Зал поднялся в единодушном порыве и рукоплесканиями встретил историческое решение мудрого судьи. Однако всего через миг все пропало. Аббат не успел насладиться заслуженными почестями, как уже вновь оказался в прежней пещере.
- А что, мужики, годится, - произнес тот, кого назвали Фубрик. - Я бы только ещё присудил собаке жизнь кота прожить - надо же ей и эту сторону медали узнать. А в остальном - полностью согласен.
- Молодцом, аббат! - одобрили и другие язычники.
- Ну, аббат, - заговорил старший из просветленных, - со Страшным Судом вы справились, тут ничего не скажешь. Раз так, отдаем вам в приход Некитай - проповедуйте, пока не надоест, все равно хуже не будет. А на память о нашей встрече вот вам подарок.
Он протянул аббату какой-то большой бумажный сверток, перевязанный красной тесемкой и скрепленый большой печатью с латинскими буквами.
- Что это? - полюбопытствовал аббат.
- Здесь послание, в котором ваш высший церковный иерарх по достоинству оценил ваш миссионерский подвиг, - отвечал шамбальеро.
Аббат сделал шаг из пещеры и вдруг заметил прислоненную к стене большую дубину. Не раздумывая ни мгновения, аббат схватил дубину и обрушил её на череп старшему из этих язычников - "С головки начинать надо, мелькнуло в голове у него. - Вожака прикончу, а там дело легче пойдет!" Увы! - глаз и рука подвели аббата - он промахнулся и вместе с дубиной покатился по каменному полу.
- Куда ему, косоглазому, - лениво отозвался один из шамбальеро.
- Не созрел еще, - согласился другой голый язычник.
А вслед за тем снова послышался сухой громкий треск, и - бум! - аббат вновь оказался у дверей парадной залы во дворце императора. Не утерпев, аббат распечатал дарованный ему свиток. Он оказался скрученной в трубку книжицей - тонкой, но состоящей из листов большого размера. На титульной странице был выведен крупными буквами заголовок: "Энциклика и булла его святейшества папы римского. О богомерзких хулах и измышлениях негодного еретика аббата Крюшона на святое учение Господа Нашего Иисуса Христа". В глазах аббата потемнело, он мешком осел на пол и тут, прежде чем потерять сознание, не утерпел вторично: горячая жидкость безо всякого участия воли аббата неодолимо вырвалась на свободу из его телесных недр и весело зажурчала по мраморному полу...
* * *
- Это потому, что он не истинной веры! - послышался голос от входа.
Все обернулись. Пламя костра осветило голову пришельца: очкастую, лысую и с каким-то тупо-нравоучительным лицом. Очевидно, незнакомец уже некоторое время сидел тут, слушая, как читают книгу. Глаза дзенца загорелись - он будто предвкушал нечто чрезвычайно приятное.
- Кто, вы сказали, не истинной веры? - переспросил он.
- Да аббат же этот! - отвечал незнакомец. - Сразу видно, что держится ереси. Будь у него истинная вера, он бы до конца утерпел.
Дзенец покивал и снова спросил:
- Простите, а до какого конца? До самой смерти, что ли?
- А хотя бы и так, - стоял на своем гость. - На муки пойди, на смерть, а держись своих идеалов! Вот тогда видно, что у тебя истинная вера.
- Кент, ты что лепишь, - не выдержал Фубрик. - По-твоему, если истинная вера, то уже до самой смерти не ссать-не срать? Этак ведь и пузырь лопнет!
Незнакомец не успел возразить. Ходжа, более других приверженный правилам вежливости, учтиво поинтересовался:
- Скажите, почтенный гость, а как ваше имя и по каким обстоятельствам вы здесь оказались? Кстати, уважаемый, пройдите-ка к огню - я вижу, вам не мешает обсохнуть.
Пришелец сел у костра и то ли весь побагровел, то ли его так освещал огонь, но только у него даже вся лысина стала пунцовой. Он, казалось, не то чем-то оскорблен в своих лучших чувствах, не то чего-то никак не может понять. Такое лицо, например, может быть у человека, которому только что научно доказали, что ему надлежит, в целях правильного питания, каждый день жевать тряпку для мытья полов: с одной стороны, душа порывается возмутиться, с другой - а где взять аргументы против? - наука доказала!
Все долго ждали, когда пришелец представится или хотя бы что-то произнесет, но он молчал.
- Да ладно, мужики, - первым заговорил Фубрик. - Чего там. Может, человеку отойти надо. Отогреется и сам все расскажет.
- Я - Конан! - неожиданно дико взревел незнакомец - и тотчас осекся и замолчал с прежним выражением оскорбленного тупоумия на лице. Услышав это, ученик дзенца схватил дубину, ринулся на пришельца - и, увы, вновь промазал, ко всеобщему сожалению. Незнакомец не шелохнулся.
После новой паузы дзенец предложил:
- Друзья, давайте-ка продолжим чтение нашей книги. А то с этим, похоже, много не побеседуешь.
- И с этим тоже, - Фубрик повел подбородком в сторону нагого графа, спящему по-прежнему.
- Хорошо, я продолжу, - согласился Ходжа - и продолжил чтение вслух.
* * *
- Слушай, Ли Фань, - спросил император, - а ты что же это - меня что ли просмеиваешь? Неужели у меня на лице выражение тупой оскорбленности?
- А разве, ваше величество, вы в зеркало не смотритесь? - отвечал Ли Фань.
Император подошел к трюмо и долго себя разглядывал:
- Умные проницательные глаза человека, зрящего прямо в корень вещей... Морщинки мудрой улыбки у углов рта... Складка глубоко прозревающего мыслителя на челе... нет, я что-то не усматриваю у себя выражения оскорбленной тупости!
- Ну, вот видите! - ухмыльнулся Ли Фань. - Значит, не про вас и писано. Это я, ваше величество, вношу элемент загадочности в повествование.
- А, - сказал император. - Это ты правильно. Ну, читай, где ты там остановился? Ходжа продолжил чтение - это про графа, что ль? Кстати, что там с ним? Он все ещё на балу, поди?
* * *
Тем временем, пока наш аббат проводил время в теологическом диспуте с просветленными Шамбалы, - а побывал он именно там, ведь Шангри-Ла и Шамбала - это одно и то же, и кто не знает этого, тот негодный бездельник, козел и гондурас (но к тебе, читатель, это, конечно же, не относится - ведь ты сначала прочитал про Шамбалу и Шангри-ла и стал знать, что это одно и то же, и следовательно, к моменту прочтения про гондураса перестал быть таковым, если даже и являлся им первоначально. А кто просветил тебя? Кто вывел из состояния дремучего козельства и гондурасства? - Ли Фань, автор, кто же еще! Так цени же благородный труд писателя, черт тебя подери! Покупай его книги везде, где только не встретишь, друзьям дари, коллективные чтения устраивай - ну и прочее. А ежели писатель, как вот я, сидит без копейки, а ни одна сволочь столичная на его письма в издательства не отвечает, то ты-то имей совесть - разыщи ему издателя или хоть спонсора, на худой конец. Порадей корифею отечественной литературы, забодай тебя в корягу! А то снова в гондурасы скатишься - и кто тогда поможет? писатель-то, чай, сдохнет уже от бедности не то сопьется к хренам. Ну, ладно, это я маленько отвлекся, читай уж дальше, хрен с тобой, возлюбленный мой бесценный читатель!) Тем временем, значит, пока аббат имел свои диспуты, благородного гасконца с любвеобильным и отважным сердцем, - графа Артуа то есть - тоже не обошло нечто весьма замечательное.
Сначала граф ходил взад-вперед, помышляя, как бы ему убраться из дворца да и вообще из этой скверной страны, и не чаял уже ничего хорошего из своего - так думал граф - бесславно погубленного путешествия. Краем уха он ловил обрывки разных разговоров, и иные из них заинтересовали бы его в другое время. Так, прислонившись к одной из колонн, граф услышал, как два сановника вполголоса обсуждали ляпсус с сочинением принца:
- А ты заметил, как император-то задергался, когда при нем это пакостное сочинение прочитали?
- Да? А что такое?
- Как что - так весь и перекосился, так и побагровел...
- Да? Но он же сказал - его романтика принца растрогала?
- Да какая к свиньям романтика - императору в рот при всех нагадили, а он и притворился, чтобы сраму меньше было!
- Ай-ай! А мы ему верим...
- То-то - верь да оглядывайся - вон, у него уже и граф шпионит, да не туда смотришь, вон он - за колонной спрятался.
Граф отошел от колонны, не вступая в спор с подозрительными придворными. Он только постарался получше запомнить их лица, чтобы при случае узнать имена, а там... видно будет. Граф бросил взгляд в сторону престола и увидел, что его соседка по столу, Зузу, взошла к трону и что-то оживленно рассказывает императрице, хихикая и поглядывая на графа. Государыня, внимая рассказу своей фрейлины, тоже бросала в сторону графа пылкие взоры. "Хм, - приободрился граф Артуа, - это что-то значит!" Чутье опытного сердцееда не подвело графа - к нему пробрался слуга и негромко пригласил:
- Граф, государыня умоляет вас оказать ей честь личным знакомством и беседой тет-а-тет... Прошу вас - следуйте за мной.
Он повел графа прочь из зала и немедля за своей спиной граф Артуа услыхал голоса досужих завистников:
- Ну, что я говорил! Уже к императрице побежал, кобель!
- Само собой, а зря что ли он лягушачью-то икру горстями ел!
- А я сразу сказал - он только вошел, я уж вижу - жиголо это! Вишь, французы - самого породистого прислали: злой, нос крючком, ляжки во, от сопель так и лопается - жеребец лучшего завода!
- Это они против англичан интригуют, фаворит чтоб свой был.
- Э, - возразил кто-то на это, - какой хошь фаворит, а Ахмеда ему все равно не переплюнуть!
- Ну, Ахмеда куда переплюнуть! - согласились все хором. - Это конечно, но для новинки-то, на переменку с Ахмедом!.. Ты, смотри, как побежал!..
Графу страсть как захотелось повернуться и отразить эти измышления в стиле аббата Крюшона: вот вы говорите, что мне не переплюнуть Ахмеда, а мне его запросто переплюнуть! Но благородный граф счел ниже своего рыцарского достоинства вообще пререкаться с этими ничтожествами - и то сказать, их-то не звали в будуар императрицы для частной беседы.
А графа ввели именно туда. Императрица сделала слуге знак удалиться и ласково позвала графа к себе:
- Ну же, граф, придвиньте ваш табурет ближе... Еще ближе, еще... вот так, да... Я хочу побеседовать с вами как с другом - запросто.
Их колени уже почти соприкасались.
- Моя Зузу, - поведала императрица, - рассказала мне о вашей галантности за столом - вы ведь не будете сердиться на эту кокетку, ведь правда? Мы, женщины, бываем так откровенны между собой...
- Мадам, - отвечал граф как истинный рыцарь, - мое правило - никогда не сердиться на даму, что бы она ни сделала...
- О, - с восхищением протянула императрица, - как это благородно! Ах, граф, нам так недоставало человека, подобного вам! Вы представить себе не можете - я так одинока...
Государыня коснулась руки графа Артуа безотчетным движением человека, ищущего участия. От этого прикосновения графа обожгло как гальваническим разрядом. В один миг все исчезло, все рассеялось - и нелепые дорожные происшествия, и выходки аббата, и оплошность с обсморканным стулом - что могла значить вся эта суета сует и всяческая суета, когда на графа смотрела Она, и Она была в двух шагах, Она нуждалась в его помощи, Она взывала к нему!.. - а больше ничего и никого не существовало в этой прекрасной вселенной, пылающей светом Любви во всех звездах своего прекрасного неба.
- О, мадам, - мужественным голосом отвечал граф, - вы не одиноки более - мое путешествие привело меня сюда, чтобы здесь, подле ваших ног...
- Чтобы что? - слегка улыбнувшись, спросила императрица, жадно внимавшая словам своего собеседника.
- Чтобы служить вам любым способом, каким вы пожелаете, прекраснейшая из прекрасных, - отвечал граф и встал на одно колено.
Глаза государыни сияли как звезды. Ее грудь трепетно вздымалась, выдавая обуревающие её чувства. Она взяла ладонь графа в свои ладони и нежно сжала её.
- Вы так взволновали меня, граф...
Она прижала его руку к своей груди:
- Вы слышите, как бьется сердце? - она медленно опускала ладонь графа все ниже и оставила её на своей коленке. Граф, как бы в рассеянности, подвинул её несколько глубже вдоль прекрасной ноги. Императрица сдвинула ноги, крепко сдавив руку графа на полпути к дикой розе, и прошептала срывающимся голосом:
- Мне так не хватает понимания, сочувствия, ласки...
- Вы найдете это в моем сердце, ваше величество, - пылко отвечал граф, пытаясь продвинуть свою руку ещё глубже к заветной цели, но, однако, безуспешно.
- Ах, граф, вы так горячны! - пролепетала императрица, почти уже не владея собой. - Пожалуй, вам не стоило есть столько лягушачьей икры!
Граф не успел ответить, ибо в эту самую минуту скрипнула дверь, и в будуар внезапно вошел государь со свитой. Он нес в руках какую-то бутыль с желто-зеленой жидкостью.
- Дорогая! Поздравь меня... - начал император с порога и замолк с открытым ртом, узрев пикантную сцену.
Безотчетным движением граф попытался вырвать свою руку, заключенную между сжатых ног своей дамы, чтобы придать происходящему вид мало-мальской благопристойности. Но, очевидно, под влиянием неожиданности, ноги императрицы свела судорога - рука графа была словно зажата в стальных тисках, и он едва не вскрикнул от боли из-за своего безуспешного рывка. "Как, однако, сильны бедра императрицы!" - вторично поразился граф. Он был вынужден так и оставаться - с рукой между ног чужой жены на виду у её мужа и всех прочих.
Весь в красных пятнах, император жалко улыбнулся и попытался съязвить:
- Вы бы хоть форточку открыли, а то так и воняет одеколоном!
Бледная как мел государыня вся задрожала от едва сдерживаемого гнева.
- Карды-барды! - тихо, но злобно процедила она сквозь зубы - и слезы навернулись на её прекрасные очи.
Императрица глядела на своего супруга исподлобья, как затравленный зверек. Император смешался - он понял, сколь не ко времени он здесь, в минуту интимного объяснения между этими двумя, как он излишен, как глупо навязчив в минуту, когда решаются судьбы! Стушевавшись, государь даже попятился, но тотчас овладел собой и, гордо вскинув голову, возразил:
- Народу необходима уринотерапия, я иду проповедовать уринотерапию!
- О, да, ваше величество! - поддержал хор придворных. - Да! Шветамбары уже во дворе, ваше величество!
И вслед за тем император высоко держа царственную голову развернулся и покинул покои императрицы вместе со свитой. "Н-да, положеньице!" - подумал бледный граф. Он снова попытался пошевелить своей рукой - и не смог.
- Государыня! - взмолился граф. - Да отпустите же, наконец, мою ладонь!
- А я и не держу её, - отвечала императрица неожиданно спокойно.
Она раздвинула ноги, перекинула правую через руку коленопреклоненного графа, встала с кресла и отошла к окну. Граф с изумлением увидел, что его рука действительно была в стальном кольце - из дна кресла выставлялись два стальных полуокружья, и между ними-то и оказалась его запястье! Он попытался разжать эти кандалы - и не мог.
Императрица меж тем курила у окна спиной к графу. Граф хотел снова окликнуть её и вдруг ощутил больный укус сзади. Он обернулся - это были проделки принца: пакостный мальчишка издали тыкал в зад графа неким подобием кусачек, приделанных к двум длинным прутам.
- Прекратите, принц! - гневно воскликнул граф. - Что вы себе позволяете?!.
- Ты зачем к моей мамке под подол лазишь, гнида? - отвечал на это "золотой аргонавт".
Граф отпихивал эти удлиненные челюсти то свободной рукой, то ногами, но его маневры были затруднены из-за прикованной руки. Наконец он воззвал:
- Ваше величество! Помогите же - я не могу высвободить руку.
Императрица отвечала не оборачиваясь:
- В левом подлокотнике защелка, нажмите её.
Граф, кое-как уворачиваясь от щипков, ухитрился отыскать рычажок и нажать его. Наручники сдвинулись, и граф вытащил руку.
- Ну, я тебе покажу, паршивец! - в сердцах произнес он и хотел схватить негодного принца.
Но тот сделал графу нос и нырнул куда-то за занавеску.
- Граф, подойдите ко мне! - позвала меж тем государыня.
Потирая пораненное запястье и почесывая больно укушенный зад, граф приблизился к ней.
- Взгляните-ка в окно! - предложила императрица. - Наверняка вам в своем Париже не доводилось видеть такого.
Что верно, то верно - толпу, подобной той, что гудела под окнами дворца, во Франции встретить было мудрено. Численно это скопище не было таким уж огромным - пожалуй, Бастилию брало ещё большее количество головорезов. Но даже среди них не было столько полностью обнаженных собственно, в некитайской толпе таких было большинство. Они о чем-то громко кричали, вздымали руки, чего-то, казалось, требовали, потрясали факелами и плакатами - и все это красиво освещалось яркими фонарями и светом из окон дворца, равно как и немыслимо крупными звездами некитайского неба. Божественное зрелище! - залюбовались все придворные, надзирающие из окон.
- Кто эти голые мужчины, сударыня? - сухо спросил граф - он дулся, что императрица приковала его руку.
- Это дигамбары, к которым примкнули отдельные шветамбары, - отвечала императрица, задумчиво глядя вниз.
- А кто они? Что им нужно здесь? - удивлялся граф.
- По всему, они хотят видеть нашего всесовершеннейшего правителя, божественный светоч Некитая, - моего царственного супруга, - молвила в ответ государыня. - Сейчас мы все увидим.
Женское чутье не обмануло императрицу - скоро показалась процессия, возглавляемая императором - и между прочим, граф с удивлением заметил, что между всех трется и аббат Крюшон с каким-то свитком в руке.
- Хм, - протянул граф, - а что же Крюшон-то здесь делает?
А аббат Крюшон был просто-напросто в полной прострации, узнав о том, как в Ватикане расценили его деятельность миссионера. Столько трудов, невзгод, лишений, пламенных проповедей, честолюбивых надежд - и вот!.. Кровью обливалось сердце аббата, как пеобанный слонялся он по двору с папской энцикликой под мышкой. То он хотел сбросить с себя сутану и свой сан и примкнуть к дигамбарам, забыть все, слиться с этой веселой шумящей толпой, обрести недоступную европейцам мудрость Востока, стать сияющим вестником Шамбалы... То аббат страстно алкал искупить свою вину перед святым престолом и пострадать за истинную веру - например, неделю есть лягушачью икру... То он попросту торчал от всего происходящего, не понимая толком, что происходит вокруг, где он, кто он...
А меж тем, дигамбары завидев императора несколько поубавили гомон и выстроились перед ним в более или менее ровную линию. Император высоко поднял бутыль с жидкостью зелено-желтого цвета и встряхнул её.
- Молодцы дигамбары и примкнувшие к вам отдельные шветамбары! возгласил он. - А также торчащий от всего этого аббат Крюшон!
- Го-о-о!.. - отозвалась толпа.
- Хорошо ли вы меня слышите?
- Любо, батько! - заволновалась толпа. - Любо! Гуторь дальше!
- А видите ли вы эту бутыль?
- Видим, батько!
- А что там, хлопцы? Знаете?
- Не знаем, батько... чи пиво доброе, чи самогон!
- Ну-ка, подайте мне стакан, - повелел император.
Тотчас протянулась услужливая рука со стаканом.
- Ну-ка, кто тут у вас поматерей, - произнес император. - - Вот ты, да, ты - выйди-ка сюда, - приказал он седоусому дигамбару с бритой головой.
- А чего я? Чуть что - сразу я, - заартачился было дигамбар, но несколько дюжих рук вытолкнуло его и подвинуло к императору.
По знаку императора в стакан щедро плеснули из бутыли. Владыка принял стакан и, молодецки подбоченясь, протянул его седоусому старшине.
- Ну, пей, хлопец! - отечески напутствовал император.
Дигамбар было глотнул, но тут же выплеснул все на землю и начал плеваться.
- Видать, крепкая, зараза! - заметил кто-то из толпы.
- Да ни, то она не в то горло пошла, - возразили ему.
- Ну как, хлопец, - понравилось? - спросил, отечески улыбаясь, император. - Добре забирает, верно?
- Не-ет! - простонал незадачливый испытатель. - Не добре!
- А знаешь, что это? - спросил император.
- Гадость какая-нибудь! - сердито отвечал седоусый дигамбар, не переставая плеваться.
- Нет, это моча, - поправил его император, все так же душевно улыбаясь.
Дигамбар заплевался ещё пуще.
- А знаешь, чья это моча? - спросил император.
- Ослиная, наверное!
- Нет, моя! - снова поправил император.
Дигамбар стал плеваться ещё отчаянней.
- Ну, хлопцы, - обратился император, - видите теперь, какая польза от уринотерапии? Ну, кричите "любо" да приступайте с Богом к процедурам!
- Все-таки, как он умеет разговаривать с народом, верно? - произнесла императрица, повернувшись к графу.
- Что-то я не вижу... - с недоумением отвечал граф, имея в виду продолжить: чтобы он умел говорить с народом.
И действительно, дело пошло не так гладко. Дигамбары и отдельные шветамбары не только не закричали: "Любо!", но, наоборот, гневно засвистели и закричали.
- Тихо, тихо, тихо! - увещевал император, подняв руку.
Наконец он кое-как унял этот страшный шум и вопросил:
- Мужики! Кто хочет жить долго и ничем не болеть?
Дигамбары зашумели, но отчего-то никто не вызвался. Тогда император зашел с другой стороны.
- Хлопцы! Знаете Ахмеда?
- Зна-а-ем! - зашумела толпа.
- Ну-ка, Ахмед, выйди сюда, - распорядился император, и к нему подошел Ахмед - ражий негр в шароварах и с безобразным лицом. - Ну, что скажете крепкий хлопец?
- Да, батько!
- Ну так глядите сами! - и император принял вновь наполненный стакан и протянул Ахмеду: - Пей, Ахмед!
- Зачем? Не буду! - решительно отказался конюх.
- На, пей! Полезно! - настаивал император.
Они стояли друг против друга - император-некитаец с лысиной, пожелтевшей от хронического питья мочи, и верзила-конюх с разбойничим лицом, почерневшим ещё в утробе матери - оба непреклонные, решительные, готовые скорее пойти на смерть, нежели поступиться своими принципами. Императрица невольно залюбовалась ими.
- Они - как два кипариса, правда? - доверительно прошептала она, полуоборотясь к графу.
Так длился этот безмолвный поединок стальных воль и великих душ, и первым не выдержал Ахмед.
- Слушай, тебе че надо, а? - заговорил он плачущим голосом, надвигаясь на императора. - Тебе Ахмед что сделал? Ахмед, по-твоему, железный, да? Тебе пососать дай, жене твоей дай, за кобылами ходи... Да ещё мочу пить! Не буду!
Рассерженный конюх плюнул в императора и пошел прочь. Император со стаканом в руке растерянно смотрел ему вслед - он не ожидал этой вспышки и в глубине души сознавал, что несправедлив к Ахмеду, требуя от него так много. Не зная, как поступить, император поднял стакан и громко спросил:
- Хлопцы, а может добровольцы есть? Ну, кто хочет попробовать?
Толпа дигамбаров зашумела явно неодобрительно. В этот момент откуда-то из толпы вышел аббат Крюшон и, не говоря ни слова, подскочил к императору. Он буквально выдрал стакан с мочой из его руки и залпом выдул его. Какой-то миг аббат стоял с лицом - как бы его описать? - в общем, с лицом человека, глотнувшего из стакана с мочой - а затем выплюнул все, что мог, на землю и, отплевываясь на ходу со стоном побежал прочь. Толпа загомонила:
- Вишь, не понравилось аббату!
- Да гадость это!
- Даже французский иезуит пить не может!
В этот момент слуги зажгли свечи в покое императрицы. Окно, откуда они с графом наблюдали за происходящим во дворе, ярко осветилось. Кто-то из дигамбаров это сразу заметил:
- Гляди-ка, вон баба в окне!
- Тю, точно баба!
- А мы голые все!..
Толпа дружно загоготала. Кто-то узнал императрицу:
- Эй, император! А это не твоя ли женка?
- Точно, она! - узнали и другие. - Посмотреть на наши сучки захотелось!
- Го-го-го!..
- Император, а ты штаны сними да тоже ей покажи! - с хохотом посоветовал кто-то, и толпа дигамбаров снова загоготала.
- Да она, небось, уже у него видела! - прокричал кто-то сквозь общий смех.
- Го-го-го!..
- Да, поди, не только видела, а ещё в руки брала! - снова выкрикнул кто-то.
- Го-го-го!..
- Да, наверное, не только в руки!
- Го-го-го!..
Император довольно улыбнулся - он любил так, по-свойски, потолковать с простым народом, и теперь все так удачно настроились на волну беззлобного балагурства. Он, поддерживая установившийся тон, широко улыбнулся и подмигнул:
- Дело, конечно, семейное, но между нами, мужики, - куда надо, туда и брала!
- Го-го-го!..
- Так, поди, - прокричал, едва не захлебываясь от смеха, седоусый дигамбар-старшина, - не только у тебя брала!
- Го-го-го!..
- У Ахмеда!
- Да, поди, не только у него!
Императрица как ужаленная отпрянула от окна. По её несчастному лицу шли красные пятна, в глазах стояли слезы, лоб прорезала страдальческая морщина. Горькие складки легли у рта. Она беспомощно оглянулась на графа и простонала:
- Поскорей бы пришел чудо-моргушник!..
С глубокой печалью и состраданием граф Артуа взирал на страдания этой прекрасной женщины. "Как она одинока здесь! - мелькнуло у него в голове. Ее тут никто не способен понять..."
- Сударыня, - нерешительно заговорил он и протянул руку, желая утешить эту великую женщину и властительницу.
- Нет-нет! Не теперь, граф! - сделала императрица отстраняющий жест. Ах, никто, никто не понимает моего разбитого сердца!..
Она закрыла лицо руками и убежала к себе в спальню. На пороге она обернулась, высоко вскинула юбки и с лукавой улыбкой поманила графа пальчиком.
Граф Артуа сделал было несколько несколько шагов к двери в спальню, как вдруг оттуда понесся ритмичный скрип кровати и стоны. Он остановился в смущении - что бы это могло значить?
- О, Ахмед! - простонал кто-то голосом государыни. - О! О! Сильнее! О!
К стонам присоединилось мужское рычание. Граф застыл, недоумевая, что ему предпринять. Внезапно безумная ревность охватила его. "Пойду да выкину к хренам этого негра из постели! - решил он. - А что, в самом деле!" Он уже шагнул к двери, как вдруг ему показалось, что в окне мелькнуло лицо императора. Граф ошибочно подумал, что ему померещилось. Но лицо вынырнуло снизу снова и вновь провалилось вниз, а со двора понеслись крики:
- Ура-а-а!.. Любо, батько!..
- Ай да император!
- Пи-во!.. Пи-во!..
И вслед за тем лицо императора вместе с торсом так и стало то выныривать снизу, то вновь пропадать. Граф Артуа понял, что толпа дигамбаров вместе с отдельными шветамбарами стала качать возлюбленного императора, божественный светоч Некитая, на руках. Он пожал плечами и пошел прочь из будуара императрицы - ведь не мог же он идти в спальню женщины, когда за окном мелькает бюст её мужа и пялится на него!
Меж тем, догадка графа справедлива была только отчасти. Императора не качали на руках - он подпрыгивал сам. Дело в том, что под самыми окнами будуара располагался великолепный новый батут, и император частенько на нем прыгал - ему это очень нравилось, заниматься спортом. И теперь, желая показать свою удаль и простоту, в порыве солидарности и близости к народу, император залез на батут и стал подпрыгивать. А дигамбары, довольные тем, что император оставил свою затею с уринотерапией, единодушным криком приветствовали блестящее выступление подлинного мастера и артиста, - ну, а император нашел способ проконтролировать, чем там занимаются его жена и заезжий граф.
Впрочем, граф уже не наблюдал всего этого. На выходе из будуара с ним приключилась новая неприятность. Едва он переступил порог, как сзади кто-то подскочил и с силой цапнул его за левую ягодицу.
- Ах ты!.. - невольно вскрикнул граф от боли. Он развернулся, стремясь поймать мерзавца: - Ну, я тебе сейчас!..
Но он не успел - только чья-то темная тень метнулась прочь за занавеску - и она, как будто, была крупней, нежели полагалось быть тени принца. Сгоряча граф кинулся преследовать негодного, как он думал, мальчишку. Но за занавесом оказалась дверь, и она была заперта изнутри. Охая и хромая, граф побрел прочь по коридорам полутемного дворца. Все гости уже разъехались, редкие слабенькие лампы не освещали нигде ни единого лица. Но в этот раз графу посчастливилось - слуги подошли к нему сами и без лишних слов провели к выходу из дворца. Тут же ему подали прямо к ступенькам рикшу. Теперь граф уже не колебался, подобает ли христианину ехать на рикше. Он нарочно громко сказал вслух:
- А верное слово молвил аббат: какой это, к хренам, ближний - это рикша!
Он сел в коляску и ткнул кнутом в некитайскую спину:
- Н-но, пшел!..
Рикша подскочил на месте и сразу рванул с весьма недурной скоростью. Пятки его так и мелькали в свете ярких некитайских звезд. Чем-то он напомнил графу аббата - пожалуй, своим пухлым телом.
- Да, - сказал граф, - крепкий народ эти некитайцы. Разве европеец смог бы бежать с такой скоростью да ещё голыми ногами по камням да ещё в гору! А этот бежит - а ведь такой же толстячок, как наш аббат! А аббат Крюшон - смог бы он развить подобную быстроходность? Куда ему, жирному через пару минут задохся бы да повалился на мостовую. Хорошо, что Библия запрещает ездить на аббатах, а то бы...
Тут граф вспомнил, что не сказал рикше адрес.
- Эй, парень! Ты адрес-то знаешь? Вези меня к дому А Синя!
Тут он припомнил, что не справился об аббате и добавил:
- Да поживее, ты, кляча! Если моего аббата дома не будет, то поедешь во дворец за ним.
Рикша при словах графа как-то подскочил на бегу и что-то нечленораздельно промычал. Он попытался было повернуть голову к графу, но граф строго одернул хама, перепоясав его кнутом:
- А ну, не балуй, ты, быдло! Пшел!..
Рикша подкатил к дому А Синя и остановился, что-то яростно мыча. Граф сошел с коляски и наказал:
- Сейчас, я узнаю, прибыл ли уже аббат, и если нет, то отправишься за ним во дворец.
Рикша бешено взревел, мыча что-то совершенно неразборчивое. Он развернулся вместе с шарабаном лицом к графу, и благородный гасконец обомлел: это рикша был никто иной как аббат Крюшон!!! Но как...
- Аббат!.. - изумленно вскричал граф. - Зачем вы взялись за этот рабский труд?
- О-а-и-е-е-а!.. - простонал аббат - и граф только теперь заметил в его рту тугой кляп.
Как оказалось, и руки аббата были привязаны к оглоблям шарабана. Граф принялся освобождать аббата, орудуя острием и лезвием шпаги. Он не знал, как загладить свою невольную вину, и рассыпался в извинениях.
- Слово чести, аббат! Я не подозревал, что это вы... Простите, ради Бога, что я так гнал вас всю дорогу... Бог ты мой, да кто же вас привязал? Что случилось?
Он вытащил изо рта аббата кляп, и тот простонал:
- Из-де-ва-тель-ство!..
Оттолкнув руку графа, аббат взбежал на крыльцо и хотел открыть дверь. Но та оказалась заперта, и аббат, совершенно лишась сил перед этой новой злополучностью, мешком рухнул на ступеньки. Граф Артуа поспешил к нему, но и он не мог открыть двери. Тогда, кинув аббату слово ободрения, граф стал сильно стучать и звать А Синя. Шум, который поднял граф, должен был бы разбудить всю столицу, но однако, в доме никто не отзывался - и даже не проснулся никто из соседей.
- Крепитесь, аббат! - успокоил граф. - Сейчас я посмотрю, нет ли здесь черного хода, а если что, то заберусь на галерею, проникну в дом и впущу вас.
Аббат Крюшон молча всхлипывал, не желая говорить со своим обидчиком. Граф Артуа обошел дом сзади и, действительно, обнаружил ещё одну дверь, но и её, однако, не мог открыть. Тем временем аббату повезло больше - он поднялся на ноги и толкнулся в дверь. Та, как ни странно, легко открылась очевидно, они с графом ошибочно пытались тянуть её на себя, а надо было от себя. Аббат вошел в дом, поразившись его темнотой после лунной светлой улицы, и через пару шагов споткнулся и повалился на ступеньки лестницы. От падения перед глазами аббата вспыхнули зеленые искры и какая-то смутная догадка пришла ему на ум. Аббат поднялся, поправляя задравшуюся сутану, и вот тут-то на него сошло озарение. "А что если, - осенило аббата, - что если запереть дверь, задрать сутану, лечь на лестницу голым задом вверх и начать громко стонать? А ну-ка, что из этого получится!"
Сказано - сделано: аббат тотчас запер входную дверь и лег с голым задом на ступеньки. "Граф будет ломиться и звать меня, - думал аббат, - а я назло буду стонать погромче!"
Так и вышло - граф, не сумев открыть задний ход, вернулся к парадному крыльцу и обнаружил потерю аббата. Он недолго озирался по сторонам в недоумении - несущие из-за двери тяжкие стоны вскоре привлекли его внимание. Он узнал голос аббата и решительно толкнулся в двери, но те оказались заперты.
- Аббат! - встревоженно окликнул граф. - Что с вами?
- О! О! О! - стонал несчастный аббат Крюшон.
- Аббат! Отоприте дверь! - звал граф. - Что с вами делают?.. Держитесь! Я здесь!..
Но из дому неслись одни только стоны.
- Сейчас, аббат! Я спасу вас! - вскричал благородный граф, сообразив наконец, что над аббатом учинено какое-то чудовищное насилие.
Он всем телом ударился в дверь, но та устояла. Тогда граф разбежался получше и всей тяжестью тела прыгнул на дверь. Та распахнулась, как вовсе не была заперта, и граф полетел в темноту. Он налетел на что-то мягкое и не очень ушибся, но все же из-за падения на какой-то миг потерял сознание. Очнувшись через миг, граф ощутил, что лежит на чем-то мягком, а вверху меж тем послышались голоса.
- Ты смотри-ка, - удивлялся кто-то, - попку ему целует!
- Любит, - ленивым шепотом отозвался другой.
- Ну, ясно, любит, - согласился первый голос, - только чего же он тогда на любови-то своей по столице ездит?
- А ему, вишь, так слаже, - со знанием дела объяснил второй. Терзает-терзает да и помилует - дескать попка ты моя попка, хочу - казню тебя, хочу - взасос целую!
Вверху появился свет, и граф, подняв голову, увидел стоящего с лампой А Синя и его слугу. Внизу же, под лицом графа, обнаружился неприкрытый зад аббата Крюшона, в который, падая, и уткнулся так неудачно благородный граф Артуа. Аббат со стоном выговорил ему:
- Да слезьте же с меня, мерзкий граф, о нас могут подумать дурное!
Отпрянув, граф Артуа вскочил на ноги и сообщил:
- Мы тут упали в темноте...
А Синь со скверной улыбочкой мелко закивал. Не тратя время на пререкания с этим вселенским скептиком, граф Артуа накинул на обнаженный зад аббата сутану и участливо осведомился:
- Аббат, что с вами случилось? Вы не ушиблись? Почему вы не встаете?
- Я, - простонал несчастный аббат Крюшон, - я... прищемил... между ступеньками... яйцо!.. О-о!..
Так вот чем, оказывается, объяснялись его ужасные стоны! Аббата с помощью слуги вызволили из плена - плена, более прочного, нежели тот, в который попал граф, когда беседовал с императрицей в будуаре и угодил рукой в капкан. Едва поднявшись на ноги, аббат Крюшон опрометью кинулся по лестнице в свою комнату, всхлипывая и не желая выслушивать никаких извинений и объяснений графа.
- Понимаете, - рассказывал граф А Синю, - тут кто-то проделал с аббатом скверную шутку - привязал его к шарабану, заткнул рот кляпом и заставил исполнить роль рикши. Я со спины не узнал аббата, а он, вероятно, думает, что я ехал на нем нарочно, и сердится теперь.
- Сю-е-е-та сю-е-ет... - пропел А Синь своим ехидным тоненьким голоском.
У графа уже не оставалось сил, чтобы возмутиться его недоверием. Он поднялся в свою комнату, рухнул в кровать и уснул мертвым сном.
И однако же, приключения этого фантасмагорического дня ещё не совсем закончились. Среди ночи граф проснулся от шума на улице. Шумели, как он сообразил, подгулявшие дигамбары. Окно его комнаты почему-то было открыто настежь, хотя граф, ложась, его не открывал, и голоса отчетливо различались.
- Да я, братцы, пивка... - говорил кто-то голосом императора, - пивка я, братцы, сам всегда со всей душой... Вы думаете, я эту мочу люблю?.. да обрыдла она мне... а пивка... ну вот всегда... - и император икнул.
- От давно бы так! Любо!.. - отвечал нестройный хор дигамбаров. - Да ещё пей, чего стесняешься!..
Послышались глотающие звуки, кто-то отчаянно икнул, кто-то всхлипнул, и голос императора сообщил, вновь всхлипнув:
- Эх, мужики!.. Знали бы вы... Меня ведь - без ножа меня зарезали сегодня... Захожу, а она мне: карды-барды... Как ведь ножом по сердцу полоснуло меня это карды-барды... Эх!..
Послышался гомон и смех.
- А это не графа ли французского окно, что к твоей женке под подол лазит? - спросил кто-то.
- Оно самое! Здесь он, - подтвердил хор дигамбарских голосов.
- А давайте тогда графу под окно нассым! - предложил кто-то. - Пущай знает!
Послышались изобильные журчащие звуки, и кто-то проорал:
- Эй, граф! Выходи с императором на дуэль - кто кого перессыт!
- Того и женка будет! - добавил другой, и все загоготали.
- Эй! - горланили подгулявшие дигамбары. - Граф! Эй! Выходи!
- Да спит он, отрубился, - сказал кто-то из них.
- Да ни хрена не отрубился, - пьяно опроверг другой, - просто выйти к нам ссыт!
- Он нас ссыт, а мы ему под окно ссым! - сострил кто-то, и все снова загоготали.
А граф, действительно, не собирался выходить к этой пьяной толпе. Вряд ли кто мог его услышать, но на всякий случай он крепко закрыл глаза и стал громко сопеть, изображая сонное дыхание.
- Эй! Граф!.. - не унимались гуляки.
- Да не слышит он! - наконец порешили они. - Столько икры съел конечно, теперь в полном отрубе.
Голоса стали отдаляться. Где-то на грани слышимости ещё раз прозвучало:
- Меня ведь... я пивка... как ножом по сердцу... карды-барды...
- И граф наконец действительно отрубился.
* * *
- Господа! - воскликнул вдруг граф. Он приподнялся на локте и оглядел всех глазами человека, ещё ничего не соображающего со сна. - Господа, знали бы вы, что мне сейчас приснилось! Будто бы мы с этим толстяком аббатом Крюшоном поехали в Некитай, а там попали на бал, и я стал есть лягушачью икру, а...
- Да уж знаем, - хохотнув, отвечал Фубрик. - Что читали, то тебе, граф, и снилось.
Граф заморгал, соображая. Последовали долгие объяснения, и наконец, граф Артуа уразумел, что приключения его сна были те самые, о которых вслух читал Ходжа.
- Боже мой! - возопил благородный сын Франции. - Так это только книга! Слава Богу! А то я... - тут он кинул взгляд на себя и осекся. - Господа, прошу простить мою наготу. Может быть, вы дадите мне чем укрыться?
- Ничего, ваше сиятельство, - ободрил дзенец, - мы тут все мужчины, чего стесняться.
- Считай, граф, что ты в бане, - ухмыльнулся и Фубрик.
- Но... а если войдет дама?
- Откуда ей взяться?
- Ну...
- Ничего, граф, ничего, вам нечего стесняться, - прозвенел вдруг девичий голосок. - Я вас уже разглядела. Хи-хи.
Взоры всех обратились в сторону этого голосочка, а принадлежал он, как высветило пламя костра, особе европейского вида и юных лет. Девица, скромно опустив глаза, но смело двигая бедрами, прошла к костру мимо мужчин и присела рядом с тем, кто назвался Конаном.
- Вы позволите даме обсохнуть? - спросила девица и снова хихикнула.
- Мадмуазель, - начал граф Артуа, согнув колени и заслоняя ими то, что в Европе почему-то считают неприличным, - прошу прощения за мою...
- Прелесть Прерий! - вдруг ахнул Фубрик, все это время пристально разглядывавший гостью. Дама, в свою очередь, взглянула на Фубрика повнимательней и завизжала от радости:
- Пи-ит!.. Лапочка! - и она кинулась ему на шею.
В этот самый момент вошедший до девицы очкастый гость будто стряхнул оцепенение, уставился на гостью и заорал:
- Я Конан!
Прелесть Прерий обернулась на него и приветливо кивнула головой:
- Хэллоу, детка, и ты здесь! Рада тебя видеть, - и получалось так, будто она и с этим тоже знакома.
Дзенец и Ходжа обменялись взглядами - они двое чувствовали некую симпатию друг к другу и молчаливое взаимопонимание. Ученик дзенца что-то пискнул.
- Он говорит, - перевел дзенец, - что нехудо бы нам познакомиться с нашим новым гостем.
- Гостьей, - сказала Прелесть Прерий. - Ну, что же ты, Пит, представь меня. - И она кокетливо поправила волосы.
- Чего же нет, - сплюнул Фубрик. - Пожалуйста. Да я всю вообще историю могу рассказать, как мы с этой крошкой познакомились. Хотите послушать?
Все, включая графа и исключая лысого очкарика, выразили живой интерес.
СЕРВИС И МЕНЕДЖМЕНТ
4. ЗОРКИЙ ОРЕЛ (сервис)
Кто вам сказал, что нам с Джимом о сервисе рассказать нечего? Еще как есть. И не из книг, не с чужих слов - сами все пробовали. Стояли, так сказать, лицом к лицу с клиентом - с открытым, так сказать, забралом.
А затеял все Джим. Как-то раз то ли в баре, то ли где ещё прослышал он, что у одного мужика, владельца магазина, весь персонал уволился. Думали, он согласится им зарплату поднять, а хозяин - Картер его звали, кстати, - ни в какую - лучше разорюсь! Джим меня и уговорил - пойдем, говорит, к этому жмоту да снимем у него магазинчик в аренду. А мы как раз после "Ихайко" были, в неопределенном состоянии, я и согласился. Что ж, сходили мы и обо всем сговорились. Джим, он кому хочешь лапши навешает, надо сказать, да и я всегда умел с людьми ладить. Так что все в наилучшем виде прошло. Картер нас спрашивает:
- А чего же вы со своей "Ихуйко"-то ушли?
А я объясняю:
- Знаете, мистер Картер, крупные компании - это не для нас с Джимом. Один бюрократизм - и ничего больше. Нам подавай, чтобы работа живая, чтоб лицо клиента видеть. Я, если мне удается человеку приятный сервис устроить, - у меня прямо сердце поет. А тут что? - одни бумаги.
Старый хрыч ещё спрашивает:
- А как же вы собираетесь вдвоем-то управляться? У меня тут все же восемь бездельников крутилось, да и те требовать начали - или зарплату подними, или ещё работников принимай!
А мы ему:
- Это, сэр, вы правильно сказали, что бездельники они. Ну, а мы не из таких. Живей поворачиваться да правильно работу построить - так, небось, и вдвоем все успеем. А жарко станет, - что же, наймем кого-нибудь, это уж не ваша печаль. Вам ведь чтоб порядок был да вовремя за аренду посылали мы, верно? Так насчет этого будьте покойны! Езжайте себе во Флориду, отдыхайте.
Старый козел прослезился даже:
- Вас, ребята, мне сам Господь послал. В мои-то годы за делом трудно следить, а поди найди нынче приличных людей... А тут вы...
- Будьте благонадежны, папаша! - заверяем мы.
Вот и укатил он во Флориду - поправлять расстроенное здоровье - в полном спокойствии и благонадежности.
А мы с Джимом перебрались в лавку его да там и поселились. Место, скажу вам, хорошее было - как раз два района сходятся: с запада, значит, деловой центр тылами своими надвигается, а вокруг Пампи-Виллидж - уютный такой престижный райончик - для семей с достатком и всяких таких заслуженных чинов на покое. То есть клиентура все больше солидная и постоянная, а с другой стороны, могут и из делового центра заскочить по случаю. Жить, в общем можно, - если, конечно, дело с умом поставить.
А это у нас с Джимом, честно скажу, не сразу получилось, - в муках, так сказать, рождалась наша концепция сервиса. В первый день встали мы за прилавок, я промышленные товары вести взялся, Джим - по части всего съедобного - и попробовали, значит, работать в русле традиционного сервиса. Да только не получилось - уж больно вороватый народ нынче пошел! Едва мы утром открылись, как какой-то пень - виду, главное, такого внушительного, забрался в глубину, спрятался за полками и кило бананов слопал, стервец. Джим у кассы стоял, видит, - первого посетителя нашего что-то долго нет ну и заподозрил неладное. Пошел - а тот сосиску себе в рот пихает.
- Та-ак, - говорит Джим. - Это ещё что такое?
А капитан Вильямс - это он был, мы познакомились потом, - даже не смутился нисколечки:
- Ты, паренек, не удивляйся - это у меня повадка такая: если где можно на халяву поживиться чем-нибудь, то я уж непременно! Хотя и деньги есть, а все равно.
Джим ещё поинтересовался:
- Так это у вас, поди, болезнь, - я слыхал, есть такая?
Капитан Вильямс даже обиделся:
- Никакая не болезнь, а золотое правило мое. Да и не только мое, а все мы в Пампи-Виллидж на том стоим: если проследить не умеешь за товаром, то не взыщи - обязательно упрем!
Тут мы и поняли, почему продавцы, что до нас в лавке работали, подкрепления себе требовали. Выгнали мы капитана с золотым правилом и задумались: не уследить ведь, вдвоем-то, за вороватыми богачами! Растащат магазин! Вот тут меня и осенило - это, почитай, первый гвоздь я забил в новую концепцию сервиса: нельзя пускать покупателя к товару!
- Джим, - говорю, - а зачем нам этого самого самообслуживания держаться? Давай загородим проход и не будем никого пускать - покупателей, я имею в виду.
- Это что же - самим каждый раз ходить? - скривился Джим.
- А что же делать?
А нечего делать - согласился Джим, куда деваться. И вовремя мы с ним загородки подвинули: такая толпа набежала, как на бейсбол, на финал какой. Мы уж потом узнали, что продавцы прежние нарочно, нам на пакость, слух пустили, будто в магазинчике у старого Картера распродажа всего задешево. Ну и что же - пришлось нам с Джимом как угорелым взад-вперед носиться - то одно принеси, то другое покажи. Деньги сосчитай, сдачу сдай ровно, каждому козлу улыбнись, - маетня почти как в том японском обезьяннике. Проходит так час, два, - я бегаю, бегаю - спина в мыле, зад в мыле, кайфа никакого чувствую - мне этот сервис что-то совсем не нравится! Я и кричу Джиму:
- Джим, что-то мне эта карусель надоедать стала!
- А ты думаешь, мне не обрыдло? - кричит Джим из-за своего прилавка.
А его и видать только голову, все коробками завалено да покупателями обступлено со всех сторон.
- Так, может, закончим эту кутерьму? Ты как?
- Ясное дело, обеденный перерыв пора объявить! - Джим меня всегда с полуслова понимает.
Так мы и сделали, спровадили всех, хоть и возмущались многие, но ничего, утолкали мы их. Стали думать, как быть дальше. И сделали второе открытие: сервис должен быть искренним! Если работа по кайфу, чего же мне её не сделать? А если я бегаю, как папа Карло, и никакого от того удовольствия не имею, то с какой это стати я должен надсажаться? И опять же, если мне эти покупательские физиономии отвратны, чего это я должен восторг изображать, будто ко мне Санта-Клаус с подарками заявился? Вы, конечно, скажете - это-де правила хорошего тона! А я вам говорю - лицемерие это! И ничего тут хорошего. Искренность должна быть - допустим, ко мне в лавку корешок заглянул или у меня просто настроение хорошее, - ну, тогда я с человеком и поболтаю по-свойски, и продам ему чего надо - завсегда пожалуйста! А если ты жлоб да ещё ждешь, что я тут перед тобой на полусогнутых буду ходить, так я и вообще тебе ни фига не дам! Хоть ты на коленях меня умоляй. Я не спорю, что жестко, - зато честно, без обмана. А третье, что мы с Джимом поняли в тот день, - чем меньше покупателей, тем лучше, - вот это третье правило, мужики, самое главное. Джим, правда, возражал поначалу:
- Пит, по мне хоть вовсе к нам никто не ходи, - так ведь прогорим же!
- Не трусь, Джим, - отвечаю я. - Куда они денутся! Ты другое возьми в расчет: старый олух Картер восьми рылам платил зарплату, а нам это не надо. Опять же на гостиницу тратиться незачем - здесь и ночуем, место есть. А покупатели мне вообще до фени, я тут в пяти милях видел другой магазинчик, - ну, так кто нам мешает весь товар туда спускать? Скинем в цене немного и все дела.
Джим подумал - да и поддержал меня.
- Правильно, Пит. Я так прикидываю - хрен с ним, если и прогорим. Ну, турнет нас старый козел из лавки. Зато поживем несколько месяцев на приволье, как люди, спокойно, на всем готовом. Одно только, Пит, - как же нам все-таки покупателей отвадить, чтоб под ногами не путались?
Честно скажу - это во всем нашем сервисе самым тяжелым оказалось. Уж мы чего только не пробовали! Перво-наперво, заставили подступы к прилавку всякими ящиками и мешками и разной дряни навалили, чтоб пройти было потрудней. Потом ручку у входной двери снаружи оторвали, а пружину дверную потуже сделали. Думали, это у нас неприступный рубеж будет - нет, куда там! Как-то они все-таки умудрялись - монтировкой или ключом зацепят край двери, - глядишь, уже у прилавка чего-то канючат.
- У вас, - говорят, - ребята, ручка у двери оторвалась - вы проследите.
А нет того, чтоб повернуться да назад себе идти, - что ты будешь делать с таким народом! Я и говорю Джиму:
- Джим! Окопы, заграждения - это все хорошо, но по военной науке главная сила в обороне - это все же солдат!
- Я и то вижу, Пит, - отвечает мне Джим, - что не обойтись нам без личного героизма.
И приняли мы главный удар на себя. Тоже разное пробовали. Джим, например, придумал чесноку наедаться. Продерется, значит, покупатель сквозь полосу заграждений и попросит бутылочку кока-колы. А Джим наклонится к нему поближе и спрашивает:
- Чего?
И чесноком ему в нос, чесноком! Хорошо действовало! А то ещё наберется очередь - мы-то теперь уж поняли, что клиента надо в черном теле держать, а сервис должен быть неторопливым. Чтоб бегом или улыбочки эти - это мы с Джимом отставили. Наоборот - посуровей старались. Так вот, соберется, допустим, очередь - и все ругаются, чтоб побыстрей их обслужили. А Джим возьмет да вообще уйдет. Очередь ко мне:
- Куда это ваш приятель делся?
- Это с каких хренов я буду за приятеля отвечать? - говорю им. Придет, у него и спросите. По нужному делу, наверно, ушел, - расстройство у него.
- Ну, так вы нас обслужите!
- Ага, разбежались! У меня свой отдел - непродовольственный.
А если возмущаться начнут, я тогда возьму да табличку повешу: "Технический перерыв". И сажусь видик смотреть, а на козлов этих - ноль внимания. Те поорут-поорут да и разойдутся. А кому шибко надо - те уж тихо стоят, только между собой базарят всякие сплетни местные. А тут и Джим. Они к нему: где это вы пропали. А Джим:
- Ой, руки забыл вымыть!
Повернется да уйдет ещё на четверть часа.
А то возьмем и бумажку к стеклу прилепим: "Сегодня у нас спецобслуживание - только для элиты. Прочих просим не беспокоить." Какая-нибудь задастая миссис Кетчуп прочтет это и уж непременно норовит проникнуть:
- Это что за спецобслуживание?
- А это значит, только элиту пускаем, по пропускам. И, само собой, цены в два раза выше.
- А кто же эта элита?
А Джим и объясняет, не сморгнув глазом:
- Это, значит, люди из самого приличного высшего общества, заслуженные то есть, ну и, конечно, кореши наши или кто нам понравится.
Миссис Кетчуп, понятно, губы и надует, - стоит, дура толстая, и все её мысли на лице написаны - как бы ей в эту элиту попасть. Ну, а мы, если кто нам по нраву, можем и помочь с этим - пропуск продать месячный за сотню-другую баксов. А кто гоношится или строит из себя - тому хрен, а не пропуск. И что ещё придумали - дни приемные назначили - понедельник и четверг. А в другое время чтоб не совался никто! В общем, вышколили мы покупателя - не сразу, но вышколили. Я по этому поводу вообще что скажу - в корне неправильно у нас сервис поставлен в Америке. Теперь вот долдонят "кризис, упадок, экономика хилая..." Так как же ей не захиреть при таком-то сервисе? Концепция-то у него порочная! Она ведь на что нацелена - всячески ублажать клиента, то ему, се, - и с улыбочкой, как молодой жених перед любимой невестой - я-де исполню те любой твой каприз! Ну и, чего ждать, избаловали народ. Кажется, товара всякого полно, а он, вишь, не берет, все ему чего-то особенного надо и чтоб заплатить поменьше, а качество чтоб повыше. А должно-то быть наоборот: чтоб клиент платил побольше, да говорил спасибо, если вообще что продадут, а о качестве чтоб вообще не заикался! Вот тогда не будет проблем со сбытом и экономика на ноги встанет. Как это сделать, вы спрашиваете. Но мы же с Джимом сделали! Не сразу, конечно, мы пришли к тому, я не отрицаю, - были у нас и творческие муки, и ошибки, так зато и рецепт наш дорогого стоит - рождено жизнью. Пампи-Виллидж на цырлах перед нами ходил, а все почему - спуску им не давали. Вот таким и должен быть настоящий сервис - суровым или крутым, - назовите, как хотите.
Конечно, не все у нас гладко было. Главное - не от всех удалось отделаться, от кого хотелось. Старуха Крэншоу, например, старая балаболка, - никакого средства мы от неё не нашли. Придет, трещит:
- Привет, ребята, я сейчас встретила миссис Кетчуп, она мне говорит: ты опять к этим двум педикам, у которых изо рта говном пахнет? - а я ей говорю: ой, они такие миляги, особенно симпатяшка Джим...
А Джим ей в нос - х-х-х-ы, х-х-х-ы - чесноком:
- Чего?
А старая перечница хоть бы хны, знай свое:
- У вас и правда несет изо рта, Джимуля, вам надо пользоваться дезодорантом для рта, вон он у вас стоит на полке, кстати, дайте и мне два флакона...
И хоть что ты с ней! Я и говорю Джиму:
- Джим, ты неправильно делаешь. Ты к миссис Крэншоу серийный поход применяешь, как ко всем, а тут индивидуально подойти надо.
- Как это?
- А так, что учесть надо своеобразие её женской личности.
И вот как-то раз приходит миссис Крэншоу и просит:
- Мне бы, Джимчик, гребешок какой.
- Это чтоб лобик почесывать? - спрашивает Джим.
И кричит мне - я как раз в глубине был, среди полок:
- Пит, принеси гребешок, а то тут дамочке лобок почесывать нечем!
- Так я уж тогда мастурбатор принесу! - кричу ему.
- Нет, ей гребешок надо. Хотя неси - может подойдет.
И начинает Джим индивидуальный, значит, подход применять - облокотился этак по-свойски на прилавок и спрашивает с задушевностью в голосе:
- Что, бабуленька, мастурбируем потихоньку?
- Что-о-о? - переспрашивает его миссис Крэншоу, а у самой аж глаза круглые стали.
"Экая непонятливая эта миссис Крэншоу!" - досадует Джим и растолковывает несообразительной женщине:
- Я о том, значит, что в жизни-то тоже надо какое-то удовольствие иметь, а старичка-то под боком нету, так одна, значит, радость и остается на старости лет - саму себя пальчиком побаловать, верно?
Тут миссис Крэншоу покраснела вся и кинулась вон из магазина. А у порога встала и кулаком погрозила:
- Я вас, сукины дети, в полицию сдам! У меня сержант сосед, он на моей внучке женат, он мне не откажет!
И верно - через полчаса заваливает вместе с сержантом Залески:
- Этот негодяй - тычет в Джима, - грубо оскорбил меня, - арестуйте его!
У Джима аж челюсть отвалилась:
- Это чем же я кого оскорбил?
- Вы оклеветали меня онанисткой!
- Да не было этого! - мы с Джимом в голос.
- Не было?!. А кто мне предложил свой лобок почесывать?
- Да вы что, миссис Крэншоу, - урезонивает Джим, - я же сказал лобик.
- Нет, вы сказали - лобок.
- Я говорю - лобик!
- А вам говорю - лобок! - аж взвизгнула вредная старуха.
Ну, тут я вмешался:
- Джим, не спорь с женщиной, - ей лучше знать, что она у себя почесывает: говорит - лобок, - значит, лобок.
Старуха Крэншоу так и взвилась:
- А, так ты, сволочь, тоже хочешь меня онанисткой ославить на старости лет? Да я никогда и не думала такой гадостью заниматься!
- А мне-то что, - отвечаю, - мастурбируйте на здоровье, ничего тут такого нет.
- А я вам повторяю, что я не мастурбирую!
- А я и говорю - мастурбируйте сколько влезет, мне-то что.
- А я сейчас тебя сержанту сдам, он мой сосед!
Ну, тут уже Джим вмешивается:
- Пит, не спорь с миссис Крэншоу. Зачем ей мастурбировать, когда у ней такой молодец по соседству!
А сержант Залески стоит себе в стороне, весь красный, но не встревает, потому что видит - мы с Джимом ничего такого себе не позволяем. А как он услышал, что Джим сказал, то повернулся и опрометью из магазина кинулся. Сварливая старуха кричит ему:
- Стой, трус!
А его уж след простыл. Тут миссис Крэншоу развернулась да как даст Джиму по уху! Да как даст по другому! И ушла - этак гордо, с достоинством.
- Да, все-таки чувствуется в ней порода, - говорю.
А Джим на меня - х-х-х-ы, х-х-х-ы:
- Чего? - оглох, не очухается никак.
А потом, значит, в себя пришел и говорит:
- Пит, как ты думаешь, если "Справочник онаниста" издать, то как он ходко пойдет?
Джим - он лепит иногда - сам не знает, что лепит, лишь бы брякнуть. Я ему и возражаю:
- Зачем онанистам справочник?
- Ну, как положено все - чтоб статистику знать всякую, и разные примеры из жизни великих людей, и советы там...
- Да кто ж это брать будет?
- А хоть кто, - надо только портреты знаменитых людей на обложку, артистов или там политиков.
Я его спрашиваю тогда:
- Тебе Крэншоу мало? Тебя вон бабулька отметелила, а что с тобой Шварценеггер сделает?
И что вы думаете, - так у нас с ней и закончилось? Ни фига! И недели не прошло, как снова трещала у нас в лавке:
- Ах, ребята, вы мне такой совет дали! Ну просто чудесный! Я сходила к психоаналитику, а он сказал - что ж вы раньше молчали, отличная штука, и дал мне пособия, и я теперь всем рассказываю, какое вы мне средство подсказали, а миссис Кетчуп говорит - это правда, что тебя эти гомики из магазина выставили? - а я говорю - какие же они гомики, Пит всего один раз сосал у орангутанга, да и то по ошибке, а Джим...
Ну, что ты с такой сделаешь? Вот и мы ничего не могли. Так опять же, я ведь и не отрицаю - были и у нас неудачи. Зато с капитаном Вильямсом все отлично получилось. День неприемный, сидим мы с Джимом, посматриваем сериал какой-то, пивко потягиваем - вдруг слышим - кто-то в дверь ломится. А это старый капитан Вильямс! И на ногах едва стоит, а ведь прорвался - и дверь как-то открыл, и полосу препятствий миновал, и на ногах удержался. Обрушился на прилавок да как заорет:
- А! Полундра! Думали, спрячетесь от старого капитана за парой мешков! Виски мне!
А Джим и не потерялся нисколечки - как подскочит к прилавку с противоположной стороны, да как встанет нос к носу со старым пьяницей, только ростом пониже:
- Чего?!.
- Виски!
- Сколько?!.
- Бутылку!
- На!..
И стоят, дышат друг на друга - х-х-х-ы, х-х-х-ы - Джим чесноком, а капитан перегаром. Я прямо залюбовался ребятами, говорю:
- Вы двое прямо как тигр и леопард в поединке!
Тут капитан Вильямс и загремел на пол, подскользнулся. Поднялся и говорит:
- Ваша взяла, мужики! Хорошие вы люди, хоть и сухопутные крысы. Разливай на троих, так вас распротак!
А тут и сержант Залески подскочил. Хорошо расслабились! И что же - не зря ведь мы подружились со старым капитаном, подсказал он нам. Внес, так сказать, завершающий штрих в нашу концепцию сервиса.
- Вы, - говорит, - охламоны, пошевелиться лишний раз не хотите. И это - правильно. Только зачем же вам самим-то шевелиться, олухи?
- Так а как?..
- А так, салаги, что нанять вам надо козлов каких-нибудь и поставить на живое дело, а самим сидеть на заднем дворике да со мной, старым мудаком Вильямсом, в преферанс дуться! Ну, ты теперь меня будешь учить, что козлов нынче нету! Есть! И где взять скажу. Тут у меня четверо русских эмигрантов на примете, сами спрашивали, нет ли работенки какой. Вы им дайте треть выручки, они и за это спасибо скажут, а вам, небось на пиво-то хватит!
И ведь прав оказался старый пират - отличное дело с этими русскими вышло. Вот говорят, японцы трудоголики. Куда им до русских! До того жадны на работу - меня прямо страх взял. Да, думаю, если бы не большевики ихние, давно бы нас русские задавили! С их-то трудолюбием, с их стремлением к порядку, с их честностью какой-то ненормальной, с их поголовной культурностью и вежливостью! Вот говорят ещё - мол, выпить русские не дураки. И опять брехня! То есть, может быть, и такие встречаются, а вот наши были полные трезвенники. Зато насчет другого верно - все, как один, писатели. Как только кончат работу или перерыв какой наступит - сразу за бумагу хватаются и строчат. Все четверо. Я попросил одного мне перевести о чем хоть вирши-то? Он мне пересказал, так ничего и интересного: жизнь, мол, штука хреновая, все помрем и к чертям пойдем. Это верно, да зачем ради этого бумагу-то марать? Ну, у них оно, видно, вместо выпивки. И ещё намаялись мы, пока концепцию сурового сервиса им растолковали. Ну, не воспринимают! Все, стервецы, поначалу норовили с улыбочкой этой вежливой к покупателям да расторопненько так. Пришлось им внушение сделать, чтоб стиль нам не портили. Уж Джим их отчитывал:
- Это вы у себя в России можете извращаться насчет нежного сервиса. А здесь эти привычки бросьте. Здесь Америка!
- Ты, Иван, - я втолковываю, - пойми: миндальничать с покупателем это значит в слабости своей расписываться. А надо наоборот - пусть он перед тобой себя должником чувствует, что облагодетельствовал ты его! Вот тогда дело пойдет.
Ну, и славно зажили. Сидим, как старый капитан сказал, на заднем дворике, видик сюда же притащили, загораем, пиво пьем да в картишки перекидываемся - с сержантом Залески или тем же капитаном. А тут на нас Зоркий Орел свалился. Лежу я, значит, с баночкой на солнышке в шезлонге и спрашиваю Джима:
- Как ты думаешь, если нашему мэру к жопе крылья приделать и над городом пустить без штанов порхать, то будут его за ангела принимать?
А Джима разморило, он и ворчит:
- Вечно ты со своей философией!..
Это верно, я люблю пофилософствовать. То возьму да задумаюсь - как жираф блюет? Если он блюет, конечно. Поди, бедному, тяжеленько приходится с такой-то шеей. И ведь ни у кого не хватает ума натурную-то съемку произвести! А то ещё другой раз интересно станет - как бы мировая общественность к спортивному сексу отнеслась? Включили бы в олимпийскую программу или нет? И, кстати, какую программу - летнюю или зимнюю? Ну да, сейчас не об этом речь.
Значит, ответил Джим на мой вопрос, и слышу - кто-то ему возражает:
- Э, парень, нет! Нашего мэра никакие крылья с кресла не поднимут! Тут надо "Стингер" в задницу вставлять.
Открываю глаза, смотрю - стоит какой-то тощий хрен в очках.
- Привет, ребята! - говорит. - Можно я у вас тут покемарю часок?
И что скажу - вот вроде и одет богато, и "Линкольн" у него последней модели, и шишка он на ровном месте, судя по всему, а все равно - сразу ясно, что наш. Хорошего человека, его всюду видно!
- А чего, - отвечаем, - возьми кресло да дрыхни. А то вон на ящики приляг.
Он и подрых, а после представился:
- Я, - говорит, - вон из того небоскреба, у меня кабинет окнами на ваш двор глядит.
С Джонсом - а это и есть Зоркий Орел - так получилось: папаша у него шибко в образование верил, а деньжата у него были. Вот и стал Зоркий Орел жертвой чадолюбия своего папани: запихнул тот его в Гарвард, а то, мол, наследства лишу. Пришлось Джонсу-младшему полную программу вытерпеть. А как вернулся он, папа-Джонс его тотчас к своему дружку в компанию воткнул вице-президентом. Папане-то что - он вскоре и концы отдал, а Зоркий Орел так все и маялся на посту. Должность самая дурацкая - и делать ничего не надо, и расслабиться как следует нельзя - на виду все-таки. Что оставалось Зоркому Орлу - только дрыхнуть, запершись в кабинете, да спиваться. Он тем и занимался да ещё хобби себе нашел: купил морской бинокль и стал из окна местность рассматривать. Люди-то не всегда про шторы вспоминают незадернутые, так что много чего познавательного можно увидеть. Вот так он и на нас наткнулся. И такая тоска, такая зависть Зоркого Орла скрутила при виде нашей привольной жизни, что - не вынесло сердце. Два дня рассматривал нас Зоркий Орел, а там сел на "Линкольн" и поехал контакты налаживать. А нам и не жалко, раз человек хороший, - сиди, дремли рядом. А то и пульку распишем. В общем, подружились.
А как он в первый раз уехал, Джим и говорит мне:
- И как это он нас узрел с высоты своей... Прямо Зоркий Орел какой!
- Так бинокль же!..
- Все равно.
Ну, мы так и стали его звать - Зоркий Орел, - да и не мы только, а и сержант Залески, и капитан Вильямс, - только Прелесть Прерий его звала дядя Джонс. Э, я же про неё не рассказал еще! Хорошая такая была девчушка, резвая, хохотушка, конопатенькая из себя. Не помню только, как она к нам прибилась - то ли сама, то ли привел кто. Между прочим, племянница босса той фирмы, где наш Зоркий Орел вице-президентил. Старому судье не до дочери было, а мать померши, так тетка и взяла нашу Лиззи вместо дочки воспитывать. А эта тетка, вы уж поняли, жена босса Зоркоорлиного. То-то смеху у всех было, когда первый раз встретились - Зоркий Орел и Прелесть Прерий! Остолбенели сначала, а потом хохотать оба. А почему мы её Прелестью Прерий прозвали - это уж не помню, - из-за Зоркого Орла, наверное.
Ну и составилась компания - мы с Джимом, да капитан, да сержант Залески, да Зоркий Орел, да Прелесть Прерий, да миссис Крэншоу, и жили мы себе не тужили, и никаких Багамов нам не надо, ну их, Багамы, нам и здесь хорошо. Главная отрада - это, конечно, Прелесть Прерий. Ей одно - чтобы её пошлепали хорошенько. А нам и не жалко - когда Джим пошлепает, когда я, а если Зоркий Орел здесь, то и он пошлепает. А она-то! Довольнешенька, глазенки блестят, щечки розовые, и так и носится взад-вперед по двору, заливается, и ни в какую ей школу не надо. Я Джима и спрашиваю:
- Джим! Ты согласился бы вместо всего этого быть президентом Америки?
Джим даже оскорбился:
- Я что - жлоб какой-нибудь?
Вот. А потом, ребята, подкралась к нам беда. И все из-за Зоркого Орла. Не он, конечно, виноват, а все же через него большой бизнес достал-то нас.
Дело так было. Приезжает как-то Зоркий Орел туча-тучей и начинает стонать:
- Хорошо вам, ребята, отдыхаете себе, никто к вам не пристает. А меня босс посылает в Чикаго переговоры вести. До чего неохота, мужики, знали бы вы!
- Эх, ты, - Гарвард, - говорит ему Джим. - Всему тебя учить надо. Тебе кто велит ехать? Поживи у нас денек, позвони, доложи - так и так, переговоры идут туго, задерживаюсь ещё на день. А потом скажешь - нет, мол, они условия выдвинули невыполнимые, ну их! А этим позвонишь и то же самое скажешь. Всего-то делов!
- А и правда, - говорит Зоркий Орел, - как это я сам не догадался.
И ожил весь. Ну и сделал по-нашему - поспал у нас в кресле пару ночей, потом позвонил боссу - так, мол, и так - сделка сорвалась, прямо с самолета буду к вам. Потом вылез из кресла, шляпу надел, нам ручкой помахал и полетел на свой горный утес - то есть небоскреб. А через полчаса этак и Прелесть Прерий выспалась, выходит к нам:
- А где дядя Джордж?
- Поехал о сделке рапортовать.
Прелесть Прерий так и ахнула:
- А вы не видели, он с лысины хоть стер?
Мы с Джимом переглянулись:
- Да он в шляпе был, не знаем... А что он стереть-то должен?
И принимается Прелесть Прерий рыдать. А мы принимаемся её расспрашивать и успокаивать. А потом начинаем срочно вызванивать Зоркого Орла на его фирме, - думаем, может перехватим. А нам говорят: он уже двадцать минут как у босса и к ним никого не пускают. Опоздали!
А случилось вот что. Пока Зоркий Орел кемарил, Прелесть Прерий взяла да в шутку у него на лысине помадой написала слово "фак". Думала, то-то смеху будет, когда проснется, и все увидят. Да и забыла про дело. А Зоркий Орел мимо нас сидящих прошел, лысину в высоте неся, - мы и не увидели.
Ну и - это все, конечно, мы позже узнали - ну и поехал Зоркий Орел доклад делать о своем героическом переговорном процессе, как он своих неподатливых партнеров обхаживал. Вошел сразу к шефу:
- Я, Тед, прямо с самолета к тебе!
И шляпу-то снял. Ну, босс его посадил - рассказывай, Джордж, какая там заковыка со сделкой. А сам поднялся да стал взад-вперед по кабинету похаживать. И - узрел слово-то помадное. А Зоркий Орел - он почем знает, отчего вдруг босс за грудь рукой схватился, - он думает - того рассказ взволновал - ну и дальше живописует. А босс:
- Извини, Джордж, мне надо срочный звонок сделать!
И давай жене названивать - это тетке Лизкиной, Прелести Прерий-то нашей.
- Мэгги? Бросай все, срочно приезжай! Я говорю - сию минуту! Сразу ко мне!
Ну и через десяток минут Мэгги и заявилась - какой такой пожар? А босс говорит:
- Мистер Джонс, посидите, пожалуйста две минуты не двигаясь.
И подводит со спины супружницу свою - глянь-ка, мол, узнаешь почерк? А ещё бы ей не узнать, если она всю жизнь Лиззи за эту завитушку ругала у буквы "ф"!
Во-от. А дальше... Дальше, ребята, и рассказывать не хочется - полная катастрофа. Если б ещё одного Зоркого Орла пытали, он бы, может, и отбрехался. Ну, а Прелесть Прерий, конечно, раскололась. Совсем ещё дитя, что с неё взять! Так что и про то узнали, куда Зоркий Орел с утеса своего летает, и про наш крутой сервис, и про все остальное, и, конечно, старого хрыча Картера срочной телеграммой из Флориды достали. А он поначалу и в лавку-то свою не мог попасть - дверь открыть не может без ручки, а как колотить начал, русский один выглянул и говорит ему - научили мы их все же настоящему-то сервису:
- Ты куда прешься?
Ну и, говорить нечего, не мог, конечно, старый козел оценить нашей революции в части сервиса. Куда ему! Одно обидно - русских в магазине оставил, а нас, гад, вышиб. Пива с Джимом не допили. Оно так - судьба всех первопроходцев - долго их признание ищет. А только я смотрю - у жизни свои законы, - сервис-то наш крутой все шире распространяется, и неудивительно веление времени. Обидно только, что первооткрыватели-то вроде как в стороне, ну да уж что там. Вот, может, сейчас книжку эту пропечатают, так оценят наш вклад в движение менеджерской мысли.
А Зоркого Орла мы потом с Джимом встретили. Он нас и успокоил:
- Не волнуйтесь, - говорит, - ребята, я Теду Килти за вас сполна отплатил. За вас, за себя и за Прелесть Прерий.
- Как?
- А так - я его добермана подхолостил.
- Чего?!.
- А того - подманил на колбасу, усыпил снотворным да и подхолостил. А потом послал, значит, бандероль с запиской - "Приделай недостающее". Меня, правда, Прелесть Прерий отругала: "Ах, дядя Джордж, что ж вы мне не сказали - я бы ему в суп подбросила!" - да уж поздно было.
Что значит кончить Гарвард! Все-таки образование великая сила. Я так и сказал Джиму:
- Ну, Джим, видишь теперь, что значит высшее-то образование? Ты, небось, до такого бы нипочем не додумался!
- Э, Пит, - возражает мне Джим, - ты не путай. Я ведь не спорю, что у Зоркого Орла талант. Да только образование тут ни при чем, врожденные это способности. Еще неизвестно, как бы наш Орел раскрылся, если б его этим Гарвардом не калечили!
Не верит Джим в Гарвард.
У всех на языке вертелось множество вопросов, но всех опередил Конан-очкарик.
- Этот ваш Гарвард - вертеп порнографии и шпионерии, - брякнул он вдруг ни с того ни с чего.
- Почему вы так решили, любезный? - подпрыгнув на месте, осведомился Ходжа.
- Почему-почему, - сварливо отвечал лысый. - Дураку понятно. Этот, Зоркий Орел, - где он научился доберманов холостить? В Гарварде! А кого этому в первую очередь учат? Шпионов, это первая шпионская наука. Значит, что есть этот ваш Гарвард? Гнездо, где готовят шпионские кадры!
- Кент, - вылупил глаза Фубрик, - по-твоему шпионов учат, как доберманов холостить? Это откуда такие новости?
- Ха, да это малому ребенку известно, - сверкнул очками Конан. - Для шпиона это самое важное, хоть Шеллока Хомса спросите. Мало, что ль, я повидал шпионов!
Все молчали не находя слов. Фубрик в восхищении покрутил головой. Он заметил:
- А ведь парень-то не такой дурак, каким кажется. Почем мы знаем, может, шпионов и правда этому учат.
- Мадмуазель, - меж тем задал вопрос граф - его, как истинного француза и дворянина, во всех обстоятельствах не оставлял интерес к прекрасному полу. - Из истории вашего друга я понял, как состоялось ваше с ним знакомство. Но каким ветром вас занесло на Восток?
- Точно, детка, - согласился и Фубрик. - Расскажи-ка, что это с тобой приключилось?
Прелесть Прерий будто ждала этого. Она сию секунду заболтала, как будто секретничала с верной подругой:
- Ой, я сначала оказалась в Иокогаме, а потом меня украли в публичный дом, а потом один филиппинский дядька в меня влюбился и заплатил выкуп, и мы поехали в Гонконг, а на пароходе в меня влюбился капитан и старпом, он ужасно ревновал, и тогда мы с боцманом сели в шлюпку и...
- Ну-у, поехала! - остановил словоохотливую даму Фубрик. - Раньше-то, до того, что с тобой было?
- А у вас найдется маленькая рюмка бренди, чтобы бедной девушке немного согреться? - спросила бедная девушка.
Рюмка не нашлась, зато нашелся стакан, правда, не маленький и не с бренди, а с рисовой водкой. Бедная девушка немного согрелась и поведала невероятную историю.
ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА ..........
ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА
Жили мы с папой дружно, я водила к себе любовников, папа вечерами играл в карты или напивался и только иногда читал мне нотации, выговаривая, что я не прибрала к рукам какого-нибудь толстосума. Слог у него был прямо шекспировский, и слушать его было одно удовольствие - я себя чувствовала, как в театре. Но с деньгами у нас действительно становилось все хуже, потому что папе не везло в карты, и мы делали много долгов. И вот однажды, когда я принимала мистера Моррисона, - а он мне понравился, потому что у него были безукоризненные манеры и он мне напоминал этим папу, - папа как раз вошел ко мне в спальную со стенаниями:
- Доколе, о недостойная дщерь, ты будешь предаваться греховным утехам? Хватит уже ловить кайфы секса, пора взяться за ум!
По всему, папа был чем-то чрезычайно расстроен.
- Но, папочка, - пыталась возражать я, - ты же совершенно не представляешь всей интенсивности моих экстазов!
Однако папа меня не слушал.
- О небо! За что ты послало мне эти испытания? - возопил он наконец и стеная покинул нас с Сэмом.
Мистер Моррисон высунул голову из-под одеяла и попытался ускользнуть, но я его удержала.
- Подождите меня здесь, Сэм. Папа уже ко всему привык и ничего вам не сделает. Видимо, у него что-то случилось.
И накинув халатик, я пошла узнать, что такое стряслось.
- Лиззи, о моя глупая дочь, - отвечал наконец бедный папа. - Мы полностью разорены.
- Но, папа, ты уже четыре года только о том и толкуешь, а мы все держимся. Ты и на этот раз что-нибудь придумаешь, успокойся.
- Что! - вскричал мой несчастный отец. - Что я могу придумать? Участок заложен и перезаложен, счета за дом лежат уже два, нет, три месяца, мое жалованье проиграно на полгода вперед! Мои долги... В общем, если через неделю я не уплачу пятьсот долларов по закладной, мы оба, ты и я, окажемся на улице с голым задом.
Я поняла, что дело серьезно. А папа затянул старую песню:
- Если бы ты додумалась сначала подцепить мужа побогаче, а уж потом принялась спать с целым городом... Почему ты отказала Кримси?
- Ах, папа, он же такой слабенький! И такой ревнивый - я бы не смогла жить с ним.
- Э! Кто тебе мешал ставить ему рога, дура! - плюнул папа. - А что теперь? Он женился на твоей подружке Нэнси, она, как и ты, вешается всем на шею, с той разницей, что у неё миллионы, а у тебя? Глядишь, и старику-отцу было бы чем успокоить свою старость!
Мало-помалу до меня дошла серьезность нашего положения. Я вернулась к мистеру Моррисону и закурила. Мистер Моррисон уже оделся и ждал меня, сидя в кресле.
- Судя по тому, что я поневоле слышал, мисс Элизабет,манеры у мистера Моррисона и теперь оставались безупречны,ваш отец проиграл в карты или растратил иным образом все свое состояние, не так ли?
- Еще как - так, - отвечала я, рассеянно распахивая халатик. - Он говорит, что через неделю мы с голой задницей окажемся на улице.
Мистер Моррисон... Ах, мужчины иногда такие глупенькие! Мистер Моррисон перестал гладить меня и сказал:
- Не сомневаюсь, что уж этот голый задик на улице не пропадет, мисс Элизабет.
- Но мне жалко папу, - объяснила я. - Он такой добрый! И такой умный! Все понимает. Он ни разу не наказал меня. Как он будет жить без ежевечерней рюмки бренди?
- Мисс Элизабет, - простите, что я не осведомился раньше,я чужой в ваших краях - а кто ваш отец?
- Он судья, - отвечала я.
- Что! Судья! С голой зад...
И мистер Моррисон неожиданно расхохотался. Я обиделась:
- Что вам смешно, Сэм? Кажется, вы могли бы проявить большее участие к нашему несчастью!
- О, прошу прощения, я просто вспомнил один анекдот про судью - как он на спор...
Тут мистер Моррисон о чем-то задумался, а потом спросил:
- Мисс Батлер, вы можете мне сказать откровенно - ваш отец способен преодолеть сословные предрассудки? Я имею в виду - он не очень отягощен... э... нормами морали?
- Совсем нет, ведь он уже заглядывал сюда, и вы слышали, как он отнесся к... э... вашему присутствию.
- Ага! Прекрасно! Тогда, я, пожалуй, могу предложить ему одно дело. Мисс Элизабет, вы не сочтете за труд представить меня своему отцу?
Я проводила Сэма в гостиную к папе. Они остались вдвоем и битый час о чем-то беседовали. Вскоре до меня донесся хохот папы, затем его гневный вскрик, а затем беседа пошла в спокойных тонах. А потом мистер Моррисон ушел, а папа за ужином был, казалось, повеселее.
- Не знаю, где ты подцепила этого субъекта, Лиззи...
- У вокзала в баре.
- ...но второго такого прохвоста даже мне не приходилось видеть. И при том - какие манеры! В общем, возможно, что-то и выгорит: мне все равно не переизбраться на новый срок, а...
И папа задумался. Тогда я ещё не знала, о чем они договорились с Сэмом, и потому не поняла его слов. Но позже об этом узнала не только я, но весь город. Оказывается, мистер Моррисон предложил папе баснословно доходное предприятие: показать на пари в окно здания городского суда свой обнаженный зад! Мистер Моррисон брал на себя разыскать таких, которые готовы побиться об заклад, что папа этого не сделает. Ну, а папе оставалось лишь сделать это. И папа сделал.
Утром, ещё не началось заседание, он кряхтя влез на подоконник, повернулся спиной к улице и скинул с себя штаны вместе с исподним. Потом он быстро надел их и также кряхтя слез с подоконника. А мистер Моррисон на улице собрал выигрыш, причем миллионер Кримси прибавил ещё пятьсот долларов со словами:
- Вы изрядный прохвост, Сэм, и конечно, подстроили все заранее. Но знаете - мне не жалко за такой... э... портрет. Теперь маразматика Батлера вздуют, а я готов за это ещё приплатить!
Бедный Кримси! Он считал, что это из-за папы я не приняла его предложение.
Вечером мистер Моррисон и папа разделили выигрыш и слегка отметили почин. Я уже знала, чем они занялись, потому что подружки оборвали мой телефон, пересказывая пикантные подробности. Конечно, я даже не пыталась как-то вмешаться: во-первых, с папой все равно невозможно было спорить, а вовторых... почему бы и нет? Само собой, что папу пытались выпереть из суда, да только папа сорок лет отдал ниве правосудия - куда с ним было тягаться местным крючкотворам! И ничего у них не вышло. К тому же, надо сказать, не все в городе поверили скандальной истории. Одни что-то намекали на какое-то пари, другие толковали про соскочившие подтяжки, третьи вообще считали все дело идиотской выдумкой Кримси. Не верить, однако, им оставалось недолго. Следующую акцию папа и мистер Моррисон наметили на время открытого собрания по поводу пятидесятилетия деятельности общества защиты животных. Папа должен был в числе почетных гостей произнести приветственную речь. Весь город так или иначе что-то обо всем знал, и само собой, что зал городского театра был набит битком. Я не знаю, каковы были ставки, но Сэм сказал, что они очень высоки. Но и папа, надо признать, очень нервничал и то и дело что-то цитировал по латыни про Рубикон и жребий.
- Вот, Лиззи, - сказал он перед уходом, - сегодня, возможно, наиболее ответственное выступление в жизни старого судьи. Пожелай мне удачи, о моя распутная дочь!
- Ни пуха, ни пера, папа!
- К черту.
И он пошел на собрание. Немного позже и я заняла свое место в зале. Все шло как положено: выступление мэра, потом - миссис Марлоу, бессменного президента общества в течение тридцати четырех лет, - и наконец, очередь дошла до папы. Папа поднялся на трибуну, приветствовал собравшихся, и произнес одну из самых своих вдохновенных речей - разумеется, в весьма благородном тоне. Несколько раз за время своего выступления он покидал трибуну и прохаживался взад-вперед по сцене. В эти моменты зал напряженно замирал - мистер Моррисон сказал, что прямо по ходу папиной речи ставки тотализатора рванулись вверх, как какой-нибудь "Шаттл". С одной стороны, папа прямо-таки олицетворял респектабельность и традиции, - и видя и слыша его, просто невозможно было поверить в известный слух. А с другой стороны, на общественных мероприятиях все всегда втайне ждут скандала, - да и ставки были немалые. Так что, когда папа, закончив речь, занес ногу над ступенькой, чтобы сойти со сцены, по залу прокатился гул разочарования. Общая мысль, очевидно, была такой: "И как это мы могли поверить этому идиоту Кримси! Сочинить такую глупость про нашего судью! Ну, пьет старик, но не до того же, чтоб..." Я была в зале и видела бледное лицо мистера Моррисона - он, должно быть, тоже подумал, что папа не решился. И в этот момент папа вдруг повернул обратно, вышел на середину сцены и сказал:
- Извините, леди и джентльмены, я кое-что забыл. Разрешите мне пару слов не по теме нашего собрания. До меня тут доходили какие-то возмутительные слухи. Будто бы я делаю, с вашего позволения, так...
И папа с нашего позволения показал - как. И показав, сказал:
- Надеюсь, теперь я внес окончательную ясность в данный вопрос.
И он сошел со сцены. Зал... Но это не описать: рев, свист, смех, аплодисменты одновременно пятиста, а может, и тысячи человек! Папа сам потом вздыхал:
- Да, такого триумфа, как на празднике защиты животных, у меня уже не будет!
Одним словом, долгожданный скандал произошел, и папина репутация претерпела, как он сам назвал, публичную дефлорацию. Город от нас отвернулся, что нам было безразлично, а папа и мистер Моррисон загребли кучу денег, что нам было очень кстати. Мы заплатили почти все долги и сильно поправили наши дела. Папа купил мне жакетку, а мистер Моррисон серьги. Они вошли во вкус нового промысла, но увы - триумф в городском театре был прощальным. Папе ещё пару раз удалось проделать свой фокус, один раз на заседании городской комиссии по строительству, другой раз где-то на банкете - и все. Больше пари заключать было не с кем: ответ на вопрос "сделает или не сделает" - стал очевидным. К тому же, папе пришлось-таки подвергнуться судебному разбирательству. И хотя папа не очень его опасался, их деятельность, как выразился мистер Моррисон, оказалась чрезвычайно затруднена. Папа и мистер Моррисон погрустнели и начали спорить друг с другом, а наши расходы меж тем держали свой прежний темп. Тут мистеру Моррисону пришла в голову спасительная идея: расширить рынок их с папой бизнеса.
- Судья, а вам не приходило в голову, что мы искусственно сузили рамки нашей деятельности? Я имею в виду, не пора ли нам решительно отбросить расовые и сословные предрассудки?
- Что! - вскричал папа. - Чтобы я, правнук плантатора, стал показывать свою жопу неграм!..
- А что же тут зазорного? - возразил мистер Моррисон. - Я бы понял ваше негодование, если бы негры показали вам. Но наоборот - что же тут обидного для вас?
Папа хмыкнул, подумал - и согласился. Я так обрадовалась за компаньонов, что обещала Сэму добавить к четвергу - а это был его день ещё и субботу в качестве приза: само собой, у меня давно уже появились новые поклонники, но я дала слово, что потесню их, если новое направление у папы и Сэокажется успешным. И мистер Моррисон с удвоенным усердием взялся за дело.
- Трудность в том, - заявил он, - что негры не являются состоятельным слоем населения.
- К чему вы клоните, Сэм? - спросил папа.
- Невысокую цену на билеты - иначе они станут недоступны - нам придется возмещать массовостью зрелища, - объяснил мистер Моррисон.
Его метод состоял в том, чтобы организовать все под видом публичных лекций. Они имели быть под самыми разыми, благопристойными названиями, как-то "Ранний период творчества Гогена" или "История платонической традиции в эпоху Ренессанса", - ну, а привлекательность этих лекций, конечно, была в личности лектора, а вернее даже не в личности, а в её, как это называл мистер Моррисон, номере. Самое поразительное, что этот бизнес у мистера Моррисона и папы пошел, - а то есть, на зрелище пошли негры. Да ещё как - валом. Папа и мистер Моррисон кое-что имели на билетах, но главным, конечно, был тотализатор. Покажет папа или не покажет - об этом уже никто не спорил. Спорили на другое - на какой минуте и сколько раз за вечер. Однако папа уверял Сэма, что негров привлекает не это, а его талант артиста. Мне, впрочем, кажется, что папин успех у черных был и для папы необъяснимой неожиданностью, потому что как-то раз я застала его перед несколькими зеркалами. Папа поставил их так, чтобы видеть себя со спины, и поворачиваясь взад-вперед, разговаривал сам с собой:
- Ну что, что они находят в этих склеротических прожилках, красной сеткой накинутых на шафранную кожу? Чем их так чаруют две мои бородавки на левой ягодице? Какие странные! И что особенного в этих, уже поседевших, волосах, тонким слоем опушающих...
- Папа, ты совсем как молоденькая кокетка перед выходом в свет, заметила я.
- Ах, Лиззи, что ты знаешь о ранимой душе артиста! Не мешай мне - у меня сегодня концерт.
Тут он заметил выглядывающего у меня из-за спины Бена Хартли и вопросил:
- Что здесь делает этот субъект в столь интимную минуту?
- Да я так - посмотреть, - смутился Бен.
- За "посмотреть" я, молодой человек, беру пятьдесят долларов.
- Почему пятьдесят? - возмутился Бен. - Я слышал, черные двадцатку платят.
- А вы что же, юноша, - равняте себя с неграми?
- Вот именно - я демократ!
- Ну что ж, давайте двадцать, - отвечал папа.
В общем, негры шли толпами, и папа с мистером Моррисоном принялись за выездные выступления, а Сэм даже поговаривал о турне. Но тут на папу ополчился ку-клукс-клан. Сначала шли звонки и письма с угрозами, а потом папу похитили и привезли с завязанными глазами на заседании ложи. Но папа не растерялся и произнес блистательную речь.
- Выслушайте меня, джентльмены, - попросил папа. Здесь кое-кто высказался в том смысле, что я, дескать, изменил идеалам белой расы. Чушь! Это я-то - потомок плантатора! Вы просто не понимаете сути дела, а я вам его объясню. Как, по-вашему, чего бы это черномазые вздумали ходить на мои лекции? Вы думаете, их интересует творчество Гогена? Или, вы думаете, может быть, что все они из черных стали голубыми? Или, по-вашему, им больше негде увидеть голый зад? Кто говорит так, тот ничего не понимает в психологии негра. А я - я, правнук белого плантатора, - я эту психологию понимаю.
Вы, небось, думаете: негры - это исчадия ада, у них на уме одно - как бы ограбить белого мужчину да трахнуть его бабу. Ерунда это! - вот мое слово. Негры по своей природе хотят только одного - служить белому человеку и почитать его. А откуда же тогда, спросите вы, эти их бунты да вранье, да эта лень несусветная? Разве этого нет? Есть, джентльмены, да только при чем тут негры? Это же все прямая вина провокаторов-янки, которые свое демократической болтовней и разложили простодушных смирных людей. Представьте-ка себя на их месте: Бог и природа им говорят одно - служи и покорствуй белому человеку, - и они всей душой рады это делать. А со всех телевизоров им внушают другое: нет, не слушай своей природы, ты во всем равен белому, будь, как он, - воруй, дерись, напивайся! И ведь кто говорит - да сам же белый человек! Да после этого не то что в чужую квартиру - в кратер вулкана полезешь! Удивительно, как они совсем не свихнулись, бедняги. Сироты - одно слово, сами себя потеряли. И вот тут, наконец, появляюсь я. И поворачиваю к ним свой зад. А негры-то и сбегаются толпой! Потому что инстинсктивно чувствуют, чего им не хватает: наконец-то белый человек занял по отношению к ним позицию, подобающую белому человеку. Вы бы посмотрели на моих черномазых, когда они с сеанса-то идут - да они после своих песнопений в церкви так не сияют. Потому что вспомнили, наконец, свое предназначение - вот почему. А с чьей помощью? Кто, я вас спрашиваю, взялся нести среди них знамя белого человека? Да кто же, как не старый судья Батлер! И вы меня же обвиняете в измене белой расе!..
Короче, папа уболтал их до того, что они ему тут же на заседании устроили овацию да ещё и руку жали все по очереди. После этого пару месяцев папа и мистер Моррисон мотались по поездкам, но и эта их жила стала помаленьку иссякать. Как-то вдруг пропал у негров интерес к знамени белого человека. Сэм сказал, что нужна консультация маркетолога, а папа сказал, что надо сходить к неграм и послушать их разговоры. Мистер Моррисон намазал руки и лицо черной краской и попробовал сходить на разведку, но безуспешно - негры его как-то сразу вычисляли. Тогда папа и Сэм пригласили на совет одного знакомого негра, чтобы выяснить у него, чем объясняется прежний ажиотаж и куда он девался. Уилли - а так звали негра - и растолковал:
- Сначала мы не верили слухам, потому и шли. Любопытно же - старый судья, внук плантатора, - и надо же, зад нам за деньги показывает. Потом, значит, кто-то свистанул, будто у вас, масса Батлер, веснушки на заднице это... динозавра изображают - ну, силуэт его то есть. Интересно же динозавр на жопе! Мы и ходили. А потом разглядели, что вранье, у вас и веснушек-то нет, только две бородавки - так чего в них особенного, правда ведь? Так что, масса Батлер, мы, - я имею в виду - цветные, крепко вас уважаем, вы - плантатор, судья, все такое, а только зад ваш нам уже неинтересно смотреть. Новизна-то пропала! Хоть бы какая там картинка была, а так...
- Слушай-ка, Уилл, хочешь к нам маркетологом? - неожиданно предложил мистер Моррисон.
- Маркетологом?
- Ну, будешь среди черных разные там слухи пускать, про картинки на заднице, например, а нам будешь подсказывать, что да как.
- А чего же, сэр, если десяток-другой зеленых будете подкидывать, то можно и посоветовать чего.
И с наводки Уилла приглашенный за шестьдесят долларов художник, мой приятель Бен Хартли, нарисовал водостойкой краской картину. Она изображала на левой ягодице гордого американского орла, который вставлял кое-чего глупому русскому медведю (на правой ягодице). Чтоб все было понятно, красавец орел был так и подписан - США, а свирепый медведь - Москва. Причем, когда папа прохаживался, то кое-чего у орла ритмично вставлялось в разинутю медвежью пасть, и медведь только жмурился. Бен сам остался доволен:
- Эх, судья, даже как-то жалко, что такой шедевр не сохранится для потомства! Знаете что - давайте я вам татуировку сделаю.
- Нет, нет, мистер Хартли, - отказался мистер Моррисон,татуировка нам не подходит: мы будем обновлять нашу тематику!
И вот папа принялся выступать с обновленной программой. Возобновился прежний ажиотаж, но и гадкий ку-клукс-клан тоже поднял голову. Папе снова пришлось давать объяснения. Они ему доказывали, что если просто зад - это правильно, это знамя белого человека, а если с картинкой - то это уже порнография. Но папа опять отболтался, объясняя, что никакой порнографии нет, а есть патриотическая пропаганда. Негры, мол, тоже граждане Америки и должны чувствовать свою сопричастность её величию. А чувство это просто так не возникнет, в отличие от расового инстинкта, - его надо воспитывать. И снова мой старый умный папа сорвал овацию. Он сказал мне потом:
- Знаешь, Лиззи, я раньше баб считал дурами, - твою мамашу, например, или тебя. А теперь и не знаю, кто дурней - эти черные или эти олухи в ку-клукс-клане. Одни моей заднице алодируют, другие - этим неграм за их аплодисменты. Так поглядеть - я, пожалуй, из всех-то самый нормальный!
Меж тем дела наши все шли в гору. Папа даже стал меньше пить, а я купила себе манто из ондатры и "Мерседес". Но тут папа и мистер Моррисон решили обновить картинку, и Бен нарисовал архангела Гавриила, а в партнеры ему придал черта на четвереньках, повернутого к нему задом. Негры-то были в восторге, но теперь уже на дыбы встал клан. Папа отбыл на переговоры для, как он выразился, согласования воспитательной тематики, - и не вернулся. У меня сожгли машину. Мистер Моррисон тоже куда-то исчез, и Бен, и все остальные мои дружки тоже боялись заглянуть ко мне. Мне стало одиноко и страшно, я поехала в аэропорт и улетела в Лос-Анджелес, а там села на пароход, который шел в Иокогаму, и оказалась на Востоке...
Перемежая свой рассказ принятием согревающего средства и закусывая его снедью, что путешественники выложили из дорожных мешков для общей трапезы, Прелесть Прерий закончила свое весьма удивительное повестование. Трудно, впрочем, сказать, что удивило пещерников больше - сам ли рассказ или то проворство, с каким бедная девушка уплетала лакомые кусочки, не прерывая при этом повествования. "Хорошо, что её рот ещё этой болтовней занят, а то бы сожрала все, прорва", - тоскливо подумал лысый Конан.
- Ну, а как ты в Некитай попала? - поинтересовался Фубрик.
Прелесть Прерий затрещала:
- О, я же говорю - мы поехали на пароходе, а боцман...
- Да, да, - перебил Фубрик, - в общем плыла-плыла и приплыла.
В этот момент послышался громкий храп - это граф посреди общей беседы вдруг повалился на пол и моментально заснул.
- Вырубился граф, - прокомментировал Фубрик. - Значит, пора нам снова книгу читать - чтобы графу приятные сны приснились. Ты как, Ходжа, - не устал? А то пусть вон дзен читает.
Но книгу читать они не начали. Вдруг граф приподнялся, не открывая глаз протянул руку, крепко схватил за плечо ученика дзенца, притянул к себе и что-то залопотал ему на ухо, будто излагал какие-то секреты или исповедовался. Ходжа подумал, что дзенец вырвется и пустит в ход свою дубину, но нет: ученик дзенца воспринял все как должное, буто оба они исполняли партии в одной пьесе. Он выдернул откуда-то из-за пазухи лист бумаги и чернильный прибор и принялся лихорадочно что-то записывать. "Дорогой Луи... по счету... кататься на аббате..." - слышалось бормотанье графа. И когда он лопоптал это на ухо ученику дзенца, тот записывал, а когда граф Артуа замолкал, поводя глазами под закрытыми веками, то ученик приписывал что-то от себя с творческим выражением на лице. А когда граф закончил, то повалился на спину и заснул, а когда граф заснул, ученик дзенца сложил бумагу уголком, как конверт, сунул за пазуху и опрометью выбежал из пещеры прямо под дождь.
- Куда это он? - спросил Фубрик.
- Вернется, - отвечал дзенец невозмутимо.
- И неправильно, - вдруг заговорил Конан. Он весь налился краской и свирепо глядел перед собой. - Неправильно это!..
- Что неправильно? - спросили его.
- Неправильно это, - упрямо твердил тот, сверкая очками и багровой глянцевой лысиной. - Вся история неправильная.
- Какая?
- Все неправильно - и про сервис, и про судью, и про зад его. И про императора неправильно!
- А что же неправильно, дорогой? - остро глянул на критика мастер дзена.
- А то. Императора облажали, сынок родной, а он что в ответ? Утерся и добавку просит. В чем же тут нравственный пример для подданых и потомства? А этот судья - он что - балерина, чтобы людям голую жопу показывать? Да ещё за деньги! Тебе начальство доверило суд вершить, так ты уж будь добр себя достойно веди! А если ты жопу в окно показываешь, значит, и оправдаешь кого угодно за взятку! Какое же тогда уважение будет к суду? Если б ещё деньги не брал - ну, другое дело, показывай свой зад хоть папуасам - может, тебе это врач прописал. А так - коррупция это.
Обитатели пещеры внимали в величайшем удивлении и восторге. А исправителя нравов все несло:
- А Зоркий Орел этот - он что за начальник, если на своей лысине дает позорные слова писать? Ты, прежде чем уйти на службу, в зеркало поглядись, причешись, а особенно лысину проверь - вдруг там вошка бегает, её на лысине-то очень заметно. Еще Зоркий Орел называется! А эта, - Конан искоса глянул на Прелесть Прерий, - вертихвостка. То, понимаешь, с одним амуры, то с другим. Безнравственно это! Адюльтер. Промесхуитет. Вот так. Литература должна моральные примеры, понимаешь, подавать, чтоб нравственность росла, а это что! Неправильно.
Дзенец мелко кивая с видом величайшего удовольствия. Он спросил:
- Уважаемый Конан, а вы не могли бы привести какой-нибудь пример из истории или литературы, когда высокая нравственность торжествует победу?
- Или пользу кому-нибудь приносит? - подхватил Фубрик, подмигнув остальным. - Может, историей какой поделишься?
- А что? И расскажу! - сверкнул очками Конан. - Пожалуйста. Вот как раз из царской жизни.
Он грозно оскалясь оглядел честную компанию и исполнил обещанное поведал высоконраственную историю.
АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ
В одной семье девка шибко трудолюбивая была. Только услышит, что парни где сморкаться собрались - стрелой из дома, кружку ребятам подержать. Мать ей: ты куда, шалопутая, корова-то не доена! А та: некогда мне тут проклажаться, а то парни без меня все высморкают да что сделают неаккуратно, на травку прямо. И убежит - и до тех пор кружку держит, пока скулы сводить не начнет. Ну, парни её оченно хвалили - отменно-де кружку держит да ещё причмокивает.
А надо сказать, что семья-то их непростая была, а царская. И папаня, стало быть, царем был, и матка, само собой, тоже царица, да токо больно много покушать любили и как-то так все проели. А как проели, отец, значит, лошадь запряг да остатние пожитки на телегу сгрузил и в деревню с семьей подался, а дворец досками заколотил. И хотя они нонче в деревне жили, а у отца все кака-то спесь была. Вот, он дочь-то и стал корить: дескать, о хозяйстве совсем не думает, а все бы парней обслуживать. Запрет её, бывало, в избе, а девка-то вся изведется, сердечная: кто ж ребятам кружку без неё подержит? Уж така была жалостливая, така до работы охочая... Мать ей: ты бы на себя так робила, как на обчество! - а дочка-то ей: ты чо, с ума повернулась? - я как сама себе в кружку-то сморкаться буду? И в окно вылезет да огородами-то к парням снова убежит.
Вот как-то отец в село ездил да на завалинке с мужиками покалякать присел. А на ту пору парни как раз мимо ехали из той деревни. Один-то и пошутил: ты чо, дескать, приехал сюда кружку нам держать, пока мы сморкаться будем? Отец не понял: чо-о? - говорит. А парень-то соседский: да то - мол, раз дочь к нам не пускашь, дак сам тогда приходи кружку-то держать. Вчера-то пошто не пришел, забыл, што ли? Ну, мужику бы посмеяться со всеми. А отцу, вишь, чо-то обидно показалось, осерчал он да и за оглоблю схватился. Да хорошо, мужики рядом удержали - ты что, шуток не понимаешь?
Вот, отец-то домой приехал, токо дверь открыл - на него вся семья с ухватами: ты чего это по пустякам на людей кидаешься? Ругали его, ругали ну, отец и сам уже видит - неладно сделал. Конешно, оправдываться начал да я то, да я се, дескать, раз у дочки такое трудолюбие дак пущай идет, почмокает маленько, я-де не против. А мать-то ему: вот дурак! да как она таперича почмокает, ежели у ней скулы свело, до того от сраму ревела. - Вот ить беда! - царь-то говорит. - Ну дак ты тогда иди. - Да како я пойду, когда у меня коза с коровой не доена и навоз не убран! - царица-то отвечает. Отец в затылке почесал - жене некогда, у дочери скулы свело, делать нечего, дак тогда я схожу, чего уж, токо покажи как кружку-то держать. Ну, женка ему показала, дак отец и пошел.
Пришел к соседскому парню, говорит: Василий! скидай портки, сморкайся! я кружку подержу. Так парень-то даже рот открыл: да ты чо, мы ить в шутку это. - Како в шутку, - говорит мужик, - когда у девки скулы свело, а мать навоз убирает, некогда ей. Ну, я и пришел. Ладно, давно бы так, Василий посморкался и говорит: дак ты хоть деньги возьми. Отец спервоначалу отказался - не возьму, дескать, - а тот все равно десять денежек сует бери да бери. Отцу неудобно как-то - поотнекивался, поотнекивался, а потом взял - чай, на дороге не валяется.
Пришел домой да похвастал - вот, мол, десять денежек дали. Девка, слышь, в рев: как так, я из одного удовольствия обчеству служу, а ты деньги берешь! Ну, мать на этот случай за отца-то вступилась: тебе-де кто мешает, обчество обчеством, а о себе тоже подумать надо, у меня вон кофта вся износилась. А отец вечерком к парням ещё раз сходил - дак кто ни сморканется, сразу денежку дает. Отец пробовал не брать - да какое там! так в карман и суют, а один пошел да в окно кинул.
Вот, дело-то и пошло - так и стали оба, отец с дочкой попеременке к парням ходить да кружку держать да деньги лопатой грести. Мать видит работа у них заладилась, дак тоже с имя ходить стала, а для коровы и хозяйства работника наняли. Потом отец говорит: давайте цены подымем, чо это мы задешево надсажаться будем. Поднять-то подняли, дак все равно отцу больше всех давали - двадцать денежек, а дочке пятнадцать, а матке-то уж никто больше десяти и не даст - совсем не гораздо с кружкой обращалась.
Ну, значит, как вечер настанет, они уж теперь всей семьей за околицу на луг, где парни-то собираются. Оденутся понарядней - и по улице. Дак вся деревня-то вывалит, любуется. Впереди, значит, дочка чешет, торопыга, чтоб до матки с батьком успеть, а уж отец-то с матерью чин чином вышагивают, под руку, отец в сапогах новых, на матке кофта красная, - старики-то токо головами крутят на завалинках - ах, баско! - семейный подряд идет!
Придут на луг, парни уж строем стоят, дочка-то отцу и кричит: папаня, кто сегодня больше обчеству пособит, я или ты? - на соревнование, вишь, вызывает. А отец и не отказывается: ты, мол, с одного конца, начинай, я с другого - посмотрим, чай, кто вперед-то до середки доберется. Вот дочка и кричит: папаня, я уж с восьмого в кружечку собрала! а батька смеется: ты с восьмого, а я уж от середки по второму разу иду. Дак дочка шибко удивлялась - как так, опосля меня начал, а обогнал? у тебя, чай, секрет какой. А отец-то давно догадался - он двоим зараз кружку держать приспособился!
Вот, прослышали про такое их ремесло, стали к ним городские ездить, дак они опять тогда цену подняли. Дела-то шибко заспорились, дак и корову продали, и избу, и во дворец обратно перебрались. Масть-то совсем другая пошла - теперь шалишь! - ниже графьев да баронов и подпускать к себе не стали, да золотом, слышь, с них все, золотом!
Девка-то сначала из жалости, по доброте своей, к парням на конюшню нет-нет да и сбегает, подержит им кружечку, а потом уж и она отказалась: стоко работы, говорит, стоко работы! к греческому послу родня приехала, мать с отцом, поди, вдвоем-то не управятся! Чмокнет наскоро тому-другому и убежит, дак деревенские-то и приезжать перестали - куды им против графьев-то.
А там совсем хорошо царь с семьей-то зажил своей - и трех лет не прошло, так капиталы такие скопили, куды! А как скопили, значит, они эти деньги громадные, царь, само собой, сразу армию нанял самую большую и генералов самых лучших и сразу воевать пошел, и весь мир завоевал.
Конан закончил рассказ и победоносно огляделся по сторонам. Все хранили восторженное молчание, и наконец Ходжа спросил:
- А как звали этого царя?
- Известно как - Александр Македонский, кто же не знает, - отвечал рассказчик.
- Я это к чему рассказываю, - пояснил он, обводя взглядом онемевших слушателей, - труд и доброта - всему голова. Царь-то вишь как ругал девку-то свою за сердешность её и трудолюбие, а оно вон в какую пользу повернулось. Так-то вот.
Долгое время стояло потрясенное молчание, и наконец, Фубрик покрутил головой и нарушил всеобщее оцепенение:
- Ну, мужики, мы тут все козлы, но это... это...
- Это Суперкозел, - закончил фразу за него дзенец. Он тоже крутил головой с видом величайшего почтения.
- Суперкозел! Суперкозел! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий.
И тут Ходжа почувствовал, что настало время продолжить чтение книги.
* * *
ВТОРОЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
Весело щебетали птички, вознося хвалу ясному голубому небу. Благодатные лучи приветливого солнца ласково озорничали, щекоча ноздри аббата Крюшона. Он чихнул и проснулся. На душе у него было необычайно ясно и возвышенно.
- Ах, как все-таки благолепна природа Фонтенбло! - сказал сам себе аббат. - В этом месте забываешь все тревоги и примиряешься с нашим скверным миром.
- Ни хрена не Фонтенбло, - возразил чей-то грубый голос. - Ты в Некитае, придурок.
- Как в Некитае? - кротко изумился аббат Крюшон - и окончательно проснулся: все верно, он и впрямь был в Некитае.
Как подстегнутый подскочил аббат на своей постели. Одна мысль зажглась в его мозгу огненными буквами. "Я вчера согрешил, - думал аббат - хотя он и не мог сказать точно, в чем состоял его грех, однако почему-то был уверен, что в чем-то очень грешен. - Теперь, - горело в мозгу аббата, - я обязан искупить свой грех. Ну же, скорее! - подбадривал он себя. - Я должен принести несчастным язычникам, пребывающим в потемках, свет благой вести!" Аббат стал одевать сутану, и тут заметил, что его исподнее куда-то подевалось.
- Странно, - сказал сам себе аббат, - оказывается, я спал совсем голеньким... Куда же подевалось мое исподнее?
Впрочем, это не остановило аббата - он решил, что тайные враги его христианской миссии нарочно строят козни, чтобы воспрепятствовать ему. Конечно, храбрый аббат и не думал отступать. Он накинул сутану и пулей выскочил из комнаты. Затем он простучал каблуками по лестнице и, едва не вышибив входные двери, вылетел на улицу. А Синь кинулся на галерею и окликнул аббата:
- Гос-по-дин Крю-шон!.. Куда вы так рано?
- Я иду проповедовать, сын мой! - отвечал аббат на ходу.
- Но вы не позавтракали! Я приготовил вам лягушачью икру с тараканьими лапками.
- Мне некогда, сын мой! Некогда - погибающие души ждут моего слова, рек великий святитель, не оборачиваясь и не поднимая головы.
Он летел как на крыльях. Его будто вела чья-то незримая рука - аббат ни разу не остановился, чтобы справиться о направлении, и однако же безошибочно вышел к заданной цели. Вот он вывернул на Главную улицу, а вот и перекресток Главной и Набережной, дом Гу Жуя на углу... второй этаж, направо... четыре раза... Нисколько не запыхавшись, аббат единым духом поднялся к нужной двери и постучал четыре раза.
- Тебе какого хрена надо? - послышался из-за двери грубый мужской голос.
- Простите, вы случайно не знаете - к вам император не заходил? учтиво спросил аббат, нимало не смутясь.
Дверь внезапно распахнулась, чья-то волосатая рука, высунувшись, схватила аббата за шею и втянула в квартиру, где другая рука зажала ему рот, глуша рвущийся из уст аббата недоуменный и протестующий восклик. Из-за захлопнутой двери послышалось:
- Колбаса мой сентябрь! Да это аббат!..
- Аббат, ты из горла будешь?.. - раздался другой голос.
А дальше... Но нет, остановись, читатель! Не следуй за аббатом в эту таинственную квартиру, а не то, глядишь, и тебя схватят за шею и учинят неизвестно что, как с нашим аббатом. Давай постоим здесь на площадке, подождем нашего отважного и кроткого аббата Крюшона - ведь он-то не побоялся проникнуть в загадочное помещение, так пускай он и расскажет нам о его волосатых обитателях.
Но нет, нет.. Похоже, все так и останется тайной, покрытой мраком безвестности - вряд ли станет аббат проливать свет на произошедшее в таинственной квартире. Вот он уже покидает её, поправляя сутану и тихонько вздыхая. Загадочная тайна почиет на его покрасневшем лице, задумчиво кивает он опущенной головой, да все знай вздыхает - и улыбка о неизбежном застыла на его лице. А что это за узелок в руке аббата? Ба, да это, никак, его исподнее, которого он хватился утром в своей постели! Но как оно попало сюда? Кто снял его с аббата? И зачем отнес сюда, на эту странную квартиру? Может быть, это были воры? Но нет - зачем им исподнее аббата, оно все такое грязное и заношенное, да и не стали бы воры возвращать свою добычу! Но что же, что же тогда произошло с нашим героическим аббатом? - а, аббат? расскажите же нам, просим, просим!
Но нет, молчит аббат, тихонько семенит вдоль улицы да все крестится и вздыхает.
- Христос терпел и нам велел, - повторяет себе под нос аббат и снова вздыхает - и семенит дальше - и улыбка о неизбежном почиет на его лице.
И мало-помалу задумчивость оставляет аббата. Через несколько кварталов обычная собранность и миссионерский жар вновь возвращается к нему. Вовремя - в пустом переулке аббату попадается какой-то мальчишка, тихо играющий в кучке песка.
При виде мальца аббата осенило. "С детей, с детей начинать надо! молнией пронеслось в его голове. - Взрослые, они люди порченые, одно слово - некитайцы. А невинные детки ещё не закоренели в своем язычестве, их-то я и буду приобщать. Да что откладывать? С этого и начну".
Сказано - сделано. Аббат подошел к мальчугану и с доброй улыбкой окликнул его:
- Здравствуй, некитайский мальчик!
Мальчик опустил голову, сунул лопатку в песок и ничего не ответил.
- Почему ты не здороваешься со мной? - мягко спросил аббат. - Разве папа и мама не учили тебя быть вежливым со старшими?
Мальчик подумал-подумал и ответил:
- Нет, не учили.
- Экие они у тебя невежи! - удивился аббат. - А разве они не учат тебя заповедям Божиим?
Малец смотрел вниз и молча ковырял песок лопаткой.
- Ну, что ты молчишь? - ласково вопрошал аббат, склоняясь пониже к уху мальчишки. - А? Хочешь, я расскажу тебе о Господе нашем?
Мальчик сильно засопел, отвернулся и отвечал не подымая глаз:
- У вас изо рта дурно пахнет.
Аббат выпрямился и с неудовольствием заметил:
- Экий ты скверный мальчик! Разве можно говорить взрослым такие гадости? Ну, хорошо, - смягчился аббат, - я отверну лицо в сторону и буду разговоривать прикрыв рот ладошкой. Теперь уже не пахнет, ведь правда?
Аббат приставил ко рту ладонь, отвернул лицо, чтобы дышать в сторону и вдруг сам почувствовал, что и верно - изо рта-то у него порядком припахивает. Разумеется, аббата это не остановило - вывернув голову и скосив глаза он продолжал благие наставления.
- Ты любишь своих папу и маму? А, мальчик?
- Нет, не люблю, - отвечал мальчик.
- Ах, какой ты негодник! А ведь тебя за это накажет наш Господь Бог! Ты знаешь, что на небесах сидит Бог и все видит?
- Кто сидит? - спросил мальчишка.
- Бог. Неужели папа и мама тебе о Нем не говорили?
- Нет, не говорили, - подтвердил малец.
- Так ты не знаешь, кто такой Господь Бог? - обрадовался аббат возможности пролить свет истины в детскую душу. - Бог - это наш Господин, Он все может, за всем наблюдает, всем распоряжается.
- Как наш император, да? - спросил понятливый мальчуган.
- Да, да, как ваш император, только Бог ещё сильнее, - наставлял аббат - и вдруг почувствовал, что изо рта у него просто засмердело.
Отвернувшись ещё больше и заслонив рот со стороны лица, обращенной к мальцу, сразу обеими ладонями аббат продолжал проповедь:
- Бог - Он все видит, все замечает. Вот ты согрешишь, сделаешь что-нибудь плохое, думаешь, никто не узнает, - а Бог-то видит! А потом ка-ак накажет! Если, конечно, ты заранее не раскаешься. Вот ты - ты часто грешишь?
Мальчик сопел, ничего не отвечая.
- Ну вот бывает так, что ты не слушаешься папу и маму? - попонятней объяснил аббат.
- Нет, не бывает, - нагло отвечал малец.
- Да? Это хорошо... А ты любишь свою папу и маму?
Мальчик подумал и решительно замотал головой:
- Нет, не люблю.
- О! - воскликнул аббат. - Это большой грех, папу и маму надо очень любить! Видишь теперь, какой ты грешник?
Мальчик сопел и ковырял лопаткой в песке.
- Мальчик, а ты знаешь, - открывал аббат сокровенную истину христианского учения, - что Господь наш Иисус Христос пострадал за наши грехи?
- Нет, не знаю.
- Ну вот знай - злые люди прибили его к дереву и распяли. Он сошел к нам с неба на землю, чтобы пострадать за наши грехи, а его нарочно распяли, - и аббат вновь ощутил, как изо рта его понеслось страшное зловоние.
- Зачем же он приходил? - спросил мальчик. - Пусть бы сидел на небе.
- Он это сделал, потому что очень тебя любит, - объяснил аббат. - Вот ты грешишь и думаешь, что никто не заметит, а Бог все заметил и пошел, чтобы пострадать за твои грехи. А если ты не полюбишь его за это, то сам тогда будешь страдать, потому что попадешь в ад в кипящий котел.
Мальчик сопел.
- Ну, понял теперь? - спросил кроткий аббат.
Мальчик кивнул. Аббат Крюшон распрямился, разминая затекшую поясницу и закончил проповедь:
- Вот и славно, хороший мальчик! Теперь всегда слушайся старших, люби свою маму, а особенно папу, молись Господу Иисусу Христу, а если не будешь, то тебя черти в ад утащат и будут мучать.
Тут у аббата изо рта и вовсе засмердело, и, наскоро благословив мальчишку, аббат поспешил прочь. Конечно, причиной протухшего запаха были козни нечистого - это аббат отчетливо понимал, кто мог ему тут пакостить. Но, конечно же, аббата это не устрашило - вот, к примеру, сейчас сатана мешал-мешал ему, а аббат Крюшон знай себе проповедовал и почти что обратил невинного мальчика в истинную веру. Теперь надо будет его только как-нибудь крестить, и дело с концом.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ