Четверо

I

Научно-исследовательский корабль «Рассвет»

20 ноября 2154 года

11:50 по МСК

– Командир, я получил первые данные.

Лазарев оторвался от экрана навигации, обернулся и увидел входящего в отсек управления Крамаренко с планшетом в руке.

– Так быстро?

– Спектральный анализ занял меньше времени, чем я думал, а изучение планеты в телескоп дало пока мало результатов.

– Уж всяко больше, чем с Земли, – сказал Лазарев. – Выкладывай.

– Планета действительно очень интересная, – быстро заговорил Крамаренко, он всегда начинал быстро и увлечённо разговаривать, когда речь шла о его работе. – Грубо говоря, она чем-то похожа на наш Марс, но, если можно так сказать… поживее.

– Поживее?

– Как мы и думали, у планеты как минимум один спутник. Подробно изучить его довольно трудно. О поверхности самой планеты судить тоже ещё трудно, но атмосфера преимущественно оранжевая, местами красноватая, довольно разрежённая. Толщина – около трёхсот километров, но в ней есть кислород – правда, судя по всему, недостаточно, чтобы мы могли им дышать. По предварительным подсчётам, около двух процентов. Шестьдесят пять процентов – углекислый газ. Еще двадцать процентов – метан. Скорее всего, тут есть даже целые метановые облака и, возможно, метановые озера, может, океаны. Ещё десять процентов – азот. Дальше – угарный газ, аргон, неон, криптон… В общем, без скафандров там делать нечего. Плюс к тому – в некоторых областях сильная радиоактивность, поэтому место для высадки нужно подобрать с учётом этого фактора.

– Метан – это хорошо, – сказал Лазарев и снова посмотрел на экран навигации.

– Да, это повышает шансы на обнаружение жизни. Водородных соединений, впрочем, я пока не заметил. Осмотр в телескоп показал наличие тёмных пятен, но пока нельзя сказать, что это – может, моря, может, просто впадины. Может, опять же, метан.

– Воду не завезли, – тихо сказал Лазарев.

– Что?

– Ничего. Шучу. Продолжай.

– Ещё есть отрывочные данные о температуре на поверхности, но они пока предварительные, и тут высока вероятность ошибки. Судя по всему, там жарко. Температура на полюсах – около 60 градусов Цельсия, на экваторе доходит до 90. Всё это очень приблизительно, потому что мы не знаем, какое влияние может оказать атмосфера.

– Тут уж нам наплевать, мы в скафандрах, – сказал Лазарев. – Не на курорт летим. Я боялся, что там будет горячее.

– Я тоже. Но мы оказались правы: это не газовый гигант, не мёртвый кусок камня, это действительно интересная планета, и она в обитаемой зоне, и там не такие экстремальные условия, как казалось в пессимистичном варианте. И – да, шансы на обнаружение жизни есть.

– В пессимистичном варианте это был бы как раз газовый гигант, – сказал Лазарев.

– Это в самом пессимистичном. Я имел в виду умеренно-пессимистичный.

– Даже так. А у тебя был самый оптимистичный вариант?

– Разумеется. Мы прилетаем на планету, где вечные джунгли и всегда +27, приземляемся прямо на красивом пляже, и нас встречают роскошные туземки с ожерельями из ракушек, звучит латинская музыка, нас угощают ромом и сладостями. Мы нежимся на солнце, смотрим на лазурное море, пьём вино из половинок кокоса, шлёпаем по задницам загорелых туземок и не хотим никуда возвращаться. Здорово, правда?

– Очень. Как там остальные? Я жду отчетов Нойгарда и Гинзберга.

– Я видел Нойгарда, он копается в отсеке содержания первого посадочного модуля – говорит, что всё в порядке, но надо что-то перепроверить. Гинзберг в медицинском отсеке, ковыряется в компьютере. Я думаю, у них всё в порядке.

– Когда сам услышу их отчёты, поверю в это. Спасибо, порадовал. Можешь отдохнуть.

– Я сам очень рад, – сказал Крамаренко. – Серьёзно, командир, мы летим не зря. Уж поверь.

– Посмотрим. Спасибо.

Когда Крамаренко вышел, Лазарев снова уставился в экран навигации, но его мысли были о другом.

Он смог отправить в сторону Земли короткое сообщение о том, что миссия проходит в полном соответствии с программой, но не нашёл ни одного нового послания из Центра. Последнее сообщение пришло 23 года назад, оно было обращено к «Авроре», это было стандартное «Приём, подтвердите получение». «Аврора» ответила, что получение подтверждено.

И всё. Больше – никаких посланий.

Может быть, в пути появились какие-то помехи, а может быть, на Земле за это время что-то произошло.

Если об этом думать, можно рехнуться, подумал он.

Его сообщение достигнет Земли только через четыре года.

Лазарев старался не думать о Земле. Так всей команде посоветовали перед полётом психологи. Все воспоминания о прошлой жизни должны стать чем-то вроде старого кино, которое остаётся в памяти обрывками сцен, стоп-кадрами, случайными флешбэками. Именно поэтому земные картины, которые показывали в модуле психологической разгрузки «Авроры», не должны становиться в тягость. Их следовало воспринимать как красивое фантастическое кино о том, чего нет.

Иногда Лазарев говорил себе, что он умер и летит в рай. Эта мысль забавляла и помогала смириться с реальностью. В каком-то роде именно так всё и было. В конце концов, если вспомнить теорию относительности, то получается, что относительно старой земной жизни они и правда умерли и летят в рай.

Очень долго летят.

Научно-исследовательский корабль «Рассвет»

2 января 2065 года

13:00 по МСК

ВИДЕОСООБЩЕНИЕ ЧЛЕНА ЭКИПАЖА РУТГЕРА НОЙГАРДА

– Всем привет, привет, центр, давно не виделись. На связи Рутгер Нойгард. Я инженер на этом корабле и отвечаю за всякие железки. Делаю так, чтобы они по возможности не ломались и как можно дольше работали. Скоро мы пролетим через сильный радиационный фон, и с доставкой сообщений будет немного трудно. Поэтому я передаю привет моей жене Инге – здравствуй, Инга, я желаю тебе здоровья, счастья, ну и… всего такого.

Роберт, я не знаю, увидишь ли ты меня когда-то. Но ты знаешь, что я плохой отец, и мама тоже наверняка об этом говорила. Хороший отец не отправился бы в такое путешествие, да? Не знаю. Может быть, выйдет так, что ты будешь мной гордиться. Я бы этого очень хотел.

Мы миновали орбиту Марса и движемся в сторону астероидного пояса. Тут будет тяжело. Помимо астероидов, проблемой станет радиация от Юпитера – он, конечно, будет далеко от нас, но фонить будет сильно. К счастью, мы хорошо защищены.

Но самая актуальная проблема сейчас – тут, конечно, чертовски скучно. Очень, очень скучно. У каждого из нас за спиной огромный опыт космических путешествий, но когда представляешь, сколько ещё тут лететь… Ещё тридцать месяцев перед тем, как мы ляжем в эти стазисные штуковины. Честно говоря, я бы прямо сейчас туда лёг, лишь бы не видеть вечно кислую рожу Гинзберга, ха-ха… Только ему не говорите, да.

КОНЕЦ ВИДЕОСООБЩЕНИЯ

Новые данные о планете поступали каждый день по мере приближения. Лазарев внимательно вчитывался в сводки, которые каждый день составлял Крамаренко, выслушивал отчёты «Авроры», вглядывался в фотографии и зарисовки. Спустя четыре дня после выхода из стазиса планета стала ярче, она выглядела большой красноватой звездой – ярче Марса на ночном небе.

На пятый день удалось изучить спутник планеты – небольшую луну радиусом 1,2 тысячи километров, без атмосферы, с большим содержанием кремния и титана в грунте. Судя по всему – с сильной сейсмической активностью, но это ещё предстояло выяснить подробнее. О возможном наличии у планеты как минимум одного спутника говорили ещё земные исследователи, и его тоже надо изучить.

У планеты обнаружился ещё один спутник – совсем маленький, неправильной формы, состоящий преимущественно из железа. Приблизительные размеры «Аврора» оценила в 20×30 километров – вроде бы и просто камень, летающий по орбите, но в изучении космоса не бывает «просто камней».

Новые данные о самой планете подтверждали то, что обнаружил в первый день Крамаренко. В телескоп можно было уже подробно разглядеть диск – там действительно оказались тёмные пятна, похожие на моря и океаны, но по-прежнему невозможно было понять, что это на самом деле. Крамаренко сделал первые зарисовки – прототип будущей карты.

Огромное тёмное пятно расплывалось по всему северному полушарию и захватывало почти треть поверхности планеты, ближе к экватору вытягиваясь в длинную дугу и переходя в другое пятно, чуть поменьше. Крамаренко зарисовал три таких «океана» и шесть «континентов», самый крупный из которых, размером примерно с одну пятую часть планеты, омывался северным океаном в районе экватора и напоминал очертаниями шляпу. Его так и прозвали – «Шляпа». Уже сейчас Лазарев понял, что это, скорее всего, самое подходящее для поисков жизни место. Если здесь что-то и живёт – его следует искать в первую очередь на «Шляпе».

Второй по величине «континент» располагался уже на южном полюсе и имел вытянутую форму – его окрестили «Носом».

Всё это было условными набросками – континенты могли оказаться не континентами, океаны могли оказаться не океанами. Всё это выяснится позже, ещё дней через пять, когда поверхность можно будет рассмотреть подробнее. Тогда можно будет и придумать красивые названия для океанов и континентов.

Атмосфера планеты оказалась беспокойной: постоянные бури и вихри, крутящиеся в небе с огромной скоростью, сильно затрудняли изучение поверхности. Погода здесь явно недружелюбна.

Но самые большие опасения вызывала радиация. Особенно сильное излучение наблюдалось на восточной окраине «Шляпы», и Лазарев не мог понять, с чем это связано. Может быть, со вспышками на Проксиме Центавра – красный карлик, вспыхивая, излучал значительное количество всякой дряни[5], – но тогда почему радиоактивный фон на планете такой неровный? В других областях он намного ниже, на «Носе» не появлялся и вовсе, и это показалось странным.

Что-то живое нужно искать на юго-востоке «Шляпы», думал Лазарев. Оптимальная область – и с точки зрения возможного климата, и из-за низкой радиации, и из-за близости к морю, да и ветер здесь, кажется, не такой сильный. Может быть, там какие-нибудь высокие горы?

– Командир, я могу идти?

Лазарев оторвал взгляд от планшета и заметил Крамаренко, стоящего у входа в отсек управления.

– Прости, – сказал командир, протирая очки. – Я зачитался твоим отчётом.

– Уже минут десять читаешь, а про меня как будто забыл.

– Извини. Сам понимаешь, работы тут много. Это очень хороший отчёт, спасибо. Можешь идти.

Крамаренко повернулся к выходу, но потом вдруг остановился, замешкался и сказал:

– Командир…

– Да? – Лазарев снова погрузился в чтение отчёта, не отрывая глаз.

– Может, к нам в кают-компанию зайдёшь? Мы там все сидим, были бы рады увидеть.

– Да, да, – рассеянно пробормотал Лазарев. – Надо дочитать отчёт, свериться с «Авророй», ещё раз проверить курс. Зайду, конечно.

– Заходи, да.

Лазарев молча кивнул и продолжил чтение. Он не заметил, как Крамаренко вышел из отсека.

– Командир, – раздался вдруг голос «Авроры». – Я бы советовала вам всё же сходить в кают-компанию.

– Зачем? – Лазарев оторвался от планшета и непонимающе осмотрелся вокруг.

– Вы проводите с командой очень мало времени. А командный дух – это очень важно.

– Важно, кто ж спорит… Доделаю работу и зайду, куда ж они денутся.

– Командир, я советую вам всё же заглянуть к ним.

Лазарев нахмурился.

– «Аврора», у нас тут не клуб по интересам, не мальчишник, не дружеские посиделки. Мы учёные, исследователи, космонавты, у каждого из нас своя работа.

– Они не видят вас сутками, командир. Это может привести к утрате доверия и конфликтам. Поверьте мне как психологу.

– Ладно, ладно. – Лазарев отложил планшет и встал с кресла.

В кают-компании сидели все трое: Крамаренко, Нойгард и Гинзберг. На столе в этот раз было почему-то больше еды, чем обычно, даже откуда-то появился небольшой кремовый торт. Все трое весело шутили и переговаривались, но замолчали, когда в отсек вошёл Лазарев.

Гинзберг, почему-то сидевший за столом в дурацком разноцветном колпаке, при виде командира приветливо, но холодно улыбнулся.

– Что за веселье у вас тут? – спросил Лазарев. – Гинзберг, что за колпак у тебя?

Гинзберг перестал улыбаться.

– У меня сегодня день рождения.

– Вот как… – растерянно сказал Лазарев.

– Ему сегодня 127 лет, – сказал Нойгард.

– Все поздравили меня с утра, кроме тебя, – сказал Гинзберг.

– Прости. С днём рождения тебя.

– Спасибо, спасибо.

Повисло неловкое молчание.

Лазарев растерянно оглядел команду, придвинул стул к столу, сел рядом.

– Я поздравляю тебя, желаю тебе долгих лет жизни, здоровья… – замялся он. – Вот этого всего.

Молчание стало ещё более неловким.

– Серьёзно, что ж ты так, – сказал Нойгард. – До того как мы уснули в этих капсулах, ты был как-то добрее. Может, стазис что-то подпортил? Я, конечно, понимаю, важные дела и всё такое, но ты больше общаешься с роботом, чем с нами. Сутками не видим. Раньше такого не было. Раньше всегда мог подбодрить, пошутить, а сейчас…

– У меня важная работа, – возразил Лазарев. – Работа на первом месте.

– А у нас не важная? – сказал Гинзберг. – Чёрт с ним, с днём рождения, но это уже не первый раз, когда ты относишься к нам как…

– Как к деревянным болванчикам, – продолжил за него Нойгард. – Как будто нас не существует. С тобой говоришь – будто в пустоту смотришь. Слушай, мы тут сейчас все на взводе, если ты не заметил. Зачем от нас прятаться? Что-то случилось? Если честно, это как-то, ну… Напряжно.

Лазарев замолчал.

– Я не прячусь… – Он пожал плечами. – Ладно. Извините. Может быть, я неправ. Может, и сам не замечаю этого.

– Ладно, проехали. Мы тут без тебя, между прочим, обсуждали гравитацию и теорию относительности. – Крамаренко отрезал кусок торта и обратился к Гинзбергу: – Ты в курсе, например, что мы сейчас совершенно не знаем, сколько тебе может быть лет на самом деле?

– Отличные новости, – сказал Гинзберг. – Сколько же мне лет? Десять тысяч?

– Ну, это вряд ли, конечно. Правда в том, что мы не знаем, сколько времени сейчас прошло на Земле. Мы знаем, сколько лет, дней, часов с начала полёта прошло относительно нашего корабля, но время и пространство искривляются даже на сравнительно небольших скоростях – вспомни эксперимент с «Викингами» в семидесятых годах двадцатого века, – а что уж говорить о нас? Мы отсчитываем время с помощью атомных часов на борту, но это наше время. На Земле оно может быть другим.

– А сейчас попробуем узнать, – сказал Лазарев. – «Аврора», какой сейчас год и день на Земле?

«Аврора» ответила не сразу:

– Я не могу вам этого сказать. Слишком много неизвестных факторов.

Гинзберг присвистнул.

– Даже робот не знает, – сказал он.

– Мы оторваны не только от привычного пространства, но и от привычного времени, – сказал Крамаренко. – Вряд ли, конечно, на Земле сейчас наступило четвёртое тысячелетие, но, скажем так, есть такая вероятность, отличная от нуля. Впрочем, вы все проходили в школе физику и должны это понимать. А может, и наоборот. Может, мы вообще вернёмся в прошлое.

Нойгард взглянул на наручные часы.

– Как бы то ни было, – сказал он, – на моих часах полдень, и мне пора проверить состояние двигателей. Я пошёл в двигательный отсек, вернусь минут через десять. Странно говорить о времени в таком контексте, но что уж поделать… Не доедайте торт без меня.

Он встал и направился к выходу.

– Мы очень многого не знаем, – задумчиво проговорил Гинзберг. – Удивительно, насколько мы ещё глупы.

– Мы даже не знаем, что такое гравитация, – продолжил Крамаренко. – То есть серьёзно: мы не знаем, как она работает. Она двигает звёзды и галактики, атомы и нейтроны, она искривляет время и пространство, она разгоняет частицы в наших стазисных установках, замедляя время. Это сила, которая делает вообще всё. – Он обвёл руками вокруг. – Но мы не знаем, что это. Мы не знаем её природы. Сто лет назад верующим нужен был Бог, чтобы объяснить необъяснимое. Для физиков этот Бог – гравитация. Когда мы поймём, что это такое, мы сами станем богами.

– Но мы умеем совершать гравитационные манёвры, – сказал Лазарев. – В конце концов, у нас на корабле есть гравитационная установка, чтобы мы тут не плавали, как рыбки в аквариуме, и чтобы наши мышцы не превратились в студень.

– Да, мы пользуемся гравитацией, – кивнул Крамаренко. – Мы более-менее знаем, как это работает, но не знаем, почему это так работает. Пещерные люди использовали огонь, ещё не зная о его сущности. Они не знали, что это низкотемпературная плазма, у них и слов-то таких не было. Для них это было: «О-о-о, великие духи послали нам горящую ветку, мы можем принести её в пещеру и зажечь от неё костёр». Мы сейчас – те же самые пещерные люди.

– Нас забросили на этой железной болванке за четыре световых года от Земли, и чёрт знает, что теперь тут будет, – мрачно проговорил Гинзберг.

«Гинзберг, – подумал командир, – что с тобой не так, ты же всегда любил космос больше Земли, это же твоя родная стихия».

– Кажется, кому-то снова надо поговорить с «Авророй». – Лазарев попытался пошутить и только потом понял, что вышло не очень.

– Сам и разговаривай, – сказал Гинзберг. – Ты с ней вон нашёл общий язык.

Лазарев хотел было извиниться, но совершенно не знал, как это высказать. Его охватило раздражение.

– Да ну вас, – сказал он после недолгого молчания. – Нытики.

Он повернулся и ушёл. За его спиной молчали.

Вернувшись в отсек управления, Лазарев уселся в кресло и хмуро уставился на экран навигации.

Он действительно не понимал, почему вдруг стал относиться к членам экипажа так, будто их не существовало, будто это статисты или безвольные куклы. После выхода из стазиса у него появилось странное ощущение, которое он никак не мог описать. Только сейчас он понял, что сидит сутками в отсеке управления не для того, чтобы держать всё под контролем. С этим прекрасно справлялась «Аврора».

Ему не хотелось видеть их и общаться с ними. Нойгард оказался прав.

До стазиса всё было иначе.

– «Аврора», как ты думаешь, я неправ? – спросил он наконец.

– Я полагаю, что вы неверно выстраиваете процесс общения с командой, – ответила «Аврора». – Помимо этого, они несколько озадачены такой резкой сменой вашего состояния. Нойгард сказал, что это напрягает. Он прав. Это может сильно деморализовать их. И вас тоже. В условиях столь далёкого путешествия это может стать серьёзной помехой для выполнения миссии. Вам следовало бы уделять команде побольше времени и быть к ней добрее.

– Ты права.

– Разумеется. Я всегда права.

«Конечно, ты всегда права, – подумал Лазарев. – Это я здесь дурак и совсем сдаю позиции».

– Командир! – послышался вдруг за спиной голос Крамаренко.

Лазарев обернулся. Лицо Крамаренко выглядело обеспокоенным.

– Нойгард не у тебя? – Он оглядел отсек, и его глаза стали ещё более беспокойными.

– Нет… – удивлённо ответил Лазарев. – А в чём проблема?

– Его нет в двигательном отсеке, нет в кают-компании… в спальне тоже нет.

– Тогда где он? – Лазарев нахмурился.

– Не знаю. Может, спросим у «Авроры»? Она же отслеживает нас по датчикам…

– Чертовщина какая-то. «Аврора», отследи пожалуйста, в каком отсеке сейчас находится Рутгер Нойгард.

«Аврора» ответила не сразу.

– Биометрический датчик Рутгера Нойгарда не зафиксирован на корабле, – сказала она, помолчав несколько секунд.

– Что?

– Я не знаю, где находится Рутгер Нойгард. Система слежения показывает, что его нет.

Глаза Лазарева округлились. Он вскочил с кресла и побежал к выходу в коридор, бессвязно ругаясь.

В коридоре Нойгарда не было – ни справа, ни слева. Лазарев направился в сторону двигательного отсека, Крамаренко кинулся следом.

Этого не могло быть, потому что этого не могло быть.

Чертовщина какая-то, что за чертовщина, думал он, пробегая мимо кают-компании, мимо столовой и дальше по коридору к генераторному отсеку – там его тоже не было. Нойгарда не было в отсеке систем жизнеобеспечения, в биологической лаборатории, в комнате наблюдений – пусто, пусто, везде пусто.

Он включил громкую радиосвязь, на весь корабль попросил Нойгарда явиться в отсек управления. Без ответа.

Лазарев пробегал отсек за отсеком, комнату за комнатой – везде пусто.

– Да что за! – вскрикнул он посреди двигательного отсека. – «Аврора», что происходит? Где Нойгард?

– Я не могу ответить на этот вопрос, командир. Датчик слежения не показывает его.

Что за проклятый день, подумал Лазарев, что за абсурд здесь происходит, как это вообще может быть.

Втроём – к поискам присоединился встревоженный Гинзберг – они вернулись к отсеку управления, снова заглядывая по пути в каждую кабину. Пусто, везде пусто.

– Может быть, он в кабине стазиса? – предположил запыхавшийся Крамаренко.

– Я был там только что, пусто, – ответил Гинзберг. – Его нет нигде.

Лазарев с силой вдохнул воздух и выпустил его через сжатые губы.

Где, где, где, где он может оказаться, как это вообще могло получиться.

– Командир, – послышался из динамиков голос «Авроры». – Рутгер Нойгард в двигательном отсеке.

Все трое помчались обратно в конец коридора, снова мимо кают-компании, снова мимо столовой, мимо генераторного отсека.

Нойгард стоял возле пульта управления двигателем с открытой крышкой и изучал микросхемы, сверяя их со своим планшетом. При виде Лазарева, Гинзберга и Крамаренко он повернул голову в их сторону и посмотрел на них непонимающими синими глазами.

– Всё в порядке? – спросил он.

– Нойгард, сукин сын. – Лазарев только сейчас понял, что еле говорил от усталости. – Где ты был?

– Здесь, – ещё больше удивился Нойгард. – Надо было проверить резервный пульт управления двигателями. Тут всё в порядке, беспокоиться не о чем. Что случилось?

– И ты не слышал меня по радио?

– По радио?

Лазарев закрыл глаза.

Сделал вдох.

С силой выдохнул.

Молча развернулся и быстрым шагом направился к отсеку управления.

Дойдя до своего места, он без сил рухнул в кресло и откинулся на спинку. Несколько минут он сидел, молчал и пытался отдышаться. Снова посмотрел на экран навигации. Ничего нового.

– «Аврора», – заговорил он наконец. – Что произошло?

– Вероятно, произошла ошибка, – сказала «Аврора».

– Ошибка? Вероятно? У меня на корабле пропал человек.

– Не пропал.

– Ты не видела его датчик. Его не было ни в одном отсеке.

– Он был возле резервного пульта управления двигателем.

– Но ты его не видела! – Лазарев сорвался на крик.

– Вам следует успокоиться.

– Я не успокоюсь, пока не пойму, что это было.

– Вероятно, произошла ошибка.

Лазарев ударил кулаком по столу перед пультом.

– Какая ещё к чёрту ошибка! «Аврора», я повторяю, у меня на корабле на несколько минут исчез человек. Это серьёзный сбой. Это проблема.

– Возможно, плохо сработала система распознавания датчиков, либо же датчик барахлит у Рутгера Нойгарда. Я запущу диагностику систем.

– Запусти. Но я верю своим глазам. Его не было нигде. Вообще нигде.

– Может быть, он где-то был, но вы его не заметили.

– Я ещё раз говорю: мы пробежали весь корабль, его нигде не было, а потом он появился в двигательном отсеке, как из воздуха, – сказал Лазарев.

– Вам необходимо успокоиться. У вас очень частый пульс и сильное сердцебиение. Пожалуйста, примите более удобную позу и расслабьте плечи.

– Ты издеваешься?

– Нет. Я выполняю свою работу.

Лазарев скрипнул зубами, запрокинул голову и закрыл глаза.

– Хотите, я почитаю вам стихи? – сказала вдруг «Аврора».

– Читай. Делай, что хочешь.

– Мне выбрать стихотворение самостоятельно?

– Делай, что хочешь, – повторил Лазарев.

– Мне очень нравятся стихи Бориса Поплавского.

«Как тебе могут нравиться стихи, – подумал Лазарев, – ты же робот» – впрочем, какая разница, пусть читает, что хочет. Надо отдохнуть и наконец-то поспать. Он только сейчас понял, что не спал уже тридцать часов.

– Делай, что хочешь, – повторил он в третий раз и закрыл глаза.

«Гинзберг прав, – думал Лазарев, – он чертовски прав – нас запустили в этой железной болванке за миллиарды километров от дома, и никто не знает, что будет дальше, – даже они, те, кто запускал, не знали, что будет дальше и будет ли хоть что-то. Даже я, командир корабля, уже не знаю, что происходит на борту. И даже “Аврора” не знает. Не знает никто».

«Позади бесчисленные миллиарды километров чёрной пустоты, впереди – неизвестная планета, маленький шарик, летящий в бездну, такой же шарик, как и наша Земля, но совсем чужой. Может быть, он тоже когда-то был такой же Землёй, а может, ещё будет. Может, мы там увидим нечто невероятное, новое, потрясающее. А может быть, не увидим ничего».

Планета выглядела ярко-красной звездой, и она приближалась с каждым часом, и с каждым днём она становилась всё больше и ярче, и вокруг всё черно и мертво, потому что это космос, он чёрный и мёртвый – и только в этой красной точке сейчас, может быть, хоть какой-нибудь смысл всего этого. Не там, на Земле, за этой чёрной пустотой, не в самой этой пустоте и не на железной болванке, в которой мы все летим в неизвестность, – а там, в этой красной точке. Что там? Никто не знает. Никто ничего не знает и никогда не знал. Точка невозврата преодолена давно.

II

Крымская АССР, город Белый Маяк

16 сентября 1938 года

15:40

Рыжий кот, толстый и кругломордый, сначала с любопытством заглянул с террасы в гостиную, а потом лениво и неторопливо прошагал внутрь, не обращая совершенно никакого внимания на Введенского и Колесова. Дойдя до середины гостиной, он неожиданно завалился на правый бок, разлёгся, выставил вперёд грязные лапы и замурлыкал.

– Сколько же у вас тут котов, – задумчиво сказал Введенский.

– Много, – кивнул Колесов.

Осматривая дом профессора, Введенский понял, что убийца не особенно пытался скрыть следы. Паркет исцарапан и изрезан ножом, в стенах остались зазубрины, а засохшие пятна крови начинались ещё в коридоре.

Скорее всего, убийца вошёл с парадного входа, и профессор открыл ему дверь сам. Драка, судя по крови и беспорядку, началась ещё в коридоре. В гостиной они дрались долго – об этом говорила и сдвинутая тумбочка в одном углу, и опрокинутая статуэтка в другом, и зазубрины от ножа; убийца, казалось, наносил удары чуть ли не вслепую, а Беляев яростно сопротивлялся. Об этом говорил и обнаруженный возле комода погнутый кронштейн для штор, которым, скорее всего, профессор пытался отбиваться.

Драка закончилась возле картины Айвазовского – именно здесь зазубрины на стене стали глубже, и здесь осталось больше всего крови: тёмно-бурые пятна расползались по всей стене.

Драка была долгой и ожесточённой, и именно это заставило Введенского крепко задуматься. Профессору было 87 лет, и на фотографиях он выглядел довольно хилым, что для его возраста неудивительно. Худой, сухой, низкорослый. Он и ходил-то наверняка с трудом, но откуда тогда у него взялись силы оказать такое сопротивление? Взрослому и здоровому человеку хватило бы нескольких ударов, чтобы покончить с ним ещё в коридоре. Но профессор, получив рану в коридоре, умудрился ещё как-то схватить кронштейн и отбиваться им.

Либо профессор оказался мастером джиу-джитсу, либо убийца и сам довольно слаб, подумал Введенский. Может быть, убийца – тоже старик. Или женщина. Или очень больной и немощный человек. В том, что он сделал, много ярости, но мало силы.

Но смог же он как-то вскрыть грудную клетку, вытащить сердце, вставить туда звезду? Или он занимался этим всю ночь? Тоже возможно.

Введенский посмотрел на террасу, откуда открывался вид на огромное море, сверкающее белыми сполохами в закатном свете, – и почему-то подумал, что убийца выбросил нож с обрыва.

Как бы то ни было, думал он, убийца эмоционален, иррационален, и в момент убийства он ненавидел профессора до дрожи. Это слепая вспышка ярости.

Слепая вспышка. Может быть, убийца – слепой, подумалось вдруг ему. Или очень плохо видит. Это объясняло и долгую драку, и зазубрины на стене. А может, профессор смог повредить убийце глаза кронштейном?

Слишком много неизвестных факторов, слишком мало ясного.

Введенский вспомнил фотографии, вспомнил прочитанный ещё в Алуште отчёт вскрытия.

В нём говорилось, что причиной смерти стала «обширная кровопотеря и повреждение жизненно важных органов». Ему почему-то показалось, что в тот момент, когда убийца вскрывал грудную клетку, профессор был ещё жив.

Кот перевернулся на спину, потянулся мохнатыми лапами и выставил огромное белое пузо.

Введенский ещё раз оглядел комнату, пытаясь понять, не упустил ли ничего важного. Да, конечно. Патефон. Хороший, немецкий.

Он подошёл к тумбочке с патефоном, на нём стояла пластинка. Её явно слушали совсем недавно – может быть, даже вчера, – потому что игла съехала в самый центр, оставив на диске свежую спираль царапины. Возможно, пластинка ещё долго крутилась после того, как песня закончилась. Введенский попробовал запустить патефон – завод кончился.

Сама пластинка тоже привлекла его внимание. Она была совсем новой, с блестящей чёрной поверхностью, её явно слушали от силы пару раз, а на этикетке было написано:

Ниже виднелся логотип фирмы Columbia Italia.

1938 год. Совсем новая итальянская пластинка. Здесь они точно не продаются. Откуда?

– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, осторожно сняв пластинку с патефона. – Как вы думаете, откуда у нашего профессора новинки итальянской эстрады? Это совсем новая пластинка. Он бывал за границей? Кто-то из его знакомых?

Колесов смутился, всмотрелся в пластинку, пожал плечами.

– За границу он точно не выезжал. Хотя…

– Да?

– На параллельной улице живёт один товарищ, который вернулся из Италии весной этого года.

– Вернулся? – нахмурился Введенский.

– Он был там в эмиграции с начала двадцатых. Попросил разрешения вернуться. Разрешили, вернулся. Теперь живёт здесь.

– Ничего не понимаю. Почему я об этом не знаю? За ним вообще следят? За вернувшимися нужно вести наблюдение.

– Наблюдаем, конечно. Ну, так… – Колесов замялся. – Когда время есть.

– У меня очень много вопросов к вашему городку. Что за товарищ? Где живёт, чем занимался?

– Его зовут Александр Павлович Крамер.

– Дворянская фамилия. – Введенский ещё больше нахмурился. – Кто такой?

– Тоже учёный. Антрополог. Ему сейчас, кажется, 56 или 57 лет, после революции недолго преподавал в Москве, а потом уехал в Италию и не вернулся. Жил в Риме, в Милане, во Флоренции. Катался по Африке и Южной Америке. Никогда не высказывал ничего контрреволюционного, советскую власть принимал, просто вдруг взял и не вернулся. А теперь вот попросил разрешения и поселился здесь. Издавался в «Науке и жизни». Говорят, у него дома коллекция черепов.

– Вы серьёзно? Дворянская фамилия, эмиграция, коллекция черепов? И вы следите за ним, «когда есть время»?

– Как сказать… – Колесов занервничал. – Живёт себе и живёт, почти ни с кем не общается, как и этот… Странный немного, конечно. С иголочки одевается, очень вежливый. Всегда улыбнётся, всегда осведомится о здоровье. Но, знаете, в нём, конечно, сквозит вот это барское. Но его здесь любят, засматриваются. Выглядит как иностранец из кино.

– Завтра я зайду к нему. – Введенский снова осмотрел гостиную и увидел, что солнце уже село и в небе сгущаются сумерки. – А теперь нам пора, меня ждёт водитель. Завтра очень много работы.

Работы действительно много. Первым делом нужно сходить в больницу и осмотреть тело Беляева. Опросить людей. И, в конце концов, нужно поговорить с Крамером. Крамер вызывал в нём больше всего подозрений. Куда смотрят в наркомате, почему не предупредили?

Введенский всё никак не мог привыкнуть, что в Крыму так рано и быстро темнеет. Южная ночь сваливается на тебя неожиданно, как полотенце на клетку с попугаем. Только что было видно море и горы вокруг, а теперь – только темнота, и огни ночного городка на дальнем склоне, и электрический свет в окнах домов, не грязно-оранжевый, как в больших городах, а апельсиново-жёлтый, и стрёкот ночных насекомых, но по-прежнему чертовски жарко.

На улице загорались фонари, выхватывая у темноты мутно-рыжие пятна света. Спасибо советской власти – провела освещение даже сюда.

– У вас тут жара когда-нибудь заканчивается? – спросил Введенский, выходя из дома и закуривая.

– В октябре закончится, – ответил Колесов. – Глядите-ка, а дед Исмаил всё сидит.

Введенский посмотрел на крыльцо соседнего дома – действительно, дед по-прежнему сидел на своём месте, опершись подбородком о палку, и думал о чём-то своём.

– Поговорю с ним, – сказал Введенский и направился в сторону дома.

– Уверены? Вряд ли он скажет что-то пригодное.

– У меня есть соображения на его счёт, – продолжил Введенский, не сбавляя шага.

Старик по-прежнему не обращал ни на что внимания, даже когда Введенский стоял прямо перед ним, а Колесов ждал чуть поодаль.

– Уважаемый, – прокашлялся Введенский.

Старик лениво поднял на него голову, посмотрел мутными и слегка красноватыми глазами, будто бы не на него, а сквозь, скривил лицо в недоумении.

– Уважаемый, – повторил Введенский.

Старик скривил лицо ещё сильнее, будто пытался вслушаться в то, он говорит.

– Меня зовут Николай Степанович Введенский, я из угрозыска. Вашим соседом был известный учёный Беляев, несколько дней назад его убили. Может быть, вы что-нибудь видели или слышали?

Старик раскрыл рот, его огромная нижняя губа задрожала, морщины на лбу дугообразно выгнулись. Он медленно повернулся к Введенскому правым ухом и громко переспросил:

– А?

Введенский замолчал. Осмотрелся по сторонам, набрал воздуха в лёгкие, наклонился, повторил громче:

– Я из угрозыска! В том доме, – он показал пальцем, – убили человека! Вы что-нибудь видели?

– А? – повторил старик, и его голова затряслась.

– Человека убили! – повторил Введенский. – В том доме! Видели что-нибудь?

Старик снова повернул лицо к Введенскому, посмотрел на него ничего не соображающими глазами.

– Море там! – показал он пальцем вправо.

Колесов подошёл к Введенскому, дёрнул за рукав:

– Николай Степанович, ну видите же – старик полоумный и глухой.

– Это вы кое-чего не видите, – тихо возразил ему Введенский. – А зря.

Он постоял над стариком, помолчал, подумал, зачем-то повёл ноздрями, будто пытаясь удостовериться, что почуял тот самый запах.

– Исмаил, не придуривайтесь, – продолжил он уже тихим голосом. – Я прекрасно вижу, что вы всё слышите и понимаете. А ещё у меня хорошее обоняние, и я вижу цвет ваших глаз. Если вы сейчас не пойдёте мне навстречу, я найду того, кто продаёт вам гашиш, и он надолго уедет в Сибирь.

Старик встрепенулся, глаза его приобрели осмысленность.

– Не надо, – сказал он таким же тихим голосом.

– Уже хорошо. А теперь расскажите, что вы помните о ночи с 12 на 13 сентября.

– Да, да… – Старик явно растерялся. – Извини, брат, я… Не надо только этого. Да, да. Я тогда проснулся ночью, часа в два, от криков. Оттуда, из дома.

Введенский кивнул и нахмурился.

– Кричал доктор, – продолжил старик.

– Профессор, – уточнил Введенский. – Других голосов не было?

– Нет, нет. Только он кричал. Страшно, громко. Кричал что-то… «Пошёл отсюда», кричал, да. «Пошёл отсюда, ты кто вообще такой». Гремело что-то, долго гремело, что-то упало, ещё слышал, как что-то разбилось…

Статуэтка, понял Введенский.

– А потом совсем жутким голосом кричал «сдохни, тварь». Очень страшно кричал. А потом, ну… потом просто кричал. Уже не словами. Кричал, мычал. Потом хрипел. Потом перестал.

– А вы что делали?

– Боялся, – честно ответил старик. – Потом, когда затихло, вышел сюда на крыльцо, посмотрел – свет в гостиной горит, но ничего не видно. Посидел тут полчаса, потом в сон стало клонить… Жуткое дело. Клянусь Аллахом, ничего больше не знаю.

– Сможете повторить то же самое под протокол?

Старик кивнул.

– Хорошего вечера. Спасибо, что помогли. Но замечу, что вы плохо знаете ислам, думая, будто он разрешает курить гашиш. Умар ибн аль-Хаттаб[8] определял все вещества, затуманивающие разум, как хамр – то есть нечто неприемлемое для правоверного мусульманина. А Шейх-уль-Ислам ибн Таймийя[9] прямо писал, что гашиш, как и любой другой хамр, запретен и за его употребление полагается сорок или восемьдесят ударов плетью. Советский уголовный кодекс более гуманный. Жить по нему намного проще, чем по шариату.

Старик молчал.

– Я не хотел напугать вас, – улыбнулся Введенский. – Вам это не грозит. Я очень благодарен вам за неоценимую помощь. Доброго вечера.

Введенский посмотрел на Колесова и подмигнул ему.

Колесов был растерян и некоторое время молчал, когда они уже шли по дороге в центр города.

– Честное слово, – сказал он. – Не знаю, как мы не догадались про гашиш. Слушайте… Откуда вы столько всего знаете?

– Много учился, – уклончиво ответил Введенский. – А насчёт гашиша – внимательнее надо быть. Вы же знаете этот запах, его ни с чем не спутать. Я ещё днём подумал, что он не совсем в ясном сознании. У вас тут много такого?

Колесов пожал плечами.

– Разве за ними уследишь? Пару месяцев назад на рынке взяли татарина, который торговал… Но где он брал, у кого закупал – не выяснили. Городок у нас, как я говорил, тихий. Но в тихом омуте, сами знаете.

– Знаю.

Дойдя до машины, Введенский разбудил задремавшего водителя, распрощался с Колесовым, попросив передать привет Охримчуку, и снова уселся на переднее сиденье.

– В номера? – спросил водитель, протирая глаза.

Введенский кивнул.

– Запоминайте дорогу, – сказал водитель. – Я сюда нечасто буду заезжать. Дорога тёмная, но ничего опасного тут нет, да и прямая, не заблудитесь.

Они ехали в санаторий «Береговой», построенный в этих краях около десяти лет назад. Введенский уже знал, что это место с трудной судьбой и ему очень не везло с начальством.

Введенскому было странно осознавать, что он будет тут совсем один, не считая какой-то старухи и сторожа. Один на весь санаторий, как царь. Совсем рядом – набережная, пляж с бетонными волнорезами и красивое море. По утрам он будет варить себе кофе, выходить на балкон и любоваться видами, а вечерами…

А вечерами он будет возвращаться домой по этой тёмной дороге. Заблудиться здесь действительно довольно трудно, но идти, судя по всему, не очень удобно. Ещё одной непривычной вещью в Крыму оказались спуски и подъёмы – где в Ленинграде, плоском, как карельская лепёшка, такое увидишь?

Дорога всё время шла вниз, иногда круто выгибаясь над обрывом, – не горный серпантин, конечно, но похоже. Введенский снова подумал о крымских водителях, которые гоняли по этим дорогам, будто вслепую, лихо заворачивая и не сбавляя скорости на опасных поворотах.

Водитель всё время молчал. Ровно гудел мотор, и впереди не видно ничего, кроме дороги, освещённой фарами: спереди, справа, слева и сверху нависала абсолютная чернота, и только по звёздам можно понять, где кончается небо и начинается море. Или это горы?

Фары выхватывали в густой черноте жёлтую полосу, в свете которой змеилась разбитая дорога.

Гудение мотора и однообразный вид убаюкивали Введенского, ему захотелось спать, как несколько часов назад, когда они ехали сюда из Алушты, но нельзя: надо думать о деле.

– Надеюсь, в санатории есть телефон? – спросил он водителя.

– У входа, в кабинете управляющего. Всё равно управляющего там нет, наверное, можете пользоваться, если он работает.

Если не работает – плохо, подумал Введенский. Нужно связаться с руководством и запросить кучу информации. Особенно о Крамере.

Они подъехали к большим решётчатым воротам и стояли перед ними несколько минут, пока сонный сторож не снял с них замок, щурясь от света фар. Четырёхэтажный санаторий выглядел довольно запущенным для здания, которому меньше десяти лет: с тех пор его явно не обновляли и не перекрашивали, краска на фасаде облупилась, по одной из колонн у парадного входа пошла трещина.

Видимо, тот, кто отвечал за строительство, тоже сел за воровство, подумал Введенский.

Когда они въехали на площадку перед входом, Введенский вытащил из багажника свой чемодан с вещами, пожал руку водителю, попрощался и вышел.

Сторож оказался совсем старик, тоже татарин, в грязной белой рубашке и совершенно лысый. Он жестом поприветствовал Введенского и указал на вход.

– Рады видеть, начальник, – сказал он. – Пойдёмте, покажу вам всё.

Введенский чувствовал себя очень уставшим и хотел только одного – поскорее лечь в кровать. Он кивнул сторожу, приветливо улыбнувшись, и пошёл за ним в вестибюль.

Внутри было грязно и пыльно, стёкла тоже давно не мыли. Электричество есть – и то хорошо.

Телефон, к счастью, работал. Отлично: утром он позвонит в Алушту и запросит всю информацию.

Для него выделили номер на четвёртом этаже, с кухней, собственной ванной и балконом. Заходя в номер, Введенский только сейчас вспомнил, что за день почти ничего не ел, но взять еды в это время уже негде.

– Утром плов делать буду, – сказал сторож, будто угадав его мысли. – Давай угощу.

– С удовольствием, – улыбнулся Введенский. – Завтра утром я бы еще хотел воспользоваться телефоном.

– Всё, что хочешь, – услужливо ответил сторож. – Ты начальник.

Введенский поблагодарил сторожа, забрал ключи, закрыл за собой дверь, включил ночник, поставил у кровати чемодан, стянул с себя гимнастёрку, сапоги и штаны, бросил на тумбочку фуражку, рухнул на кровать и тут же уснул.

Ему снился огромный лес с высокими деревьями, на которых росли вместо шишек и ягод стальные красные звёзды с надгробий. Деревья уходили кронами высоко в небо, земля под ногами зеленела от сырого и мягкого мха, и трещали пересохшие ветки, когда он наступал на них сапогами. Звёзды висели на деревьях, играя яркими солнечными бликами на стальных гранях, – кажется, они чуть-чуть, еле слышно звенели, и где-то далеко в глубине леса раздавалась музыка.

Танго на итальянском языке.

Музыка становилась всё громче и отчётливее, и Введенский открыл глаза, увидел над собой потолок номера, освещённый ночной лампой, и понял, что это не снилось ему. Танго продолжало играть.

Он сел на кровати, помотал головой – нет, точно не снилось. Музыка раздавалась откуда-то снаружи, с открытых дверей балкона.

Он вышел на балкон, всмотрелся в темноту, туда, где шуршало и пенилось ночное море.

Танго играло с берега.

– Что за чертовщина, – сказал он вслух.

Бросился к кровати, быстро влез в галифе и рубаху, натянул сапоги, нашарил в чемодане карманный фонарик, вытащил из кобуры ТТ и проверил патроны.

Снова вслушался в музыку. Да, именно танго, именно на итальянском. Быть не может.

Быстрым шагом направился к выходу, побежал по коридору, спустился по лестнице вниз.

В вестибюле за стойкой управляющего спал сторож. Хорош сторож, подумал Введенский, проходя мимо него. Впрочем, за закрытыми дверями музыки почти не было слышно.

Он вышел наружу – музыка стала громче. Включил фонарь, спустился по крыльцу на площадку перед санаторием, побежал к воротам, открыл задвижку, выбежал на пляж, приставив руку с фонариком к пистолету.

Огляделся по сторонам, поводил фонариком влево, вправо, вперёд. Никого. Музыка играла где-то справа, судя по всему, уже совсем близко.

Он аккуратно и медленно пошёл на музыку, ощупывая темноту лучом фонарика, временами поглядывая вправо и влево, оборачиваясь назад – вдруг кто подбирается сзади – и стараясь ступать осторожно, чтобы вслушиваться в каждый звук.

Но он не смог услышать ничего, кроме музыки и мягкого шороха ночного прибоя. И его собственных шагов.

Источник звука долго искать не пришлось. Патефон стоял на гранитном парапете набережной.

Введенский снял ТТ с предохранителя, замедлил шаг, снова осмотрелся с фонариком по сторонам – никого. Подошёл к парапету, заглянул вниз, на галечный пляж, осмотрел его – тоже никого.

Пахло тиной и сыростью.

Приблизился к патефону – песня уже близилась к концу. Тщательно осветил, осмотрел. Зажал фонарик в зубах, протянул руку к патефону, очень осторожно, будто в осиное гнездо, и быстрым движением снял иглу.

Музыка замолчала, жужжание патефона смешалось с шорохом прибоя.

Введенский снова огляделся вокруг с фонариком. Никого.

Он застопорил патефон и посмотрел на пластинку ближе. Это всё тот же Карло Бути, песня называлась L’ultima sera. Та же фирма Columbia, 1937 год.

Патефон советского производства, с клеймом наркомата лёгкой промышленности, не тот, что у профессора – у того был немецкий.

Введенский понял: тот, кто поставил эту пластинку, скорее всего, всё ещё здесь. Прятался где-то неподалёку и наблюдал.

На его месте он бы тоже прятался где-нибудь и наблюдал.

Ему стало не по себе.

Он снова осторожно огляделся вокруг с фонариком, выхватывая из темноты в жёлтом свете кромку каменистого пляжа с маслянисто блестящими волнами, ступеньки вниз, парапет, брусчатую набережную, скамейки, клумбы, пальмы, снова набережную, снова парапет, бетонный волнорез и опять пляж.

Никого.

Только море шумело за спиной.

Введенский почувствовал, что лицо его вспотело, провёл по нему ладонью, почувствовал набухшие от напряжения вены на лбу.

Какой-то бред.

– Подними руки и выходи! – выкрикнул он в темноту неожиданно для себя.

Молчание.

– Я знаю, ты здесь, – продолжил Введенский.

Тишина.

«Глупости, – подумалось ему. – Меня видно здесь с фонариком, как на ладони, а он может прятаться в этой темноте сколько угодно. Может быть, уже и ушёл давно».

Он постоял так ещё пять минут, пока фонарик не стал светить слабее – кончался заряд. Оставаться здесь в полной темноте ему не хотелось.

Введенский, продолжая оглядываться по сторонам, вытащил у патефона ручку, воткнул её в держатель, закрыл вместе с пластинкой, защёлкнул, взял под мышку, держа в свободной руке фонарик, и направился к санаторию.

Оказавшись в своём номере, он включил везде свет, осмотрел комнаты, закрыл двери на балкон.

Патефон оставил у входной двери, рядом с обувной полкой.

Спать ему больше не хотелось. Часы показывали половину пятого.

III

Санкт-Петербург

Клиника Бехтерева, отделение интегративной фармакопсихотерапии психических расстройств

21 декабря 2017 года

11:05

– Расскажите мне ещё об этом Городе Первого Солнца. Мне интересно.

На второй день Поплавский выглядел, кажется, более дружелюбным. Синяки под глазами не такие глубокие – наверное, он начал высыпаться, думал Хромов. Ещё бы не начал после таких таблеток.

Поплавский сидел более уверенно, он больше не оглядывался в беспокойстве по сторонам, но всё равно нервно постукивал пальцами по спинке дивана.

Хромов чувствовал себя уставшим, хотя день ещё только начался. Последние недели он никак не мог избавиться от чувства постоянной усталости. Выходные не помогали. Долгий сон не помогал. Он крутил в руке шариковую ручку и иногда постукивал ей по блокноту.

– Я мало знаю о его истории, – заговорил Поплавский. – Известно, что это самый крупный город Империи и всей планеты и ему много тысяч лет. Он очень красивый. Его узкие улочки вымощены белым мрамором. Дома – огромные, красивые, с сияющими колоннами. А на площади перед императорским дворцом раньше стоял газовый фонтан в окружении стеклянных скульптур. В любое время года он источал аромат весенних цветов в разноцветном тумане. Вы хотели бы увидеть это?

– Хотел бы, – кивнул Хромов. – Я правильно понимаю, что эта, м-м… цивилизация напоминает Древний Рим, как если бы он дожил, скажем, до начала ХХ века?

Поплавский быстро закивал.

– Да, да. Когда я слушал рассказы Онерии, у меня была точно такая же ассоциация. Колонны, виллы, императоры – и вместе с этим поезда, огнестрельное оружие…

– Механические пауки, – добавил Хромов. – Кстати, что это за пауки?

– Это нечто вроде наших машин. Только без колёс. С ногами. То есть механические пауки, да… Они передвигаются на них верхом.

– А вы вообще хорошо знаете историю Древнего Рима?

– Да. – Поплавский улыбнулся. – Очень любил в детстве кино про римлян, книги читал.

– Почему именно Рим вызвал такой интерес?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Красиво.

– И, как я понимаю, любите читать фантастику.

– Да.

– А что из фантастики больше всего любите?

– В детстве прочитал «Марсианские хроники» Брэдбери, «Аэлиту» Толстого… Чуть позже очень полюбил Ефремова.

Всё как и ожидалось, подумал Хромов. Угадал. Только о Брэдбери не вспомнил, да, на него это тоже похоже.

– В детстве… – Он задумался. – Вы говорили, что наша медсестра Зинаида Петровна напоминает директора вашей школы.

– Да. Такая же неприятная.

– У вас связаны плохие воспоминания со школой?

– Мягко говоря.

– Почему?

Поплавский заулыбался и опустил голову, молча разглядывая собственный носок.

– Слушайте, я ваш психиатр, вы можете быть со мной откровенны. Ничего из того, что вы скажете здесь, не узнает больше никто.

– Да я бы и сам не прочь об этом выговориться, конечно… – Поплавский выпрямил голову и стал рассматривал стенку за спиной Хромова.

Хромов поймал себя на том, что хочет напористо спросить: «Ну, ну?»

– В школе меня травили, – сказал Поплавский. – Ну, знаете, как это бывает. Чо такой умный, чо на всех свысока смотришь, а вот мы выбросим твой рюкзак в женский туалет, а потом надаём тебе по морде после уроков.

Хромов кивнул и нахмурился.

– Я вырос в Купчино, среди панельных многоэтажек, – продолжал Поплавский. – А в школу я поступил в конце девяностых, сами знаете, что за время, и всем было наплевать на образование. Мелкие ублюдки нюхали клей, курили, дрались, пытались показать, кто из них круче. И отыграться на тех, кто слабее. Меня мутузили руками и ногами. Я быстро понял, что лучше прослыть психом, чем лохом. И прослыл психом, спустил пару ублюдков с лестницы, когда они стали опять задирать меня. Директор школы обвинил меня в том, что я – я! – он ткнул себя пальцем в грудь, – навожу ужас на всех нормальных детей. Что я агрессивно себя веду. Что я провоцирую и задираю их. Я!

Хромов молчал и кивал. Подобные истории были ему знакомы.

– Понимаете? Пока они несколько лет задирали меня, издевались над другими, это сходило им с рук. Мол, спортивные пацаны развлекаются, ничего страшного. Ну, задирают ботанов, ерунда, чепуха. Стоило мне защитить себя – на меня повалились все шишки. Эта старая тварь покрывала малолетнюю гопоту в своей школе.

Лицо Поплавского стало жёстче, он начал говорить быстрее и громче:

– Я был ботаном, очкариком, я был тем, кого можно пнуть, толкнуть, оборжать, плюнуть в тарелку. Мелкие ублюдки, сбивающиеся в стадо, – это омерзительно. Но ещё омерзительнее, когда им покровительствуют взрослые. Взрослые! С самого детства тебе долбят по голове: слушайся взрослых, они умные. Слушайся взрослых, они авторитетные. И что? Да ни хера! Я увидел, что взрослые – это старые жирные твари, готовые покрывать любое дерьмо, лишь бы оттоптаться на слабых и сохранить свою жопу в тепле. Я ушёл из этой школы и ни о чём не жалею. Я надеюсь, что все они сдохли и горят в аду.

Хромов вздохнул.

– Ваша история, к сожалению, мне очень знакома. Вы не один. Люди справляются с этим опытом по-разному, но вы молодец, что однажды взяли и постояли за себя. Для этого требуется внутренний стержень. Он у вас есть. Знаете, у меня дочь, ей пятнадцать лет – ну да я говорил об этом… Я всегда говорю ей, что взрослых слушаться не обязательно. Что не все взрослые умны. Не все справедливы. Мне очень нравится, как она растёт. Знаете, сейчас растёт очень хорошее поколение, и оно мне нравится. Надеюсь, им придётся лучше, чем нам или вам.

Поплавский молчал, лицо его всё ещё было напряжено, и он по-прежнему смотрел в стену за спиной Хромова.

– Хорошо, давайте поговорим конкретно о вашем общении с Онерией, – сказал Хромов. – Когда впервые она вышла с вами на связь?

Поплавский ответил сразу, не раздумывая:

– 15 ноября 2016 года.

– То есть вы общаетесь уже год?

Поплавский молча кивнул.

– Как это случилось? При каких обстоятельствах?

Поплавский слегка улыбнулся уголком рта.

– Хотите докопаться до травмирующих обстоятельств? Выяснить, что привело меня к тому, что я поехал крышей? Насилие, потеря близкого, шокирующее происшествие? Нет. Она просто стала говорить со мной. Ночью 15 ноября. Я засыпал у себя в кровати, и она стала говорить.

– И что она говорила?

– Она рассказала, что её зовут Онерия. Она живёт в Городе Первого Солнца. Она дочь воина из императорской гвардии. Пишет стихи, поёт песни и выступает на сцене. И что её город окружён пустынниками и скоро падёт.

– Как вы ощущали это? Это был голос?

– Нет, нет… – Поплавский снова заговорил быстрее и замахал руками. – Я же рассказал вам, почему вы ничего не помните… Это мыслеобразы. Я не слышал это. Оно появлялось в моей голове. И оформлялось в моих мыслях её голосом. Слово за словом, фраза за фразой… Как будто просто впихиваешь в другого человека свои мысли. И они появляются в голове.

– Примерно понимаю. То есть вы осознаёте, что это происходит сугубо в вашей голове?

– Ну конечно! Это же очевидно! Было бы странно, если бы я слышал её голос – тогда бы его слышали и другие, верно?

Хромов перестал крутить в пальцах ручку и на секунду запнулся. Он не знал, что сказать. Ему показалось, что это действительно самая логичная мысль – даже ему в голову такой бы не пришло.

– Эм… Да, тут уж вы точно правы, – сказал он после недолгого молчания.

Поплавский наклонил голову вперёд, и его голос стал ещё быстрее и сбивчивее.

– Знаете, через несколько месяцев я стал понимать, зачем она это делает. Точнее, догадываться. Я могу быть неправ. Но мне кажется, что она просто использует мою голову, – он постучал указательным пальцем по виску, – как дневник. Просто записывает сюда все свои мысли, чтобы не забыть. Чтобы оставить их хоть в чьей-то памяти. Рассказывает, что с ней происходило, и записывает прямо сюда. – Он снова постучал по виску. – Понимаете? Как в дневник или… как на диктофон.

– И поэтому вы решили записывать это в ЖЖ?

– Да. Чтобы это точно не забылось.

– А как, по-вашему, она, м-м… Записывает свои мысли в вашу голову?

Поплавский пожал плечами.

– Не знаю. Может, у неё есть какое-то специальное устройство. Может, на их планете эта способность в порядке вещей.

– И вы никак не можете ей ответить?

– Нет, конечно. Я же не умею посылать свои мысли в чужие головы.

Тоже логично, подумал Хромов. Удивительно логично.

– Как часто она с вами разговаривает?

– По-разному. Было время, когда говорила каждый вечер. В основном это вечером или по ночам. Иногда – раз в неделю.

– А сейчас?

– С момента госпитализации она не говорила со мной.

– А что она говорила вам, когда вы отправились в Пулковскую обсерваторию?

– Она говорила, что осталась совсем одна. Что ей страшно и одиноко. Слушайте, я понимаю, что это звучит дико. Доктор, правда, я понимаю, почему я здесь. Я прекрасно осознаю, что меня считают психом. Это нормально, что вы не готовы в это поверить. – Голос Поплавского задрожал. – Но, чёрт возьми, чёрт… Просто это всё настолько стройно, настолько правдиво, настолько реально и настолько красиво.

– Красиво?

– Да. Очень красиво.

– Как Древний Рим?

– Ещё красивее.

– Как Рэй Брэдбери?

– Ещё красивее.

– Как Ефремов?

Поплавский почесал подбородок, тяжело вздохнул, скривил губы и зло посмотрел на Хромова.

– Вы ничем не сможете мне помочь, – сказал он, помолчав несколько секунд. – Слушайте, мне пора домой. Давайте я уже пойду.

Хромов молча покачал головой.

– Не могу. Я должен вам помочь. Хотя бы попытаться.

– Мне не нужна ваша помощь.

– Когда вы признаете, что вам нужна помощь, вам станет намного легче.

– Я сейчас ударю вас.

Хромов посмотрел на Поплавского и заметил, что тот прищурился, а на его лице заиграли желваки. Кажется, он не шутит.

– Это лишнее. Пожалуй, наше время истекло. Зинаида Петровна!

– Извините. Вспылил.

Судя по тому, что Поплавский стал растерянно оглядываться по сторонам, он пожалел о своих словах.

– Ничего страшного. Но нам действительно на сегодня стоит закончить этот разговор.

Когда Поплавский ушёл, Хромов закурил прямо за столом, не подходя к раскрытому окну. Этот разговор вымотал его. Подобных пациентов он не встречал давно.

Его смущало, что в словах Поплавского прослеживается железная логика. Его не сокрушить нелогичностью бреда – его болезнь стройна и логична. Слова, мыслеформы, образы. Пустынники. Механические пауки.

Парень начитался в детстве фантастики. Случилось что-то, из-за чего он выдумал себе фантастический мир и стал воспринимать его как реальный. Школьная травля, конечно, тоже дала о себе знать – такие вещи не уходят из головы до конца жизни…

Он докурил, поставил чайник, снова залез в ЖЖ Поплавского, промотал несколько постов вверх.

Чайник забурлил, вспенился и щёлкнул.

Хромов снова насыпал в кружку кофе, залил кипятком, достал ещё одну сигарету и опять закурил, подумав неожиданно, что, кажется, уже совсем обнаглел – да и так много курить не очень полезно для здоровья.