Чёртово семя, или Русалка

1

Слаще яблок, чем из чужого сада не бывает. В шелесте зелёного цвета вызрела эта мысль. До неё дотянулась рука кучерявого мальчишки, сорвала её и поднесла ко рту. Сладость открытия, поразившая язык, передалась сочной мякоти плодов, замерших в августовской куще. Обман стал явным не сразу; различимые черты ему придало разочарование, осквернившее любое другое яблоко в любом другом саду и не на шутку взволновавшее юное сердце – нигде в окрестностях нет столь колдовской яблони. Едва пальцы касаются знакомой изгороди предвкушение большого удовольствия хватает смельчака за волосы и не отпускает, пока тот не окажется в самой паутине ветвей – там живёт миракль, наполняющий плод неповторимым вкусом, там же таится обман: яблоня, усеянная солнечными поцелуями, колдовская не сама по себе. Сквозь перепутанные ветки виднеется окно, а за ним чей-то взгляд. Мальчишка никогда и не думал прятаться от этого взгляда. Напротив, он испытывал нераскрытую перед самим собой нужду быть на виду, сидеть на дереве, вгрызаться в яблоко, под присмотром светлых глаз. И ему хорошо, а всё – идёт мимо…

Заботливая рука родителя щедро рассыпала гороха на деревянные половицы. Горошины прибились друг к другу, и полные презрения сияли у ног мальчишки. – На колени! – прогремел отцовский голос. Мальчишка обернулся, словно хотел сказать что-то, но промолчал. Лишь глаза его, чёрные как у воронёнка, красноречиво блестели, но разжалобить судью не могли – им недоставало раскаяния. Мальчишка зажмурился, вцепился пальцами в засученные штаны и опустился на колени, которые в тот же миг укусила истязательская дробь. Отец наказал сыну стоять так до тех пор, пока вся дурь не выйдет. Целая вечность, – подумал сын. И простоял бы он не меньше, если бы не мать. Она наварила мужу густых щей, натёрла хлеб чесночком, достала из-подполы бутылку, а сама, душа безропотная, села рядом, мошек от мужика отгонять. – Василю бы поесть, – вдруг проговорила она. – Он уж наелся, – чавкнул отец, уплетая наваристые щи. Жена приподнялась, налила забористой бражки и подсунула супружнику. – Полно тебе, благодетель, измаялся весь. От удовольствия у мужика защипало язык – одним разом осушил он полную чарку. Ублаживши внутренности, мужик утёрся рукавом, прикусил корку хлеба и поймал внимательный взгляд жены. Экие глаза глядят на меня – мелькнуло в голове. Не чувствуя в себе никакой возможности противиться воле сердобольной женщины, он молча кивнул, и та немедля бросилась к сыну.

…На тьму возлёг Дракон. Лениво потянувшись, он подметил, что отсутствие крыльев весьма кстати, если пожелал полежать на спине. С другой стороны, дракон без крыльев, напоминает скорее ящерицу, что само по себе крайне досадно, и вряд ли возможность улечься на спину исправила бы положение, не будь Дракон внушительных размеров. Поэтому, коль скоро Дракон колоссален, бескрылое существование совершенно его не тревожит. Впрочем, его вообще мало что тревожит. Он безучастно наблюдает бег небесных тел, объятых металлическим туманом, безразличным взглядом одаривает ветвистую молнию и с непоколебимым равнодушием взирает, как на просторных берегах земли, некогда поднявшейся из пучины, строят города рыбоподобные люди. Спустя целую вечность, отметил Дракон, вещей, что могут пронять, не остаётся. Жизнь великана – утомительна.

Почесав упитанное брюхо, Дракон прищёлкнул железной челюстью и перевалился набок, его серебряная чешуя зашелестела и шелест, скатившись с хвоста, угодил в берёзовую рощу, найдя в полнощном перешёптывании листвы своё продолжение. Неусыпный ветер пробежал сквозь берёзовые кущи и украл их очаровательный шёпот, в котором известное переплелось с неведомым. Мчась по селениям и пустырям, мимо столбов и колоколен, ветер сеял то, что украл. Скоро вся земля проросла белоснежными осотами. Их ожившие цветки источали аромат, взывающий сну, и сон приходил, безликий пилигрим, и был везде, где есть душа, с которой можно обсудить, о чём говорит манящий запах ночи.

Сон забрался под чью-то кровать и заскребся, умоляя обнаружить себя. Спустя мгновение, он покатился по полу золотой монетой и провалился в щель. Увлечённый сном человек вскочил с кровати и принялся судорожно отдирать доски голыми руками. Доски скрипели от боли, а под ними заманчиво звенел сон.

Сон заперся в чьём-то сундуке и застучал. Выбравшись наружу, он припал к ногам недоумевающей девушки. Почувствовав, как что-то коснулось её бледных коленок, она склонилась и увидала на своей груди головку шёлковой змеи. Змейка зашевелилась и непрерывной нитью опутала обнажённое тело девушки, отчего та затаила дыхание. Она не испытала страха, лишь неясное волнение. Окончив работу, шёлковая змейка исчезла, а девушка оказалась в ласковых объятьях свадебного наряда. От счастья она кружилась и смеялась, и смех её сливался со смехом суженого, чей облик отразился в зеркалах.

Сон постучался в дверь. Дверь распахнулась сама по себе. В дом вошла косматая старуха в чёрном платке. Её лицо, испещрённое морщинами, светилось мертвенной белизной. Старуха бросила взгляд на люльку, где умиротворённо сопел малыш. Мать не могла пошевелиться, вынужденная наблюдать, как незваная гостья медленно приближается к младенцу и тянет руки к его розовым пяткам. Раздался немой материнский крик. Время замерло, одна за другой зажглись свечи – к счастью, сновидения не вечны…

Ночь истлела с первым светом, с первым светом растаяла дурманящая осота – растаяли и сны. Дракон перевернулся на другой бок и стал совсем невидим.

Старому рыжебородому петуху, вскочившему на плетень, не терпелось исполнить утреннюю песню. Он уверен, без этой песни никто и не узнает, что наступил новый день. Дикие пташки, усевшиеся на ветках можжевельника, не считали полезным разубеждать важную птицу.

Признаться, они разделяли мнение, что пенье петуха лишено академической утончённости, но самобытное звучание и строгость исполнения интересовали слух даже самых искушённых особ. Соловьи называют петуха, не без восхищения, самым фанатичным и преданным делу язычником. Дрозды, предпочитая менее вычурные определения, прозвали петуха просто – самым народным певцом. Сокол – не большой артист, но большая птица – сказал, что такие песни нам тоже нужны. Что же сказали воробьи, разобрать невозможно, однако по бытующему в птичьих кругах представлению, воробьиная мещанская сущность готова рукоплескать и болотной выпи, чья бездарность очевидна. Поэтому, стоит ли доверять воробьям, что бы их чириканье ни значило?

Удить солнце в колодце занятие непростое. Здесь мало таланта, здесь требуется исключительная усидчивость и осторожность. Одна малейшая неловкость, промедление или, того хуже – фальшь – спугнёт великую тайну, и та занырнёт обратно в колодезный обруч. Птахи, захваченные событием, тихонько щебетали, обратив остроконечные профили к свечению на дне колодца. В предвкушении, рыжебородый петух, сознавая возложенную на него ответственность, подтянул галифе, с выправкой старого кавалериста пристукнул каблучками и встал в позу. Наконец, из омута восстало белое солнце. Но как бесшумно, как тихо! Взоры разнородной стаи обратились к соучастнику творчества. Миг настал: петух собрал всю волю, сделал глубокий вдох и гаркнул, словно оказался в объятьях лисы. Дикие птахи застыли в изумленье. Петух встрепенулся, прокашлялся и снова гаркнул. Тишина давила со всех сторон. Артист, провожая солнце взглядом, отважился пресечь тишину последним, верным движением голосовых связок и едва раскрыв клюв поперхнулся, захрипел и потрясённый свалился с плетня. Птахи, застучав клювами от смеха, разлетелись кто куда. Остались только вороны, хранившие, до сей поры, глухое равнодушие. – Какой певец! Какой прелестный голосок! – потешались они, кружа над петухом, – Ай да старик! Что за птица! – Эй, вы, – грозился охрипший петух, – не быть сегодняшнему дню! А ведь сегодня ярмарка! Мне хозяин новую жену купить обещал! – А на что тебе жена, старому? – каркали вороны, – жена не картина, ей твоего дурного взгляда мало!..

Прежде чем Василя вырвали из толпы, он успел поймать любопытным взглядом неизвестную красоту. На тёплых мокрых досках женские белые ноги, с них стекает пот и пар льнёт к маленьким пальцам. Едва озорной зрачок двинулся выше бледных колен, кто-то тряхнул Василя за шиворот – это отец. Василь угодил в ласковое материнское объятье. Женщина стояла поодаль, в ожидании, когда же её мужик, среди таких же одинаковых с ним мужиков, перестанет любоваться развесёлыми картинками.

Убегая, Василь запретил себе отзываться на окрики матери, а занырнув на самую глубину площади, перестал слышать знакомый голос.

Многолюдную площадь охватило буйство красок. Красные щегольские сапожки бегут по пыльной дороге, рядом с ними чахлые башмаки, босые детские ножки, собачьи лапы. На блестящую ткань и посуду, топоры, зубастые грабли и бороны, на обувь, расшитые платья и платки с вьющимися узорами глядят все женские и мужские глаза, полные жизни и вдохновения, все коровьи, козьи, рыбьи пустые глаза. Народ осаждает прилавки напористо, с шумом, люди толкаются, пихаются, бранятся, и тут же обнимаются, пьют и горланят песни, любят и тут же ненавидят. Под хлопки ярких многоцветных флагов бабы дразнят мужиков, хватая их за бороды, и кружатся в хороводе, окрылённые незамысловатой музыкой и вином. А рядом бредёт поп с иноком, качает головой и поучает его, постукивая деревянной тросточкой.

В одном скромном пределе сосредоточился весь мир, всё здесь и все здесь – и офени из Афин и ростовщики из Иерусалима.

У балагана дураки в пёстрых нарядах поют потешные песенки, играют на струнах и дудках, бьют в барабан. Маленькие чудные куколки пляшут на сценке и забавляют народ. Василь подобрался к самим подмосткам. Малорослый, он без труда протиснулся между зевак и оказался там, откуда лучше всего видно представленье.

Он не сразу приметил среди толпы виновницу своих странных снов – она, как и все, со святою алчностью поила глаза и сердце. Впервые Василь любовался ею наяву, впервые слышал её голос, чистый и светлый, созвучный пенью реки. Из всего ветвистого многоголосья Василь различал лишь эту нежную ветвь, лёгкую словно дыханье младенца.

Она стояла, будто бы задумавшись, у её приоткрытого рта замерло яблоко – боясь упустить что-то важное, она не решалась надкусить его. В душе мальчишки отразился не замечающий призраков человек, чья красота свободная от скорлупы, покоряла бездействуя. Заглядевшись, Василь прикусил губу – но её улыбка отняла солёный привкус боли. Василь смеялся вместе с ней, не зная о чём она смеётся, и смотрел на неё так, как хотел бы, чтобы она смотрела на него.

Пожилой священник с осанкой молодого человека постукивал перед собою тросточкой, затем, клал невесомые шаги. За ним неотрывно следовал инок, на его потрескавшихся губах поблескивало молоко. Священник сказал – плох тот звездочёт, что смотрит по сторонам и не оставляет взгляда небу. Инок с удовольствием поедал каждое сказанное слово, каким бы малым оно не казалось. Он следовал, слушал и при случае внимательно всматривался в лицо наставника. Эта борода лишена грязи, – думал он, – она серебрится, словно шёлк. Такая борода не украсит лица дурного человека. Священник сказал – будь милостив к ним, как Он милостив к нам, чтобы не случилось, и остановился. От неожиданности инок чуть не наступил сапожком на подол застывшей рясы. Инок выглянул из-за плеча и увидал, как навстречу шаткой, но уверенной походкой идёт краснолицый мужик. Священник встретил его не роняя бороды на грудь, но почтенно взглянув. Ожидая худшего, пожилой священник опёрся обеими руками на тросточку и дал мужику высказаться. Тяжело вообразить, сколько сердечных сил было затрачено, чтобы удержаться и не дать со всего размаху по медному мужицкому лбу. Несчастный, обливаясь горькими слезами, весь точно дрожащая скала, громадный и беззащитный от собственной глупости, наивный, как щенок, и чудовищный, как заморский зверь умолял попа сжалиться и отпеть в стенке храма почившего сегодня утром петуха. Изумлённый инок ждал, что же на этот раз скажет наставник, но тот молчал, а из прищуренных глаз его лился свет необыкновенного оттенка.

Любое слово было бы лишним, думал священник на досуге, вспоминая того мужика, его богопротивный вид и запах, исходивший от него. И хорошо, что по воле судьбы ничего отвечать ему не пришлось, глупость малолетняя превзошла глупость зрелую. Наблюдая, как Василь работает в саду храма, как со лба его стекает седьмой пот, священник, пригладив шёлковую бороду, сказал – из малого вырастает большое, какое малое, такое и большое. Инок съел и эти слова.

Всё позабуду, а этого не позабуду, рассказывал священник. И лучезарных глаз не хватило бы увидать мальчишку, что летел как ветер, чтобы украсть мою трость. Мних, ходивший со мною, успел подхватить меня, не то узнать моему дряхлому телу хорошенький удар. Встречный наш уж и помчаться за сорванцом всем видом обещал, да вот беда – вина он выпил непозволительно много, оттого лучшим определил оставаться на месте. А сорванец с моей тростью под мышкой добежал до балагана, врезался в толпу и, толкаясь и пихаясь, отдавливая ноги, пробрался к месту, затмив собой вертеп. Э-ге-ге! – вскрикнул он, сунув мою трость между ног, – где ж это видано, чтобы поп ходил без палки? А подайте ему дьявольского вепря, на нём он и до луны доберётся! – и давай, приплясывая, ходить кругами. Видать, подглядел богомерзкий сюжетец средь постыдных картинок, где и мёртвых котов, и сраму всякого насмотреться можно. Люд недоумевал, переглядывался, не зная, какому чувству придаться. А негодник возьми и укажи на свою работу – тут народ увидал, в каком положении оказались я, сбитый с ног, и тщедушный мних с жиденькой бородкой, в последних силах поддерживающий почтенного наставника, чтоб тот не плюхнулся наземь и не расшиб всё, что ни на есть ценного. А рядом-то, Бог ты мой, встречный наш лежит, как собака, и сопит – значит, подкосило его! Бабы ахнули, кое-где зашептались, тишины становилось всё меньше, а как последний шёпот пропал, так и грянул беспощадный хохот. Даже из балагана дураки разукрашенные повыскакивали, подивиться над чем это народ так смеется. Мальчишка от гордости весь светился. Ну, конечно, целое представление собой заменил, для гордости повод несомненный. Но как не смешлив здешний люд, а в глотке у всякого образовался ком, стоило только собраться с духом и на хромых ногах, без помощи мниха, приблизиться к толпе. Все убоялись моего взгляда, ибо взгляд подобный из людей присущ только священнослужителям. И мальчишка убоялся, потому бежать не стал. Так вот, ответьте мне, голубчик, ни верно ли, что отец благословил сына палкой по хребтине и отослал ко мне, на работы? То-то и оно.

2

В окне хозяйской спальни свет не унимался до полуночи. Свеча горела беспокойно, словно незримый дух игрался с огоньком. У отца Митрофана приключилась горячка и до сей поры мучит его. В бреду старик сквернословит и плюётся, снедаемый ужасными судорогами, зовёт кого-то, а после цепенеет, словно видит тех, кто отозвался. Неужто подпустил к себе нечистого? – говорили дворовые, – ежели ряса не спасёт от чёрта, то ничто уж не спасёт…

Завтра Василь вернётся домой. Он не корит себя, что более всего хочет увидеть не мать, а ту, которая каждую ночь приносила ему яблоки из собственного сада, рискуя попасться в лапы сторожа. Ещё меньше его волнует, что скажет отец, когда сын покажется перед калиткой. Наверняка, выкажет презренье остриями глаз и ударит по лбу. Для рыбака он больно вспыльчив, думал Василь, сидя под звёздами.

Василь провёл время в неказистой клетушке, имея в своём распоряжении маленькое окошко почти у потолка и узкую деревянную кровать, удобством ненамного превосходящую землю. Отец Митрофан выделил ему так же небольшую потёртую книжку, но разобраться в ней Василь не сумел. Оказалось, книга трепетно относится к тому, что в ней содержится и не каждому открывает суть. И всё-таки, по ночам, когда лунного света бывало достаточно, Василь листал книжку, любуясь письменной вязью языка, которым он не владел. К слову, отец Митрофан редко был милостив к робким душам, обыкновенно не щадя их за безнравственность и богомерзкое бытие, однако вложив священную книгу в руки сорванца, снискал среди местного населения славу истового христианина. Впрочем, сам Митрофан искал возможности увидать воочию настоящее чудо, как если бы заговорила неопалимая купина, но было бы достаточно и того, если бы Книга чудесным образом открылась душе безграмотного мальчишки.

Наигравшись, дух вылетел в окошко мотыльком и поспешил отыскать новый огонёк. Старуха взбаламутила подневольных и послала их в город. Увидев Василя сидящим на ступеньках, старуха что-то пробубнила, а потом крикнула – Иди спать! Нечего тут!.. – осеклась и поторопилась, ветхая кобыла, обратно в дом.

Как приехал врач Василь не увидел – это было рано утром – как и не увидел после отпевание отца Митрофана в корабле храма, его старуху, закутанную в сумрак, чумазых детей и собак во дворе, и молодого инока, исторгающего крупные слёзы из бесконечно глупых глаз – Василь убрался восвояси, как только ему того пожелали.

Пойте о материнской любви! Как же целует женщина сына, как обнимает его, приглаживает волосы и приговаривает – Василёк ты мой Василёк! – и всё плачет, плачет. Ах, как вырос, как вырос, на цыпочках лба не достанешь, коли сынок не поклонится. Руки крепкие, храбрые, а глаза те же, чёрненькие, как у вороненка. Наглядеться не могу, не могу! Хорошая пора пришла, тёплая, сердечная!.. – а из объятий сына не выпускает. Поодаль стоял отец – как не просилась отрада, но выйти на хмурое лицо ей не дозволило мужицкое упрямство.

– До осени женишься, – сказал он, глядя как мать обмазывает сынка елеем. Сын опомнился, поднял голову, но в глаза отцу смотреть не решился. Мать обернулась и обмерла – опять, опять у неё сына крадут.

Ночью Василь вышел из дому, сам как ночь, полетел по дороге, а за ним звёзды полетели и луна покатилась. Прохлада лицо обвивает, пальцами нежными за плечи прихватывает. Вдалеке виднеется туманное облако, лёгкое и прозрачное как видение, за ним домик, у дома сад, в саду – яблоня. Прикоснулся к знакомой изгороди – кровь к сердцу хлынула, босиком по траве прошёлся – дрожь по коже пролилась, ветви над головой нависли, дразнят плодами колдовскими – всё та же сладость к языку льнёт. Не изменилось дерево ничуть, думал Василь – такое же большое, такое же чудесное. Одного не достаёт – за мерклым окном желанного взгляда. И мечтательно, словно обращаясь к звёздному небу, напевал – а не в моём ли доме такие окна, а за ними такие глаза? Там где чудесная равнина у чудной реки, где нет грозы, дождя и тумана, где всегда светит солнце, всегда тепло, где тает снег и лёд, и птицы поют человечьими голосами, где есть всё для жизни, а для смерти нет ничего? Не в моём ли доме такие окна, а за ними такие глаза?..

– Лисса! Лисса! Гляди – идёт, идёт! – щебетали подружки, обнимая Лиссу. – Женишок! Женишок! Лисса вынырнула из объятий и поспешила к дверям. Как бы отец не вернулся, думала Лисса, отпирая засов – пусть себе катается и не видит ничего.

В палисаднике дожидался Василь. На груди у него блестела рубашка, на ногах скрипели сапоги. – Хоть бы штаны хорошие прикупил, женишок, – сказала Лисса, выйдя на крыльцо. – Ну, чего тебе?

– Тебя, – произнёс Василь и удивился, как тихо прозвучал его голос.

– Меня? – рассмеялась Лисса. Смех её цвёл дурманом и Василь не знал, как быть – презреть девицу или упасть на колени перед ней. Наконец, Лисса сошла с крыльца и приблизилась к нему – юнец упустил из груди дыханье; как же она хороша, как прекрасна… Она одарила Василя снисходительным взглядом, как вдруг протянула к нему руку. Целуй! – мелькнуло в голове юноши, – Целуй! Целуй! Едва Василь шевельнулся, сердечное желанье сгорело, как ночь в луче утренней звезды. Лисса, прекрасная Лисса – она смахнула бабочку с плеча влюблённого юнца. Он заглянул девушке в самые очи, он заметил золотой блеск там, на глубине синей воды. Мне только кажется, думал он, нет, не может быть, чтоб это только казалось! Вновь расцвёл смех прекрасной Лиссы, окна её дома раскрылись, а там корчили гримасы дурашливые подружки. Они тоже смеялись, но их смех рос как сорняк – живое и гр…