, невзрачная, из тех, от кого сразу же отводят глаза, будто боясь испачкаться. На людных улицах таких встретишь не часто.

— Здрасьте вам наше с кисточкой! А ты все хорошеешь, Зинулька!

Женщина, не поднимая головы, исподлобья окинула недобрым взглядом подошедших. Восторга от встречи она не испытывала. Николай заметил, что Зинулька торопливым жестом спрятала что-то в свою видавшую виды суму.

— Чего надо? — спросила она неожиданно сиплым голосом.

И Николай понял — это наша, отмеченная особой печатью, а значит, и пыжиться перед ней не стоит — глаз был наметанный.

— Да так, ничего, Зиночка. Посидим, покумекаем. Мы тут с приятелем гоношим… Может, и ты в компанию войдешь?

— Еще чего?! — женщина отвернулась.

Витюня вытащил трешку и полпригоршни мелочи.

Тряхнул все это на ладони.

— Боюсь, самим многовато будет. Если чего — присоединяйся!

В глазах, почти прикрытых пухлыми верхними веками, блеснул интерес.

— Вам верить — себе дороже.

— Ну, как хочешь, нам больше достанется. У Коляньки вон еще рублец есть. Да и я недаром бегал — вон, взгляни, в ящичке, почти под тобой, левей, левей — шесть бутылок из-под портухи и пара с-под пива.

Женщина придирчиво осмотрела содержимое ящика. Сокрушенно покачала головой.

— Эх, раньше б знала…

Николай в разговоры не вступал. К чему эта лишняя обуза им? Да и, честно говоря, делиться предстоящей «покупкой» не особо хотелось. К чему? Но Витюня повел себя иначе.

— Зин, я ж тебя чую, доставай — чего там припасла. Да не боись — все честь по чести будет. Мне не веришь, вот Коляне поверь — да он прирожденный интеллигент. Такой не подведет.

Николай кивнул. Его не прельщало пить в обществе незнакомой грязной бабы. Но действовала мужская солидарность. Да и выпить хотелось очень сильно.

— А чего это у твоего интеллигента все ручищи в земле? Ой, да и кровь на них запеклася! Ты чего?

Николай смутился и спрятал руки за спиной.

— Сходил бы сполоснул, хоть в луже, — и то дело!

— Не графья! — вставил Витюня и выразительно уставился на сумку.

— А, была не была! — Женщина достала бутылку "Белого крепкого". — Но глядите!

После первого стакана она подобрела, разулыбалась:

— Пропади все пропадом, эх, мать ты моя. Давай по второму, чего тянуть?

Продавщица из магазина не подвела — ровно в тридцать пять минут третьего она уже была на месте. Общих денег хватало на бутылку водки и бутылку портвейна, черного, как смоль, девятнадцатиградусного. Все это перекочевало в Зинкину суму.

— С вами еще влипнешь. Пойдем ко мне — все равно украсть нечего.

И они пошли. Зинка чуть впереди. А они сзади, оглядываясь, шаря глазами по каждому кустику, будто ожидая, что оттуда вынырнет ни с того ни с сего фигура милиционера и сорвет им предстоящий праздник.

Идти было недалеко. Но у самого подъезда неизвестно кого дожидавшийся капитан Схимников остановил Зинку:

— Опять ты тут?!

— А где ж мне быть? Вы меня, товарищ участковый, не трожьте. Инвалид я, на законном отдыхе.

— Знаю я про эту инвалидность. И про то, чем ты себя до нее довела, тоже знаю! Твое счастье, что последние полгода от жильцов жалоб не поступало…

Зинка сделала вид, что хочет отпихнуть милиционера плечом. Тот невольно отшатнулся, и она прошла, помахав ручкой на прощание.

Схимников только головой вослед покачал, прошептал: "Дождешься ты у меня". И пошел своей дорогой, хлопот у него хватало.

Витюня с Николаем заблаговременно спрятались за углом дома, притихли.

Вся показная веселость и бесстрашие мгновенно слетели с Витюни. Он побледнел, челюсть затряслась. Николаю тоже было не по себе. Глаза его забегали и совершенно случайно остановились на коричневой доске объявлений, висящей тут же на стене. Обычно там красовались беленькие четвертушки листа, вещавшие о ремонте, отключении воды и злостных неплательщиках. Но сейчас Николаю в глаза бросился красный цвет, которым была выведена Витюнина фамилия.

— Гляди!

— Чего там еще? — Витюня с уходом Схимникова ожил, нахальство и безмятежность вернулись к нему.

Николай указал пальцем. Объявление гласило: "Четырнадцатого числа в ДЭЗ-37 состоится разбирательство антиобщественного поведения гр. Жбанова В. А. Явка…"

У Николая мурашки побежали по спине. Но все же он вздохнул с облегчением — мимо него прошли, есть еще время. Он затравленно оглянулся, вздрогнул от прикосновения к плечу Витюниной руки. Витюня стоял и чесал загривок, шумно, не щадя кожи.

— Что будешь делать? — спросил Николай.

Витюня расплылся, хлопнул себя по жирным бокам.

— А я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, — просипел он, безбожно коверкая какой-то знакомый мотив, — а от вас, дорогие общественнички, и подавно уйду!

Николай поежился, смолчал.

— Ну, чего вы там? — раздался тихий голос из окошка второго этажа. — Смелей давай.

Зинка жила в коммунальной квартире. Она и предупредила об этом сразу же, без намеков.

— Ежели чего — глядите!

Убранство в ее комнатушке было несравненно богаче, чем в квартире Николая. Особенно его поразил дешевенький электрофон с колонками. Под ним лежала куча пластинок. Лежала вповалку. Посреди комнаты стоял круглый стол, и бутылки уже покоились на нем, не откупоренные, но очень аппетитные. Витюня потер ладони. В углу примостился диванчик, а у стола стояли два обшарпанных стула и какое-то казенного вида кресло.

Зинка тщательно заперла дверь. Сдвинула занавески. И от этого Николаю стало как-то не по себе, он вдруг почувствовал себя взаперти, в клетке. Захотелось сбежать. Но бежать было некуда и поздно. И Николай взялся за бутылку.

— Не, мальчики, — вдруг сказала довольно-таки звонко Зинка, — начнем с беленькой. Ну, а не хватит — залакируем. И не спешите. Пускай сегодня все как у людей. — Она полезла под столик за пластинками, и Николай увидал ее еще совсем приличные, крутые даже ноги. — Ну вот. — Она помедлила. — А ты чего ошалел, милок? И не узнал, что ли?

Зинка смотала с головы платок, похожий скорее на помойную тряпочку, и по плечам ее рассыпались не очень чистые, но еще густые светлые волосы.

— Ты не смотри на лицо-то, Коленька ты мой Новиков, думаешь, старуха алкашка? — Она расхохоталась, действовало выпитое. — Да я же, отличничек ты мой, на класс моложе в одной школе с тобой училась!

Она снова засмеялась. А Витюня стал заговорщицки подмигивать, подтверждая Зинкины слова кивками.

— Это ж ты у нас один такой слепенький, ничего не помнящий. Тетерюшка ты наш. Весь двор, да и вся улица с прилежащими, все тебя знают. А ты крадешься все по закоулочкам, секретного агента из себя делаешь. А ты плюнь, голубь! Ты гордись и плюй в их поганые рожи. Ежели нам такая житуха нравится — наше дело. И стыдиться тут нечего. Понял?!

Она поставила пластинку на вертушку. Звук был неважнецкий, но настрой он поднимал. По комнате приглушенно растекалась какая-то цыганщина.

— А ну, Витька, разливай! — Было заметно, что Зинка не просто навеселе, а уже хороша.

Первые полстакана она выпила не присаживаясь. Витюня задрал кверху большой палец:

— Молоток, Зинуха, — и, выглотав свою долю, перевел дух.

Николай никак не мог решиться, он знал, что уж эта доля, не полстакана, конечно, а все предстоящее, выведет его из колеи надолго. Но взвешивать свои поступки он отвык, соблазн был сильнее. Водка даже не обожгла неба, протекла внутрь, как вода.

— Вот это по-нашему, не люблю кислятины.

Витюня подобострастно хихикнул. Получил в свою сторону одобрительный взгляд хозяйки и потянулся опять к бутылке. Закуской шел еще не совсем квелый лук, полбуханки черняги да разрезанное на три части стариково яблоко.

— Не гони коней, еще на заходик оставь!

Зинка, так же небрежно, как и платок, сбросила свой полинялый плащ. Оправилась. Под плащом был мятый цветастый халатик с пуговками сверху вниз, из тех, что носят не слишком опрятные домохозяйки.

— Ох, мужички-мужички, хошь какие, а все веселей. — Она расслабилась, лицо размякло. — Да чего уж там, выбирать не приходится, и сама…

Зинка сбилась и зашлась в приступе плаксивого смеха, отчего складки и морщины на ее лице стали глубже, обозначились даже те, что не были заметны до этого. Щелки глаз сузились, у переносицы выступило несколько крупных слезинок. Они подрагивали на пористой, шелушащейся коже щек в такт захлебывающемуся смеху, похожему на частую и крупную икоту. Николай скосил глаза в сторону — зрелище было настолько неприглядно, что он не мог его выдержать дольше. Витюня же смеялся вместе с Зинкой. Он вообще отличался смешливостью, именно про таких говорится — покажи палец… Витюне было смешно, и это почему-то бесило Николая.

— Ну ладно, хватит. — Зинка перебарывала приступ, продолжая часто и порывисто вздыхать, подергивая вверх головой. Она уже не хохотала, как прежде, но все тело ее не переставало содрогаться, будто по нему волнами прокатывались судороги. — Хорошо, повеселились, и будет. Я вам сейчас кой-чего расскажу забавная штука. Я как вспомню, так прям удержаться не могу.

Витюня замолк. Потянулся к горбушке черного хлеба, надломил ее, начал терзать короткими опухшими пальцами кусок, кроша на скатерть, на пол. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза подернулись мутной пленкой, стали бессмысленными, но внимающими, ждущими чего-то.

— Вот слушайте. — Зинка придвинулась ближе к столу, наваливаясь на него своей могучей оплывшей грудью. Грудь заходила ходуном, словно растревоженный студень. Но рассказчица не обращала на это ни малейшего внимания. — Живет тут у нас один, ха-ха. Этажом выше. Зашибала. Не может пить, щенок. Все пьют. И мы пьем. Только мы ж умеючи, нормально. А этот огрызок — молодой, но дурной, свет таких не видывал. Как наберется, себя не помнит, не соображает ни на грош. Я-то поначалу, когда они к нам переехали, приглядывалась что к чему. Думала, может, случаем он такой бывает. Так нет. Раз в неделю, как штык, нарезается до помрачения. Остальные-то дни сухой ходит, трезвый. А по пятницам волю себе дает, праздник устраивает…

— Чего воду толчешь! — стукнул ладонью по столу Витюня, он не любил длинных и подробных повествований.

— Не мешай, — отмахнулась от него Зинка, — сиди и не вякай, имей к хозяйке уважение.

Голос ее звучал прерывисто, со взлетами и падениями, сказывалось и выпитое, и расшатанные нервы, и еще невесть что.

— Так вот. Года два назад, может, меньше, первый раз он с осоловелых глаз этажи перепутал и ко мне ломится. Мол, я здеся живу. Я ему культурно так, дескать, давай проваливай, щенок, пока шум не подняла. — Зинка передохнула, уставилась на пустые стаканы, но налить не предложила. — И что вы думаете? Утром встречаю его, заговариваю — ничего не помнит. Бог ты мой! Ну, думаю, погоди — ты у меня память-то обретешь, прочухаешься.

Николая стало утомлять бестолковое лопотанье хозяйки. Он даже чуть было не задремал. Но вовремя спохватился — спать нельзя, а то допьют без него, будить не станут. Он с трудом переборол сонливость, попытался вслушаться.

— Разика два-то я еще пропустила, для проверки. А потом… — Зинка снова захлебнулась смехом, но быстро оборвала захлеб, даже ухватилась рукой за щеку, будто сдерживая себя. Глаза ее сузились еще больше, не стало видно даже зрачков. Только какие-то вспыхивающие зеленые искорки пробивались из-за сомкнувшихся век. — А потом заходит в один распрекрасный вечер, опять со стуком, мол, моя квартира! А я дверь распахиваю да с ходу ему кулаком в лоб! Да по носу!

Витюня вздрогнул, оживился, заерзал на стуле.

Глаза его прояснились.

— Ну, Зинка, ну, молодчага!

Зинка подняла руку ладонью к Витюне. На лице ее появилось самодовольное выражение, щеки зарозовели.

— Погоди! Слушай дальше, — продолжала она. — Тут он и остолбенел. Глядит — не кумекает ничего, как с потолка сверзился. А я еще разок, да еще! Рука у меня тяжелая, — она вытянула руку, и Николай убедился — не врет, не рука, а ручища, целая лапа, набухшая, красная, с сетью склеротических синих вен.

Витюня одобряюще зачмокал губами. В его глазах Зинка приобретала все больший вес.

— Вот так. Он у меня мигом свой дом нашел. Да не поумнел. Не буду врать, не каждую пятницу, но раз в месяц точненько прет ко мне. А я ему в рожу, да в поддых, да коленкой, да с лестницы спускала сколько. Лучше всякой комедии и цирка, не соскучишься!

У Николая начинало нарастать зло к Зинке. Он не мог больше терпеть этого смакования издевательств над бесчувственным, пускай и пьяным, человеком. Он даже поставил себя на место Зинкиного соседа, и ему стало жутко. Ведь он тоже теряет память после больших возлияний, он тоже не в состоянии вспомнить, что с ним было в предыдущий вечер. А эта! Нет, надо заткнуть ей рот, заставить помолчать. Но когда он уже собирался осуществить свое намерение, его будто громом ударила мысль — тогда его прогонят, не дадут допить. Это было страшнее любого другого наказания. И он смолчал, даже заставил себя несколько раз улыбнуться натянутой, заискивающей улыбкой.

А Зинка вошла в раж. Глаза расширились, блестели и казались уже не просто пьяными, а безумными.

— Тихо, тихо! — вещала она, боясь, что кто-то перебьет ее несвязную речь. — Тут главное не в этом. Тут соль-то в том, что не помнит ни хрена! Я у него утром-то, после каждого такого случая спрашиваю, мол, Толь, а Толь, чегой-то у тебя синячище такой огромадный да шишка на лбу? Ой, да и хромаешь ты маленько? Чегой-то? Да ты никак с лестницы упал иль еще откуда? А сама хохочу про себя. А он говорит, упал вчера, случайно, мол. А сам смущается, не помнит, хоть расшибись в лепешку! А я ему — ну, ну, гляди, милый мой, больше не падай, что ж ты такой неловкий?! А сама…

Витюня взвизгнул и задохнулся от восторга, выпучив покрасневшие белки. С полминуты они с Зинкой молча глядели друг на друга какими-то родственными, одинаковыми глазами, а потом снова и надолго зашлись в хохоте.

Николай вежливо, замученно улыбался и думал про себя: "Сволочи! Оба сволочи!" Внутри у него все дрожало, и он боялся, как бы переполнявшее его раздражение не вырвалось наружу. Даже мысленно давая определения своим собутыльникам, он пугался этих мыслей, отгонял, спохватываясь ежесекундно не произнес ли их вслух. Все горело в нем, все содрогалось. Но на лице застыла подобострастная, виноватая улыбочка.

Николай пытался вспомнить эту женщину, точнее, ту девочку, которой она когда-то была. Ведь не врет же она про школу! Неужели эти недолгие годы могли сотворить такое? Не верилось. Когда он ее увидал впервые у ящиков, дал бы полсотни с лишком, ну никак не меньше. Эх, время, что же ты делаешь?.. Нет, время здесь ни при чем. В этом надо признаться честно хотя бы самому себе — тоже мальчик какой, спортсмен выискался!

Он чувствовал, как хмель забирает над ним все большую власть. Но отмечал при этом, что напарники его тоже не трезвеют.

Зинка что-то нашептывала на ухо Витюне, обтираясь об него своей свободно колышущейся под халатиком грудью. По щекам ее струились слезы. Витюня сочувственно кивал, не проявляя при этом никакого оживления, и любострастно глядел на бутылку.

— А ведь я… ведь за мной… — бубнила Зинка.

Николай не мог уловить окончаний предложений, да и не пытался этого сделать. Он думал лишь об одном: сидеть бы так подольше, да чтоб никто не беспокоил, не тревожил душу — в этом, наверное, и заключалось для него счастье на сей момент.

Убедившись, что растрогать Витюню не так-то просто, Зинка расплескала оставшуюся водку по стаканам. Сменила пластинку — воздух сотрясло что-то напоминающее «диско», что именно, Николай понять не мог, а Витюня тем более. После этого хозяйка вернулась к столу и, уже покачиваясь, но одновременно наполняясь какой-то неуемной удалью, зацепила, чуть не расплескав содержимое, свой стакан.

— Да неужто вас ничем и не расшевелить! — хохотнула она. — А ну, пить со мной! — Подождала пока Витюня с Николаем опорожнили свое, лихо залила в горло синеватую жидкость, брякнула стакан об стол и, к ужасу Николая, рванула на себе халат сверху донизу, от ворота до подола. — Полюбуйтесь-ка на Зинку! А?! Есть еще на что поглядеть!?

На что поглядеть действительно было. Николай уже не помнил, когда в последний раз видел обнаженное женское тело. Его захолонуло. Да и Витюня сидел выпучив глаза.

— Вот так и пропадает, — Зинка запахнулась, — даже и показать-то некому. Где вы, мужики?! Ох же, как тоскливо бабе, да откуда вам понять-то это!

Она торопливо запахнулась еще раз — пуговиц как не было.

— А и черт с ним! — Зинка мигом откупорила бутылку портвейна, разлила по стаканам, выпила, не дожидаясь остальных, сделала звук в проигрывателе погромче и сказала, махнув рукой, так, что полы халата совсем разлетелись и открытая тяжелая грудь заходила ходуном. — Давайте-ка плясать! Или на это уже не способные?

Витюня скосился на свой стакан, будто не слыша призыва. И получил в ответ презрительный, брезгливый взгляд хозяйки. Зинка направилась прямиком к Николаю. Он сидел как завороженный, не в силах оторваться от этого колышущегося тела. Стакан все же отставил в сторону. Встал. Мягкие руки обволокли его шею, плечи.

— Ну как, мой милый?

Николай молчал. От всей его былой уверенности в отношениях с женщинами не осталось и следа.

Зинка обволакивала его все сильнее.

— Мужикам без баб — тоска, — слюнила она в ухо, — ну а нам и вообще в петлю впору. Ты не гляди на Витюню, хрен с ним.

Ее руки становились настойчивей.

— Погоди. — Николай на долю минуты вырвался из объятий, отхлебнул половину из своего стакана и вновь прильнул к женщине.

Халатик с нее к той поре окончательно слез. А в глазах появилась мольба. И вдруг Николай понял, что это не только пьяная блажь. Она хотела тепла, настоящего мужицкого тепла. И как раз в эту минуту он подумал — а почему бы и нет?!

— Выйди! — сказал он Витюне.

Тот оторвался не сразу, не спеша прихлебывая свое пойло.

— Тоже мне цаца нашлась, не помешаю.

— А ну рви когти отсюда! — взбеленилась Зинка и вдруг успокоилась, глядя восторженными глазами на Николая. — Зайдешь через полчасика.

Витюня нехотя побрел к двери, озираясь на остаток в бутылке.

Очнулся Николай в кресле. Времени, наверное, прошло уже довольно-таки много. Это было видно по солнцу, проглядывавшему сквозь ветви приземистых деревьев за окном. Он долго не мог понять, где находится. Тело ломило, в голове стоял звон, заглушавший все на свете. Николай с силой потер переносицу, удивленно поглядел на свои исцарапанные, грязные руки.

Память путала все: что было сегодня? что вчера? Он даже пугался скосить глаз в глубь комнаты, опасаясь чего-то такого, чего не переживет. Лишь одно знал Николай твердо, будь то сегодня, будь хоть неделю назад, а то и год, — в переделки он никогда не встревает. Никогда, в каком бы состоянии ни был! Вот Витюня, тот другое дело. Но Витюня мастак из них выкручиваться, прямо талант. А синяки да шишки для него ничто. Но разве дело было в Витюне, по сути, Николаю на него было плевать, он повернул голову.

Сразу вернулась память, от сердца отлегло, но и стало вместе с тем малость тоскливо. Все было безразлично и неинтересно, кроме боли, засевшей в голове, и слабости во всем теле. Все!

На диванчике, в уголке комнатушке, лежала Зинка. Как он ее оставил, так и лежала — в чем мать родила. Она спала, постанывая во сне. Разлохмаченная, какая-то обрюзгшая и еще более старая, потрепанная, чем каких-то несколько часов назад. Рядышком пристроился бочком Витюня. И осторожно, боясь разбудить, шарил ладонями по ее телу. Он не замечал, что Николай проснулся, да и навряд ли это смутило бы его. Витюня был увлечен. Он сопел, пыхтел, обливался потом, стараясь ухватиться сразу за все, за что только можно, вжаться в спящую бабу всем телом. И тут Николаю стало его жалко. Он понял, что приятель на большее и не способен. А он-то его считал почти всемогущим.

Вся эта возня продолжалась бы еще долго, если бы не Витюнин внушительный вес. Он явно переборщил со своими ласками спящая проснулась.

— И-и-и, — непонимающе проверещала она, тихо, будто в удивлении случайном. — А ну-у!!

Слов Зинке явно не хватало. Но возмущение ее захлестнуло. Это было видно по быстро, отрывисто вздымающейся груди.

Она отпрянула к валику у стенки, поджала колени.

Витюня моментально сел подальше, но совсем дивана не покинул. Молчание длилось с полминуты.

Николай щурил глаза, показывая, будто он ничего не видит, спит. Но все кончилось довольно скоро.

— У, мерин! — вырвалось какое-то злобное, не же некое. В воздухе мелькнула голая, толстая нога. И пятка впечаталась Витюне под тот же самый злополучный левый глаз. Он повалился на спину, вцепившись руками в подушку.

— Пошел вон, падаль!

Лицо кричавшей было искажено гримасой дикой злобы.

— Ну, чего ты, в натуре? — только и успел выдавить Витюня, скрываясь за дверью. Тон его был обиженный, жалобный.

Зинка уселась на диване, широко расставив ноги и уперевшись в них локтями. Лицо ее покрывали красные пятна. Николая она будто и не замечала.

И он затаился. Выжидал, что же будет, напрягаясь до дрожи. Однако гнев Зинкин был обращен только на Витюню.

— Вот всегда так, — проговорила она жалобно. Что именно "всегда так", Николай не понял, а переспрашивать ке решился. Одеваться Зинка, по-видимому и не собиралась. Она отошла к столу. Села за него и откуда-то из-под низу достала бутылку, пустую на треть.

— Ну, за приятное знакомство? — улыбнулась криво.

Молча выпили.

Николай не знал, куда ему деваться. Мало того, что он был не в себе от выпитого прежде, но он к тому же совершенно не мог заставить себя смотреть на эту нахально развалившуюся бабу. Не мог, и все тут, хотя совсем недавно лежал рядом и даже, помнится, шептал что-то ласковое.

— Ну ничего, ничего, — сказала она, — не сразу к дружке дружка притирается.

В этих словах послышалось что-то зловещее, то, чего Николай не хотел, то, за что уже корил себя. Он не желал ее видеть больше никогда! Однако вино выпил и сказал полувопросительно, срывающимся тенорком:

— Ну, я пошел?

Робко встал, не оглядываясь, двинулся вперед. Она его проводила до прихожей, по-прежнему голая, размякшая, с тоскливо-измученным лицом. И уже там в прихожей, Николай понял, что хоть и училась она в той же школе на класс моложе, сейчас она была старше его, намного старше.

— Ох и обрыдло все, надоело, — запричитала она в дверях, — удавиться мало! За что, за что, господи, наказание мне, черт бы вас всех побрал!

Витюня ждал у подъезда. И это оказалось очень кстати Николаю была нужна помощь. Мало-помалу, но за день спиртного набралось с лихвой, и он уже не очень ясно представлял себе сейчас дорогу к дому.

— Это ты? — бессмысленно пролепетал он.

— А кто же, ну даешь!

Витюня вел себя так, будто у Зинки ничего не произошло. "Непробиваемый, — смутно подумалось Николаю, — как же ему хорошо, все нипочем".

Они поплелись, раскачиваясь из стороны в сторону, спотыкаясь, стараясь держаться в темноте. Солнце уже село. Но фонари не включали. На улице сгущались сумерки, и только в прогалах между деревьями высвечивалось тусклое, постепенно темнеющее небо.

— Куда мы идем? — неожиданно спросил Николай.

— К тебе, куда еще!

Витюня начинал злиться. Ему не улыбалось растягивать путешествие, он надеялся успеть еще кое-что сделать в этот вечер.

— Стоп!

Они остановились.

— Не хочу. Не хочу домой. Не веди меня туда, мне страшно.

— Ох ты, напугался, корешок. Не боись, пока со мной.

Они зашли на детскую площадку и уселись на деревянный барьерчик, огораживающий песочницу. Посреди серой, перепаханной кучи песка торчал одинокий, кем-то забытый, совочек. Он уже не отбрасывал тени — темнота сгущалась все больше. Усаживаясь, Николай потерял равновесие и чуть не опрокинулся назад. Удержался с трудом, и тут же его облило холодным потом, сдавило в висках. Он вцепился руками в деревянные края с такой силой, словно кто-то пытался его оторвать от песочницы и увлечь куда-то далеко, в страшные мрачные места, откуда не возвращаются.

— Знаешь, Витюнь, — выдавил он не своим, глухим голосом, — умру я.

Витюня качнулся и ударил плечом в плечо Николая, затрясся в мелком козлином блеянье. От толчка Николай съежился и напрягся еще больше.

— Гляди-ка, шустрый какой, — проговорил Витюня, — а обо мне подумал?

— Ты не пропадешь, ты деловой. А я — точно дуба дам.

Витюня забеспокоился, лицо его пугливо сморщилось, глазки забегали.

— Ты это брось, ты что! Ишь ты какой — он загнется, а меня тягать начнут: что, мол, да откуда, по какой причине? Ты и не думай об этом!

Николай понял, что Витюня заботится только о своей шкуре, дрожит за нее. Такое отношение к его "предстоящей смерти", а значит, и к нему самому, его покоробило.

— Пошел ты! — резко сказал он, не поворачивая головы.

Ну почему рядом нет Оли? Почему нет рядом никого из тех, кого считал самыми близкими друзьями? Почему он так привязан к этому подонку, шагу ступить без него не может? Почему? Обида захлестнула сознание. Николай почувствовал тяжесть в затылке. Она нарастала, становилась нестерпимой. Совсем неожиданно из носа хлынула кровь, прямо на рубашку, на брюки.

— Ты чего? Чего это? — Витюня быстро вытащил из кармана скомканную тряпочку, вложил ее в руку Николая и вместе с рукой поднес к носу.

Николай ничего не слышал, не чувствовал. Он машинально прижимал тряпочку к лицу. Она становилась все влажнее, пока совсем не намокла и с нее не стали стекать темные капельки.

— Ну, я побежал! — заторопился вдруг Витюня. — Ты посиди тут, отдохни…

Он встал и быстро скрылся из виду. Николай остался один. Первые звезды высыпались белыми крупинками по темному полотну неба. Они становились все ярче и многочисленнее. А все вместе напоминало летнюю южную ночь, что для этих краев было явлением не частым. Но Николай не замечал внешних красот. Он сидел, уткнувшись лицом в ладони. Кровотечение прекращалось, стихало и наконец совсем прошло. Он ощутил легкость в теле, голова прояснилась, стала будто бы прозрачной, продуваемой всеми ветрами. Казалось, что она оторвется сейчас и взлетит вверх, будто воздушный шарик. "И чего это я окрысился на Витюню? — подумал. — Он, что ли, виноват во всем? Такой же…" А голова становилась все легче и яснее. Она тянула вверх. И Николай задрал голову к небу, к звездам. Как только сделал это, его опрокинуло назад, и он упал спиной в песочницу. Широко раскрытыми глазами он глядел в темную бездонную пустоту и ничего не видел. Лишь намного позже стал различать отдельные звезды. Он напряг зрение, и они проступили отчетливей.

Неожиданно на улице, за деревьями вспыхнули фонари. Николай вздрогнул, несмотря на их тусклый свет, он ощутил себя как под прожекторами на сцене. Приподнялся на локтях, сощурил глаза. Голова закружилась сильнее. Но то, что открылось его взору, остановило головокружение, он застыл, боясь пошевельнуться. По улице шли дружинники. В свете фонарей их красные повязки бросались в глаза. Их было трое, и они не спешили — негромко переговаривались, посматривали по сторонам.

Николай, собрав остатки сил, перевалился через барьерчик песочницы и пополз в сторону, к кустам. Охватившая тело дрожь изнуряла его. Но он полз. Пятьшесть метров дались ему с невероятным трудом. Воздуха не хватало, и понапрасну раздувалась и сокращалась грудь — он никак не мог отдышаться. Ноги онемели и плохо слушались. Панический, животный страх сковывал все существо Николая. Неожиданно севший на руку ночной мотылек заставил его содрогнуться всем телом, поверг в ужас. Дрожь усилилась и не думала прекращаться. Он на все лады проклинал покинувшего его Витюню.

Дружинники заглянули на площадку, но, ничего не заметив, ушли. У них был свой маршрут, свой район патрулирования. Николай знал, что они вернутся через некоторое время, и все же, выждав минут десять, он приподнялся иа четвереньках. Потом — медленно, придерживаясь за куст, встал в полный рост. Качнулся, утверждаясь на слабых ногах, и поплелся к песочнице. На песке было мягче. Он снова лег спиной в серую кучу, уставился в небо, пытаясь усмирить бешеный галоп загнанного сердца.

Чем дольше он всматривался в звезды, тем беспокойней становились они, начинали срываться со своих мест, кружиться, пока не слились все в едином необузданно-стремительном хороводе. Николай быстро, но сильно протер глаза. Не помогло. Звезды не останавливались, совсем наоборот, они словно посходили с ума и уже не только вращались вокруг невидимой оси гигантского небесного водоворота, но и надвигались на него, обрушивались сверху вниз, грозя раздавить, расплющить. Они уже не были просто звездами. В своем мельтешений они образовывали непонятные, пугающие силуэты. И падали, падали… Но самое ужасное было то, что они обрели голоса. Они кричали в уши, не щадя барабанных перепонок. Они давили своими угрожающими пронзительным тембрами, многоголосицей, сливающейся в невыносимый вопль: "Ты еще жив? Почему, почему ты еще на этом свете?! Тебе нет места на нем! Ты умрешь! Ты уже умираешь! Ты уже умер, окочурился, сдох!!!" Николай с силой сдавил ладонями уши, зажмурил глаза. Но ни видения, ни голоса не пропали. "Тебя нет! Нет! Нет!! Нет!!!" Такой неистовой нереальной пытки Николай не переносил еще никогда. Совершенно отчетливо представилось, что он и на самом деле умирает. Сознание оцепенело, истерически зарыдало: "Не хочу! Нет! Не надо!" Но звезды не слушали, да и не слышали его. Они надвинулись вплотную, оставался один миг. Николай резко выбросил руку в сторону, хватая торчавший в песке металлический с деревянной ручкой совок, и швырнул его вверх, в своих мучителей. Почти сразу же он почувствовал острую боль в подбородке — совок вернулся назад и ударил его своим острием. Николай смахнул совок с груди, не обращая на ссадину внимания. Приподнялся на локтях. Видения исчезли. Звезды, как им и положено, висели в недоступной высоте. Некоторые из них будто подмигивали Николаю, напоминая о том, что привиделось.

Через полчаса пришел Витюня.

— Балдеешь? — спросил он. — А я думал, тебя того… Ну да ладно. Гляди, чего у меня.

Николай с надеждой уставился на руки Витюни. Но в них был всего-навсего небольшой белый листочек.

— Повестка! Соседка-стерва передала. Там без меня участковый приходил. Обложили со всех сторон!

— Везет дуракам, — прошептал Николай.

— Это почему же? — На «дурака» Витюня не обиделся.

— Ты знаешь. Пускай, силком, но на ноги поставят. Сами-то мы… — Николай не договорил, махнул рукой.

— А чего сами? — встрепенулся Витюня. — Мы ж договорились — завтра, как штык, в диспансер.

Николай иронически ухмыльнулся.

— Крест на пузе! Ты мое слово знаешь, — божился Витюня. Да ежели я со своего сверну, да мне… — Он захлебывался в собственном хмельном красноречии, путался, сбивался, но всячески пытался доказать, настоять на том, что его слово нерушимо.

Николаю эта болтовня надоела. С Витюней или без Витюни, но он завтра обязательно пойдет, так он решил. Во что бы то ни стало!

— Ладно, пойдем, — проговорил он, опираясь на жирное плечо.

На этот раз Витюня не бросил его. Силенки хватало, вот он и тащил обезножевшего приятеля, в голове которого все помутилось окончательно. Они долго возились у входной двери, искали ключи. Наконец ключи нашлись. Николай успокоился, огляделся, будто не у себя, и побрел на кухню. Там он смочил голову под краном, но от этого мысли его не посвежели. Войдя в комнату, по привычке приветственно помахал Рембрандтову автопортрету, попытался улыбнуться, мол, не все еще потеряно.

— Да ты ложись, Колянь! — Витюня услужливо подвел его к дивану.

Николай оттолкнул приятеля, подошел к стенке и зачем-то поправил висевшую на гвозде спецовку, отчего та совсем перекосилась, сползла на пол. Николай поднял ее и снова накинул на гвоздь. Спецовка опять упала. Так повторилось трижды, после чего Николай оставил гвоздь в покое и натянул, с трудом попадая в рукава, спецовку на себя.

— И на работу, обязательно на работу, — тоном, не терпящим возражений, проворчал он, — заново эволюцию проходить от… хмэ, неважно, до человека. Только труд!

Он сполз по стене на пол. Витюня снова подхватил его под мышки, подтащил к дивану.

— Не надо! — отмахнулся Николай.

Он выпрямился, немного постоял, будто прикидывая, что еще осталось несделанным. Поглядел в окно и зевнул.

Рухнул на свое лежбище Николай сам, без посторонней помощи. Он даже успел нашарить под диваном будильник, старательно завел его, разговаривая с бессловесным механизмом, как с живым существом. О Витюне он позабыл.

Было уже совсем поздно, когда Николай разлепил глаза. Он тихонечко завыл, увидев перед носом привычный ведьмачий профиль, заскрипел зубами и перевернулся на другой бок.

Перед ним с двумя бутылками в руках на корточках сидел Витюня.

— Вставай, болезный ты мой, нетрезвый! — Витюня был, как всегда, в духе. — Можешь, Колянька, поздравить нас…

Николай пришел в оживление при виде бутылок.

Но что-то было такое в Витюнином голосе, что его насторожило. Что — он понять не мог. На полу лежала газета, сплошь заваленная мелкими, вялыми кильками.

— Откуда такое богатство? — спросил Николай, сам не узнавая своего голоса.

— Да ты ешь-пей! Потом спрашивать будешь.

Одна из бутылок была откупорена, и Николай глотнул прямо из горлышка. В голове прояснилось.

— Ну вот, давай мне! — Витюня облизнулся. — Обмоем мою повесточку, а заодно и наш завтрашний поход.

И тут Николай увидел откуда растут ноги. Его полка, книжная полка была больше чем наполовину пуста.

— Где?! — спросил он.

— Только спокуха, только…

Витюня быстро вытащил из кармана четыре червонца.

— Это ж нам на неделю! А потом и оставшиеся пристроим.

Все заходило худоном перед глазами Николая, он вырвал деньги из Витькиных лап, бросил их на пол. Потом свернул газету и вместе с кильками выбросил ее в распахнутое окно.

— Мотай отсюда.

— Ты чего? — в голосе приятеля сквозило явное непонимание.

— Не догадываешься?! — угроза зазвучала серьезней. Николай вдруг четко осознал, что последний мостик горит, дотлевает уже. И в этом, как показалось ему, виноват был Витюня.

Он подошел ближе и, не выпуская из кулака бутылку, размашисто шлепнул костяшками левой руки под правый глаз оторопевшему от неожиданности Витюне. Симметрия на его лице восторжествовала. Николай сам видел, как не сразу, постепенно наливалась опухоль вокруг глаза. Видел и довольно улыбался.

— Ну все! Ну все! — Витюню, кажется, это доконало. Не оборачиваясь, он вышел из комнаты, громко хлопнул входной дверью.

А Николай, успокоенный и сразу обессилевший, опять лег.

Он пил из горлышка портвейн, курил одну за другой, не глядя, куда падают угольки. И думал, что не все еще потеряно, что нечего из мухи слона лепить — ведь не такой же он алкаш, как этот прохвост Витюня!

Он сумеет выправиться и еще заживет на зависть прочим. Да так заживет, что ахнут! Он обретет прежнее уважение и не будет никого и ничего бояться. Он не будет пугаться каждого шороха и вздрагивать при виде собственной тени. Он пройдет по улице прямо, гордо подняв голову и не отводя от прохожих глаз. Все будет, все… От этих мыслей становилось теплее, легче.

Убаюкивая себя, он рисовал перспективы… И про-. должал посасывать из горлышка. И с каждым глотком планы становились шире и объемнее, надежды радужнее. Ему казалось даже, что он уже начал эту новую светлую жизнь. Что он уже живет в ней. И только совсем крохотный, почти погасший уголечек, где-то на окраине сознания, жег, напоминая, что никогда он не сможет, никакими силами, ни отчаянными понуканиями одряхлевшей, расслабленной воли избавиться от Витюни, от этих сулящих хмельное липкое забытье сорока рублей, а главное, от самого себя. Не сможет никогда! Ни за что! И только затуманенное воображение насылало дурман, льстило: "Все будет хорошо, ты еще успеешь, еще сможешь взять себя в руки!" Портвейн подкреплял эту веру. А потому он прикладывался все чаще. Пил и мечтал. И опять пил. И все казалось не таким уж и страшным, преодолимым. Он даже простил Витюню за проданные книги. И окончательно уверился в том, что завтра тот сдержит свое слово. И снова пил, Пил и курил долго. И под конец решил завтра!

И уснул с этой мыслью.

Снилось ему что-то легкое, смутное, как в детстве, о котором он почти ничего и не помнил. И лишь иногда, совсем нечасто, это забытье сполохами разрывали навязчивые слова: "С завтрашнего дня, с завтрашнего…"