Чертей нам только не хватало

ДАВИД КОНСТАНТИНОВСКИЙ

ЧЕРТЕЙ НАМ ТОЛЬКО НЕ ХВАТАЛО

Легко, вприпрыжку Ромка пересек проспект Науки и быстро двинулся дальше, к Морскому. Вид у него был тридцатилетнего, а внутри потрескивало, орало, бормотало и пело то, что могло принадлежать также и двадцати-, и пятнадцатилетнему; а может, и попросту беззаботному ребенку. Густые курчавые волосы, чуть рыжеватые, облегали голову плотной шапкой, надежным шлемом, ладно украшавшим его; глаза не то что смотрели, а зыркали и вперед, и влево, и вправо, все и всех держа в поле зрения, дабы безошибочно избрать Ромке занятие на этот солнечный воскресный день; нос чуть изгибался, устремленный вперед, как и весь Ромка, и ноздри шевелились, вбирая запахи травы и перегретой хвои от леса, запахи плавящегося асфальта и бензинового дыма - от улицы, и не такие явственные, но слышимые Ромке запахи табака и духов, исписанных бумаг либо свежих ягод от спешащих по своим делам прохожих. Солнце палило нещадно, отдохнув за зиму, оно теперь не жалело сил. Ромка был в ковбойке с закатанными рукавами, производства барабинской швейной фабрики, и джинсах, которые, напротив, попали в Академгородок издалека и достались Ромке как не подошедшие комуто по размеру. Шагал он твердо, быстро и, как сказано, легко; и тут увидел Оксанку. Она была в красном сарафане и выглядела блестяще: высокая, тоненькая, открытые плечи и спина, дочерна загорелые и чуть с веснушками, и темные распущенные волосы.

Ромка догнал ее, минуту шел следом и любовался, потом поравнялся и коснулся ее руки.

- Оксанка!

- Ромка!

- Ты куда?

- А ты?

- Я просто так.

- А я на променаде.

- Пойдем вместе?

- Конечно!

И они пошли вниз по Морскому. Все глядели на Оксанку, мужчины и женщины, она делала вид, что принимает это как должное,- и вспыхивала, улыбалась, расцветала от каждого взгпяда, вспыхивала,- словно пульсирующее сияние исходило от нее, взгляды достигали ее, проникали в нее, - и внутри Оксанки тотчас будто чтото срабатывало, и что-то загоралось бесшумно и ярко, отвечая на взгляд уже сто- и тысячекратно.

- Оксанка, честно, я тебе не мешаю?

- Нет!

- И не компрометирую тебя?

- Да брось ты!

Оксанка весело рассмеялась, и Ромка рассмеялся тоже.

- Куда ж ты, все-таки, ходила?

- А! Хотела клубники купить на базаре.

- Любишь?

- Очень!

- И где же твоя клубника?

- Потом куплю. Дня через три.

Ромка задумался. Так шли они и шли, под воскресным солнышком; Ромка спросил:

- Дорогая очень?

- Жуть.

- Не расстраивайся, - сказал Ромка.

- Да ну! Потерплю. Скоро будет подешевле. И уж тогда я ее, знаешь...

Тут они встретили Леночку. Она шла прямо на них, спортивная, крепенькая, юная; короткая стрижка, загар и озорная походка, и белая невесомая рубашечка, или как это там называется, и белые в обтяжку брюки, и высокие каблуки. Леночка остановилась и уперла руки в бока:

- Это вы что?

- Гуляем, - сказал Ромка.

- Пойдем с нами! - сказала Оксанка.

И пошли они дальше втроем. С прохожими от Леночки делалось нечто невероятное, словно электричество было разлито в воздухе вокруг Леночки, она шагала озорно и весело в собственном своем электрическом облаке, и видно было, когда встречный научный сотрудник, младший или старший - все равно, соприкасается с этим облаком и вступает в него: сначала удивление, беспокойство на лице и напряженность во всей фигуре научного сотрудника, затем человек замирает, съеживается, останавливается, и тут происходит электрический разряд, искра проскакивает, видимая даже при солнечном свете, человека поражает током, несчастный случай на улице, срочная требуется помощь...

- Ты откуда? - спросила Оксанка.

- Да в аптеку бегала, - ответила Леночка, - лекарство заказала!

Тут они увидели Валентину, она переходила дорогу и махала им рукой; они остановились и подождали.

Она подошла к ним неспешно, как всегда ходила, полная, улыбающаяся Валентина, коса на плече, каждое движение плавное и мягкое, нежное, очень женственное, очень ласковое; и ситцевое платье не облегало ее, а только чуть приобнимало, тоже мягко и ласково, с любовью и нежностью к Валентине.

- Как же это понимать? - спросила Валентина.

- Да так и понимать, - ответила Оксанка.

- Что ж тут непонятного? - сказала Леночка.

- Пойдем, пойдем, - сказал Ромка.

И пошли они дальше вчетвером. Тут прохожим полегче стало, от ровного спокойного излучения, которое исходило от Валентины, оно падало на каждого, кто оказывался рядом, и действие оказывало живительное, как бы частицами излучала она свою женственность и свою ласку и каждого одаривала, каждому доставалось хоть по маленькой корпускуле, и это давало людям чуточку прохлады и отдохновения от жары и не только от нее, но также от многого другого; и всякий, с приближением Валентины, увидев ее, исцелялся от чего-то и вдыхал с облегчением, надеждой и желанием жить дальше.

- Ты по делам или так? - спросила Леночка.

- Ну, - ответила Валентина, - какие у меня дела, нет у меня никаких дел!

Так и шли они все вместе, и улица, весь Морской проспект, ярко была освещена уже не солнцем, - оно, воспользовавшись случаем, поднялось повыше передохнуть, - а Оксанкиным сиянием, прямо залита была этим сиянием, вспыхивавшим раз за разом, словно молния без конца ослепительно блистала, только что гром не гремел, и даже становилось жутковато от бесшумности и бесконечности, неиссякаемости ослепительного этого сияния; и в пульсирующем этом сиянии лежали кругом все вповалку, вся улица была в пострадавших от электрических Леночкиных разрядов, сильнее всех мегаватт мира, - случай массового поражения, мужчины всех возрастов лежали, раскинув беспомощно руки-ноги, а по сторонам валялись как попало портфели, чертежи, перфокарты, а также авоськи и рассыпавшиеся по тротуару помидоры; и вся улица полна была счастливых воскресших людей, оживленных корпускулами ласки, Валентиниными мягкостью и нежностью, и по всему Морскому раздавались радостные вздохи, и люди бежали дальше, осененные надеждой и прохладой, крепко ухватив свои портфели, чертежи, перфокарты и помидоры.

Так дошагали они до угла Дома ученых, и Ромка предложил:

- Зайдем?

И они свернули, и вошли, и просторность и полумрак вестибюля охватили их, как бы приглашая и говоря, что они поступили правильно. Пожилая вахтерша подняла на них глаза и пропустила, ничего сперва не сказав, и они пошли дальше, сопровождаемые ее взглядом.

- Чертей нам только не хватало, - донеслось затем до Ромки сказанное вслед, впрочем, беззлобно; личность он был, как-никак, довольно известная. Ромка виду не подал, что услышал, только в зеркало по пути глянул повнимательнее, все ли в порядке, но все было в порядке, и волосы ровной шапкой закрывали ему голову.

Устроились они уютно за столиком, и молоденький щеголеватый официант тут же подскочил к ним, и произошло веселое и тщательное обсуждение, и вот уже официант бежал к бару, и бежал от бара к ним, и хлопнула пробка, и золотистые пузырьки рванулись со дна одного, и другого, и третьего, и четвертого бокала, наперегонки понеслись к пенящейся белой поверхности, темная бутылка отпотела и сделалась матовой, и бокалы сделались матовыми, а после того, как все четверо сдвинули бокалы, и наслушались их звона, и отпили по первому ледяному и жгучему глотку, и вернули бокалы на льняную скатерть, после этого на матовом стекле остались чистые прозрачные следы от пальцев и потом тоже начали делаться матовыми.

Ромка проследил за тем, чтобы официант не забыл про вежливость и чтоб все было на месте, и добавил всем шампанского, и вглядывался в лица и ждал, и дождался наконец, и тогда откинулся на спинку стула.

- Ой, девочки, хорошо! - воскликнула Оксанка.

- Хорошо! - воскликнула Леночка.

- Ой! - только и сказала Валентина.

Они смотрели на него, ему в лицо, в глаза ему, и смеялись, смеялись, смеялись втроем, и он волновался и радовался, он захвачен был волнением и радостью, своими и чужими. Глаза у Оксанки горели, волосы растрепались, сарафан оказался вдруг слишком открытым, чересчур, бессовестно, неотразимо открытым, и лучше бы Ромке не смотреть на Оксанку; Леночка постукивала пальцами по столу, десятью пальчиками по очереди, слева направо, слева направо, и было в этом несдерживаемом постукивании такое, что выходило за всякие рамки, за все возможные рамки, столько всего и всякого было в этом несдерживаемом постукивании, и лучше бы уж не видеть никогда таких пальцев и не слышать этого постукивания, ни Ромке, ни нам с вами; Валентина раскраснелась, мелкие капельки, крупиночки пота выступили на ее полной верхней губе, чуть пушистой, чуть от этого темной, капельки гнездились там и поблескивали из пушистой темноты, и лучше, получалось, и в эту сторону не глядеть, вот каково было Ромке. И они, конечно, знали это, чувствовали и знали, все они чувствовали и знали, и Ромка понял, что худо его дело: влево посмотришь - погибель себе найдешь, и вправо посмотришь - погибель найдешь, и прямо посмотришь - то же будет. Все, все они чувствовали и знали, и глядели ему в глаза неотрывно и смеялись, и все вокруг оказывалось насыщено сиянием, электричеством и нежностью, и мощь была безмерная у этих сияния, электричества и нежности, и они пронизывали Ромку, настигали беспрепятственно и проходили его насквозь, навылет, свободно и безоговорочно, не спрашивая его согласия, как космические лучи, и он уже сдавался на милость победителей, сил у него больше не было, сдавался он им, Оксанке, Леночке и Валентине.

А им, видно, мало этого казалось, они все знали и все чувствовали и хотели кто их знает чего, и Ромка обнаружил внезапно, ощутил с трепетом и осознал в испуге, что Леночка, сидевшая слева от него, придвинулась и ее колено прижалось к нему, и тут же Валентина, сидевшая справа, наступила ему на ногу, а Оксанка, она сидела напротив, закинула руки за голову, и у него перехватило горло, и глаз отвести нельзя было., как и отнять левую ногу или правую, а затем Оксанка положила локти на стол, протянула руки и взяла в них его ладони. Тут он сгинул и воскрес, захлебнулся и выплыл, и вдруг нашел в себе силы как-то засмеяться тоже, вначале смех у него получился напряженный, из самых последних малостей, но потом он встряхнулся, засмеялся свободней, своим уже голосом, и вот уже все вчетвером смеялись, глядя друг на друга, а потом пощадили Ромку, смилостивились над ним, и снова он добавил им в бокалы, и они выпили.

Я просто обедал в тот день, - как все остальные, кто был там.

Помню, с утра у меня не ладилось что-то.

И, как все остальные, тоже был, сознаюсь, странно напуган молниями, разрядами, и излучением. И, как остальные, поспешил, едва пообедав, ретироваться, - что было, разумеется, просто малодушием. Прямо на глазах зал пустел.

Ромка вышел из-за стола, сказал официанту, - тот ждал у бара, - что надо еще мороженого. И не вернулся сразу, а отправился дальше, к фонтану, и постоял, наблюдая за рыбами. Потом обернулся и посмотрел, как официант опускает мороженое на столик, - держась от столика подальше, возможно дальше, с такой опаской, будто не вазочки с мороженым на ресторанный столик, а в самую сердцевину разбушевавшегося огня нечто он должен поместить, да не опалить бы напрочь руки, да тотчас бежать, пока тут не зашлось окончательно, не взорвалось все к такой-то матери. Когда официант, с грехом пополам, завершил эту сложную операцию, Ромка вернулся в зал.

Приблизившись к столику, он услышал, что Оксанка, Леночка и Валентина обсуждают личную жизнь своего брючного мастера. Ромка отправился к окну и некоторое время смотрел на раскалявшиеся за ним на солнце машины. Когда он снова приблизился к столику, разговор шел о внешности известного киноактера. Ромка прогулялся до бара и обратно, стараясь потратить на это как можно больше времени. Стало уже совсем пусто. В углу возле бара сидела последняя посетительница, развернувшись туда, где были Оксанка, Kеночка и Валентина, и неотрывно смотрела на них, прикусив палец.

Ромка еще раз подошел к столику, теперь при его приближении наступило молчание, он сделал еще шаг или два, на него замахали руками, и он удалился, и тотчас же, как только он повернул, шепот за его спиной возобновился. Ромка встал посреди зала. У потолка собрались ясно различимые скопления света, электричества и ласки, а ниже по всему пространству свет, электричество и ласка гуляли ощутимыми струями, как из разных частей света ветры, как течения в океане. Ромка замер посреди зала, словно пловец, оказавшийся в средоточии течений. Затем он встрепенулся и погреб к выходу.

Денег вроде должно было хватить. С деньгами у Ромки вечно была проблема, сколько бы он ни вкалывал, и все из-за кадровички, до сих пор она не могла оформить его по-человечески, ссылаясь на то, что это не предусмотрено. Нет, пожалуй, должно хватить.

Он еще постоял у фонтана, глядя отсюда через стекло на Оксанку, Леночку и Валентину. За кого можно было принять их? Он-то знал, что у Оксанки муж аспирант, и живут они на одну его стипендию, места для сына в детском саду все нет и Оксанка потому не работает, обитают они в общежитии, да еще у мужа нелады с темой, и уж клубникой с базара не полакомишься. Он знал также, что у Леночки больна мать, больна давно и безнадежно, и жизнь Леночки вся в бесконечных переговорах с врачами, и заботах о лекарствах, и хлопотах по дому, и так проходят у постоянно озабоченной Леночки все ее часы, и дни, и месяцы, и годы, в этих ее сражениях за часы, дни, и месяцы, и годы для больной матери. И он знал также, что весной от Валентины ушел муж, и она и вправду оказалась без дел и забот, и без себя самой тоже, и он понимал, каково ей одной в четырех стенах и чего ей стоило сегодня заставить себя выйти из четырех этих стен на улицу. Он же, Ромка, был тут в некотором роде со стороны, не вполне был как все, и ему особенно были видны здесь не только лазеры и мазеры либо, скажем, березки да торговый центр. Он близко к своему странному сердцу принимал то, что видел, и жалел людей, и баловал, когда только представлялась возможность. Оксанка, Леночка и Валентина удивляли его, он дивился их стойкости и силе, их оптимизм и, пожалуй, отчаянность вызывали у него уважение не меньшее, чем, к примеру, открытие нового катализатора или новой частицы теми, у кого сложилось иначе, сразу или потом, у кого поэтому сегодня было все по-другому, кто не имел недостатка в деньгах, жил просторно, получал клубнику на дом, лечил родственников в отличном диспансере и был благополучен и в семейной жизни тоже. Впрочем, у этих людей, наверное, были свои проблемы, Ромка догадывался. Сегодня у Ромки случилась удача, он смог побаловать Оксанку, Леночку и Валентину, дать им отдохнуть, развеяться, вкусить, - пусть всего лишь на час, и всего только шампанское и мороженое, всего-навсего глоток кислорода на долгом восхождении среди многих превратностей и обстоятельств, когда вдруг - льды и скалы, туман и холод, и путь вконец тяжел, и надо идти и нельзя перевести дух, и вот еще шаг и еще, и боль, и кровь, и тяжесть в груди... А за кого можно было принять его самого? Ромка вздохнул.

Хотелось бы ему уйти отсюда с Валентиной да пойти к ней...

Ромка знал, что шансов там у него практически ноль, но все равно. Ему хотелось еще побыть в мягкости и нежности. Да еще и в том было дело, что на полу у Валентины лежала медвежья шкура, черная с подпалинами. И это очень Ромке было кстати. В городке к кому домой ни приди, - заставляли разуваться, чего Ромка не переносил, просто не мог перенести. И Валентина тоже держалась общего правила, к большому Ромкиному огорчению. Не любить разуваться у него была причина, и весьма уважительная. Но вот то, что шкура, да еще черная с подпалинами, это как раз очень было кстати, на шкуре его заросшие мехом копытца не так были заметны.

Ромка ведь был, повторяю, не совсем как мы с вами, он был итог совместных усилий КЮТа и кружка натуралистов, при участии фехтовального клуба "Виктория". Академик Ч. очень тогда возражал.

Кроме копыт, у Ромки были еще рожки на голове, благо он мог прикрывать их своей шевелюрой. Словом, вышли некоторые неувязки, но относительно небольшие. Имя его, разумеется, только сокращение, начальные буквы названия, полностью он именовался не то "робомутант кибернетический", не то еще длиннее, я уж не помню; в общем, сокращение, аббревиатура, вроде жилкомиссии, ДНК, райздравотдела или СО АН.