Черный крест

УДК 821.161.1 -31 Тарасенко А. ББК 84(2Рос=Рус)6-44 Т19

Иллюстрация на обложке К. Комардин

Т19 Тарасенко, Алексей.

Черный крест / Алексей Тарасенко. — Екатеринбург: Ультра.Культура, 2004. — 304 с. — (Серия 1ЧО\ЮЯЗ»).

15ВЫ 5-9681 -0010-9 Агентство С1РРГБ

Пока еще не известный в писательском мире моло­дой автор Алексей Тарасенко, предлагает читателям свое первое произведение — антимистическую утопию «Черный крест». Это роман в форме дневника и расска­зывается в нем о не совсем обычных буднях российского офицера. Здесь реальность смешивается с невероятной фантазией и мистикой. Автор пытается вглядеться за одну из граней жизни... Не забыта в «Черном кресте» и тема любви, которая тонкой нитью проходит через весь роман. Но все же главная интрига скрыта в истории появ­ления и создания черного креста - что это: миф или прав­да, решать читателю.

15ВМ 5-9681-0010-9 © А. Тарасенко, 2004

© «Ультра.Культура», 2004 © К. Прокофьев, А. Касьяненко, дизайн-макет серии, художественное оформление, 2004

Часть I

01. Мы вошли в маленькую комнатку — два на четыре метра. Там уже стоял офицер, кото­рый должен был нас проинструктировать на­счет всего и все разъяснить.

А я-то уже было точно стал считать, что все это — легенда нашего училища.

Бетонные стены, выкрашенные в синий цвет Пять маленьких железных табуреток.

— Если вы хотите, то можете присесть...

— Нет, спасибо, не хотим.

Офицер называет нас, всех пятерых. Мы входим по пять человек по списку. Отзываем­ся: «Есть!»

Происходит инструктаж: «Значиттак, вы вхо­дите в комнату и прямо попадаете на позицию для стрельбы. У каждого из вас по одному ма­газину для автомата и по одной обойме для пистолета. Магазин и обойма пронумерованы вашим индивидуальным номером, и только если номера совпадают, вы допускаетесь на огневую позицию. На вас будет надет микро­фон, куда вы будете докладывать о своих дей­ствиях, и наушник, откуда, если это надо, вы будете получать инструкции. За вами будут следить старшие офицеры, не являющиеся вашими преподавателями, через видеокаме­ры, находящиеся в углах комнаты. Далее... вы входите в комнату и попадаете на позицию для стрельбы. Заряжаете автомат, взводите его и докладываете о своей готовности. Затем стре­ляете. Как вам стрелять, вы вольны решать сами. Одиночными выстрелами, короткими очередями, длинными — решаете только вы. После, отстрелявшись, вы должны разрядить автомат — вынуть рожок, поставить на предох­ранитель. Затем вы должны зарядить пистолет, подойти к казнимому — и добить его в голову, если после вашего огня она у него еще оста­нется. Докладываете, возвращаетесь на огне­вую позицию, разряжаете пистолет — забира­ете все свои патроны с собой — и выходите в дверь, на которой нарисована белой краской большая цифра «2».

После инструктажа Панченко срочно вы­шел. Шаля, он нечаянно поменялся со Снит- ко обоймой для пистолета. Секунд через 15 Панченко вернулся, после чего старший офи­цер спросил, почему Панченко нарушает пра­вила и выходил за дверь, когда это не поло­жено.

Панченко ответил все как есть.

— Так, вы снимаетесь с зачета. Срочно вы­ходите и явитесь с докладом к вашим обучаю­щим офицерам о своем поведении, не достой­ном офицера высшего пехотного училища.

Так нас, курсантов, оказалось в комнате на одного меньше.

Фамилию Снитко офицер записал тоже. Затем он нам раздал папки с делами тех лю­дей, которых мы должны были казнить.

Можно (не обязательно) прочитать, но го­ворить после с другими о том преступнике, ко­торого казнил ты, строго запрещается. Мне достался какой-то Лысов — бизнесмен, кото­рый мошенническим путем завышал себесто­имость продукции предприятия, которым он, Лысов, руководил.

Офицер, инструктировавший нас, делал какие-то пометки в журнале, видимо, напро­тив наших фамилий. Я еще подумал, что все фиксируется: как мы себя ведем, читаем ли личные дела своих «подопечных», или же нам абсолютно все равно, кого мы казним се­годня.

Старший офицер проверил номера наших обойм и автоматных магазинов, снял трубку с телефонного аппарата, стоящего на убогом металлическо-дспшном столе, и сказал, что мы готовы. Положив трубку, офицер сказал, чтобы мы приготовились. Через какое-то время над дверью, ведущей в расстрельную комнату, за­горелась красная лампочка.

— Ты,— сказал офицер, ткнув в меня паль­цем,— ты пойдешь первым.— Видя мою нере­шительность, он почему-то сказал мне в след: — Не жалей его. Сюда просто так не по­падают, здесь только очень серьезные преступ­ники.

02. Я вошел. Большая комната, метров так девять на девять и в высоту метров пять. На все про все пять минут. Так сказал офицер... так... я нахожусь на «огневой позиции» — пло­щадка, очерченная толстой, ярко-оранжевой

полосой. Справа от меня стол с автоматом без патронов и разряженный пистолет Стечкина. Лучом прожектора освещена лишь огневая по­зиция. Вокруг этой хорошо освещенной пло­щадки мрак.

Я испугался: а что, если все это ложь? Ро­зыгрыш? Психологический тест? Или наобо­рот, преступник, как нам сказали, не прико­ван к противоположной стене, а находится где-то здесь и... вооружен? Специально воо­ружили: если я его замочу — прошел тест, а если он меня, то уж не достоин я звания офи­цера.

Заряжаю автомат и пистолет и докладываю. 1 1 Тут же включились прожектора, находящиеся надо мной, и осветили противоположную огне­вой позиции стену

Я увидел Лысова. Не знал, что все это так: казнимый был как бы «распят» на противопо­ложной стене — руки и ноги в разные стороны, в наручниках, а наручники в больших металли­ческих кольцах, закрепленных в стене. Весь в соплях. Лысов плакал, изо рта текли слюни. Он что-то там лепетал. Я его не слышал.

Загоняю патрон в ствол, взвожу.

— Вы же не понимаете, я не виноват. Меня осудили по ошибке. Поймите...

А интересно, этот Лысов — смелый парень, а? Глаза не завязаны — значит, сам отказался.

— Осужденный, сейчас вы будете казне­ны! — кричу, как мне объяснили, должен был крикнуть перед тем, как начну стрелять.

В эту секунду прожектора начинают светить в два раза сильнее — я уже даже не вижу, что стены расстрельной комнаты темные. Их не видно. Лишь темный «расстрельный» костюм­чик Лысова.

— Я не виноват., помогите, простите меня...

Целюсь ему в грудь и стреляю. Короткая

очередь. 7-8 выстрелов. Лысов обмяк.

«Как мешок с говном»,— думаю.

Кладу автомат на стол — и беру пистолет. Докладываю и подхожу к казнимому Пристав­ляю дуло пистолета к его виску. Тело. Выст­рел.

Одеты мы были — ну как шуты гороховые, то есть как всегда. Форма, но кроме каска и боевые пластмассовые очки, так же налокот­ники, наколенники, перчатки без пальцев. Очки должны быть надеты обязательно. Ну₍ это и пра­вильно — куски черепа Лысова, мозги и кровь брызнули мне в лицо.

Возвращаюсь на боевую позицию, разря­жаю пистолет, беру все свои боезапасы и вы­хожу в дверь номер 2. Она на магните, ее мне открывают.

Попадаю снова в маленькую, но уже не тем­ную, а с белыми стенами комнату. Та же убогая мебель... Стол, за ним сидят трое...

— Давай зачетку!

Даю. Что-то пишут, потом показывают на дверь.

— Завтра у вас всех выходной. Послезавт­ра явиться в училище с зачеткой к курирующе­му вас офицеру.

Мне почему-то поставили 4. Лишь потом мне объяснили, что я не строго следовал ин­струкциям и зарядил автомат и пистолет одновременно, а должен был сначала, от­стрелявшись из автомата, разрядить его, а потом лишь зарядить пистолет и добить каз­нимого.

03. На следующий день мы встретились всей нашей компанией и пошли в кино. Мы были на «гражданке», имели право не очень-то контро­лировать свое поведение, пошли в кино, по­том в парк Горького и нажрались пивом. Потом пошли на Красную площадь пешком, приста­вали по дороге к девушкам. Ну, потом нас за­держала милиция.

Нас посадили на полчаса в «обезьянник», и когда подошло наше время, просмотрев до­кументы,— отпустили по домам, взяв подпис­ку о том, что мы не будем более буянить в ме­стах скопления людей.

— Расстрельный зачет? А-а-а-а-а... знаю.... Ладно, ребята слишком расслабились.

Нас в принципе за такое должны были выг­нать из училища, но... Вобщем, мы поняли, что плохо ведущего себя курсанта в выходной пос­ле «расстрельного зачета» не наказывают.

04. Еще через день мы явились рано утром в училище. Там нас построили в большом стро­евом зале и поздравили с окончанием сес­сии и начавшимися летними каникулами. Мы радостно кричали: Россия превыше всего! Тро­екратно.

Затем нам объявили, что после вчерашне­го зачета в училище продолжать обучаться бу­дут уже не все. Панченко и Снитко, а так же Ларионов и Бандзеладзе отчислены. Причины не подлежат разглашению.

На выходе из училища мы повстречали Бан­дзеладзе, он сказал нам, что, как ему объяс­нили, отчасти расстрельный зачет был еще и психологическим тестом для курсанов. Тот, кто расстреливал «подопечных» медленно, изде­ваясь, принося боль, фактически пытая, был отчислен.

Мы все поняли, но мне почему-то не было жаль Бандзеладзе. Теперь ему нужно возвра­щаться домой в Грузию. Мы в последний раз поглядели ему в след. Больше я его никогда не увижу.

Панченко и Снитко — друзья-товарищи, недоучившись всего один год, вернутся в Киев. Ларионов — москвич, останется здесь. Навер­ное, ему будет больно время от времени про­езжать мимо здания Высшего Пехотного Во­енного Училища, видеть его курсантов и пре­подавателей.

Да, немного жаль их, но и несерьезное от­ношение к делу и психопатические проявле­ния в военных училищах не поощряются.

Ларионов все причитал: мне брат расска­зывал о войне такое! Там такое творится! Та­кое делается! Солдаты трупам врагов уши от­резают, и это еще только цветочки! Там все почти полные психи — и они меня увольняют лишь за то, что прежде, чем прострелить этой суке голову, я стрельнул ей в живот? — Лари­онов, оказывается, расстреливал женщину А знаете, сердце находится в груди не слева, а в центре. Стрелять нужно в середину груд­ной клетки.

05. Мне, как получившему всего лишь четы­ре, была от училища выдана путевка не на заг­раничный курорт, но на отечественный — в Крым. Не стал отказываться, тем более что еще со школы — лет так шесть — не был на море. Сначала, конечно, хотел остаться в Москве у родителей, поездить на дачу, но после переду­мал, взял путевку

Мы поехали вместе с Магаем и Григорье­вым — моими друзьями, Магай — явный коре­ец, Григорьев — мари эл. Им тоже «посчастли­вилось» получить 4. А вот наш приятель Реку- данов все сделал правильно и отвалил на две недели в недавно захваченную Грецию. Как бы то ни было, я вряд ли могу ему позавидовать — в Афинах против наших, несмотря ни на какие меры безопасности (Сашке даже его личный автомат выдали с обязательством носить его везде, даже на пляж) еще совершают теракты какие-то сопротивленцы. И отдыхать — две не­дели. Всего. Мы же в Крыму в полной безопас­ности будем месяц. В компании своих. На каж­дого одноместный, правда, очень небольшой номер. Лафа.

А потом, в августе, практика. Куда меня еще пошлют? Ясно, что на места настоящих боев, то есть на настоящую войну! Здорово. В об­щем, все прошло более-менее, можно было бы сказать, что просто отлично, если бы Григо­рьев не будил нас каждое утро очень рано, при­зывая сходить на очередную экскурсию.

Когда он спит?

06. Мы лежим и греемся на солнышке, время от времени шалим, а время от времени по ве­черам слегка перебираем насчет алкоголя. Но здесь за этим особо не смотрят, если при всем своем пьянстве ты не мешаешь другим, не шу­мишь и так далее.

А вокруг нас самые наихорошие новости. Наши войска в Турции. Организуют независи­мый Курдистан. Каждый день, завидуя летчи­кам, смотрим, как сотни бомбардировщиков летят над нами в направлении Турции. Мы ра­дуемся. Многие из нас — Магай и Григорьев и я уж точно — перед пехотным училищем пыта­лись поступить в летное. Хорошо хоть, что тог­да, когда мы поступали, еще была возмож­ность — последний год, после неудачи при по­ступлении в один вуз попробовать поступить в другой и еще в один, то есть вы могли бы одним летом попытать счастья сразу в трех институ­тах. Если они, конечно, военные, а не граждан­ские. Но особо престижные — военные. Потом лафу такую прикрыли. Кто не поступил с пер­вого раза, тут же отправлялся на два года в армию. А там, после трех месяцев усиленных тренировок, во время которых от перенапря­жения даже некоторые умирают, вас, если по­везет, могли отправить на самую настоящую войну.

Никто не сообщает почему но наша Армия, куда-нибудь вторгаясь, несет какие-то стран­ные потери: вначале минимальные, но после потери начинают нарастать очень.

Возвращаемся в Москву на военно-транс- портном самолете, оборудованном туалетом. С нами летят еще человек пятнадцать, так же, как и мы, из военных училищ.

07. В Москве, в училище, мне сообщают, что моя «производственная» практика будет состо­ять как бы из двух частей: одну неделю я буду служить в «расстрельной» тюрьме, то есть об­служивать таких же, как и мы, ребят, получаю­щих «расстрельный зачет».

Еще три недели я проведу в Северном Ка­захстане, командуя (о боже, какая ответствен­ность!) сотней солдат. Мотопехота. Все моло­дые. Меня будет курировать капитан. Я буду «работать» по специальности: предстоит взор­вать завод по производству удобрений на са­мом юге северного Казахстана. Вся пробле­ма лишь в том, что завод находится немного южнее самого юга Северной части Казахста­на и, значит, по соглашениям, должен отойти Казахстану после отторжения северной час­ти. Но пока эти территории — под нашей, Рос­сийской оккупацией. Завод может произво­дить удобрения, но... и еще кое-что. Техноло­гия позволяет. Приказ взорвать здания и оборудование, и, желательно, одним разом все.

— Есть, товарищ полковник!

08. Неделя службы в «расстрелке». Когда я получал этот зачет, то и представления не имел, как здесь все устроено и обставлено. Получая зачет, ты просто жмешь на курок. Ты не зада­ешься вопросом: кто (и при том быстро ведь!) смывает кровь со стен, кто «распинает» пре­ступников, кто после казни относит их тела? После казни тела сжигаются в топках местно­го крематория. Но их туда еще нужно довести, дотащить на тачках.

Казнимый загоняется на место казни с по­мощью электрошоковых дубинок — это тогда, когда он сопротивляется, но таких не очень много, обычно один на семь-восемь казнимых. Потом ты предлагаешь ему завязать глаза и говоришь, что перед самым расстрелом рас­стреливающий сообщит ему, что сейчас нач­нет стрелять. Но это не всегда соответствует истине, курсанты ведь нервничают!

То есть иногда ты, зная, откровенно лжешь. И не по своей вине!

Правильнее было бы сказать: вам должны сообщить перед расстрелом, что в вас будут стрелять.

Перед казнью, за день до нее, к осужденно­му приходит священник. Если человек хочет, то исповедуется. В основном, люди отказыва­ются.

Снимая мертвые тела со стен, очень часто приходится вляпаться в их испражнения —■ перед или сразу после смерти человек ходит под себя и по большому, и по маленькому. Тя­желая служба, точно. Самое противное в ней, конечно, это добивать осужденных за курсан­тов, которые не смогли их казнить — попада­лось и такое. Или человек сильно ранен, так что курсант подумал, что казнил его, а после почему-то не может в упор выстрелить в голо­ву, или вообще у курсанта сдали нервы, и он не стал исполнять приказ. Тогда это должен сде­лать дежурный.

Мне выпало так вот дежурить в один из дней двенадцать часов. Каждые 10 минут — казнь. Шесть на двенадцать — семьдесят два. 72 че­ловека за одну смену. Пришлось «доделывать», как здесь говорят, «три работы». Зато ребята завязываются кровью с системой. Я долго ду­мал, что это в принципе правильно. Утешало лишь одно: после этого зачета многие из этих курсантов будут здесь, в расстрельной тюрь­ме, проходить практику.

09. А в Казахстане все оказалось не совсем так, как мне сообщали в Москве, да, мне дали в подчинение сотню солдат, но половиной из них должен был командовать Магай, впрочем, под­чиняясь при этом мне. А Магай любит деловые предложения вносить! Говоришь ему: сделай то. А он в ответ сто рацпредложений — и ниче­го не делает из того, что ты ему сказал сделать. Единственно, когда я смогу покомандовать всей сотней, так это первые три дня, пока Ма­гай еще не прибыл, у него почему-то по прика­зу была задержка на три дня, но, по тому же приказу, он почему-то был должен окончить практику на три дня раньше. Вот несправедли­вость!

Короче, в один день на машинах мы добра­лись до места. Нас несколько раз обстреляли местные партизаны, но никого, по счастью, не убили. Были раненые, в основном легко. При­шлось, приехав на место, вызвать санитарный вертолет с базы. Вертолет прилетел через пол­тора часа, хотя должен был прибыть по нор­мам через час максимум, забрал раненых и улетел.

Тем временем нас продолжали обстрели­вать почти каждую ночь, но как-то все слабо. Мы же, в свою очередь, смогли хорошенько окопаться, создать абсолютно со всех сторон прикрытую пулеметами вертолетную площад­ку, и с тех пор раненых, а тем более убитых по­чти не было. Время от времени по рации я свя­зывался с капитаном-куратором и докладывал, что у нас все в порядке.

Через три дня на том же вертолете прибыл Магай. При всем при том, что он мой друг, я не очень-то обрадовался его прибытию. Не очень- то люблю людей, из которых просто так и брыз­жет энергия! Мне это кажется противоесте­ственным. Магай везде мог проявить инициа­тиву, с ним прибыл десант (ВДВ, десантники) в составе восьми человек. Когда я спросил Ма- гая, зачем он взял их с базы и как ему удалось уговорить на такое командование — в его под­чинение стали входить не только люди, кото­рые должны ему подчиняться по «практикантс­кому листу» по приказу о практике курсанта,— он меня ошарашил новостью, которая одно­временно была для меня еще и, в общем-то, новостью радостной. Магай заявил, что не бу­дет (изменился приказ) командовать пятьюде­сятью человеками мотопехоты, но будет (ой, выпендрежник!) с десантниками выполнять «особое задание». Итак, я, несмотря на то, что Магай прибыл, продолжал командовать сотней солдат (кроме нескольких выбывших раненых, конечно).

Когда я все-таки выпытал у Магая, что это за «особое задание», то оказалось, что зада­ние состоит в прикрыти — кого бы вы дума­ли? — меня! Магай и восемь десантников, ви­дите ли, должны были, совершая рейды в глубь территории противника, прикрывать от возмож­ных осложнений мою сотню! И это при том всем, что, несмотря на небольшие партизанс­кие вылазки, территория была очень хорошо насыщена российскими войсками. Ближайшие наши «соседи» находились от нас на расстоя­нии восьми километров.

Через день, хорошенько оторвавшись, ни­чего не делая и ничем нам не помогая, Магай со своими десантниками отправился в свой первый «рейд по территории врага». Они вер­нулись лишь вечером с несколькими ящиками пива. Ну вот! Не успели прибыть, а уже начина­ют действовать на то, чтобы вывести из подчи­нения «моих» солдат. Отвожу Магая в сторонку, прошу, чтобы такого больше не повторялось.

— Да лаааааадно! — Где-то, от кого-то я это уже слышал.

На следующий день они пригнали машину с арбузами.

Вся моя сотня дристала. Десантники, впро­чем, от них не отставали. Рейды на три дня пре­кратились. Магай, к моему удовольствию, так же весьма страдал животом.

И что бы вы думали? Почему-то почти ни у кого не оказалось в аптечках таблеток от поно­са! А куда же вы их дели? Куда они исчезли? Солдаты почему-то как-то странно молчат. При­шлось вызвать доктора с базы. Дело, как ока­залось, серьезное.

Капитан-куратор выказал желание посмот­реть на меня и проследить за тем, чем мы туг занимаемся. Ну, пожалуйста! Пусть только при­едет! Все доложу о Магае! Пусть его отсюда заберут, чтобы не мешал.

Но капитан не прилетел, а по рации всю вину полностью возложил на меня: это ваш недогляд, говорил капитан. Прилетел доктор, такой клас­сический Айболит, осмотрел нескольких солдат, сказал, что это — обычная «арбузная» бо­лезнь, и оставил нам много-много таблеток от диареи. Сел в вертолет — и адьез. Красиво так, в лучах закатного солнца и на фоне сопок под­нимался этот модернизированный МИ-8. Но, удалившись от нас на расстояние километров трех, вертолет вдруг вспыхнул и медленно, тя­жело так стал падать. В небе был отчетливо ви­ден след от ракеты, попавшей в наш «винт».

С базы сообщили, что скоро прилетят кара­тельные и успокоительные штурмовые верто­леты и чтобы мы им по рации сообщили коор­динаты предполагаемого места пуска ракеты. Затем капитан приказал мне (фамилия у него была, кстати, Жучков), чтобы мы прочесали местность, откуда была послана в вертолет ракета — но... через три дня!

Не понял...

Мы тщетно пытались связаться с вертоле­том, но он не отвечал. Он упал, и, наверное, все погибли. Или кто-то остался в живых, но сломана рация или не может говорить. На вся­кий случай мы оставили радиометку с объяс­няющим текстом, для того чтобы, если кто-то останется в живых, по радиосканеру мог бы нас найти. Зря, кстати.

Когда прилетели карательные вертолеты, то у одного из них одна ракета не была переори­ентирована на полет в свободном режиме, но была настроена на полет по радиометке. Нам об этом ничего не сказали. Мощная ракета уго­дила прямо на наше вертолетное поле. Семь раненых и двое убитых.

— Ничего,— ответил капитан мне по ра­ции,— это теперь называется «дружественный огонь». — Но вертолет, после того, как был сбит другой, нам прислать не могли.

Итак, на следующее утро от нас отделяются тридцать (я организовал) человек и, на танках, КАМАЗах, БМП отправляются в долгий путь на расстояние в 50 километров до вспомогательной базы, где они должны выгрузить тела убитых, по­заботиться о раненых (их вертолеты отправят на основную базу, где есть госпиталь). На все про все им я дал день. Но вернулись они через три.

Плюнул, не стал спрашивать почему. Лишь отметил в журнале. Сначала хотел как есть на­писать, но после пожалел, больно они все тут молоденькие и худенькие, написал, что задер­жались на один день.

Впрочем, все это время мы хорошо рабо­тали — минировали колонны завода в шахмат­ном порядке,— и солдаты вели себя достаточ­но послушно.

10. Через три дня после «работы» карательных вертолетов мы, как нам и приказывали, должны были прочесать место, откуда ракетой земля — воздух был обстрелян наш вертолет с доктором. Сразу после рейда я собираюсь досрочно взор­вать заводские корпуса — работа уже сделана.

Магай опять проявляет инициативу и упра­шивает меня не идти заодно с моей группой, а отправиться на особое задание — искать сби­тый вертолет. Соглашаюсь.

— Приказываю найти сбитый вертолет.

— Да лаааадно тебе — все свои!

На одной из опустевших улочек городка раз­деляемся. Я и еще человек сорок, два танка, два БТРа, три БМП ищем воронки от обстрела местности карательными вертолетами. Магай и шесть десантников (двое ранены во время попадания ракеты в наш «аэродромчик») на медицинском невооруженном бронированном транспорте нашли вертолет, или, правильнее говоря, то, что от него осталось.

Постоянно держим связь друг с другом и с заводом. После двух часов поисков находим пустую трубу от ракеты, которой стреляли по вертолету, и, стало быть, место пуска ракеты. Да, интересно, наши вертолеты обстреляли со­всем не то место, координаты которого мы им сообщили, а мы вертолетчикам сообщили со­всем не те координаты, что нужно.

Партизанен могут радоваться. Забираем трубу с собой. С ее помощью тот, кто надо, разберется с кем надо, как это наша установ­ка земля — воздух одноразового использо­вания оказалась в руках у наших врагов. Все давно тщательно пронумерованио и зафикси­ровано.

Прочесываем давно покинутые людьми дома и через какое-то время находим то мес­то, где еще недавно прятались партизаны и готовились к обстрелу вертолета. Дом, сад ря­дом с ним — все было хорошенько и тщатель­но заминировано так, что мы решаем обстре­лять все тут плотным огнем. Несколько мин сде- тонировало. Тогда входим в дом. Находим склад с оружием, оружие выносим на улицу-и давим танками.

Тем временем Магай сообщает, что под об- стерелом. Приказываю ему выставить радио­сигнал и держаться — несемся со всех ног на выручку. Приехав на место, не обнаруживаем Магая, зато видим сбитый вертолет. Радиосиг­нал одиноко так лежит себе посреди дороги, поблескивая красным полупрозрачным плас­тмассовым стеклом на солнце. Осматриваем вертолет (заминирован партизанен, но слабо), забираем тела вертолетчиков (вонь, какая вонь!) и айболита (фамилия его, доктора, кста­ти, я после узнал — Ткаченко) и держим путь обратно к заводу

Держу связь с Магаем, спрашиваю где он. Они заблудились. Они где-то в городе. А мы возвращаемся на завод. Приказываю всем отойти на заранее отведенные позиции, приго­товленные нами на момент взрывания завода. Связываюсь с капитаном Жучковым. Доклады­ваю, что завод заминирован досрочно. Капи­тан приказывает мне все быстренько взорвать и, переночевав, начинать двигаться к основ­ной базе. Тем временем связывается Магай, говорит, что рация села, что они заблудились, что не знает, что делать. Жучков в другую, «даль­нюю», радиостанцию вопит, чтобы на хер взры­вали завод срочно, что уже через полчаса доложит полковнику Виноградову о том, что практикант Тарасенко успешно справился с по­ставленной перед ним боевой задачей.

— Россия превыше всего, товарищ капи­тан!

— Не связывайся со мной до тех пор, пока не взорвешь завод.

— Так точно!

Я рад. Мне, наверное, поставят пять за прак­тику и при выходе из училища наверняка дадут звание — хоть немного, но повыше, чем всем остальным!

11.— Рвите все здесь на хер! — кричу я.— Быстро!

Несмотря на то, что рация у Магая села, он мне сообщает, что находится под «мощным, видимо, артиллеристским, обстрелом».

Они въехали на территорию завода, когда мы оттуда уже давно ушли. Мы взорвали за­вод.

Так я убил Леху Магая.

1 2. Теперь-то они смогли прислать сюда вер­толеты, несмотря на то, что раньше говорили о том, что после сбитого медицинского вертоле­та на нашу маленькую базу можно добираться только по земле. Капитан Жучков в присутствии полковника Виноградова сравнивает меня с землей:

— Как ты недоглядел? Как ты за всем не проследил? Почему не убедился во всем сам? Подавал такие надежды, мы уже тебя с абсо­лютно положительной характеристикой соби­рались в Москву отправить, а тыыыы!!!

— Эх,— тихо так поддержал его Виногра­дов, говоря так, как будто они с Жучковым об­суждают меня, но я при этом не присутствую,— жалко парня. Теперь трибунал. И... Десять лет при самом наилучшем раскладе.

На мое счастье, под обломками взорван­ного завода погиб лишь один Магай: он ехал на броне, а не под броней, как все осталь­ные члены его группы. Мы извлекли несчаст­ных десантников из их бронемашины: они были оглушены, контужены, но, слава богу, живы. Магай же под обломками плит пере­крытия завода превратился в некое подобие тряпки. Нечто бескостное. Думаю... как ме­шок с говном.

Десять дней до окончания практики. Я так вляпался. Специальный вертолет для заклю­ченных забирает меня. Военно-транспортный самолет для заключенных (на иллюминато­рах — чтобы вы думали? — решетки). Три часа — и Москва. Свою практику я закончил досрочно.

— На мое удивление, меня поместили не в осо­бой военной тюрьме, но в той самой, расстрель- ной. А как я ее хорошо знал некогда! Камера два на два, сортир и раковина — на одного. С опреде­ленных пор в России в тюрьме комфортно.

Почему я именно здесь, в этой тюрьме?

Мой военный офицер-адвокат говорит мне, что дело крайне сложное, но можно выкрутить­ся и не получить вышку. Вышку я уже и так не получу. То есть высшее образование, ни воен­ное, ни гражданское.

— Почему я именно здесь, в этой тюрьме? Я ее хорошо знаю, она расстрельная! Адвокат говорит, что не знает. Судя по его виду, врет.

— А трибунал это три пердуна-полковника, которые спешат тебя отправить на эшафот — и пойти чайку попить. Почифирить, благо, что квасить на рабочем месте запрещено строжай­ше уже как лет пятнадцать.

Есть такой юридический приемчик, когда вви­ду военной секретности дела тебя могут лишить адвоката. Это-то и применили ко мне. За не­сколько часов до начала заседания, (оворят, что это для того, чтобы никто лишний не узнал сек­ретного дела, исполняемого подсудимым, а так же для большей ясности изложения сути дела подсудимым. Раньше я думал, что это справед­ливо. Но я слишком положился на адвоката. О! Все знают, чем кончаются такие дела. Судьи от­правляются на совещание.

— Встать, суд идет!

Один из полковников как-то радостно и, ка­жется, по-светлому так улыбается. Мне даже, показалось, что он мне подмигнул.

А я вчера читал газету о том, что наши выса­дились в Северной Африке!

Ввиду того-сего, пятого-десятого...

А еще наши готовятся атаковать Британию..

В связи с особой тяжестью и туда, и сюда...

В Нормандии партизанское движение хе- реет с каждым днем.

Вы приговариваетесь...

15. Полковник — садист. Почему он так ухмы­лялся, так по-доброму мне улыбался и даже, как мне казалось, подмигнул мне, когда знал, что меня расстреляют?

Я пишу последние письма родным и друзь­ям. Только потом я узнал, что с ними (с пись­мами) произошло.

2 Черный крест

— Нет, спасибо, я отказываюсь от того, что­бы мне завязали глаза.

Я просто буду смотреть туда, где свет. В нап­равлении, как мне покажется, курсанта, кото­рый будет расстреливать меня. Позволяю при­ковать меня к стене. Наручники, а на ногах уже не как при нас — тоже наручники,— но более удобные наножники.

Входит курсант. Вижу-вижу... а не староват ли парниша для курсанта? Чего-то там бормо­чет, докладывает. Целится в меня.

— Осужденный, сейчас вы будете казнены!

Очередь. Спасибо, что не одиночными.

Меня не пытали.

— Нуууууууууу... я-то знаю, как щелкают хо­лостые выстрелы! Уж четыре года, как и холос­тыми, и боевыми — слава богу!

Входят два парня, освобождают меня от «распятья» и волочат куда-то. Ну, куда же еще? В ту дверь, откуда приходят те, кто убирает тру­пы и смывает кровь. А если нужно... добивает «недоделанного» каким-нибудь курсантом осужденного.

Мельком успеваю увидеть, как улыбается мой «расстрельщик». Да, он-то уж точно давно нет курсант!

Меня опять поместили в камеру, но уже не в ту, где я сидел до «расстрела». В маленькое окошко этой камеры пробивался даже солнеч­ный свет. И я немного взбодрился. А потом пришел тот садист-полковник, который улыбал­ся, когда мне выносили расстрельный приго­вор, и сказал, что у него ко мне уж разговорчик уж будет. Что я хорошо взрываю.

— А как вам удалось раскрошить бетонный блок на заводе химических удобрений в Ка­захстане три на три на три метра?

— Знаю способ...

— Нам нужны такие люди.

Мне предложили выполнить одно зада­ние — для правительства. А за это мое дело закроют — за блок три на три на три метра (это так у них в КГБ шутят — всевластие людей раз­вращает),— надбавят один курс, и после вы­полнения задания я стану выпускником своего училища. Со званием, со всеми моими пре­жними наградами. Никто ничего не узнает. Все будут думать то, что надо — вы на особом сче­ту у КГБ.

А это ведь почти так и есть!

— А почему я?

— Хороший подрывник плюс... Зависимый от нас человек. Помните, до выполнения задания 2* вы — никто. В любой момент вас могут рас­стрелять по-настоящему.

Нет, он все-таки садист. А фамилия его Тка- ченко. Что-то они мне слишком часто стали встречаться.

18. Все, конечно, сообщат на месте. По зем­ле, почти все время по земле (???-???) доб­раться до южной Нормандии, до одного из зам­ков, и, возглавляя секретное подразделение саперов, кое-что взорвать к чертовой мате­ри,— кстати, она-то тут вроде как и при чем! Дело усложняется тем, что взрывать необхо­димо будет в городке, в замке, который густо населен местным населением.

Не конфликтовать, вести себя культурно, сделать очень мощный и очень тихий одновре­менно взрыв — и домой. Уже, для быстроты, по воздуху. Аж в самую Москву с докладом.

— Доложишь лично, и не какому-нибудь полковнику, знаешь, кому доложишь?

— Честно? Нет.

— Узнаешь. А потом все зашибись. Не только окончание училища с наибольшим набором при­вилегий, какие только могут быть (автомобиль объемом двигателя больше 1,2 литра) но и на­шим, а это важно, нашим человеком будешь!

— Ну, что ж? Россия — превыше всего?

Полковник уходит. Он доволен. А меня даже

освободили на день. И я пошел гулять по Мос­кве. Зашел к родителям. И сказать нельзя, и хочется. Книжные, Москва-Сити, небоскребы, чистый, прозрачный воздух — почему это все меня больше не радует?

— Боже мой! Ну и в переделку же я попал, однако!

Просто я не знаю, чем это все кончится.

Погулял, походил-побродил. Через сут­ки — на аэродром. Транспортный военный самолет, приспособленный для перевозки десанта — с тремя химическими сортира­ми,— долетит меня до Берлина. Дальше — по земле.

Через какое-то время я удивлюсь тому, что ради меня одного гоняли такой огромный са­молет. Им что — все срочно надо?

Да, пока гулял, встретил старую знакомую... то же по фамилии Ткаченко! Спрсил, не знает ли она одного такого полковника КГБ? Нет, не знает. Ее звали Ольга, и она отправлялась на фронт санитаркой.

Не помню как, но узнал о ее гибели: кажет­ся, мина 88 мм разорвала ее, попав точно ей под ноги.

А жаль.

38

Неплохой человек. Был. И как только я уз­нал, что она погибла?

Часть

01. До Внуково меня провожал Эдуард. Вну­ково всего как лет пять военный аэродром, им занимались в свое время не очень — повсюду видимость строительных работ и недоделок. Эд ведет УАЗик, и мы, минуя КПП, въезжаем на летное поле.

Откуда он знает, куда необходимо ехать, где следует свернуть-повернуть? Эдуард говорит, что так же скорбит о безвременной кончине Алексея Магая.

Разглядываю носки своих ботинок.

Светит летнее солнышко, и мне необычно спокойно.

У самого самолета останавливаемся и вы­ходим. Дружески обнявшись, прощаемся. Странно, но Эдик как бы следит за тем, чтоб я вошел в самолет, уселся в кресло, пристег­нулся.

Когда он исчезал в проеме самолетной две­ри-люка, мне показалось, что Эдуард доста­вал рацию, еще, как мне показалось — а на этот счет у меня уже глаз наметан,— так вот, мне показалось, что Эдик при оружии. Автома­тическая дверь стала закрываться, как только Эдик спустился по трапу Самолет стал выру­ливать на взлет. Тогда я почему-то удивился тому, что нахожусь один в огромном транспор­тном военном самолете, переоборудованном в самолет для перевозки людей...

Знаю только одно — «следующая станция» аэропорт Западного Берлина.

Почитав около получаса классическую ли­тературу — сборник рассказов Лимонова — и вдоволь позевав, отправляюсь в гости к эки­пажу.

02. Ребята поначалу на меня как бы не реаги­ровали, и лишь через минуту после моего на- тужно-радостного «Привет!» один из них быст­ро и ловко стал отключать свой шлемофон от нескольких проводов, соединявших его с ос­новной приборной панелью управления само­летом.

Еще тогда я удивился, что такой огромный са­молет ведут всего два летчика. Молодой паре­нек — но уже вишь ты, самолеты водит! — повер­нулся ко мне, весело и как-то по-доброму заулы­бавшись. Ощущение некоторой обиды, которая было уж начала приходить ко мне потому, что лет­чики на меня не реагировали, как рукой сняло.

— Все, что должен уметь делать настоящий летчик, так это нажимать автопилот когда надо, а тем более когда не надо! — сказал, продол­жая сиять радостной улыбкой летчик.

Он пригласил меня на летческую кухню — продолговатую комнатку метра два на три, на­дежно запрятанную в глубине чрева этого гиган­тского монстра. Там был чайник, большой холо­дильник и микроволновая печь. В ней я разог­рел свои бутерброды, сделанные мне на дорогу мамой. Бутербродами я угостил летчика.

— Не надо париться, через два часа будем в Берлине.

— А потом куда?

— Мы в Варшаву по делам, а тебя, видимо, встретят. Ты же тут особенный — гэбэшный мальчик, а? — летчик усмехается..

Вспоминаю, как раньше все мы мечтали работать на Комитет.

— И ради меня одного гоняют в такой крюк огромный самолет?

— Крюк для такого молодца уж не очень и большой, а нам в Варшаву все равно надо.— И... старое, слышанное мною уже миллион, наверное, раз: — А мы приказов не обсужда­ем.— Да-да, знаю, обсуждение приказа — первый шаг к неподчинению.

Летчик включил замызганный и долго немы­тый малогабаритный телевизор, там показыва­ли новости. У нас опять все — зашибись и не так, как у других. Два мотопехотных полка за­чем-то совершили этой ночью марш-бросок из военной российской базы в Сирии, направля­ясь в сторону Иерусалима. А с сорокатысяч­ной американской группировкой, объединив­шейся с одной тысячей израильских солдат, произошел какой-то странный, по всей види­мости, несчастный случай: видимо, случайно сдетонировал боевой ядерный заряд малой мощности на одной из их многочисленных аме­риканских баз, расположенных в долине Мегид- до. Все погибли.

Огибая пораженные радиацией районы, наши войска продолжали свой путь.

03. Через некоторое время мы пересекли гра­ницу России, с высоты трех тысяч метров ее было очень хорошо видно в иллюминатор. Дело в том, что за границей России у всех деревьев черная листва. Нет, я не знаю, почему это так.

Перед отлетом мне выдали большую сумку со «всем необходимым»: маленькая армейская ап­течка, набор таблеток — заменителей воды и еды, а так же противогаз. Еще в училище почти торже­ственно, но очень тайно преподаватели вручили мне мой личный номерной автомат. Его номер и мой персональный номер — одно и то же сочета­ние двенадцати цифр. Но патронов к автомату не дали. Лишь пустые магазины.

Сразу после взлета летчик по громкой свя­зи сказал мне, чтобы я надел парашют — па­рашюты в огромном количестве валялись в углу наспех склепанного из оргалита «пассажирс­кого» салона самолета.

Первым делом в Берлине встречающий снял с меня парашют. А я уже и замечать перестал, что хожу в парашюте.

— Спасибо!

Ничего не говоря, мои встречающие, радо­стно мне лыбаясь, жестами предлагают сесть ⁸ армейский боевой супербронированный УАЗик. Такие можно повстречать только на настоящей войне. С Эдиком мы ехали на дру гом, более легком, «тыловом» варианте. Нет ну ребята просто сияют.

— Чему это вы так радуетесь, мужики?

— А мы воевали без противогазов,— V взрывы хохота.

Мы едем по оккупированному Берлину, с штурме которого еще полгода назад сообща­лось, что все происходит не так гладко, как хо­телось бы. Заголовки наших газет, различные статьи и телерепортажи как будто в то время, мне так показалось, были на стороне немцев. «Отважные берлинцы сообщают, что смогут удерживать свой город столько, сколько нужно до подхода основных сил НАТО», «Берлинский гарнизон, несмотря на большие потери, не сдается» и «Капитуляция российского коман­дования отвергнута».

Странно, но Берлин выглядит довольно при­лично. Во всяком случае, никаких особых раз­рушений я не вижу, и это несмотря на то, что говорилось об осаде этого города.

Трое моих сопровождающих наконец нару­шают наше взаимное молчание, начинает па­рень, который сидит за рулем:

— Вы, наверное, серьезная птица, а? — спрашивает он меня...

Отвечаю, что не понимаю, о чем он..

Тогда второй парень, сидящий справа от водителя, его поддерживает:

— Только люди из ГБ осмелятся носить во­енные ботинки и гражданскую одежду! — Они снова смеются.

«Ну, как заведенные»,— думаю.

Ну да, я и забыл совсем,— видно, что они мне немного завидуют — просто ботинки слишком удобные! — на эти мои слова... ну... опять смех.

Просто гражданским лицам строго-настро- го запрещено носить военную одежду, пусть даже частично, а не все сразу — ботинки, ска­жем... Военную одежду должны носить только военные. Но и, находясь в увольнении, воен­ные должны полностью менять свою одежду на гражданскую и не допускать того, чтобы надеть хоть что-то из военного гардероба. Неиспол­нение строго наказывается. Можно получить год тюрьмы. В последнее время, правда, все чаще условно. Люди нужны на фронтах. Для наших обширных завоеваний не хватает лю­дей. Ну и, понятное дело, ребята из КГБ о та­ком не думают. Если вы видите, что по улице идет человек, частично одетый в военную фор­му, то можно сказать с большой долей точнос­ти, что этот парень из Комитета.

Затем заговорил паренек, сидящий на воз­вышающемся стуле позади меня — во враща­ющейся башне, оборудованной пулеметом, так что мне с моего места было видно его лишь снизу — от ботинок до груди:

— Не часто нам за то, чтобы мы перевезли одного человека от аэропорта до вокзала, дают два дня увольнения! — как видим хранить что- либо в секрете эти парни не умеют. Все воен­ные, побывавшие на фронте, почему-то воз­вращаются такими общительными! А я ведь где-то раньше читал о различных синдромах, психических растройствах и проч.

Смотрю на то, как наши солдатики на ули­цах закрашивают ярко-оранжевой (!!!) краской всякие там слова, намалеванные на берлинс­ких стенах. Ну... что-то типа: «Русский, убирай­ся вон!!!» и так далее. С определенных пор пол­мира знает русский. В свое время он сменил некоторые другие языки, чтобы стать языком международного общения. Если вы из России приехали куда-то за рубеж и вам что-то нужно узнать, то вам совсем необязательно знать язык местных жителей, рядом обязательно найдется человек, который знает по-русски. Интеллигенция сейчас учит русский. В пер­вую очередь. В последнее время, правда, все больше появляется других мест, где, к приме­ру, зная русский и зная, что вы — русский, вас могут как-нибудь незаметно так шлепнуть. Так что местные власти и не найдут виноватых ни в жизнь! А карательные рейды Тихоокеанского флота по поводу таких происшествий уже рас­писаны на годы вперед! Так что все больше рас­ширяется «черный» список МИДа, в который включены те страны, въезд в которые российс­ким гражданам строго-настрого «не рекомен­дуется».

Словно воробьи, играючи, в огромных коли­чествах и такими стайками в небе носятся ис­требители Российских ВВС. Ну, как на параде.

— [де-то парад?

— А! Вы об истребителях? Наше командо­вание устроило очередной парад по очередно­му, уже трудно уследить по какому, поводу.

Проезжая самый центр Берлина, вижу боль­шое количество собранной в одно место би­той и не очень, а иногда и просто покинутой военной натовской техники. Водитель, как бы предвидя, что я подумаю, откомментировал:

— Здесь они наконец догадались надеть противогазы!

Да, некоторые здания потрепаны пулями. По- моему, больше ничего. Везде висят российские флаги — красное полотнище с большими чер­ными серпом и молотом посредине. Вспоми­наю тут же, как на автомате: «Россия превыше всего!»

Затем я увидел на улице скопление чем- то явно озабоченных наших солдат. Подъе­хала военная техника, вооруженные ребята прятались за нее. На всех были надеты про­тивогазы.

А потом мне захотелось спать, и я немно­го прикорнул, последнее, что я видел, это ка­кое-то небольшое розовое облачко, переме­шавшееся с городской гарью Берлина от того самого здания, вокруг которого суетились наши содатики, а также своих сопровождаю­щих, которые почему-то стали прислонять к лицам — к носу и рту — платки. Как фильтр...

Зачем???

Мне захотелось улыбаться.

04. — Вокзал!! — так сильно могут вопить толь­ко морпехи. Луженые глотки, чертих дери! Вска­киваю, как ошпаренный. Мои сопровождающие вводят меня в вагон нашего бронепоезда, от­правляющегося в Бонн. После Берлина — как мне сообщали в Москве — передвигаться бу­дете только по земле.

Сопровождающий, который вел машину, предложил мне закурить. Не знаю зачем, но беру. Какие-то немецкие. В армии курят обыч­но в зависимости от звания, разного вида «ар­мейские» сигареты. Говорят, что полковники даже получают сигары с Кубы. Также «армейс­кие».

— Никогда не расставайся с этим, па­рень,— сказал мне водитель, вынимая из моей сумки противогаз.— Ладно?

— ???.

— Ты нам чем-то понравился, ты не такой надменный, как все остальные гэбэшники, по­нимаешь?

— Просто недавно в органах. Еще успею!

Ребята улыбаются.

— Ну, ладно, теперь нам пора прощаться.

Пожав мне руку, ребята сели в УАЗик и ука­тили, видимо по своим уже увольнительным делам. То есть они не должны следить за тем, что я сел в поезд, и поезд отправился и я уехал? — подумал я. Это означало только одно — следит кто-то другой. Я занял свое ги­перузкое купе с гиперузким туалетом и душем. Приближался вечер, и я собирался спать. По­стелив постель на кушетку, посмотрел гиперма­ленький телевизор: МИД России ответственно заявляет о том, что Российские войска не ис­пользуют никаких химических отравляющих веществ против противостоящих им войск лю­бой страны, против которой Россия ведет на сегодня боевые действия.

Раньше при таких заявлениях перечисля­лись все страны, с которыми мы успешно вое­вали, сейчас же их стало так много — язык у диктора отвалится перечислять.

Законсервированные год назад по взаим­ному Японско-Российскому договору военные базы на Курилах, ввиду несоблюдения япон­ской стороной условий договора, сегодня были снова приведены в полную боевую го­товность силами технической поддержки и строительства Тихоокеанского ударного Воен­ного флота России. В состояние полной бое­вой готовности приведены так же и все сред­ства ядерного сдерживания, находщиеся на островах. МИД Японии выслал ноту протес­та. Япония заявляет, что реакция будет немед­ленной.

До самой ночи читал классику, после чего, приняв обязательную, самую мощную в мире российскую антисекс-таблетку, которая по со­вместительству еще является и снотворным, благополучно отошел ко сну

Каждый гражданин мужского пола с тринад­цати лет и женского с двенадцати лет обязан ежедневно перед сном принимать эти таблет­ки. Ежемесячно, как отчет, человек обязан вы­сылать по определенному адресу пустые упа­ковки от этих таблеток. Несоблюдение прави­ла приема таблеток карается очень строго, вплоть до пяти лет тюрьмы, с насильственным обязательным применением еще более силь­нодействующих антисекспрепаратов. Ни под амнистию, ни под условно-досрочно, люди, привлеченные по этой статье, попасть не мо­гут. Перестать применять таблетки человек мо­жет сразу же после вступления в брак. Но обя­зательно в момент отсутствия супруга (супру­ги) вы снова обязаны принимать эти таблетки. Некогда я попробовал полтора месяца не при­нимать эти таблетки, чуть не влип в историю. Весь мир меняется, преображается, появля­ются какие-то новые, яркие чувства... но по­том ты понимаешь, что это тебя мучает и отяго­щает. Ты не можешь удовлетворить своих же­ланий.

05. Проснувшись ночью часа в три, решил постоять в тамбуре — они всегда открытые, там обычно курят. Поезд ехал быстро, мимо проносилась летняя Германия, прожектора бронепоезда выхватывали из окружающей нас тьмы ее почему-то почерневшие деревья.

На платформе — метра три в ширину — располагалась зенитная установка, но ее ник­то не обслуживал, и она была не заряжена. Здесь стояли еще три человека и курили. Двое из них о чем-то оживленно беседовали.

Очень красиво, откуда-то издали из тьмы, там, где, казалось, черный край земли сопри­касался с розовым, но темным небом, в сто­рону поезда полетели ярко-желто-красные иск­ры. Романтично...

— Обстрел! — завопил один из стоящих на платформе и упал на пол, закрыв голову рука­ми. То же самое сделали и все остальные. Но мне это все нравилось. Это же красиво! На­верное, тогда я еще не до конца проснулся... И тут сзади на меня кто-то навалился и, уро­нив, прижал к полу, накрыв собой. Оказывает­ся, кроме всех людей, которые здесь были, был и еще один...

— Ты что, дура!? Это же «Вулкан»! Попадет один снаряд, и от тебя останутся лишь ноги да руки!

По-моему, ни один снаряд , выпущенный из «Вулкана», в наш поезд так и не попал.

Зато я понял, кто следит за тем, чтобы я не сошел по пути с бронепоезда.

— Пытался все разговорить этого товарища, но всякий раз он делал вид, что ничего не пони­мает. Лишь посоветовал мне, что коль уж я в гражданской одежде, то и ботинки мне нужно сменить на гражданские, а то тут не хуже наше­го знают, кто может себе такое позволить, и — не как в России — почтут за честь такого зава­лить при первом же удобном случае.

— Кто? Мы же уже полгода как здесь все оккупировали?

— Кто-кто? Постоянно вылавливаем ребят... в основном со снайперскими винтовками. С недавних пор таких отправляем в Москву. В расстрельную учебку.

Здесь это называют так.

7. Мне снилось, что я брожу, скрываясь от милиции и от людей, в любой момент научив­шихся по поводу и без повода звонить «куда надо», по центру Москвы. Я не один, и, если нас поймают, ей достанется.

Мне снилось, как я с гордостью достаю гэ- бэшный документ и показываю его военному патрулю, после того как пьяный залез в фонтан на Манежной площади. Сначала она сдела­ла вид, что не со мной, но потом, гордо выпя­чивая грудь вперед, стала заявлять что-то типа:

— Отстаньте от нас и не мешайте отдыхать фронтовикам — сопляки, пороху не нюхали!

08. Сон был тяжелый, почти бредовый, с боль­ной головой я проснулся тогда, когда бронепо­езд максимально снизил скорость при подъез­де к Бонну. На платформе, уже поняв, что я до­гадался, что он за мной следит и меня должен сопровождать и оберегать, парень, накрывший меня своим телом при обстреле бронепоезда, рукой показал мне в сторону черной гражданс­кой машины, стекла которой были зеркальные, и, кто внутри, видно не было.

— Вам туда! — сказал мой сопровождаю­щий.— Дальше будьте осторожней! Западная Германия, а тем более Франция просто кишмя кишат паразитами-сопротивленцами — ничто их не пробирает!

Протягиваю ему руку, для него это почему- то неожиданность, и, слегка замявшись, мы обмениваемся рукопожатиями.

— Паренек, это только в начале службы кажется, что теперь все о'кей, на самом деле очень многие в органах годами не поднима­ются выше хоть на немного. То, что ты в орга­нах, еще не значит, что теперь твоя жизнь до конца дней твоих будет сплошной защибись. Или ты здесь только затем, чтобы носить ар­мейские ботинки вместе с гражданской одеж­дой? — А он еще и шутить умеет!

09. Сажусь в машину — кресло рядом с води­телем. Удивляюсь, но в машине лишь один че­ловек — он-то и есть водитель.

— Срочно переоденьте ботинки!

Вру, что у меня других нет. Говорит, что, типа, совсем распоясались, снимает свои и отдает мне.

— Вот, наденьте! Блин.

Его ботинки мне малы, но надеваю, не пе­реча. Куда-то едем! Проезжая мимо некоей улицы, а в Бонне следы разрушений все-таки есть и иногда весьма значительные (берлинцы за два дня до капитулирен сообщили боннцам, что нужно надеть противогазы???), видим ро­зовое облако над дорогой. Водитель быстро закрывает себе нос и рот носовым платком.

— Немедленно наденьте противогаз!

Спрашиваю: это что, дедовщина? Так за нее

уже двадцать пять лет расстреливают! Но под­чиняюсь.

«Рядовой должен уметь напялить противо­газ на рожу за двенадцать секунд, иначе он может и сдохнуть» — слова нашего инструкто­ра по химзащите Орлова.

Еще он «шутил», что при необходимости рядовой должен уметь напялить противогаз еще и себе на жопу

Я путаюсь, и у меня уходит на все про все полминуты. Водитель неодобрительно цокает языком. Потом я все-таки надеваю противо­газ. И через минуту начинаю в нем так сильно задыхаться, что через две минуты противогаз срываю со своего лица. Делаю глубокий вдох... Начинаю засыпать и... Мне хочется улыбаться! Последнее, что я вижу,— лицо водителя, иска­женное гримасой неимоверного раздражения: — Ну и людей же набирают сейчас в орга­ны, прости, Господи! — легким движением руки он срывает блокирующий клапан с фильтра моего противогаза. Я его забыл снять.

«Ты, мудак, задохнешься от собственной глупости»,— как говорил нам в таком случае инструктор Орлов. И оформлял три дежурства по общим туалетам.

10. Но не все такие с виду грозные ребята на самом деле уж такие, как выглядят. Постепенно _и с ним мы разговорились. В Бонне он меня устроил в какой-то гостинице для офицеров среднего звена. Там было довольно-таки уют­но, если бы не усиленная охрана, маячавшая то тут, то там. В ресторане, к примеру, я посто­янно ловил на себе голодные взгляды солдат. А когда я пил немецое пиво в баре! Нет, их, конечно, кормят. Но... консервами... я-то знаю!

Мой водитель — а звали его... Маслов. Мак­сим. Алексей. Тарасенко. Очень приятно! Чуть ли не с насилием выбил из меня обещание... Что я больше никогда не буду надевать одно­временно гражданскую и военную одежду.

— Если у снайпера будет выбор — ты, та­кой... расфуфыренный, в такой одежде, и, ска­жем, хенераль,— он выберет тебя.

11. На утро, а Маслов переночевал в сосед­нем номере, мы распрощались. Мне пришлось прогуляться по Бонну и найти магазин обуви. Очень неохотно со мной общаясь, продавец помог мне выбрать ботинки. Он усиленно де­лал вид (но то, что это не так, я понял сразу), что не понимает по-русски. Наконец-то отдаю ему рубли — гримаса отвращения.

Надеваю новенькие прогулочные мягкие бо­тиночки и выбрасываю в ближайшую помойку ботинки Маслова. Интересно, что у него такой маленький размер ноги сам-то он выглядел как здоровяк.

Это, может быть, вам покажется смешным, но, отдав мне свои ботинки, на себя он напя­лил мои.

Еще Маслов оставил мне «долгоиграю­щую» рацию, по которой, как он мне сказал, со мной на днях свяжутся и скажут, что делать дальше.

Три дня я не вылазил из гостиницы — откро­венно говоря, потому, что боялся. Несмотря на обилие усиленных патрулей и наших войск вообще в городе, сопротивленцы очень часто совершали различные теракты и вылазки. Но и обо всем этом я узнал лишь по нашему теле­каналу, вещавшему из Москвы. Из окон же мо­его номера, расположенного в мансарде, мне был виден лишь небольшой кусочек улицы, на котором, как мне показалось, лет уже как две­сти ничего «такого» не происходило.

12. Я знал, что они любят такое, но, когда они это проделывают над тобой, ты начинаешь ду­мать, что о тебе забыли.

Я лежу на стандартном диване для офице­ра среднего уровня.

Плюю в потолок, разглядываю и нежно гла­жу свой автомат. Иногда тренируюсь на время его собирать-разбирать. Я никогда не уклады­вался в норматив. Никогда. Но за это же выго­няют. Да, но не тех, у кого блестящие успехи по какой-нибудь узкой специализации. К при­меру, по саперному делу.

Рация, включенная в подзарядное устрой­ство, пуповиной провода подключена к элект­ророзетке. Мигает синяя лампочка, по которой понимаешь, что рация работает. Странно, но у таких раций вообще нет кнопки «выкл». Когда я иду в душ, я должен брать рацию с собой, пред­варительно обернув в целлофан. Целлофано­вый рулончик прилагается. Когда я иду в туа­лет, первое, что я должен взять с собой,— эта рация.

Наконец вызов, сигнал, сопровождающий­ся миганием зеленой лампочки:

— Через 15 минут вы должны быть в полной готовности — в течение следующих суток вы отправитесь дальше. Полная готовность может понадобиться от вас в любой момент.

13. Меня разбудили глубокой ночью, часа в два. Мне сообщили по рации, чтобы я просто вышел к парадному входу гостиницы — там меня ждет транспорт. Когда я вышел, меня встретили несколько ребят в военной форме и сопроводили к бронированной БМП. В отли­чие от берлинских морпехов, они не сияли ра­достными улыбками. Увы! Некоторые из них даже были перевязаны. У одного даже — голо­ва. Всего их было человек шесть, и мы, погру­зившись, отправились. Дорога была недолгая, а разговора не было никакого. Довезши меня до места, ребята посадили меня в очередной бронепоезд — и уехали.

Стал усиленно искать, кто же на сей раз будет «присматривать» за мною. Человек этот довольно-таки быстро обнаружил себя сам: подошел ко мне и, вопреки всем правилам, представился.

— Обязан довести вас до Парижа бу-бу-бу бе-бе-бе...

— Что-о-о-о???

— «Целым и невредимым» — по-француз­ски.

— А... понял. Никогда не слышал француз­ского языка. Привык к тому, что во всем мире все знают русский.

Потом «сопровождающий» мне сказал, что у него есть ящик немецкого пива и что не могли бы мы сегодня этот ящик уменьшить, скажем так, больше чем на половину? Я только рыгнул в ответ. Парень понял, что я делал с утра до вечера в баре боннской гостиницы для офице­ров среднего звена.

— Ну. Ладно, тогда я один! — сказал он и улыбнулся.— А в Бонне я уже было стал отвы­кать от людских улыбок.

— А вам можно,— спрашиваю,— ну, так, на рабочем месте? — стараюсь выглядеть хоть немного строгим.

— А нам все можно! Мы из... сами знаете откуда.

Нагло и без спросу беру у моего секьюрити одну бутылку из ящика и иду к себе в купе.

— Спокойной ночи!

— Бу-бу-бу, ба-ба-ба!

Наверное, «доброй ночи» — на французс­ком.

14. Но создатели великолепной кухни и вели­колепных вин, увы, этой ночью спать нам не дали — пересекши границу с Германией и ока­завшись на территории Франции, поезд начал постепенно подвергаться все усиливающему­ся обстрелу. Правда, только лишь из стрелко­вого оружия. Барабанная дробь попадающих в поезд пуль заставила всех пассажиров «исполнять инструкции»: все должны были лечь на пол и прикрыть голову руками. Бог мой! Но я ведь только-только уснул. Где наша не пропадала? Спать во время неимоверно­го грохота я научился, еще служа на практи­ке после второго курса в артиллеристской ча­сти. Я закрываю глаза... В купе врывается мой сопровождающий и орет, чтобы я лег на пол.

— Не могу... отстаньте...

— Выполнять! Я тут старший по званию!

Бросаюсь на пол. Закрываюсь одеялом и...

пытаюсь заснуть.

— Если что — я рядом.— Мой сопровожда­ющий уже не так настроен поговорить на мест­ном языке. На языке местных аборигенов. Факт.

Затем в купе вползает женщина-проводник, одетая полностью по форме «к бою». На ней кас­ка, очки, защитные щитки, женский нагрудник — выглядит смешно, он один на всех женщин-сол­дат — стандартный, и сиськи там сделаны по са­мому женскому статистическому максимуму. Все женщины в этих нагрудниках выглядят очень воз­буждающе. Но узнаешь ты это, лишь если пере­стаешь принимать «антисекс».

Женщина какой-то специальной провод- ницкой отверткой пытается закрыть на окне моего купе стальные жалюзи, но вагон при этом очень сильно болтает — поезд едет на преде­ле своих скоростей, и ей мало что удается. Откуда-то спереди приближаются к нам стуки: бах, бах, бах — это пули сопротивленцев по­падают в наш вагон. Одна пуля влетает в мое окно, туда, где было стекло, а не туда, где окно было открыто. Женщина падает на меня, да так, что моя голова оказывается аккуратно между ее двух пластиковых сисек!

Некоторое время я думаю, что она ранена или убита, но нет. Она просто упала на пол, пытаясь себя обезопасить.

— Извините!

Наконец-то ей удается опустить металли­ческие защитные жалюзи, и она выползает из моего купе.

Приперается сопровождающий и выселяет меня из моего купе — тут много осколков, а у меня приказ доставить тебя целым и невреди­мым. Издавая стоны, перехожу в его купе. Плю­хаюсь на кушетку. И завертываюсь снова в свое одеяло.

Я

Хочу

Спать.

15. Через какое-то время к нашему поезду подлетают вертолеты сопровождения. Вре­мя от времени они перестают двигаться за бронепоездом, но, зависши на месте, посы­лают во тьму огромное количество ракет. Ракеты попадают куда-то, и все вокруг на ка­кое-то небольшое время освещается силь­ными вспышками. Затем мы где-то останав­ливаемся, и по вагонам в большом количе­стве начинают расхаживать солдаты. Они, стоя в коридоре, опускают окна на минимум и, устроившись с автоматом — на одно окно один солдат,— усаживаются на откидные стульчики. Время от времени кто-нибудь из них встает и начинает осматривать окрест­ности в прицел ночного видения своего ав­томата.

Время от времени они все начинают друж­но стрелять.

Я слышу это сквозь сон.

Затем солдат сняли с поезда, а через неко­торое время так же и вертолеты сопровожде­ния нас покидают.

Я все это слышу сквозь сон. Но все равно — я сплю. Только через несколько лет мне сказали, что практика в артиллеристских частях организо­вывается для курсантов специально для того, чтобы они умели глубоко спать даже при самом громком шуме.

Ну вот, а мне казалось, что для того, чтобы мы потаскали сорокакилограммовые снаряды для САУ. Вот незадача.

Жалюзи опущены, в купе душно, я включаю кондиционер, становится холодно, но при этом все равно душно. Приходит полупьяный сопро­вождающий, ему хочется поговорить. Он начи­нает мне рассказывать о своей карьере, о том, как долго «разрабатывал» Францию... он гово­рил о том, что во Франции очень сильно сопро­тивление нашим войскам оттого, что она сильно пострадала во время активных боевых действий, что это неправильно, когда только лишь из-за не­скольких тысяч протестантов-гугенотов, уничто­женных несколько столетий назад, вопреки все­му здравому смыслу страна подвергается бо­лее жестокому военному давлению, чем иные страны.

— Ну почему же с Германией смогли посту­пить более правильно и корректно? Только лишь потому, что она — родина Лютера?

Ну да, мы же теперь — протестанты.

Как говорил вождь России, возникший на заре двадцать первого века и мой полный тез­ка: «Свет этому миру».

3 Черный крест

На самом же деле, я думаю, просто фран­цузы сумели вовремя сообразить, что нужно надевать противогазы.

16. В конце двадцатых годов двадцать перво­го века «группа товарищей» под предводитель­ством моего полного тески взяла власть в свои руки в России. С тех пор, как говорят, мы жи­вем по-новому.

А до «Великой протестантской революции» страна, как говорят, была православной.

Не знаю, что это такое и что это значит.

Но и протестантом, наверное, меня можно назвать с большой натяжкой. Довольно долго таблетки «антисекса» назвали (официально) «таблетки святости».

По-моему, это смешно.

17. Часам к трем дня прибыли в Париж. Пока наши оккупировали этот город, никто, почему- то не заботился о символе этой страны — Эй- фелевой башне. Ну, не до того было. О том, что символ Парижа, а равно, наверное, как и всей Франции давно и глубоко заржавел, не говорилось. Пока шли бои за Елисейские поля, башня рухнула. Многие увидели в этом пред­знаменование свыше — дескать, конец пришел франции полный! Эйфелеву башню наши СМИ называли (по-моему ассоциация глубоко не­верная) новой башней Силоамской. И вооб­ще, уже лет как тридцать любимое дело наше­го телевидения — цитировать Библию Но где- то я слышал, что их к этому просто элементарно принуждают.

18. Меня опять встречали — ну и вообще все было похоже и на Берлин и на Бонн, меня от­везли в ГРУ Западного фронта. А после мне сообщили, что я должен встретиться с марша­лом Мирошниченко. От этого у меня душа ушла в пятки. Великий Мирошниченко! Всемогущий, почти бог, некогда даже знавший вождей на­шей революции. Ах-ахМ Как мне сказали, он знает о моей миссии и лично контролирует ее.

Часов в семь вечера я явился к нему в ка­бинет, но несмотря ни на что он уделил мне совсем немного времени. Мирошниченко сказал лишь, что меня разместят на несколь­ко дней в Париже его люди и что через не­сколько дней будет создано особое подраз­деление саперов для выполнения задачи, воз­ложенной на меня. Меня вместе со всеми на Днях высадаят на месте на вертолетах, и пос­ле этого мы будем обязаны непосредственно з* приступить к выполнению задачи, поставлен­ной перед нами.

Еще Мирошниченко обещал наладить мне спутниковую связь с Москвой для того, чтобы я докладывал в центр о том, как продвигается работа. Докладывать я должен буду полковни­ку Ткаченко.

— И помните,— напоследок наставил меня он,— от выполнения этого, безусловно, слож­ного задания зависит ваша судьба!

Ну, что тут сказать?

— Россия превыше всего!

1 9. Опять гостиница, опять несколько дней нерасставания с рацией, опять бар при гос­тинице, но уже не с немецким пивом, а с фран­цузским вином. Лишь через долго-долго заме­чаю ребят, которые следят за мной. Хорошо прячутся. Угадайте, как я их вычислил? Пока не выпью вина, делаю вид, что их не замечаю. Но, приняв, начинаю к ним подходить, пыта­юсь заговорить, разговорить их пытаюсь.

— Нет, товарищ, ну, что же вы! Нет-нет-нет — мы никого не пасем. Да и с чего это вы вдруг решили, что мы из Комитета?

У вас военные ботинки и гражданская одежда.

— Знаете, что произошло с обувной фаб­рикой в Твери, которая стала шить ботинки, по­хожие на военные, для гражданских?

Улыбочки.

— Ее национализировали.

И, как говаривал один парень, если ты дол­го ждешь задания, то ты его в конце концов по­лучишь. По грехам своим. Вскоре заработала моя рация. Они, видимо, на меня доложили, что я становлюсь слишком общителен.

Как бы чего не вышло.

И наверху ускорили процесс.

Дальнейшее мое движение к цели было все ускоряющимся.

Часть III

01. Совершив свою «великую протестантс­кую революцию», А. А. Тарасенко со товари­щи весьма поначалу расслабились, празднуя свою потрясающую победу в Москве. И их, конечно, в тот же момент предали почти в дос­ку родные военные. Вся компания, все эти молодые и не очень люди были в один день уничтожены. Их оппонентам уж больно ради­кальными показались идеи, проповедуемые новым российским правительством. И, есте­ственно, началась реакция. Полгода в России с большой жестокостью уничтожалось все то,

что в себе имело хоть малейший намек на про­тестантизм. Не будем, конечно, касаться всех тех ужасов и страхов, которые пережили про­тестанты. Многие из них, кто мог, сбежали за рубеж.

02. Но реакционеры рано радовались, пото­му как вопреки всем заверениям карателей, которые якобы своими глазами видели смерть от пуль Тарасенки, через полгода тот снова объявился как ни в чем не бывало и, сумев вновь объединить еще не бежавших за рубеж своих сторонников, устроил теперь уже свою реакцию. Протестанты оторвались по полной. В один год было уничтожено все, что хоть как- то напоминало о неоднозначности религиоз­ной истории России.

Сам Тарасенко свое появление называл не иначе, как «воскрешение». Он из молодого и веселого человека превратился в нечто блед- но-синюшне-страшное, брызгающее слюной, шатающееся и почти безумное, с горящими глазами, легко возбуждающееся и с полпинка переходящее на крик. Многие просто восхи­щались тем, что сотворили с ним доктора — сумели поставить на ногитело, просто нашпи­гованное в упор из автоматов свинцом.

Тогда-то впервые все и узнали имя Дмит­рия Пашкевича. Этот ученый впоследствии возглавил институт передовых разработок в Питере и в основном работал на оборону Но чем он конкретно занимался, никто точно не знал. Знали лишь его приближенные, но они, конечно, хранили гробовое молчание.

Кто-то мне все-таки обмолвился, что был слух, будто Пашкевич разрабатывал какие-то новые газы.

В ноябре 2037 года одна из лабораторий под Питером, после того как там побывал профес­сор Пашкевич, взлетела на воздух. По окрест­ностям распостранился некий желтого цвета газ. Люди в деревне, в которой непосредствен­но находилась эта лаборатория, почти все — ну, те кто был в момент взрыва на месте — ос­лепли. Лишь спустя время к ним вернулось зре­ние. Но тем не менее зрение ухудшилось у всех значительно, и никто не смог восстановиться до прежнего своего нормального уровня. Лю­дей тех очень тщательно лечили и опекали, а так же очень по ходу дела уговаривали не говорить о том, что произошло. Всем назначили бое­вые —■ то есть очень хорошие пенсии.

Еще, по слухам, Пашкевич очень любил Гит­лера и Сталина.

03. Мне предписали надеть военную форму Мне выдали форму и... ботинки. Все занумеровали моим номером. Через день, переночевав по приказу Ми­рошниченко, в гостинице для высших офице­ров, с некоего аэродрома в составе группы, состоящей из ста пятидесяти человек, факти­чески, возглавляя ее, я отправился на место назначения. Что делать, вы узнаете на месте.

Это не апокалипсис и не сегодня, но двад­цать пять МИ-8, летящих одной большой ста­ей, выглядят величественно. Штурмовых вер­толетов сопровождения нам, конечно, не дали. В состав моей группы входило пять взводов, и ими командовали:

взводом армейских саперов Михаил Лукин, взводом саперов по особо важным задани­ям Михаил Панков (я его в шутку называл рыпк оН),

взводом прикрытия и оперативной развед­ки некий Александр Комиссаров,

взводом технического обеспечения Иван Квасников,

взводом связи и компьютерного обеспече­ния Левон Арутюнян. По-моему он был мос­ковский армянин, и мы с ним встречались в нашем училище. Только он был на два курса старше. Ни знакомство, ни тем более дружбу мы с ним не водили.

04. Груженные под завязку людьми, техникой, снаряжением и припасами, мы наконец-то при­были на место высадки — пшеничное поле не­далеко от старинного средневекового зам­ка. У нас в докладах он фигурировал под на­званием «Объект 112».

«Высадка!» — наисладчайшее слово для любого десантника. Но я-то не десантник! Странно, но вдруг мне сообщают, что я как командир должен высадиться первым. Хоро­шо, присоединяю карабин к длинному тросу, который свешивается с вертолета прямо до земли, и начинаю быстро, но не так, как если бы просто падал, спускаться к земле. Каса­юсь ногами почвы и, как положено обычно в таких случаях, переворачиваюсь два раза вправо и после один раз влево. Быстро уста­навливаю свой автомат на ножки и начинаю длинными очередями «обрабатывать» близ­лежащий темный и черный лес, находящийся метрах в двухстах.

Еще никто не успел высадиться ни с моего вертолета, ни с какого другого, как нас стали обстреливать из пулеметов. Затем граната, выпущенная из гранатомета, попала в верто­лет, с которого я только что высадился. Про­изошел взрыв, но его конус был таким, что меня не задело. Винт сам собой, вращаясь, улетел в сторону леса. Хорошо еще, хоть туда, а не в другие вертолеты. Еще три вертолета, постра­дав от осколков взрыва, задымили. Транспорт­ные МИ-8, совершенно невооруженные, ничем не могли ответить на такой вызов и все 24, сде­лав крюк под непрекращающимся обстрелом, улетели. И я остался один.

5. Тем временем, видимо заметив, что в пшенице кто-то залег, обстреливающие про­должали «обрабатывать» из пулеметов поле. Тут я решил не рыпаться и не отвечать, но по­стараться максимально вжаться в землю, что­бы по возможности максимально обезопасить себя. Затем огонь неожиданно прекратился, и я, приподняв голову, увидел, что ко мне идут трое вооруженных людей.

6. Инструктор Орлов всегда говорил, что если вам дали право выбора, то постарайтесь как можно быстро сами себя его лишить. По пра­вилам солдат сам решает, куда ему вешать на свою «сбрую» гранаты, а куда — дымовые шашки. Но, как говорил Орлов, лучше всего для себя сразу, раз и навсегда решить окончатель­но, где что у тебя будет располагаться, и с того момента никогда не менять своего решения.

Я не слушал особо инструктора Орлова, он мне всегда не нравился, казался каким-то грубым, что ли. И вот теперь жизнь подтверж­дала его правоту: когда те трое приблизились достаточно близко, думая, что кидаю одну за другой три гранаты, на самом деле кинул я в их направлении три дымовые шашки.

Те ребята стали стрелять в дым так, что не­которые пули вонзались в землю ну просто очень рядом со мной!

7. Для таких дел обычно используется сол­датский носовой платок — большая белая тряп­ка, которая по правилам должна находиться в кармане штанов на левой ляжке. Я привязал платок к дулу своего автомата и, размахивая им, встав стал кричать: «Не стреляйте! Ооп'1 $Ноо1, р1еазе! Я сдаюсь».

8. Был крайне удивлен улыбчивости и коррек­тности этих троих. Тщательно меня обыскав — так, что не заметили «Стечкина» у меня за по­ясом,— они повели меня в свое партизанское логово. В лагере же.был сильно удивлен тому, как там много людей — и мужчин, и женщин, удивлен, что почти все они носили черные бе­реты и многие, в том числе и женщины, курили сигары.

Меня привели в землянку к здешнему коман­диру, и у нас состоялся довольно-таки интерес­ный разговор. Парень плохо, но все-таки гово­рил по-русски. Он сказал мне, что расстрелять меня не может, потому что русские тут никого не расстреливали. Еще он сказал, что не может об­менять меня на своего пленного потому, что в плену у русских нет его ребят.

— С каким заданием вы прибыли в наши края?

— Мне его еще до конца не объяснили. Ясно лишь одно — взорвать что-то в этом ва­шем замке.

Довольно гостеприимные ребята отпусти­ли меня минут через тридцать после этого на­шего разговора. Мне даже вернули мой авто­мат.

— Я подержал бы вас, конечно, дня два-

три в воспитательных целях взаперти, но...

— ???

— Знаете, я хочу, чтобы вы исполнили это свое задание.

— Может быть, вы настолько осведомлены, что даже скажете мне, что мне поручат взор­вать?

— Процентов на 99 уверен в том, что вам прикажут уничтожить «черный крест».

— Да-а-а-а... И что же это такое?

— Это нечто, чем во время анархии, пока здесь шли бои, успели воспользоваться неко­торые люди — каждый по своим соображени­ям, конечно. Можно понять, почему люди идут на такое, но, уверяю вас, последствия всегда ужасны. Кстати по здешней легенде удивитель­ные свойства этой нашей местной достопри­мечательности открыли несколько десятилетий назад именно вы, русские. Сюда к нам заез­жал какой-то ваш человек из России. По-мое­му, его звали Пушкевич или что-то вроде того.

Я поковылял в сторону «Объекта 112». Что еще нужно человеку на земле? Юг Франции, море, прекрасная природа. Нет, мы паримся здесь, что-то взрываем, уничтожаем... вместо того, чтобы наслаждаться жизнью.

Придя в замок, я обнаружил в нем всех сво­их солдат. Так, не без приключений, мы прибы­ли на место. Нам еще предстояло развернуть­ся и хорошенько окопаться.

— Дня три мы находились в абсолютной ин­формационной изоляции. Мы разместились в здании местной покинутой ратуши, но связис­там понадобилось время для того, чтобы нала­дить связь с ГРУ Западного фронта.

Мы несколько расслабились, я, поняв, что такую возможность никак нельзя упускать, по­зволил ребятам «ходить с расслабленными ремнями». Они ходили на пляж, загорали и пили вино. Мы, конечно, никогда не забывали об охране, но почему-то всем казалось, что если бы нас хотели уничтожить, то давно бы это сделали. Я никому не рассказывал, как побывал в «гостях» у местных партизан.

— На четвертый день связь наконец была налажена. Минуты две я получал инструкции от одного из замов Мирошниченко о том, что я и без него прекрасно знал и понимал, но затем связь оборвалась снова, и в этот день мне так и не пришлось узнать о цели своей миссии.

— Настоящие проблемы начались на четвер­тую ночь после нашего прибытия. По очереди связываясь по рации со всеми нашими по­стами, не получили ни от одного из них отве­та. Собрав группу человек в десять, пошли на выручку. Когда мы прибыли на место, увидели лишь два безжизненных бледно-белых тела. Лица и руки ребят по цвету были как бумага. Впечатление было такое, будто на них напал, а после ими поужинал какой-то хищный зверь. Оружие оставалось нетронутым. Вырванные клочья мяса из тел, немного крови. Это было ужасно, но мы, тщательно все взвесив, реши­ли, что в этом виноват какой-то хищник, но ни­как не человек.

С другой стороны, меня удивляло то, что хищ­ный зверь напал на людей не в темном лесу, а в городе. В самом его центре — в замке.

1 2. Усилив на следующую ночь посты — вме­сто двух три человека,— мы добились потря­сающих успехов. Той ночью мы потеряли всего одного человека. Парень отошел отлить в сто­ронку и пропал. Нашли мы его лишь к утру, на другом конце города — без кистей рук и без головы, а также без члена. Последнее нас всех как-то по-обидному покоробило. Если у трупа это можно... изъять, то нельзя ли тоже самое проделать, скажем, и с живым человеком?

1 3. В середине начавшегося дня к нам на двух вертолетах прибыли связисты, которые должны были наладить связь с Москвой. Уста­новив свои тарелки и ящики, они уже собра­лись улетать, как офицер, бывший там за глав­ного, отведя меня в сторонку, тихо сказал мне, что Мирошниченко передал мне приказ: найти и взорвать или же уничтожить каким-то другим способом крест, находящийся в местном ка­толическом храме.

— Как сказал Мирошниченко, спутать эту ре­лигиозную реликвию вам ни с чем не удастся.

— И главное — помните, от выполнения это­го задания зависит ваша дальнейшая судьба!

Ну вот, опять двадцать пять. Сам с Ткаченко я связываться не хотел. Если ему надо, он меня достанет Теперь такая возможность есть.

14. Тем временем, как полагается по Уставу, мы кремировали тела трех наших погибших товарищей и засыпали часть их праха в специ­альные небольшие урны — цилиндры. А вече­ром устроили зачистку местности по полной. Прочистив окрестные леса, мы принялись ис­кать странного хищника-людоеда в самом зам­ке. Излазив все темные дыры, подвалы и ужас­ные местные мрачные в готическом духе тупи­ки-закоулки, к ночи мы так ничего обнаружить и не смогли.

Тогда я принял решение: несмотря на мно­гоуважаемый Устав, этой ночью боевых постов охранения не выставлять.

Мы капитально окопались в ратуше, боль­шинству солдат я дал приказ спать. А дежур­ные не вокруг здания, но в здании наблюдали из окон за тем, что происходит на улице. Часов примерно до трех мы с Михаилом Лукиным вспоминали дорогую нашему сердцу Москву. А после я и не заметил как, сидя за рабочим столом мэра, уснул.

15. Мне снилось, что она, вдрабадан пьяная, смотрит на меня. Потом она начинает говорить что-то, обращаясь ко мне. Поначалу я не могу ничего разобрать, но лишь после, напрягшись, начинаю различать эти ее любимые слова-зву­ки: «Да лааааадно!» Все плывет в некоем ту- ман-мареве, колышется, как отображение лица в неспокойной воде. На самом деле все, для кого эти слова — руководство по жизни, рано или поздно гибнут.

16. Утром нас разбудили немногочисленные жители замка, которые, плохо подбирая рус­ские слова, все-таки смогли донести до нас пра­вильную мысль о том, что, если уж жандармерия вся разбежалась, а мы тут теперь новая власть, стало быть и всякие там дела, а тем более се­рьезные, такие, как убийства, должны рассле­довать мы. К ратуше пришло всего человек тридцать жителей, все они были люди преклон­ного возраста.

Я не стал объяснять им, что русские солда­ты находятся в их замке для выполнения иных задач, но просто из любопытства решил выяс­нить, в чем дело. Так вот, утром одна престаре­лая мадам обнаружила, что другая престаре­лая мадам не выходит из своего дома. Войдя в ее дом, а двери здесь обычно не закрывают, эта мадам обнаружила, что та мадам мертва, притом убили ее, а это явное убийство, просто зверски! Впечатление такое, как будто ее кто- то ел! Это ужасно, там лужи крови, куски выр­ванного мяса.

Быстро собрав группу из двадцати человек, направляемся, сопровождаемые местными, к дому той несчастной. Войдя вовнутрь, обнаружи­ваем, что на самом деле все так, как нам и рас­сказывали,— лежит тело мадам, скажем так, слег­ка обглоданное, а на полу, потолке и стенах — такие живописные многочисленные пятна крови.

Начинаем прочесывать дом — везде все пусто. В комнатах — никого, но и никаких следов взлома, проникновения, ограбления тоже нет.

— Во гад! Опять ушел! — занервничал Пан­ков.

Но в эту минуту один седовласый мсье по­казал нам на малоприметную, немного приот­крытую дверь, ведущую в подвал, на которую мы, спеша, как-то сразу и не обратили вни­мания. (Если честно, то уж больно эта дверь была малоприметная!) Мсье сообщил, что у мадам обширный винный погреб, очень боль­шой.

Я начинаю нервничать. Света в замке уже месяцев, наверное, пять как нет. Посылать сво­их ребят в темный подвал частного дома после всего того, что произошло, мне не хотелось. Я стал по рации вызывать еще поддержку людь­ми, а так же приказывал принести с собой по возможности максимальное количество осве­тительных приборов.

Ну, как всегда, конечно, в такие моменты возникает... герой.

Один из солдат говорит: «Да лаааадно\» — и распахнув дверь ударом ноги — я смуща­юсь, мне неудобно за его поведение перед аборигенами,— с одним лишь этим маломощ­ным солдатским фонариком исчезает во тьмах подвала дома мадам. Вслед за ним идут еще трое ребят.

Через какое-то время, совсем небольшое, в подвале слышатся крики, взвизгивания и выстрелы, после чего оттуда выбегает какая- то собака и бегом на улицу.

— Раненый! Срочно сюда медика! У нас раненый! — слышим мы голоса из подвала.

После оттуда выходят трое солдат, неся на руках четвертого, того, который зашел первым. Он без сознания, а из его руки вырван огром­ный кусок мяса. Сквозь столпившихся погла­зеть солдат к пострадавшему пробирается ме­дик.

— Это все сделала собака! — кричат напе­ребой ребята, только что слазившие в подвал.

— Что??? Да неужели? — я не могу пове­рить— это же очень маленькая, декоративная собачка!

Тем не менее они меня продолжают уве­рять, что это так! Мсье, указавший нам на то, что у мадам есть погреб, сообщил мне на ушко:

— Эта собака убитой мадам! Мадам позво­ляла своей собачке гулять ночью, выпускала на улицу. Все ночи собака мадам гуляла. А ут­ром домой. Очень послушная собачка! Мадам была уже немного... глупая из-за старости и, к сожалению, почти не кормила свою собачку, [де только та доставала себе пищу?

— Сколько лет... ну... этой собачке.

— Не знаю, думаю, лет так... тридцать.

Глупый старик — собаки столько не живут.

Приказываю Панкову — он со мной — взять

себе из ратуши человек... хоть всех, но разыс­кать эту собаку!!!

17. Миша вернулся с маленьким трупиком на руках, мы стояли на улице, вернувшись к ратуше.

— Ты только посмотри на это!

— Чего тут смотреть? Решето оно и есть реше­то, вы бы ее еще из гранатомета замочили. Со­бачку, видимо, долго решетили из пулемета.

— Такую суку — я бы не пожалел и с верто­лета ракетами разнести! Ты посмотри на ее зубы — чистая пиранья!

Начинаю, немного брезгливо морщясь, разглядывать трупик собачки. Да! Что-то не совсем обычное: ее челюсть похожа, как мне кажется, на челюсть разве что акулы.

Но... неужели именно эта собачка мини- породы смогла за три ночи убить такое количе­ство людей?

— Местные старые перы уже разошлись в основной массе по домам, но кто-то из них все- таки еще (видимо, из-за скуки) оставался у ратуши. Спрашиваю одного из них, чем они питаются, коль уже несколько месяцев в зам­ке не работают магазины, да и вообще оборот франков отменен.

— Нас кормят партизаны. Но вы ведь не ста­нете им препятствовать подвозить нам еду, тем более что сами о нас вы позаботиться не мо­жете?

Конечно, позволить умереть с голоду ста­рикам и старухам мы не можем, но если на меня донесут, то трибунал ведь, а?

Вечером приперлись эти партизанен и уст­роили раздачу еды аборигенам. Мы не препят­ствовали им, но все-таки приказали сначала разоружиться на въезде в замок.

Партизаны предлагали нам сигары, но я приказал всем отказаться. Отпустив их с ми­ром, мы продолжили заниматься своими теку­щими делами.

— Уверенный в себе, что взорву хоть Гима­лаи ко всем чертям без особых проблем, я не очень-то спешил приступать к выполнению за­дачи, на меня возложенной. Пойти и найти этот хренов «черный крест» в каком-то католичес­ком храме меня заставил не на двадцатый, а на девятый день после нашего прибытия на место вызов Ткаченко:

— Как? Вы еще не побывали на месте?

Я стал рассказывать ему про собаку, он от­ветил, что такое должно твориться в замке, по­том рассказал про партизан и удивился пони­манию со стороны полковника, что мы позво­ляем им тут так вот запросто приезжать и расхаживать.

— Все равно, все равно теперь уже ночь, но завтра с самого утра займитесь организа­цией отдельного лагеря в местном храме. Часть людей должна всегда быть начеку у креста, а часть — вы правильно сделали — продолжать занимать круговую оборону в ратуше. Кроме того, не забывайте, что километров в ста от вас наша база (вот это да!), так что если что, то штурмовые вертолеты смогут оказать вам под­держку всего в течение какого-нибудь одного с небольшим часа.

— Алексей, займитесь этим всем немед­ленно!

РПВ. Через час из штаба меня вызвал еще и Мирошниченко и почти слово в слово повто­рил то, что перед этим говорил Ткаченко, но только немного в более грубой форме: вы слишком медлите, наверное там винцо потя­гиваете, вам уже давно пора приступать непос­редственно к исполнению приказа, который вам дан.

20. На следующее утро, рано-рано, собрав оборудование, командиров и самых лучших специалистов из каждого взвода, из всех, что прибыли со мной, мы отправились к на­шей цели. Примерно через полчаса, груже­ные по максимуму, задыхаясь от тяжестей, которые были нагружены на каждого, мы до­стигли храма.

Войдя внутрь, я был потрясен величием это­го здания: выглядев снаружи величественным и чисто-чисто белым, внутри он был просто подавляюще великолепен: высота сводов была метров около шестидесяти, шаг колон внутри здания метров по девять, потрясающие цвет­ные витражи, деревянные ряды мест для сиде­ния. Храм был великолепен и одновременно огромен. Это факт. Кроме того, мы с удивлени­ем отметили, что он освещается электриче­ством, судя по время от времени мигающим лампочкам,— наверное, от своего собствен­ного самостоятельного генератора.

Я размахивал руками вовсю налево и на­право, и ребята быстро прочесали здание вдоль и поперек, заглянув в каждый его отдаленный закуток. Двое наших бойцов, соблюдая коррек­тность, но в то же самое время и твердость, при­вели за руки священника церкви.

Им оказался человек лет сорока, еще по­чему-то не успевший заиметь хоть немного се­дых волос. На фоне остальных обитателей зам­ка он, конечно, выглядел просто юношей. Свя­щенник добродушно улыбался и спрашивал, чем он может нам помочь.

Я вкратце обрисовал ему ситуацию так, как есть, и уже прямо, не деликатно и в лоб спро­сил:

— Ну, где этот ваш хренов «черный крест»?

Услышав словосочетание «черный крест», священник просто засиял-таки, как солныш­ко! Он стал говорить о том — Левон, знавший французский, еле успевал переводить,—- что очень, ну очень давно желает, просто жаждет избавиться от этого их городского проклятия и наваждения — от черного креста, он говорил что неимоверно рад тому, что наконец-то на­шлись люди, которые избавят его, церковь и замок от их многовекового ужаса. Священник повел нас в алтарную часть храма и жестом указал на среднего размера крест черного цвета, стоящий аккуратно по оси симметрии алтаря.

— Вот он!

Я подошел и стал рассматривать крест.

И скажу честно, моему огорчению не было конца: неужели я за этим перся сюда аж из самой Москвы? Крест был похож на две шпа­лы, аккуратно, но не слишком, соединенные в паз перпендикулярно друг другу. Вся эта кон­струкция была окрашена битумом.

— ??????

21.— Да врет он все, мсье папаша! — вос­клицает Комиссаров, одергивая какие-то штор­ки на алтаре. Спрашиваю:

— Почему не прочесали алтарную часть?

— Вы не приказывали.

— Бл...

Ну вот, наконец-то мы видим истинный, на­стоящий...

Приказываю взять священника под арест и сопроводить в здание ратуши.

— Зачем вы мне лгали?

Угрюмое молчание. Согбенный, священ­ник удаляется под присмотром конвоя. Ниче­го, постараемся создать ему максимально комфортные условия. Дня два посидит у нас под арестом, потом отпустим. Чтобы впредь не­повадно было лгать русским офицерам. Тем более находящимся под колпаком у органов.

22. Настоящий «черный крест», безусловно, представлял из себя большой интерес. Пока мы его осматривали, в церковь заглянула олд- мадам с какой-то коробкой под мышкой. Наши ребята поначалу несколько переполошились, я услышал где-то даже слова: «Бомба!» Зави­дев нас, мадам стремительно развернулась и, несмотря на свой возраст и внешнюю дрях­лость, очень быстро вышла из храма. Еле дог­нал, по пути позвав с собой Аратюняна — пе­реводить.

Настиг старушку в тот момент, как она оста­новилась на углу какой-то улочки и вытирала платком глаза. Стремительно выхватываю из ее рук коробку. Там оказалась дохлая кошка.

— А где мсье такой-то?

— Это кто?

— Наш священник, или, как вы говорите, «пастор».

— Мсье такой-то сильно устал и отдыхает под надзором русских солдат в здании городс­кой ратуши.

Мадам стала говорить, что у нее умерла кошка, что она (мадам, конечно) очень рас­строена и искала нас: не помогут ли русские солдаты немощной старушке вырыть в лесу маленькую могилку для ее несчастного живот­ного?

Пришлось ради хороших отношений с або­ригенами отослать двух рядовых на «опасное боевое задание». Двое наших парней вскоре вернулись, неся с собой несколько бутылок вина и передразнивая плохой русский той жен­щины: мое домашнее вино самое лучшее до­машнее вино во всей округе, никогда не бери­те бутылки домашнего вина у мадам такой-то, такой-то, а тем более у мадам такой-то!

23. Я расставляю видеокамеры, прожекторы, софиты и прочее, налаживаю радиосвязь с ра­тушей, оттуда — с Москвой и с ГРУ Западного фронта. Посылаю видеосигнал Ткаченке, док­ладывая, что на месте и приступил к осмотру этой странной реликвии. Докладываю, что меня пытался обмануть священник. Ответа из Москвы долго нет, но примерно через полтора часа приходит пятнадцатилистный факс с изоб­ражением креста, его выбоин и их истории. Под­пись — зам Ткаченко. Сам полковник в отпуске.

— Если тайно за мной всю дорогу сюда кто- либо и приглядывал, то сейчас, наверняка, та­кой человек тоже есть.

Вечером, после кропотливого первого ви­зуального осмотра «черного креста», ко мне подошел один из саперов и предложил заку­рить. Я спросил его, что у него есть. Он мне ответил, что «Марльборо».

— Откуда это у вас?

— С Востока, вестимо.

— Уж не из самой ли долины Меггидо?

— Нет, уж извини, друг, я ведь только «Ар­мейские» уважаю. За то, что они наши — Па­рень, ухмыльнувшись, отошел в сторону.

25. Изучая факс, я обнаружил множество ин­тереснейшей информации: на кресте имеется всего 16 выбоин, и все они — результат долгого и кропотливого труда предыдущих четырех экс­педиций с задачей по уничтожению «креста».

Выбоина №1 — 4 на 4 мм в ширину, 1 мм в глубину — результат подрыва 500 килограммо­вой авиационной бомбы, прикрепленной к «объекту». Выбоина № 7-6 на 7 мм в ширину и 2 мм в глубину — результат сверхточной, ла- зернонаводимой стрельбы из 20 мм пушки САУ в одну точку.

Снаряды попадали в одну точку на кресте 1347 раз. Те, что не попадали в конкретную для всех, одну точку, не оставляли на кресте ника­кого следа.

Ну, и так далее по списку. Самых наиболь­ших результатов удалось добиться третьей экс­педиции: они сумели произвести несколько сот направленных взрывов в одной конкретной точ­ке на камне креста и при этом создали на его «лице» выбоинку сантиметр на сантиметр в ширину и в длину, а также 3,78 мм в глубину. Ясно одно, все они быстро выдохлись.

Осматривая визуально крест и одновремен­но снимая его для протокола на видеокамеру, поражаюсь филигранной работе мастеров, его создавших: выточив из хрен знает какого кам­ня, черт знает какой твердости крест, после миллиметр за миллиметром наносить на него очень уж «деревянный» узор, как будто бы крест изначально был создан из дерева, но лишь пос­ле отвердел до твердого суперсверх каменно­го состояния. И еще, по цвету крест был даже очень черным. А еще он был как бы весь очень отполирован. Ну, просто блестел весь, как чер­ная шахматная фигура. На вертикальной стой­ке креста, в месте, где сопрягались стойки, некто некогда незнамо чем выгравировал как бы следы некоей столярной работы, неизвест­ного мне свойства, а так же воспроизвел как бы растрескивание дерева после этих самых столярных работ. Кому все это запонадоби- лось?

Все время осмотра со мной рядом был Лу­кин, он только как-то по-особенному поднимал бровь вверх и цокал языком.

Так или иначе, но стало ясно: с этой штукой в принципе ничего нельзя сделать. Нам дове­рили в общем-то невыполнимую миссию.

26. Информации не было никакой, а священ­ник, пусть и так наивно, пытался утаить крест от нас. Я подумал, что если где-то и есть веро­ятная хоть малейшая зацепка, хоть малейшая ниточка, за которую после можно было бы по­тянуть, то нам просто сам Бог велит отправить ребят в дом к этому «отцу святому», не брезгу­ющему иногда и нарушить заповедь «не лги».

27. Конечно, результаты были, но все их мож­но было бы смело отнести к мистике. Мы сня­ли компьютер из дома священника и устано­вили его в храме. Мы вынесли из его биб­лиотеки все книги, даже порно-журналы. (Ребята с удивлением смотрели на них — что это? Простейшие пособия по анатомии жен­щины? А нельзя ли было все так подробно по­казать всего лишь на одной девушке?)

Я потупляю взгляд и командую:

— Ну! Все! Чего оробели? Быстро за рабо­ту. Дай мне эту лабуду сюда! Никогда не слы­шали «Голос Британии»? Молодцы! За это мож­но получить... дай бог памяти — до двух лет.

Итак, вместе с Левоном Аратюняном и Ми­хаилом Лукиным копошимся в компьютере свя­щенника. В нем много текстов, а также карти­нок. Наконец найдя то, что надо, Левон скоро­говоркой начинает переводить:

— Черный крест. «Околохристианская апок­рифическая легенда». Крест, созданный из де­рева, с вкраплениями кусков смоковницы, на которой повесился Иуда Искариотский. Неког­да созданный одним из первых христиан-про­поведников в начале II века нашей эры, пользу­ется весьма дурной славой. Сотворивший его мастер (столяр, христианин, проповедник) был, по легенде, распят на нем филистимлянскими полицейскими военными за проповедь Еван­гелия. Через несколько дней распятый вос­крес. Также по легенде, если на этом кресте расположить в виде распятия мертвое тело жи­вого существа, то оно воскресает. Это касается

4 Черный крест также и людей. Кровь мертвых тел, пропиты­вая крест, делает его все более и более твер­дым.

Священник создал обширную базу по «теме»... Да, но это лишь только легенда.

— Один из рядовых, подходя, просит «раз­решить обратиться». Ему кажется, что в доме священника кто-то обитает, кроме священ­ника.

Предлагаю ему, если уж он такой умный, вместе с двумя-тремя товарищами устроить (ну, раз уж все так серьезно) в доме «пастора» засаду и выловить этого «кого-то».

— Тем временем иду в ратушу и пытаюсь разговорить «отца святого». Но он ни в какую не хочет говорить ничего о черном кресте. Он рассказывает охотно о здешних мадам и мсье; оказывается, здесь есть врач, который лечит всех сейчас, после отмены нашими властями франка, за бесплатно, есть булочник, он тоже для стариков печет серый хлеб бесплатно, ведь партизаны снабжают олдмобили (шутка такая) лишь армейскими консервами.... Еще, говорю, есть мадам, которая приносила к вам сегодня свою дохлую кошку...

Священник смеется.

Они же все старенькие. Они немного уже не в себе. Маразм, так сказать, что с ними по­делаешь?

30. Тем временем ребята совершенно не зря сидят в засаде в доме священника: буквально тем же вечером они поймали партизана. Пока я возвращался к храму, по дороге встретил этих наших солдат, ведущих парня, который был одет во все черное, а также у него был черный, залихватски набекрень, берет. Ребята его чуть не линчевали, но я не позволил. Так вот, оказы­вается, кому принадлежали порнографические журналы! Красивый молодой человек с длин­ными светлыми волосами и ярко-голубыми гла­зами. Он так...печально смотрел по сторонам, время от времени запрокидывая несколько горделиво голову назад.

Что-то в нем мне не понравилось, и я при­казал ребятам засучить рукава черной руба­хи этого парня. Оказывается, я все интуитив­но чую: вены у него на руках были просто ис­полосованы, в нескольких местах, как мне показалось, намечались тромбы... вот такой сгусток крови, но не в вене на руке, а в моз­гу—и все!

4*

Вечером беру Михаила Лукина с собой, и мы идем навестить партизан. Мы все больше сдруживаемся с этим парнем и обмениваемся адресами. Только ему я доверяю и рассказы­ваю, что был, хоть недолго, в плену у партизан У партизан нас снова принимает знакомый уже командир. Спрашиваю его, не является ли чле­ном его отряда парнишка, которого мы сегодня поймали в доме священника.

— Нет, конечно, парень хоть и выглядит как партизан, да ему далеко до нас. Это просто сын этого святоши, закоренелый наркоман, леча­щийся, но безуспешно у местного доктора. Скорее всего, думаю так, дело безнадежное. Парень просто тает на глазах, и ничто ему не может уже помочь.

Напоследок командир местного партизан­ского отряда сопротивления нас предупредил, что, по его данным, как ему сообщают от его командования, на днях в городе Пойак русские войска боевыми пулями в упор расстреляли многотысячную демонстрацию протеста. То есть теперь партизанское движение Франции просто обязано чем-то ответить, отомстить. Скорее всего, на днях по вам будет нанесен сильнейший партизанский удар. Против вас выставят, наверное, до тысячи бойцов. Здесь

ваш отряд просто идеальнейшая жертва. Бла­годарю его за информацию, спрашиваю, не будет ли его отряд участвовать в «карательной акции».

— Нет— говорит— конечно, мы будем обя­заны поддержать, если что, своих всяческими припасами и при необходимости принять ра­неных, но конкретно наш отряд принимать уча­стие в нападение на вас не будет.

— ???

— Я все еще надеюсь на то, что вы сможете сделать то, для чего вы сюда прибыли.

— А я в этом уже начинаю сильно сомне­ваться! — Мы расстаемся и возвращаемся в 101 замок — нужно оповестить всех о том, что пора готовиться к бою.

Полная

Боевая

Готовность.

Часть IV

01. Тем временем в ратуше мы разместили священника и его сына в соседних камерах. Сын священника настолько плох, настолько запущена его наркомания, что он однажды, в одну из ночей, умирает. Как ни старался наш медик — все его усилия были тщетны. Да и что он мог поделать в приближенных к боевым ус­ловиях? Отец, услышав о смерти сына, рыдает днями напролет и обещает его «вытащить». Священник упрекает нас в том, что мы не по­звали лечащего доктора, но на самом деле док­тор просто исчез. Мы многократно посылали

людей к нему домой, если бы он был в городе, то точно уж мы его как-нибудь, да застали на месте.

Приказываю временно труп парня помес­тить в местном морге, постараться завести хо­лодильные установки, подключив их к нашему электрогенератору. В морге обнаруживаем несколько трупов, которые уже и не пахнут: с тех пор, как отключили электричество, они уже успели и протухнуть и отпахнуть... Кладем не­счастного парня в свободную ячейку. Блюю в сторонке, вдали от взглядов солдат, при вос­поминании вида этих развалившихся на со­ставные тел. Неожиданно обнаруживаю рядом рядового. У него то же самое, по той же самой причине.

02. При всем этом еще, вспоминая предуп­реждение командира французских партизан, стараемся максимально защитить замок от попытки проникновения партизан, пусть даже в ходе хоть самой наисмелой и дерзкой атаки. Когда наши ребята активно минируют север­ную сторону крепостной стены замка, конеч­но это нападение и происходит. А у нас прак­тически все командиры «в поле». Со мной ря­дом лишь Лукин. Завязался неравный бой, в противостоянии которого был перевес числен­ности на стороне наших врагов. Скажем так, один против тридцати. На момент нападения «в поле» находилось около сорока наших са­перов, которых мы могли поддержать с крепос­тной стены лишь сотней стволов. Им бы только пробиться к воротам, но, к сожалению, парни были взяты врагом в полукольцо.

Никогда не забуду, как со словами «Россия превыше всего» погибали наши лучшие сол­даты; Михаил Панков, несмотря на близко по­дошедших партизан, обстреливавших его мет­ров с восьмидесяти, под пулями как ни в чем не бывало продолжал минирование, он хотел закончить свою работу, потому что все и все­гда доводил до конца, так его учили. Нечаянно задев за собственноручно установленную мину, Михаил подорвался. Наверное, метров на пят­надцать вокруг лежали его синего цвета внут­ренности, пока он в конвульсиях еще несколь­ко минут умирал, с высоты крепостной бойни­цы я видел его глаза: он смотрел в нашу сторону и, перед самым концом улыбнувшись, пома­хал на прощание рукой. Александра Комисса­рова французский снайпер застрелил прямо в глаз — это у них, французских партизан, шутка такая над солдатами-очкариками. Поэтому в армии людей с плохим зрением снабжают лин­зами, но дальше надевать их или нет — дело свободного выбора самого солдата. Никогда не забуду, как четверо ребят несли Сашу на руках, его очки были перебиты пулей на две части, осталось лишь одно очко, которое без­надежным маятником болталось на душке на его окровавленном правом ухе. Пытавшемуся помочь еще живому Комиссарову медику Ар­тему Прокофьеву снайпер отстрелил правое ухо — Артем схватился за голову и упал, обли­ваясь кровью. Левон Аратюнян со снайперс­кой винтовкой, обнаружив раньше всех врага, успел залезть на дерево и, ведя меткий огонь, смог некоторое время сдерживать (один!) на­тиск врага с левого фланга. Положив около двадцати партизан ранеными и убитыми, Ле­вон погиб. Одичавшие от вида крови партиза­ны еще долго решетили из пулеметов его без­жизненное тело, застрявшее в ветвях.

Квасникову Ивану взрывом гранаты вышиб­ло глаза, тогда он, повернувшись лицом к не­приятелю, улыбнувшись, превозмогая боль, вынул из кобуры «Стечкина» и, вставив ствол себе в пустую глазницу, вышиб себе мозги. Так нас учили в училищах: даже если ты умираешь, когда все уже для тебя потеряно, производить действия по психологическому воздействию на противника.

Последним из всех наших ребят, кто мини­ровал подходы к северной стене замка, погиб Роман Ракитин, встав во весь роете гордо под­нятой головой, подняв пулемет и не переста­вая из него стрелять, он закричал:

— Россия! Россия! Россия!

Эти подлецы особеннно долго терзали тело нашего героя огнем из своих М16 \ЛЛ/.

Подвиг Ракитина, как и подвиг героической смерти всех остальных наших товарищей, во­одушевил нас — я перестал лить, как баба, слезы и жевать сопли... Подхватив голос Ромы, слабевший от пуль, пронзавших его тело, мы стали вопить:

— Россия! Россия! Россия! Россия! Рос­сия превыше всего!

В этот момент приказываю Лукину срочно бежать в ратушу и вызывать вертолеты. Чтобы он слушал и исполнял приказы, а не рассуж­дал по их поводу: «Я ребят не брошу! Я ребят не оставлю!» — бью его по лицу:

— Исполняяяяяять!

Тем временем, уничтожив сорок наших че­ловек в неравном бою в поле у крепостной сте­ны, французы пошли на приступ. Они достали деревянные лестницы и полезли наверх. Про­должаем отстреливаться как можем. Кидаем гранаты, а из самых близких к земле бойниц поливаем врага огнем из огнеметов. Вы еще запомните нас! Кто-то запел гимн нашей дер­жавы. Его тут же подхватили десятки других гло­ток:

Из пепла воскресши, меня не забудь. Рос­сия превыше всего!

Хрена лысого воевать, продвигаясь мед­ленно? Стремительная атака — залог наимень­ших потерь. Теперь-то я вспоминаю неотесан­ного Орлова совсем по-другому. Отец родной, да ведь хотел лишь, чтобы мы в переделке име­ли хоть на немного шансов побольше к тому, чтобы выжить. Какой же я был неблагодарной скотиной! Никогда себе не прощу.

Хоть мы и успели положить сотни три вра­гов, не меньше, но все равно их столько, что, кажется, устоять нам не придется. Возвраща­ется Михаил и докладывает, что сделал все как надо — сюда вскоре пришлют штурмовые вер­толеты, но даже раньше их прилетят штурмо­вые самолеты.

Скорее бы, скорее бы!

Раньше я думал, что все летчики — надмен­ные, горделивые щеголи, чрезмерно зациклив­шиеся на своей форме. Теперь же... Соколики родные! Ну, где же вы?

Наши потери несмотря на то, что мы ведем огонь с очень хороших позиций, сквозь узкие щели бойниц, все возрастают. Мне почему-то очень не хочется, чтобы Лукин погиб. Он моло­же меня года на три — самый младший из всех офицеров. Приказываю ему отпустить из-под ареста священника. После чего пойти на пост к черному кресту. Чуть не плача: «А как же ре­бята?» — он все же исполняет.

Потом мы начинаем скидывать на головы французов мины для минометов, бросать мот­ки колючей проволоки и сыпать противопехот­ные отжатые мины... Черный дым, марево и огонь. Все-таки они не могут взобраться пусть даже в самый нижний ряд бойниц. Наши ребя­та дерутся в рукопашную штыками: «Это вам от матушки России!» — но стоят до конца.

Когда все же в одну из бойниц проникают вра­ги, паренек, «державший» ее, видимо почувство­вав в этом свою вину, дергает кольцо гранаты, висящей у него на бронежилете,— за одной де­тонируют все остальные гранаты, и шестеро влез­ших французов пронзает сотнями осколков.

— Ребята! Держитесь! — неожиданно за­работала «местная» рация.— Не покидайте пределов «объекта 112» и по возможности най­дите себе укрытие.

Штурмовики сбрасывают первые бомбы.

03. Ткаченко не интересует, сколько мы се­годня потеряли парней.

— Хоть на сколько-нибудь, хоть на чуть-чуть вы смогли продвинуться? Ну, может быть, по­явилась хоть какая-нибудь зацепка?

— Боже! Что я наделал!

— Наоборот, сегодня я сдуру приказал от­пустить из-под стражи человека, который, судя по всему, об этом знает больше, чем осталь­ные.

— И что же?

— Он тут же исчез.

— Куда?

— Смеетесь? Откуда я знаю?

— Нет, Алексей, мне сейчас не до шуток, наверное вы не до конца понимаете, какая от­ветственность возложена сегодня на вас. Нам просто казалось, что вы можете взрывать так, как никто другой...

Ну, ладно, я объясню вам все. Скорее все­го, вам это все покажется странным и неве­роятным, но прошу вас, я не приказываю, про­шу вас, выслушайте меня внимательно. Этот

Пашкевич, старый пердун, изменил весь ход российской истории: вначале он с помощью креста воскресил вашего тезку — лидера мар­гинальной революции двадцатых годов — и ис­пользовал его как марионетку для захвата вла­сти в стране. Потом он, все время экспери­ментируя с крестом, научился «модулировать» газы направленного психического воздействия на человека. По профессии Пашкевич химик, и специализировался он на отравляющих веще­ствах, работал на секретных предприятиях обо­ронки. Крест дал ему возможность путем ди­ких экспериментов — а вы бы знали, сколько тел расстрелянных из тюрьмы в Москве на­правлялись не в крематорий, а к нему в Питер, чтобы в холодильниках осуществить в этом деле настоящий прорыв! Мертвые тела на кре­сте — несмотря на то, что они мертвые — му­тируют, что у трупов животных, что у трупов лю­дей появляются новые отделы мозга, но неко- . торые старые абсолютно отмирают. Получается новое существо с активным желанием удов­летворить свой голод, но предпочитающее по- чему-то лишь живых существ. И жрать они лю­бят, пока ты еще жив. Когда жизнь в тебе исся­кает, интерес пропадает тут же. Абсолютные монстры.

Итак, Пашкевич создал газы направленно­го воздействия на мозг человека: мозг меня­ется, мутирует , изменяется физически в че­репной коробке. Понимаете? Зато человек приобретает определенный набор нам необ­ходимых черт: невозмутимость, наивность, ве­селость. Мы пол-Европы опылили газами, ме­няющими — и, заметьте, моментально и на­всегда — человека. С фронтов возвращаются десятки тысяч наших ветеранов, лишенных на­прочь еоли к жизни. Людей, которыми можно лишь управлять и потакать. Огромное количе­ство людей, в мозгах которых сдохла и теперь гноится агрессивность и инстинкт самосохра- 111 нения. Зато заметны признаки появления но­вых отделов. А там что? Какие желания, кото­рые, может быть, люди со временем просто не смогут контролировать, они будут думать, что делают все так, как надо, но при этом будут совершать что-либо ужасное?

Люди просто нанюхались газов.

[азы Пашкевича весьма опасны. Вы помни­те об Иуде Искариотском? Когда он повесился на смоковнице, у него из живота вывалились внутренности. Я думаю, он жил, вися несколь­ко часов. Просто в таком состоянии наступает смертельное удушье. Но так как через смерть

его тело уже прошло, он стал «кем-то», навер­ное с новыми отделами головного мозга и с отмирающими старыми; смерть не смогла из­бавить его тело от боли, вызванной впиваю­щейся в шею веревкой, и удушья, потому как с точки зрения нормальных живых тело уже было мертво — но оно живо, вследствие многоча­совой, наверное, борьбы тела с веревкой в конце концов перенапряженные мышцы живо­та... а кто знает, на что способны наши мышцы после многочасового напряжения — никто еще не пробовал что-либо такое над кем-то проде­лать,— так вот, скорее всего, происходит раз­рыв нижней (наиболее мягкой) части живота Иуды. Первый, как мы говорим, вампир.

На сегодня же ситуация такова: американ­цы и англичане знают, что причиной быстрого продвижения наших войск на Запад является использование нами особенных газов. Они стараются, и небезуспешно, оградить свои войска от наших химических атак. Еще они ак­тивно сотрудничают с другими странами, с ко­торыми воюем мы. Такими темпами вскоре мы вынуждены будем воевать против многих стран, но без нашего мощного стенобитного ору­дия — газов. Они или применят что-то вроде нашего против нас, или научатся терпеть на себе наши газовые атаки, перенося их без осо­бого для себя вреда. То есть мы на пороге вой­ны без особых преимуществ для себя — и при этом со многими противниками сразу

Чтобы исправить ситуацию, Пашкевичу при­дется разрабатывать еще более сложные по сути и эффективные по воздействию газы.

Но все осложняется тем, что на сегодняш­ний день Пашкевич — это человек, мозг кото­рого очень хорошо работает. Лишь на науку. А от­личить нормальную политическую идею от глу­пости — увы, уже не способен. Недавно Пашкевич изъявил желание создать некую уни­версальную, применяемую в России идею еди­нения славянских народов, а так же... сиониз­ма! Для чего это, вы думаете, Пашкевич по­слал наших брать Иерусалим? Сам-то он кто, как думаете? Поэтому на сегодня в Генштабе имеет место идея прекратить полностью экс­перименты Пашкевича. Особо он подчеркива­ет слово «полностью».