Глава седьмая


Я бегу обратно в гору, а стыд наступает мне на пятки. До сих пор в голове не укладывается, что я вытащила пистолет. Как безрассудно. Как глупо. Отвратительный поступок.

Нет никакого оправдания, никакой веской причины тому, чтобы наставлять пистолет на невооруженного человека, что бы тот ни сделал. И уж кому как не мне следовало бы это знать. Отец и дочь – два сапога пара. Что со мной не так? Что если бы он случайно выстрелил? Что если бы Рен пострадал? Что если бы все сложилось хуже? Рен…

Корю себя на протяжении всей дороги, злость отступает, только когда я начинаю приближаться к дому. Ее заменяет страх, что отец вернулся и теперь знает о моем уходе. Может, я как раз этого и заслуживаю.

Дома тихо и ни души, лишь тяжелое ощущение пустоты. И оно меня пугает. По идее я должна была испытать облегчение, но вышло иначе. Я переживаю.

– С ним все в порядке, – находясь на кухне, проговариваю вслух, как будто таким образом могу изменить реальность. – Конечно же, с ним все в порядке, что может случиться?

Тревога об отце – новое для меня чувство.

– Ты должна беспокоиться о себе, – бурчу себе под нос и ставлю чайник.

Когда он закипает, я прячу пули в подпольный тайник в своей комнате, возвращаю пистолет в ящик в отцовском кабинете и очищаю юбку от грязи. Так-то лучше. Он не рассердится, если ничего не узнает.

Все хорошо.

Я замешиваю тесто для хлеба и оставляю его подниматься. После вылазки я чувствую сильный голод, поэтому на скорую руку готовлю картофельный суп, оставляю его в печи томиться, а сама отправляюсь прибираться в доме, где и без того царит идеальный порядок. Я протираю от пыли безукоризненно чистые поверхности, поправляю стеганые одеяла, натираю до блеска столовые приборы. Когда суп готов, я посыпаю его укропом и иду с миской в кабинет отца.

Устраиваюсь в его кресле. Поджав под себя ноги и поставив суп на колено, я пролистываю толстенный учетный журнал, вмещающий в себя ту сторону жизни отца, которая связана с работой. Я все листаю и листаю назад, пока не попадаю в тот год, когда мне было девять. В тот год он…

Я замираю, потому что нахожу листок бумаги, сложенный и спрятанный меж страниц журнала.

На лицевой стороне написано «Лаклан». Имя моего отца, выведенное рукой моей матери.

Я неожиданно ощущаю запах лаванды и слышу, как она, не попадая в ноты, поет, пока развешивает белье. Я помню, как в первый солнечный день весны бежала сквозь лабиринт белых простыней, а мама догоняла меня. Помню, как она устраивала театр теней, изображая руками фигурки чудовищ, и как я потом визжала от восторга, когда ее пальцы щекотали меня сквозь постиранное белье.

За несколько недель до того, как отец застрелил ее, она была беременна, но что-то пошло не так. Мама потеряла ребенка и много крови. Она едва не умерла. Гарри Гленн, который за неимением настоящего врача лечит людей в Ормсколе, сказал отцу оставаться рядом с ней, потому что маме понадобится его помощь. Однако отец не послушался. Как и всегда, озеро для него оставалось на первом месте.

После этого мама изменилась.

Она все позже и позже просыпалась, иногда и вовсе ни разу за день не вставала с постели. Перестала есть, разговаривать, одеваться. У нее поредели волосы, а глаза налились кровью. На дворе стояло лето, и от нее стал исходить кислый запах немытого тела, такой сильный, что мне не хотелось подходить к ней. Когда мама все же вставала, она оставляла меня дома, а сама уходила бродить вдоль озера. Эти прогулки длились часами, она возвращалась затемно и направлялась прямиком в кровать.

Отец умолял ее взять себя в руки, и мне тоже этого хотелось. Я мечтала, чтобы вернулась моя прежняя мама. Я не понимала, почему для счастья ей как раньше недостаточно меня. Она, кажется, даже не замечала меня. Возвращаясь домой с обхода, отец заставал такую картину: я ела варенье прямо из банки, потому что это единственное, что мне удавалось достать с полки, когда я была безумно голодной. Он снова и снова твердил маме, что ему жаль, что так случилось, но с этим нужно справиться. Ради нее самой. Ради меня. Но мама не справилась. Не хотела. Просто не смогла, как мне теперь кажется.

В ту ночь, когда отец убил ее, я проснулась из-за криков. Мамин голос заставил меня подняться с постели. После недель молчания наконец послышался звук: гортанный неистовый визг; ярость, разрывающая ее глотку, заставляющая каждый возглас звучать рвано и грубо. Должно быть, у отца кончилось терпение, потому что, когда я открыла дверь своей спальни, из гостиной доносился шум драки, а потом прозвучали выстрелы. Четыре, один за другим, без перерыва. Бах! Бах! Бах! Бах! Быстрее, чем удары сердца.

Все произошло так быстро благодаря вращающемуся барабану. Из кремниевого пистолета четыре раза подряд не выстрелить, придется останавливаться и заряжать каждую пулю, засыпать порох в ствол. Нужно по-настоящему ненавидеть человека, чтобы выстрелить в него четыре раза из кремниевого оружия. Наверное, с револьвером гораздо проще.

Еще один разгневанный вскрик, а затем звон стекла. Я побежала обратно к кровати, спряталась под одеялами. Убедила себя, что это сон. Я в постели, значит это сон.

За окном моей комнаты послышалась поступь отца, и я зажмурила глаза, пока она не затихла. Он ушел. И тогда я отправилась в гостиную.

Больше всего я мечтала увидеть, как мама сидит на полу и осторожно собирает осколки, вынимая их из ее любимого ковра, в ее глазах снова горит огонек, разожженный страхом и свежим после отгремевшей ссоры воздухом. Я хотела, чтобы она велела мне вернуться в кровать и не беспокоиться. Надеялась, что я не усну, пока не вернется отец, и услышу, что они помирились. Однако ничего этого не произошло. Мамы в комнате не было. Только лишь небольшой револьвер лежал на полу. Я подняла его и вернулась в кровать, а пистолет спрятала под подушку.

Когда отец вернулся, то, конечно, искал его. Крепко зажмурившись, я слушала, как он поднимает диван, как шарит рукой под сервантом. И продолжала лежать неподвижно, словно труп, когда он зашел в мою комнату. Дверь приоткрылась, луч света осветил стену. Твердый револьвер лежал у меня под подушкой. Мне казалось, отец понял, что он у меня. Я думала, он пришел, чтобы забрать его и прикончить меня. Ведь оставшиеся две пули предназначены для меня. Но отец всего лишь наклонился и нежно поцеловал меня в лоб, словно это не он только что пристрелил мою мать в соседней комнате и скинул в озеро ее тело прямо за моим окном.

Когда он наконец-то закрыл дверь, мне казалось, что сердце вот-вот вырвется из груди.

На следующее утро дверь в комнату матери была заперта, с тех пор вход туда воспрещен. Отец сказал, что ночью она ушла. Когда я спросила, вернется ли, он ответил, что не знает.

Неделю спустя к нам пришел Джайлз Стюарт. Он хотел поговорить с мамой, якобы обеспокоенный слухами о том, что она потеряла ребенка, но ее не было дома. Я повторила слова отца о том, что она ушла от нас.

И даже когда Джайлз привел к нам шерифа, не выдала тайны. Я смотрела прямо в мрачные серые глаза служителя закона и рассказывала, что мама покинула нас по собственной воле. Я не упоминала ни о револьвере, ни о выстрелах. Не проговорилась о том, что тело моей матери, возможно, лежит на дне озера.

Я помню, как позднее в тот день началась сильная гроза, небеса разразились проливным дождем, взволновалась вода в озере. Отец большую часть вечера сидел у окна и смотрел на нее. Хотел увидеть, всплывут ли на поверхность последствия его поступка.

И вот я достаю листок бумаги из журнала, записку, написанную моей мамой много лет назад, и медленно разворачиваю ее.

«Ушла в деревню, чтобы повидаться с Мэгги, – говорится в ней. – Альва со мной. Мы вернемся к чаю». Ниже «целую» и «x» вместо имени, потому что уж отец-то наверняка знал, от кого записка.

И он сохранил ее. Одно из посланий, которые мама, должно быть, писала сотни раз до этого. Записку ни о чем. Спрятанную среди страниц в его драгоценном журнале наевфуиля.

Суп остыл, но теперь мне кусок в горло не лезет. Обычно я стараюсь не вспоминать о той ночи. Но как только решаешь не думать о чем-то конкретном, это становится невозможно выкинуть из головы.

Я распрямляю ноги и чувствую покалывание, будто иголки вонзаются мне в стопы. Когда боль проходит, ковыляю на кухню, выливаю суп обратно в горшочек и подхожу к окну. Снаружи виднеется озеро, такое спокойное, словно на землю положили зеркало и оно отражает ясное небо. Никаких признаков жизни.

Я набираю в чайник воды и, пока он закипает, ставлю хлеб в печь. Жаль, что у меня нет больше дел, например работы по переписыванию текстов, шитья, да чего угодно. Кухня кажется слишком большой, а моя комната – переполненной тайнами. Поэтому я беру свою кружку и иду на крыльцо, сажусь на ступень и начинаю дуть на чай. Пытаюсь убедить себя, что вовсе не высматриваю отца.

Я проверяю куриц и, к своему удивлению, обнаруживаю всех сидящими в курятнике, а не пасущимися на траве и достающими из земли червяков. Запускаю руку в солому, но не нахожу там яиц. Затем направляюсь к сараю. Выясняется, что у козы нет молока. Даже если бы я вышла подоить ее с утра, в кашу мне добавить все равно было бы нечего. Это все дикая кошка, распугивающая мой завтрак. Надеюсь, отец вскоре ее поймает. Я запираю козу и возвращаюсь к курятнику. Мое внимание приковано к горизонту: небо становится розовым, лиловым, а затем багровым. Когда надо мной загорается полярная звезда, я возвращаюсь в дом. Внутри пахнет свежим хлебом, очень по-домашнему.

Ближе к полуночи я решаю, что с меня достаточно. Его не было целый день, а сейчас уже ночь. Последние три часа я провела, глядя на циферблат на каминной полке. Слух реагировал на каждый шорох, сердце колотилось от каждого воображаемого звука открывающегося дверного засова. В таком состоянии я ни за что не усну, мне нужно как-то действовать. Я хватаю свой арисэд и ботинки, захожу в кабинет отца и в знак протеста решаю взять оставшееся ружье.

Я схожу до сараев и обратно. Просто посмотрю, нет ли там его следов.

Ночь ясная, света достаточно, в синем небе сияют сотни тысяч звезд, луна похожа на пухлый, яркий шар, который внезапно напоминает мне о Рене. Только я не понимаю почему.

Справа слышится всплеск, и я резко разворачиваюсь, поднимаю ружье, цепляясь взглядом за какое-то движение на озере. Затем я радостно смеюсь.

Выдра. После стольких лет я вижу ее прямо здесь, недалеко от берега.

Я наблюдаю за тем, как она ныряет, как гладкое коричневое тельце беззвучно ускользает под воду. Потом зверек снова всплывает, переворачивается на спину и трет мордочку лапками. У меня становится легче на сердце. Если и существует знак того, что все будет хорошо, то это он.

Продолжаю свой путь, и моя поступь уже не такая тяжелая. Я не свожу глаз с выдры, пока та не исчезает в глубине озера.

Когда я подхожу к сараям, радость испаряется. Я не взяла с собой лампу, потому что ружье нужно держать двумя руками – это оружие гораздо тяжелее, – и теперь я об этом жалею. Если бы я взяла кремниевый пистолет, то смогла бы принести и лампу.

– Па? – тихо зову, перемещаясь от сарая к сараю, открывая двери и запуская скудный ночной свет в помещения.

Не тороплюсь заходить внутрь, опасаясь, что за мной захлопнется дверь и я окажусь в ловушке. Однако потом все равно заставляю себя войти, выставив перед собой ружье.

– Ты здесь? – шепотом спрашиваю я и жду, одновременно страшась ответа.

Крысы реагируют писком на мое вторжение, в темноте они достаточно смелые, чтобы виться у меня прямо под ногами. Но помимо этого в сараях тихо. С крючков уныло свисают сети, тележка стоит там, где я ее оставила. Если отец и заходил сюда, то его уже давно тут нет.

Когда я проверяю лодки, обе оказываются на месте, трогаю их корпуса – абсолютно сухие.

Принимая поражение, я поворачиваю в сторону дома и на протяжении всего пути смотрю на озеро, надеясь снова увидеть выдру.

Дом появляется в поле зрения, свет на кухне гостеприимно зовет меня, но вдруг на поверхности воды что-то снова мелькает.

Это не выдра. Нечто длинное и бледное, как рыбье брюхо.

Мир отступает на второй план, когда я понимаю, что это. Тело. Ее тело. И тут оно начинает двигаться.

Тело плывет ко мне, рассекая воду со змеиной грацией, почти не тревожа покой озера. Когда оно ныряет, я вижу его хвост, серый и покрытый пятнами.

Это всего лишь щука.

От облегчения я смеюсь, хотя мне немного стыдно за разыгравшееся воображение. Но я быстро собираюсь с мыслями: то, что щуки поднимаются к поверхности, – плохой знак. Хотя, как мне кажется, это не щуки всплывают к поверхности, а поверхность спускается к щукам. Даже в темноте я замечаю, что уровень воды снова упал. Это придает мне решимости. Думаю, я сама напишу Джайлзу. Он должен знать…

И тут что-то хватает меня сзади.

Загрузка...