Черные звезды

Где вы, Ильин?

С утра 24 июля 1977 года к аэродрому устремились из Москвы потоки людей. И, хотя старт был назначен на 21.00, уже к шести вечера толпы зрителей заполнили все пространство вокруг обширного поля, огороженного металлической изгородью.

В самом центре этого поля высилась белая трубчатая башня, а внутри нее, опираясь на хвост, стояла составная ракета. Сейчас она была похожа на гигантский наконечник стрелы, в котором последняя ступень занимала только небольшую часть острия. Все остальное было предназначено для старта. И продолговатое тело «стрелы», и длинные, скошенные под острым углом назад крылья, и расположенные на них мощные стартовые двигатели — все это должно было отпасть и опуститься на парашютах, как только будет набрана достаточная скорость.

Репродукторы-«колокольчики» доносили зрителям голос радиодиктора:

— Сегодня будет дан старт первому в истории человечества межпланетному кораблю, который поведет в пространство не радиолуч, а человек. Корабль облетит вокруг Марса, выполнит подробную съемку этой планеты с близкого расстояния и, не производя посадки, вернется обратно на Землю ровно через год, 24 июля 1978 года, Право вести ракету правительство предоставило руководителю группы конструкторов Андрею Петровичу Ильину. Ракета оторвется от Земли с помощью стартовых жидкостно-реактивных двигателей. За пределами атмосферы начнет работать атомно-реактивный двигатель межпланетного корабля. В нем за счет энергии распада урана будет нагреваться аммиак. Раскаленные газы с температурой в несколько тысяч градусов, вырываясь через дюзы, будут толкать ракету в противоположном направлении. Следует сказать, что запасы жидкого аммиака составляют 89 процентов взлетного веса корабля, а корпус, баки, двигатель, кабина, инструменты и жизненные припасы — только 11 процентов.

Зрители слушали со вниманием. Сквозь толпу, как влага через фильтр, просачивались мальчишки и собирались у изгороди. Изгородь, а также дорога, ведущая к стартовой башне, были густо оцеплены милицией. И это была очень разумная мера.

День старта вообще был тяжел для милиции. Начальник Тушинского отделения, охрипший и распаренный, жаловался по телефону:

— Я бы, понимаешь, этих научно-фантастических авторов привлекал согласно Уголовному кодексу. Портят юношество, понимаешь. Что ни повесть или роман, у них там обязательно «заяц». На Марс ли, понимаешь, под воду или там, как говорится, в недра Земли — везде у этих авторов — «заяц». Да еще к тому же и пионер. Для развлекательности, чтоб ей пусто было! И что мы теперь имеем по ведомости на сегодняшний день? С электропоездов, с самолетов, автомашин и прочего транспорта, прибывающего в Москву, снято «зайцев» — восемь тысяч шестьсот пятьдесят, при попытке проникнуть через загородку к ракете задержано семьсот восемьдесят пять. Одного, понимаешь, из дюзы вытащили. Лет двенадцати, в коротеньких штанишках; в портфеле — компас, термос и две булочки… В Космос, понимаешь, собрался. «Ты, — говорю, — дурачок, куда полез? Ведь сгорел бы». Молчит, плачет. Просто бедствие!..

Между тем в небольшом домике, на краю аэродрома, шли последние приготовления. В одной из комнат лежал, полузакрыв глаза, сам Андрей Петрович Ильин — невысокий, худощавый и черноволосый человек.

В комнату заглянул председатель стартовой комиссии. Ильин порывисто приподнялся.

— Что, пора?

— Нет еще, Андрей Петрович, лежите, голубчик.

— Да не могу я лежать. Загнали меня сюда врачи, уложили на койку и приказали не волноваться; а так сильнее волнуешься. Что там делается? Атомное горючее загрузили?

— Скоро начнем загружать. Решили в последний раз осмотреть ракету. Все-таки, знаете… Сейчас там все ваши помощники: Сергейчук, Браге и Рюмин — по принципу взаимного контроля. Вы не возражаете?

Председатель ушел. Ильин взглянул на часы. Еще полтора часа, а он уже устал от ожидания. Снова закрыл глаза и попытался думать о чем-либо постороннем… Интересно, успеет ли прилететь Юлька из Владивостока? На всякий случай они уже попрощались по видеофону. Она пошутила: «На этот раз ты налетаешь больше меня». Ильин улыбнулся — «летчица моя!» Он гордился своей женой — она была одной из немногих женщин-реактив-ниц, летала в далекие, трудные рейсы. Он сам раньше был летчиком, потом стал конструктором. А жена испытывала его модели, почти все… кроме этой, межпланетной.

И мысли снова вернулись к предстоящему полету. «Все ли сделано как нужно? Все-таки свой глаз лучше, — Ильин еще раз посмотрел на часы и решительно встал. — Долой врачей и всякую медицину! Пойду!»

Три конструктора — помощники Ильина — уже шли навстречу.

— Все в порядке, — доложил Сергейчук, маленький, чернявый, очень подвижный.

— Полный порядок, — медленно и веско произнес долговязый эстонец Браге.

А пожилой, седеющий Рюмин, самый солидный из всех, раздельно сказал:

— Лично я не обнаружил неисправностей.

Ильин улыбнулся. Рюмин осторожен и пунктуален, как всегда. «Все в порядке» — слишком смелое выражение. «Не обнаружил неисправностей» — наверняка точно.

Ильин попросил прикурить. Рюмин хотел зажечь спичку, но это никак не удавалось ему. Спички ломались, пламя гасло. Ильин с теплотой подумал об этом суровом человеке.

— Переживаете?

В 20.50 Ильин сел у пульта ракеты. Захлопнулись герметические люки. Снаружи остался зеленый круг поля и по краям его черное море голов, уходящих к горизонту. Ровно в 21.00 раскатисто ударили взрывы. Над площадкой поднялась пыль. Ракета, набирая скорость, скользнула вверх по башне и вырвалась в синее, быстро темнеющее вечернее небо. Четверть минуты были видны красноватые вспышки дюз. Потом все исчезло. Провожающие еще искали в небе мелькающую точку, а ракета была далеко за горизонтом.

Между тем у передатчика затаив дыхание сидели члены комиссии.

— Как чувствуете себя? Как двигатель? — спрашивал председатель.

В наушниках звучал приглушенный голос Ильина:

— Все нормально. Стартовая ракета уже сброшена. Включил цепную реакцию. Набираю ускорение. Самочувствие хорошее. Конечно, ощущаю перегрузку, как полагается.

— Где вы сейчас? — спросил председатель через минуту.

— Прошел первую тысячу километров. Скорость — семь километров в секунду. Механизмы работают хорошо.

Постепенно спадало напряжение, лица светлели, на них появились улыбки.

— Итак, товарищи, — сдвинув наушник с одного уха, начал председатель, — нас, кажется, можно поздравить с…

И вдруг в наушниках что-то треснуло, стукнуло, загудело. Голос Ильина задрожал и замер на полуслове.

— В чем дело? — крикнул в микрофон председатель. — Ильин, Ильин, вы слышите? Что случилось?

Прошла томительная минута. Наконец из гула помех возникли слова:

— Не могу определить. Резко возросла перегрузка. Ускорение выше нормы. Двигатель не отключается. Жду, чтобы кончилось топливо.

Прием стал ухудшаться, пришлось подключить дополнительные каскады. Люди, замершие у передатчика, молчали, тоскливо чувствуя свое бессилие. Только председатель спрашивал беспрерывно:

— Ильин, Ильин, вы слышите нас? Что с вами? Ильин, Ильин…

После бесконечно длинной паузы донесся далекий слабый голос:

— Не понимаю… Скорость все возрастает. Сейчас — тридцать три километра в секунду. Направление — на созвездие Девы.

Долго еще параболические антенны Земли посылали в пространство радиосигналы: «Ильин, что с вами? Слышите ли нас, Ильин? Где вы, Ильин?..»

Ракета не отвечала.

25. 7. 77. О ч. 10 м. Буду вести дневник наблюдений. Что бы ни случилось — я жив, значит, обязан работать.

Я вылетел с Земли 24 июля 1977 года в 21 ч. 00 м. Через 9 минут после старта ракета должна была набрать нужную скорость и выйти на расчетную трассу. Однако уже на шестой минуте внезапно скачком возросло ускорение. Меня вдавило в кресло так, что я задохнулся, почти потерял сознание. И сейчас болит грудь и спина. На локтях и на затылке — ссадины. Потом стало чуть легче, установилось ускорение 40 м/сек. Перегрузка четырехкратная, ненормальная. Регулировать двигатель не удалось, управление отказало. Пришлось сложа руки ждать, чтобы кончилось топливо, а кончиться оно должно на девятой минуте. Но произошло непонятное, загадочное. Двигатель работает уже три часа без перерыва, а приборы показывают, что запасы аммиака почти не

убавились. Со все возрастающей скоростью несет меня в пространство по направлению к созвездию Девы. Я сбился с эллипса на гиперболу. Трасса на Марс осталась влево (если глядеть с севера). Повернуть на нее не удается. Не слушается руль, отказали также рулевые двигатели. Ежесекундно жду атомного взрыва… тогда конец. Скорость сейчас — 440 км/сек. Что-то немыслимое. Записал цифру и не верю сам. Расстояние от Земли — более двух миллионов километров.

25. 7. 77. 3 ч. 00 м. Все время думаю: что же произошло с двигателем? Расход аммиака за шесть часов — ничтожно мал. Совершенно изменился режим работы. Пламя, вылетающее из дюз, гораздо ярче Солнца.

У меня на ракете стоит атомный нагреватель — реактор. Его задача — нагревать аммиак. Но после непонятной аварии температура резко возросла. И, возможно, инертное рабочее тело — аммиак — превратилось в ядер-ное горючее. Может быть, в реакторе возникли такие местные температуры, что происходит синтез ядер гелия из водорода, и даже более того: превращение ядер азота в ядра кремния. Такие реакции уже осуществили в лабораториях. Если это так, то запасы горючего в ракете увеличились в миллионы раз. И двигатель прекратит работу еще очень не скоро — во всяком случае, до тех пор, пока в несколько раз не уменьшится заряд урана в двигателе и цепная реакция не прекратится сама собой.

Почему сразу не произошел атомный взрыв? Видимо, сработали замечательные тепловые реле, изобретенные Сергейчуком: они, насколько возможно, не выпустили цепную реакцию из управления и убавили подачу аммиака. Электрические автоматы всегда проворнее и решительнее человека — они никогда не колеблются… А жароупорный руль, очевидно, расплавился.

26. 7. 77. Вчера в 23 ч. 45 м. пересек орбиту Марса. Марс остался по курсу слева и виден был как с Земли, ярко-красной звездой. Меня по-прежнему несет к Деве, унесло уже на 200 миллионов километров. Двигатель все еще работает, ускорение, как и было, 40 м/сек. Если бы не особая тренировка, вряд ли я выдержал бы такую длительную перегрузку.

Голова тяжелая, ноги как у слона, к рукам будто гири привязаны. Даже писать трудно, подталкиваю кисть плечом, словно дрова пилю. Но все равно пишу. Что же мне делать еще?

Положение отчаянное. В своей герметической кабине я как в клетке: в безопасности и… беспомощен. Справиться с двигателем я не могу. У меня на полтора года пищи, воды и воздуха. Это мой максимум. Полтора года я буду жить и вести записи.

Для кого я пишу? Подводник на затонувшей лодке, моряк, бросивший бутылку в море, человек, закопавший свою рукопись в землю, могут надеяться, что их записи когда-нибудь найдут и прочтут. А на что могу надеяться я?

26. 7. 77. Вечером. Сегодня с расстояния 220 миллионов километров последний раз слышал Землю. Сам я давно не отвечаю, мой передатчик слишком слаб. Все-таки было легче, пока я слышал: «Ильин, Ильин, где вы?» Теперь я совсем один в межзвездной пустоте.

30. 7. 77. Скорость — 20 000 км/сек. От Земли — 5 миллиардов километров. Я уже на границе Солнечной системы. Как пусто в этой системе. Пролетел ее всю насквозь и не встретил ни единой планеты. Одни были за Солнцем, другие, самые близкие, прошли на расстоянии 100–200 миллионов километров. Они выглядели несколько ярче, чем с Земли, и только.

Итак, скорость уже 20 000 км/сек. Невероятно большая величина, сравнить ее можно лишь со скоростью альфа-частиц при распаде радия. Но ведь там — элементарные частицы, которые никто не может увидеть ни в какой микроскоп, а здесь — сложная и большая машина с множеством приборов и с живым человеком. Что-то будет дальше?

Такая огромная скорость вызвала своеобразное проявление эффекта Доплера. Обычно астрономы пользуются этим явлением, чтобы определить скорость движения звезд. Световые волны ведут себя подобно волнам звука. Подобно тому как сигнал мчащейся навстречу электрички всегда звучит более высоким гоном, чем когда электричка уже промчалась и удаляется, так и световые волны: если источник их, звезда, приближается к нам, то наш глаз и оптические приборы воспринимают эти волны более укороченными. Они как бы смешаются к коротковолновой фиолетовой части спектра. Когда же звезда удаляется от нас, то ее лучи доходят к нам более длинноволновыми, более, так сказать, «красными».

Я тоже пользовался эффектом Доплера, чтобы определить скорость ракеты (относительно звезды Альфа Девы, к которой меня несет) по смещению в спектре моего прибора ярко-желтой линии газообразного натрия. Причем, если раньше смещения этой линии в сторону коротковолновой части спектра были едва заметны, то две недели назад она была видна уже в области зеленых лучей, потом стала голубой. А сейчас я могу назвать ее уже «синей линией натрия».

Но главное, что по этой же причине меняется цвет звезд! Тускловатые желтые звездочки впереди меня постепенно приобретают бело-голубой накал, ослепительный и колющий глаза, как огонь электросварки. Мало того, впереди загораются новые звезды: сперва они тускло-красные, затем постепенно желтеют и приобретают яркость. Вероятно, это умирающие солнца, остывшие настолько, что уже не светятся, а излучают лишь невидимые обычно тепловые лучи и радиоволны. А моя скорость столь огромна, что даже эти тепловые лучи становятся видимыми.

Я фотографирую эти новые звезды и старательно наношу их на звездные карты. Боже мой, любой астроном отдал бы год жизни за каждую открытую умирающую звезду! А я их вижу десятками. Неужели все это так и пропадет вместе со мной?..

А звезды позади (кроме той части, которая заслонена огнем дюз) постепенно тускнеют, становятся мрачновато-красного цвета. И их там видно все меньше и меньше…

24. 9. 77. Лечу уже два месяца. Самое удивительное, что я еще жив. Скорость по эффекту Доплера — 215 000 километров в секунду. По расчетам, я в три тысячи восемьсот раз дальше от Солнца, чем Земля.

Два месяца я живу жизнью, непонятной для людей Земли. Придавленный тяжестью, я ползаю по тесной кабине (3X3X3 метра). Таков мой мир. За его стенами звезды. Звезд много больше, они ярче, оттенки их изменились, но созвездия такие же, как на Земле. Летит по небу, вытянув шею и распластав крылья, Лебедь. Орион перетянут таким же прямым поясом из трех звезд. Зачерпывает тьму ковш Большой Медведицы. Кассиопея, как и полагается, похожа на букву «Ш».

И как же громадны расстояния между этими сверкающими мирами, если до сих пор созвездия не исказились! Точнее говоря, искажения незаметны на глаз. Но с помощью телескопа и небесных карт легко установить, что ближайшие звезды переместились: Альфа Центавра —* почти на полградуса, Сириус — примерно на четверть градуса, остальные — конечно, меньше. Полградуса — это видимый диаметр Луны, величина заметная. Все ближние звезды смещаются в одном направлении — к созвездию Овна, где должна быть видна яркая оранжевая звезда — Солнце. Должна быть видна, но я ее не вижу. Солнце — позади, и ослепительные газы заслоняют его.

18.10.77. Ничего не понимаю. Даже атомный процесс должен был кончиться по моим расчетам. Сила тяжести неизменна — значит, скорость моя все так же возрастает на 40 метров в секунду за каждую секунду. Она уже близка к скорости света. Но ведь это уже предел! Что-то произойдет в самые ближайшие часы? Я так заинтересован, что даже не думаю о смертельной опасности.

19.10.77. 2 ч. 00 м. Наконец-то! Двигатель остановился. Я почувствовал, как он останавливается, раньше чем посмотрел на приборы. Гнетущая тяжесть отпускала меня постепенно — стало легче дышать, легче двигаться… А потом вес исчез вовсе, и я воспарил… поплыл в воздухе. С непривычки потерял сознание… Сейчас отошло… Но все еще тошнит и кружится голова. Стараюсь приучиться к невесомости.

Исчезло ощущение полета — ракета как будто висит в центре звездного шара. От неожиданной тишины больно ушам. Впервые погас ослепительный свет, бьющий сзади.

19.10. 77. 6 ч. 00 м. За последние часы заметно изменилось небо. Сзади почти темно. Вижу отдельные тусклые звезды, какие-то мутные обширные туманности. Впереди, наоборот, сияющее великолепие, пятна светящегося газа, звездные облака. Кажется, что все небо фосфоресцирует. Это все эффект Доплера, доведенный почти до предела. От звезд, находящихся сзади, я воспринимаю только крайние рентгеновы и гамма-лучи, очень слабые звезды, находящиеся впереди, я вижу в инфракрасных лучах. Мне видны самые холодные, тускло светящие и даже темные тела.

20. 10. 77. Снова и снова думаю: что же произошло в двигателе? Забраться туда опасно — велика температура, слишком много радиоактивных атомов. Надо выждать.

Итак, был у меня атомный нагреватель — урановый реактор нагревал аммиак. Нели бы увеличилась подача аммиака, запасы его давно кончились бы. Стало быть, с подачей было все в порядке. Произошло что-то иное, с самим урановым реактором. Я не смог его выключить, не смог регулировать. Реакция регулировалась подвижными стержнями из кадмия. Что, если они сломались?

23.10. 77. Тело не может лететь быстрее света. Энергия не может передаваться со скоростями выше скорости света — это основные положения теории относительности. Но час назад мне показалось, что я либо сошел с ума, либо решительно опроверг Эйнштейна.

В последнее время мне уже не удавалось измерять скорость по эффекту Доплера. Знакомые линии в спектре исчезли, в поле зрения появились какие-то неизвестные мне линии и полосы, и все они сползали слишком быстро. Сейчас-то они уже не сползают, но все равно я не могу найти их в таблицах. И я решил измерить скорость ракеты по движению Сириуса. До сих пор это было невозможно делать — смещения его были слишком малы, моя скорость все время менялась, я мог получить только среднее значение. Но в последние дни Сириус сдвинулся очень заметно, пересек все созвездие Большого Пса и приблизился к Ориону. Итак, я измерил смещение за сутки и получил, что ракета мчится со скоростью около 40 миллионов км/сек — в 133 раза быстрее света!

24. 10. 77. Но нет, я не опроверг теорию относительности, скорее подтвердил ее. Попробую-ка растолковать все это самому себе с максимальной ясностью. Раньше я как-то не особенно интересовался теорией Эйнштейна: добросовестно усвоил то немногое, что по этому поводу писалось в вузовских учебниках физики, и только. Считал ее очень интересной, поражающей воображение, но слишком далекой от моей конструкторской деятельности, да и (что греха таить) очень уж сложной математически. Мог ли я думать, что когда-нибудь мне придется столкнуться с теорией относительности, так сказать, лицом к лицу!

А теперь следует в этом основательно разобраться, чтобы возможно точно определить, что же со мной происходит, и — чтобы от всего этого и в самом деле не сойти с ума…

Итак, начнем. «Скорость движения тел в пространстве не может увеличиваться до бесконечности, — доказывает теория относительности. — Любое тело, будь то космическая ракета или ядерная частица, разогнанная в ускорителе, не сможет превзойти ту скорость (хоть и огромную, но все же конечную), с которой мчатся в пространстве волны света, электромагнитных, гравитационных, электростатических полей». Эта скорость с точностью до сотен км/сек равна 300 тысячам километров в секунду. Как же у меня получилось 40 миллионов км/сек?

Рассуждаем дальше. Раз тело не может обогнать свет, а только в крайнем случае приблизится к этой предельной скорости, то должны возникать новые сложные явления. Действительно, по обычным классическим представлениям, с какой бы скоростью ни двигалась моя ракета, чтобы увеличить эту скорость еще, скажем, на пятьсот километров в секунду, потребуется точно одинаковая ускоряющая сила. А на самом-то деле это не так. Ускорить движение ракеты с 1000 км/сек до 1500 км/сек сравнительно легко, повысить скорость с 299 тысяч км/сек до 299 500 км/сек уже гораздо труднее. А увеличить скорость с 299 500 км/сек до 300 000 км/сек совсем невозможно. Опыты физиков-ядерщиков, занимающихся ускорением заряженных частиц ядра в мощных синхрофазотронах, сделали это утверждение теории относительности экспериментальным фактом.

Выходит, что по мере приближения к пределу скоростей тело все больше и больше сопротивляется ускоряющей его силе. Говоря языком механики, мера инерции тела — его масса — начинает резко возрастать. Итак, представление о том, что масса тела постоянна и неизменна, представление, на «незыблемом» фундаменте которого было когда-то возведено изящное здание классической физики, оказывается неправильным. Фундамент рушится — вместе с ним рушится и здание; попросту говоря, все те обычные представления о массе, времени, пространстве, которыми мы пользуемся в обычной жизни, — * здесь, в ракете, мчащейся на критическом пределе скорости, уже непригодны.

Время, как и масса, оказывается не абсолютным и неизменным понятием, а относительным. Да-да, при той скорости, с которой сейчас мчится ракета, ритм времени здесь далеко не тот, что на Земле. Все физические явления: ход ча-сов, распад урана, биологические процессы в моем теле — протекают гораздо медленнее. Пока я наблюдал лишь за процессами и событиями в своем мирке — ракете, я этого не замечал и не мог заметить. Но вот пришлось взглянуть в телескоп на внешний мир — и разница обнаружилась потрясающая.

Скорость тела, как известно каждому школьнику, это частное от деления пути, пройденного телом, на время, за которое этот путь пройден. И никто, определяя скорость таким образом, не может ожидать, что время окажется иным, чем показали стрелки часов. У меня же именно и получилось невероятное.

Скорость моей ракеты относительно внешнего мира, конечно, не 40 миллионов км/сек. Это — чепуха! Моя скорость просто очень близка к скорости света, где-то между 299000 и 300 000 км/сек. Это значит, что ритм времени в ракете в сотни раз медленнее, чем на Земле. Поэтому так и получилось: я взял за основу измерений те расстояния между звездами, которые измерены на Земле, а время отсчитывал по часам, расположенным на пульте управления ракеты. Поэтому мое субъективное определение скорости и оказалось совершенно неправдоподобным..

Итак, все становится на место. Значит, вот он, тот предел движения материи, к которому не приближался еще человек; предел, который изучался лишь на редких экспериментах с элементарными частицами. Все меняется: длины, масса, темп времени — все те величины, которые трудно представить себе переменными.

Но какое же сегодня число? Ведь если в ракете время течет медленнее, чем на Земле, может быть, с земной точки зрения, я лечу уже многие месяцы и каждый «мой день» уносит меня в такие дали, откуда при обычном движении не вернуться за годы? Нужно спешить с двигателем. Спешить! А температура, а радиоактивность?

26.10.77. В межзвездном пространстве всякий пустяк — проблема. Остудить — что может быть проще на Земле? Пусти воду или продувай воздухом. Но у меня нет лишней воды и воздуха. Аммиак я тратить не могу, он нужен для возвращения. А двигатель остывает лучеиспусканием. Ия жду — теряю дни и уношусь невесть куда.

30.10. 77. Ну вот, я и решился — проник в двигатель. Капитальный ремонт в полете не предусматривался нами. Пришлось все изобретать на ходу. Свой постоянный герметический скафандр с термоизоляцией я обшил снаружи гибкими нейтролистами, чтобы предохранить себя от радиоактивного излучения. Из кабины выбрался через шлюз. Привязал себя проводом, потому что в невесомом мире можно нечаянно оттолкнуться от ракеты, а потом будешь барахтаться и так и не дотянешься до близкой двери. Кое-как, цепляясь за обшивку, дополз до дюз, через них протиснулся в реактивную камеру. Как и предполагалось, подвели стержни. Они были сломаны у основания. Почему они сломались, сказать трудно — изломы оплавлены. Очевидно, при длительном, непредусмотренном, невероятном ускорении стержни оказались слишком хрупкими. Не выдержали. Если бы стержни были уничтожены, раздавлены целиком, немедленно произошел бы атомный взрыв. Но, обломившись, они остались тут же, в камере. Ход реакции изменился, и я потерял возможность управлять ею.

30.10. 77. Час спустя. Ремонт! Да ведь он не нужен, даже вреден.

Буду рассуждать последовательно.

Я лечу от Земли со скоростью, близкой к скорости света. Прежде всего мне нужно эту скорость погасить. Залетел я невероятно далеко. Пока погашу скорость, улечу еще дальше. Чтобы вернуться на Землю, двигаясь с обычными для ракеты скоростями, мне понадобятся многие годы. У меня не хватит ни времени, ни воздуха, ни пищи. Значит, надо затормозить, повернуть, вновь разогнаться до скорости света, проделать с этой скоростью основную часть пути, а затем еще раз затормозить, приближаясь к солнечной системе. Итак, двигатель должен трижды проделать ту работу, которую он уже сделал без спросу.

Если же я отремонтирую атомный реактор, то восстановлю слабенький двжагель, пригодный для полета на Марс без посадки, двигатель, который способен развить скорость лишь до 13 км/сек — для меня убогую и ничтожную. Я даже повернуть не сумею, израсходую все топливо и потеряю надежду навеки.

Какой же выход? Только один — оставить все как есть. Пусть снова начнется этот могучий процесс, который занес меня сюда. Клин вышибают клином, отнюдь не иголкой. Риск страшный… но выбора нет. Или медленная смерть от удушья и голода через год… или смертельный риск и надежда.

Решился.

2. 11 77. Приготовления окончены Потратил два дня, чтобы привести в порядок рулевые двшатели, за1рузить аюмное горючее, переместить аммиак в баки, питающие двигатель. Победа или смерть! Включаю.

2.11. 77. 10 минут спустя.

Снова невыносимая тяжесть… Снова я придавлен к креслу. Но я жив! Удалось! Уже торможу! Двигатель послушен.

4. 11. 77. Как же далеко я улетел, если созвездия искажаются! Многие яркие звезды перекочевали из своих созвездий в соседние. Я думаю, что до Земли не меньше пяти световых лет, с точки зрения земного наблюдателя, конечно.

Так вот он, секрет межзвездных перелетов. Если при обычных для ракет скоростях недостаточно многих человеческих жизней, чтобы достигнуть самых ближайших звезд, то при такой скорости, как у моей ракеты, время внутри межзвездного корабля почти остановится. И пассажиры его достигнут любых глубин Вселенной. Правда, пока они летят, на Земле сменяются поколения, и только память останется о смельчаках, которые отправились к далеким звездам. Но когда-нибудь они вернутся, чтобы обогатить науку новыми бесценными данными. Нет границ человеку во Вселенной, нет недосягаемых миров и галактик!

7. 12. 77. Скорость уже заметно меньше субсветовой. Давно исчезли эффекты высоких скорое!ей и небо приняло нормальный вид — оно одинаковое впереди и позади Продолжаю беспрерывно фотографировать. Ведь я улетел так далеко, что смотрю на звезды как бы с иной позиции, и снимки мои очень важны, чтобы определить расстояние до звезд и их расположение в ближних областях нашей Галактики.

4. 6 78. Надо вытерпеть еще два месяца.

Лечу домой. Все позади — и торможение, и поворот, и разгон, и еше две недели во власти относительности уже на обратном пути. Позади более девяти месяцев перегрузки и месяц невесомости. Съемки прекратил. Кончилась пленка, и самое интересное пройдено. Теперь только одно… доставить снимки на Землю.

Чувствую себя худо — на коже красные пятна, покалывает сердце, температура пониженная. Все-таки столь длительная перегрузка вредна для здоровья. Стараюсь спать побольше, чтобы быстрее шло время. Но спится плохо даже со снотворным. Во сне прислушиваюсь к двигателю. Страшнее всего погибнуть сейчас… у порога счастья.

Очень боюсь за снимки и записи. Такая жалость, если никто не узнает о моих открытиях. Лишь бы ученые увидели мой труд, тогда жизнь имела смысл… но обидно и умереть. Нет, кривлю душой, умереть жалко, боюсь не только за работу. Очень хочется еше раз увидеть Родину, зеленые поля, московские улицы, живые человеческие лица…

31. 7.78. Вхожу в Солнечную систему. Вижу Солнце маленьким, но ослепительно ярким диском. Оно уже чуть-чуть нагревает ракету.

2.8. 78. Хорошо видна Земля — яркая голубоватая звезда Смотрю — не могу налюбоваться.

3. 8. 78. Земля заслоняет полнеба. Скорость–7 км/сек. Иду на снижение.

Из туннеля на привокзальную площадь выливались потоки людей, струйками растекались по московским улицам.

— Вы не скажете, Институт космонавтики на прежнем месте?

— Вам нужно ехать на метро, до станции «Циолковской»

— I де это метро «Циолковская»?

— А вы в первый раз в Москве?

— Нет, я был… давно. Простите, сейчас какой год?

— Пятница. Ах, что, год? Вы спрашиваете, какой год?!

— Да, год…

— Гм… Сейчас 1989 год.

Молодой человек удивленно посмотрел вслед удалявшемуся мужчине в синем комбинезоне с худым лицом и седой гривой волос, потом взглянул на часы и заторопился по своим делам.

Ильин прибыл на Землю всего несколько часов тому назад. Он посадил ракету на отдаленное водохранилище Подмосковья. Над пресным морем только начинало рассветать. Когда ракета плавно закачалась на легкой волне, наступила тишина. Все еще оглушенный, Ильин выглянул из люка. В лицо ему пахнуло сырой предутренней свежестью. Над водой висел туман, на берегу в сумрачном лесу щебетали птицы. Потом издалека донесся трубный звук. Ильин узнал давно забытый голос электрички.

Спал лес, спало озеро. Никто не встречал путешественника. Его рация отказала уже давным-давно. Ильин не мог ждать, пока люди проснутся. Что сделается с ракетой, никуда она не денется! Берег был близко, Ильин доплыл без труда до берега и через камыши, через болотистую полянку добрался до леса. Еще через час он вышел на железную дорогу… и вот он в Москве.

А в Москве прошло ни мало ни много двенадцать лет. Куда теперь? К себе домой — к Юле? Но для Юли тоже прошло двенадцать лет. Скажем, год, — три года, пять лет, она ждала… а потом? Нет, так начинать тяжело. Лучше идти к товарищам, в институт.

А какой толк? О нем уже забыли, его полет — досадная неприятность в истории космонавтики. Наверное, давно сделано то, что не удалось ему. Его товарищи облетели вокруг Марса, высадились на Марс, на Венеру и другие планеты солнечной системы Он отстал на целых двенадцать лет. Законы относительности сыграли с ним скверную шутку, теперь он второй Рип Ван-Винкль. Тот проспал двенадцать лет в горах, а он, Ильин, загубил двенадцать лет в межзвездных просторах. Его появление* конечно, будет сенсацией… но разве приятно быть пустой сенсацией?

Ильин зашел в скверик, сел на скамейку и задумался.

Перед его глазами текла шумная, напряженная жизнь столицы. Сплошным потоком в несколько рядов мчались автомобили; спешили, обгоняя друг друга, рабочие, служащие, школьники…

«Ерунда! — Ильин решительно встал. — Какой там Рип Ван-Винкль! Ведь я же не спал, я работал. Мои снимки, измерения, каталоги интересны и важны для науки. А полет на предельных скоростях, наблюдения над относительностью пространства и времени? А самая возможность совершить такой полет? Еще неизвестно, знают ли ученые об этом».

Ильин остановился в вестибюле у схемы линии метро. Сколько прибавилось их за эти годы! Ага, вот и «Циолковская», за «Пантеоном» следующая. Не надо расспрашивать, он знает, как ехать.

Выйдя из метро, Ильин увидел новый район. В 1967 году здесь были холмы, поросшие редким кустарником. А сейчас в три стороны разбегались широкие асфальтированные улицы. Светлые дома, аллеи вдоль тротуаров — как изменилась эта местность!

Ильин прочел надпись на табличке: «Проспект Космонавтов». Невольно ускоряя шаг, он пошел по липовой аллее вдоль строгих светло-серых зданий. Квартала через два шоссе раздвоилось, огибая круглый скверик с невысокими деревьями и образуя обширную круглую площадь.

За сквером возвышалось белое здание с колоннами и огромным стеклянным куполом. Над колоннами Ильин

прочел: __

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ

КОСМОНАВТИКИ

Ильин вошел внутрь, поднялся по широкой лестнице. На площадке высилась бронзовая скульптура. Ильин всмотрелся — и сердце его застучало глухо и часто. Он медленно, стараясь не обратить на себя внимание* подошел совсем близко к скульптуре.

На пьедестале, выполненном в виде ракеты, стоял он, Ильин, таким, каким был в день отлета. В комбинезоне, без шапки, лицо спокойно смотрело в небо. Бронза и мрамор сверкали в падавших через стеклянную крышу лучах солнца. На цоколе были выбиты слова:

АНДРЕЙ ПЕТРОВИЧ ИЛЬИН

Пионер Космоса

1938–1977 гг.

Кровь бросилась в лицо. Ильин, чтобы успокоиться, стал считать пульс… Значит, не забыли. А он, чудак, думал… Эх, Как бьется сердце — сто в минуту!.. Ну что ж, приятно поглядеть на собственный памятник. Только дату смерти придется, конечно, исправить.

На втором этаже Ильин повернул в тихий прохладный коридор. На дверях висели таблички: «Кафедра астронавигации», «Физическая лаборатория», «Кафедра реактивной техники», «Кафедра радиотелеуправления»… Очевидно, в этом здании работали не только исследователи, но училось и молодое поколение космонавтов. Такого института не было двенадцать лет назад.

Сейчас в аудиториях было пусто — летнее время. Только за одной дверью читали лекцию. Ильин прислушался. Медлительный хрипловатый голос показался ему знакомым.

— Сегодня, друзья мои, — говорил лектор, — вы впервые пришли в наш институт. Вы хотите посвятить себя звездоплаванию, этой трудной и благородной отрасли человеческого знания. Наука эта, возникшая совсем недавно, требует от человека всей его жизни, требует самоотверженности и смелости. Вы знаете, что за последние годы было совершено не так много полетов и первый из них закончился гибелью единственного пассажира — моего руководителя и друга, конструктора Ильина.

«Рюмин?!» — узнал Ильин. Он сразу вспомнил врезавшиеся в память последние часы перед стартом.

— Причины аварии ракеты Ильина так и остались невыясненными, — продолжал Рюмин. — Вероятнее всего, ее повредили метеориты. Неудача заставила нас проверить всю конструкцию и задержала следующий полет на два с половиной года. И самое грустное, мы потеряли талантливого конструктора, который так много мог бы еще сделать…

Ильин рывком открыл дверь. Желтая от солнца аудитория амфитеатром уходила кверху. Сотни юношеских глаз внимательно глядели на кафедру, где стоял постаревший, грузный и обрюзгший Рюмин.

Аудитория недовольно загудела. Рюмин нахмурился, глянул через плечо…

Схватившись рукой за сердце, он остекленевшими глазами смотрел на вошедшего.

Сбежавшиеся вниз слушатели увидели плачущего «железного Рюмина» и наклонившегося над ним человека. Казалось, он только что сошел с памятника — такой же худощавый и в комбинезоне. Только человек этот был совершенно седой.

Пробуждение профессора Берна

Рассказывают, что именно в 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века, называемая «холодной войной», профессор Берн перед большой аудиторией дословно произнес невеселую остроту Эйнштейна: «Если в мировой войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут воевать дубинками…»

Это была одна из последних лекций профессора Берна, которого называли «самым угрюмым, скептическим умом XX столетия». Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй геофизической экспедиции в Центральную Азию.

Спасшийся второй участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:

— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы и взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять остальное снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось, и он стал давать перебои. Потом мотор совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал быстро снижаться вертикально с высоты сто — сто двадцать метров. Когда машина коснулась земли, произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть, снижение оказалось таким стремительным, что от резкого толчка детонировали взрыватели. Вертолет и все его содержимое вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль…

Этот рассказ Нимайер слово в слово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным* Действительно, снижение груженого вертолета в нагретом и разреженном воздухе высокогорной пустыни должно было произойти ненормально быстро. Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям. Следственная комиссия, вылетевшая на место катастрофы, подтвердила эти предположения.

В действительности все было иначе. Один лишь Нимайер знал об этом. Но он даже перед смертью не выдал тайны профессора Берна.

…Тот участок пустыни Гоби, куда добралась маленькая экспедиция Берна, ничем не отличался от других. Такие же застывшие волны песчаных барханов, показывающие направление последнего ветра; такой же серо-желтый песок сухо скрипит под ногами и на зубах;; то же солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, описывает за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца, ни птицы, ни тучки.

Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как только они разбили лагерь и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким образом, в описываемую минуту эта точка пустыни отличалась от остальных только присутствием двух человек — Берна и Нимайера. Они сидели на раскладных полотняных стульях вблизи палатки. Невдалеке поблескивали серебристый фюзеляж и лопасти винтов вертолета, похожего на громадную стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало свои последние лучи почти горизонтально, от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые тени.

Берн говорил Нимайеру:

— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни. Нужно заморозить себя и в таком виде пролежать где-нибудь в погребе лет девяносто — сто. Потом кто-то должен отогреть тело и оживить его. Можно пожить лет десять в этом веке и снова заморозить себя до лучших времен… Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю тысячу лет и умер естественной смертью на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза, прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету.. — Да, средние века… Наш невероятный двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей средневековья. Радий стал тем философским камнем, который может превращать ртуть или свинец в золото. Мы не изобрели вечный двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и самовозобновляющиеся источники ядерной энергии… И еще одна из идей: в 666 году почти вся Европа ожидала конца света. Но если тогда причиной этому были лишь каббалистический смысл числа «666» и святая вера в апокалипсис, то теперь идея о «конце света» имеет под собой солидную базу в виде атомных и водородных бомб…

Да, так я о замораживании… Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже приобрела научный смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл «Левенгук в 1701 году. Это — затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь холод и отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций. Ученые уже давно осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет. Умеренный холод, конечно… Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том, что животное или человек умирает далеко не сразу после того, как остановилось сердце или прекратилось дыхание. Прошлая война предоставила медикам возможность глубокого исследования клинической смерти. Некоторых тяжелораненых русские врачи оживляли даже через несколько минут после остановки сердца, причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно, не знаете…

— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.

— Не правда ли, слово «смерть» теряет свой пугающий смысл, когда к нему прибавляется этот медицинский эпитет «клиническая»? Действительно, ведь существует немало промежуточных состояний между жизнью и смертью — сон, летаргия, анабиоз, — когда человеческий организм живет замедленно по сравнению с бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы максимально замедлить жизнедеятельность организма, нужно было довести анабиоз до его предела — состояния клинической смерти. Мне это удалось. Сперва за это расплачивались жизнью лягушки, кролики, морские свинки. Потом, когда выявились закономерности в режиме охлаждения, я рискнул «умертвить» на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе Мими.

— О, я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар…

— Верно! — воскликнул Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном гробике, окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.

Берн наклонился, стал нервно просеивать между пальцами горячий песок и, помолчав, продолжал глухим голосом:

— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному анабиозу… Это было в прошлом году — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело болен? Я был более чем болен — я был «мертв» целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это очень своеобразное ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений. В обычном сне мы, хоть и замедленно, воспринимаем ритм времени. — здесь этого не было. Я почувствовал нечто вроде легкого обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к жизни. По ту сторону не было ничего…

Берн сидел, непринужденно вытянув ноги и закинув за голову худощавые загорелые руки. Глаза его за стеклами очков смотрели угрюмо.

— Солнце… Светящийся шарик, слабо освещающий уголок бесконечного черного пространства. Вокруг него шарики, еще более маленькие и холодные. Вся жизнь на них зависит только от солнца… И вот на одном из таких шариков появляется человечество — племена мыслящих животных. Как оно возникло? Об этом сложено много легенд и гипотез. Несомненно одно: для рождения человечества был необходим огромный катаклизм — геологическое потрясение на нашей планете, которое изменило условия жизни высших животных — обезьян. Все сходятся на том, что таким катаклизмом было оледенение. Быстрое похолодание Северного полушария, оскудение растительной пищи заставило высших обезьян взять в руки камень и дубинку, чтобы добывать мясо, заставило приспособиться к труду и полюбить огонь.

— Все это так, — сказал Нимайер, — но причины оледенения недостаточно ясны…

— Почему появились ледники, хотите спросить вы? Да по той же причине, почему когда-то эта пустыня и даже Сахара не были пустынями и в них бурно развивалась растительная и животная жизнь. Есть только одна логичная гипотеза — она связывает ледниковые периоды с прецессией земной оси. Как и у всякого неидеального волчка, ось вращения Земли прецессирует — описывает медленные круги, очень медленные: один оборот за двадцать шесть тысяч лет. Вот смотрите, — профессор спичкой начертил на песке эллипс, маленькое Солнце в фокусе его и шарик с наклонной осью — Землю. — Земная ось наклонена к оси эклиптики, как вы знаете, под углом в двадцать три с половиной градуса. И вот земная ось описывает в пространстве конус с таким центральным углом… Извините, если я сообщаю вам давно известное, Нимайер, но мне это дорого. Дело, собственно, не в оси, которой у Земли нет. Но в течение тысячелетий происходят изменения положений Земли под Солнцем — вот что важно!

Сорок тысяч лет назад Солнце было больше обращено к Южному полушарию и у нас на Севере ползли льды. В разных местах, и вероятнее всего в Центральной Азии, возникли племена человеко-обезьян, собранных в коллектив суровой геофизической необходимостью. В течение этого цикла прецессии появились первые культуры. Потом, когда через тринадцать тысяч лет Северное и Южное полушария поменялись местами под Солнцем, некоторые племена появились и в Южном полушарии..

Следующее оледенение в Северном полушарии начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий. Человечество сейчас несравненно сильнее, оно может справиться с этой опасностью, если… если оно к тому времени еще будет существовать. Но я уверен, что его уже не будет тогда. Мы со все ускоряющимся темпом, какой только позволяет современная наука, идем к собственной гибели… Я пережил две мировые войны: первую — солдатом и вторую — в Майданеке. Я присутствовал при испытаниях атомных и водородных бомб и все-таки не могу представить, как будет выглядеть третья мировая война. Это ужасно!.. Но еще ужаснее люди, которые с научной точностью заявляют: война начнется через столько-то месяцев. Массированный атомный удар по крупным промышленным центрам противника. Грандиозные радиоактивные пустыни. Это говорят ученые! Мало того, они рассчитывают, как обеспечить наиболее эффективное заражение радиацией почвы, воды, воздуха. Мне недавно пришлось знакомиться с научной работой одного американца — в ней доказывалось, что для максимального выброса радиоактивного грунта атомный снаряд должен проникнуть в землю не менее чем на пятьдесят футов. Научный кошмар — Берн схватился за голову и вскочил на ноги.

Солнце уже село, и наступила душная ночь. Редкие и неяркие звезды, не мигая, висели в темно-синем, быстро чернеющем пространстве. Пустыня тоже была черной, и отличить ее от неба можно было лишь потому, что на ней не было звезд.

Профессор уже успокоился и говорил задумчиво, почти без интонаций. Но у Нимайера, несмотря на жару, по коже пробегали мурашки.

— Ядерные бомбы, пожалуй, не испепелят планету. Но это будет и необязательным: они насытят атмосферу Земли предельной радиоактивностью. Уцелевшие остатки человечества в течение нескольких поколений выродятся в дегенератов, неспособных справиться с невероятно усложнившейся жизнью. Ко времени окончания очередного цикла на нашем космическом шарике не останется мыслящих существ… Ведь вы знаете, как влияет радиация на деторождение и наследственность?..

Профессор патетически раскинул руки навстречу мертвым пескам:

— Долго будет вращаться под Солнцем планета, и будет на ней пусто и тихо, как в этой пустыне. Коррозия уничтожит железо, постройки рассыплются. Потом надвинется новое оледенение, толщи льдов, как губка, сотрут с лица планеты мертвые остатки нашей неудачливой цивилизации… Все! Земля очистилась. И готова принять новое человечество. Сейчас мы, люди, сильно тормозим развитие всех животных: мы тесним их, истребляем, уничтожаем редкие породы… Когда человечество исчезнет, освобожденный животный мир начнет, бурно развиваться и количественно и качественно. Ко времени нового оледенения высшие обезьяны будут достаточно подготовлены к тому, чтобы начать трудиться и мыслить. Так должно появиться новое человечество. Возможно, оно будет удачливее нашего.

— Простите, профессор! — воскликнул Нимайер. — Но на земле живут не одни лишь безумцы и самоубийцы!

— Вы правы, — горько усмехнулся Берн. — Но один безумец может столько бед натворить, что и тысячи мудрецов не спасут. И я собираюсь встретить приход нового человечества. Реле времени в моей установке, — Берн кивнул в сторону шахты, — содержит радиоактивный изотоп углерода с периодом полураспада около восьми тысяч лет. Реле рассчитано на срабатывание через сто восемьдесят веков: к тому времени радиация изотопа уменьшится настолько, что листики электроскопа сойдутся и замкнут цепь. Эта мертвая пустыня тогда уже снова превратится в цветущие субтропики, и здесь будут наиболее благоприятные условия для жизни новых чело-веко-обезьян.

Нимайер вскочил и взволнованно заговорил:

— Хорошо, поджигатели войны — безумцы. А вы? Ваше решение? Ведь это — самоубийство! Вы хотите заморозить себя на восемнадцать тысяч лет!

— Ну, зачем же так просто: «заморозить», — спокойно возразил Берн. — Здесь целый комплекс обратимой смерти: охлаждение, усыпление, антибиотики…

— Но ведь это же самоубийство! — закричал Нимайер. — Вы меня не переубедите. Еше не поздно…

— Нет. Риск здесь не больший, чем при любом сложном эксперименте… Вы же слышали, как лет сорок назад в сибирской тундре из слоя вечной мерзлоты извлекли труп мамонта. Мясо его настолько сохранилось, что им охотно питались собаки. Если труп мамонта в случайных естественных условиях сохранил свежесть десятки тысяч лет, то почему я не смогу сохранить себя в научно рассчитанных и проверенных условиях? А ваши полупроводниковые термоэлементы последнего типа позволят надежно и просто преобразовать тепло в электрический ток да заодно еще дадут охлаждение. Я полагаю, что они не подведут меня за эти восемнадцать тысяч лет, а?

Нимайер пожал плечами и, будто нехотя, сказал:

— Термоэлементы, конечно, не подведут. Это предельно простые устройства, да и условия в шахте для них самые благоприятные: малые колебания температуры, отсутствие влаги… Можно, поручиться, что они выдержат этот срок не хуже мамонта. Ну, а остальные приборы? Если за восемнадцать тысячелетий придет в негодность хоть один…

Берн расправил тело и потянулся на фоне звезд.

— Остальным приборам не придется выдерживать этот громадный срок. Они сработают только дважды: завтра утром и через сто восемьдесят веков, в начале следующего цикла жизни нашей планеты. Все остальное время они будут законсервированы вместе со мной в камере.

— Скажите, профессор, вы… по-прежнему твердо верите в конец нашего человечества?

— В это страшно верить, — задумчиво сказал Берн. — Ведь, кроме того, что я ученый, я еще и человек. Поэтому я хочу посмотреть сам… Проверить… Ну, давайте спать, завтра нам предстоит еще немало работы.

Нимайер, несмотря на усталость, плохо спал в эту ночь. То ли от жары, то ли под впечатлением устрашающих рассказов профессора мозг его был возбужден и сон не шел. Как только первые лучи солнца коснулись палатки, он с облегчением встал. Берн, лежавший рядом, тотчас же открыл глаза:

— Начнем?

…Из прохладной глубины шахты был виден кусочек необыкновенно синего неба. Внизу узкий ствол расширялся. Здесь, в нише, стояла большая камера — установка, которую Нимайер и Берн монтировали последние дни. К ней из песчаных стенок шахты шли толстые кабели от термоэлементов.

Берн в последний раз проверил работу всех приборов в камере. Нимайер по его указанию выдолбил вверху шахты небольшое углубление, заложил в него заряд взрывчатки и провел провода в камеру. Все приготовления были окончены, и они выбрались на поверхность. Профессор огляделся.

— Сегодня пустыня выглядит прекрасно, правда? Ну вот, дорогой мой помощник, кажется, все. Через несколько часов я приостановлю свою жизнь — это будет то, что вы неостроумно назвали самоубийством. Смотрите на вещи просто. Жизнь, эта загадочная штука, смысла которой непрестанно ищут, — только короткий штрих на бесконечной ленте времени. Так пусть моя жизнь будет состоять из двух штрихов… Ну, скажите же что-нибудь напоследок — ведь мы с вами редко разговаривали «просто так».

Нимайер покусал губы, помолчал.

— Я, право, не знаю… Что я скажу? Мне все еще не верится, что вы пойдете на это. Я боюсь верить.

— Гм! Вот вы и уменьшили мое волнение, — улыбнулся Берн. — Когда кто-то за тебя волнуется — не так страшно. Не будем огорчать друг друга долгим расставанием. Когда возвратитесь, инсценируйте катастрофу вертолета, как мы решили. Вы сами понимаете, тайна — необходимое условие этого эксперимента. Через полмесяца начнутся осенние бури… Прощайте… И не смотрите на меня так: я переживу всех вас! — Профессор протянул руку Нимайеру.

— Камера рассчитана на одного? — вдруг спросил Нимайер.

— Да, на одного… — На лице Берна появилось теплое выражение. — Я, кажется, начинаю жалеть, что не убедил вас раньше. — Профессор стал одной ногой ид.

лесенку. — Через пять минут отойдите от шахты! — Его седая голова исчезла в глубине ствола.

…Берн наглухо завинтил за собой люк камеры. Сидя, он переоделся, натянул на себя скафандр со множеством трубок и улегся в ванну из губчатой пластмассы, наполненную тускло блестевшей, густой жидкостью. Тело его погрузилось на дно, а затем чуть всплыло и повисло в жидкости. Профессор шевельнулся — было удобно, нигде не давило. Перед его лицом на пульте спокойно светили сигнальные лампочки, докладывая о готовности приборов.

Профессор нащупал кнопку взрывателя и, несколько помедлив, нажал ее. Он почувствовал легкое сотрясение; звук в камеру не проник. Шахта засыпана. Последним движением Берн включил насосы охлаждения и наркоза, уложил руки в удобные подлокотники и, устремив взгляд на блестящий шарик в потолке камеры, начал размеренно считать секунды…

Нимайер видел, как вместе с глухим ударом из шахты вылетел небольшой столб песка и пыли. Камера Берна была теперь погребена под пятнадцатиметровым слоем земли… Нимайер осмотрелся — ему стало жутко и дико среди внезапно затихшей пустыни. Постояв, он медленно направился к вертолету.

Через пять дней он, добросовестно взорвав вертолет, добрался до небольшого монгольского городка.

А еще через неделю начались осенние ветры. Они, перегоняя песчаные барханы с места на место, сгладили все следы и ямки. Песок, бесчисленный, как время, заровнял последнюю стоянку экспедиции Берна, и этот уголок пустыни ничем нельзя было отличить от тысяч и тысяч таких же…

********************************************************************************************************

Из темноты медленно надвигался дрожащий и расплывчатый зеленый огонек. Когда он перестал дрожать, Берн понял, что это сигнальная лампочка радиоактивного реле. Оно сработало…

Сознание постепенно прояснялось. Слева Берн увидел опавшие листики электроскопа вековых часов — они стояли между «19» и «20». «Середина девятнадцатого тысячелетия», — подумал он. Мышление работало отчетливо, и Берн почувствовал сдержанное волнение.

«Проверить тело». Он осторожно пошевелил руками, ногами, шеей, закрыл и открыл рот. Тело слушалось, только правая нога еще была онемевшей. Очевидно, слишком быстро повышалась температура. Берн сделал еще несколько энергичных движений для разминки, потом встал, вылез из ванны, осмотрел приборы. Стрелки вольтметров упали: очевидно, аккумуляторы несколько истощились при размораживании. Берн переключил все термобатареи на зарядку — стрелки сразу дрогнули и передвинулись вверх. И тут же он вспомнил Нимайера: термоэлементы не подвели. В мыслях от этого воспоминания возникла странная, болезненная раздвоенность: «Нимайера уже давно нет, никого нет…»

Взгляд упал на металлический шарик в потолке; он был темный и совсем не блестел. Постепенно Берна охватывало нетерпение. Он еще раз осмотрел вольтметры: аккумуляторы подзарядились мало, но если их включить вместе с термобатареями, то для подъема кабины на поверхность энергии, должно хватить. Берн переоделся и через люк в потолке камеры поднялся в полый, самоввинчиваюшийся в почву колпак установки.

Включил рубильник — коротко взвыли электродвигатели, набирая обороты. Основание колпака слегка дернулось, его наружный винт начал всверливаться в почву. Берн с облегчением почувствовал, что колпак медленно движется вверх…

Наконец сухой скрежет земли о металл прекратился: колпак вышел на поверхность. Берн стал ключом отвинчивать гайки верхнего люка, они поддавались плохо, и он оцарапал себе пальцы. Вот в щели показался синеватый сумеречный свет. Еще несколько усилий — и профессор вышел из колпака.

Вокруг, в свежих вечерних сумерках, стоял темный молчаливый лес. Конус колпака разворотил почву как раз невдалеке от корней большого дерева; его могучий ствол уносил высоко в темнеющее небо густую крону листьев. Берну стало не по себе от мысли: что, если бы это дерево вздумало вырасти на полметра левее? Он подошел к дереву и ощупал его «ноздреватая кора омочила пальцы влагой. «Что это за порода? Нужно подождать утра».

Профессор вернулся в колпак, проверил все припасы: консервы с пищей и водой, компас, пистолет — все на месте. Он закурил сигарету. «Значит, пока я прав, — торжествующе горела мысль. — Пустыня покрылась лесом… Нужно проверить, не соврали ли радиоактивные часы. Но как это сделать?»

Деревья стояли редко, в просветах между ними были видны загорающиеся в небе звезды. Берн посмотрел на небо, и сразу мелькнуло: ведь сейчас Полярной звездой должна быть Вега!

Он взял с собой компас и, отыскав в темноте дерево с низкими сучьями, неловко полез на него. Ветки царапали его по лицу. Их шум спугнул какую-то птицу; она резко крикнула и сорвалась с ветки, больно задев Берна по щеке. Странный крик ее долго раздавался по лесу. Запыхавшийся профессор устроился на верхней ветке и поднял голову.

Уже совсем стемнело. Над ним расстилалось обильное звездами, но совершенно незнакомое небо. Профессор искал глазами привычные созвездия: где же Большая Медведица, Кассиопея? Их не было, да и не могло быть: за тысячелетия звезды сдвинулись и спутали все звездные карты. Только Млечный Путь по-прежнему пересекал небо размытой полосой сверкающих пылинок. Берн поднес компас к глазам и посмотрел на слабо светящуюся в темноте стрелку, указывающую север. Потом устремил взгляд на север. Невысоко над черным горизонтом, там, где кончалось звездное небо, почти не мерцая, зеленовато сияла самая яркая звезда неба — Вега. Около нее светились звездочки поменьше — искаженное созвездие Лиры.

Сомнений не было: он, Берн, находился в начале нового цикла прецессии — в XX тысячелетии…

Ночь прошла в размышлениях. Уснуть Берн не мог и еле дождался рассвета. Наконец звезды потускнели и исчезли, между деревьями пополз серый прозрачный туман. Профессор присмотрелся к густой и высокой граве под ногами — да это же мох, но какой гигантский! Значит, как он и предполагал, после ледника стали развиваться мохообразные растения — самые выносливые,

Незаметно для себя Берн зашагал по лесу. Ноги путались в длинных и гибких стеблях мха, туфли быстро намокли от росы. Очевидно, стояла осень. Листья на деревьях были самой пестрой раскраски: зеленые перемен жались с красными, оранжевые с желтыми. Внимание Берна привлекли стройные деревья с медно-красной корой. Их листья выделялись среди других свежей темно «зеленой окраской. Он подошел ближе — деревья напоминали сосну, только вместо иголок торчали жесткие** острые, как осока, листочки, пахнувшие хвоей.

Лес постепенно оживал. Подул шелестящий ветерок, разгоняя остатки тумана. Над деревьями поднялось солнце; это было обыкновенное, не стареющее в своем ослепительном блеске светило. Оно ничуть не изменилось за сто восемьдесят веков.

Профессор шел, задевая ногами за корни и поминутно поправляя спадавшие с носа очки. Внезапно послышался треск ветвей и звуки, напоминающие хрюканье. Из-за деревьев показалось коричневое туловище зверя с конусообразной головой. «Кабан, — определил Берн. — Но не такой, как прежде, — над рылом острый рог». Кабан заметил Берна, замер на секунду, потом с визгом кинулся за деревья. «Ого! Испугался человека», — удивился профессор и посмотрел вслед ему. И вдруг сердце Берна сорвалось с ритма; по сероватому от росы мху явственно шли влажные темные следы, пересекавшие полянку. Это были отпечатки босой ступни человека!

Профессор присел на корточки над следом. След был плоский, отпечаток большого пальца заметно отодвинут от остальных. Неужели все подтвердилось? Неужели здесь недавно проходил первобытный получеловек-полуобезьяна? Берн забыл обо всем и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, пошел по этим следам. «Здесь существуют люди и, судя по тому, что их боятся кабаны, сильные и ловкие люди».

…Встреча произошла внезапно. Следы привели на полянку. Стоя за деревьями, Берн сперва услышал гортанные и резкие возгласы, а потом увидел несколько существ, покрытых серо-желтой шерстью. Существа, ссутулившись, стояли около деревьев и держались руками за ветки. Они смотрели в сторону профессора Берн вышел на полянку и, забыв осторожность, стал жадно рассматривать этих двуногих. Несомненно, это были очеловечивающиеся обезьяны: пятипалые руки, низкие лбы, уходящие за крутые дуги надбровий, выдающиеся вперед под маленьким носом челюсти. На плечах у двух он заметил какие-то накидки из шкуры.

Значит, так и случилось… Берн вдруг почувствовал злое, тоскливое одиночество. «Цикл замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего…»

В это время одна из человеко-обезьян двинулась по направлению к Берну и что-то крикнула; окрик прозвучал повелительно. В ее руке профессор заметил тяжелую суковатую дубину. Это, очевидно, был вождь — все остальные двинулись за ним. Только теперь Берн осознал опасность. Человекообразные приближались, неуклюже, но довольно быстро ковыляя на полусогнутых ногах. Профессор выпустил из пистолета в воздух всю обойму и, убедившись, что это не произвело впечатления, побежал в лес.

В этом была его ошибка. Если бы он побежал по открытому месту, вряд ли человеко-обезьяны смогли бы его догнать на своих еще плохо приспособленных к прямохождению ногах. Но в лесу преимущества были на их стороне. С резкими торжествующими криками они перебегали от дерева к дереву, цепляясь и отталкиваясь руками от пружинящих веток. Некоторые, раскачавшись на ветке, делали гигантские прыжки. Впереди всех бежал «вождь» с дубиной.

Профессор слышал за собой ликующие и яростные крики — человекообразные настигали его. «Это похоже на «линч», — почему-то мелькнуло в голове. — Не нужно было бежать: бегущего всегда бьют…» Сердце колотилось, по лицу катился пот, ноги казались набитыми тяжелой ватой. Вдруг страх исчез, его вытеснила беспощадно ясная мысль: «Зачем бежать? От чего спасаться? Эксперимент закончен…» Он остановился и, обхватив руками ствол дерева, повернулся лицом к догоняющим.

Первым косолапо бежал «вождь». Он размахивал над головой своей дубиной; профессор видел его маленькие свирепые и трусливые глазки с красными волосатыми веками, оскаленные зубы. Шкура на левом плече была опалена. «Значит, огонь уже известен им», — торопливо отметил Берн. «Вождь», подбежав, издал крик и ударил своей палицей по голове профессора. Удар швырнул ученого на землю и залил кровью лицо. Сознание на миг затуманилось, потом Берн увидел сбегающихся человеко-обезьян, «вождя», снова поднимающего палицу для удара, и что-то серебристо сверкнувшее в синем небе.

«И все-таки человечество возрождается», — подумал он за миг до того, как опустившаяся на голову дубина лишила его возможности думать…

Через несколько дней в «Известиях Межконтинентальной Академии Наук» было опубликовано сообщение:

«12 сентября 18879 года Э. О. Ч. (Эры Освобожденного Человека) в азиатском заповеднике, находящемся на территории бывшей пустыни Гоби найдено израненное тело человека. Человек в бессознательном состоянии был доставлен в ближайший Институт Восстановления Жизни на скоростном ионолете. В настоящее время он еще не пришел в сознание, но его жизнь находится вне опасности.

По строению черепа и нервной системы, а также по сохранившимся остаткам одежды этот человек может быть отнесен к первым векам нашей Эры. Каким способом человек того времени, при сравнительно низком уровне науки и техники той эпохи, смог сохранить свою жизнь в течение более чем восемнадцати тысячелетий, пока остается невыясненным. Специальная экспедиция Академии ведет энергичные поиски и расследования в заповеднике.

Как известно, уже несколько поколений ученых-биологов ведут в заповеднике Гоби экспериментальную работу по проверке правильности гипотез о происхождении человека и человеческого коллектива. Их усилиями удалось вывести породу человеко-обезьян, по уровню развития являющихся промежуточным звеном между человекообразными обезьянами и питекантропами, существовавшими сотни тысяч лет назад. Одно племя человекообезьян обитало поблизости от места, где был найден Человек Прошлого. Вероятно, встреча с ними и окончилась для него так трагически.

Палеонтологической секции следует впредь усилить наблюдение за заповедниками. Особое внимание нужно обратить на то, чтобы человеко-обезьяны не применяли свои орудия труда как орудия убийства. Эго может вредно отразиться на формировании их мышления

Президиум Всемирной Академии».

Вторая экспедиция на странную планету

Косматый пылающий диск Ближайшей стремительно погружался за желто-красные острые хребты горизонта. Вместе с Ближайшей торопливо ныряли за скалы гроздья крупных звезд. Вся ослепительная пиротехника заката заняла не больше полминуты. Неподвижно висевший в высоте корпус звездолета еще несколько времени играл отраженным светом. Но вот и он растворился в черной пустоте.

— Смотри-ка, Сандро, — сказал, не оборачиваясь, Новак, — а вон Солнце. Чуть ниже корпуса «Фотона», видишь?

— Вижу…

Некоторое время они следили за неяркой желтоватой звездочкой, быстро плывшей за иллюминатором. В кабине разведочной ракеты было сумрачно, хотелось молчать. Ракета лежала на сухой, каменистой площадке.

Что-то звонко щелкнуло, осветился экран. На нем возникло возбужденное лицо Патрика Лоу, дежурного по звездолету:

— Капитан! Они снова что-то передавали о нас… Удалось записать. Пускаю для вас запись через замедлитель..

Экран мигнул раз-другой, на нем появились расплывчатые пульсирующие линии, потом внезапно стали возникать и исчезать быстрые, как вспышки, изображения. Антон Новак и Сандро Рид затаив дыхание всматривались.

Вот их разведочная ракета, медленно скользящая вниз, на поверхность Странной планеты… Вот два человека, приникшие к скалам в нелепо напряженных позах… Мелькнули какие-то упрощенные и непонятные, вероятно символические, изображения. Затем (Новак вздрогнул от неожиданности) на экране появилось и стало надвигаться его же, Новака, продолговатое, искаженное гримасой лицо. Оно смешно вытянулось, потом сократилось, как детский шар, из которого выпускают воздух. Сандро возмущенно фыркнул.

— Это вчера, когда их. «торпедка» пикировала прямо на меня, — пробормотал Новак. — Я поднял голову… — Ага, вот и ты!

Показалась голова Сандро Рида в прозрачном колпаке скафандра. Черты лица тоже были карикатурно искажены… Затем появились Максим Лихо, Патрик Лоу и Юлий Торрена. Они, странно наклонившись вперед и вкось, будто падая, двигались по поверхности планеты… Снова замелькали символы. Потом в квадрат экрана влетела «торпедка»: были отчетливо видны четыре острых конуса на носу, ребристые полосы вдоль сигарообразного фюзеляжа, три плоскости хвоста, похожие на стабилизатор бомбы крупного калибра. «Торпедка» исчезла. Весь экран крупным планом заняло сосредоточенное лицо Ло Вея с внимательно прищуренными, узкими глазами, растрепавшимися над лбом прямыми жесткими прядями. Экран медленно погас.

— Но ведь Ло Вей не опускался на планету! — воскликнул Сандро. — Как же?..

— Значит, они наблюдают и за звездолетом. Ло не раз выходил на борт, проверял антенны,

— Наблюдают… — хмуро проворчал Сандро. — Что же они сами не покажутся? Боятся нас, что ли? Где они обитают? Какие они? Почему в этих видеосообщениях никогда не показывают себя? Только «торпедки»… Скажи, Анти, вам и в первую экспедицию не удалось увидеть их?

— Нет, не удалось. Видели только «торпеды». Впрочем, тогда эти аппараты больше походили на старинные самолеты. У них были крылья и летали они, опираясь на атмосферу… Да-да, тогда на планете была атмосфера преимущественно из инертных газов. Были красивые переливчатые красно-зеленые закаты и восходы Ближайшей. Куда могла деться атмосфера за какие-то двадцать лет — ума не приложу!

— Инертные газы? Гм… Странно, эти газы ведь не могли соединиться с почвой… Скажи, а в тот раз вы не пробовали посадить или поймать хоть одну «торпед-ку», а?

Новак помолчал, потом сказал глухо:

— Пробовали… Из-за этой затеи погибли Петр Славский и Анна. Они поднялись на вертолете, чтобы развесить металлическую сеть. «Торпедки» разбили винт вертолета…

— Антон… — Сандро помедлил. — Скажи: ты очень любил ее, Анну?

Новак пошевелился в темноте, но ничего не ответил. Сандро смутился:

— Извини, Антон, я глупо спросил. Я ведь еще никого не любил, понимаешь?..

В эту минуту короткая полуторачасовая ночь Странной планеты кончилась. Ближайшая внезапно выскочила из-за горизонта. Через правый иллюминатор в кабину хлынул прожекторный сноп света. Он резкими, без полутонов контурами изваял из темноты две сидящие в креслах фигуры. Одна — массивная, с крепко посаженной между широких плеч, задумчиво наклоненной головой; короткие седые волосы сверкнули крупными мраморными завитками, глаза запали в черные тени от надбровий.

Вторая — юношески стройная — откинулась в кресле: свет ясно очертил профиль: крутой лоб, тонкий нос с небольшой горбинкой, мягкие черты губ и подбородка. Резкие лучи выхватили из тьмы часть пульта с приборами, стойку с полупрозрачными, нескладными, как манекены, скафандрами, квадрат стены, обитой кожей.

Скалы за окном вспыхнули, засверкали плоскостями и гранями.

Новак тряхнул головой, встал:

— Пора, Малыш! Поднимайся, пойдем собирать минералы. — Он чуть поворошил черные кудри на голове Сандро. — Эх, ты! Разве можно любить «не очень»?

Планета вращалась вокруг своей оси так стремительно, что у экватора центробежная сила почти уравновешивала силу тяготения. Но в средних широтах, где совершила посадку разведочная ракета, быстрое вращение планеты вызвало своеобразный гравитационный эффект: на поверхности можно было стоять, только наклонясь градусов под пятьдесят в сторону полюса. Новак и Рид карабкались по скалистой равнине, вздыбившейся горой до горизонта. При неловких прыжках с камня на камень в сумках перекатывались отбитые образцы пород.

В колпаке Новака мигнул вызов звездолета.

— Капитан! — послышался певучий голос Ло Вея. — Вы слышите меня? У нас возникла идея… Вы слышите?

— Слышу! Давайте вашу идею!

— На волнах, на которых мы ловили передачи этих существ, попытаемся передать им свою видеоинформацию. Может быть, так сумеем наладить контакт с ними?

— Дельно! Что вы намереваетесь передать?

— О Солнечной системе, о ее месте во Вселенной, о Земле, о наших сооружениях, о научных исследованиях… Торрена предлагает показать им наше искусство. Конечно, все придется передавать в ускоренном ритме, иначе они не воспримут.

— Так… — Новак в раздумье остановился, ухватившись за край скалы. — Только вот что… Информацию о Солнечной системе и о ее координатах передавать не следует. Остальное — попробуйте.

— Почему, Антон? — вмешался в разговор Сандро. — Нужно же сообщить им, откуда мы взялись!

— Нет, не нужно! — отрезал Новак. — Мы еще не знаем, кто они такие… Ло Вей, вы поняли?

— Хорошо, капитан. У меня нее. Буду монтировать кинограмму.

Ло Вей отключился.

Новак и Рид продолжали молча пробираться по наклонной, будто вздыбленной скалистой пустыне. Звезды были вверху и под ногами — бесконечная звездная пропасть вокруг каменистой стены, за которую они цеплялись. Звезды перемещались так ощутимо быстро, что это вызывало головокружение. Длинный сверкающий корпус «Фотона–2», неподвижно висевший в вышине на незримой привязи тяготения, казался единственной надежной точкой в пространстве.

Новак оглянулся на Сандро, увидел капельки пота на его лице:

— Отдохнем, Малыш. — Он попрочнее уперся в обломок скалы, сел, оглянулся.

— Уф-ф! Воистину — Странная планета! Где «верх», где «низ»? Не разберешь… — Сандро засмеялся, опустился рядом, начал устраиваться поудобнее и — замер: — Антон, смотри, «торпедки»! На северо-западе…

Новак поднял голову:

— Вижу…

Высоко в звездной пустоте появились быстрые маленькие, серебристо сверкающие капли. Они двигались огромными плавными прыжками: то падали к поверхности планеты, то, не долетев, снова молнией взмывали вверх и вперед. «Торпедки» описывали круг.

— И все-таки в этих снарядах нет живых существ, — как бы продолжая давний спор, сказал Сандро. — Никакие живые существа, кроме разве бактерий, не в состоянии перенести такие ускорения. Смотри, что делают!

Одна «торпедка» отделилась от остальных, улетавших за горизонт, и мчалась теперь над ними бесшумной серебристой тенью. Вот она внезапно, будто ударившись о невидимую преграду, остановилась и повисла в пространстве; потом ринулась вниз со все возрастающей скоростью на острые зубья скал… Потом произошло нечто похожее на бесшумный ракетный выстрел: «торпедка» мгновенно взмыла в высоту, описала там петлю и снова начала падать.

— Похоже, что она ищет нас…

— Да, похоже… — Новак движением головы нажал кнопку вызова звездолета. — «Фотон»! «Фотон-два»!

— Зачем?! — крикнул Сандро. — Она нас запеленгует!

— Ничего. Мы сейчас проделаем небольшой опыт…» «Фотон-два»!

— Слышу вас, капитан!

— Патрик? Включите систему радиопомех на всю мощность, держите нас под ее прицелом. По моему сигналу пошлите луч на нас.

— Хорошо!

…«Торпедка» пикировала прямо на них — беззвучно и ослепительно, как молния перед ударом грома. Сердца Сандро и Антона сжались в тоске. Серебристая капля вырастала так стремительно, что глаз не успевал улавливать подробности. Но вот — в неуловимое мгновение, метрах в двадцати — тридцати над их головами — она затормозила и повисла в пустоте. От огромного разряда магнитного поля искривился горизонт. Раскалились добела и тотчас потемнели, остыли какие-то осколки камней. «Торпедка» кувыркнулась и взмыла вверх… Сандро и Антон одновременно выдохнули воздух из легких.

— Патрик! — снова сказал Новак. — Переключить систему помех на автоматическое управление от моих биотоков. Иначе ничего не выйдет. Включите луч на максимальную энергию.

— Готово! — тотчас доложили из звездолета.

…Темно-серую косую стену дождя над степью кто-то пытался расколоть ослепительно белыми извилистыми молниями. Пятилетний мальчуган бежал босиком по скользкой траве, по лужам, кричал и не слышал собственного голоса среди непрерывного грохота. Дождь стегал тугими струями по лицу и плечам. Но вот совсем рядом завесу дождя проколола слепящая сине-белая молния, направленная прямо на него! В нестерпимом ужасе мальчик шлепнулся в грязь и зажмурился…

Это воспоминание из глубокого детства промелькнуло в сознании Новака, когда «торпедка» пикировала на них второй раз. Ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы сосредоточить мысль. «Не пропустить нужного мгновения… И не поспешить». Собранное в кулак сознание рассчитывало хладнокровно и непреложно, как автомат. «Торпедка» была уже в нескольких десятках метров над скалами, сейчас она начнет магнитное торможение… Воля Новака сконцентрировалась до предела, его мысль вспыхнула одним, вслух непроизнесенным словом: «Луч!!!»

Немую команду мозга приняла аппаратура. Система помех сработала сразу. Навстречу «торпедке» метнулся мощный хаос радиоволн. На ничтожную долю секунды она потеряла управление и с огромной скоростью врезалась в камни. Без звука содрогнулась почва. Сверкнув в пологих лучах заходящей Ближайшей, брызнули во все стороны осколки «торпедки» и, смешиваясь с лавиной камней, устремились «вниз», в сторону экватора.

Новак вскочил так стремительно, что едва не потерял равновесие.

— Скорее! — бросил он Сандро. — До темноты нужно успеть найти хоть несколько кусков!

Эту скоротечную ночь Новак и Рид провели в экспресс-лаборатории разведочной ракеты. Новак рассматривал поверхность подобранных осколков «торпедки» под микроскопом, исследовал их острием электронного щупа, переписывал показания осциллографов на магнитную «катушку памяти». Сандро помогал ему, сделал пробный химический анализ осколка, но потом, сморенный усталостью, задремал в мягком кресле.

Антон снова и снова рассматривал в микроскоп неровные блестящие сколы, то веря, то пугаясь возникшей в мозгу догадке. Он видел коричневые шестигранные ячейки, сплетенные в причудливую мозаику, сверкающие прослойки белого металла, желтые прозрачные кристаллики… Когда ослепительная Ближайшая снова взлетела в черное небо, Новак поднял воспаленные, покрасневшие от напряженного всматривания глаза на дремавшего Рида, осторожно тронул его за плечо:

— Знаешь, Сандри, мы с тобой убили живое существо… Причем гораздо более высокоорганизованное, чем мы — люди.

— Как?! Что?! — Сандро широко раскрыл глаза. — Неужели в «торпедке»?..

— Нет, не в «торпедке», — перебил его Новак. — Не в «торпедке», а, гм. — нам бы следовало догадаться об этом раньше, — а сами «торпедки» — живые существа… И никаких иных на этой планете, вероятно, нет.

За стеклом иллюминатора, как летящие светлячки, скользили звезды. Сверкали скалы, нагромождаясь к полюсу в гористую стену. Из-за горизонта, на небольшой высоте, выскочила «торпедка» и помчалась «вниз» пологими, многокилометровыми прыжками.

— Почему — «мы с тобой убили»? — тихо и неуверенно пробормотал, глядя в сторону, Сандро. — Ведь я же не знал, что ты сделаешь это…

Новак удивленно посмотрел на него, но промолчал.

Ло Вей и Патрик Лоу включили экран.

Вначале Земля была такой, как ее видят возвращающиеся из экспедиций астронавты: большой шар, окутанный голубой дымкой атмосферы, сквозь которую смутно обозначаются зеленые и пестрые пятна континентов и островов среди сине-серой глади океана; белые шапки льдов на полюсах и, будто продолжение их, белые стаи облаков. Контуры материкрв становились все яснее, определеннее. Вот уже горизонт опрокинулся чашей с зыбкими туманными краями. Внизу проносятся массивы лесов, расчерченные блестящими полосами рек и серыми ниточками дорог; скопления игрушечно маленьких зданий, большие желтые квадраты пшеничных полей, обрывающийся скалами берег и море, море без конца и края, в сине-зеленых бликах сверкающей под солнцем воды.

…Вот уже телеглаз мчится по улицам Астрограда — мимо куполов и стометровых мачт Радионавигационной станции, мимо сияющих пластмассовой отделкой и стеклом жилых домов, мимо гигантских ангаров, где собирали ракеты. Всюду было много людей. Они работали в ангарах, шли и ездили по улицам, летали на небольших вертолетах над крышами, играли в мяч на площадках парка, купались в больших бассейнах. Рослые, хорошо сложенные, в легких одеждах, с веселыми или сосредоточенными лицами — они были красивы. Эта красота осанки, тел, лиц, движений не была нечаянным даром природы, щедрой к одним и немилостивой к другим. Эта красота пришла к людям как результат чистой, обеспеченной, одухотворенной трудом и творчеством жизни многих поколений. Шли обнявшись девушки по краю улицы и пели. Под темнолистым дубом возились в песке дети.

…Город кончился. На экране, навстречу глазу зрителя, мчалось между скал извилистое шоссе, ведущее к космодрому, к жерлу пятисоткилометровой электромагнитной пушки, нацеленной ввысь. Шоссе уходило в горы, и вот уже с открытых площадок видна почти целиком блестящая металлическая нить, ровно протянувшаяся от Астрограда к высочайшей вершине Гималаев — Джомолунгме. Вот из жерла пушки в темно-синее пространство серебристой стрелой вылетела вереница сцепленных грузовых ракет…

…Экран погас, кинограмма кончилась. Ло Вей и Патрик Лоу молча сидели в затемненной кабине звездолета, боясь словом спугнуть свои чувства и мысли о Земле. В непрерывной работе, в бесконечном потоке все новых, необычных впечатлений астронавтам некогда было думать о Земле. Но сейчас она властно позвала их, и они почувствовали такую тоску… Нет, никаким кондиционированием воздуха не заменить терпкий запах смолистой хвои и нагретых солнцем трав; никакие миллиарды космических километров, пройденных с околосветовой скоростью, не заменят улицу, по которой можно идти и просто так улыбаться встречным; никогда мудрая рассчитанная красота звездолетов, их приборов и механизмов не вытеснит из сердца человека расточительной, буйной и нежной, яркой и тонкой, тихой и грозной красы земной природы…

— Как там мой сынишка? — тихо сказал Патрик. — Когда я вернусь, он будет совсем взрослым.

— Оставь об этом, — сказал Ло, сердясь и на себя и на товарища. — Как ты думаешь, эта кинограмма достаточна для них или еще что-нибудь добавить?

— Пожалуй, хватит… — Патрик вздохнул напоследок и встал. — Интересно, почему капитан не разрешил показать звездные координаты Солнечной? Все в порядке, Ло, можешь передавать.

Кинограмма, занявшая на просмотре час, в ускоренной телепередаче заняла лишь минуту с небольшим. Многосторонние антенны «Фотона–2» распространили электромагнитные лучи во все стороны планеты. Ло Вей по многим наблюдениям знал, насколько быстрее счет времени у существ Странной планеты: чтобы улавливать их видео-

информацию, приходилось применять экраны с послесвечением, затягивающие вспышки изображений. Он несколько раз повторил передачу кинограммы, потом переключил все телевизефоны на прием и стал ждать.

В радиокабине было тихо и сумеречно. Восемь телеэкранов мерцали. На стене светились два циферблата: земные часы, отсчитывавшие, с учетом релятивистских поправок, время Земли, и часы звездолета.

Прошло десять минут, а на экранах не появлялось никаких изображений. Пол кабины вдруг мягко дрогнул, будто уходил из-под ног. Ло Вей взглянул на часы: ну да, это электромагнитная катапульта звездолета приняла вернувшуюся разведочную ракету с Новаком и Ридом.

…На крайнем левом экране вспыхнуло и пропало смутное изображение. Ло Вей насторожился, включил запись. Изображение мелькнуло снова, на этот раз яснее: два человека в скафандрах, прижавшиеся к скалам, повисшая над ними «торпедка», потом символы. «Ага, это они сообщают о той, которая разбилась!» Экран потемнел.

Все последующее произошло ровно за те доли секунды, которые потребовались пальцам Ло Вея, чтобы нажать клавиш записи на «выключено» и тотчас же снова — на «включено». Одновременно засветились два средних экрана. Изображения чередовались: было похоже, что двое переговариваются между собой. На левом вспыхнул упрощенный, без деталей, почти символический силуэт звездолета. На правом в ответ замелькали отрывочные кадры кинограммы: застывшие волны моря, улица Астрограда, лица людей, горы, ракеты, вылетающие из жерла электромагнитной пушки. Изображения накладывались друг на друга, сливались в причудливые переплетения светящихся контуров. Ло Вей с трудом различал — скорее угадывал — знакомые картины. Второй экран ответил несколькими непонятными символами. Первый показал звездолет, на этот раз — детально, из кормовых дюз которого вылетали столбы пламени. На втором появилось четкое изображение улицы Астрограда возле Радионавигационной станции; вспыхнув, оно вдруг завертелось в странном вихре. Будто скомканное, исчезло голубое небо, кучей бесформенных линий рассыпались мачты и купола станции.

Оба экрана погасли, «разговор» закончился, Ло выключил запись. Он недоуменно размышлял о последних кадрах второго экрана. «Что это было? Радиопомехи? Померещилось? Или изображения так причудливо наложились друг на дружку, или они что-то имели в виду?»

Ло Вей снова включил прием, прождал еще несколько часов, но больше ничего не увидел.

Новак говорил:

— … Да, мы столкнулись здесь с кристаллической жизнью. Именно столкнулись, потому что не были подготовлены к этой встрече. Слишком долго на Земле господствовало мнение, что возможна лишь органическая жизнь, высшее проявление которой — человек; что, когда нам доведется встретиться с высшими разумными существами на других мирах, то они будут отличаться от человека весьма незначительно: скажем, формой ушей или размерами черепа… Наиболее дерзкие умы допускали, что возможна высокоорганизованная жизнь на основе других химических элементов: германия или кремния — вместо углерода, либо фтора и хлора — вместо кислорода. Все предшествующие экспедиции не могли ни подкрепить, ни опровергнуть это мнение, так как человеку еще не удалось обнаружить достаточно сложную жизнь ни на планетах Солнечной системы, ни в иных мирах. И когда мы второй раз отправлялись сюда, на Странную планету, чтобы установить связь с какими-то «невидимыми», но несомненно разумными существами, то мы представляли их себе подобными…

Перед отлетом в обратный путь весь экипаж «Фото-на–2» собрался в общей кают-компании, чтобы обсудить результаты экспедиции. О сделанном докладывали кратко: впереди были четыре года пути, по необходимости отведенные для тщательной обработки всех данных, собранных за два месяца работы на Странной планете, для расчетов, споров, точных выводов.

Сандро Рид — самый молодой в экспедиции — перечислил свои геологические находки на Странной планете. Максим Лихо — седоволосый гигант с простодушными синими глазами, спутник Новака по первой экспедиции — сообщил об открытии неизвестных ранее частиц в излучении Ближайшей. Ло Вей и Патрик Лоу скупо рассказали о записях видеоизлучения «торпедок» и о результатах наблюдений за динамикой их движений в пространстве. Худощавый, смуглолицый Юлий Торрена увлекся было, рассказывая о наблюдении новых гравитационных и магнитных эффектов, связанных с быстрым вращением Странной планеты, но его деликатно «закруглили».

Новак докладывал последним:

— … Нам пришлось долго наблюдать, чтобы увидеть очевидное: эти «летательные аппараты», эти «торпедки» и есть именно те живые существа, которые населяют Странную планету. Странная планета — странная жизнь… По-видимому, она сродни не нам, а скорее тому, что создано руками и умом человека: электрическим двигателям, фотоэлементам, ракетам, электронным математическим машинам, собранным на кристаллических приборах.

Новак в раздумье помолчал, вертя в пальцах крошечный полупроводниковый триод, потом продолжал:

— Грубо я объясняю себе различие между нами и ними так: мы — растворы, они — кристаллы. Мы «собраны» природой из клеток, которые являются не чем иным, как весьма сложным раствором различных веществ и соединений в воде. Наша жизнь основана на воде, наши ткани на две трети состоят из нее. Они, эти «торпедки», состоят из различных сложных и простых кристаллов — металлических, полупроводниковых и диэлектрических. И в этом все дело! Как вы знаете, в растворах элементарным носителем энергии является ион. В кристаллах носитель энергии — электрон. Все непреодолимое различие между нашей — органической и их — кристаллической жизнью определяется простым физическим фактом: при равных электрических зарядах ионы обладают в тысячи, в десятки и даже в сотни тысяч раз большей массой, чем электроны. В нас все жизненные процессы — и нервные, и мышечные — происходят благодаря перемещению и изменению энергии ионов и нейтральных молекул, благодаря обмену веществ. У них нет обмена веществ. Вместо него — обмен электронной энергии. Мы усваиваем энергию окольным химическим путем: разлагая и окисляя пищу. «Торпедки» могут питаться непосредственно светом и теплом, как кристаллические термо— и фотоэлементы. Они сосредоточивают в себе огромную энергию и могут развивать поистине космические скорости…

Но главное различие — не в скоростях их движения, а в скоростях внутренних процессов. В нашем теле любой элементарный процесс связан с перемещением тяжеловесных ионов и молекул, попросту говоря — с переносом вещества. Поэтому ничто в нашем организме не может проистекать со скоростью большей, чем скорость распространения звука в воде. Темпы электронных процессов в «торпедках» ограничены лишь скоростью света. У них и счет времени иной, и представление о мире иное.

Все то, что человек создал в итоге тысячелетий труда и поисков, в виде сложных механизмов и приборов, — все это является естественными, органическими свойствами «торпедок». Электромагнитное движение, телевидение, космические скорости, радиолокация, представления об относительности пространства и времени… Только что Ло Вей сообщил, что они с Патриком установили невероятный факт: «торпедки» в своем движении учитывают поправки теории относительности. А ведь это объясняется просто: кристаллические существа движутся со скоростью около 20 километров в секунду, отсчет времени у ни;; также в десятки тысяч раз более точный, чем у человека. Поэтому в своем обычном движении они «чувствуют» то, что мы, люди, едва можем себе представить, — изменение ритма времени, искривление пространства, возрастание массы. Вероятно, вот так же они «чувствуют волновые свойства элементарных частиц микромира. Так же они «чувствуют» и многое, от чего нас, людей, еще отделяют десятилетия научных исследований…

Новак умолк. Тотчас вскочил Торрена, ладонью откинул волосы, блеснул горячими глазами:

— Антон, какая же это «жизнь» без обмена веществ? Можно ли это считать жизнью?

— Почему же нет? — пожал плечами Новак. — Они движутся, развиваются, обмениваются информацией.

— Но — как развиваются? Как образовалась кристаллическая жизнь? Как размножаются эти «торпедки»?

Новак улыбнулся:

— Ты бы еще спросил, есть ли у них семья и любовь! Не знаю. Мы слишком мало знаем о них.

— Кристаллические существа… — в раздумье повторял Сандро. Глаза и щеки его горели. — Представить только — за минуту они могут придумать больше, чем я за месяц! Целый водопад мыслей, и каких мыслей… Хотел бы я побыть «торпедкой» хоть несколько часов…

— Подождите, Антон, — сказал Патрик Лоу. — Если это жизнь и, как вы утверждаете, разумная жизнь, то она должна быть созидательной. Где же то, что они создали? Ведь планета имеет дикий вид.

— Я думал об этом, — усмехнулся капитан. — Все объясняется чрезвычайно просто: им — кристаллическим существам, — может быть, и не нужно это. Им не нужны здания и дороги, машины и приборы, потому что они сами мощнее и быстрее самых сильных машин, совершеннее и чувствительнее самых сложных приборов. Они не проходили стадию машинной цивилизации и не будут ее проходить. Вместо того чтобы создавать и совершенствовать машины и приборы, они развиваются сами… В прошлую экспедицию мы видели не «торпедки», «самолетики» — так они изменились за двадцать лет.

— Но можно ли считать их разумными существами, если нет никаких следов их коллективной работы? — возразил Лоу. — Может быть, это еще кристаллические «звери», а?

— Есть! — Новак хлопнул по поручню кресла. — Есть следы! Правда, вряд ли это можно назвать созиданием… Я имею в виду исчезновение атмосферы Странной планеты. По-видимому, атмосфера мешала им летать, мешала увеличивать скорости. «Торпедки» уничтожили ее — вот и вес…

Лоу не хотел сдаваться:

— Если они разумные существа, то почему они не общаются с нами? Почему не ответили на кинограмму?

— Видите ли, Патрик… — Новак несколько секунд помолчал, обдумывая ответ. — Боюсь, что им понять нас еще несравненно труднее, чем нам — их. Стремительность мышления и движения «торпедок» так огромна, что им наблюдать за нами труднее, чем нам — увидеть рост де-ревев. Помните? Чтобы внимательно рассмотреть нас, «торпедки» пикировали… Кто знает, не принимают ли они за живые существа наш звездолет и разведочную ракету, а не нас самих?

Максим Лихо сквозь прозрачную часть пола смотрел на Странную планету. Поверхность, над которой висел звездолет, уходила в ночь. Извилистая, размытая скалистым рельефом граница света и тени захватывала все большую и большую часть планеты, и она будто растворялась, исчезала в черном пространстве. Только последние искорки — отражения от вершин самых высоких скал — еще теплились некоторое время. Дневная часть, играя резкими переливами света, уплывала назад.

Максим подошел к Новаку и, глядя ему в глаза, сказал:

— Послушай, Антон, если ты догадывался, что «торпедки» разумные существа, то зачем же ты… не знаю, как и сказать… разрушил, что ли, — словом, сбил эту «торпедку»? Не нужно было этого делать.

Новак недоуменно поднял брови:

— Но… догадку следовало проверить. Иначе мы улетели бы, так ничего и не поняв. И потом, ты помнишь первую экспедицию? Они с нами тоже не церемонились.

— Да ведь тогда были совсем не те «торпедки», что сейчас. Если следовать твоей гипотезе, то они так же отличались от нынешних, как мы отличаемся от питекантропов. Они развиваются с неслыханной стремительностью! Убить существо мыслящее, возможно обладающее большим разумом, чем наш… нет, этого нельзя было делать. Что они подумают о нас, людях Земли? — Максим Лихо покачал головой и упрямо повторил: — Этого не следовало делать.

Остальные молчали. Новак поднялся с кресла:

— Понятное дело: трудно сразу осмыслить все это. Ну, что ж, впереди у нас немало времени… Совещание закончено. А сейчас, — в голосе его прозвучали властные, командные нотки, — сейчас всем готовиться к старту!

Новак ошибся: времени для размышлений оказалось немного.

Тело, очертаниями напоминавшее космический корабль, первым заметил Сандро Рид.

«Фотон–2», набирая скорость, уже десятые сутки огибал Ближайшую и выходил на расчетную инерционную траекторию, которая должна была привести его к Солнечной системе. Члены экипажа, прикованные к сиденьям четырехкратной перегрузкой, тяготились от вынужденного безделья и неподвижности. Сандро выбрал себе хорошее место — обсерваторию — и наблюдал за созвездиями. Он и заметил какое-то тело, частично затемнявшее собой уменьшающийся диск Ближайшей. «Фотон–2» набрал уже более 40 тысяч километров в секунду, но пятно не отставало, а наоборот, приближалось. Слепящие вспышки антигелия, сгоравшего в дюзах звездолета, мешали как следует рассмотреть форму этого пятна.

Сандро вызвал рубку управления:

— Антон! Нужно остановить двигатели.

— В чем дело? — На экране было видно, как Новак от изумления попытался подняться в кресле.

— За нами летит что-то… какое-то тело…

Когда выключили двигатели, автоматически заработали два центробежных маховика — на носу и корме звездолета. Они создавали противовращение огромной массы «Фотона–2» со скоростью десять оборотов в минуту: этого было достаточно, чтобы создать в жилой и рабочей частях корабля нормальное центростремительное тяготение. Небо за кормой стало казаться уходящим вдаль конусом из тонких светящихся окружностей, стремительно прочерчиваемых звездами. Диск Ближайшей описывал яркое огненное колесо. В этой головокружительно вращающейся Вселенной трудно было что-либо разобрать. Новаку пришлось переключить маховики на обратный ход, чтобы приостановить вращение звездолета. Через полчаса небо приняло нормальный вид.

Пожалуй, это пятно нельзя было назвать «кораблем»: это был плотный рой из нескольких тысяч «торпедок»! Рой двигался, принимая то форму шара, то вытягиваясь в эллипсоид. Изнутри роя исходило яркое переменное свечение. Была ритмическая связь между изменениями яркости свечения, колебаниями формы роя и его движением. Похоже было, что какое-то центральное ядро вспышками-импульсами толкало рой вперед, растягивая его в эллипсоид. Потом «торпедки» снова стягивались в шар.

Все собрались в обсерватории и молча наблюдали за приближением роя. С каждым импульсом он вырастал в размерах.

— Интересно, как они движутся? — задумчиво проговорил Максим Лихо.

— Капитан, они догоняют нас! — Всегда невозмутимый и сдержанный Ло Вей казался встревоженным. — * Осталось десять — двенадцать тысяч километров… Не пора ли включить двигатели?

— Подождем еще, — не отрывая глаз от окуляра, ответил Новак.

…Когда между «Фотоном–2» и «торпедками» осталось не более тысячи километров, свечение в рое вдруг прекратилось и он стал невидим в черной пустоте Космоса. Сандро включил радиотелескоп: на экране возник висящий в пространстве шар.

— Кажется, они не думают на нас нападать, — облегченно вздохнул Торрена.

— Разумеется! Они прекрасно могли это сделать на Странной планете… Они собираются лететь за нами в Солнечную систему, вот что! — Новак требовательно оглядел собравшихся. — Что вы думаете по Этому поводу?

— Вот здорово! — Сандро был в восторге. — Познакомить людей с этими кристаллическими существами!.. Установить с ними взаимопонимание, творческое сотрудничество! Какие колоссальные сдвиги в познаниях человечества, какие изменения в нашей истории!

— В распоряжение «торпедок» можно предоставить Меркурий, — деловито добавил Максим Лихо. — Там сходные со Странной планетой условия. Пусть обоснуют там колонию… Я знаю, что тебя беспокоит, Антон. — Максим пристально посмотрел на капитана. — Напрасно… Человечество достаточно сильно, чтобы справиться с ними в случае чего… Но я не верю, что дело дойдет до конфликта. Мыслящие существа всегда найдут способ понять друг друга…

Антон Новак стиснул челюсти, но ничего не ответил ему и повернулся к Торрене:

— Ты, Юлий?

— Нужно тщательно изучить, как движется рой. — В черных глазах Торрены светилось любопытство ученого. — Нет замкнутой конструкции и, судя по всему, нет антивещества, а они уже достигли скорости сорок тысяч километров в секунду. Интересно, смогут ли они достичь околосветовых скоростей?

— А ты, Ло Вей?

Ло ответил не сразу:

— Они не хотели с нами общаться, даже не пытались хоть как-то сообщить нам, что полетят за нами… Это настораживает.

— Вы что думаете, Патрик?

— Откровенно говоря, мне нравится идея — привести их на Землю. Вот и все… А ваше мнение, капитан?

— Мое мнение? — Новак оглядел всех и сказал, чеканя: — Нам следует любыми путями отделаться от них!

Слова Новака вызвали горячие возражения. Его поддерживал только Ло Вей. Однако время не терпело — решили продолжить дискуссию из кабин. Все разошлись по своим местам. Новак вернулся в рубку управления и включил двигатели; он еще надеялся, что рой «торпедок» не выдержит соревнования в скорости.

Шли сороковые сутки разгона. «Фотон–2» близился к полусветовой скорости, однако рой не отставал. Гигантскими прыжками-вспышками он настигал звездолет, как только тот удалялся от него на несколько тысяч километров. Юлий Торрена исследовал спектры вспышек, однако мог только сказать, что это не энергия антивещества. «Торпедки» знали какой-то иной принцип движения, не менее эффективный.

Дискуссия о том, как быть с «торпедками», все более и более разгоралась. Астронавты переговаривались с помощью телевизефонов из своих кабин. Когда же капитан на несколько часов выключал двигатели, чтобы дать людям отдохнуть от изнуряющей тяжести ускорения, все собирались в общий зал и споры продолжались с неослабевающей страстностью.

— Не только вести их за собой, но даже указать направление на Солнечную систему — значит, поставить человечество под удар, — доказывал Новак. — Смешно думать, что они ограничатся Меркурием. Они захватят всю систему!

— Почему ты считаешь их завоевателями, Антон? — восклицал Сандро. — Разве нас, людей, влечет в другие миры стремление покорить кого-то? Вероятнее всего, что их тянет за нами жажда знаний.

— Знания нужны не просто так, а для дальнейшего развития жизни, Малыш. «Торпедкам» для этого нужны новые земли. Вокруг Ближайшей вращается только одна планета. Им на ней уже тесно. Когда людям двести лет назад стало тесно на Земле, они начали заселять Марс и Венеру, они создали атмосферу на Луне. А «торпедкам» деваться некуда.

— В Солнечной хватит места и для нас и для них. Зачем подозревать, что они будут стремиться уничтожить людей? — вмешивался Патрик Лоу.

— Да потому, что между людьми и этими кристаллическими тварями не может быть ничего общего, — горячился Ло Вей. — Бред испортившейся электронной машины имеет больше общего с нашим мышлением, потому что все-таки мы программируем наши машины. А они… они не знают наших чувств, наших восприятий — и не поймут наших мыслей. Мы принципиально различны. Нам нужен воздух — «торпедкам» он мешает летать. Нам нужна вода — для них она безразлична, а может быть, и вредна. Нам нужна органическая пища — они потребляют лучистую энергию.

— Пустое! — раздавался уверенный бас Максима Лихо. — Между мыслящими, творящими существами не может быть непроходимой пропасти. Они поймут нас!

— Нам будет от этого не легче! — Тонкий голос Ло Вея после максимовского баса сам по себе звучал неубедительно. — Они поймут, что мы — это комочки студенистой материи, с ничтожно малым запасом внутренней энергии, с удручающе медленным темпом мыслей и движений. Они не почувствуют к нам ни симпатии, ни жалости..

Когда после отдыха все расходились по своим кабинам, Новак с отчаянием в душе понял, что экипажу «Фотона–2», видимо, так и не удастся прийти к общему взгляду.

Это случилось на шестьдесят восьмые сутки разгона. «Фотон–2» должен был совершить последний поворот для выхода на инерционную траекторию. Новак в оцепенении сидел перед приборами в рубке: вся борьба, все противоречия, разгоревшиеся в звездолете, будто сосредоточилась сейчас в его сознании. Одно легкое движение правой руки, только небольшой поворот рукоятки регулятора, незначительное усилие большого, указательного и среднего пальцев — и все будет решено: в правые кормовые дюзы «Фотона–2» начнет поступать чуть больше ядерно-го горючего, ровно настолько больше, чтобы космический корабль смог с безопасным для экипажа ускорением взять чуть левее — и выйти на расчетный курс к Солнечной системе.

Движение рукоятки… Курс — чуть влево. И он покажет «торпедкам» путь к нашему Солнцу. Дальше они, вероятно, не станут следовать за «Фотоном–2», а обгонят его. «Мы не сумеем даже предупредить Землю. А когда они появятся в Солнечной, события будут развиваться очень быстро. Люди едва успеют их заметить, и этого времени «торпедкам» будет достаточно, чтобы принять решение и начать действовать. Ведь их «дни» сосредоточены в секундах… Какое решение они примут? И какие действия последуют за ним?..»

На движущейся ленте звездной карты самописец вычерчивал курс звездолета. Красная линия начала заметно уходить вправо от расчетной синей. Однако Новак не взялся за регулятор. Как загипнотизированный, он смотрел на перо самописца: оно с заметной глазу скоростью ползло по масштабным клеточкам, отсчитывая миллионы километров… «Ну, прав ты или не прав, Аптон Новак? Сможешь ты взять на себя эту огромную ответственность или ты предоставишь событиям развиваться как им заблагорассудится?» Он мысленно еще раз прошел весь путь наблюдений и догадок; снова пережил те минуты, когда с микроскопом и электрическим щупом исследовал осколки тела «торпедки»; снова взвесил все доводы и возражения Максима, Сандро, Патрика Лоу и Торрены…

Рукоятка регулятора оставалась в прежнем положении. Теперь звездолет с каждой секундой удалялся на сотни тысяч километров от инерционной кривой, от дороги к Солнечной системе, к Земле… На душе у Антона Новака стало спокойно и холодно: теперь вопрос о том, как отделаться от роя кристаллических существ, становился строгой физической задачей. Эту задачу следовало поскорее рассчитать.

«Итак, дано: два тела, разделенные расстоянием в тысячу километров, летят в пустоте со скоростью, близкой к световой… От тела, летящего впереди, отделяется С помощью электромагнитной катапульты контейнер с антигелием и, ускоряясь, летит навстречу второму телу..* Из контейнера в нужный момент выделяется газовое облако и обволакивает тело. В какой момент? И сколько нужно газа? И получится ли это при той скорости, с какой мчатся сейчас звездолет и рой?»

Новак нерешительно посмотрел на стоявший рядом пластмассовый куб робота-вычислителя, покачал головой: такая задача не предусмотрена в программах робота. Программировать заново? Пожалуй, проще решить Самому. Новак С усилием придвинул к себе лист бумаги и углубился в расчеты. Через несколько часов он знал: надежно решить эту задачу возможно лишь на скорости 0,9 от световой… Еще около четырех суток (по внутреннему счету времени) для работы двигателей.

…Первым заметил отклонение звездолета от расчетной траектории тот же Сандро. Из обсерватории провода связи донесли в рубку его тревожный голос:

— Антон! Что случилось? Мы сбились с курса!

Новак взглянул на показатель скорости: 0,86 световой. «Рано заметил… — с досадой подумал он. — Нужно еще около тридцати часов ускорения. Ну, начинается…»

— Сейчас объясню, Сандри… — Новак включил все кабины. — Внимание! Внимание всем! Звездолет идет под углом сорок два градуса к расчетному курсу в направлении Бета Большой Медведицы. Внешняя скорость — двести шестьдесят тысяч километров в секунду. Субъективная скорость — пятьсот восемьдесят пять тысяч километров в секунду.

— Это удар в спину! — раздался яростный крик Патрика Лоу. — Ты хочешь, чтобы мы не вернулись на Землю?!

— Нам не удалось уйти от роя «торпедок», — продолжал Новак. Через тридцать часов будет предпринята попытка уничтожить рой…

— Ты не сделаешь этого! — громыхнул в динамике голос Максима. — Ты сошел с ума! — На экране было видно, как Максим попытался подняться, но, сломленный перегрузкой, рухнул обратно в кресло.

«Итак, двое против… Но, пока работают двигатели, никто не сможет ничего сделать», — подумал Новак.

— Это позор! Неслыханное предательство!

«Трое… И Торрена с ними. Жаль, его наблюдения за движениями роя сейчас очень нужны».

— Это месть, месть! — Голос Сандро дрожал от возмущения. — Я знаю: он мстит «торпедкам» за первую экспедицию, за то, что тогда на Странной планете погибла Анна…

«Четверо… И Малыш с ними. Плохо… — Новака на секунду охватил страх. — Неужели я останусь один? Я ничего не смогу сделать… Тогда — только одно: звездолет не свернет с этого пути. Мы не вернемся на Землю…»

Он громко, медленнее, чем обычно, сказал:

— В нашем распоряжении около пятидесяти часов по субъективному времени. Если за этот срок мы уничтожим рой, запасов антигелия нам хватит для возвращения на инерционную траекторию. В противном случае «Фотон–2» не сможет вернуться в район Солнечной системы.

— Неправда, Новак! — крикнул Торрена. — У нас гораздо больший запас антигелия. Его хватит на месяц отклонения.

— Следует учитывать, — с подчеркнутой бесстрастностью возразил Новак, что часть антигелия придется потратить на истребление «торпедок»… — Он помолчал. — Приказываю членам экипажа прекратить бесплодную дискуссию. После остановки двигателей всем собраться в кают-компании для разработки плана действий.

— Я с вами, Новак! Слышите? — Это сказал Ло Вей. В его тонком голосе звучала твердая решимость. — Вы правы, и я с вами!

И тотчас же из динамика вырвался голос Максима Лихо:

— Вас двое — нас четверо. Мы не дадим вам совершить преступление! Слышите? Не дадим!

5.. Конечно, созывать всех в кают-компанию не было никакого смысла. Просто Новак совершил преступление, обдуманной гнусности которого ему не забыть до конца своих дней. По проводной связи выключив общий микрофон, он предупредил Ло Вея, чтобы тот опоздал к началу сбора. Они встретились у дверей кают-компании. Ло был бледен, но решителен:

— Что вы думаете сделать?

— Прежде всего — запереть их здесь. — Антон мотнул головой на дверь. — Иначе они помешают…

— Что вы, Новак!.. — Ло Вей нахмурился и опустил голову. — Это же… — он с трудом нашел почти забытое слово, — это же обман. Нам еще четыре года лететь вместе! Как мы сможем смотреть им в глаза?

— Иначе нельзя. Другого выхода нет… — глухо ответил капитан. — Может быть, потом они поймут, что мы сделали это в интересах человечества… Ну, за дело!

Вверху в стене была утоплена герметическая «дверь безопасности», которой еще ни разу не пользовались: она была придана всем кабинам звездолета на тот случай, если метеорит пробьет оболочку корабля и воздух начнет из коридоров вытекать в пространство. Новак сломал стекло автомата, приводящего дверь в действие, нажал клавиши — и сплошная полоса блестящей брони мягко опустилась по направляющим до пола. Ло Вей накрепко завинтил два затвора — вверху и внизу двери…

Все это было проделано быстрее, чем в зале успели что-то понять. Но как только Новак отнял руку от автомата, на него навалилось никогда еще не пережитое ощущение совершённой подлости. Что-то непередаваемо стыдное и мутное вторглось в ясный мир его мыслей и поступков. Там, за дверью, были товарищи, с которыми он жил, работал, делил мысли, опасности, радости удач. Горячий, вечно увлеченный новыми идеями Торрена; хладнокровный и умный экспериментатор Патрик Лоу; Максим, с которым они пережили неудачу и горе первой экспедиции на Странную планету; Сандро Малыш… Антон взглянул на Ло Вея и увидел в его глазах то же: омерзение, отвращение к себе и к нему, Новаку.

Это чувство было настолько сильным, что они едва не бросились вместе отвинчивать затворы. Потом оба овладели собой.

— Антон, зачем вы разогнали звездолет до такой не* мыслимой скорости? Трудно будет возвращаться на курсовую траекторию.

— Чтобы наверняка уничтожить рой. Так получилось по расчетам… — Голос капитана звучал глухо. Он только что закончил установку тяжелого контейнера с анти-гелием на носу разведочной ракеты и сейчас, прислонясь к стенке кабины, оправлял скафандр. — Видите ли, при малых скоростях «Фотона–2» и роя наша разведочная ракета с грузом антигелия покроет расстояние между ними за сорок — пятьдесят секунд. Это огромное время в восприятии «торпедок», они успеют заметить ее и обогнуть или просто разлететься во все стороны, кто знает? Пришлось бы выпустить огромный заряд антигелия — почти половину нашего запаса. Это было бы опасно для звездолета, взрыв мог бы повредить его, понимаете?

— И вы решили использовать релятивистские эффекты? — спросил Л о, не отрывая взгляда от пульта: он настраивал ракету на автоматическую работу. — Замедление темпа времени, возрастание инерционной массы «торпедок»?

— Да. И возрастание встречной скорости… Словом, мы выиграем во времени в шесть раз. Теперь «торпедки» если и успеют заметить встречное тело — не смогут уклониться., Все готово?

— Готово… — Ло Вей встал, напоследок окинул взглядом приборы автоматического управления ракеты, задумчиво повторил: — Все готово…

Через соединительную камеру они вышли из разведочной ракеты в коридор звездолета. Новак выключил ток электромагнитных держателей: теперь разведочная ракета висела в жерле электромагнитной катапульты, связанная с «Фотоном–2» лишь силами тяготения.

Антон и Ло направились в носовую часть звездолета, к панели управления катапультой. Гулкая тишина коридора настороженно вслушивалась в дробные звуки шагов.

Ло Вей остановился у дверей кают-кампании:

— Смотрите, Антон!

В бронированном щите зияла овальная дыра с неровными оплавленными краями. Ло Вей просунул в нее голову, посмотрел в зал — там было пусто.

— Вырезали током… — Новак потрогал край дыры пальцами. — Теперь они ищут нас. Идем скорее!

Пространство позади звездолета мелькало, сверкало концентрическими кругами быстро бегущих звезд. Ближайшая уже затерялась среди них. В центре этого звездного вихря где-то затерялся летящий рой «торпедок». Ло Вей направил на него Параболические антенны радиотелескопов. Вот на экране появилось шарообразное, пульсирующее светом скопление блестящих точек. Было заметно, как отдельные «торпедки» сновали в этом рое.

…Прошло немногим более четырех часов с момента остановки двигателей, но Новака не покидало нетерпеливое желание: скорей! Скорее покончить с этим! Он уже устал от нервного напряжения. Ло сосредоточенно промерял расстояние между звездолетом и роем, чтобы передать последние поправки на автоматы ракеты-бомбы.

— Скоро? — спросил Новак.

— Сейчас… — Ло Вей нажал на несколько клавишей пульта, потом, что-то вспомнив, сказал: — Антон, следует предупредить их, что сейчас будет толчок.

— Верно… Еще покалечатся… — Капитан кивнул, включил микрофон: — Внимание! Максим, Сандро, Лоу, Торрена! Сейчас будет сильный толчок. Примите меры предосторожности… Внимание!

В ответ дверь рубки загремела под ударами.

Новак растерянно посмотрел на Ло Вея:

— Они здесь, перед дверью… Они не слышали, в коридоре нет динамиков. Что делать? — Секунду поколебавшись, он подошел к двери, рынком открыл ее и, не дав никому опомниться, оглушительно заорал: — Всем отойти от дверей! Взяться за поручни! Повторяю — сейчас будет сильный толчок!

В коридоре стояли все четверо — Максим, Патрик, Сандро и Торрена, — тяжело дышащие, с яростными лицами. На мгновение они опешили, но тут же молча рванулись в рубку.

— Ло, включай! — последним усилием сдерживая натиск, крикнул Новак.

Все замерли. Но вместо толчка отдачи, который оповестил бы, что заряженная антигелием ракета выброшена катапультой в пространство, прозвучал растерянный вскрик Ло Вея:

— Смотрите! Смотрите!

Теперь можно было ясно видеть не только на экране радиотелескопа, но и в иллюминаторы: рой «торпедою» ожил и весь светился. Он будто выворачивался наизнанку, «торпедки» разлетались во все стороны от центра. Рой распустился празднично блестящим фейерверком, который через мгновение уже превратился в большое кольцо.

Но вот «торпедки» снова сомкнулись в плотный шар, внутри него замигали вспышки. В первую минуту астронавты не поняли, почему каждая последующая вспышка выглядит все тусклее и тусклее.

— Исчезают! — шумно выдохнул Максим.

Вскоре ритмично вспыхивающую точку уже трудно было различить среди звезд. Вот и на экране радиотелескопа изображение роя, поблекнув, сошло на нет, Астронавты молча смотрели друг на друга.

— Испугались они, что ли? удивленно пожал плечами Лоу.

— Нет. Они поняли… — задумчиво сказал Максим Лихо. — «Испугались»! Да несколько «торпедок» играючи могли бы разбить наш звездолет. Они поняли нас, вот что! Даже не то слово — «поняли»… «Торпедки», наверное, давно уже поняли, что мы такое. Возможно, еще на Странной планете. Они приняли нас всерьез! Да-да! — Он упрямо тряхнул головой. — Они поняли, что мы не только «что-то» — едва живая белковая материя, но и что мы — кто-то. Они поняли, что встретились с высокоорганизованной и мыслящей жизнью, развивающейся по своим законам, стремящейся к своим целям. Возможно, наша кинограмма как-то дошла до них. Для них понять нас. было действительно несравнимо более тяжелой задачей, в этом ты, Антон, был прав…

Новак поднял глаза на товарищей:

— Я считаю… мне нельзя быть вашим капитаном. Выбирайте другого.

— Э, зачем так, Антон! — Патрик Лоу досадливо поморщился. — В конце концов, каждый из нас отстаивал свое как мог.

— И пока — еще никто не прав… — добавил Торрена.

— Анти смушает то, о чем мы все уже забыли… — Исцарапанные щеки Сандро растянулись в лукавой усмешке. — Как мы… как нас захлопнули в кают-компании… ну, словом… — Общий смех запутал его еще больше. — Не думай об этом, Антон, вот и все.

— Конечно! — Максим положил руку на плечо Новака. — Ведь все случилось ни по-твоему, ни по-нашему. Эти «торпедки» — умницы, что ни говори! Мы еще полетим на Странную планету и договоримся с ними, вот увидишь!

Даже если бы у Новака внезапно не перехватило горло, он все равно не смог бы сказать товарищам того, что хотел. Потому что это были не мысли, а чувства — а выражать их он не умел и стеснялся. Он просто повернул голову к звездной карте, висевшей на стене, и изучал ее чуть дольше, чем следует. Потом повернулся к команде:

— Будем поворачивать на инерционную траекторию. Всем — по местам!