Черный Дракон

Глава 24, или Падший рыцарь

640 год от Прибытия на Материк

Никогда прежде Амиан не думал, что это возвращение будет ему куда как удивительнее всего, что он успел повидать после нападения на Скара. Все это кажется ему таким неправильным, таким пугающим и неестественным. Воздух душит его, шум оглушает, а в глазах рябит от серости и быстроты, с которой движется все вокруг. Здесь слишком светло, без безопасных ветвей и остатков древесной кроны над головами, слишком просторно без могучих стволов и вместе с тем слишком тесно от окружающих… людей.

Настоящих людей. Таких, которых в последние годы он видел лишь своими безжалостными тюремщиками.

Он никак не может вспомнить тот самый момент, когда оказался здесь, будто все то время его собственным телом управлял вовсе и не он сам.

Неожиданно для себя, Амиан вдруг пугающе четко осознает, он — одичавшее животное, вытащенное из ставшего родным и безопасным леса и возвращенное обратно к тем, кто жестоко обошелся с ним. Его пугает каждый шорох, каждое резкое движение, в котором он ждет подвоха и угрозы, и молотом, все никак не желая утихнуть, стучит в голове по случайности подслушанный разговор Друида и Гидры.

“Ты уверена, что ей можно доверять?”

“Она уже против своей воли поспособствовала массовым гонениям на абаддонов и основанию Ордена. Думаешь, после этого она бы стала делать вид, что помогает, чтобы загнать нас в ловушку?”

“Она жила еще в то время, когда не все жившие на Материке были рождены на нем же. Про нее никто ничего не слышал с самого первого Бунта, и даже кассаторы якобы не сохранили никаких записей. Может, это и случайность, что ее так и не поймали, а может и нет. Да и вся эта история… Человек, смертный, который помогает абаддонам посреди империи? Звучит как сказка.”

“Знаю. Поэтому и верю. Это слишком глупое оправдание, чтобы служить приманкой, особенно если его придумали самые светлые умы Ордена.”

“И все же, она отправила нас прямиком к озеру, посреди которого кассаторы держат особо опасных абаддонов. У них есть все, что нужно для нашего усмирения. Сделай так, чтобы все, кто войдет в город с тобой, вышли из него сами.”

“В чем дело? Не хочешь, чтобы я брала с собой твоего брата? Сам понимаешь, что Голем привлечет слишком много внимания, а без второго меча и возможности пользоваться силами я туда не сунусь.”

“Против я могу быть разве что потому, что ему ничего не стоит все испортить. В этом он с самого детства хорош как никто другой.”

Самым краем глаза, чтобы этого не было заметно, Амиан смотрит на идущего позади них Клыка, хмурого и напряженного, и чувствует сильнее сжимающие его локоть пальцы Видящей. Ему самому страшно посмотреть в глаза или даже лицо любого, кто встречается им на пути, потому что в каждом чудится враг, готовый в любое мгновение вернуть его обратно. За шкирку, будто неспособного отбиться ребенка, снова скинуть на самое дно пучины отчаяния, откуда он выбрался лишь чудом и в которой продолжит свое существование, постепенно теряя обрывки человечности, которых давно уже не осталось в сторожащих резервации кассаторах и которых они столь отчаянно пытались лишить его.

Если бы для абаддонов существовал способ умереть не нуждаясь для этого в помощи находящейся под надзором кассаторов стрелы, он бы без сомнений предпочел его возвращению в резервацию. Но сейчас, без малейшего возражения, он следовал за ведущей их троих вперед Гидрой. Такой уверенной и непоколебимой, что, даже не зная о таящихся в ней силах и не видя висящих на поясе ножен, он на месте любого смертного не рискнул бы вставать на ее пути.

Амиан знает, что они выделяются среди толпы, что бы ни делали. Высокорослая полуостровитянка с мечом, почти наполовину обритой головой и фигурой воина, которую полностью не могла скрыть даже плотная одежда. Еще более крупный и вооруженный Клык, в котором, пока он держал рот закрытым, и не виделся пусть совсем однозначно житель Дикой Долины и потомок ее вервольфов, но едва ли в городе, что в отличие от Гренны не кишел всевозможными преступниками и изгоями, часто можно было повстречать подобных ему. Видящая, что вместе со слепыми глазами прикрывала капюшоном и пышные, на теллонский манер заплетенные волосы, изо всех сил пыталась идти как можно плавнее, не прощупывая ногой всякое место, куда она хотела ступить, и Амиан помогал ей в этом как мог, поддерживал под руку, будто обычный слуга госпожу, и направлял самым ровным из возможных путей. Он был тем из них, кто действительно мог сойти за слугу богатой дамы и едва ли сильно отличался от встречающихся им горожан, обычный и невзрачный. Поверить в это было куда как проще, чем в то, что он был частью разгорающегося Бунта. Всем, включая, пожалуй, даже его самого.

Гарпия направила их на поиски абаддона, что мог бы стать последним необходимым звеном на пути к настоящему восстанию, присоединить к ним собственные силы и свести с теми, кто проводил бессчетные годы своих бессмертных жизней в мечтах об отмщении и лишь грезил новым Бунтом, храня память по крайней мере об одном уже провалившемся, что повидали их глаза. План казался практически идеальным, пока Гарпия не раскрыла его подводных камней — она не виделась с тем, к кому направляла их, уже четыре года, а потому не могла с полной уверенностью назвать даже имя, которым он мог пользоваться сейчас.

“Его настоящее имя — Гваред”, — это было всем, что могла поведать им Гарпия. — “И я знаю, что около недели назад он прибыл в Эрд, потому что в тамошнюю резервацию должны были переправить нашу с ним… знакомую. Если повезет, сумеете помочь ему с ее освобождением, если он и впрямь это задумал, и в придачу к нему самому получите одного из наших с Бреном генералов. Если очень повезет — сможете вытащить и заманить на свою сторону еще кого оттуда”.

Гарпия не знала, где и как им найти его, но была совершенно уверена, что об этом знает человек, помогавший ей, ее сыну и всякому скрывающемуся от Ордена абаддону, который был достаточно удачлив и отчаян, чтобы узнать о нем и суметь попросить помощи.

И этот загадочный доброжелатель, что мог свести их с возможными союзниками, должен был ждать их, как и любых других страждущих абаддонов, в одной из многочисленных неказистых и ничем не примечательных таверн, выросших далеко от журчащей замысловатыми фонтанами центральной части города. Гнездо полукровок под самым носом у их извечных врагов, едва не подпирающее озерную резервацию, тень которой можно было кое-как различить с берега сквозь стоящий над водой туман. Невольно Амиану думается, а будет ли ее видно лучше из окон самой таверны?

Те, кто скрывался здесь многие годы, наверняка рано или поздно находили в себе смелость искренне потешаться над местными кассаторами, время от времени поглядывая на тюрьму, что тем должно быть казалась безупречной, а в действительности не могла заключить в свои стены даже расселившуюся прямо под ними стаю, а порой и вовсе сталкиваясь с рыцарями Ордена нос к носу, когда тем случалось оказаться в самом городе. Позволить себе подобную роскошь никто из бунтовщиков не смел, и даже в безупречно прямой спине и гордо расправленных плечах Гидры Амиану виделось зловещее напряжение, что окутывало ее и никак не желало отпускать. Кто-то за долгие годы приспособился чувствовать себя в этом месте, как рыбы в воде, они же были здесь крысами. Забравшимися в огромную ловушку по доброй воле и убеждающими себя, что без труда вернутся обратно невредимыми, меж тем все дальше и дальше позади себя оставляя выход. И именно Гидра была той, кто убедил их довериться ей, а теперь вела за собой, прямо и неотвратимо.

В голове упорно не укладывается, что лишь несколько лет назад он и сам жил среди людей, свободно ходил по улицам, такой же, как и все вокруг него, еще не знавший о настоящей своей природе и даже не представлявший, как может перевернуться его жизнь уже совсем скоро…

— Оно здесь! — вдруг дергается Видящая, будто поймавшая след ищейка охотника, и тут же испуганно осекается, но малочисленные спешащие по своим делам прохожие совсем не обращают внимания на тех, кто пришел в этот город чтобы уже совсем скоро раз и навсегда изменить их мир. — Я чувствую их совсем рядом…

— Их? — настораживается Гидра. — Сколько?

— Не могу сказать… Трое? Четверо? Не разобрать. Отсюда они все как одно пятно.

— Она все же не обманула, — в глазах обернувшейся на его голос Гидры Амиан видит что-то новое для нее. Распаляющийся живой огонек надежды, на мгновение восходящий над холодным рассудком. — Откуда бы еще собраться такой толпе посреди города, если только они — не мы?

— Мы пришли сюда ради одной цели, — она чуть вскидывает голову, и речи ее остаются прежними, но даже голос начинает звучать словно бы немного иначе. — Хорошо бы она действительно была близка и им.

Начинает казаться, что теперь именно Видящая ведет его вперед, а не наоборот. Ее тянут вперед все более ясные очертания им подобных, которых она наконец-то может почувствовать среди смертных толп, и за собой она увлекает вперед и Амиана, что из них двоих сейчас и был слепцом.

Они скользят вдоль рядов небогатых домов, что и близко не пахнут величием знаменитых фонтанов Эрда, уж скорее корыт для воды у хлева, и сворачивают в переулок, который, будь он в одиночестве, Амиан бы запросто не заметил. Из-за постройки старых прогнивших ящиков шугаются и бросаются прочь двое худощавых мальчишек, стоит только Гидре поравняться с их укрытием, и она жестом велит Амиану не выпускать все рвущуюся вперед Видящую из-за своей спины. Они снова сворачивают, проходят в ворота чьего-то дома и оказываются в проходном дворе, что ведет их на чуть более оживленную и оттого кажущуюся более безопасной улицу. Ему, рожденному и выросшему в Гренне, понимает Амиан, тишина могла подарить спокойствие лишь в лесу. В подобных же местах она не сулила ничего хорошего, и кому как не ему было об этом знать…

Гидра замирает на месте и, отвлеченный собственными мыслями, он чуть было не врезается в ее спину, успев остановиться лишь в последний момент. Ее рука ложится на каменную стену, мимо которой они собирались просто пройти, и осторожно гладит что-то нацарапанное на ней. Людей вокруг почти нет, а тем, кто проходит мимо, нет никакого дела до того, что они забыли здесь в этот поздний час, и Амиан подходит ближе, чтобы все рассмотреть.

В неровном сером камне чьей-то неумелой рукой, криво, но все еще понятно, был выцарапан рисунок орла. Такой крохотный, что для того, чтобы не пройти мимо, нужно было обладать по-настоящему орлиным зрением или хотя бы знать о том, что он там есть. Гидра сама берет руку Видящей своей и накладывает на изображение, давая ей ощупать все линии.

— Это птица? — спрашивает та завороженно, одними губами, пока ее пальцы скользят по каменным крыльям. — Орел?

— Знак. Слышала о них, но никогда не видела сама. После первого Бунта их стали использовать выжившие абаддоны, которые собирались продолжить начатое. Так участники второго Бунта помечали места для встреч или другие важные здания. Уж не знаю, докопались ли за столькие годы до этого кассаторы, многие думают, что нет, но я бы так рисковать не стала… Как сказала Гарпия? “Птицы знают путь к гнезду”, так ведь?

— Кажется, так, — Амиан кивает, по ее взгляду и еще большему беспокойству, охватившему Видящую, начиная понимать, к чему она клонит.

Гидра поднимает руку вверх, и вывеска над их головами, еще мгновение назад удерживаемая холодным ветром, со стуком возвращается на свое место. С нее на них грозным желтым глазом зыркает порядком пооблупившаяся белая голова орла.

— “Орлиное гнездо”, — Гидра читает написанное на ней, большей частью для Видящей, и Амиан невольно кивает.

Внутри таверны оказывается пусто и дверь позади них гулко хлопает в тишине главного зала. Покачиваясь с носков на пятки, Гидра осматривает плохо освещенное помещение, прежде чем неторопливо пройти дальше. Словно бы в оправдание истинного замысла в названии этого места, на стенах развешано несколько добрых пуков неровно переплетенных прутьев, едва ли действительно созданных птицами и способных уместить внутри себя хотя бы одну. Внутри еще одного, устроившегося на полке над горящим камином, кто-то даже старательно уложил белоснежные скорлупки, подобранные в настоящем орлином гнезде за уже давно явившимися в этот мир птенцами. Гидра останавливается в самом центре зала меж двух столов и, следом за ней Амиан с Клыком тоже поднимают глаза к потолку, где взорам пришедших, наконец, предстает он. Размером куда как больше, чем пытались показать рукотворные гнезда и мог бы себе представить родившийся в городе Амиан, самый настоящий орел расправляет свои огромные крылья в навсегда замершем во времени полете. Чучело, для верности закрепленное на двух цепях, совершенно неподвижно, но выполнено столь натурально, что думается, будто птица вот-вот спустится к ним вниз, не найдя в воздухе тесного зала достаточно места для своего величия.

— Мой отец был охотником, — стоящий в темноте за стойкой человек, появившийся там словно бы из ниоткуда, заставляет Амиана вздрогнуть, но Гидра лишь спокойно переводит взгляд с орла на него. — Подстрелил этого, когда я был еще совсем мальчишкой. Говорил, таких крупных так за всю жизнь больше и не видел. Жалко было убивать, но повадился он на свою беду воровать ягнят из барских стад, а это вам не волк, от такого и добрая псина не поможет. Схватил бедолагу — и поминай его как звали.

— Хорошая байка, — Гидра кивает. — Кто не знает, тот поверит и больше не спросит, ну а кто знает — все поймет.

— Может оно и так, тут уж смотря о чем речь вести. А история это чистая правда, орел вам в подтверждение, мона. На роду мне видать место это было написано.

— Значит, мы все верно нашли, и вас, и место. Врен велела здесь спросить. Знаете, о чем?

— Смотря кто спрашивает.

Несколько секунд она смотрит ему прямо в глаза, никто из них двоих не моргает и не отводит взгляда. Рука Гидры тянется в сторону, пальцы чуть двигаются в воздухе, и на силе толкающейся прочь воды пробка из фляги на поясе вылетает ей ровно в руку.

— Я спрашиваю.

Он делает несколько шагов к ним, выходя на освещенное место, и лишь тогда Амиан разбирает, что его правый рукав болтается совершенно пустой от самого плеча.

— Если Врен поручилась за вас и сказала как меня найти, то и мне не стоит сомневаться. Она прожила много лет и в людях разбирается куда лучше любого. Как у вас вышло найти ее?

— У меня есть методы.

— Это не любопытство. Она наверняка сказала, что это я помогаю ей скрываться от Ордена и остальных. Хочу быть уверен, что никто другой не сможет до них добраться.

— Не сможет. Могу заверить.

Однорукий трактирщик кивает и молча указывает на пустые стулья, один из которых занимает сам. Амиан помогает Видящей сесть и оказывается прямо напротив него, этого странного человека, которого он пока не может понять. Вблизи можно как следует рассмотреть его, увидеть глубоко посаженные глаза под густыми бровями, строгие и вместе с тем вызывающие необъяснимое доверие, и хмурое лицо, испещренное сеткой мелких шрамов и немногочисленных еще морщин. Один из шрамов, пересекающий угол губ, своей хваткой удерживает его опущенным и как следует не отпускает даже во время разговора.

— Я не представился, — он чуть склоняет голову. — Сир Дагмар.

— Сир? — Гидра настороженно вскидывает брови.

— Врен не много рассказала вам?

— Совсем ничего, похоже. Не сказала даже названия этого места, но встретить здесь рыцаря я уж точно не ожидала.

Трактирщик приглаживает назад волосы, слишком седые для возраста, что видится в его лице. В том же проходе, откуда прежде должен был выйти он, мелькает силуэт и замирает позади створки, но сир Дагмар не придает этому значения и ловко, но неторопливо набивает вытащенную и зажатую во рту трубку единственной рукой.

— Я рад буду рассказать все как есть, — говорит он сквозь стиснутые на мундштуке зубы, — но мне будет намного приятнее, если прежде я узнаю имена своих слушателей.

— Мы не назовем ни одного имени, пока я не буду уверена, что вы заслуживаете моего доверия, — отрезает Гидра. — Сир.

В ее голосе — непреклонная сталь, но она не бросается на него и не применяет своих сил, хоть руки ее пока и укрыты под столом. В проходе вырисовывается фигура наблюдающей за ними женщины со скрещенными руками, но Амиан не осмеливается смотреть на нее, лишь самым краем глаза отмечает яркие рыжие эльфийские волосы.

— Двадцать пять лет назад меня назвали рыцарем Священного Ордена имени Венсана Кассатора. Двадцать лет назад, — сир Дагмар берет трубку в руку и выпускает первое облако дыма, — меня определили служить на Рагнадад. А шестнадцать лет назад император Дедрик отпустил меня на военную пенсию, когда я… потерял возможность как следует держать лук и служить Ордену. Желание же делать это я потерял намного раньше.

— Вы лишились руки из-за абаддона?

Она спрашивает в лоб, мгновенно, пока Амиан и все остальные лишь только пытаются осознать, что их угораздило оказаться за одним столом с кассатором, повстречать которых в этом городе всем им хотелось меньше всего. И даже сейчас, видя прямо перед собой его увечье и их явное численное превосходство, Амиан чувствует невольную дрожь, ползущую по позвоночнику и оставляющую его недвижимым.

— Да, из-за абаддона. Дело, с которым вы и ваши спутники пришли сюда, мона, не терпит отлагательств или же вы желаете услышать мою историю?

— Не терпит, но я не заговорю о нем раньше, чем буду в вас уверена. Пока же я вижу перед собой только калеку-кассатора, одного из тех, кто были бы рады вогнать стрелу мне и любому из нас в сердце или запереть в резервации до скончания времен.

Настороженный взгляд Амиана мечется с Гидры на кассатора, в любой момент ожидая от него чего угодно, но тот лишь кивает.

— У вас есть право на эти опасения, но последнее, чего я хотел бы, это убивать и запирать где-либо любого из тех, кого я принял у себя и усадил с собой за стол. Напротив. Я помогал абаддонам сколько мог, пока служил в Ордене, и продолжаю по сей день, пока от подозрений меня бережет титул. Я был в резервации достаточно лет, хоть и по другую сторону изгороди. Я знаю, что там происходит и может происходить, не хуже вас.

— И помогаете абаддонам, хотя один оттяпал вам руку? — не выдерживает Клык.

— То, что многие кассаторы жестоки к абаддонам и считают вас не больше чем дикими животными еще не значит, что я не могу понимать несправедливость этого и желать помочь. Так и один абаддон, причинивший мне вред по случайности, а не из злого умысла, не значит, что все абаддоны жестоки и безжалостны, а уродование и убийство людей — единственное, чего они желают в этой жизни. Мы все здесь родились просто людьми, так ведь?

— Я всегда знал, кем был мой отец и кем стану я, если умру, — Клык поднимает голову, больше не пытаясь прятать зубы во время разговора, и Амиан ловит удивленный взгляд кассатора, чуть задержавшийся на его лице. — Я знал свою ответственность, но имперцам было все равно, что я еще даже не был абаддоном. Мог бы умереть простым полукровкой в старости, но это были они, они сделали меня абаддоном и отобрали все остальное.

— Ваши слова справедливы, сир Дагмар, но наш мир — совсем нет, — Гидра кладет обе руки на стол, чтобы их стало видно, и внутри Амиана расслабляется что-то, о напряжении чего он не догадывался до этого самого момента. — И мы тоже не безгрешны, одни больше, другие меньше, и не всякий раз в этом виноваты кассаторы, хоть в большинстве случаев это именно они. Но вы и сами это знаете, потому и противостоите тому, что происходит… Почему именно вы стали кассатором?

— Не от самых благих намерений, мона, не хочу вам лгать. Император Дедрик, как и его отец до него, грезил войной и новыми завоеваниями, при них военным жилось особенно хорошо, а жалованье кассаторов в любое время выделялось среди прочих. Отец умер, когда мне как раз должно было стукнуть пятнадцать, оставил меня с больной матерью и маленькой сестрой. Я рано понял, что что-то там было не так, еще до того, как оказался в резервации, но по-настоящему все началось с Арианны. Она дала мне сил и храбрости действовать. Познакомьтесь и с ней тоже, если я все еще не вызываю вашего доверия.

Все разом они оборачиваются к женщине, что, услышав свое имя, все же вошла в зал. Она выглядит очень молодой, особенно в сравнении с рано поседевшим кассатором, рыжие кудри рассыпаны по круглым плечам не скрытым платьем и, хоть черты эльфийских предков без малейшего труда угадываются в ее лице и волосах, сама она оказывается совсем не по-эльфийски низкой и округлой во всех присущих человеческой женщине местах. Арианна мнет в руках сухое уже полотенце, с головой выдающее, что она была свидетелем всего их разговора, и качает головой:

— Все ждала, чтобы ты вперед разговоров подумал, как давно дети не ели как следует в бегах, да предложил бы уже.

Неожиданно для себя Амиан видит что-то похожее на смущение на лице Гидры и чувствует, как у самого внутри скручивается противный узел голода. Он пытается, но не может вспомнить, когда именно ему в последний раз доводилось есть досыта.

— Отчего же нам стоит узнать вас? — Гидра прочищает горло прежде чем задать этот вопрос, когда трактирщик поспешно оставляет их, а женщина занимает его место за столом.

— Она абаддон, — вместо той отвечает Видящая. — Намного старше нас, кажется.

— Он не любит, чтобы ему помогали, — женщина как ни в чем ни бывало кивает вслед ушедшему. — Намного старше вас, это верно, если родиться вы успели только в этом веке. Но не достаточно старше, чтобы хвастать личным знакомством с Орлом, как могли некоторые в этом зале.

— Значит, вы вместе помогаете абаддонам?

В стороне кухни гремит посуда и громыхает металл, но женщина остается на своем месте без единого шелоха.

— Вперед прочего, вместе мы растим наших девочек, — она невольно ухмыляется, — но и это, конечно же, тоже. Официально, Дагмар все еще кассатор, на нем лежат все их клятвы, даже наших детей он не может признать своими перед империей, чтобы не стать клятвопреступленником. Но вряд ли можно себе представить лучшее место, где вышло бы незаметно помогать абаддонам, чем этот трактир, верно ведь?

— Верно.

— Я так и не успела попасть в резервацию, когда меня схватили. Он дал мне сбежать раньше, и тогда я даже не думала, что нам будет суждено снова увидеться, но боги на все имеют свои планы. Думаю, и вы неспроста оказались здесь.

— Вы наверняка слышали, что мы пришли от Гарпии.

— Слышала, — женщина кивает и вместо добродушной хозяйки, что предстала перед ними лишь пару минут назад, наружу словно бы начинает проступать она настоящая. Хитрая, изворотливая, уже многое повидавшая и многое пережившая.

— Едва ли ему есть дело до ее прошлых заслуг, но что насчет вас? По душе вам помогать той, из-за которой мы и оказались там, где оказались?

— Я хорошо знаю, кем она была, если ты об этом. И я знаю, чего всем нам стоила ее неудача тогда, но, думаю, она уже вдоволь настрадалась. Мало кто не заслуживает второго шанса, и нельзя столетиями попрекать ее за былые грехи. Она хочет покоя, семью и счастливого детства для своего ребенка. У меня нет права считать, что она не заслуживает этого лишь потому, что когда-то Кассатор со своими стрелами сумел обойти первых бунтовщиков. Я и сама использовала свои силы не во благо до того, как повстречала Дагмара, у каждого из нас в истории есть свои темные пятна, верно ведь?

Гидра опускает взгляд на свои лежащие поверх столешницы руки, и Амиану сами собой вспоминаются кассаторы Скара. Сир Рут, сир Кель, сир Геррит, сир Ниттгар… На лбу, несмотря на горячо горящий камин, проступает холодный пот, а мир перед глазами медленно смазывается и плывет.

Как долго еще после освобождения от живых может он быть заложником мертвых? Все те бессчетные годы, что он сможет прожить, если будет достаточно осторожен? Как долго может один человек истязать другого, даже если он давно уж сам стал заложником смерти в преисподней? Почему невидимые оковы не могли спасть так же легко, как настоящие, а вместо этого только намертво срастались с кожей?

— Какой же силой вы обладаете?

Голос Гидры пробивается к нему словно бы через толщу снега, под которым его погребла безжалостная лавина. Живой и настоящий, дающий снова ощутить разницу и понять, сколь же нереален был призрачный шепот воспоминаний в его голове. Амиан понимает, что сидит, подперев влажный лоб рукой, все на том же месте. Таверна снова обрисовывается вокруг него во всех деталях, вплоть до свисающей с клюва чучела тонкой паутинки, свербящего в носу запаха пыли и перебивающего его аромата еды из кухни. Одновременно из него и нельзя понять, что именно там готовится, и не остается никаких сомнений в том, что так, жареным чесноком и специями, может пахнуть лишь что-то вполне съедобное.

— Я больше ее не использую, — рыжеволосая Арианна со смехом вскидывает руки, словно в свою защиту. — И уж надеюсь ты не думаешь, что сможешь использовать ты.

— И все же?

Ее лазурные глаза словно и вправду холодеют, когда на миг место радушной подруги трактирщика вновь занимает постоянно таящийся внутри нее абаддон, что прожил в бесконечной борьбе за жизнь не один десяток лет. Когда их взгляды случайно встречаются, Амиану хочется как можно скорее отвернуться, но он не находит сил сделать этого, пока она сама вновь не обращается к Гидре.

— Я могу забраться в любую голову, найти худший страх и заставить увидеть его. Я не горжусь временами, когда и вправду делала это с людьми, и не хочу делать вновь.

Амиан зарывает руку в волосы — больше для того, чтобы успокоить себя хоть немного и унять наросшую дрожь, чем для того, чтобы действительно убрать лезущие в лицо пряди. Он едва слышит протекающий за столом разговор, не обращает внимания даже на принесенные ловко управляющимся одной рукой трактирщиком тарелки и не понимает, что именно ковыряет ложкой, пока кусок все не лезет в горло, а желудок разом забывает о своей пустоте. Физическая боль, которой сейчас неоткуда было взяться, расползается по телу и горит, будто свежие удары. Он поднимается из-за стола, пытаясь вести себя насколько возможно естественно, но вместо этого едва не запинается о ножку собственного стула.

— Нужно отойти, — спешно и хрипло бросает он только повернувшейся к нему Гидре.

Ему везет, совсем не видя перед собой дороги, оказаться на заднем дворе, а не на той же улице, откуда они прежде вошли. За время, что они были внутри, снаружи успело совсем стемнеть. Холодный ветер, кое-как залетающий в этот крохотный колодец, морозит взмокшую кожу и приносит спасительную ясность в мысли, снова дает увидеть реальный мир вокруг. Даже в темноте за этот короткий промежуток взгляд успевает найти бочку с дождевой водой, выставленную у ската крыши и, не придумав ничего лучше, Амиан зачерпывает из нее воду, чувствует, как мороз колет пальцы, и умывает лицо, по неосторожности вымачивает грудь и руки. Холод нового порыва пронзает все тело еще острее, чем раньше, но, на удивление, былая дрожь отступает.

Для верности Амиан повторяет это еще несколько раз и лишь затем сползает вниз на землю, привалившись спиной к стене, обнимает колени и сворачивается клубком, словно желая защитить себя от всего.

— Тебе плохо?

Он вздрагивает от неожиданности, словно и вовсе не ощущает холода от мокрых лица и одежды, и стоящий перед ним Клык выставляет вперед пустые руки и примирительном жесте.

— Знаю, что видеть меня не сильно хочешь, но проверить тебя кому-то нужно было. Кто кроме меня? Что случилось?

— Я не не хочу тебя видеть, — давит из себя Амиан, — ты мне не сделал ничего, говорил уже…

Он запинается, проводит влажной ладонью по лицу, трет глаза в надежде, что взгляд прояснится, стирает остатки воды, да так и замирает. Клык, расценивший это как разрешение приблизиться, делает шаг вперед и садится перед ним на корточки, отставив в сторону слабо горящий масляный фонарь. Будь это всего каких-то три года назад — Амиан бы и не сомневался, не медлил и не строил из себя нелепое подобие праведника, а просто взял бы то, что им было нужно друг от друга, чтобы действительно снова ощутить себя живыми и наконец поверить в это.

Резервация попросту заменила ему гроб, но не отменила положенных ему после смерти мучений. Пережевала его, с хрустом ломая кости и сминая внутренности, а потом выплюнула обратно совсем иным, поломанным и изуродованным, другими глазами смотрящим на мир и иначе его понимающим. Так и оставила его запуганной жертвой, а не простым человеком, каким он был когда-то. Заставила бояться не только того, что было реально, но и собственных мыслей, щедрой рукой одарила его новыми полными боли воспоминаниями. Заставила жить в страхе, жить страхом, когда все, чего ему хотелось — просто жить. Как свободному человеку, которым он был рожден и которым должен был умереть.

— Иди сюда, — едва слышно шепчет он высохшими губами, но Клыку этого вполне хватает.

Чужой горячий лоб упирается в его собственный, и лишь тогда Амиан может почувствовать, насколько же сам он холодный, будто настоящий мертвец, которым он себя и ощущает. Долинник дергается, когда ледяные руки касаются его лица, но Амиан успевает прильнуть губами к губам раньше, чем тот мог бы отстраниться прочь. Он помнит былой укус и привкус собственной крови во рту, но сейчас ему плевать, даже если это повторится. Боль — привилегия живых.

Его дергают вверх, вынуждая подняться, и плотно зажимают между стеной и чужим телом. Клык не опускает рук ниже его плеч, одной придерживает за горло, не давая опустить голову, и целует короткими мазками будто бы на пробу, словно прощупывает границы ему дозволенного. Каждый раз чуть дольше, но не давая Амиану самому углубить поцелуй. В холодном воздухе вокруг их лиц парят облачка пара, пока Амиан все же не выдерживает и не притягивает его к себе сам, зарываясь пальцами в короткие волосы на затылке.

— Н-не здесь… — тяжело выдыхает Клык ему в губы, когда бедра вжимаются в бедра, сквозь натянувшуюся ткань скользят по ним вверх и снова вниз. — Ты дрожишь весь.

Ему жарко, до удушья и идущей кругом головы, но Амиан послушно дает затащить себя обратно в дом и прижать к стене — не дотерпев — у самой двери. Одинокий фонарь так и остается стоять на земле, лишь по счастливой случайности не опрокинутый ничьей ногой в суматохе, но и здесь им вполне хватает слабого света, вытекшего в коридор из зала.

Амиан не чувствует своей дрожи, зато прекрасно чувствует, как от нетерпения подрагивает Клык, но не осмеливается что-либо сделать первым. Пожалуй, самый тактичный мужчина, с которым ему доводилось столкнуться в такой ситуации — долинник, которых в империи считали безкультурными дикарями, потомками изгнанных в дикие леса эльфов и нашедших их там многие годы спустя оборотней.

Они останавливаются, замирают меньше чем в дюйме друг от друга, будто ни один не решается первым двинуться дальше, не знает что делать и ждет подсказки от другого. Взгляд Клыка мечется от его глаз вниз, а пальцы вытягивают край чужой рубашки из-под штанов. Медленно и осторожно, оставляя шанс остановить все это в любой момент, но этого так и не происходит.

У него добрые глаза, думается Амиану совсем не к месту, пока он с трудом разглядывает их в темноте, и он слышит, как тот шумно сглатывает, прежде чем опуститься на колени. Губы скользят по оголенной коже над самым ремнем, а в глубине дома слышится тихий гул голосов. Звук собственной расстегнутой пряжки кажется Амиану оглушительным. Тихий “клац”, с которым металл стучится об металл, и шорох от проехавшейся по внутренней стороне бедра ладони. Амиан сам не понимает, как лишь мгновение назад нетерпеливо кусавший губы и готовый сдерживать голос, он сам выворачивается из этого.

Клыку требуется меньше мгновения на то, чтобы выпрямиться и поймать его за запястье.

— Что не так? — спрашивает он хриплым шепотом. — Если в зубах все дело, то я знаю, как ими не задеть…

— Не в зубах, — эта догадка вырывает из Амиана нервный смешок. — И ты тут ни при чем совсем…

— Так что при чем тогда? Я хочу, ты хочешь, никто нам здесь не указ, как жить и что делать. Что еще нужно? Чего не хватает?

— Зря я это все… — Амиан трет лицо свободной рукой, не пытаясь вырвать у Клыка другую, и приваливается спиной к стене. Лишь сейчас лопатками он чувствует ее неприветливые холод и жесткость. — Подумал, наконец все хорошо будет, но… ничего не исправляется. Никак. Только голову тебе морочу и себя глупыми надеждами кормлю…

Пальцы отпускают его запястье, ползут вверх по руке, насколько позволяет рукав, и волоски на ней встают дыбом.

Клык ждет, пока он снова не поднимет на него взгляд. Глаза у него больше не осоловевшие, как считанные минуты назад, но то, что Амиан заметил в них прежде, остается на месте. Отчего-то в голову вновь лезут тоже голубые, но пугающие его глаза рыжеволосой Арианны.

Он не хочет убегать, как в прошлый раз, его бешено колотящееся сердце унимается, а дрожь в руках проходит. Ему снова спокойно стоять здесь, даже ощущая чужое прикосновение. Клык мнется на месте, раздумывает, что сказать, прежде чем неловко спросить:

— Обидел тебя кто? В этом все дело?

Сердце снова с силой обрушивается на ребра. Так, что становится больно. Амиан чувствует его взгляд, смущенный и выжидающий, но не может ничего ответить. Из легких вышибает весь воздух, а из головы — все слова. И, судя по направленному на него взгляду, отвечать уже и не нужно.

— Если вдруг скажешь, кто…

— Поздно теперь, — Амиан отводит глаза, не в силах говорить об этом и смотреть хоть на кого-то разом. — В резервации уже. Один раз только…

— И один раз слишком много. В Феровелле за подобное из племени выгоняют. Хоть со своими, хоть с пленниками, все одно.

— Значит, есть чему имперцам у вас поучиться.

— Посмотри на меня. Если не хочешь — я заставлять не стану.

— Я хочу, — Амиан облизывает пересохшие губы и поднимает взгляд от темного угла и кучи бесформенных мешков в нем. — И хочу жить, как свободный человек, как до резервации жил. Никого не бояться, делать так, как сам решу. Не дрожать от воспоминаний всякий раз, как шорох услышу. Хочу, но все никак не смогу.

— Тебе здесь и некого больше бояться, — Клык вновь жмется к его лбу своим, — а если появится кто, то не надолго, только скажи.

Амиан не знает, зачем ему это, откуда и почему берется доброта к нему, но сейчас ему важнее то, что от этих слов и вправду становится спокойнее.

— Хочу тебе верить, — честно признается он так же шепотом и чувствует, как на его лбу оставляют осторожный поцелуй, прежде чем отойти в сторону.

— Идем обратно, пока искать не стали.

***

Едва ступив за порог, Амиан уже понимает, что что-то здесь изменилось. На столе появляется больше свечей, и их трепещущие от каждого движения огоньки играют на лицах трех сидящих за столом женщин, таких удивительно разных, но сведенных вместе одной бедой. Невольно он избегает глаз Арианны, веющих на него холодом и никак не сходящихся с ее добродушным лицом и солнечными волосами. Отмечает, как поворачивается и слегка улыбается в их сторону Видящая, уже сбросившая капюшон и осторожно перебирающая тонкими пальцами собственные волосы. Гидра кивает им молча, сидя со своей по обыкновению идеально прямой спиной, будто в любой момент кто-то мог ударить ее меж лопаток и заявить, что горбиться высокородной леди не пристало. Ее лицо спокойно, но палец беззвучно постукивает о столешницу, выдавая волнение. Фляга на ее поясе вздрагивает в такт ударов.

Подбородком Гидра едва заметно указывает в темноту дальней части зала, где у плотно закрытого окна стоят две мужские фигуры: однорукий кассатор и еще кто-то, высокий и незнакомый.

— Это он? — спрашивает Амиан одними губами, и Гидра утвердительно кивает.

— Не берите это промедление на свой счет, — Арианна чуть сдвигает одну из свеч и морщится, когда капля воска с нее падает прямо на столешницу, — вы и сами понимаете: таким, как наш брат, чтобы оставаться на свободе, нужно стать недоверчивыми ублюдками. Достаточно одной единственной ошибки, чтобы получить стрелу в сердце или пропуск в резервацию.

— А в резервации я уже был и больше уж точно не хочу.

Все разом они оборачиваются на подошедшего. От самого окна он перемещается к ним, будто бесшумная тень.

— Ты закрыл дверь, сир Дагмар? — абаддон оборачивается назад, и Амиан замечает, что его щеку прямо над короткой русой бородой пересекает глубокий и когда-то неровно зашитый старый шрам. Еще один красуется на лбу, одним концом навеки разлучив две половинки левой брови и лишь самую малость не дотянув до глаза. Радужки его могли бы выглядеть обычными, если бы не странный золотой отблеск в них, поначалу Амиану кажущийся всего лишь отражением свеч.

— Как только узнал, в чем дело.

— Славно, — тот хлопает его по плечу целой руки и тут же через стол протягивает свою ладонь Гидре: — Мать называла меня Гваред, бунтовщики — Исток. Можешь выбрать, что из этого тебе больше по душе.

— Гидра, — она сжимает и встряхивает ладонь, а сидящая рядом Арианна вдруг шумно втягивает воздух, будто на миг ей начинает его не хватать.

— У твоей матери был занятный вкус на имена, — он усмехается в усы, сверкая зубами.

— Другое имя она давала рабыне, дочери рабыни, — ни на миг не изменившись в лице, отвечает Гидра. — А я та, кто больше никогда не позволит надеть на себя оков и снимет их с других абаддонов.

— Громко сказано, мне это по душе, — Гваред опускается на свободный стул. — Не сомневаюсь, что многие отчаявшиеся с радостью перейдут на твою сторону, но что ты можешь им предложить? В чем твой план?

— Собрать армию настолько большую, насколько это возможно. Уничтожить империю морально, убить в ней всякую надежду и показать, что ей осталось либо принять новый мир, во главе которого встанем мы, либо умереть.

— Империя — не весь мир, как бы многим имперцам и особенно императорам того ни хотелось.

— Но империя — хорошее начало. Подчини самого сильного, и слабые сдадутся сами.

Гваред наклоняется вперед, уперев подбородок в сложенные руки и едва не подпалив себе бороду одной из свечей, Гидра же остается недвижима и непреклонна, без единого дрогнувшего на лице мускула выдерживая его пристальный взгляд. Можно было бы подумать, что это именно она и есть тот древний абаддон, проживший многие века и своими глазами видевший еще первый из Бунтов, холодная, полная величия и достоинства. Она, вовсе не Гваред с его золотыми чертинками в глазах и двумя серьгами из настоящего золота в ухе с видимой Амиану стороны.

— Так как же ты думаешь подчинить самого сильного? Что заставит этого гиганта покориться? Что вообще может это сделать?

— Подрубить ему сухожилия в ногах, и он упадет на колени, — ни единый шорох во всем зале не осмеливается перебить шепота Гидры, холодного и беспощадного. — Я неспроста выбрала это время. Холода грядут, запасы давно собраны и сложены вместе. Лиши их империю, и она падет от голода и болезней к весне. А когда гигант на коленях, больше нет никакого труда в том, чтобы снести ему голову, — очень медленно она проводит ребром ладони по собственному горлу, и Амиан зашуганно дергается от звука стрельнувшей в камине еловой смолы.

— Вот что ты замышляешь, — Гваред задумчиво кивает, глядя на ее вернувшиеся на стол руки.

— У Рихарда Моргенштерна нет законных детей, да и о бастардах люди не судачат. Нет кузенов с отцовской стороны, никаких прямых наследников, которых легко примет народ. Что это, как не благословение богов для нас и наших замыслов?

— Не мое дело переубеждать вас в чем-либо и спорить, — неожиданно заговаривает сир Дагмар, о котором все словно бы успели позабыть. — И все же я хочу сказать кое-что, если мне дадут слово.

— Кто осмелился бы лишить человека слова в его же собственном доме? — пальцы Гидры собирают капли воска с ближайшей к ней свечи. — Говорите, сир Дагмар.

— Рихард — не его отец. В нем нет той же жестокости и несгибаемости, как в Дедрике, а народ его любит. Вас не было здесь в годы правления Дедрика, я полагаю, но Гваред — был, и он свидетель моим словам о том, как разительно изменилась жизнь в этом месте с приходом Рихарда, а ведь Эрд отнюдь не самый крупный город империи. Знаете, где сейчас наши девочки?

— Дагмар… — с надломом в голосе просит Арианна.

— Они в школе, мона, — не сдается рыцарь. — Мы и подумать не могли в свое время, чтобы дети простых людей, какими, слава богам, видит нас империя, могли обучаться в школах у настоящих учителей, совсем как знатная детвора в своих замках. Наша старшая недавно взялась сочинять собственные стихи, а младшая три вечера назад без моей помощи дочитала Писание Трех, не самая простая из книг, как вы понимаете. Знаю, это блага лишь для людей, и моим детям они доступны лишь потому, что никто не знает, кто на самом деле их мать и чем втайне занимается отец, и все же…

— Вы против Бунта, сир Дагмар?

Рыцарь долго и пристально смотрит на чучело орла под потолком, стоя перед ждущим его ответа собранием за столом. Желтые капли воска застывают на светлой части ладоней Гидры, но она не снимает их с кожи, а Арианна не поднимает замершего взгляда от случайно выбранного огонька перед собой. С грохотом последний свободный стул отодвигается и сир Дагмар занимает его.

— Конечно, я за Бунт, мона. Все, чего я хочу, это блага для моей семьи и тех, кто нуждается в моей помощи, — его единственная рука находит руку Арианны, и та закрывает глаза на выдохе. — Но я хочу, чтобы вашими действиями не управляла лишь слепая обида на людей. Быть может, все будет куда проще, если не уничтожать старый фундамент ради создания нового мира, а использовать себе на благо то, что он сможет дать, если выйдет договориться? Так ли необходима вам смерть императора?

— Я не допущу полумер, они уже мешали прошлым восстаниям. Все, что Рихард Моргенштерн может дать нашему новому миру — свои кости, на которых мы его построим. Если вы правы и народ любит его — он станет надеждой, за которую они будут держаться до последнего и символом их борьбы. Я не оставлю им надежды.

— Если так… мне не остается ничего иного, кроме как поддержать вас.

— Я ценю это. И заверяю, что вы не пожалеете. Ваши дочери получат лучшую жизнь, которой никогда не знали бы в мире людей.

— Так для чего здесь нужен я? — вмешивается Гваред. — Я прибыл в город не просто так, и у меня не так много времени...

— Я знаю, — перебивает Гидра. — Я надеялась привлечь на свою сторону Гарпию, но она не желает участвовать в Бунте. Зато, сказала, что можешь захотеть ты, и я полагаю, наши цели схожи и мы оба можем помочь друг другу с тем, ради чего мы прибыли в этот город.

— Говори.

— В чем твоя сила?

— В командной работе, — Гваред ухмыляется. — Орел говорил, я ничего не стою сам по себе, но в его армии я был одним из главных звеньев. Многократно умножить силу любого другого абаддона, которого коснусь последним. Вот что я могу.

Гидра хочет было что-то ответить, но вместо этого замирает с приоткрытым ртом и опускает взгляд на собственную руку.

— Да, — Гваред замечает ее взгляд. — Чувствуешь?

Она двигает пальцем, и что-то оглушительно грохочет, в один миг наполняя зал запахом алкоголя.

— Лодур! — сир Дагмар вскакивает с места и бросается за стойку. С грохотом он кое-как сам поднимает наверх сам собой откупорившийся бочонок, из которого толчками продолжает выплескиваться багровая жидкость. Кровавыми змейками вытекшая на пол лужа выползает в зал и прытко бежит прочь по полу.

— Что-о ж… — находится не меньше прочих растерявшийся Гваред. — Я начинаю понимать, как мы сможем пробраться на Рагнадад... И, будь я проклят, боги велят нам выпить за это!