Честное пионерское! Часть 2

Глава 6

Оксану Локтеву убили (убьют?) в воскресенье двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Судмедэксперты утверждали, что смерть девятиклассницы наступила в промежутке от шестнадцати до семнадцати часов. Школьнице нанесли семь колотых ран в район сердца и печени. На двери квартиры Локтевых не нашли следов взлома — либо у преступника был ключ, либо Оксана впустила убийцу сама. На теле жертвы не обнаружили следов сексуального насилия. Ничто не говорило и о том, что Локтева перед смертью сопротивлялась — девица будто бы терпеливо и безропотно ждала, пока преступник тыкал в её тело ножом. Оксану нашла мёртвой вернувшаяся со смены мать — она же и вызвала милицию.

Уже на следующий день утром подруги убитой (Нина Терентьева и Екатерина Удалова) сообщили милиционерам, что у Оксаны был «роман» с взрослым мужчиной. Локтева хранила втайне от подружек имя своего «возлюбленного». Мать жертвы тоже «что-то такое» подозревала (неоднократно находила у дочери деньги и дорогие подарки) — убеждала дочь, что той рано ещё «соваться» во взрослую жизнь. Но Оксана на слова родительницы отвечала лишь улыбкой — говорила, что «сама разберётся в своей жизни». Подруги убитой предполагали (сделали такой вывод из обмолвок Локтевой), что ухажёр девушки работал учителем в их школе. А незадолго до своей смерти Оксана поведала Удаловой, что скоро раскроет подругам его имя.

В тот же день в комнате для учителей семнадцатой школы нашли свёрток с окровавленным ножом — тот лежал на столе у стены, где любил восседать учитель истории. Но в то утро за тем столом видели моего папу. Мать Оксаны Локтевой нож опознала (позже и экспертиза подтвердила, что на клинке — кровь убитой девятиклассницы). Историка в тот день не оказалось в городе: он ещё в пятницу улетел в Новосибирск на похороны тётки — вернулся лишь в среду. А моего отца (Виктора Егоровича Солнцева — учителя физики из школы номер семнадцать города Великозаводска) милиционеры задержали. На мои слова о том, что папа в воскресенье весь день был со мной, милиционеры не обратили внимания. Мы с тёткой думали, что отца вот-вот отпустят: милиционеры поймут, что он невиновен.

Но потом папа признался в убийстве Оксаны Локтевой.

И в моей жизни начался «кошмар».

Я не сомневался, что Виктор Солнцев Локтеву не убивал. Потому что у него не было такой возможности. Сколько я не напрягал потом память, но так и не вспомнил, чтобы папа в то воскресенье оставлял меня одного в комнате дольше, чем на пару минут. Чтобы убить девятиклассницу ему понадобилось бы отлучиться из нашей квартиры минимум на полчаса. Но двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года такого не случалось — Виктор Солнцев весь день до позднего вечера был у меня на виду… но только у меня. Никто из соседей не подтвердил его алиби. И в то же время, папу в тот день не видели и вне квартиры — и уж тем более, рядом с домом Оксаны Локтевой.

Любому здравомыслящему человеку было бы понятно, что найденный в учительской нож никоим образом не делал моего отца виновным в преступлении (папиных отпечатков пальцев на орудии убийства не обнаружили). Тем более что и подруги убитой не указывали на Виктора Солнцева, как на любовника девятиклассницы (не говорили об этом с уверенностью — лишь твердили, что «может быть он, а может и не он»). Соседи Локтевых папу не опознали. Мать Оксаны тоже не припомнила, чтобы видела «физика» у себя в гостях. Папа выглядел жертвой оговора и милицейского произвола. Но на свободу отца не отпускали, хотя его сестра и обивала пороги милицейских начальников. А потом нам сообщили о папином признании.

Почему отец мог признаться в убийстве школьницы, мне намекнул потом бывший майор милиции Каховский (не сказал «прямым текстом» — просто намекнул). С его слов, «признания в те времена получали и не от таких». Получение «чистосердечного признания» — «верный» способ «в кратчайшие сроки» отчитаться перед руководством за раскрытие преступления. Об этом же говорил и тот факт, что за преступления Михасевича в тюрьму упрятали четырнадцать человек (а сколько человек расплачивались за «грехи» Чикатило?). Папа тоже взвалил на себя чужую вину: «сломался» или «поддался на уговоры следователя» — я точно не выяснил, почему он себя оговорил. Вот только в его признание поверили не все.

Через четыре месяца, когда исчезла Нина Терентьева, и зарезали Екатерину Удалову (Оксана, Нина и Катя не просто дружили — они жили в одном доме, в одном подъезде), в папиной невиновности усомнился и Юрий Фёдорович Каховский, старший оперуполномоченный Верхнезаводского УВД, майор милиции (тот самый человек, что задерживал моего отца в сентябре). Каховский предположил, что все три происшествия связаны между собой, что действовал один и тот же преступник. Но у милиции уже были признательные показания по двум убийствам. А тело Нины Терентьевой так и не нашли. Потому майору Каховскому велели «не мутить воду». А когда Юрий Фёдорович не успокоился — его обвинили в «подтасовке фактов» и вскоре уволили.

Оксана Локтева и Нина Терентьева вышли из актового зала. Они весело переговаривались, смеялись. Шагали девицы не в школьной форме — в одинаковых бежевых блузах и в модных сейчас «варёных» джинсах-бананах. На меня, на Зою Каховскую и на Вовчика подружки внимания не обращали (не оглядывались). Изредка здоровались с шагавшими им (и нам) навстречу старшеклассниками (кому-то махали руками, кому-то посылали «воздушные поцелуи»). Из актового зала девятиклассницы направились к выходу из школы (не задерживаясь, но и не особенно торопясь). Меня их маршрут более чем устраивал. Ведь я собирался схватить Оксану Локтеву за руку.

Я намеревался повторить то, что уже дважды проделал перед сеансами гадания в квартире Каховских (а до того — с Вовчиком и с Зоей в больнице). Вот только в этот раз почти не сомневался в исходе своего эксперимента. Ведь был уверен, что Оксану Локтеву убьют меньше чем через три недели. А это значило, что «припадок» у меня при касании к коже девицы обязательно случится. Потому я и не решился прикасаться к девятикласснице в школе: не желал привлекать к себе ненужное внимание и возвращать себе Мишино прозвище. Да и не хотел я ронять своё бесчувственное тело на землю: ни к чему мне лишний раз ударяться головой о землю и пачкать школьную форму.

— Вовчик, помнишь, что со мной дважды случалось в больнице? — говорил я.

Вовчик и Зоя Каховская с серьёзными лицами вышагивали рядом со мной — слушали мои наставления. Рыжий мальчишка чуть склонил голову (будто целивший рогами во врага молодой бычок), покусывал губы, сжимал кулаки. Мне казалось: он всё ещё переживал из-за того, что нас выставили из актового зала (представлял вечерний разговор с братом?). Хмурила брови и Зоя — сверлила взглядом спины девятиклассниц. Узел её пионерского галстука слегка сместился вбок; с правого плеча девочки соскользнула лямка фартука — Каховская поправила её не глядя, будто почесала за ухом.

— Это когда я терял сознание и «закатывал» глаза, — уточнил я. — Вспомнил?

Вовчик кивнул, провёл рукой под носом.

— Помню, — сказал он. — А чё?

— Замечательно, — сказал я. — Сейчас произойдёт примерно то же самое: у меня будет «приступ» — как только мы выйдем из школы. Потому и прошу вас мне помочь.

Зоя повернула ко мне лицо (встревоженное), попыталась заговорить — жестом попросил её промолчать.

— Так надо, Каховская! — сказал я. — Поверь мне.

Указал на спины девиц, которые маячили уже у самого выхода.

Продолжил:

— На улице я подойду к тем старшеклассницам. Когда отойдём от школы — туда, где будет поменьше народа. Возьму за руку вот ту девчонку, что с красной сумкой. И тут же повалюсь без чувств.

— Но!..

Зоя не договорила: вновь отреагировала на мой жест.

— Так надо! — повторил я. — Хочу кое-что понять. Без «приступа» не обойтись. Ваша задача — не дать мне грохнуться на землю. И всё. Кричать и звать на помощь не нужно.

Взглянул на Вовчика.

— Поможете мне?

Рыжий кивнул, развёл руками.

— Не вопрос, — сказал он.

— Миша, а может не надо? — спросила Зоя.

Взяла меня за локоть, будто пыталась удержать.

— Не дрейфь, Каховская, — сказал я. — Ничего страшного со мной не произойдёт. Припадки случались со мной уже столько раз, что стал к ним привыкать. Неприятная, конечно, процедура. Но без неё сейчас не обойтись. Главное — вы сами не испугайтесь.

И добавил:

— Буду падать — не пытайтесь меня удержать на ногах. Просто придержите моё тело, чтобы я не разбил затылок и не расквасил себе физиономию. И уложите меня на асфальт. Больше ничего со мной делать не нужно. Понятно? И не зовите на помощь.

Распахнул перед своими малолетними приятелями дверь школы — пропустил детей вперёд. Тут же догнал их, взглядом отыскал спины девятиклассниц. Девицы неторопливо шагали вдоль здания школы (покачивали бёдрами, надменно игнорировали взгляды встречных парней). Я поспешил за ними; но пока не приближался: очень уж многолюдно было на пришкольной территории. Зоя подстраивалась под мой шаг. Вовчик то выбегал вперёд, то чуть отставал: обменивался рукопожатиями с очередными «знакомыми». Я не отвлекался от маячившей впереди цели, на ходу инструктировал свой маленький отряд.

— Полежу на земле пару минут, — сказал я. — Максимум — минут восемь. Постарайтесь, чтобы я не привлёк ни чьё внимание. Зоя, видел у тебя часы. Засечёшь время: раньше чем через десять минут не паникуйте. Но я очнусь раньше. Обещаю. За меня не волнуйтесь. Понятно?

Вовчик смачно сплюнул на газон.

— Да это, ясно, — сказал он. — Подхватим — не вопрос. А обязательно тебе падать? Может, пусть одна из этих дур свалится? Вот их я ловить не собираюсь! Пускай хоть обе себе башки расшибут. Мочалки недокрашенные. А чё? Нечего было ржать на Ванькиной репетиции!

Я смахнул с лица пот — отметил, что волнуюсь. Но переживал я не за свой затылок: всё же надеялся на ловкость Вовчика (рыжий подхватит меня, а Зоя поможет ему не уронить моё не такое уж тяжёлое тело). Перед мысленным взором одна за другой всплывали старые фотографии, сделанные на месте убийства Оксаны Локтевой. В груди и в боку уже покалывало — в предвкушении будущих «ярких» ощущений. Семь ударов ножом — не самая приятная процедура. «Но и не смерть от перитонита», — попытался я себя успокоить. На ходу сбросил с плеча лямку, передал Каховской свою сумку и форменную куртку.

Резко ускорил шаг, когда девятиклассницы свернули с асфальтированной дорожки: посчитал, что падение на грунт с большей вероятностью убережёт мою одежду. Не сразу сообразил, зачем старшеклассницы зашли за высокий кустарник. Понял намерения девиц, лишь когда Терентьева извлекла из сумки красно-белую пачку сигарет («Мальборо» — неплохо живут советские школьницы!). Девятиклассницы повертели головами. Заметили меня и мою компанию. Удивлённо переглянулись, но сигареты не спрятали — напротив: чиркнули зажигалками, демонстративно закурили, выпустили мне навстречу две струи табачного дыма.

— Чего идёте за нами, малявки? — спросила Локтева.

Она стояла к нам ближе своей подруги. Держала дымящуюся сигарету между фалангами среднего и указательного пальцев. Шевелила нижней челюстью — месила зубами жевательную резинку.

— Покурить решили? — сказала из-за спины подруги Терентьева.

Девицы засмеялись — хриплым, гортанным смехом (неприятным). Они смотрели на нас вовсе не настороженно, но высокомерно и презрительно. Вовчик позади меня выругался (Зоя потом непременно упрекнёт его за подобные выражения). А я отметил, что обе девятиклассницы сейчас не выглядели на свой возраст. Особенно с сигаретами в руках. Обе смотрелись… не по-детски вульгарно. Я подумал: «Вот почему мужики велись на их уловки». Прикинул, «повёлся» ли бы я (я прошлый — взрослый) на призывные взгляды этих лолиток. Сам себе однозначно не ответил на этот вопрос. Прошёл сквозь облако пахучего дыма. Без лишней прелюдии выбросил перед собой руку — вцепился в женское запястье.

Кожа девицы показалась мне холодной (как у лягушки). Оксана Локтева возмущённо вскрикнула. Выронила сигарету (едва не прожгла мне рубашку). Но не высвободилась из моего захвата (всё же два месяца регулярной утренней зарядки не прошли зря). Подруга ринулась ей на помощь… Я не дождался момента, когда Нина Терентьева появилась из-за спины подруги. Потому что ослеп от внезапной вспышки. Перед моими глазами расцвели яркие, разноцветные огни воображаемого фейерверка. Голоса разгневанных девятиклассниц исчезли — сменились звуками музыки и с детства знакомыми словами песни…

— …А ты такой холодный, как айсберг в океане… — пела на экране телевизора Алла Пугачёва.

Громоздкий кинескопный цветной телевизор стоял на деревянной подставке между финиковой пальмой, упиравшейся ветвями в потолок, и покрытой вишнёвым лаком румынской «стенкой» «Мираж». За стеклянными дверками шкафов громоздился разный хлам: разномастная посуда, фарфоровые статуэтки, блестящие камни (похожие на кварц), большие ракушки, куски кораллов, икебаны из колючек и сухих цветов. Мой взгляд заметил ковёр на стене — не такой большой, как Надин «свадебный», и не столь же роскошный, какие покрывали стены и полы в квартире Каховских. На ковре — отрывной календарь (я заметил на нём цифру двадцать три).

А в своих руках я увидел толстую пачку советских денег — отметил, что в ней разные купюры (но ни одной номиналом меньше десяти рублей). Пальцы пролистывали банкноты, мои губы шевелились — вели подсчёт. Стул подо мной поскрипывал. Сердце в моей груди билось неторопливо и монотонно — его ритм убаюкивал. Руки и деньги постепенно прятались в похожем на табачный дым тумане. Я зевнул — по телу расползалась приятная, сладкая истома. С трудом вновь разлепил веки. Поморгал, разгоняя застилавшую мне взор пелену. И тихо выругался: потому что сбился со счёта.

Какое-то время я сидел неподвижно — смотрел на деньги в своих руках, на белую льняную скатерть на столе, на свои выкрашенные в вишнёвый цвет ногти. Руки казались тяжёлыми, будто к ним приклеили невидимые свинцовые гирьки. Плечи мои поникли, спина расслабилась. А веки так и норовили сомкнуться: будто намагнитились. Я снова зевнул; вздрогнул, когда по спине пробежала волна «мурашек». Потряс головой, разгоняя сгустившийся перед глазами туман. Поморщил нос, заметив на пальце заусеницу. Взвесил в руке тяжелевшую с каждым мгновением пачку денег.

— …Я понять тебя пытаюсь, кто же ты на самом деле…. — не успокаивалась в телевизоре певица.

Голос Аллы Пугачёвой теперь звучал тихо, словно доносился из квартиры соседей. Я взглянул на экран — тот не погас; но мне почудилось, что он потемнел, что краски на нём поблекли. А прижимавшая к лицу микрофон артистка походила теперь на «заражённого» из сериала «Ходячие мертвецы». Я покачнулся, но не упал — упёрся в столешницу локтем. И опять зевнул: раскрыл рот широко — едва не вывихнул челюсть. Вновь помотал головой, разгоняя сонливость. Постучал кирпичом из денег по столу — выровнял его края. Расправил широкую красную ленту (с нарисованными шариковой ручкой синими звёздами), обернул им пачку банкнот.

Завязал поверх пятидесятирублёвой купюры бант — полюбовался на своё творение. Синие звёзды блеснули: отразили солнечные лучи, проникавшие в комнату через не зашторенное окно. Я сжал перевязанные лентой деньги в руке, встал со стула. Резко пошатнулся — вцепился в край столешницы, чтобы не упасть. Почудилось, что шкафы румынской «стенки» слегка покачивались. Да и пол под ногами показался вдруг палубой рассекавшего морские волны корабля. Я неуверенно оторвал руку от скатерти, пошёл к выходу из гостиной. Едва передвигал тяжёлыми ногами — босыми (окрашенные лаком ногти на пальцах ног выглядели маленькими вишнёвыми драже).

— …И все твои печали под черною водой, — уже мне вслед заявил голос из телевизора.

Я зевал, тряс головой — шагал по коридору, придерживаясь рукой об оклеенные выцветшими салатовыми обоями стены. В углах прихожей сгустился туман и полумрак. Издалека (будто с улицы) доносились «тиканье» часов и рычание холодильника. Ковровая дорожка под ногами собиралась складками — создавала баррикады, преграждая мне путь. Но я будто в полусне преодолел все преграды; добрался до маленькой комнатки, привычно переступил порог. Бросил рассеянный взгляд на потёртые фотообои (стройные берёзы на берегу пруда), подошёл к полированному шкафу на тонких ножках, с застеклённой верхней частью.

Наклонился (тихо застонал), выдвинул самый нижний ящик серванта — приподнял груду женского белья, спрятал деньги. Упёрся в шкаф головой, от чего на нём задрожали и зазвенели стёкла. Царапнул по тёмной полировке дверцы «бара» ногтями. Ножки серванта жалобно пискнули. Но я на ногах устоял — и не уронил мебель (хотя о стеклянную полку что-то всё же тихо звякнуло). Часто моргал, встряхивал головой; туман перед глазами не развеивался — сгущался. Рот уже не закрывался: я зевал не переставая, чувствовал пробегавшие по коже волны то тепла, то прохлады. Ногой задвинул ящик и вернулся к «берёзовой роще».

Не сел — упал на скрипучий диван-книжку. Откинулся на низкую спину (прикоснулся к ней затылком). Мышцы на шее расслабились — голова безвольно склонилась к плечу. Я всё же прекратил зевать; почавкал, сглатывая скопившуюся во рту слюну. Смотрел на дверной проём, словно чего-то (или кого-то) ждал. Звуки телевизора и холодильника сливались в единую мелодию (настенные часы в нёй словно отбивали ритм). Разнозаряженные веки упрямо притягивались друг к другу. А я тянул ко лбу брови: мешал своим глазам закрыться. Но с силой притяжения не справился. Сперва сомкнулись веки — потом и моя спина скользнула по спинке дивана.

Я коснулся виском мягкой поверхности… и погрузился во тьму.

Которую тут же разогнала яркая вспышка…

— …Ровно пять минут прошло, — услышал я голос Вовчика. — А ты ещё спорила со мной!

— И ничего такого не было: я не спорила! — произнесла Зоя Каховская. — Я только говорила, что через десять минут позову на помощь.

Я открыл глаза.

Увидел над собой Зоино лицо. А позади него рассмотрел рыжую шевелюру Вовчика. Ещё заметил яркое голубое небо и зелёные ветви густого кустарника.

— Она спала, — выдохнул я (ни к кому конкретно не обращаясь). — Вот почему она не сопротивлялась.

Дети переглянулись.

И вновь посмотрели на меня: Зоя испугано — Вовчик с любопытством.

— Эээ… чё?

— Миша, как ты себя чувствуешь? — спросила Каховская.

Я смотрел девочке в лицо — на родинку над губой, на мочки ушей, на брови. Не спешил отвечать. Успокаивал мысли, устроившие в голове дикарские пляски. Сжимал челюсти, словно сдерживал зевок. Моргал, хотя туман и полумрак уже не застилали мне взор. Слышал крики птиц и шум проезжей части (не гул холодильника и не голос Аллы Пугачёвой). Рассматривал Зоины глаза (а не дверной проём комнаты). Но думал вовсе не о Зое Каховской — воспроизводил в памяти недавний (свой?) марш-бросок от стола в гостиной, до преграждавшего путь в «берёзовую рощу» скрипучего дивана.

«Она спала, — повторил я, но уже мысленно. — Умерла во сне. Она его не видела. И мне не показала».

Вздохнул и добавил: «Вот же гадство!..»

Долго размышлять мне не позволила мошка — она влетела мне в ноздрю. Я чихнул. И только теперь сообразил, что в бок мне упирались не пружины дивана — твёрдые камни. А мой затылок прижимался не к подушке — к бёдрам одноклассницы.

Я дёрнул головой. Но сразу встать не сумел. Зоина рука опустилась на мой лоб, словно девочка не желала меня отпускать. Я в реальности почувствовал почти такую же слабость, как и в недавнем видении. Но не встревожился: знал, что та вскоре пройдёт.

Однако попытки встать пока прекратил. Упёрся локтями в землю — принял устойчивое положение. Подмигнул Вовчику, улыбнулся Зое.

— Нормально… всё со мной, — сказал я. — Спасибо, что помогли.

— Не за что, — сказал Вовчик. — Видел бы ты, как я тебя подхватил! Это меня, надо было признать лучшим футбольным вратарём, а не Дасаева!

— А девочки ушли, — сказала Зоя.

Дёрнула плечом — сбросила бретельку фартука; махнула ресницами.

Я взглянул на кусты — ни Оксану Локтеву, ни Нину Терентьеву не увидел.

Но в воздухе ещё витал запах табачного дыма.

— Да и… фиг с ними, — сказал я.

— Может… к доктору тебя? — спросила Каховская.

Я улыбнулся; зажмурился: вдруг взглянул на солнечный диск (тот выглянул из-за головы рыжего мальчишки).

— Не нужно никаких докторов: уже всё прошло… почти.

Приподнял голову, но тут же вновь уронил её на Зоины ноги.

Тёплая ладонь снова прижалась к моему лбу.

— Сейчас минутку ещё полежу, — сказал я, — и пойдём по домам. Не переживайте: сам дойду. Наверное. А в полпятого мы с тобой, Каховская, снова увидимся. Надеюсь, ты не забыла об этом? Сегодня мы запишемся в секцию самбо.