Череп Шерлока Холмса

Предуведомление

История этой рукописи сама могла бы послужить сюжетом для приключенческого романа.

Ее автор — человек, чье имя на слуху и в наше время. Время написания: лето 1902 — весна 1903 г.

Сразу после того, как автор поставил последнюю точку, он проверил страницы, прошил их, скрепив в большую тетрадь, поместил в желтый конверт плотной шелковой бумаги, запечатал сургучом, положил в другой конверт вместе с часами и небольшой запиской, запечатал уже этот конверт и написал там, где должен был бы находиться адрес:

«Тому, кому это будет интересно. Вскрыть не ранее 2003 года»,

после чего отнес конверт в адвокатскую контору «Дреббер, Стэнджерсон и Хоуп».

Мистер Хоуп, в то время очень молодой и весьма добросовестный человек, упаковал желтый конверт в белый и еще более плотный, поставил свои печати и свою подпись и отнес его в ближайшее отделение «Объединенного банка центральных графств», где поместил в железный ящик, предназначенный для подобных вложений.

Так бы этот конверт и пролежал без особых приключений предназначенные ему сто лет, однако двадцатый век оказался щедрым на потрясения.

Первую мировую войну конверт не заметил, зато Вторая почтила его прямым попаданием в банк. Конверту повезло: железный ящик, в котором он находился, был лишь помят, и его отнесли в контору «Хоуп и Хоуп» (старшие компаньоны к тому времени уже отошли в мир иной). Старший Хоуп поручил младшему отнести конверт в другой банк, и молодой Хоуп сдул с конверта пыль, засунул в другой конверт, на этот раз голубой, запечатал сургучом, подписал… но в это время позвонила будущая миссис Хоуп, и молодой человек в припадке вполне простительного восторга метко запулил конверт на большой шкаф, стоящий в конторе еще с тех времен, когда Дреббер был младшим партнером.

Под предлогом того, что он несет конверт в банк, молодой Хоуп удрал из конторы на полтора часа раньше, а следующим утром на вопрос старшего Хоупа невинно ответил, что все исполнено. Конверт он решил отнести в банк завтра… но потом как-то повалило все одно к одному, и про конверт он уже не вспоминал. Разумеется, не через неделю, так через месяц молодой Хоуп о конверте бы вспомнил, однако свидания… женитьба… медовый месяц длиной в три дня… наконец, отбытие в действующую армию помешало конверту попасть в банк. Понятно, что по возвращении с театра военных действий воспоминаний о поручении в голове молодого Хоупа не осталось.

Стараниями уборщика конверт однажды свалился за шкаф и благополучно пролежал там более полувека, обрастая пушистой серой шкуркой из пыли. В самом конце XX века младший партнер фирмы «Хоуп, Ферье и Ферье», дорвавшись до власти, затеяла грандиозный ремонт. Шкафы времен Джонатана Свифта отправились в мастерскую по реставрации антиквариата. Скопившийся за ними хлам подлежал, разумеется, отправке в мусорные баки, но за первым же шкафом в углу блеснула бриллиантовая серьга, и весь персонал фирмы с восторгом неофитов от археологии начал разбирать мусор в надежде отыскать что-либо если не такое ценное, то столь же интересное. В числе находок оказалось изрядное количество монет, в основном фартинги, полупенни, пенни и двухпенсовики, причем некоторые вызвали бы сердцебиение у нумизмата, уйма пустых конвертов с марками, при виде которых дрогнула бы душа у филателиста, целая коллекция огрызков карандашей и сломанных ручек и много еще чего.

Всеобщее оживление вызвала стопка так называемых французских открыток примерно столетней давности. Пышнотелые красотки в кружевном белье принимали томные позы, но уже не воспринимались как порнография, а умиляли какой-то старомодной невинностью. Находка старого засургученного конверта прошла на этом фоне незамеченной. То есть, конечно, мисс Ферье отерла с него пыль, внимательно рассмотрела, пожала плечами и положила на подоконник. Два часа спустя один из рабочих, деликатно держа мокрый конверт двумя пальцами за уголок, протянул его мисс Ферье со словами:

— Тут… это… упало, словом…

Мисс Ферье переложила многострадальный конверт на другой подоконник и вспомнила о нем только перед уходом домой. Оставлять конверт на произвол ремонтникам было, конечно, нельзя. Тащить в хранилище, куда эвакуировали мало-мальски важные бумаги, мисс Ферье было лень — она слишком устала, координируя эвакуацию, археологические раскопки, уборку и начинающийся ремонт. Поэтому она сунула конверт в пластиковый пакет с рекламой «Хэрродз» и отправилась домой. Два дня конверт пролежал в кухне на холодильнике, куда мисс Ферье выгрузила сделанные по дороге домой покупки. Два дня на пакет подозрительно косился русский голубой кот по имени Модус Операнди.

В субботу, наводя на кухне уют, мисс Ферье наткнулась на пакет и вздохнула. Но конверт вполне мог потерпеть до 2003 года, и мисс Ферье переложила его на системный блок своего компьютера, думая, что на этом месте она его не забудет.

Модус Операнди был иного мнения о подходящем месте для конверта, столь восхитительно пахнущего мышами. Он сбросил конверт на пол, загнал под кровать хозяйки и еще неделю или две единолично наслаждался своим сокровищем.

Очередная находка все того же конверта повергла мисс Ферье в смятение. Это следовало прекратить, и она бросила конверт в свою объемистую сумку деловой женщины, решив-таки непременно завезти его в банк, чтобы не мозолил глаза. Увы, она о нем забыла и вспомнила только тогда, когда, заехав навестить старшего партнера, доставала из сумки коробочку конфет, чтобы подсластить жизнь старичку. Мистер Хоуп, который когда-то был тем самым молодым Хоупом, воззрился на конверт без тени узнавания.

— Найдено перед ремонтом за шкафом, — проинформировала мисс Ферье.

Мистер Хоуп внимательно рассмотрел свою подпись и дату под ней.

— О, — сказал он, — вы знаете, что этот день — один из самых счастливых в моей жизни? — собираясь было пуститься в воспоминания, но прервав себя где-то на третьем слове. — Да, я пренебрег, но все же не каюсь… Ох, молодость, — растроганно добавил он. — Право же, стоит разок в жизни пренебречь обязанностями, чтобы в старости получить такое напоминание. Оставьте конверт мне, дорогая. Я сам о нем позабочусь.

Он позаботился. Добавил к своей подписи фразу:

«Вскрыть после моей смерти, но не ранее 2003 года», —

и положил рукопись в домашний сейф.

И если вы думаете, что рукопись наконец-то увидела свет, потому что мистер Хоуп умер, вы ошибаетесь.

Его обуяло любопытство, и он сам вскрыл конверт.

Пролог

Сегодня я видел, как Лондон празднует коронацию.

Сегодня Англия и вместе с ней вся Империя приветствует Эдуарда, сына Виктории, и с этим событием для Англии начинается новый век.

Я оглядываюсь назад, я, еще не старый человек, смотрю на свою жизнь, которая вся прошла при правлении нашей славной королевы, и вижу, что и взгляды мои, и привычки, и самые понятия о жизни — все это осталось в прошлом веке. Я вглядываюсь в молодых людей, но не вижу в них себя и друзей моей юности; мы жили почти так же, как наши отцы, а вот они, не представляющие жизни без электричества, телефона и автомобилей, — люди другого века. Можно, конечно, засадить их за учебники, и они узнают, как расцветала наша страна под сенью великой королевы, и какие войны вели мы во имя короны, и какая была политика внутри страны и за ее пределами; обо всем этом они прочтут в книгах, где точно указаны даты того или иного договора, той или иной битвы — но откуда они узнают о нас самих, о том, что мы были за люди, как жили, каким представлялся нам мир, когда мы были так же молоды, как они сегодня? Они возьмут романы, написанные в наше время, прочтут и будут думать, что мы были такими же гротескными персонажами, как те, кто описан в пухлых томах, и мы будем представляться им людьми причудливыми и смешными, как нам в наше время казались причудливыми и смешными герои пьес Шеридана.

Что ж тут сетовать? Я и сам не чужд литературы и могу без особого хвастовства утверждать, что никто лучше меня не описал еще моего друга, с которым в иные времена я делил кров, а в иные — опасности. Что же, я старался по мере сил, но, перечитывая иногда свои очерки, вижу, что там я упустил нечто важное, некую черточку, а там по некоторым соображениям личного характера слукавил — и вместо красочного и полного портрета маслом перед читателями оказалась блеклая олеографическая репродукция. Дух жизни так легко ускользает, когда пытаешься перенести его на бумагу. И все же стараться стоит.

Я размышлял об этом сегодня, наблюдая из окна Юнион-клуба за многокрасочным действом на Трафальгарской площади. «Первая по красоте площадь в Европе», как ее называют, была сегодня прекрасна как ни в какой другой день; тысячи людей пришли сюда, чтобы увидеть процессию, от которой зрителей отделяла двойная стена солдат. Подножие колонны Нельсона окаймляли три ряда синих мундиров; восточнее, у входа на площадь, выстроилась королевская морская артиллерия. На скрещении Пэлл-Мэлл и Кокспер-стрит уланы и гусары подпирали со всех сторон памятник Георгу III. В западной части алели мундиры моряков королевского флота, а от Юнион-клуба до самой Уайт-холл-стрит выстроился плотным сверкающим полукольцом первый лейб-гвардейский полк — великаны верхом на гигантских конях, стальные панцири, стальные каски, стальные чепраки — бравые ребята, кровь с молоком! И я подумал: как будут выглядеть эти красивые статные молодцы в глазах людей еще не родившихся, на которых теперешняя молодежь, достигнув зрелости, будет смотреть с тем же старомодным сожалением, как я сейчас смотрю на румяных юношей, одетых по-спортивному, по последней моде, с автомобильными очками-консервами на кепи и кожаными крагами, небрежно рассованными по просторным карманам замшевых курток? Я видел фотографов, нацелившихся на площадь хищными глазами своих объективов — однако во что превратятся все эти живые, брызжущие в глаза краски, запечатлевшись серыми пятнами на фотопластинках? А потом и эти фотографии поблекнут, померкнут, бумага станет желтеть, ломаться и крошиться, — на сохранившихся карточках пурпур и индиго парадных мундиров превратятся в линялые тряпки, и непонятны будут восторг и воодушевление, которые охватывали нас — от джентльменов из Олбани до оборванцев из Уайтчепеля, — когда со стороны Уайтхолла прокатилось многоголосое «Ура!».

Разумеется, я не мог попасть в Вестминстерское аббатство, где при коронации и миропомазании присутствовало шесть с половиной тысяч прелатов, священников, видных государственных деятелей, принцев и военных; и я не видел, как под звуки фанфар и гром военных оркестров, окруженный блестящей толпой лордов и иностранных владык, король в великолепной золотой мантии торжественно принимал атрибуты королевской власти. Лорд-камергер возложил к ногам короля шпоры, а архиепископ Кентерберийский вручил ему меч в красных ножнах, сопровождая это речью: «Прими сей королевский меч с престола Господня. Вручают его тебе священники, недостойные слуги Господни. Твори мечом этим справедливость, искореняй зло, охраняй Святую церковь Господню, защищай вдов и сирот и помогай им. Восстанавливай то, что пришло в упадок, береги то, что восстановлено, карай и исправляй дурное и поддерживай хорошее…»

Однако же я видел, как на Трафальгарской площади показались королевские гребцы в средневековых одеяниях красного цвета, а за ними дворцовая карета, в которой сидели придворные дамы и кавалеры, с ливрейными лакеями в пудреных париках на запятках и пышноодетыми кучерами, за ней другие кареты — ив каждой лорды и камергеры, виконты и фрейлины. А следом — королевский эскорт: генералы со следами ратных трудов на бронзовых лицах, прибывшие в Лондон со всех концов света; офицеры волонтерских войск, офицеры милиции и кадровые офицеры; Спенс и Палмер, Броквуд и Купер, который сменил Укипа, Малтияс, отличившийся при Даргае, Диксон, командовавший при Флакфонтейне, генерал Гейзли и адмирал Сеймур, только что из Китая, Китченер — герой Хартума, и лорд Робертс, воевавший в Индии и не только там, — военачальники Великобритании, слава и опора Империи! И я подумал: сколько из этих имен вспомнят те, кто еще не родился, без того чтобы рыться в книгах, освещающих историю наших дней?..

А по площади все движутся и движутся люди, составляющие цвет великой Империи: пэры, члены палаты общин, принцы, махараджи, шталмейстеры короля и дворцовые стражи. Появились колониальные солдаты, стройные, худощавые, закаленные — и войска всех племен и народов: из Канады, Австралии и Новой Зеландии, с Бермудских островов и с Борнео, с островов Фиджи и Золотого Берега, из Родезии, Капской колонии, Наталя, Сьерра-Леоне и Гамбии; из Нигерии и Уганды, с Цейлона, Ямайки, Кипра, из Гонконга и Вей-Хай-Вея, из Лагоса, с Мальты и с Санта-Лючии, из Сингапура и Тринидада… Скачут верхом покоренные племена с Инда — смуглые наездники с саблями, во всей своей дикой первобытности — сикхи, раджпуты, бирманцы; провинция за провинцией, каста за кастой; глаза слепит от малинового и алого — какой фотоаппарат передаст все это великолепие?

Сверкая золочеными доспехами, по площади промчались конногвардейцы.

И сразу же: «Король! Король! Боже, храни короля!» — настоящий ураган приветствий. И многие со слезами на глазах — и я в их числе — готовы кричать вместе с толпой на улице «Боже, храни короля!» при виде золотой кареты, в которой едут мужчина в королевской мантии, а рядом — женщина в белом платье, и на головах их сияют драгоценными камнями короны, символы власти, славы, силы Великой Британской империи.

И снова процессия, где в роскошных одеждах мы видели и знатных дам, и пудреных лакеев, и солдат — вся эта разряженная череда самых разных людей казалась мишурной и театральной по сравнению со сказочным обаянием только что проехавшего монарха.

И только тут люди вдруг замечают, что идет дождь.

Однако праздник не прекращается, более того — он распространяется по городу, по улицам, на которых сверкают разноцветные гирлянды и вензели «ER». И простой народ веселится, чтобы не упустить такой возможности отпраздновать — шутка ли, первая коронация за столько лет! Со всех сторон слышна песенка:

Возвращаясь из клуба, я смотрел на украшенный огнями город и размышлял: придет время, и сегодняшняя молодежь будет вспоминать этот великолепный праздник с тем же умилением, с каким я вспоминаю порой празднества былых дней…

Я хотел взглянуть на часы, но, запустив пальцы в жилетный кармашек, вдруг обнаружил грустно покачивающийся огрызок цепочки. Кошелек, слава Богу, был на месте. Что ж, так мне и надо. Не следовало предаваться философским размышлениям и ностальгии по прошедшим дням на улицах. Ведь хотел же я, покинув клуб, сразу поехать домой, да вот решил прогуляться, полюбоваться праздником, вдохнуть атмосферу всеобщего веселья, тем более что кэбмены, не в пример карманникам, в праздники отличаются большей, чем в обычные дни, нерадивостью. Интересно, подумалось мне, а наведут ли когда-нибудь среди них порядок? Или даже тогда, когда по улицам будут, пыхтя и дымя, ездить стаи автокэбов, их мрачные водители в кожаных одеждах будут точно так же презирать несчастных пассажиров, игнорируя их призывы?

Однако опять я впал в меланхолическое настроение, а до Бейкер-стрит было еще далеко. И мне не следовало отдаваться на волю моих мыслей, прежде чем войду в знакомый дом, поднимусь в знакомую гостиную, увижу своего друга в облаке табачного дыма и услышу его голос:

— Я вижу, Ватсон, с вами только что случилась небольшая неприятность…

Глава 1 Д-р Джон Ватсон

В 1878 году я окончил Лондонский университет, получил звание врача и тут же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. По окончании занятий я был назначен ассистентом хирурга в пятый Нортумберлендский стрелковый полк.

…Впрочем, об этом я уже писал в свое время, и, помнится, в тех моих рассказах немало лукавства, от которого я решил избавиться в нынешних мемуарах. Записки, которые я сейчас пишу, не предназначены для посторонних глаз, поэтому здесь я могу позволить себе быть откровенным если не до конца, то все же в большей степени, чем в тех рассказах, которые я писал и которые, пожалуй, еще буду писать для печати.

Итак, я — доктор Джон Г. Ватсон. Вы можете прочитать в справочнике, когда и где я родился, когда и где учился, какие работы написал — справочники в Великобритании издают очень хорошие. Только должен вам сообщить, что далеко не все эти данные являются истинными.

Начнем с того, что родился я двумя годами раньше, чем отмечено в справочнике, да и имя при рождении мне дали совсем другое — Джеймс. Своим собственным братом Джоном (умершим, к несчастью, так рано, но для меня удивительно вовремя) я стал после некоторой весьма неприятной для меня истории, произошедшей в первый год моего обучения в Эдинбургском университете, — о которой я не хочу распространяться, потому что она не делает чести ни моей добропорядочности, ни моему уму; действительно, должен признаться, что я вел себя тогда как молодой и весьма самоуверенный идиот. Добавлю только, что при обнародовании этой истории я потерял бы всякую возможность оставаться в обществе приличных людей, и спасло меня только то, что ко мне снисходительно отнесся декан моего факультета, замявший мое дело и давший мне возможность отбыть в Австралию в качестве помощника судового врача на большом пассажирском судне. Может быть, добрый старик предполагал, что меня соблазнит золотая лихорадка и я предпочту навсегда остаться там, однако осторожность уберегла меня от того, чтобы искать сомнительного счастья в тех краях. Кто знает, если бы я не имел должности на судне, а был просто пассажиром, совершающим невесть в каких целях круиз, смог бы я тогда противиться искушению? Однако меня поддерживала мысль, что я не какой-то там молодой человек из приличной семьи, которого за сомнительное поведение отправили подальше от Англии, а начинающий медик, имеющий возможность посмотреть мир да еще получать за это скромное жалованье. Я вернулся, хотя на пути домой мне и снились золотые самородки, наваленные кучами, будто отвалы простой щебенки.

Джон встречал меня в Саутгемптоне. Мы всегда были привязаны друг к другу, тем более что разница в возрасте была не такой уж и большой. Мы собирались двинуться в Лондон, чтобы продолжить там образование. Мое поведение в Эдинбурге бросало неясную тень и на брата, он, впрочем, не видел в том большой вины, ибо его такие вещи отродясь не тревожили, но он хотел учиться рядом со мной, а я хотел учиться рядом с ним.

Но до начала семестра было еще время, а погода была отличная, и мы решили пару недель провести на море. Поселились мы в небольшом городке, жители которого промышляли в основном рыболовством. Морские купания еще не вошли тогда в моду, сейчас, вероятно, в том городе летом роятся курортники, а тогда было тихо, спокойно, жители были заняты своими делами, а мы бродили по пустынному берегу, купались в свое удовольствие и мечтали о тех временах, когда станем знаменитыми — учеными, писателями, изобретателями — ах, нам совершенно все равно было, кем, одного лишь хотелось — славы. И тень провинности не мешала мне предаваться мечтам наравне с моим братом.

В городке нас почти с самого первого дня прозвали братьями Джи-Джи. «Джи», — с нежностью обращался я к Джону. «Джи», — ласково обращался он ко мне.

Десять дней спустя он заболел.

Он разбудил меня ночью, плача от сильной головной боли, видимо, терпел, пока мог. Я тут же послал хозяйского мальчишку за доктором, а сам принялся делать какие-то компрессы, лихорадочно вспоминая все, что знал из всей нехитрой врачебной практики. Доктор все не ехал, а моя суета причиняла Джону, кажется, почти столько страданий, как и головная боль, и он умолил меня просто посидеть рядом. Когда на рассвете наконец прибыл доктор, измученный Джон лежал в моих объятьях, уже не имея сил плакать, и жаром от него веяло, как от печки.

Джон сгорел в три дня. Кто бы мог подумать, что у юного, полного сил регбиста не выдержит сердце.

Я был потрясен горем. Видимо, я негодяй по самой своей природе, и расчетливость у меня в печенках, если, плача над моим несчастным братом, я назвал доктору для свидетельства о смерти имя Джеймс.

Я никогда не перестану печалиться о моем дорогом брате.

Однако без малейших сомнений я вступил в новую жизнь под его чистым, неопороченным именем. Угрызения совести у меня были. Но они никогда не терзали меня, как гарпии.

Я поступил в Лондонский университет, я в нем учился, я его закончил. Денег у меня было мало, близких родственников, которые пожелали бы помочь мне с покупкой практики, у меня не было, и потому получение специальности военного хирурга было для меня лучшим выходом.

Должность военного хирурга казалась мне весьма удобной для дальнейшей деятельности, только вот афганская война и ранение совершенно не вписывались в мои планы. Тем более в них не укладывался брюшной тиф, который чуть не свел меня в могилу в Пешаваре: в иные минуты мне так и казалось, что я навсегда останусь в Азии. Однако же мне каким-то чудом удалось выжить, и врачи, решив, что в гнилом индийском климате мне не выздороветь, отправили меня в Англию.

И вот на военном транспорте «Оронтас» я снова встретился с полковником М., которого встречал ранее в Афганистане и знал как отличного охотника; он тоже возвращался в Англию и пользовался вынужденным бездельем, чтобы писать книгу об охоте в Гималаях; по деятельности натуры он не умел долго сидеть без дела. В те часы, когда полковник отдыхал от работы, мы сидели рядом на палубе, курили и разговаривали. Сначала наши разговоры касались лишь отвлеченных тем; общих знакомых в Англии, событий в Индии и Афганистане; потом он как-то нечаянно упомянул недавно опубликованную в «Нейчур» статью чиновника, долгое время работавшего в Индии, с которым он был не то мельком знаком, не то обменялся парой писем — я уж не помню; помню только, что разговор о заметке этого чиновника относительно идентификации людей по отпечаткам пальцев навел нас на разговор о преступлениях вообще и о нераскрытых в частности. Я, находясь в несколько благодушном и расслабленном состоянии, позволил себе несколько высказываний, которые полковник М. развил и дополнил; в заключение той беседы мы посмотрели друг другу в глаза и безмолвно, по одним только лукавым взглядам поняли, что являемся родственными душами. Потом мы имели еще несколько бесед, и наши цели и планы обрели четкость и получили определенное направление; перед тем, как судно бросило якорь в Плимуте, мы договорились о способе связи друг с другом, решив в дальнейшем не очень афишировать знакомство и не обмениваться никакими собственноручно написанными документами. Сейчас, вспоминая об этом, я вижу, что тогда ведущую роль в нашем дуомвирате играл полковник М.: он был лет на пятнадцать старше, опытнее, причем его опыт имел несколько специфическое направление; для него ничего не стоило передернуть в карты, причем не ради каких-то финансовых выгод, а просто для удовольствия выиграть; неудивительно, что наше затеянное товарищество на первых порах выглядело — не побоюсь этих слов — как шайка шулеров. Не буду скрывать, что в подобной организации не все устраивало меня: я по натуре не игрок, играть в карты по четко ограниченным правилам мне скучно, а для подтасовок я никогда не считал себя достаточно ловким. (Иное дело бильярд: в условиях большого города это прекрасное занятие, сочетающее в себе физические упражнения с умственными; в деревне же я предпочитаю гольф.)

Я перебрался в Лондон и жил какое-то время в гостинице на Стрэнде, не занимаясь ничем особенным, а просто болтаясь по этому огромному городу, присматриваясь с новым, несколько специальным интересом. М. оставил меня на это время, и мы практически не встречались; однажды в преддверии грядущих доходов он предложил мне в долг небольшую сумму, искренне недоумевая, как можно жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день, однако я отказался; денежные средства мои, разумеется, были весьма скромными, но все же не настолько, чтобы делать долги; я начал подумывать приискать себе жилье более удобное, чем гостиница, и куда более дешевое.

В тот день, когда М. предложил мне кредит, а я пришел к мысли о необходимости переезда, мы встречались с ним в баре «Критерион»: выпили портвейну и перебросились несколькими словами, что со стороны казалось встречей двух едва знакомых людей, потом полковник рассчитался и ушел, а я чуть задержался, чтобы не показываться на улице вместе. Тут кто-то хлопнул меня по плечу; это оказался молодой Стэмфорд, который когда-то работал вместе со мной в одной лондонской больнице; надо признаться, я несколько растерялся и потому приветствовал его с куда большим воодушевлением, чем следовало бы. Мне казалось, что Стэмфорд слышал мой разговор с полковником и сможет впоследствии сделать неблагоприятные для меня выводы. Однако Стэмфорд, поощренный теплым приветствием, поздоровался со мной столь же радостно, хотя в прежние времена я несколько пренебрегал им, считая его простодушным и скучным малым, и я подумал, что он и сейчас не обзавелся друзьями. Он сказал немного возбужденно, что был приятно удивлен, войдя в бар и сразу увидев меня, и я, улыбнувшись, предложил ему позавтракать вместе.

Наш разговор я достаточно подробно описал в других моих записках, с которыми уже знакома читающая публика, однако могу заметить, что, предлагая в качестве компаньона своего знакомого, весьма усердно занимавшегося в лаборатории при больнице, Стэмфорд намекнул, что сам он воздержался бы от соседства с этим человеком: не то, чтобы у него возникали сомнения в порядочности мистера Холмса, однако же оставались некоторые предубеждения по поводу его увлеченности наукой. Стэмфорду казалось, что в своей естественнонаучной одержимости Холмс может дойти до преступления.

Стэмфорд даже не мог предположить, что именно эти его слова еще более, чем все остальные причины, заставили меня желать более близкого знакомства с мистером Шерлоком Холмсом. Богатая фантазия — мой самый большой недостаток, и я уже начал соображать, что увлеченный химик может оказать неоценимую помощь в наших не вполне законных делах. Еще не видев мистера Холмса, я уже составил о нем впечатление как о дилетанте-фанатике, который не видит дальше колб и пробирок, демонстрирующих его завиральные идеи, и который может стать неплохим орудием в наших с М. руках. И факт, что он колотил палкой трупы, чтобы узнать, могут ли синяки появиться после смерти, чрезвычайно меня заинтересовал: было похоже, что придать его исследованиям определенное направление удастся без особого труда.

Увы, а может быть, и к счастью, действительность оказалась совсем не похожей на мои скороспелые измышления. Я полагал увидеть ученого червя, по самые глаза заросшего неухоженной бородой, а увидел высокого подтянутого, спортивного сложения молодого человека примерно моих лет, и во взгляде его, остром и пронзительном, не было и следа той рассеянности, которую я предполагал найти в описанном Стэмфордом фанатике от науки. Напротив, я увидел человека, внешность которого выдавала живой и решительный характер; его энергичность еще более подчеркивала необычайную худобу, при его росте это могло бы показаться признаком болезненности. Я бы не назвал его, как пишут порой в романах, человеком приятным или симпатичным, однако, сразу же почувствовал к нему своеобразное тяготение; после первых же минут знакомства мне захотелось стать его другом. Не буду лукавить: я сразу понял, с каким невероятно интересным человеком столкнула меня судьба, и я не собирался упускать возможность разглядеть его поближе.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на следующее утро мы с мистером Шерлоком Холмсом отправились смотреть квартиру на Бейкер-стрит, которую я из вполне понятных соображений в своих опубликованных записках обозначил номером 221–б. Квартира показалась нам удобной, хозяйка — приятной и добросовестной особой, и мы тут же договорились о найме.

Глава 2 Мой друг Холмс

Я неоднократно описывал Шерлока Холмса и все же должен признаться, что до сих пор не был точен в своих описаниях. Эта недобросовестность имела достаточно серьезные основания. Прежде всего надо учитывать, что впечатление, которое я производил в глазах публики, всегда имело для нас обоих большое значение. В не меньшей степени, чем на его невероятных способностях, авторитет Холмса основан и на моих рассказах, где я выставлял его, если вы можете вспомнить, только в самом выгодном свете. Бывало, конечно, что я показывал его в ситуациях, когда его ум оказывался бессильным перед обстоятельствами, однако и в этих случаях он представал перед читателем во всем своем великолепии.

В этих записках, которые вряд ли когда увидят свет, я могу быть откровенным; здесь я могу высказать то, что не хотел делать достоянием общественности из личных соображений, и, одновременно, попробовать несколько исправить то впечатление о себе и о Холмсе, которое создал в глазах публики из-за соображений рекламного характера. Не надо забывать, что были моменты, когда наше благосостояние зависело от того, какие клиенты заходили в скромную квартиру на Бейкер-стрит: некоторое время, особенно на первых порах, мои побочные доходы были весьма невелики и почти полностью уходили на расширение дела. Впрочем, Холмс имел уже сложившуюся репутацию профессионала задолго до того, как я начал издавать свои рассказы, правда, эта репутация была у него лишь в узких кругах.

Я неоднократно подчеркивал умение Шерлока Холмса делать выводы из мелких, иной раз незаметных фактов; это умение — буквально дар Божий, хотя он утверждал, что его можно достичь каждодневной тренировкой наблюдательности. Холмс гордился этой своей особенностью, и я порой подыгрывал ему, делая вид, что не понимаю, из каких фактов он делает свои блестящие выводы. Между тем, пожив с ним некоторое время, я научился — нет, не делать умозаключения относительно мелочей, но замечать, после подведения итога, те детали, на основе которых он сделал такие выводы. Увы, к моему стыду, я так и не научился делать подобные умозаключения самостоятельно; без острого взгляда Холмса очевидные, по его мнению, вещи часто ускользали от меня.

Безусловно, методы Шерлока Холмса заслуживают самого пристального внимания и требуют куда больших трудов для их описания, чем это делаю я. Иногда он кокетничал своим дедуктивным методом, утверждая, что им может овладеть любой, обладающий мало-мальской наблюдательностью и склонным к теоретическим размышлениям умом; однако в иные дни он признавал, что для этого следует иметь своеобразный талант. Я, что уж тут говорить, подобным талантом не обладал; наоборот, тесно пообщавшись с моим другом, я привык как-то принижать свои способности, подыгрывая ему, когда в процессе расследования ему требовалось поразмышлять вслух. Я прекрасно понимаю эту его привычку: и сам, бывало, иной раз размышлял, работая над очередным рассказом, обращаясь к моей милой Мэри. Постепенно я так научился подыгрывать Холмсу, чтобы его не сбивала с мыслей моя явная недогадливость, и в то же время оставалась возможность покрасоваться передо мной блестящими логическими выводами.

Мне приходилось учитывать его потрясающую наблюдательность и быть тщательным в мелочах; постоянное присутствие рядом пары столь острых глаз являлось для меня огромной дисциплинирующей силой и поводом для каждодневной тренировки в умении заметать следы. Холмс чуть ли не с первых дней знакомства начал демонстрировать мне свои практические знания геологии, когда после моих прогулок по Лондону мог без труда указать по пятнам грязи на башмаках и брюках, в каких районах города я побывал. Естественно, что мне пришлось иметь это в виду и в дальнейшем не говорить, что я весь день гулял по Гайд-парку, если мои брюки прямо-таки кричали о том, что я только что с вокзала Ватерлоо.

Другим предметом его гордости — и, на мой взгляд, несколько преувеличенной — было умение перевоплощаться с помощью грима и костюмов в каких-то подозрительных типов. Иной раз это получалось у него хорошо, отрицать не стану; однако же уверенность, что со своим более чем шестифутовым ростом он может переодеваться в кого угодно, казалась мне немного смешной. Как сейчас помню день, когда он вырядился старухой. Бывают, разумеется, старухи гренадерского роста, но знали бы вы, как они выделяются в уличной толпе, пусть даже и в Лондоне, где ко всяким зрелищам привыкли! Что же до способности превращаться в кэбменов или вокзальных носильщиков, тут я не могу не отметить его успехов: он часто оставался для меня неузнаваемым — но до той минуты, пока не открывал рот; после нашего многолетнего соседства ему достаточно было кашлянуть в битком набитой комнате, чтобы я знал, что мой друг здесь.

Признаться, я и сам иной раз не брезговал переодеваниями. Это полезное искусство в нашем огромном городе: стоит надеть потертый костюм и потерять вид джентльмена, как на улицах тебя никто не замечает; самое приятное, что перестают надоедать всякие оборванцы, от которых в наше время нет прохода приличному человеку.

Однако и это имело свои дурные стороны: шатаясь по докам и портовым районам, Холмс всегда рисковал подцепить какую-нибудь опасную болезнь, и, я полагаю, именно его изыскания, связанные с перевоплощениями, которые он проводил на самом дне общества, привели к тому, что милейшая миссис Хадсон, наша долготерпеливая хозяйка, заболела сыпным тифом. Я еще помню случай, когда Холмсу пришлось лечиться от чесотки, которую он подцепил, общаясь с какими-то подозрительными типами.

Глава 3 Линдсей

Прошло несколько лет с тех пор, как я познакомился и стал жить в одном доме с Шерлоком Холмсом; все это время наши дела практически не пересекались; я могу лишь отметить, что для человека того сорта, каким полагал себя Холмс, его ненаблюдательность по отношению ко мне была поистине невероятной.

Его доходы росли по мере распространения его славы, и он, похоже, считал, что и мои доходы тоже увеличиваются пропорционально. Так, в принципе, оно и было, хотя объяснить, откуда у меня берутся деньги, я бы не смог. Однако меня никто не спрашивал, и я делал вид, что как-то ухитряюсь прожить на свою пенсию и выигрыши в бильярд. Должен признаться, что с 1883 года у меня появился еще один источник дохода — в тот год приняли мой первый рассказ, между прочим, имевший несколько скандальный резонанс, и с той поры я не то чтобы привык к чекам в своей скромной почте, но, по крайней мере, не впадал уже на несколько дней в очарованно-бестолковое состояние, когда обнаруживал столь приятное вложение. К слову сказать, первые мои рассказы совершенно не относились к Холмсу и его расследованиям, и первое из его приключений, которое я несколько претенциозно назвал «Этюдом в багровых тонах», издательство обещало опубликовать в 1887 году. О нем я и хочу сейчас рассказать.

В этом году я вновь встретил мисс Верити Линдсей.

Произошло это так: я шел по Оксфорд-стрит, направляясь домой, и увидел, что в нескольких шагах от меня молодая дама, увлеченно разглядывавшая витрину магазина, уронила зонтик. О, если бы я не был таким джентльменом и прошел мимо, сделав вид, что не заметил этого! Впрочем, зная теперь Верити, могу уверить вас, что я бы все равно не минул ее сетей: уж если она чего-то страстно желала, то добивалась этого с упорством, достойным лучшего применения.

Меня горячо поблагодарили за услугу, восторженно узнали, отвели в тихий уголок и закидали вопросами об общих знакомых. Что делать? Я был обречен. Я проводил Верити до дому, познакомился с ее квартирной хозяйкой и не успел опомниться, как после чая и кексов оказалось, что я просто обязан сопровождать Верити и ее подругу — довольно милую девушку, надо признать, но тихую, как мышка, — в театр. Чувство самосохранения настоятельно советовало бежать куда-нибудь на край земли, в Йоркшир или Корнуолл, но, к сожалению, Верити это предвосхитила.

О, Верити была шантажисткой, а меня, увы, было чем шантажировать. Я уже упоминал о неприятной истории в Эдинбурге — оказалось, Верити в курсе нее и даже владеет некоторыми доказательствами, которые я так опрометчиво оставил на месте преступления. Главной уликой были мои часы — вернее, часы моего отца. Верити показала мне их издали, но когда я попытался их отобрать, выкинула в окно, под которым стояла подруга — Серая Мышка. Мышка вскочила в поджидавший ее кэб и мигом исчезла. Итак, не имея другого выхода, я сдался на милость победителя.

Верити нужен был я. Я не подозревал у себя никаких романтических черт, однако же оказалось, что в глазах Верити обладаю их полным набором. Она страстно желала заполучить меня в мужья — и тогда, в Эдинбурге, и сейчас, случайно встретив меня в Лондоне, она не поверила глазам, так как считала меня умершим, но все же выследила меня до самого дома, а потом подстроила случайную встречу. При этом ее не смущали мои уверения, что жить нам придется на какие-то жалкие двести фунтов в год — мою пенсию; она была весьма высокого мнения о моих способностях и пребывала в уверенности, что нищенствовать мы не будем.

Что ж, мы поженились. Холмс на нашей свадьбе не присутствовал, у него были какие-то дела на континенте, впрочем, он не забыл поздравить нас телеграммой.

Как я и ожидал, семейная жизнь не принесла мне удовлетворения, однако же я не предполагал, что она окажется совсем нестерпимой.

Верити совершенно не умела управлять прислугой, служанка была настоящей неряхой, кухарка ничуть не лучше и вдобавок с постыдной регулярностью прикладывалась к бутылке, а готовить хоть мало-мальски пригодную пищу не умела: вся ее стряпня была удивительно безвкусной и жирной, и разве что в кофе я не находил кусков жареного бараньего сала. Верити, к слову сказать, обладала отменным аппетитом, хотя и оставалась стройной, несмотря на количество поглощаемой еды; при этом ее не очень беспокоило качество приготовленного. Мне же после перенесенного в Индии брюшного тифа домашние обеды представлялись чистейшим ядом, поэтому я был вынужден постоянно питаться в клубе. Видит Бог, я бы там и ночевал…

Верити курила. У нее имелась маленькая трубочка — примерно на одну-две затяжки — и с очень длинным мундштуком. Ее табак благоухал духами и французским вином, но никак не табаком: когда она курила, мне казалось, что я нахожусь в индийском храме. Поймите меня правильно, я не против того, чтобы женщина курила; когда я был еще студентом, я проходил практику у одного врача, жена которого после обеда оставалась с нами и, пока мы под портвейн выкуривали по трубке, сама курила сигару. Однако должен признаться, что у Верити манера курить была неимоверно раздражающей: она размахивала своей трубкой, чубук мотался перед моими глазами, и я порой всерьез жалел, что так и не обзавелся очками — впрочем, спасли бы мои глаза эти очки!

К тому же Верити занималась теософией, и вот этого я понять не мог. Женщина-теософ для меня нечто более противоестественное, чем черный свет или горячий лед. Слушать разглагольствования о высоких материях было поистине невыносимо. Я сам человек не без образования, и то, что излагала Верити, начитавшись сомнительных брошюрок, представлялось мне такой чушью, что постоянно хотелось начать возражать, но приходилось удерживаться: при малейшей попытке противоречить в столь важных для нее вопросах Верити теряла самообладание и готова была чуть ли не плеваться. Увы, должен признать, моя жена далеко не всегда вела себя как настоящая леди.

В довершение ко всему Верити клеветала на свою мать, намекая знакомым, что является дочерью русского Великого князя. Когда она начала требовать от меня, чтобы я называл ее изысканным именем Вера, моему терпению пришел конец.

По счастью, у нее имелась тетка, которую Верити обожала до такой степени, что стоило той чихнуть, как моя жена срывалась с места и ехала ее проведать. Я человек не мелочный, однако же должен заметить, что любящая племянница, выходя замуж, не получила от тетки в подарок даже грошовой ложки. Я заподозрил было, что эта старая скряга обещала Верити щедрое наследство, но после проведенного мою расследования выяснилось, что старая леди живет весьма скромно на небольшою ренту и никакими сокровищами не обладает. Я благословлял старушку и ее слабое здоровье: они стали причиной многих счастливых деньков, которые я встречал с такой радостью, как школьник каникулы; к примеру, после свадьбы жена подарила мне три недели свободы, которые я использовал самым лучшим образом: съездил в Лион, чтобы забрать оттуда заболевшего Холмса, изнурившего себя очередным расследованием, доставил его в Лондон, еле живого от нервного и физического истощения — уверен, что за два месяца он вряд ли более пяти раз как следует поел, — а потом напросился в гости вместе с ним к полковнику Уэйтеру, моему бывшему афганскому пациенту, который снял дом в Суррее. Это была восхитительная неделя, и даже то, что Холмс и здесь нашел преступление по своему вкусу, не испортило эти дни.

Глава 4 Я совершаю убийство

Естественно предположить, что подобное положение вещей не могло меня устраивать, однако же Верити не оставляла мне иного выхода, кроме как терпеть и смиряться. В мечтах я лелеял жутчайшие способы казни, которым предавал Верити; можете поверить, многие из этих способов сделали бы честь фантазии любого из писак, сочиняющего бульварные романы, настолько они были изощренны и кровожадны. Однако что толку было предаваться мечтам? Верити прочно держала меня на крючке.

Так я промучился год, лишь изредка благословляя тетку, болезненность которой доставляла мне такую приятную и — увы! — такую быстротечную возможность снова пожить на Бейкер-стрит, ощущая себя холостяком, не обремененным ни женой, ни домом, ни практикой.

Кстати, о практике. В одном из своих рассказов, относящихся к тому периоду моей жизни, я писал, что купил практику задешево, воспользовавшись тем, что преклонные года и слабое здоровье моего предшественника свели ее почти на нет; на самом же деле хитрый старикашка отнюдь не был слабоумным и не желал уступить ни единого шиллинга; в конце концов пришлось согласиться на его цену, поставив все-таки условие — плачу я ему одну сумму, а звучать везде будет другая, в несколько раз меньшая. Почтенный старикан и сам был женат, обладал многочисленной родней и понял меня с полуслова. Он хитро и, надо признать, довольно мерзко подмигнул мне, когда мы ударили по рукам, и сделка наконец была заключена. И, слава Богу, мне не пришлось объяснять ни Холмсу, ни Верити, откуда у меня деньги на то, чтобы сделать эту покупку.

Доходы с практики были невелики. Верити, как я уже упоминал, оказалась хозяйкой довольно бестолковой, денег постоянно не хватало, но я был тверд и не трогал поступлений со стороны — от полковника М., даже когда Верити, размахивая своей трубкой, начинала укорять меня нашей нищетой. Оберегая глаза от мечущегося в воздухе чубука, я укрывался в кабинете и, если у меня не было в тот момент пациентов, просто писал рассказы. К моей литературной деятельности Верити относилась терпимо, потому что это начинало приносить вполне материальные плоды. К слову сказать, писать мне вообще-то хотелось о чем угодно, только не о Холмсе, тем более что и «Этюд в багровых тонах» прошел как-то не замеченным публикой. Однако когда я запирался в кабинете, прячась от летающего чубука и высокого, чтобы не сказать визгливого, голоса своей супруги, все замыслы неуловимо выскальзывали из головы и единственное, на что я был способен — это скучно и без всякой фантазии пересказывать то, чему был свидетелем, когда проживал на Бейкер-стрит с моим незаурядным другом. Даже странно, что эти рассказы стали пользоваться таким успехом у читающей публики.

Холмсу, надо заметить, мои рассказы не нравились так же, как и мне, хотя и по другой причине. Оставаясь равнодушным к литературным достоинствам, он отмечал, что я вновь и вновь концентрирую внимание читателя на второстепенных мелочах, опуская в своем повествовании детали чрезвычайно важные.

Моей же супруге эти рассказы представлялись чем-то неправдоподобным, насквозь вымышленным, и она порой упрекала меня — мол, что я пишу скучные новеллы о среднем классе, вместо того чтобы выдумывать скандальные анекдоты об аристократах. Деньги, однако, которые высылали издатели, она проматывала в одно мгновение.

Возможно, именно очередной чек привел Верити в столь хорошее расположение духа, что однажды весной она испугала меня непривычной игривостью. Я успел вовремя вспомнить, что сегодня нашему супружеству исполнился ровно год. Я попросил ее минуточку подождать, вышел в кабинет и вернулся с припасенным на подобный случай подарком — колечком с рубином. Верити пришла в еще больший восторг и — то ли под влиянием чувств, то ли с заранее обдуманным намерением преподнесла мне сверточек, кокетливо перевязанный золотистой ленточкой.

Этим подарком она подписала себе смертный приговор.

В нарядной обертке под золотистой ленточкой были мои часы — те самые, которыми Верити держала меня на крючке.

Она была уверена, что теперь я никуда от нее не денусь.

Зато я теперь твердо знал, что скоро освобожусь.

Когда речь идет об убийствах, совершаемых врачами, чаще всего вспоминают об отравлениях, а когда вспоминают об отравлениях, чаще всего вспоминают о мышьяке. Мне пришлось тут же оставить мысль о мышьяке именно потому, что этот яд у всех на слуху и симптомы отравления способен распознать любой врач. К тому же Верити принимала в малых дозах мышьяк для лечения модных болезней — анемии и неврастении, и в случае ее внезапной смерти в первую очередь было бы заподозрено отравление мышьяком.

Однако я недаром грезил о смерти Верити целый год. Более того, в моем кабинете в шкафчике с медикаментами стояла небольшая бутылочка с белым порошком, снабженная этикеткой: «Глистогонное. Применять строго по рецепту».

Я мог быть уверен, что этот яд мало кому известен: в литературе я упоминаний о нем не встречал, досужих разговоров о нем тем более не слышал да и сам-то узнал о нем, когда один мой пациент, борясь с глистами у своего сенбернара, несколько переусердствовал. Жаль сенбернара, красивая была собака, для ее хозяина так и осталось тайной, почему пес сначала облысел, а потом сдох; а я взял порошок на заметку и произвел несколько опытов над бездомными собаками. Эффект был поразительный! Все они, от болонок до догов, в зависимости от дозировки и веса, в течение одной-двух недель умирали, потеряв при этом изрядную долю шерсти. При этом при вскрытии никаких патологических изменений в организме я не обнаруживал. Все эти эксперименты я производил в лаборатории той самой больницы, где познакомился с моим другом Холмсом.

На основе своих опытов я пришел к соответствующим выводам, но, порывшись в картотеке ядов Холмса, не обнаружил ни одного упоминания о подобных прецедентах в криминалистической практике.

А посему коварный план, вопреки моему желанию, к моменту возвращения часов созрел в моем мозгу полностью.

Теперь следовало подождать пробного момента. Я выбрал день, когда Верити получила очередное послание от любимой тетушки с призывом о помощи. Она мигом собралась, и я уже было испугался, что она уедет не пообедав, но расписание поездов позволяло, а ее аппетит на том настаивал, и содержимое заветной бутылочки перекочевало в суп и баранье рагу. Потом Верити уехала, а я перебрался на Бейкер-стрит и стал ожидать вестей.

Первым пришло письмо, в котором Верити сообщала о простуде, которую, очевидно, подхватила в поезде: весна выдалась холодной, с резким ветром, в этом не было ничего удивительного. Я немедленно выслал ей ответ, в котором давал несколько медицинских советов и настаивал на том, чтобы Верити берегла себя от сквозняков. Следующее письмо было более оптимистичным: Верити сообщала, что простуда почти прошла и она скоро вернется домой. Она действительно скоро вернулась, но еще в дороге ей стало хуже, и домой она прибыла совершенно разбитой. Я немедленно вызвал врача-соседа, который нередко подменял меня, когда я переселялся к Холмсу, и мы вдвоем пришли к выводу, что недолеченная простуда перешла в воспаление легких.

Мы долго и усердно лечили пневмонию, однако чем дальше, тем больше силы оставляли Верити, и не прошло и восемнадцати суток, как я стал вдовцом.

У моего коллеги не возникло и тени сомнений в том, что смерть Верити была совершенно естественной; в должный срок ее похоронили, и с чувством большого облегчения я начал расставаться с семейной жизнью. Прежде всего я рассчитал кухарку. Потом продал практику — ниже той цены, которую я уплатил старому доктору, но все же много выше той, которая была номинально объявлена. В конце концов я рассчитал служанку и вернулся на Бейкер-стрит в свою старую комнату.

Какое-то время — месяц или два — я еще опасался, что Верити оставила где-нибудь — у адвоката или у своей подруги, Серой Мышки, — компрометирующие меня бумаги. Но время шло, все было тихо, и я осмелел до такой степени, что однажды показал часы Холмсу. Началось с того, что в тот день Холмс, демонстрируя умение наблюдать и логически мыслить, сделал вывод, что я сегодня заходил на почту на Уинмор-стрит посылать телеграмму. Поскольку на почту я заходил, чтобы послать телеграмму полковнику М., мне это замечание не очень понравилось, сразу показалось, что я сделал оплошность, чем-то выдал себя. Чувство опасности, похожее на холодок между лопатками, подстегнуло меня вынуть из кармана часы и протянуть Холмсу:

— У меня есть часы, они попали ко мне недавно. Будьте так добры, скажите, пожалуйста, каковы были привычки и характер их последнего хозяина?

Возможно, вы помните, каков был ответ моего друга, этот эпизод я описал в одной из своих историй о нем. Надо заметить, что в повести я пощадил Холмса; на самом же деле его выводы были далеки от истины.

Он предположил, что ранее часы принадлежали моему отцу — в этом он не ошибся, а потом перешли к моему старшему брату — вот здесь логика ему изменила, так как моим старшим братом был я сам. Было неприятно услышать о самом себе такое:

— Ваш брат был человек очень беспорядочный, легкомысленный и неаккуратный. Он унаследовал приличное состояние, перед ним открывалось хорошее будущее. Но он все промотал, жил в бедности, хотя порой ему и улыбалась фортуна. В конце концов он спился и умер…

Не надо было обладать талантами моего друга, чтобы заметить, как на меня подействовало подобное умозаключение. С присущей ему мягкой деликатностью Холмс извинился, добавив, что он ничего не знал о существовании моего брата.

Его извинения позволили мне собраться с духом и подтвердить его выводы; если бы я ответил, что он попал пальцем в небо, Холмс из самолюбия стал бы доискиваться, в чем ошибка; вместе с тем я попросил его объяснить, на основе каких фактов он пришел к таким выводам.

— Если вы внимательно рассмотрите тыльную сторону часов…

Мы рассмотрели.

Я вынужден был признать, что все очень просто. И, разумеется, не стал говорить, что неаккуратностью отличалась Верити, у которой в сумочке разве что булыжники не водились. В ломбард часы относила тоже она, считая это вполне надежным местом, чтобы прятать их от меня, и не забывала их вовремя выкупать и перезакладывать. Что же касается царапин вокруг отверстия для ключа, то их оставила подружка Верити, Серая Мышка, в те времена, когда Верити доверяла ей хранение часов и, естественно, право заводить их вечерами. Серая Мышка вовсе не была алкоголичкой — она просто была ужасно близорукой и не носила ни очков, ни пенсне, у нее не тряслись руки — она просто толком не видела, куда должен попасть ключ.

Я, разумеется, не мог ему об этом сказать.

А он, поскольку по своему обыкновению хандрил в дни безделья, потянулся за несессером со шприцем и ампулами, однако же тут появилась наша хозяйка, неся на медном подносе визитную карточку.

И несколько минут спустя я впервые увидел Мэри.

Глава 5 Сокровища моей Мэри

Эта история начиналась обыкновенно: клиентка, которой понадобилось сопровождение на этот вечер, несколько таинственное письмо и довольно странный рассказ об исчезновении отца.

Встреча с Тадеушем Шолто как будто бы все объяснила. Однако убийство его брата и пропажа сундука с сокровищами придали делу совсем иной оборот, события начали развертываться с ошеломляющей быстротой. Пожалуй, за последние годы у меня не было столь суматошных ночи и утра. Я помогал Холмсу, когда он исследовал путь, которым злоумышленник проник в дом, я отвозил домой мисс Морстен, я ездил за собакой, мы продолжали вместе с Холмсом преследование до самой реки, и только где-то около девяти утра, совершенно разбитый и утомленный бурно проведенной ночью, я вернулся вместе с Холмсом домой и смог позавтракать и — о блаженство! — принять ванну. Вскоре я заснул, убаюканный тихой дремотной мелодией, которую для меня сыграл на скрипке мой друг, и проснулся только к вечеру; меня не разбудил даже визит предводителя команды беспризорников и его разговор с Холмсом.

Я ничем не мог помочь моему другу; расследование на данном этапе притормозилось, оставалось только ждать. Поэтому я решил навестить пока мисс Морстен и заодно по просьбе Холмса отвез обратно собаку, которая сослужила нам такую большую службу.

Мэри уже ночью понравилась мне, но сейчас просто покорила сердце тем, что, ничуть не заботясь, будут ли найдены сокровища, беспокоилась о судьбе арестованного нашей доблестной полицией Тадеуша Шолто.

Когда я покинул мисс Морстен, уже сильно смеркалось. Я вышел на улицу и оглянулся, нет ли поблизости кэба. Неподалеку как раз стоял один экипаж. Подозвав его, я открыл дверцу и обнаружил, что кэб вовсе не пуст. Однако сидевший внутри человек проговорил знакомым голосом:

— Садитесь, доктор, садитесь.

Я узнал голос полковника М.

Я сел в экипаж, удивляясь столь необычной встрече.

— Прошлой ночью вы были в доме Бартоломью Шолто, — сказал полковник.

Я был неприятно поражен.

— Вы следили за мной?

— Нет, — досадливо ответил М. — Мои люди следили за Тадеушем Шолто. Я… я уже лет девять имею интерес к этому семейству.

— Из-за сундука с сокровищами?

— Ах так? Вам известна эта история?

Мне пришло в голову вполне логичное соображение.

— Помилуйте, полковник, — вскричал я. — Уж не вы ли…

— Я не убивал Бартоломью Шолто, если вы это имеете в виду, — сказал полковник. Смешно сказать, но последние лет пять я был уверен, что сокровища у Тадеуша.

— Так вы знаете о сокровищах? Тоже пять лет? Пятнадцать?

— Пожалуй, все двадцать, — невозмутимо ответил полковник. — Что вы так смотрите на меня? Я имею такое же право на эти сокровища, как и старик Шолто. Джонатан Смолл доверил тайну клада нам обоим. Наивный глупец надеялся, что мы взамен поможем ему бежать с каторги. Шолто вывез сокровища в Англию, а я тем временем придумал, как мне казалось, хитрый ход, чтобы прибрать к рукам весь клад целиком. Я подкупил слугу-индуса, договорился с ним о плане действий и однажды явился к Шолто якобы делить клад. Я хорошо знал характер майора Шолто; мне ничего не стоило вызвать у него вспышку гнева — кончилось тем, что Шолто счел меня мертвым, а индус превратил мою мнимую смерть в повод, чтобы обвинить хозяина в совершении преступления…

— Но послушайте! — воскликнул я. — В том рассказе, который передал нам Тадеуш Шолто со слов своего отца, речь шла вовсе не о вас!

— А вы никогда не пробовали жить двойной жизнью? — спросил М. — В некоторых случаях это довольно удобно.

— Но, полковник, получается, что мисс Морстен — ваша дочь.

Он пожал плечами.

— Она получила неплохое воспитание, сейчас находится под присмотром благонравной дамы, ведет скромную и незаметную жизнь, приличную для молодой девушки, — сказал полковник. — Девушек вовсе не следует баловать большими деньгами, деньги лишь приманивают к ним охотников за приданым, а то и вовсе безнравственных хлыщей. Разумеется, будь у меня сын, мне пришлось бы дать ему приличное содержание и позаботиться о его карьере.

Подобный взгляд на воспитание детей вовсе не удивил меня; я уже слышал ранее, как полковник высказывался в таком духе. Однако были еще вопросы, которые мне хотелось задать полковнику М.

— Я так и не узнал, где старик Шолто прятал сундук, — отвечая на мой вопрос, сказал М. — Если бы я знал, все было бы куда проще. А так через посредство моего сообщника мне перепадали жалкие крохи. Четыре года я пытался выследить, откуда Шолто достает драгоценности, чтобы откупаться от слуги. Между тем стало известно, что Смолл все-таки бежал с каторги и тоже выслеживает сокровища. Потом майор Шолто умер, и за поиски с азартом взялись его сыновья. Некоторое время я наблюдал за этим с большим интересом, потом во мне зародились некоторые сомнения. Что касается Бартоломью, его поведение казалось мне вполне добросовестным, а вот что касается его брата… Почему Тадеуш, еще не найдя сокровищ, прямо-таки настоял, чтобы Мэри ежегодно посылали по большой, отличного качества жемчужине, если они ничего не нашли? Потом это его странное обиталище в трущобах Лондона — не все с этим чисто, поверьте мне. И привычки у него э-э… весьма экзотические — с чего бы это? Я бы понял их где-нибудь в Индии. В Англии это несколько накладно. Поэтому я и решил, что Тадеуш втайне от брата нашел сундук, однако же тратить сокровища не очень спешит, чтобы не афишировать находку. События прошлой ночи заставляют смотреть на происходящее иначе. Следовало не упускать из виду Пондишери-Лодж. Смолл же продолжал следить — и сундук достался ему.

Мне все еще было непонятно, кто такой этот беглый каторжник Смолл, но выяснить это не удалось, хотя я догадывался, что именно его Холмс назвал человеком на деревяшке; полковник между тем был не в настроении давать пространные объяснения, а, наоборот, склонен был как можно подробнее расспросить меня о действиях и выводах Холмса.

Он услышал, что Смолл скрывается где-то на Темзе на катере «Аврора», и, усмехнувшись, сказал, что катер найти легче, чем человека. Я понял, что он собирается предпринять собственные поиски, однако подумал, что у команды полковника куда меньше шансов найти «Аврору», чем у «нерегулярных частей с Бейкер-стрит». Мальчишки есть мальчишки: они проникнут туда, куда взрослый не сунется, да и азарта и энергии у них куда больше, чем у взрослых. Я мог бы заключить пари, что Холмс опередит полковника, тем более что Холмс уже имел полсуток форы; так оно и получилось.

Впрочем, хотя Холмс и настиг Смолла, сокровища не достались ни ему, ни полковнику М. — Смолл успел выбросить все в реку. Полковник был вне себя, когда узнал об этом. Я же внимательно изучил карты этого участка реки, поразмышлял несколько дней и предложил полковнику организовать компанию по расчистке дна Темзы. Полковник какое-то время сомневался, будет ли от этого толк: все-таки огромные расходы на землечерпалку, на сита, через которые следовало просеивать речную грязь; также проблемы с людьми, которые должны были исполнять эти работы.

Тем не менее компания была организована. Она называлась «Крафт и сыновья», но Крафт, сам, к слову, сыщик Скотланд-Ярда в отставке, ничего не знал о главной ее задаче. Было приобретено необходимое оборудование, был взят подряд на расчистку речного дна и углубление фарватера. Разумеется, накладные расходы были велики, разумеется, со дна реки нам удалось поднять далеко не все, что выкинул Джонатан Смолл, однако затея себя оправдала; цена сокровищ была слишком велика, и выгоды были значительны. К тому же, надо заметить, помимо индийских драгоценностей со дна Темзы были подняты предметы, которых заведомо не могло оказаться в сундуке майора Шолто, например сверток из полусгнившей клеенки, все содержимое которого составляли в основном кроны и полусоверены на общую сумму в сто тридцать пять фунтов, или же грязное пальто, все карманы которого оказались набиты столовым серебром.

Глава 6 Я — Джек Потрошитель?

Затея с землечерпалкой, естественно, не могла оправдать себя в одну-две недели, и если в предыдущей главе я пересказываю события в двух торопливых абзацах, то только потому, что когда этот мой план начал претворяться в жизнь, все мысли мои были заняты совсем другим делом. Под вопросом стояла не только моя честь и репутация, но также свобода и сама жизнь.

Началось все шестого августа, около полуночи, хотя непосредственно меня эти события коснулись лишь десятого сентября. Вероятно, начнись эта нелепая суматоха раньше, я бы сошел с ума.

В тот хмурый сентябрьский день я был дома на Бейкер-стрит один, собираясь пойти на два-три часа в клуб, а потом заехать за мисс Морстен, чтобы отправиться вместе с ней в театр. Холмса уже несколько дней не было в Англии — у него снова были дела на континенте.

Поэтому я сильно удивился, когда наверх поднялась миссис Хадсон — наша квартирная хозяйка — и сказала, что пришел Лестрейд.

Я удивился:

— Вы сказали ему, что мистера Холмса нет дома?

— Инспектор Лестрейд желает видеть именно вас, доктор, — ответила миссис Хадсон.

Я удивился еще больше, но попросил хозяйку пригласить инспектора.

Лестрейд вежливо осведомился, нет ли новостей от Холмса, но я видел, что пришел он вовсе не за этим.

У меня было возникла мысль, что Лестрейд каким-то образом узнал о моих незаконных делишках, но он почему-то спросил, не был ли я позавчера вечером в Сити?

— В Сити? — переспросил я. — Скорее в Ист-Энде. Я навещал университетского приятеля, которому не очень повезло в жизни. Вышел от него довольно поздно, уже за полночь, пешком дошел до Финсбери-Серкус — только там нашел кэб — и вернулся домой.

Лестрейд выслушал меня, а потом спросил:

— Вы что-нибудь тогда видели?

Я пожал плечами.

— Разумеется, что-то я видел. Вопрос только, что именно вас интересует?

— Разве вы не читали газет? — спросил Лестрейд.

Я застыл. Газеты я читал, но смерть Энни Чэпмен воспринимал как-то отдельно от своего визита в Ист-Энд.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что я был где-то рядом с местом убийства? Это ведь произошло где-то там, на границе Сити и Ист-Энда?

— Совершенно верно, — подтвердил Лестрейд. — Не могли бы вы дать имя и адрес вашего друга?

Я, разумеется, не стал отказываться, назвал и имя, и адрес и объяснил, что мой приятель, находясь в крайне стесненных обстоятельствах, повредил ногу и, не имея в Лондоне никого из родственников, обратился за помощью ко мне. Он подозревал перелом — боль была сильнейшая, ступить на ногу он не мог, однако я, приехав, установил, что тут всего лишь вывих. Я еще посидел у него часа два, уговаривал отправиться в больницу, где за ним, по крайней мере, будет уход — его квартирная хозяйка казалась мне в этом отношении совершенно ненадежной — явно приверженной к спиртному, очень неряшливой. Кончилось тем, что я уговорил его принять якобы в долг пять фунтов и поспешил домой.

— О вас сообщил кэбмен, — сказал Лестрейд.

Я не удивился, уже зная, в чем, собственно, дело. После того как 31 августа там же, у Финсбери-Серкус, было найдено тело проститутки Мэри Энн Николз, дело неожиданно попало под правительственный контроль. Оказалось, что это преступление уже не первое — менее четырех недель назад, 6 августа, в Ист-Энде уже было обнаружено тело тридцатипятилетней проститутки Марты Тернер, изувеченной подобным же образом. Все указывало на то, что действовал тот же преступник. Поэтому после второго убийства начальник полиции Джеймс Монро объявил о премии в сто фунтов за сведения, которые могли бы способствовать поимке убийцы. Неудивительно, что, узнав о третьем убийстве, кэбмен поспешил донести полиции о подозрительном ночном пассажире.

— Бог мой, инспектор, — проговорил я. — Неужели вы могли подумать, что я замешан в этом ужасном преступлении?

Лестрейд пожал плечами.

— Такова моя работа, — сказал он. — Я обязан проверять все поступившие сообщения. Наоборот, я бы получил взыскание, если бы не зашел к вам.

— Но… послушайте, ведь в сегодняшней газете мистер Монро заявил, что убийца скрывается в Уайтчепеле!

Лестрейд снова пожал плечами и сказал недовольно:

— Наш начальник может заявлять что угодно. А мы бегаем, как легавые собаки.

После его ухода я еще раз, более внимательно, просмотрел вчерашние и сегодняшние газеты. Огромные заголовки, отчеты о всех трех убийствах, сообщения сотрудников Скотланд-Ярда и — много, слишком много — очевидных домыслов журналистов.

Я посвятил газетам в тот день весь досуг, в клуб так и не попал, сразу поехал к моей Мэри и отправился с ней в театр.

Неделю спустя с континента прибыл Холмс, но история с убийствами проституток его не заинтересовала. Свежих следов преступлений уже не было, их давным-давно затоптали полицейские и журналисты, черпать же сведения из газет было бессмысленно — ознакомившись с ними, Холмс с раздражением заявил, что с тем же успехом можно составить себе мнение об этих убийствах, прочитав, скажем, Ветхий Завет.

Потом разговоры о них начали затихать, пока однажды утром, читая газеты, Холмс в раздражении не воскликнул, отбросив «Таймс» в сторону:

— Наша полиция впадает в маразм!

Я поднял газету и посмотрел, что могло вызвать раздражение Холмса. Тот между тем, просматривая «Дейли газет», с отвращением проговорил:

— И здесь то же самое. Положительно, наша полиция представляет собой пример вопиющей некомпетентности!

— О чем вы? — спросил я.

Холмс ткнул в факсимильную копию какого-то письма, опубликованную в «Дейли газет». В «Таймс» было точно такое факсимиле.

«Я, как и прежде, занимаюсь разборкой со шлюхами и не остановлюсь, пока не сяду. Последнее дельце выгорело просто великолепно. Я не дал этой бабе даже пикнуть. Как, интересно, вы сможете меня поймать? Я люблю свою работу и перейду к новым делам. Вы скоро обо мне услышите. Когда пойду на следующее дело, отрежу бабе уши и пришлю в полицию. Мой нож остер. Всего хорошего. Преданный вам Джек Потрошитель».

— Монро надеется, что кто-нибудь опознает почерк! — с сарказмом сказал Холмс. — Да, конечно, если этот самый Джек Потрошитель все время пишет левой рукой.

Я внимательно изучил образец почерка.

— А на мой взгляд, это нацарапал какой-то субъект, едва ли часто упражняющийся в каллиграфии. Вряд ли он долго посещал школу. И этот жаргон…

— Эту записку написал человек, который имеет привычку нанизывать слова в предложения — держу пари, что это профессиональный газетчик. Обратите внимание, что все фразы выстроены в соответствии с определенной логической схемой. И обратите внимание на буквы «эм» и «дабл-ю». Они прямо-таки выдают человека, знакомого со стенографией, даже если он и пишет левой рукой, — сказал Холмс. — Эта записка — подлог самого дурного вкуса, Ватсон. Разве не отвратительно сочинять подобные опусы для того, чтобы разогреть погасший интерес к нераскрытому преступлению?

— Вот вы бы и взялись его раскрыть, — заметил я.

Холмс негодующе фыркнул:

— Я достаточно высоко себя ценю, чтобы тратить время на поиски опьяневшего от крови сутенера.

— Но это же настоящий сумасшедший!

Холмс покачал головой:

— Этот субъект, без сомнения, с патологическими сдвигами в психике, но все же вполне вменяемый. Без сомнения, он знает, чего хочет.

Наш разговор происходил двадцать девятого сентябри утром, в девятом часу. Когда Холмс ушел по своим делам — он вел в то время не очень, в общем-то, интересное дело об установлении личности — на Бейкер-стрит неожиданно приехала Мэри Морстен. Я был рад ее видеть, но она была огорчена отсутствием Холмса, потому что ее школьная подруга срочно нуждалась в помощи. Я все же уговорил дам выпить чаю с кексом, который испекла миссис Хадсон, наша заботливая хозяйка, и изложить свое дело мне — возможно, я сумею справиться с ним не хуже Холмса. Дело, собственно, оказалось пустяковым — Холмс взялся бы за такое разве что из любезности к мисс Морстен, к которой, он знал, я питаю нежные чувства. Подругу Мэри, миссис Уитни, беспокоило исчезновение мужа, однако ничего таинственного в его исчезновении не было. Мистер Уитни — весьма приятный и вполне достойный молодой человек — начитавшись кое-каких книг, увлекся, как экспериментом, курением опиума и, к сожалению, так и не смог прекратить это занятие раньше, чем оно превратилось в пагубную привычку. Он начал пропадать в низкопробных притонах Ист-Энда — миссис Уитни даже знала, какой именно притон он посещает чаще других, но появиться там порядочной женщине было попросту невозможно, и ей была необходима помощь мужчины.

— Зачем же вам ждать Холмса? — спросил я. — Я сейчас же поеду в Ист-Энд и разыщу вашего мужа.

Тут обнаружилось, что я, разумеется, не знаю, как выглядит мистер Уитни, а миссис Уитни в волнении не додумалась привезти с собой фотографию супруга. Пришлось съездить за фотографией к ней в Челси, потом завезти домой мисс Морстен, и было уже очень поздно, когда кэб доставил меня в тот подозрительный район, где находилась опиумокурильня. К моему облегчению, я увидел, что здесь довольно часто попадаются полицейские — видимо, после этого наглого письма, признанного Холмсом подложным, Скотланд-Ярд счел необходимым увеличить количество патрульных. Я с трудом нашел притон, довольно долго, угрожая полицией, толковал с хозяйкой — старухой самого зловещего вида, однако старая карга делала вид, что не понимает, о ком я толкую, и твердила, что изображенного на фотографии человека в жизни не видала. Мне пришлось учинить чуть ли не обыск, чтобы убедиться, что, по крайней мере, сейчас мистера Уитни в притоне нет. Естественно, что на это ушло очень много времени, и когда я вышел на улицу к ожидавшему меня кэбу — кэбмен, кстати сказать, был очень недоволен, что его заставили ждать так долго, — ночь пошла уже на третий час.

Я велел ехать на Бейкер-стрит, но едва мы успели свернуть на ближайшем перекрестке, как нас остановили.

Совпадение было почти невероятным, однако для меня оно оказалось прямо-таки ужасающим: в эту самую ночь произошли еще два убийства, явно совершенные тем, кого уже весь город называл Джеком Потрошителем. Вторую жертву обнаружили совсем недалеко отсюда не более двадцати минут назад.

Остаток ночи и я, и кэбмен провели в полиции. Лестрейд смотрел на меня с неприкрытым подозрением. Я отчетливо понимал, что в его мозгу уже складывается картина: доктор Джон Ватсон — Джек Потрошитель, кэбмен — пособник; осталось только понять, зачем нужно убивать проституток таким жестоким образом.

Холмс, приехавший за мной утром и привезший меня домой, был встревожен.

— Ватсон, — сказал он, когда мы наконец сели за довольно поздний завтрак, — вы попали в очень неприятную ситуацию. Мне так и хочется спросить, где вы были и что делали шестого и тридцать первого августа.

— Холмс, — сказал я укоризненно, — уж вы-то…

— Боюсь, чтобы доказать вашу невиновность, — продолжал он, — мне придется все-таки найти этого убийцу.

— Тогда почему бы вам не посетить Ист-Энд? — вяло спросил я. Только что принятая ванна не придала мне бодрости. Хотелось спать; вместе с тем тревожили мысли о том, что мне всерьез угрожает суд и бесчестие.

— Я уже там был, — ответил Холмс, с аппетитом поглощая яичницу с беконом. — Посыльный Лестрейда поднял меня в четвертом часу ночи. Правда, о том, что он арестовал вас, он удосужился мне сообщить только в семь. Лестрейд совсем не был склонен вас отпускать; по его мнению, подозрительнее вас во всем Лондоне не найдешь. Вы, оказывается, попадаетесь на месте преступления уже не в первый раз?

— Это все дичайшее совпадение, — мрачно буркнул я.

Холмс просматривал газеты.

— Как и следовало ожидать, сплошная ложь, — заметил он. — Впрочем, что и ожидать от газетчиков. Они ничем не лучше полиции. Стоило ли ни свет ни заря тащить меня на другой конец города, чтобы показать два основательно затоптанных остолопами-полицейскими места преступления.

— Так вы ничего не обнаружили?

Холмс покачал головой.

— Вы уже поели? — спросил он, вставая из-за стола. — Поедете со мной? Возможно, мне понадобится ваша помощь.

— Брать с собой револьвер? — я встал с готовностью.

— Револьвер вам пока не понадобится, — ответил Холмс. — Мы едем в морг.

Мы стояли над столом, где лежали накрытые простынями тела. Мистер Бэкстер, коронер, который показывал нам убитых женщин, откинул ткань и сказал:

— Преступник, как вы видите, разбирается в медицине и обладает навыками хирурга.

Я посмотрел на жертв Джека Потрошителя с содроганием и отвращением, хотя сам был медиком и видал в анатомических театрах много расчлененных трупов. И мне сразу стало понятно, почему мистер Бэкстер сделал такие выводы: органы нижней части живота были разделены уверенными разрезами явно тренированным человеком — ни один из органов не был поврежден. Мне трудно было представить, чтобы такие разрезы мог нанести непрофессионал или хотя бы мясник, как предполагалось в газетах; убийца явно был знаком с анатомией человеческого тела.

— Преступник — левша, — сказал Холмс. — На это указывает направление разрезов. Орудием убийства может быть как большой анатомический скальпель, так и хорошо отточенный нож, да даже и солдатский штык.

— Вы правы, однозначно на что-то указать нельзя, — согласился Бэкстер. — Позвольте обратить ваше внимание, что внизу живота отсутствует один орган.

Холмс опять склонился над трупами.

— Очень интересно, — заметил он. — В трех предыдущих случаях было так же?

— Все совершенно так же, — подтвердил мистер Бэкстер.

— Очень интересно, — снова повторил Холмс. Он тщательно вымыл руки, и мы вышли из пропахшего дезинфекцией помещения на свежий воздух.

— Я был не прав, решив сначала, что убийца — обычный сутенер, — сказал Холмс. — Боюсь, тут дело много серьезнее. Отвратительное преступление. Право же, я должен был заняться им гораздо раньше. Да еще это дурацкое подложное письмо. Может быть, именно оно спровоцировало преступника на двойное убийство.

Он потерял аппетит и сон, однако в ближайшие дни результатов не было. Полиция тоже зашла в тупик. Из всех районов города в Скотланд-Ярд поступали многочисленные сообщения о Джеке Потрошителе, однако проверка этих сообщений заканчивалась ничем. Надо ли говорить, что на проверку ложных сигналов полиция зря теряла время и силы.

Впрочем, чтобы следить за мной, в полиции люди нашлись. Я избегал выходить из дома — за мной, даже особенно не скрываясь, всюду, как хвост, следовал бравый молодец с выправкой бывалого солдата. Естественно, я резко сократил число прогулок, хотя погода стояла весьма соблазнительная: солнечные теплые дни, деревья в парках позолотили кроны, такое удовольствие гулять по дорожкам и дышать прозрачным как никогда свежим воздухом.

Я читал газеты. Порой у меня возникала мысль, что убийства подстроили сами газетчики: кровавые события вызывали нездоровый интерес, и тиражи резко увеличились. Чего только не писали! Доходило даже до намеков, что Джеком Потрошителем является некое лицо из августейшей семьи, и именно поэтому полиция якобы не торопится с раскрытием череды преступлений. Некоторые члены парламента, находящиеся в оппозиции, сделали запросы по делу о Джеке Потрошителе министру внутренних дел. «Сегодня убивают проституток, а завтра доберутся до наших жен. Что вы собираетесь предпринять, чтобы восстановить порядок в Лондоне?» — спрашивали они.

Министр внутренних дел повысил вознаграждение за поимку со ста до тысячи фунтов. Мало того, сообщникам убийцы, если они выдадут Потрошителя, была обещана полная амнистия по всем их делам.

Шума добавили газеты, в которых появилось еще одно письмо Джека Потрошителя:

«На этот раз их было двое. Первая чуточку покричала — не смог ее кончить сразу. Не нашлось времени, чтобы отрезать уши для полиции. Дошлю в следующий раз. С наилучшими пожеланиями — ваш преданный Джек Потрошитель».

Увидев это послание, Холмс в сердцах скомкал газету и запустил ее в угол.

— Самодовольство и наглость этих писак переходит всякие границы, — заявил он.

Холмс только что появился дома после бессонной ночи, проведенной в Уайтчепеле, похоже, без каких-либо результатов, принял ванну, переоделся и курил в кресле у окна. Накануне утром он получил от мистера Бэкстера письмо, в котором тот предлагал встретиться; Холмс пропал на полдня, а вернувшись, переоделся в истрепанный костюм и заношенное пальто, отчего стал похож на безработного спившегося клерка, и исчез до утра. Теперь я ждал от него новостей. Он, однако, не торопился рассказывать, предпочитая сначала ознакомиться с газетами.

— Вы все же считаете эти письма подложными? — спросил я.

— Безусловно. — Он встал и прошелся по комнате. — Эти письма пахнут дешевым водевилем, а перед нами на улицах Лондона разворачивается настоящая драма. Вчера я вместе с Бэкстером был в Патологическом институте. Оказывается, несколько месяцев назад у них был один американец и просил обеспечить его определенным числом экземпляров органа, который отсутствовал у убитых. За каждый экземпляр он предлагал по двадцать фунтов.

— Но, Холмс, зачем они ему?! Разве что он занимается какой-то научной работой…

— Да, он так и объяснил, причем настаивал, чтобы органы консервировались не в спирту, как обычно, а в глицерине, чтобы они сохранялись в мягком состоянии. Он просил высылать их прямо в Америку. Ему отказали, однако он повторял свои предложения еще в нескольких местах.

— Боже мой, Холмс, но ведь какой-нибудь опустившийся субъект мог узнать об этих предложениях и таким образом пришел к мысли заработать столь диким способом!

— Да, это возможно! — согласился Холмс. — До 1832 года, пока врачи были лишены возможности работать с трупами, как известно, существовали настоящие банды, которые не только похищали с кладбищ свежезахороненные трупы, но даже совершали убийства, чтобы доставить заказанное тело, когда другой возможности не было.

— Это ужасно, — сказал я. — Сколько же экземпляров требовалось американцу?

Холмс невесело усмехнулся.

— В том-то и дело! Если органы извлекаются по его заказу, убийства будут продолжаться.

— Холмс!

— Да-да, мой дорогой Ватсон, так что будьте поосторожнее и заботьтесь о своем алиби.

Я и без его совета заботился о том, чтобы по крайней мере первую половину ночи, когда, как правило, и действовал Джек Потрошитель, бывать на виду. Если Холмса не было дома и он не мог составить мне компанию, я отправлялся в клуб и засиживался там допоздна.

Ночью 9 ноября я был разбужен почти сразу, как заснул, в начале двенадцатого ночи. У моей постели стоял Холмс, а в приоткрытую дверь заглядывало лисье лицо Лестрейда. Помимо воли я взглянул на часы, но было уже более десяти часов вечера, и я мог не опасаться, по крайней мере, того, что Лестрейд пришел меня арестовать.

— Простите, что побеспокоил, — извинился Холмс. — Я сказал инспектору, что весь вечер провел с вами, но он хотел лично убедиться, что вы здесь.

Я сел в постели и снова посмотрел на часы; появление Лестрейда в такое время слишком красноречиво говорило о том, что где-то в Лондоне Джек Потрошитель нашел еще одну жертву.

— Вы едете со мной? — спросил Холмс. Он был бодр и готов действовать.

— Да, — с некоторым усилием сказал я. — Дайте мне только несколько минут, чтобы прийти в себя.

По дороге я узнал, куда мы направляемся — на Дорсет-стрит, что рядом с Департаментом Восточной Индии, и когда мы прибыли, было уже известно, что на сей раз Потрошитель не остался незамеченным.

Новая жертва Потрошителя была найдена не на улице, а в одной из комнат грязной гостиницы. Мы поднялись наверх вместе с прибывшим почти одновременно с нами мистером Бэкстером. Столь жестоко изрезанного тела я еще никогда не видел. Мистер Бэкстер, человек, казалось бы, привычный к виду ран и увечий, тоже был потрясен. Холмс между тем осматривал комнату, стараясь найти следы преступника.

Лестрейд, как обычно, был настроен скептически.

— Ну и что вы можете сказать, мистер Холмс? — спросил он позже, когда Холмс, сочтя, что осмотрел все, что возможно, присоединился к остальным, собравшимся в расположенной в первом этаже пивной. — Теперь-то вы не станете утверждать, что место происшествия затоптано констеблями или что вас позвали слишком поздно? Сейчас вы имеете в своем распоряжении самые горячие следы. Вот только смогли ли вы их прочитать?

— Кое-что прочитать мне удалось, — невозмутимо сказал Холмс, присаживаясь за стол. — Хотя и в этой комнате все же успели порядочно натоптать. Убийца — человек среднего роста, темноволосый, в возрасте от тридцати до сорока лет.

Лестрейд, как было видно по его усмешке, не очень-то поверил в выводы Холмса, однако утром, когда были допрошены все посетители, накануне побывавшие в пивной и гостинице, нашелся человек, который видел погибшую женщину незадолго до смерти с каким-то мужчиной.

Женщина, которую звали Мэри Джейн Келли, привела некоего человека к дверям сомнительной гостиницы, рядом находилась дверь в пивную. Один из посетителей пивной, выходивший в это время на Дорсет-стрит, увидел в полосе света, падавшего из двери, Мэри Джейн и ее спутника, когда они входили в гостиницу.

Некоторое время спустя хозяин опустевшей пивной убирал на столах, когда на руку ему капнуло что-то теплое. С ужасом он увидел на потолке кровавое пятно. В смятении он выскочил на улицу и принялся кричать: «Констебль! Убийство! На помощь!»

Свидетель, который смог описать спутника Мэри Джейн, жил на этой же улице и преспокойно спал до шести утра, пока, наконец, не был разбужен шумом на улице и не вышел поглядеть, что случилось. Узнав о происшедшем, он тут же явился в полицию и подробно, со множеством ненужных деталей, поведал, что делал накануне вечером; когда же допрашивающий его Грегсон решил, что этот человек, как и все прочие, ровно ничего не знает, свидетель наконец проговорился, что видел Мэри Джейн Келли с каким-то человеком.

Спустя четверть часа свидетель повторял показания перед куда большим числом слушателей. Полицейские, коронер мистер Бэкстер и мы с Холмсом смогли наконец узнать, как выглядел человек, наводящий ужас на весь Лондон.

— Ну, не скажу, что рассмотрел его хорошо — все-таки свет был не дневной, однако возраст этого типа я оценил бы лет в тридцать пять. Он среднего роста и при ходьбе чуть сутулится.

— А лицо? — спросил Лестрейд, бросив на меня испытующий взгляд. Он продолжал меня подозревать, насколько я понимаю; к тому же, по крайней мере, под это описание я мог подойти — я был приблизительно того же возраста, среднего роста и мог маскировать свою приобретенную на военной службе осанку нарочитой сутулостью.

— Лицо у него такое продолговатое, что называется, лошадиное, — охотливо рассказал свидетель. — Нос и рот прямо в глаза бросаются — великоваты, знаете.

— Вы заметили цвет волос? — спросил коронер.

— Темный, — сказал свидетель и добавил чуть неуверенно: — Может быть, черный.

— Усы или борода?

— Усы. Кончики подкручены вверх.

Лестрейду не понадобилось много времени, чтобы подыскать новую версию. Уже через час я услышал, как он разглагольствует:

— Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что преступник — опаснейший сексуальный маньяк и живет в непосредственной близости от мест, где совершил убийства. А если он не живет совсем один, его окружение знает о преступлениях, но не желает передавать его в руки полиции.

Когда мы с Холмсом уезжали, Лестрейд распорядился произвести в округе обыски, осматривая один дом за другим. Таким образом он собирался найти квартиру, из которой можно было приходить и уходить незамеченным и в которой можно было смыть кровь.

Газеты снова вышли с огромными броскими заголовками, кое-кто из журналистов имел свои догадки.

Так, например, в одной газете высказывалось мнение, что Джек Потрошитель — сумасшедший студент-медик, заразившийся от проституток венерической болезнью и мстивший им теперь столь жестоким образом.

Другие косвенно обвиняли мистера Стивенсона, который два года назад опубликовал рассказ «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда». С его легкой руки «раздвоение личности» стало едва ли не самым популярным выражением. Предполагалось, что этот рассказ произвел глубокое впечатление на какого-то психически неустойчивого человека и его стало обуревать неудержимое желание подражать Хайду.

С неудовольствием я обнаружил, что в прессу все-таки просочились слухи, что убийства якобы совершает некий врач из Вест-Энда. Слава богу, хоть фамилия не называлась.

В вечерних газетах приводились слова Лестрейда. Тот уже вовсю разрабатывал новую версию и высказывал предположение, что убийца и его окружение — проживающие в Уайтчепеле польские евреи. Он утверждал как факт, что эти люди никогда не выдают своих полиции.

Газеты с охотой подхватили эту версию. Казалось совершенно невероятным, чтобы подобные преступления мог совершить англичанин. Пусть убийца будет евреем, поляком или, быть может, индусом, но англичанин, пусть даже из самых низов общества, вряд ли способен на такие зверства.

— Какая чушь! — воскликнул Холмс, ознакомившись на другой день с газетами. — Я могу привести не менее десятка примеров, когда англичане совершали не менее кровавые преступления. Однако, знаете ли, Ватсон, в этом конкретном случае газеты, как ни странно, не очень ошибаются.

— Все-таки убийца — иностранец? — спросил я удивленно.

— Совершенно верно. Мистер Бэкстер обратил мое внимание на то, каким образом произведены разрезы. Вы же не будете отрицать, что в разных странах существуют разные э-э… методы проведения хирургических операций? Может быть, убийца и англичанин, однако медицине он учился не в Англии.

— Но я не помню, чтобы мистер Бэкстер говорил об этом раньше.

— Он и сам не сразу обратил на это внимание. Конечно, различия были бы наглядней, если бы преступник вздумал накладывать швы. Но это, разумеется, не входило в его намерения.

— Но тогда, — сказал я, — нам остается только найти человека, который работал в одном из тех учреждений, где тот американец предлагал по двадцать фунтов за экземпляр органа, человека, который в то же время получил медицинское образование не в нашей стране.

— Если бы все было так просто! — сказал Холмс. — Неужели вы думаете, что я не догадался проверить служащих этих учреждений еще тогда, когда в Патологическом институте нам сообщили о предложении американца? Среди них есть люди, которые были способны соблазниться подобным предложением в силу материальных или иных соображений, однако все они имеют алиби если не на все пять ночей, когда были совершены убийства, то хотя бы на одну из этих ночей. Кроме того, у многих была возможность раздобыть эти органы если и не вполне законным, то отнюдь не столь ужасным путем: в анатомических театрах при этих учреждениях попадаются подходящие женские трупы, и украсть оттуда требуемый орган легче легкого, если вы там служите или имеете доступ к мертвым телам. Нет, человек, который совершил все эти убийства, имеет к этим учреждениям косвенное отношение. Скорее всего, он просто знаком с кем-то из служащих. А проверить всех знакомых… — Холмс пожал плечами. — Боюсь, это не по плечу Скотланд-Ярду.

— А вам?

— Для моих способностей тоже есть какие-то пределы. Проверить алиби сотен человек мне не под силу.

Мне было трудно поверить, что Холмс готов отступиться, и я оказался прав. Холмс не оставил дело Джека Потрошителя, хотя его усилия еще неделю казались совершенно бесплодными. Однако восемнадцатого ноября Холмс вернулся домой к ужину и попросил миссис Хадсон приготовить для него большой бифштекс. После многодневного пренебрежения пищей и сном Холмс осунулся, и черты его лица еще более заострились; все эти дни он питался лишь бы чем и спал, когда придется, так что в появившемся аппетите моего друга я увидел обнадеживающие признаки.

— Вы его нашли?

— Нет, — ответил Холмс. — Но я знаю, кто он.

С моих губ посыпались вопросы, однако мой друг лишь покачивал головой и твердил, что рано еще говорить о том, что Джек Потрошитель найден.

— Кто знает, может быть, на этот раз я ошибаюсь.

— Вы никогда не ошибаетесь!

Холмс улыбнулся.

— Вы слишком лестного мнения о моих способностях. Я тоже, бывает, ошибаюсь, и, более того, вы сами были свидетелем некоторых моих ошибок.

Мы уже заканчивали ужин, когда вошла миссис Хадсон с письмом на подносе.

— А, вот оно! — Холмс подхватил конверт с подноса так, как если бы ждал это письмо с нетерпением. Я заметал на конверте гербовую печать с двуглавым орлом.

— Кто это вам пишет? — поинтересовался я.

— Русский посол, — сказал Холмс. — Я должен идти!

— Это связано с делом Джека Потрошителя?

— Возможно.

Я с нетерпением ждал его возвращения, и оказалось, посещение русского посла еще более благотворно подействовало на Холмса. Он вернулся, насвистывая какой-то бодрый мотивчик.

— Еще не спите? — удивился он. Был третий час ночи — время для делового визита уже явно неподходящее.

— Вы же знаете, мне очень хочется знать, как продвигается дело Джека Потрошителя.

— Оно продвигается, — туманно сказал Холмс. — Завтра я еду на континент.

— В Россию?

— Пока в Париж.

— Я еду с вами! — решительно сказал я.

— На этот раз нет. Подумайте, что подумает Лестрейд, если где-то на континенте Джек Потрошитель совершит еще одно преступление и рядом окажетесь вы?

— Но с таким же успехом он может совершить убийство и здесь.

— Да, но здесь вам будет куда проще найти свидетелей для своего алиби.

Он уехал, и я еще долго не мог узнать, где и как Холмс хочет разыскать убийцу. Изредка от него приходили телеграммы — одна из Парижа, другая из Лодзи, третья из Петербурга. Я тщательно просматривал газеты, надеясь найти хоть какие-то новости из этих городов, но лишь пришел к выводу, что англичане весьма нелюбопытный народ и их мало интересует то, что происходит в других странах.

В начале декабря Холмс вернулся.

Он был не очень многословен, и я с большим трудом узнал от него некоторые подробности этого дела.

Он взял след в Париже, потерял его в Лодзи, хотя русская полиция оказывала ему содействие. Потом Джек Потрошитель совершил очередное убийство в Петербурге, и Холмс направился туда. Русская пресса не связала это преступление с совершенными в Лондоне, поэтому убийство петербургской проститутки прошло практически незамеченным; русская полиция, известная своей хваткой, выследила его в городе с непроизносимым названием, и русский сыщик, фамилия которого тоже трудно выговаривается — что-то вроде Шчэрбайнайн — застрелил преступника за секунду до того, как тот попытался в яростной схватке перерезать горло Холмсу.

Джека Потрошителя на самом деле звали Иван Коновалоу, он был отставным военным фельдшером. В его комнате было обнаружено девять банок, заполненных глицерином, где плавали зловещие трофеи. Русская полиция предпочла не предавать это дело огласке, дабы не вызвать к действию столь же жестоких подражателей, и Холмс, рассказывая о Коновалоу, предупредил меня, что все это не должно предаваться огласке еще, по крайней мере, пятнадцать лет. Признаться, мне не очень-то и хотелось писать о событиях, где я сыграл далеко не самую лучшую роль. Я и сейчас-то пишу об этом только потому, что эти мои записки вряд ли когда-нибудь будут опубликованы.

Глава 7 Профессор Джеймс Мориарти

Теперь я должен рассказать о том, как в моей жизни появился профессор Джеймс Мориарти.

Контакты с полковником М. по-прежнему оставались тесными. Здесь не место рассказывать о затеянных нами делах, могу лишь сказать, что в результате этих дел в моих карманах оседали довольно значительные суммы. Никто во всем Лондоне и подумать не мог, какую гигантскую паутину раскинули мы с полковником М. над этим городом. Общение с Холмсом помогало мне выявлять слабые стороны нашей организации; надо ли говорить, что до некоторых пор Холмс и не подозревал, что в Лондоне существуют подобные преступные силы. Надо отдать ему должное, он почти сразу понял, с чем столкнулся, другое дело, что столкнулся он с нашей организацией достаточно поздно — лишь летом 1888 года. До этого ему просто не попадались дела, связанные с нашей деятельностью: я говорил уже, что Холмс в основном расследовал преступления, совершенные в среде среднего класса и, как правило, представителями среднего класса — то есть дилетантами.

А летом же 1888 года Холмсу довелось расследовать дело Пикрофта, которое я превратил в рассказ о приключениях клерка. Ограбление банкирского дома «Мейсон и Уильямсы» стало, пожалуй, первым случаем, когда он столкнулся с чем-то совершенно иным. Надо ли говорить, что план ограбления был задуман мною, а полковник М. нашел для него исполнителей — братьев Беддингтон. Увы, не обошлось без неприятных накладок, которые можно назвать «эксцесс исполнителя». Беддингтоны исказили мою идею, зачем-то введя идиотскую выдумку о братьях-близнецах, Пикрофт насторожился и кинулся за советом к Холмсу, а во время самого ограбления старший Беддингтон презрел мои указания о хлороформе и убил сторожа.

Холмс столкнулся с нами, но пока еще не разобрался, с чем имеет дело.

Прошло время, я избавился от Верити и снова стал свободным человеком. Вновь поселившись на Бейкер-стрит, я познакомился с Мэри и продолжал писать рассказы. Между прочим, везде, где в рассказах я упоминал первую жену, я не называл ее вообще, придерживаясь этого правила с упорным постоянством, или, после того, как женился на Мэри Морстен, употреблял ее милое имя вместо имени Верити.

В это самое время, когда я еще оставался вдовцом, Холмсу попалось дело Блессингтона с Брук-стрит, которое я в своих заметках назвал делом о постоянном пациенте. Наша организация имела к этому случаю самое косвенное отношение — мы просто помогли господам Биддлу, Хэйуорду и Моффату исчезнуть из поля зрения британской полиции. При этом очень кстати исчез пароход «Норма Крейн», который шел в Опорто, а объявился перекрашенный и под другим именем в Роттердаме.

Как раз это дело и заставило Холмса задуматься. Он ничего не говорил мне, но я замечал, что он озабочен, а его знаменитая картотека начала пополняться с невероятной быстротой; «иррегулярная полиция» в лице то одного, то другого представителя появлялась в доме чуть не каждый день. Я заглядывал порой в его бумаги — якобы в поисках интересных сюжетов — и видел, что его подозрения постепенно переходят в уверенность. Однако он был все еще далек от правильного решения.

Приблизительно в это время полковник М. обнаружил чрезвычайно полезного для нас человека. Это был профессор Ирвинг Джеймс Мориарти (Джеймс Мориарти — в данном случае двойная фамилия, а не имя и фамилия, как чаще всего думают читатели моих рассказов). Человек это был весьма одаренный, однако же с невероятно дурным характером и экстравагантными наклонностями, доходившими до психической неуравновешенности; право же, это совсем не тот человек, с которым я хотел бы общаться. Из-за пристрастия к скандальным развлечениям он был вынужден оставить кафедру Дарэмского университета и перебраться в Лондон, навсегда потеряв надежду на блестящую будущность. Сломанная карьера еще больше озлобила его, и, когда полковник М. предложил ему присоединиться к нам, он ни секунды не колебался.

Его острый математический ум был как раз тем, чего нам не хватало. Мои идеи, подсказанные пылким воображением, все же нуждались в детальной проработке и критическом анализе; полковник М. для этой роли совершенно не подходил — это был человек сугубо практический, я бы даже сказал, прагматичный. Надо признаться, что период с 1888 по 1891 год, когда с нами сотрудничал профессор Мориарти, был наиболее плодотворным для нашей организации.

Шли дни, я снова женился и жил с моей милой Мэри счастливо, ничто не омрачало наш медовый месяц, изрядно затянувшийся, вопреки названию. Однако характер профессора был настолько непереносим, что между ним, полковником М. и мною начались трения, не переходившие еще в открытую ссору, но уже сильно осложнявшие наши отношения. Я до сих пор подозреваю, что полковник М. намеренно через кого-то из своих агентов подсунул Холмсу сведения о профессоре. Из других источников такие сведения просочиться не могли. В начале апреля мы почувствовали, что Холмс занялся Мориарти вплотную.

Внимание Холмса будто подстегнуло Мориарти, он словно с цепи сорвался. Мало того, что он начал затевать дела, к которым ни я, ни М. не имели никакого отношения, он еще начал помечать места преступления черными визитными карточками с золотыми буквами MWM. Не говоря уже о том, что это фатовство самого дурного вкуса, достойное только бульварных писак, но к тому же и в некотором роде самозванство, ибо я никогда не соглашался на использование моего инициала «W». Полковник М. так и вовсе выходил из себя, когда видел эту монограмму:

— Наглость какая, доктор! Надо полагать, первое М — это наш дорогой профессор. А я, выходит, так просто болтаюсь сзади, вроде как на хвосте у ишака!

Однако было поздно. Мы выпустили из сосуда джинна, которого не могли загнать обратно.

Я предупреждал профессора, чтобы он на время прекратил свою деятельность, но говорить с ним об этом было, по крайней мере, неосторожно; после одного из моих предупреждений (разумеется, через шифрованную телеграмму, я избегал общаться с ним лично) он отправился прямиком к Холмсу и продемонстрировал ему весь блеск своих дурных манер. Это произошло утром 24 апреля 1891 года. Вечером того же дня Холмс, против обыкновения несколько возбужденный, был у меня.

Он предложил вместе с ним завтра же утром уехать на континент, и я принял его предложение, потому что, честно говоря, опасался того оборота, который принимали события. Холмс дал мне указания, как добраться до вокзала, и я выполнил их почти дословно, если не считать того, что, когда я утром спустился к кэбу, чтобы ехать на Стрэнд, в экипаже уже сидел полковник М.

— Далеко собрались, доктор? — спросил он после приветствия.

— На континент, — ответил я. — Только, пожалуйста, не говорите об этом нашему дорогому профессору. Кэбмен, к Лоусерскому пассажу, — приказал я.

— Вы едете с мистером Холмсом, — понял полковник. — Лоусерский пассаж — это вовсе не вокзал Виктория, и поезда в Европу оттуда не идут.

— Полковник, — сказал я. — Могут быть у меня личные дела?

— Разумеется, — ответил он. — Но если вы намекаете на связь с женщиной, то это, по крайней мере, глупо. Не забывайте, что я ваш тесть.

— Благодарю за напоминание, — холодно отвечал я. — Я лично предпочитаю думать, что взял в жены сироту. Мэри бы не понравился такой отец. В вас совершенно нет никаких теплых чувств.

— Я предпочитаю обходиться без них, — раздраженно сказал полковник. — Все эти сантименты сильно мешают в жизни. Посмотрите только на профессора! Всегда думал, что математики не склонны к открытому проявлению эмоций. А тут прямо-таки шекспировские страсти! Куда там Яго! Если бы он смотрел на жизнь холодными глазами, и мы и он избавились бы от множества неприятностей. Вчера Мориарти без моего ведома задействовал нескольких человек. Желая разделаться с вашим приятелем Холмсом, он устроил поджог, ожидая, что тот выскочит прямо под прицел. Какая глупость! Холмс, разумеется, не ночевал дома, и единственный результат этой, с позволения сказать, акции — изрядно потрепанные нервы квартирной хозяйки.

— Боже мой, полковник!

— Успокойтесь, доктор, ваше любимое гнездышко на Бейкер-стрит почти не пострадало. Потребуется разве что побелка.

— С этим надо что-то делать!

— Разумеется, — сказал полковник. — Поэтому я и решил вам сказать, что мы, вероятно, в скором времени лишимся мистера Холмса, которого убьет профессор Мориарти, и профессора Мориарти, которого убьет мистер Холмс. А вам лучше держаться от них обоих подальше. Я не хотел бы лишиться еще и вас. Мне нужен не столько зять, сколько надежный компаньон. Так что прошу вас поменьше общаться с вашим другом.

— Видите ли, полковник! — сказал я с чувством. — Я совсем не против, если этот маньяк Мориарти провалится в преисподнюю, но дружбой с Холмсом я дорожу. У нас с ним, конечно, несколько разные жизненные цели, однако как человек он мне нравится.

— Ладно, ладно, — ответил полковник М. с усмешкой. — Как-нибудь мы продолжим этот разговор. А пока до свиданья. Вот ваш Лоусерский пассаж.

Я мельком глянул на часы над входом в здание. О боже, да мне бежать придется, чтобы успеть к другому выходу ровно к четверти десятого. Где те деньки, когда я играл в регби!

Карета ждала меня, как было условлено. Я и отдышаться не успел после пробежки по пассажу, как она доставила меня к вокзалу Виктория. Здесь не обошлось без традиционного холмсовского маскарада, а также присутствия профессора Мориарти. Он, правда, не попал на поезд, потому что выскочил на перрон тогда, когда наш поезд уже отправился.

Холмс рассмеялся:

— Вот видите, несмотря на все предосторожности, нам еле-еле удалось отделаться от этого человека.

Я хмыкнул. Мне казалось, что здесь не обошлось без полковника М. Однако он не успел бы за то короткое время, что прошло от нашего расставания у пассажа, известить профессора о поездке Холмса в Европу.

Не буду повторяться, описывая наше путешествие. Могу только добавить, что, покинув Британию, Холмс впал в состояние меланхолии более тяжелое, чем бывало ранее в промежутках между делами. Сказывалась изнурительная жизнь последних месяцев, усталость, недосыпание и отсутствие нормального питания. Нервное возбуждение, в котором он пребывал неделями, теперь сменилось глубочайшей депрессией. По-моему, он постоянно думал о смерти, и даже величественные альпийские пейзажи не отвлекали его от мрачных мыслей. Я не хочу сказать, что он подумывал о самоубийстве; нет, скорее он пребывал в оцепенении, когда вконец измученному человеку уже в тягость любое действие, любая перемена, и смерть кажется лучшим лекарством от всех бед, лекарством, несущим долгожданный покой. Его меланхолия мало напоминала болезненное уныние, которое часто подозревают под этим словом: внешне он был бодр и казался вполне жизнерадостным, однако его юмор, что было заметно только мне, принял особое направление вслед за его мыслями.

Я помню его слова, которые он повторял, с некоторыми вариациями, снова и снова: «Моя жизнь прожита не совсем уж бесполезно, Ватсон. Благодаря мне воздух Лондона стал чище. А в тот день, когда я уничтожу Мориарти, я смогу с чистой совестью прекратить свою карьеру».

Если бы я не знал, в каком расстройстве находились сейчас его нервы, я бы удивлялся таким речам, исходящим от человека в возрасте, который принято называть цветущим. Холмсу не исполнилось еще и сорока лет, а он представлялся себе развалиной, годной лишь на то, чтобы выращивать розы где-нибудь в Суссексе.

Мне бы не хотелось повторять и мой рассказ о том, как меня убрали от Холмса у Рейхенбахского водопада. Никогда не казался себе легковерным человеком, однако меня до сих пор раздражает воспоминание о легкости, с которой я поддался на подложное письмо. Помню, на спуске к гостинице я оглянулся и увидел на тропе долговязую фигуру, спешащую к водопаду. У меня мелькнула мысль, что это Мориарти идет разделаться с Холмсом, но я мысленно отметил, что, кажется, начинаю заражаться от Холмса его параноидальным настроением, и выбранил себя за это. Мне казалось немыслимым, чтобы кто-то сумел выследить нас после всех тех предосторожностей, которые мы приняли в Британии и на континенте.

Признаю, я оказался не прав. Я бы написал — «с горечью», если бы результат встречи с Мориарти был таков, каким я представлял его, отправляя в печать рассказ, который назвал «Последним делом Холмса». К счастью, все обернулось не так трагично, но моей заслуги в том нет. О присутствии у водопада полковника М. я узнал много месяцев спустя. Однако об этом я расскажу ниже.

Еще долгие три года я оставался в убеждении, что навсегда потерял своего друга Холмса. Хотя тела в пучине водопада найти было невозможно, все поверили в смерть Холмса и профессора Мориарти. Лестрейд выражал мне соболезнования, однако, мне кажется, в глубине души был доволен, что кто-то более умный перестанет совать нос в дела, которые он ведет, и смеяться над его методами расследования. Лондон, возможно, еще помнит тот громкий процесс, на котором, как писали газеты, «была подведена черта злодеяниям большой, хорошо организованной шайки преступников, во главе которой стоял известный ученый». О Мориарти в зале суда говорили глухо, ввиду его смерти судьи не вдавались в подробности его деятельности. Газеты, правда, смаковали три заветные буквы MWM, однако никто так и не догадался, что скрыто за двумя оставшимися литерами. Одно время я даже коллекционировал досужие догадки нашей прессы, но газетчики переключились на другие сенсации раньше, чем это успело мне надоесть.

Надо ли говорить, что большая часть нашей организации осталась вне поля зрения полиции, а наша с полковником М. роль так и осталась неизвестной.

Глава 8 Собака Баскервилей

Исчезновение Холмса поставило под угрозу мою писательскую карьеру. Я написал два исторических романа, которые, без сомнения, имели куда большую литературную ценность, чем мои детективные поделки, но в редакции их приняли с большим сомнением, и публика встретила их без интереса.

— Вот если бы вы продолжили писать о мистере Холмсе… — мягко посоветовал издатель.

— Мой друг умер, — отвечал я. — А кроме того, я никогда не хотел быть криминальным репортером.

— Тем не менее именно ваши криминальные репортажи пользуются успехом и все время переиздаются, а ваша повестушка о боксерах времен регентства не распродана даже на четверть, — хладнокровно ответил редактор. — Кого интересует описание старинного мордобития, когда можно пойти в любой спортивный зал и посмотреть бокс на деле. Если уж беретесь писать исторический роман, то хотя бы вводите любовную линию.

— Я ввел, — хмуро сказал я.

— Это называется «ввел»! — издатель возмущенно шлепнул по столу томиком моего второго романа. — Герой встречает героиню в девятой главе, потом в одиннадцатой и двенадцатой как-то знакомится с ней и проникается благоговейной любовью, после чего в тринадцатой отправляется на войну и выбрасывает свою даму из головы до самой последней, тридцать восьмой! Это что — любовная линия? А остальные тридцать четыре главы вы со смаком описываете постоялые дворы, бродяг разного звания и гербы всех без исключения друзей и недругов Черного принца! Да какое дело нашим читателям, что там было на гербе Чандоса? Если им приспичит это узнать, они могут взять справочник по геральдике. Сперва поучитесь писать исторические романы у сэра Вальтера Скотта, а уж потом… Сэр Вальтер о любовной линии не забывал!

— Взять хотя бы «Айвенго»… — вставил я.

— Да-да, «Айвенго»! Две красавицы — прелестная англичанка и колоритная еврейка, таинственный романтический герой, рыцарь без страха и упрека. А у вас кто? Какой-то полумонашек, не знающий, с какого конца браться за меч. Да что это за мода сейчас среди писателей? Вот возьмите мистера Стивенсона. Талантливый писатель. Талантливейший! А на что расходует свой талант? Как он с ним обращается, я вас спрашиваю? Вот «Остров сокровищ». Богатейший материал. Сокровища, пираты, бунт на корабле… И что он из него делает? Приключения школьника на каникулах. Пресное описание морской прогулки и бесцельные перемещения по острову. Начало хорошее, бодрое, энергичное — но где сюжет? Надо было ввести любовную линию, и роман был бы спасен.

— Между кем — любовную линию? — с оторопью спросил я.

— О Боже! — издатель посмотрел на меня, как на идиота. — Ну могли же они наткнуться на шлюпку, в которой спаслись от кораблекрушения две прекрасные девушки. Или вот еще лучше — вместо Джима Хокинса ввести Джейн Хокинс, тайно влюбленную в доктора Ливси. Пусть бы она переоделась мальчиком…

Я подумал, что эту самую Джейн разоблачили бы в самом прямом смысле и изнасиловали через минуту после того, как она ступила бы на палубу «Испаньолы», в результате чего мистеру Стивенсону пришлось бы писать не приключенческий роман, а порнографический. А лавры маркиза де Сада вряд ли нужны автору «Острова».

— В «Похищенном» он, правда, во второй части спохватился и попробовал исправиться, — продолжал издатель. — Фигура Катрионы вполне колоритна. Но кто герой? Заметьте, не яркий великолепный Алан Брэк, появления которого всегда ждешь с интересом. У него, конечно, не все в порядке с моралью, но чего ждать от шотландского горца? А мистер Стивенсон зачем-то вводит простоватого деревенского паренька, старательно попадающегося во все встречающиеся ловушки. Нет уж, доктор Ватсон, вы лучше и не пытайтесь писать исторические романы. Криминальные репортажи о делах мистера Холмса получаются у вас гораздо лучше.

— Мой дорогой друг погиб от рук профессора Мориарти, — скорбно возразил я.

— Возьмите его старые дела, — посоветовал издатель.

Я вернулся домой и целый час сидел, тупо уставившись на чистый лист бумаги. Криминальные репортажи! Любовные истории! Романтические героини! И что было хуже всего, я не имел никакого доступа к бумагам моего друга, их забрал Майкрофт Холмс. Я не мог припомнить ни одного достаточно интересного дела.

В полном расстройстве я вышел погулять и на Оксфорд-стрит наткнулся на стремительно мчавшегося Лестрейда.

— А, доктор! — полицейский, похоже, считал, что длительное знакомство с Холмсом дает ему право обращаться ко мне фамильярно.

Я суховато поздоровался.

— Газеты читаете? — самодовольно обратился ко мне Лестрейд. — Я раскрутил дело Симпсона. И без всякого Шерлока Холмса, заметьте, без мистера Холмса.

— Поздравляю, — сказал я. — И кто преступник?

— Вы не поверите, доктор, — ответил Лестрейд. — Там, можно сказать, целая шайка. Младший брат Симпсона, женщина, на которой он был тайно женат, и женщина, на которой он обещал жениться, когда получит наследство.

— Вот как? Настоящий любовный треугольник, — вежливо заметил я.

— Какое там! — воскликнул Лестрейд. — Настоящий любовный квадрат! Он поощрял ухаживания брата за обеими женщинами, а брат по этой части был далеко не промах. Да что там! Он, — Лестрейд воровато оглянулся, — он, можно сказать, прямо подкладывал своих дам под брата. Ничего себе нравы в почтенном семействе! — Сыщик кипел возмущением. Я бы не назвал его ханжой, но распущенность, которую он считал простительной у простонародья, казалась ему непозволительной для среднего класса, а тем более для аристократии.

Лестрейд пригласил меня в Скотланд-Ярд и показал «героев» этой драмы. Женщины были хороши собой и все валили на обоих Симпсонов. Младший Симпсон казался слабовольным субъектом, молол чушь о ревности и валил все на брата и обеих дам.

— Обратите внимание на миссис Симпсон, — тихо сказал Лестрейд. — Формально она чиста перед законом — что там, я даже не буду передавать ее дело в суд, ее все равно ни один судья не осудит: мышьяк в кофе Симпсону сыпал не она. А между тем сливки с этого молока снимет она. Ее сынок получит денежки покойного дяди и повешенного папочки. А ведь это она и придумала всю историю, только доказать невозможно. Даже ваш мистер Холмс не смог бы этого доказать.

«Вот и тема для рассказа, — с грустью думал я, вернувшись домой и одиноко сидя в кресле возле камина. — Или даже повести. Только, извините, если я начну описывать удачи Лестрейда, меня не так поймут. Английский читатель традиционно относится к полиции без сочувствия. Полицейский — герой романа? Нет, в этой стране это невозможно».

Я гулял по Гайд-парку, перед моими глазами стояли лица преступников, и я уже начал прикидывать, как мне изложить эту историю на бумаге, но всюду мысленно натыкался на Лестрейда и останавливался. Нет, надо попробовать обойтись без Лестрейда. А если обходиться без него, то в настоящем виде эту историю использовать нельзя. Любовный квадрат следовало воссоздавать по-иному. Да и семейка Симпсонов, галантерейщиков из Кройдона, не вызовет у читателей особого интереса. Вот если бы они были хотя бы сквайрами и жили в большом поместье… Я мысленно присвоил покойному Симпсону рыцарское звание и стал подумывать, как поярче описать его родственничка. Его физиономия вызывала в моем сознании скорее представление о белесой лоснящейся гусенице, а нудный голос напоминал о школьных учителях. Я подумал — и сделал преступника школьным учителем и страстным любителем энтомологии. Следовало также изменить ему внешность, потому что до меня никак не могло дойти, что нашли в нем две необычайно привлекательные женщины.

— Он живет под другой фамилией неподалеку от поместья своего брата — нет, дяди, который никогда в жизни его не видал, — сказал я себе. — Его жена живет с ним, но он выдает ее за сестру. (Это для того, чтобы было удобнее соблазнять ею почтенного сэра Чарльза, подумал я как бы в скобках).

Кто расследует это дело? Разумеется, я. Не покойный же Холмс и не — упаси Боже! — Лестрейд. Меня попросил коллега, переехавший в деревню из Лондона. Господи, а ему-то что от этой истории? Он влюблен в миссис Симпсон или в ту, другую женщину? Ой нет, только не это. Жалко коллегу, пусть даже совершенно незнакомого, если влюбится в одну из этих стерв. Он был другом покойного сэра Чарльза. Ладно, пусть будет так.

Да, но если преступление успешно завершено и не раскрыто полицией, почему младший Симпсон все еще живет недалеко от поместья, а не действует через поверенных, чтобы получить наследство? Значит, есть еще какой-то промежуточный наследник, которого тоже надлежит убрать. Ха! Вот это номер! Откуда же взялся этот совершенно посторонний наследник, которого младший Симпсон не принял в расчет? А откуда они все берутся? Из Америки, конечно. И мой коллега-доктор принимает участие в дикаре-американце. И этот американец не на шутку влюбится в миссис Симпсон. Это уже не любовный квадрат получается, а любовный пятиугольник. И я, как последний дурак, буду слоняться за ним, чтобы он не слопал мышьяка из рук своей прелестницы. Это не детектив, это какая-то диккенсиана получается. Да и мышьяк… Это только в жизни преступники пользуются мышьяком, а в литературе это уже дурной вкус. Сейчас в моду входит синильная кислота. Только сэр Чарльз, получается, страдал полной потерей обоняния, если по доброй воле выпил эту гадость. Или он любил какой-нибудь ликер с запахом горького миндаля? А как потом травить американца? Никто не поверит, что американец пьет ликер. Они там хлещут виски или ром. Тоже отрава в своем роде, но я же затеваю не нравоучительную повестушку для квакеров. Да и вообще — как-то это плоско. Попробовать обойтись без яда?

Несчастный случай? Какие-нибудь каменоломни, куда миссис Симпсон вызвала сэра Чарльза на свидание, а муженек сбросил дядюшку с обрыва? Сломанная шея и несчастный случай — что-то в этом есть. Да, но чего встревожился мой коллега-доктор?

Я мерил Гайд-парк шагами, ломая голову над тем, что могло заставить моего коллегу обратиться за советом ко мне. Неудачное покушение, и кто-то сломал шею в каменоломне вместо американца? Что же, они не видели, кого с обрыва сталкивают? Разве что ночью… Да и ночью, знаете, надо сильно постараться, чтобы перепутать. Или там была одинаковая одежда? Или мистер Симпсон у меня подслеповат? Это энтомолог-то? Ну нет, шею мы пока никому ломать не будем. Несчастный случай, пустынная местность… Жаль, что это не готический роман. Там можно было бы приплести какое-нибудь проклятие. Проклятие рода Симпсонов…

Я хмыкнул. И без того было ясно, что фамилию Симпсонам придется менять, но сейчас это стало очевидным.

Ночью прекрасная миссис Симпсон приглашала меня в каменоломню полюбоваться орхидеями при лунном свете. Мы устроили небольшой пикничок на краю обрыва, пили горький ликер и обменивались замечаниями о погоде с вышедшими сюда же на прогулку мистером Симпсоном и его любовницей. Дамы сидели под белыми кружевными зонтиками, мистер Симпсон украдкой показывал мне флягу с виски и многозначительно подмигивал. Неся на руках кокер-спаниеля, сам похожий лицом на свою собаку, прошел мимо мой коллега-доктор. Он любезно раскланялся с нашей компанией и сообщил, что к аптекарю поступил свежий стрихнин.

— Ах спасибо, — ответила миссис Симпсон. — Я недавно купила три унции очень хорошего стрихнина и думаю, на этот месяц нам хватит.

В наряде Буффало Билла появился Лестрейд с сачком для ловли бабочек.

— Я только что поймал замечательный экземпляр Cyclopides, — сообщил он таинственным шепотом. — И без вашего мистера Холмса, доктор! Без мистера Холмса!

Любовница мистера Симпсона, которая только что была в светлом скромном платье, вдруг оказалась в вызывающем черном белье, как будто сошла с французских откровенных открыток. Куря трубку моей покойной Верити, она подошла ко мне и сказала:

— Вам пора ломать шею, сэр Джон. Прыгайте с обрыва, прошу вас…

— Ах нет, — вскричала прекрасная миссис Симпсон. — Ему еще рано. Ведь орхидеи еще не зацвели!

— У нас нет времени, дорогая, — ответил мистер Симпсон. — Сэр Джон торопится. У него свидание с мистером Холмсом.

— Да-да, — сказал я и обратился к мистеру Симпсону: — Вы не поможете?

Мистер Симпсон сильно толкнул меня, и я полетел с обрыва в полном блаженстве, наслаждаясь мягкостью окружающего меня воздуха. Прозвучали несколько выстрелов, и Лестрейд, сдирая шкуру с кокер-спаниеля, закричал:

— Вот оно, проклятие рода Симпсонов!

Под шкуркой оказалась другая собака, огромная, страшная, настоящее чудовище…

Я проснулся, полежал в постели, приводя мысли в порядок. Лестрейд был прав, ни один присяжный никогда бы не осудил ангельски прекрасную миссис Симпсон. Да и в литературе… В литературе как-то сложилось, что блондинки не могут быть злодейками. Вот если бы она была яркой брюнеткой… Хорошо, будет яркая брюнетка. Эсмеральда. Испанское имя. Она — испанка. Или нет — креолка! Злой гений бесцветного мистера Симпсона.

И пора им уже поменять фамилию. Они будут называть себя… мистером и миссис — нет, мисс, он же выдает ее за свою сестру — ох, как же их назвать? Я вспомнил своего старого знакомого, довольно неприятного малого, у которого была очень привлекательная сестра. Они были мистер и мисс Меррипит из Стэплтон-хауза. Решено: наши преступники будут мистер и мисс Стэплтон из Меррипит-хауза. А имя сердечника-дядюшки, которого они свели в могилу, испугав до смерти чудовищной собакой, пусть будет… я заглянул в выходные данные книги, которую читал перед сном, как делал всегда, когда мне надо было заменить подлинные имена персонажей. Однако ни одна фамилия не показалась мне приемлемой для вынесения в заглавие. «Проклятие рода Джонсов» — или Смитов — это, скорее, для юмористического рассказа. Фамилия Макдональд была гораздо лучше, но она сразу переносила действие в романтическую Шотландию, а я уже решил, что оно будет развиваться в скучной английской глубинке. Взгляд мой упал на строчку: «Гарнитура Баскервиль», и все было решено. Конечно же, «Проклятие рода Баскервилей»!

Я писал этот роман с вдохновением, которого никогда не испытывал, описывая дела Холмса. Отдавая долг Лестрейду, именно ему я подарил славу убийцы зловещего чудовища. Но вся слава раскрытия этого преступления оставалась за мной — до того дня, когда я пришел к издателю, только что прочитавшему мою рукопись.

— Это совершенно ни на что не похоже! — сказал он мне устало. — Доктор Ватсон, вы упорно не внемлете моим настоятельным просьбам. Я до предпоследней страницы ждал, когда с континента, или из Америки, или откуда-нибудь еще приедет мистер Холмс и блестяще раскроет это дело. И что? Вы, кажется, хотите, чтобы со всей Англии собралась рассерженная толпа читателей и устроила тут суд по-американски? Как это… э-э-э… «суд Ленча», кажется. Я ведь показывал вам письма. Народ Британии желает читать о мистере Холмсе! Почему вы всюду выпячиваете свою персону? Мы уже знаем, где вы учились, и что вы позорно бежали из-под Майванда, и историю вашей женитьбы, и кое-кого из ваших пациентов и коллег. Но, извините, кому интересны ваши семейные обстоятельства? Холмс, мистер Шерлок Холмс — вот фигура, которую можно назвать героем нашего времени. Он ведет войну с хаосом не где-нибудь на окраинах империи, а в ее сердце… — издатель перешел на язык газетных передовиц «Таймс».

— Вы не видели, какой хаос он ухитрялся учинять на Бейкер-стрит, — возразил я. — Наша почтенная миссис Хадсон не раз грозилась выселить его через суд.

— Короче, я говорю вам: не пойдет! — объявил издатель. — Или вы приносите роман, где действует мистер Холмс, или я более с вами не разговариваю. Да, и зачем вы изобразили миссис Стэплтон такой фурией? Что за чушь — креолка, Эсмеральда? От всяких этих знойных креолок можно ожидать только преступление по страсти: пылкая душа, ревность, кинжал в сердце. «Да, это я убила его! Но и после смерти он мой!..» А тут она у вас хладнокровно плетет паутину, будто какая-нибудь Екатерина Медичи, всего лишь ради наследства. Нет уж, доктор, никаких Эсмеральд!

И вы еще будете говорить о гордости творца? Предрекаю вам, что не пройдет и сотни лет, и литературой будут править деляги-издатели, а не писатели-творцы!

Увы!

Две ночи я бессильно боролся с сомнениями, но здравый смысл победил. Я сдался и послушно переписал несколько глав в начале и в конце, рассыпал упоминания о Холмсе по остальному тексту и бестрепетной рукой превратил Эсмеральду Стэплтон в забитую слабовольную женщину, из последних сил сопротивляющуюся преступному мужу. Ее слугу Антонио, который был ее преданным помощником и одним из колоритнейших персонажей, я почти везде повычеркивал. О том, что я должен ее переименовать, я вспомнил в самый последний момент. Как бы ее назвать? Мария, Анна, Элвира? И зачем я ее сделал креолкой? Эсмеральда — это значит «изумруд». Изумруд, подумал я, это тот же берилл, только цветом поярче да ценою подороже. Вот так и назову ее — Бэрил. Даже лучше, что имя не испанское.

Я отнес свое истерзанное детище издателю, услышал его горячее одобрение и в конце концов получил рецензию от Лестрейда:

— Ну, доктор, спасибо! Весь Скотланд-Ярд спрашивает, нет ли у меня щенка от баскервильской собаки. А кое-кто считает, что я не должен был расстреливать несчастное животное, и так страдающее от фосфорной мази. Удружили, доктор, что и сказать!..

Глава 9 Диссертация

Кое-кого из моих читателей в свое время посещала мысль, что это доктор Ватсон до Великого Исчезновения Холмса был вроде бы женатым человеком, а после вроде бы как стал холостым? Что случилось с милейшей миссис Ватсон? Неужели доктор овдовел?

Нет, все было гораздо хуже.

То есть, благодарение Богу, милая моя Мэри жива и сию минуту, когда я пишу эти строки. Однако же случилось так, что ее ясные глаза взглянули на меня с невыразимым укором и родной голос произнес:

— Ты для меня умер.

Меня как громом поразило.

День начинался так хорошо.

Я только что вернулся от издателя в отличном настроении, ибо уговорил его принять к публикации сборник моих юмористических рассказов о приключениях французского офицера наполеоновских времен, и чек с авансом приятно грел мой карман.

— Бог мой, Мэри, что случилось? — с испугом спросил я.

Она молча указала мне на стол, и я увидел там обычную толстую папку из зеленого дерматина. Поверх папки лежал небольшой листок бумаги. Рядом — разорванный плотный серый конверт под размер папки.

Я подошел и посмотрел. «М-с Дж. Ватсон в собственные руки», — было написано на конверте.

«Дорогая м-с Ватсон, — значилось в записке. — Пожалуйста, не сочтите за труд ознакомиться с этим плодом моих трудов, который я в шутку иногда именую своей диссертацией. Полагаю, что вы узнаете много нового о д-ре Ватсоне. С уважением, О. М.»

Я открыл папку и увидел свой фотопортрет, один из тех, что я сделал недавно по просьбе редактора. Скорее всего, его купили у фотографа, который напечатал несколько лишних снимков, чтобы продавать желающим изображения автора шерлокианы, как продавал изображения государственных и общественных деятелей, признанных красавиц света и полусвета, а также преступников, известных громкими злодеяниями.

«Д-р Дж. Ватсон», — вывела на широком нижнем поле рука, знакомая с каллиграфией не понаслышке.

Фотография была наклеена точно на середину листа, и больше здесь ничего не было.

Я перевернул страницу.

«Предлагаемая Вашему вниманию диссертация ставит своей целью раскрыть некоторые стороны жизни известного своими литературными опытами доктора Ватсона…» — начиналась рукопись. Строго говоря, сей труд был напечатан на машинке и действительно был оформлен как диссертация, фотографии были аккуратно подклеены, пронумерованы и подписаны, приводились какие-то схемы, таблицы и графики, щедро цитировались самые разные источники.

Мой идиотизм университетских времен был расписан даже более живо, чем это вставало в моих воспоминаниях; в другой момент меня бы это умилило, но сейчас я был зол: Мэри пришлось читать о моей тайной жизни.

Причем все факты трактовались весьма тенденциозно. Из диссертации явно следовало: что бы я ни совершил в своей жизни, хорошее или плохое, все это я делал только потому, что я негодяй и преступник.

Меня обвинили даже в смерти Джона: слишком уж своевременной она оказалась. Что же касается моей службы в качестве помощника врача на пассажирском судне — оказывается, ничего подобного, я просто совершил кругосветный круиз, причем ухитрился влипнуть в какую-то темную историю в Сан-Франциско. Автор задался вопросом, откуда у меня взялись деньги на такой круиз. Ответа на этот вопрос у него не нашлось, однако из обтекаемых формулировок следовал вполне отчетливый вывод, что честным путем я получить деньги не мог.

Моя истинная роль в смерти Верити осталась для автора диссертации неясной, хотя как уличающий косвенный факт отмечалось, что моя жена прожила слишком короткое время после своего опрометчивого подарка. Однако каким же я был описан негодяем в семейном быту: грубый, нечуткий, я только что не бил Верити смертным боем после бутылки-другой бренди. Да-да, рюмочка на сон грядущий значительно увеличилась в объемах! Прекрасно понимаю, кто был источником сведений обо мне, мне даже не пришлось смотреть, кто дал свидетельские показания — разумеется, наша искусная кухарка, обожающая баранье сало. И у аккуратнейшей из горничных нашлось для меня доброе слово: я разбрасывал свои туфли по всему дому, стрелял из револьвера в гостиной, шлялся ночи напролет по притонам и возвращался из своих походов в таком виде, что оставалось удивляться, как это я умудрялся принимать пациентов да еще писать рассказы. Кстати, о рассказах! Мне приписали пошлейший порнографический романчик, который был анонимно опубликован в 1886 году. Ну, в студенческие годы я был бы польщен, если бы узнал, что меня обвиняют в подобном авторстве, дело молодое, сами понимаете. Сейчас мне было противно. Я посмотрел, кто свидетельствовал об этой мерзости. Два однокашника из Лондонского университета, в те времена прыщавые ничтожества, истекавшие слюной при виде любой низкопробной девки. Судя по приведенным показаниям, они ничуть не изменились.

Дружба моя с полковником М. как-то прошла мимо внимания диссертанта. Зато — совершенно неожиданно — я обнаружил выдержку из письма профессора Мориарти его брату, где упоминалось мое имя, причем в таком контексте, что спутать меня с каким-нибудь иным доктором Ватсоном не представлялось возможным. «Доктор Ватсон, который, как марионеткой, управляет фигляром с Бейкер-стрит, который выдает себя за непревзойденного сыщика, который…» Покойный профессор, может быть, и владел математической логикой, но логикой английского языка или не владел вообще или совершенно вышел из себя, потому что у него не нашлось сил закончить фразу. Диссертант закончил за него скромненькими квадратными скобками, заключающими в себе слово «клякса». Тут, вероятно, профессор сделал значительный перерыв, ибо с ремаркой «другими чернилами» цитирование письма было продолжено, и Мориарти в более сдержанных выражениях описал следующую схему:

1. Доктор Ватсон задумывает и подготавливает десятки, а то и сотни преступлений в неделю.

2. Преступления осуществляют люди, которые абсолютно ничего не знают о том, кто ими управляет.

3. Какой-то ничтожный процент исполнителей — людей, которые неугодны ему, либо же таких, услуги которых больше не понадобятся, — доктор сдает полиции через посредство так называемого гениального сыщика. Сыщик этот просто наемный статист, хорошо стреляющий и неплохо боксирующий, но не более. Поскольку внятно объяснить, каким образом он раскрывает преступления, сыщик не может, он затуманивает головы окружающим смехотворной сказочкой о «дедуктивном методе» (тут профессор со свойственной математикам педантичностью разъяснил брату, что означают термины «дедукция» и «индукция», а заодно еще, что такое «синтез» и «анализ»).

4. После чего доктор Ватсон создает рекламу своей марионетке ловко состряпанными рассказиками.

На первом этапе у доктора заметные проблемы, ибо фантазией он, мягко говоря, не блещет, для того и понадобилась ему дружеская помощь профессора. А на последнем этапе возникли проблемы у самого профессора, ибо «гениальный сыщик», привыкший читать о себе только хвалебные отзывы, понемногу спятил и возомнил себя настоящим сыщиком. И, возомнив, решил засадить профессора за решетку (понятно, что доктора, который пел ему дифирамбы, «сыщик» трогать не собирался).

Я читал письмо, холодея от запоздалого ужаса. Становилось понятным, почему Мориарти относился к Холмсу без должной серьезности. Мне вспомнился случай в Индии, когда молодому офицеру, недавно прибывшему из Англии, подарили на дружеской вечеринке полоза — сначала желая испугать, потом с хохотом объяснили, что полоз не ядовит. Ночью полоз удрал в сад, а в комнату приползла гадюка — случай в том климате обычный. Утром молодой офицер нашел змею и начал забавляться так же, как накануне — таская ее за хвост или обматывая вокруг шеи. Зашедший несколько часов спустя приятель окаменел, застав эту сцену. У него все же достало выдержки попросить молодого человека снять с себя змею и отбросить ее в сторону, только после того он схватил саблю и зарубил гадину.

Мориарти полагал Холмса безобидным полозом и забавлялся, дергая его за хвост.

«Эта сумасшедшая мартышка Холмс начинает мне надоедать, — писал профессор брату, — пора уже заканчивать эту игру. Думаю, дорогому доктору Ватсону будет его сильно недоставать. Я еще порядком развлекусь, когда буду наблюдать, как уважаемый доктор будет подыскивать нового „гениального сыщика“. Надеюсь, в следующий раз он придумает что-нибудь правдоподобнее, чем пресловутый дедуктивный метод».

Я поднял голову. Мэри стояла у окна. Мне не было видно ее лица.

— Я должен оправдываться по всем пунктам? — спросил я.

— Нет, — голос Мэри был спокоен и не внушал надежды. — Это анонимка, хотя и странного вида. Нагромождение чудовищной лжи и чудовищной правды. Я не собираюсь их разделять.

— Мэри…

— Я получила это четыре дня назад. Читала и забавлялась. А потом задумалась.

— О чем?

— Откуда у нас деньги.

— Но, Мэри…

— Джон, у нас три источника дохода. Твоя пенсия, твои литературные заработки и твоя практика. Джон, на этой неделе я догадалась взять в руки карандаш и сложить некоторые цифры. По самым скромным подсчетам, мы тратим в год в два-три раза больше, чем ты получаешь. Это в основном незаметные траты, и создается впечатление, что мы живем по средствам. Только не говори, что ты столько выигрываешь на бильярде. Эта мерзость, — она ткнула пальцем в папку, — права по крайней мере в одном. У тебя есть еще один источник дохода. Вероятно, незаконный, раз ты предпочитаешь помалкивать о нем даже наедине со мной. И тогда я отнесла ювелиру свои драгоценности.

Она помолчала, выжидая, не скажу ли я чего-нибудь.

— Ты ведь любишь дарить мне подарки, Джон, — наконец сказала она. — Всякие брошки с самоцветами, колечки, сережки… Та брошь с огромным солитером, несомненным стразом, потому что бриллианты такого размера по карману лишь герцогам да королям. Мои знакомые всерьез уверяли, что будь камень поправдоподобнее, брошь не выглядела бы так эффектно. Этот страз, Джон… он не страз. Он настоящий. И серьги индийской работы с гранатами, которые ты подарил мне в сочельник… Это тоже не гранаты, Джон. Это красные алмазы староиндийской огранки. Серьги работы двенадцатого века, Джон. Им место в Британском музее, а я постоянно забываю их в ванной на полочке. А бусы, которые ты подарил мне на годовщину свадьбы? Горный хрусталь, яшма, нефрит. Ничего особенного, Джон, вполне нам по карману. Яшма и хрусталь — ладно, ничего особенного, но нефрит, Джон! Эти резные бусины были изготовлены в Китае еще до рождества Христова. Им более двух тысяч лет, Джон. Или Джеймс? — вдруг спросила она резко. — Откуда у тебя деньги, Джон-Джеймс? Откуда у тебя такие деньги?

— Это твое приданое, Мэри, — сказал я глухо.

— Мое приданое? — переспросила она. — Тот самый сундук майора Шолто?

— Ну, сундук… — протянул я. — Крохи, которые удалось поднять со дна Темзы. Крохи.

— И много этих крох?

— Примерно сто тысяч.

— Фунтов стерлингов? — уточнила она, и тон ее не предвещал ничего хорошего.

— Разумеется.

— Тадеуш Шолто получил хоть гинею?

— Чего ради? Не он же нанимал землечерпалку.

— Великолепно, — отметила она. — Ладно, Джеймс, — ядовито выделила она, — я вполне допускаю, что женился ты на мне по любви — собственно, раньше у меня не было в том сомнений. Но, Джон, почему ты мне ни слова не сказал? Почему я не имею права знать, что мы, оказывается, такие богачи?

— Мэри, я был уверен, что ты… Разве тебе не нравится наша жизнь? Мы живем так уютно, так мирно. У нас есть все, что нам нужно: дом, друзья, книги. Разве была бы ты более счастлива, если бы мы устраивали пышные приемы? Я уверен, такие развлечения не по тебе.

— Да, — сказала она, — Джеймс. Пышных приемов мне не надо. Тихая мирная жизнь меня вполне устраивает. Я вполне могу позволить себе отдых, Джеймс. У меня ведь была такая бурная молодость. Я бывала в Африке и Австралии, Индии и Афганистане, была хирургом, получила рану на войне, а потом еще ассистировала великому Шерлоку Холмсу, подставляя себя под пули и отравленные стрелы преступников. О да, мне есть о чем вспомнить и от чего отдохнуть, Джеймс. Господи, Джон, у нас есть сто тысяч фунтов, а я не могу позволить себе нанять вторую горничную, чтобы было кому принимать пальто у твоих пациентов и убирать в приемной и кабинете. И я постоянно не укладываюсь в те суммы, что ты выделяешь на хозяйство, и вынуждена идти к тебе просить еще. Это так унизительно, Джон, признаваться, что я плохая хозяйка, и просить у тебя твои деньги. Я экономила три месяца, чтобы купить себе хорошие ботинки. Я перелицовываю старые юбки. Я гордо отворачиваю нос в сторону, когда иду мимо фруктовой лавки, чтобы не смотреть не персики. Джон, я с детства мечтала съесть корзину персиков. Я их обожаю. Но персики пробивают такую дыру в семейном бюджете.

— Мэри… — пробормотал я растерянно.

— Я таскаю из библиотеки стопки книг о самых невообразимых приключениях. Живут же люди! А у меня каждый день штопка, стирка, глажка, проверка грошовых счетов, неисправная канализация, кухарка, за которой нужен глаз да глаз, сопливая горничная, которую пинками надо отрывать от бесед с посыльными, и пыль, постоянная пыль, от которой я начинаю чувствовать себя диким зверем. И если я встречаюсь с подругами, то разговор у нас идет все о том же: о нерадивой прислуге и проблемах с канализацией. Джон, я отдыхаю только вечером, когда ты с книгой садишься у камина. Тогда и я могу присесть и почитать. И то только потому, что у нас пока нет детей. Джон, зачем мне неправдоподобный бриллиант и красные алмазы, если я ощущаю себя загнанной ломовой клячей? Так вот, Джон, я от тебя ухожу. Я тебя люблю, но ты для меня умер. Я продала солитер и купила билет на пароход. Теперь моя очередь путешествовать по всяким Австралиям. И я намерена совершать все глупости, на которые смогу решиться. Миссис Форестьер составит мне компанию. Надеюсь, ты будешь вести себя благоразумно. Давай расстанемся по-хорошему. Лично мне скандал не нужен, но если ты захочешь, я на него пойду со спокойной душой, Джон. Ты меня очень обидел. Прощай.

Потрясенный и подавленный, я слушал ее речь и ужасался. Господи, каким самодовольным слепцом я был!

— Мэри, — сказал я поспешно. — Эти сто тысяч — они, разумеется, твои. Пожалуйста, Мэри. Я не прошу тебя остаться — но позволь мне поехать вместе с тобой.

— Джон Ватсон, — сказала она. — Я видеть вас больше не хочу и слышать вас больше не желаю. Если у меня когда-либо появится желание общаться с вами — я вам сообщу. А пока позвольте пройти. Меня ожидает кэб.

И я, дурак, позволил ей уйти. Конечно же, я не мог позволить, чтобы она оставалась без присмотра, и пустил за ней неких мистера и миссис Джонс. Уж в них я был уверен, что они проследят и оберегут мою жену на пути приключений. Они отправились вслед за ней в путешествие и присылали мне подробные донесения из всякого места, где только могли найти почтовый ящик. Краткие сообщения о передвижениях я получал по телеграфу.

Восемь месяцев спустя я узнал, что у Мэри родился сын. В Стокгольме. Узнал я об этом от мистера и миссис Джонс. Мэри не прислала мне ни строчки.

Глава 10 Старая знакомая

Но пока вернемся в тот период, когда Мэри покинула меня.

Бренди перестало утешать меня через неделю. Я привел себя в порядок и послал шпионов полковника М. по следу автора диссертации. Несколько дней спустя М. встретил меня в Гайд-парке.

— У вас неприятности, доктор? — спросил он. — Поскандалили с женой?

— Не ваше дело, — огрызнулся я. — Мы уже установили, что мы с вами не родственники.

— Ничего, — проговорил он. — Побегает и вернется. А что за особу вы просили найти? Старая любовь не ржавеет?

— Старая сплетница, а не старая любовь, — ответил я. — Вы бы только знали, что за документ она прислала Мэри.

— А, — протянул полковник М. — Так вы желаете с ней посчитаться? Подарить вам хлыст?

Я искоса посмотрел на него. Полковник, кажется, не шутил.

— Обойдусь без вашей помощи. Помогите только ее разыскать.

— Отель «Бертрам». Мистер и мисс Милвертон занимают там двадцать первый и двадцать второй номера.

— Вот как, есть и мистер?

— Он ей не отец и не брат, если вас это интересует. И даже не Милвертон.

На следующий вечер около полуночи я сидел в кэбе. На другой стороне улицы один за другим гасли окна отеля. В нужной мне спальне было уже давно темно. Я выждал еще немного и наконец покинул кэб в сопровождении одного из агентов полковника М. В пустынном темном холле меня ожидала экономка, аккуратная до неправдоподобия, подтянутая, напряженная как струна дама лет тридцати. Что-то в ней напомнило мне покойную Верити. Она вопросительно глянула на моего спутника и перевела взгляд на меня.

— Меня заверили, что никакого шума не будет, — сказала она вполголоса.

— Я это подтверждаю, — ответил я холодно. — Ключ от двадцать второго номера?

Она протянула мне ключ с тяжелой деревянной биркой.

— Второй этаж, — добавила она ненужно мне в спину: я уже поднимался по лестнице.

Перед дверью двадцать второго номера я остановился и прислушался. Было тихо, лишь легонько сопел насморочным носом агент полковника. Я осторожно вставил ключ в скважину и повернул. В номере было темно. Я закрыл за собой дверь, оставив агента в коридоре, чиркнул спичкой и зажег неяркий свет. Мисс Милвертон не проснулась. Я минуту или две рассматривал знакомое лицо, такое беззащитное в полутьме. Во мне шевельнулась жалость, и я поспешно подавил это неуместное чувство, шагнув к кровати и бесцеремонно схватив молодую женщину за плечо.

Она вскочила и уставилась на меня испуганными круглыми глазами. Я любую секунду был готов зажать ей ладонью рот, но она резко выдохнула несколько раз, пытаясь выдавить из себя крик, после чего замерла и сипло спросила:

— Кто вы?

Я молчал.

Она высвободила руку из-под одеяла, которым инстинктивно закрылась, нашарила на столике очки и нацепила на нос. Взгляд ее приобрел более осмысленное выражение.

— Ах, это вы, — проговорила она.

— Вы ожидали кого-нибудь иного?

— Я сейчас закричу, — поспешно сказала она.

— Действуйте, — предложил я и, отступив, сел в кресло. — Я с удовольствием понаблюдаю.

Она открыла рот, но не издала ни звука. Не знаю, что там она вообразила, но, кажется, ее мнение обо мне полностью отражала написанная диссертация. Какие мерзости на мой счет представились ее воображению, неизвестно, но рот она закрыла и уставилась на меня с такой ненавистью, что мне опять захотелось ее пожалеть.

— Одевайтесь, — предложил я, старательно игнорируя это чувство.

— Что вы задумали?

— Одевайтесь, или я выволоку вас на улицу в ночной сорочке. Сегодня холодная ночь, вы рискуете простудиться.

Она смотрела на меня, не веря ушам.

— Может быть, вы все же на несколько минут выйдете? — наконец спросила она.

— Нет, — ответил я. — Можете не стесняться. Я врач, и мне часто приходится видеть раздетых женщин. Вряд ли вы сумеете поразить меня своим прекрасным телом.

Она покраснела и поправила очки.

— Даю вам десять минут, — сказал я и достал часы из кармана.

Мисс Милвертон побелела так, будто увидела револьвер. Мои часы явно напоминали ей о неприятностях. Она нерешительно вылезла из постели и начала лихорадочно одеваться, то и дело украдкой посматривая на меня. Право же, если бы она так не спешила, она бы оделась гораздо быстрее. Наконец она зашнуровала ботинки и выпрямилась. Одежда прибавила ей уверенности в себе, она, уже не боясь меня и моих часов, подошла к туалетному столику и взяла щетку для волос.

— Что вы хотите от меня? — спросила она, приводя в порядок волосы. — Ночью вломиться в спальню к даме…

— Вы не дама, — сказал я. — Вы собирательница гнусных слухов и распространительница клеветы. Вас, дорогая моя, надо бы вымазать дегтем да обвалять в перьях, только я, к сожалению, не такое чудовище, каким вы пытаетесь меня вообразить. Ну чего вы добились своей мерзкой диссертацией? Рассказать моей жене, что я швыряюсь ботинками в горничных и гоняюсь с ножом за кухаркой? Можно подумать, моя жена три года жила в кошмаре и не видела его, а вы любезно открыли ей глаза!

— Ваша жена вас бросила!

— Не радуйтесь, дорогуша. Мою жену позабавил ваш пасквиль, и она не поверила ни единому слову.

— Но она уехала!

— Зная вас, я удивляюсь, что вы не начали утверждать, будто я убил жену и закопал ее в подвале. Впрочем, вы додумались бы до этого примерно через месяц. Когда миссис Ватсон вернется из путешествия, мы с ней над этим посмеемся.

Мисс Милвертон глядела в зеркало, поправляя выбившуюся прядь. Потом она очень эффектно повернулась, и я увидел в ее руке сверкнувший серебром пистолетик — одну из любимых нашими дамами безделушек.

— Довольно разговоров! — звонко проговорила она. — Извольте выйти из моей комнаты!

— Не изволю, — отозвался я и намеренно презрительно похлопал в ладоши: — Браво, моя дорогая, в вас пропадает великая актриса. Пожалуйста, произнесите какой-нибудь монолог.

Она надеялась, что я испугаюсь ее хлопушки, и заметно смутилась. «А ведь она заметно похорошела с той поры, когда я впервые увидел ее, — подумал я. Теперь ее не назовешь серой мышкой. Почему она не влюбится в какого-нибудь молодого идиота, забыв о Верити, которая в свое время помыкала ею как рабыней? Или моя скромная персона ныне и присно будет служить ей великолепной иллюстрацией того, что все мужчины — подлецы и мерзавцы?»

— Ваша игрушка хотя бы стреляет? — осведомился я.

Ее рука дрогнула. Я не такой уж проворный человек, однако же пострадать пусть даже от крохотной пульки мне не улыбалось, и я успел поймать женщину за руку и выбить пистолет раньше, чем она вспомнила о предохранителе.

На шум дверь приоткрылась, и в небольшую щель просунулся покрасневший нос моего сопровождающего. Крепко держа мисс Милвертон за руку и намеренно причиняя ей боль, я потащил ее к выходу.

— Я буду кричать, — процедила она сквозь зубы.

— Только попробуйте. — Я показал ей свой старый армейский револьвер, который только что вытащил из кармана, и ткнул ствол ей в бок. — Только вздумайте выкинуть какую-нибудь глупость.

Теперь она испугалась по-настоящему и безропотно пошла вместе со мной вниз.

В кэбе она забилась в угол и затравленно поглядывала, куда мы едем. Вряд ли она узнавала улицы, по которым мы ехали, я не предполагаю в ней такое знание ночного Лондона, однако район, куда мы в конце концов прибыли, испугал ее невероятно. Я ее вполне понимаю. Если бы я был таким мерзавцем, каким она меня воображала, эта улочка, где на каждом шагу были непотребные матросские кабаки и притоны, стала бы для нее преддверием преисподней. Однако я не собирался причинять ей зла. Я даже не сердился на нее. Она раздражала меня, эта серая мышка, но мстить ей за то, что меня бросила Мэри, — зачем? Мисс Милвертон совсем не была виновата в этой беде. Она послужила катализатором, это правда, но могло бы произойти что-то иное, что открыло бы Мэри глаза на мою самодовольную тупость.

Тем не менее мисс Милвертон следовало бы проучить. Она шествовала по жизни, руководствуясь сюжетами романов, где героини проносили свои принципы и свою непорочность нетронутыми сквозь самые невероятные приключения, где в конце концов торжествовало и процветало добро, а зло неизменно наказывалось. Такое понимание жизни рано или поздно должно было завести ее в большую беду. И так как я почему-то воспринимал ее как шкодливую юную родственницу, я должен был о ней позаботиться. Прежде всего ее следовало как следует напугать, чтобы она ощутила цену жизни и свободы, а уж потом показать ей новые цели, ради которых стоило жить.

Страшный грязный дом, куда я ее привез, наполнил ее таким ужасом, что по узкой скрипучей лестнице мне пришлось тянуть ее на руках. Вульгарная, но нищая обстановка уже не могла ничем дополнить ее состояние, но она не упала в обморок, хотя и была очень близка к нему. Ужас парализовал ее, и только глаза жили на белеющем лице.

— Пожалуйста… не надо, — выдавила она из себя шепотом, и это могло тронуть даже бессердечного негодяя.

К сожалению, бессердечным негодяем я не был. Я ушел, оставив ее на растерзание ужасу и моим помощникам. Помощниками были трое актеров из прогоревшей труппы одного провинциального театра: мистер и миссис Джордж Вильерс (Вильямс, на самом деле, но кого это волнует?), а также брат миссис Вильерс Питер Кейн. Самым ценным в них было то, что они обладали отличным чувством юмора, а также, что немаловажно, чувством меры. Я объяснил им, что фактически они участвуют в преступлении — похищении женщины, но они согласились за солидное вознаграждение, частью которого стали оплаченные билеты в Америку. Для успокоения их совести мне пришлось полностью посвятить их в мои планы.

Мисс Милвертон предстояло провести в этом доме сутки, после чего сопящий агент полковника М. переправил всех четверых на небольшое судно «Грета Г.». На судне мисс Милвертон должны были вручить мое письмо, в котором я объявлял ей о своем нежелании хоть когда-либо снова встретиться с ней.

Мистер Вильерс на всем протяжении пути должен был изображать тупого и жестокого негодяя. Миссис Вильерс — жадную, но не потерявшую остатков совести падшую женщину (она обещала мне не улыбаться, чтобы не показывать очаровательные ямочки на щеках). Мистер Кейн — обаятельного молодого подонка. В его обязанности входило поддерживать в сознании мисс Вильерс опасность физического насилия. В трезвом виде он должен был выказывать пленнице брезгливое презрение, а в подпитии — приставать с непристойными предложениями и объятиями. Супруги Вильерс поклялись строжайше следить, чтобы он не слишком увлекался, да и сам мистер Кейн, положив руку на сердце, рыцарски пообещал мне не обижать несчастную девушку.

— Она шантажистка, — поправил его я, — а вовсе не несчастная девушка. Все же я надеюсь, что ее случай не безнадежен. Думаю, прописанное мною лечение ей поможет.

Мистер Кейн улыбнулся.

— А если она по приезде заявит в полицию? — спросил он.

— Если вы будете надлежащим образом выполнять мои инструкции, не заявит. Смотрите, не потеряйте мои письма.

Кэб ждал меня у дверей дома. Поскольку это был особый кэб, я мог не опасаться, что у кучера сдадут нервы и он погонит прочь от этих негостеприимных улиц.

— Домой, — велел я и, усевшись поудобнее, начал думать о проблемах мисс Милвертон. Вильерс и компания доставят ее в Нью-Йорк и передадут с рук на руки мистеру Майклу Паркеру, который пару лет назад приезжал в Лондон разыскивать одного мошенника, в связи с чем довольно близко познакомился с Холмсом и со мной. После событий у Рейхенбахского водопада я получил от него соболезнующее письмо, а три дня назад мы с ним обменялись каблограммами по поводу мисс Милвертон. Мистер Паркер работал в бюро Пинкертона и согласился принять помощницей английскую даму со вздорным характером. Я предупредил его, что мисс Милвертон обладает большой работоспособностью и поистине научной методичностью в области изложения информации, так как в свое время помогала оформлять монографии отцу, известному английскому палеонтологу, однако обладает избыточной способностью к фантазированию, отчего может быть слишком пристрастна, в результате чего за ней необходим глаз да глаз. «Ее неприязнь ко мне, — пи сал я мистеру Паркеру, — настолько велика, что она будет рассказывать вам обо мне самые невероятные вещи. Если бы все то, что вы обо мне услышите, соответствовало истине, мне бы следовало немедля придушить ее и утопить в Темзе». Его ответ был краток: «К черту подробности! Красивая? Высылайте!»

Я задумался о похищении — все-таки преступление, как ни посмотри, но мысли мои постепенно приняли совсем иное направление, и к тому времени, когда кэб доставил меня домой, у меня в голове уже строился план романа о похищении девушки — богатой наследницы. Ее должен был спасать молодой человек — студент-медик из Эдинбургского университета, регбист, боксер — короче, славный малый, которым мне нравилось воображать себя, но которым я, увы, не был. Он примчался выручать ее в мрачное аббатство, где ее содержали похитители, выдавая за сумасшедшую… Ну, как он там ее выручал, мы додумаем потом, а пока отметим в памяти, что раз у нас аббатство, надо бы применить привидение — призрак монаха или монашенки, это очень к месту и вдобавок создаст в нужных местах напряженную атмосферу.

— Прибыли, сэр, — гаркнул сверху кучер. Я вышел и по привычке полез в карман за мелочью, но он презрительно фыркнул сверху, щелкнул кнутом и укатил по пустынной ночной улице по направлению к Кавендиш-стрит, где то одним, то двумя свистками почти безнадежно пытался высвистать себе транспортное средство какой-то не то сильно запоздавший, не то слишком ранний — это как посмотреть — прохожий.

Дома я сразу прошел в кабинет, чтобы не потерять вдохновения и не позабыть найденных уже деталей нового романа. Взял лист бумаги и сначала набросал что-то вроде довольно бессвязного плана, потом тут же, задумавшись, нарисовал прелестную девушку с книжкой в руке, рядом рослого парня в шляпе набекрень, он с дурацким видом держал девушку за другую ручку. Как-то незаметно вокруг них образовалась улица — фонарный столб, задок кэба справа, лошадиная морда слева, так что в конце концов я пририсовал полицейского, чтобы было кому предложить погруженным в любовь юнцам покинуть мостовую и дойти хотя бы до тротуара.

К утру я уже знал все о молодом человеке — увы, из университета его вышибли, как и меня, но всего лишь за пренебрежение учеными занятиями. И он стал младшим партнером в фирме, которой руководили злодеи. Те самые, что задумали завладеть наследством девушки. Ну, злодеями мы займемся попозже, а пока… Вспомнить, что ли, молодость да описать лихие нравы школяров Эдинбурга?

Я поискал стопку бумаги, проверил, сколько чернил в чернильнице, и взгляд мой упал на папку, где лежал мой неоконченный роман о молодоженах. Написанный в форме дневника, он не содержал в себе никаких сенсационных тайн, а просто повествовал о незатейливом семейном счастье. Счастье, которое не омрачали проблемы с канализацией и неправдоподобными красными алмазами. Я подержал папку в руке, чувствуя сожаление. Следовало бросить ее в огонь, но мне было лень растапливать камин. Отослать издателю — пусть найдет кого-нибудь, кто завершит сей труд, к которому я сейчас испытывал глубочайшее отвращение. А если не найдет — не велика потеря. Я колебался: камин пли издатель? Распустил завязки папки, прикинул рукопись на руке — пожалуй, камин. На последней странице увидел солидное буровато-желтое пятно, удивился, потому что не помнил его, и посмотрел. Не веря глазам, пролистал несколько страниц от конца. Роман, оказывается, был закончен. Память, целую неделю отягощенная алкоголем, не сохранила подробностей, но, как выяснилось, в порыве отвращения я уже закончил роман, разом убив героев да еще и уйму народу в придачу, устроив железнодорожную катастрофу. С самодовольным счастьем было покончено. Что интересно, у меня даже почерк не изменился. А еще говорят, что алкоголь влияет на крепость руки. Ладно, отправлю издателю. Пусть делает, что хочет.

Чтобы закончить рассказ о мисс Милвертон, добавлю, что тот, кого она выдавала за брата, был человеком вялым и нерешительным. Пока она платила ему за то, что он сопровождал ее в розысках всевозможных субъектов, которые могли охарактеризовать меня с дурной стороны, это его устраивало, но как только «сестра» исчезла, это повергло его в смятение. Несколько дней он ждал ее возвращения в отеле «Бертрам», а потом тихо исчез в неизвестном направлении, даже не подумав известить полицию. Когда через несколько лет мне понадобилось в одном из рассказов о Холмсе имя для шантажиста, я создал его из имен Чарльза и Огасты Милвертон.

А! Чтобы уж окончательно закрыть эту тему, добавлю, что мисс Милвертон неплохо прижилась в бюро Пинкертона и оказалась там на своем месте. По моим сведениям, лет пять назад она вышла замуж. Нет, не за мистера Паркера, как вы могли подумать. Теперь ее зовут миссис Питер Кейн.

Глава 11 Проблемы литературы

Характер полковника М. портился прямо на глазах, и я был склонен приписать это возрастным явлениям. Правда, ему только недавно перевалило за пятьдесят, это не возраст для мужчины, согласен, но жизнь, которую он вел, и излишества, которым предавался, действовали на него разрушающе. С тревогой медика я наблюдал за его здоровьем — перемены были тем нагляднее, что виделись мы с ним не очень часто. В начале 1894 года при одной встрече меня поразил его голос — полковник как будто взял в рот камешек, и этот камешек, перекатываясь между языком и небом, мешал ему отчетливо, как прежде, выговаривать звуки. Особенно пострадали окончания слов. Его лицо, раньше вполне благообразное, как-то неуловимо изменилось.

— Что смотрите, доктор? — злобно спросил он. — Думаете, не взять ли меня в пациенты?

— Избави меня Боже от такого пациента, — искренне ответил я. — Мы с вами и так слишком часто встречаемся. Но знаете, оставьте вы в покое вашего шарлатана с Харли-стрит, а пойдите к хорошему врачу. Хотите, порекомендую?

— Еще порекомендуйте мне спокойную сельскую жизнь и переделайте меня в сквайры, — ответил он. — И сказочку расскажите о целебном морском воздухе.

— А! Так вы только что от врача! — понял я.

— Дурацкая у вас профессия, доктор. Человек просит пилюль от головной боли, а вы устраиваете целый консилиум.

— Что, сильно голова болит?

— Ну… — неопределенно ответил он. — Терпимо. Только раньше рюмки бренди хватало, а теперь уж скоро бутылки хватать не будет. Морфий, что ли, попробовать?

Я встревожился. Вспомнилось, что при прошлой нашей встрече я почувствовал какой-то слабый запах, исходящий от полковника — знакомый, но почему-то неуместный. Опознать-то я его опознал, опиумный запашок легко узнаваем, но вот только сейчас до меня дошло, что прицепился этот запах к полковнику совсем не случайно. Решение было спонтанным, но настоятельно необходимым. Я сказал, изображая нерешительность:

— Ну, не знал, что у вас проблемы. Хотел своими поделиться.

— Что там у вас?

— Ладно, это пустяки. Поговорим в следующий раз.

— Сейчас, — твердо сказал полковник.

— Видите ли, я хотел поговорить о своей отставке, — сказал я. — Не то чтобы мне надоела наша с вами деятельность — поймите меня правильно, я вовсе не хочу создавать для нас обоих проблемы, — но мне стало как-то неинтересно. У меня в банке есть кругленькая сумма, и мне не надо в поте лица добывать свой хлеб. Я хочу заниматься тем, чем всегда хотел заниматься, и мне не хочется ни на что отвлекаться.

— Литература, — с отвращением произнес полковник. — Впрочем, говорят, вы делаете успехи. Только уж вы не забывайте, доктор, откуда черпали сюжеты. Помните наш провал с корнером на алмазах? Описали в книжке и компенсировали потери гонораром.

— Этот роман не только о корнере, — процедил я. — Он о любви. Я только что сдал издателю одну книгу и обязался в сжатые сроки написать продолжение. А тут вы со своими криминальными глупостями. Да и то, честно сказать, что-то у нас с вами последнее время плохо получается. Каких-то остолопов набираете. Это же было надо сапфир графини Бэдфорт в зоб гусю засунуть. Да когда — в канун Рождества! Интересно, в какой помойке теперь этот зоб искать?

— Вы, однако, не растерялись и тиснули сапфир в рассказец о Холмсе. Только обозвали по-медицински. Голубой фурункул.

— Вы что, ссориться со мной хотите? — спросил я. — Мне что, надо начинать вас бояться? Вы придете как-нибудь вечерком под мои окна да пальнете в меня из вашей паровой пукалки? Так у меня на этот счет конвертик хранится в надежном месте. На случай непредвиденной смерти.

— Воображаю, что вы там понаписали! — фыркнул полковник. — Ладно уж, идите в отставку, доктор, только дела сдайте, не хочу я с вами ссориться. И насчет конвертика — ну, доктор, как не стыдно. Родственники, как-никак.

Поскольку родственные чувства у полковника были весьма своеобразные, конверт, о котором я ему ненароком приврал, я все-таки приготовил и припрятал понадежнее. Однако полковник оказался верен своему слову, и мы разошлись если не как друзья, то все же без взаимных обид и недоразумений. Первое время мне порой не хватало этого рода деятельности, и я иной раз, читая газеты, ловил себя на мысли, как можно было бы использовать то или иное событие.

Однако, к счастью, литературная моя карьера требовала все больше времени, ибо в этот период я работал плодотворно, как никогда. Роман о похищенной невесте пришелся издателю ко двору, и он даже не потребовал, чтобы я вставил туда Холмса.

— Любовная линия — один из важнейших компонентов романа! — вещал издатель. — Вы исправились, дорогой доктор, у вас тут даже две пары — очень, очень хорошо. И эти негодяи-коммерсанты — колоритно, весьма колоритно! И моряки — тоже неплохо. Антураж замечательный, дорогой доктор. А не подумать ли вам еще об одном романе, где бы действовал майор Клаттербек?

Я едва вырвался, обещав обязательно подумать. Думал же я в ту пору больше о монографии доктора Милвертона, которая как раз в те дни появилась в книжных магазинах и привлекла внимание читающей публики. Всякие динозавры, игуанодоны, птеродактили заполняли мое воображение. И я собрал на бумаге еще одну колоритную компанию, которую своею волей отправил в амазонскую сельву на поиски затерянного мира, где все эти милые зверушки сохранились живьем с допотопных времен. Вместо любовной линии в романе был опять любовный пунктир. Роман тем не менее издателю понравился.

— Да, — заметил он, — это хорошо. Это сильно. Вам, дорогой доктор, следует немедленно писать еще один роман с этими же героями.

— Куда ж мне их теперь посылать? — тупо спросил я. — Опять к динозаврам? Зачем?

— В Африку пошлите или в Индию.

— Там затерянных миров не откроешь, — ответил я. — Вы знаете, какая там плотность населения? Если бы там динозавры и были, их бы уже давно сожрали.

— Ну знаете, вашему профессору Челленджеру, чтобы сделать открытие, вовсе не обязательно из дому уезжать. Он и на чердаке собственного дома затерянный мир найдет. Вы думайте, доктор, думайте.

Я подумал, что бы такое профессор Челленджер мог найти, не покидая страны. Ночью мне приснился кошмар. Я брел запутанными пещерами, где добывали минерал с забавным названием «Голубой Джон» (я бывал там на экскурсии в бытность мою школьником), и на меня нападал пещерный медведь. Явь не принесла заметного облегчения. Медведь, правда, в спальню не ломился, но издатель взял за обыкновение каждое утро посылать телеграмму с вопросом: «Где второе путешествие Челленджера?»

Кошмар с медведем не мог меня выручить — что там Челленджеру медведь? Он его хуком в челюсть, и нокаут медведю полнейший — до десяти можно не считать. Анекдот на полстранички.

Вот если обыкновенного человека, да ночью, да в шахту… Ох, я негодяй, каюсь, но как еще написать рассказ про медведя? Я написал и отослал.

«Вы издеваетесь, доктор?» — гневно ответил издатель.

Я не издевался. Я действительно не знал, что писать. Просто конец света какой-то — ну не могу я придумывать сюжет по заказу. Конец света… Я попробовал выражение на вкус. Ну что же, устроим конец света. По крайней мере, тогда издатель не будет требовать продолжения. И из Англии никуда не надо уезжать. Где там я поселил профессора? Вот у него на квартире все и произойдет. Погодите, друг мой, мысленно пообещал я издателю, смерть ваша будет тиха и незаметна.

Я написал роман на едином дыхании. Картины опустошенного мира вставали передо мною в величественной тишине. Прекрасная Британия в сиянии чудесного летнего дня лежала бездыханным памятником самой себе.

Я отсылал главы издателю по мере написания — пусть подавится и заткнется. Он и впрямь несколько глав подряд помалкивал, но однажды вдруг прислал телеграмму, полную нелепых восторгов и неожиданных вопросов: «Где вы найдете дам для Мелоуна и лорда Рокстона? Как они будут возрождать человечество?»

Сейчас смешно в этом признаться, но тогда я впал в истерику. Как же, устроишь светопреставление с такими людьми. Все опошлят, решительно все! Я сел с бутылкой бренди у камина и за несколько минут создал мисс Мегги Хантер, медицинскую сестру, которая в минуту опасности схватилась за кислородную подушку, и леди Оливию Бреннел, которая в пруду родового поместья испытывала на герметичность собственноручно сконструированную подводную лодку. Потом, заливаясь истерическими слезами, заставил их возрождать человечество с Мелоуном и Рокстоном. Мегги Хантер подошла к делу со всей серьезностью, как и подобает квалифицированной медсестре, зато леди Оливия проявила незаурядные задатки естественнонаучного мышления — отправилась собирать евгенический материал у представителей профессорской элиты. Мне пришлось прекратить мысленный эксперимент, когда леди Оливия начала избивать миссис Челленджер зонтиком.

«Нет, — сказал я себе, — только не это. Три Евы — это для возрождения человечества слишком много. Мы пойдем другим путем».

И я отменил конец света. Человечество проснулось от невероятно глубокого сна и с недоумением огляделось.

— Очень хорошо, — сказал издатель, — оптимизм! Вера в грядущее! Да, великолепно. Но где у вас любовная линия?

Глава 12 Матильда Бриггс

Я навсегда, вероятно, запомнил день, который начался для меня с каблограммы из Пирея: «Необходимо ваше присутствие Матильде Бриггс тчк здесь дьявольски опасно Джонс».

Я уже знал к тому времени, что «Матильда Бриггс» — это не имя женщины, а название судна суматранской линии. Мэри села на него в Александрии, после непродолжительной остановки в Египте. Мой сын, как доносила миссис Джонс, был прирожденным путешественником. Во всяком случае, Мэри полагала, что частые переезды не вредят его здоровью.

Но что такое могло произойти на судне, что показалось дьявольски опасным Джонсу?

Выяснить это, находясь в Лондоне, не представлялось возможным, и я отправился в бюро Кука разузнать маршрут, как я мог попасть на «Матильду Бриггс» самым быстрым способом.

Несколько часов спустя я был уже в поезде, направляющемся на континент. Я почти не терял времени в дороге, лишь небольшая заминка при пересечении канала и короткая пересадка на марсельский поезд в Париже немного задерживали меня. Что бы там ни говорили наши соотечественники о французских дорогах, поезда на них все же стараются придерживаться расписания, и в Марселе даже пришлось ждать около часа в порту, пока начнется посадка на пароход, следующий в Неаполь. В дороге я очень устал, а тут приходилось ожидать на жаре, грузчики таскали туда-сюда чемоданы и ящики, так что я был вынужден то и дело перемещаться с их пути и никак не мог дождаться момента, когда наконец займу свою каюту и смогу прилечь.

Хотя у Кука меня заверили, что каюта будет одноместной, я получил неприятный сюрприз. Когда я вошел, на нижней полке уже спал какой-то субъект, а помощник капитана, к которому я обратился за разъяснениями, заверил меня на ужасающем английском, что у меня есть выбор: или ехать в каюте на двоих, или вообще не ехать. Делать было нечего, я смирился.

Несмотря на все это, сон мой был настолько приятен, что не хотелось просыпаться. Давно мне уже не доводилось видеть в сновидениях Холмса, а тут мне приснилось, что я подремываю в кресле у камина, и мой друг сидит рядом, курит свою трубку и читает газеты. Я открыл глаза, увидел в ярде от себя газетный лист, закрывающий моего нежданного спутника, и ощутил легкий приступ раздражения: неизвестный мсье или синьор мог бы хотя бы поинтересоваться, так ли уж мне нравится запах дыма. Впрочем, умиротворение и безмятежность, в которых я пребывал, просыпаясь, не позволили мне впасть в несправедливое негодование: табак был хорош и напоминал одну из тех смесей, которые мы с Холмсом раскуривали в свое время на Бейкер-стрит.

Я посмотрел на газету. Она была французской.

— Бонжур, мсье, — сказал я, решив попробовать наладить с соседом хорошие отношения.

Газетный лист зашелестел, складываясь.

— А, Ватсон, уже проснулись? — услышал я знакомый голос и, кажется, на несколько секунд потерял сознание. Когда мир вновь обрел четкость, Холмс посматривал на меня озабоченно и несколько смущенно.

— Я жив, Ватсон, — сказал он. — Я не призрак.

Я смотрел на него, все еще не веря глазам.

— Бог мой, какое счастье! Какое счастье, — пролепетал я.

Никогда не подозревал, что воскрешение Холмса вызовет в моей душе такой телячий восторг, но так оно и было: я, опытный врач, военный хирург, известный литератор, семейный человек, в конце концов (как бы там у нас с Мэри ни складывалось), держался за руку друга как маленький ребенок, боящийся, что его оставят одного в темной комнате, бормотал какие-то глупости и испытывал огромное облегчение. Да-да, облегчение, ибо где-то в глубине души уже бродила мыслишка: Холмс рядом, он разберется, что там за дьявольщина творится на «Матильде Бриггс».

Холмс чуть растерянно — его смущала моя радость — рассказал мне более полную версию происшествия у Рейхенбахского водопада, эту историю я уже пересказывал и сейчас повторять не намерен. Разница с опубликованной версией состояла в том, что воскреснуть он решил, когда ступил на землю с судна, пришедшего из Леванта, и увидел на марсельском причале отягощенного думами доктора Ватсона.

— Зная вас как человека не то чтобы тяжелого на подъем, но предпочитающего домашний комфорт, я предположил, что без важной причины вы в дальний путь не двинетесь. Вот я и подумал, что вам понадобится помощь друга. Что стряслось, Ватсон? Надеюсь, с миссис Ватсон все в порядке?

Я понял, что кто-то, вероятно, его брат, уже ознакомил Холмса с неладами в моей семейной жизни и с тем, что теперь мы живем раздельно. Все же до конца посвящать его в мои обстоятельства я не стал и коротко описал роль четы Джонс в странствованиях моей Мэри. После этого я показал телеграмму.

— Да, — проговорил Холмс задумчиво. — Понять из телеграммы решительно нечего. Я довольно внимательно просмотрел все газеты, которые смог достать в марсельском порту, и никакого упоминания о «Матильде Бриггс» не заметил. Что ж, подождем до Неаполя.

В Неаполе ожидать прибытия судна пришлось еще сутки, в течение которых я молча сходил с ума в гостинице, а Холмс совершенствовал свой и без того недурной итальянский, бродя по улицам. Кажется, он понимал, что сейчас из меня никудышный собеседник. Наконец шустрый мальчишка известил меня, что «Матильда Бриггс» подходит к причалу, одновременно появился Холмс, мы захватили свой легковесный багаж и перешли на судно, куда заранее уже были куплены билеты.

Ничто на «Матильде Бриггс» не указывало на нечто зловещее. Холмс, правда, отметил некоторую напряженность помощника капитана, когда осведомился у него, как проходит рейс, но молодой человек улыбнулся, как мог, непринужденно и ответил, что всю дорогу погода была замечательная. В поисках дьявольщины мы, прежде чем повидаться с Мэри, встретились с Джонсами.

— Я видел труп, — почти сразу заявила миссис Джонс, а она не производила впечатления женщины хрупкой и склонной к галлюцинациям. — Доктор, я видела труп стюарда — это было ужасно. Вы представьте только, белый костюм весь пропитался кровью, он лежал в луже крови, а на горле у него была страшная рана. А на следующий день нам сказали, что стюард заболел.

— В этом нет ничего необычного, — заметил Холмс. — То есть, я хочу сказать, нет ничего необычного в том, что капитан решил скрыть от пассажиров столь печальное происшествие. Вас попросили молчать?

— Нет. Дело в том, что я наткнулась на мертвеца в коридоре поздно ночью и никого звать не стала, а просто ушла в свою каюту. Мне было просто необходимо принять успокоительное. А минут пять спустя труп уже обнаружил другой стюард. Я оставила дверь слегка приоткрытой, и мистер Джонс наблюдал за тем, как труп спешно убрали и уничтожили все следы.

— Вот как, — проговорил Холмс. — Но что же заставило вас считать, что на судне дьявольски опасно? Убийство могло быть случайным и произойти в результате сведения личных счетов. Вы же знаете моряков — чуть что, хватаются за нож.

— Это не первое убийство, — сказал Джонс. — То есть убийство человека как таковое — первое, но до того, на протяжении рейса от Суматры, уже был убит судовой кот и две собаки. Я выяснил это у матросов. И еще, мистер Холмс, — добавил он. — Рана на горле… Видал я перерезанные глотки, а эту рану явно не ножом нанесли. Такое увидишь и поверишь в россказни о вампирах.

Мы взглянули на место происшествия — исключительно из добросовестности, как заметил Холмс, — и отправились наносить визит Мэри. Я заметно трусил. В памяти еще были свежи воспоминания о том, как я, узнав о рождении сына, помчался в Стокгольм и встретил неласковый прием. Мэри вызвала полицию и заявила, что я самозванец, который выдает себя за ее мужа и пристает с гнусными домогательствами. Пока я доказывал свою личность туповатым скандинавским полицейским, Мэри с сыном, нянькой и Джонсами на хвосте уже успела добраться до Карлсбада. Мне бы не хотелось, чтобы повторилось что-то похожее.

К чести моей жены, воскрешение Холмса хоть и потрясло ее, однако самообладания не лишило.

— Я вижу, Джон достал вас и с того света, — весело сказала она, придя в себя от невольного испуга.

Холмсу еще раз пришлось повторить те же басни, что он изложил мне, и он осторожно попробовал узнать, не хочет ли она покинуть судно.

— Нет, не желаю, — ответила она. — Я соскучилась по Лондону и хочу туда… — и, глянув на меня, поспешно добавила: — И не надейся, Джон. Я подыщу себе другое жилье.

— Зачем же, — буркнул я. — Можешь спокойно ехать домой. Я переселюсь на Бейкер-стрит.

— Я вижу, у вас вышла размолвка… — Холмс не закончил, потому что Мэри сказала:

— Мы с Джоном разошлись во мнениях, каким должен быть домашний уют. И если вам дорог ваш друг, старайтесь, чтобы он пореже со мною встречался, потому что при каждой встрече мне хочется стукнуть его по голове сковородкой.

Холмс расхохотался. Право же, с его стороны это было очень невежливо.

— Могу я познакомиться с юным Ватсоном? — спросил он.

Мэри, возможно, желая уязвить меня еще больше, позвала няню, и я наконец увидел моего сына. Крохотное создание сидело в колясочке и внимательно рассматривало нас, сосредоточенно грызя погремушку.

— Ваша точная копия, доктор, — сказал Холмс. — Как же зовут этого джентльмена?

— Эрнест Холмс Ватсон, — сказала Мэри. — Уж извините, не спросила вашего разрешения при крещении.

— Я польщен, дорогая миссис Ватсон, — Холмс выглядел растроганным.

Мы откланялись, хотя я не хотел расставаться с сыном, и отправились к капитану. Мое имя — имя литератора, который пишет о Холмсе, — открыло к нему дорогу, а уж когда капитан узнал, что на его судне находится сам Холмс, его радушию не было предела.

— Я слышал, — проговорил Холмс, раскуривая предложенную сигару, — что у вас есть задачка для меня.

Любезный моряк смутился, но тут же всплеснул руками:

— Уже донесли! Вот народ, ничего скрыть нельзя. Впрочем, задачка эта не для вас, а для моего грузового помощника.

— Вы полагаете?

— Я полагаю, мистер Холмс, что у меня на борту нелегальный пассажир. Несколько необычный, но не сверхъестественный. Мы видели около трупа следы. Вы бы знали, сколько всяких тварей попадают на борт в тропических портах! Крысы, змеи, ящерицы всякие. Я думаю, какой-то небольшой хищник, вроде хорька или дикой кошки, забрался на судно. Это неприятно, но в конце концов мы его отловим.

— Вы готовы пожертвовать пассажирами? — спросил Холмс. — Стюард был убит у кают второго класса, а, насколько я понимаю, ваш зверь может спокойно проникнуть и в вашу каюту.

— Не думаю, что зверь очень кровожаден, — возразил капитан. — Заметьте, зверь напал на стюарда, потому что оказался загнанным в угол. Да и собаки, которых он убил ранее, скорее всего, они, руководствуясь своими инстинктами, стали на него охотиться, только дичь оказалась не по зубам. Хотя, знаете ли, зверь, который запросто может уложить мастифа, безусловно опасен.

— Помимо всего прочего, — сказал Холмс, — он должен быть не таких уж малых размеров.

— Ну нет, — ответил капитан. — Следы небольшие, похожие на кошачьи. Ничего общего с вашей баскервильской собакой.

Холмс бросил взгляд на меня и покачал головой.

— И все же следовало бы предупредить пассажиров, — сказал он, вставая из кресла.

— Компания не погладит меня за это по головке, — ответил капитан. — Буду молить Бога, чтобы до самого Саутгемптона ничего не случилось.

Мы еще переговорили с грузовым помощником, чтобы узнать, каким образом он пытается отловить таинственного зверя. Тот не придумал ничего более остроумного, чем крысиные ловушки и отравленная приманка. Кроме того, он еще додумался обмотать себе шею плотным шарфом в надежде, что это его спасет, если зверь вдруг набросится на него.

— Он прыгает и вцепляется точно в горло, — объяснил он. — И бедняге Макферсону сонную артерию перегрыз, да и собачкам. А уж что с котом сделал — смотреть было страшно…

— Мысль неплохая, — задумчиво проговорил Холмс, когда мы с ним стояли на палубе и смотрели на удаляющийся Везувий. За вершину вулкана зацепилось облако, и казалось, что вулкан зловеще курится. — Мысль неплохая, но завязывать шею шарфом и лезть в трюм я не буду. Во-первых, я все-таки сыщик, а не охотник. Во-вторых, зверь прячется не в трюме. Вы же слышали, где находили жертв. Стюард, собаки и кот погибли недалеко от пассажирских кают. Не удивлюсь, если окажется, что он прячется у кого-нибудь в багаже.

— Я не удивлюсь, — сказал я мрачно, — если окажется, что кто-то прячет его в своем багаже.

— Ну, Ватсон, это у вас воображение разыгралось. Идите-ка лучше напишите какой-нибудь рассказ. И вы успокоитесь, и читателям удовольствие.

Я покачал головой. Я не собирался далеко отходить от Холмса. С еще большей охотой я бы не отходил от Мэри, но Мэри, не желая меня видеть, заперлась в каюте.

Холмс бродил по палубе, присматриваясь к пассажирам, я, чтобы не таскаться за ним хвостом, сидел в шезлонге и наблюдал за ним издали, но скоро об этом пожалел. Шезлонг рядом со мной заняла довольно болтливая старая леди, которая навещала в Австралии сына, а теперь, обзаведясь кой-какими туземными сувенирами, возвращалась обратно. Первым по важности был невзрачный серый котенок, которого она подобрала где-то в Мельбурне и который, на мой взгляд, ничем не отличался от множества своих собратьев, обитающих на помойках от Лондона до Киото: свернувшийся пушистый комочек, из которого торчал тощий хвостик. «Моя Бижу», — именовала она это создание, и мне вскоре довелось узнать, что Бижу не любит того, но обожает это, что от чего-то ее тошнит, а что-то она ест с таким удовольствием, что хвостик трясется… Короче, я узнал много разных подробностей о совершенно неинтересном мне предмете и вяло раздумывал, не напугать ли мне ее историей о нелегальном пассажире.

Холмс, которому наскучила прогулка, остановился рядом со мной и несколько минут слушал нескончаемый монолог старой леди о ее ненаглядном сокровище.

— Ватсон, — обратился он ко мне, когда дама удалилась в салон пить чай. — Вас не затруднит найти грузового помощника? Передайте ему, что мне нужна надежная клетка.

— Вы поймали зверя? — поразился я. — Но где?..

— Пока не поймал. Но я знаю, где он.

Грузовой помощник с видом, выражающим глубочайшее сомнение, поправил свой шарф и нашел крепкую клетку из стальных прутьев. Когда мы вернулись, Холмс сидел в моем шезлонге, а старая леди повторяла специально для него свой рассказ.

Помощник капитана подошел и демонстративно раскрыл клетку, как бы предлагая Холмсу немедленно засунуть туда животное.

Холмс проговорил:

— Прошу прощения, — осторожно взял с колен дамы пушистый комочек и перенес в клетку. Мы все онемели от неожиданности, а Холмс, запирая дверцу, объявил: — Позвольте представить вам тасманийскую сумчатую крысу.

Зверек, который казался кошкой, встал на задние лапки, ухватился передними за прутики клетки и попробовал укусить Холмса за руку.

— Крыса? Крыса? — потрясенная старая дама завизжала, а я рассматривал существо в клетке и удивлялся капризу природы. Эта крыса была похожа на кошку больше, чем на крысу. Прежде всего, такую крупную крысу встретишь нечасто. Хвост был не голый, а покрытый редкой шерстью. Немного смущали уши, но ведь и кошки не всегда держат их торчком, отводя иной раз назад. Глаз видел несоответствия в строении тела — однако, когда существо сворачивалось в клубочек, они пропадали. Пальцы на лапах были безусловно не кошачьи, но люди редко присматриваются к кошачьим пальцам. И только когда тварь открывала пасть, становились видны зубы, мощные белые резцы, способные прогрызть доску из самой прочной древесины… или разорвать глотку неосторожному человеку.

Чтобы завершить эту историю, скажу, что Британское зоологическое общество ухватилось за крысу обеими руками и предложило триста пятьдесят фунтов тому, кто добудет пару. Я собирался было написать рассказ на эту тему, но, поскольку не хотел вмешивать сюда Мэри, приписал это приключение исключительно Холмсу. Что же касается старой леди, то, мне кажется, она не излечилась от привычки подбирать беспризорных кошечек. Боже, храни то судно, на котором она будет возвращаться из Австралии в следующий раз.

Мэри? Нет, Мэри сдержала слово и не пускала меня в свою жизнь до самого последнего момента. Правда, она разрешала мне видеться с сыном, и иной раз по субботам мы проводили дни, как обычная семья, но стоило мне хоть на мгновенье забыться — и она в гневе указывала мне на дверь. Я так и не сказал ей, кем был ее отец. Может быть, напрасно. Но тогда бы пришлось рассказать ей и всю неприглядную правду обо мне. А к чести полковника М., он так и не раскрыл обществу моей истинной роли в деле Мориарти. Правда, он выходил из себя, когда покойного профессора именовали гением преступного мира, и его больше устраивало, когда газетчики перекладывали на него мои лавры. Что ни говори, а полковник Себастьян Моран был чертовски честолюбивым человеком.

Эпилог Разлука

И вот наконец мое повествование возвращается к тому, с чего началось: коронация, всеобщее празднество, украденные часы и возвращение на Бейкер-стрит. Холмс незадолго до того провел небольшое расследование забавного дельца о трех Гаридебах — дельца, как я сказал, небольшого, но весьма значимого для состояния британских финансов. В высших кругах сочли, что мой друг достоин рыцарского звания, но он с почтением отверг эту честь. Однако от приглашения в день коронации в Вестминстерское аббатство он отказываться не стал и, как он с улыбкой рассказал, почти всю церемонию проболтал о спиритизме с каким-то моим коллегой, не помню его фамилии. В общем, день он провел с не меньшим удовольствием, чем я, и, поскольку часов все-таки не лишился, — с большей выгодой. Перед тем, как разойтись по спальням, мы подняли по бокалу за короля — и в это время в открытую форточку влетел небольшой, но увесистый сверточек, заброшенный опытной рукой.

Холмс с некоторой опаской приблизился: можно было ожидать от столь нежданной посылки и того, что она окажется бомбой, но, внимательно осмотрев упаковку, он рассмеялся и протянул мне мятый и замызганный клочок бумаги.

— Кажется, это послание для вас.

Я взглянул на записку. Неуверенная и малограмотная рука начертала следующее: «Звиняйце дохтар Втсон пацны не узнали вс». В куске пенистой резины, обвязанной не очень чистым носовым платком, лежали мои часы, не пострадавшие, кажется, от столь непривычного способа перемещения. Юные джентльмены из «иррегулярной полиции» и ранее практиковали шуточки с содержимым моих карманов, но все обычно происходило исключительно в стенах нашего дома и с неизменным почтительным поклоном возвращалось мне после ухода.

— Как видите, все закончилось благополучно, — сказал мой друг, — и мы наконец можем отправляться отдыхать. Честно говоря, я немного устал. Все эти разговоры о призраках… Ватсон, как вы отнесетесь к тому, что сейчас к нам ворвется очаровательное привидение? Я горю желанием расследовать похищение чьей-нибудь эктоплазмы. — Он ушел к себе в спальню, напевая на мотив «God Save the King» «God save the ghosts».

Я задержался ради еще одной рюмочки, чтобы успокоить нервы, и уже поднимался в спальню, как вдруг в дверь нашего дома нетерпеливо забарабанили. Пришлось спуститься, крикнув по дороге миссис Хадсон, что я открою. Наверняка к нам ломился запоздалый клиент Холмса. Но в такой день… вернее, уже ночь… Или это Лестрейд спешит сообщить о пропаже коронационных сокровищ? Но даже если и так, с этим можно подождать. До следующей коронации, да хранит Боже короля еще годы и годы.

Я отворил дверь, и меня снес с дороги ураган. Ураган шелков, мехов, духов и запаха бензина отшвырнул меня в сторону, как соломинку, и пронесся по лестнице наверх в гостиную.

Я закрыл дверь и пошел вслед. Сверху уже слышался треск разлетающейся мебели. Я поспешил в гостиную, как только мог, и поспел как раз в тот момент, когда ураган, замедлив свое стремительное движение, приземлился на ковре перед камином среди осколков (другое слово мне трудно подобрать) стула. (Войдя в гостиную и увидев на полу обломки, я понял, почему тропическим ураганам принято давать ласковые женские имена.)

— У вас чертовски хрупкая мебель, — заявил мне ураган в образе женщины, вскакивая на ноги без моей помощи. — Доктор Ватсон, я полагаю? Рада наконец с вами познакомиться. — Она энергично тряхнула мою руку и хищно огляделась: — А где этот лентяй? Эдвард! — Закричала она пронзительно. — Эдвард! Выходи, подлый трус!

— Миледи, — сказал я почтительно, ибо узнал эту даму. Нашу гостиную почтила своим посещением леди Тория Секкер, дочь графа Ормонда, в газетах в скобочках указывалось «миссис Эдвард Шерингфорд». — Миледи, позвольте мне…

— Дайте мне огня, — оборвала она меня, доставая из сумочки портсигар. — Чертовски трудно бросить курить, доктор, не посоветуете ли чего?

Я понял, что мне с моим флегматичным темпераментом не суждено противостоять ей, и подумал с некоторым злорадством, что эту проблему, как и многие другие, решит Холмс. Оставаясь в прежнем своем заблуждении, что искомый Эдвард (вероятно, Шеррингфорд?) находится у нас, леди Тория прошла по гостиной, без малейшего стеснения критикуя детали нашего быта.

— Натуральный бардак, — подвела она итог. — Хотя что я говорю, в настоящих борделях куда больше порядка, не правда ли, доктор? Миссис Хадсон — святая женщина, поистине святая! Посмотрите на эти следы от пуль! Вензель покойной королевы, надо же! Теперь, надо полагать, эту стену украсит и вензель короля? Бог мой, доктор, это что, дикий Запад? А что это вы храните в ведерке для угля? Где же вы держите уголь? Право же, доктор, по моим наблюдениям, мужчины действительно стоят на лестнице развития на ступеньку, а то и две ближе к животным…

Я скромно помалкивал. Противоречить леди Тории не имело смысла. В свете ее называли Мейфэрской амазонкой, потому что обозвать ее суфражисткой ни у кого не поворачивался язык. Суфражистка? Это те уродливые существа, что приковывают себя в самых неподходящих местах? Что вы! Леди Тория, разумеется, такими глупостями не занимается. В юности она была прелестна, в молодости прекрасна, в зрелости… Впрочем, едва ей исполнилось тридцать, она решила засчитывать себе пять лет как один год и тридцати пяти еще не достигла — а можно ли считать зрелым человеком того, кому нет еще тридцати пяти? С самых юных лет она отличалась неуемной энергией и большой изобретательностью. Участвовала в каких-то немыслимых безрассудствах, путешествиях, экспедициях, позволяла себе такие знакомства, что великосветские сплетницы колебались, стоит ли приглашать ее на очередной прием. В юности она была «безусловно леди», потому что была дочерью графа, став старше, она была «безусловно леди», потому что была леди Торией — единственной и неповторимой. В какой-то момент ее общественное положение зашаталось, когда обнаружилось ее интересное положение, однако же выяснилось, что перед тем, как завести ребенка, она позаботилась обзавестись и мужем. Вот этим самым никому не известным Эдвардом Шеррингфордом, которого с той поры предъявляла обществу по мере необходимости.

— Эдвард! — воззвала леди Тория, повысив голос. — Сколько я должна тебя ждать?

Мой друг выступил из двери своей спальни, застегивая последнюю пуговицу.

— Извини, дорогая, — сказал он голосом самого примерного из мужей, — я счел необходимым побриться.

Я почувствовал, что мне срочно надо сесть. Холмс, которого я считал убежденным женоненавистником, — муж леди Тории!

— Прошу прощения, миледи, — пробормотал я, опускаясь на стул.

— Что это с ним? — озабоченно спросила леди Тория и тут же перешла к следующему вопросу: — Послушай, Эдвард, почему ты упорно игнорируешь мои телеграммы?

— Ты уверена, что посылала мне их? Я не получал ни одной за последний год, — ответил Холмс. — Кофе, дорогая?

— Лучше рюмочку шерри. И, наверно, глоток джина доктору… Кажется, он склонен к апоплексии, при его комплекции это неудивительно. Я несколько раз напоминала об этом Энн, — продолжила она как будто без всякой связи с предыдущим высказыванием. — Правда, девочка стала так рассеянна…

— Случилось что-то важное? — спросил мой друг, подавая шерри даме и бренди мне.

— Разве ты не читаешь газет? Завтра Энн выходит замуж.

— Я обычно не читаю объявлений о свадьбах. Кто жених?

— Бобби Вульф, ты его вряд ли знаешь, милый юноша, преподает в Дарэмском университете историю и пишет какую-то книжку о Нероне, — ответила леди Тория.

Мой друг перелистал справочник и вдобавок заглянул в свою картотеку.

— Вот, одна дурная мысль портит всю твою гениальную голову! — с негодованием вскричала леди Тория и пнула картотечный шкаф. — Бобби — чудесный мальчик!

— Мне уже приходилось иметь дело с чудесным профессором математики из Дарэмского университета, — флегматично ответил Холмс.

— Господи, так это же было так давно! Лет десять назад?

— Двенадцать.

— Вот видишь. Надеюсь, я не отрываю тебя от дел? Утром ты мне очень понадобишься. Надень ту бороду, в которой был в позапрошлый раз — та, в которой ты был в прошлый раз, ужасна. Ты походил в ней на карикатуру янки — мне пришлось выдумать, что ты только что приехал из Сан-Франциско и не успел привести себя в порядок.

— Хорошо, — мой друг наклонил голову и взял железнодорожный справочник. — Где и когда состоится венчание?

— Эдвард, я приехала в автомобиле — поездом ты уже не успеешь.

— Боже мой, Тау! Если ты проведешь всю ночь за рулем, ты будешь плохо выглядеть!

— Я приехала с шофером. Машина стоит на Кавендиш-сквер — я все-таки не дура, чтобы подъезжать к самому твоему дому. Иди собирайся, Эдвард, надеюсь, тебе получаса хватит?

— Эдвард… — пробормотал я в полном смятении. — Эдвард…

— Ватсон, — сказал мой друг. — Мое полное имя — Эдвард Шерлок Шеррингфорд-Холмс. — И скрылся в своей комнате.

— Когда я говорю знакомым, что мой муж — умнейший человек в Англии, — заявила леди Тория, — мне почему-то не верят. Правда, я не сообщаю, что мой муж — тот самый Шерлок Холмс. Слава Богу, мы в свое время не стали широко афишировать наш брак: из-за ваших рассказов, доктор, может сложиться мнение, что Шерлок Холмс — кастрат или педераст. — Она посмотрела на меня сурово. — Вы, конечно, не знаете всех его личных обстоятельств, но зачем подчеркивать так навязчиво его мизогинию? И нет у него никакой мизогинии! А что это вы выдумали об этой подлой авантюристке Ирен Адлер? Адлер, как же! Рахиль Кац, визгливая толстуха из Варшавы, выдававшая себя за сопрано. Внешность у нее, конечно, романтическая — сверкающие глаза, сочные губы — да мозгов только на то и хватало, чтобы выманивать у любовников подарки побогаче. Вульгарная шантажистка! Эдварду никогда не нравились брюнетки!

Я нашел в себе силы добраться до буфета и налил еще рюмочку бренди.

Леди Тория возникла рядом со мной и налила себе шерри.

— Позволю себе спросить, вы давно женаты? — сипло осведомился я.

— О, целую вечность! Лет, наверно, тридцать. Надо спросить у Эдварда, он знает точно. Ах, доктор, как мы были тогда молоды! Юноша и девушка, почти дети, Шотландия, вереск цветет… Ах, волшебная пора! Все было так невинно, так свежо — какие мы были тогда глупенькие. Эдвард сказал, что, как честный человек, должен жениться — я согласилась, дурочка. Тайный брак… Нас обвенчал сельский священник — в Шотландии, знаете, не так следят за формальностями. И мы на следующий же день разъехались — он в Кембридж, я в Италию. Я очень переживала потом, что вышла замуж — влюбленность в Эдварда прошла, а в Италии я встретила Марио. Какое счастье, что я так вовремя вышла за Эдварда! Марио этот был, конечно, сущим авантюристом, жиголо, как сейчас говорят, я бы доставила с этим Марио уйму хлопот моим родителям — если бы не брак с Эдвардом. Я ведь тогда думала, что брак — это нечто святое и нерушимое. И страшно мучилась, юная идиотка, что испортила себе жизнь.

С саквояжем в руке вышел Холмс. Он переменил костюм и, кроме того, обзавелся усами, бородкой и очками.

— Ватсон, если будет докучать Лестрейд, я уехал на континент. Выдумайте там что-нибудь правдоподобное, вы же умеете.

Они уже давно ушли, оживленно переговариваясь, а я сидел, пил бренди и тупо смотрел перед собой, пытаясь привести в порядок рухнувшую вселенную. Вот так живешь бок о бок с человеком, знаешь, казалось бы, его досконально — и в конце концов получаешь подобный сюрприз.

Я внимательно изучил газеты, нашел скромное сообщение о венчании Роберта Вульфа и Энн Шеррингфорд, которое должно было состояться в небольшой деревенской церкви. Наверняка оно не было бы таким скромным, если бы кто-нибудь узнал, что безликий мистер Шеррингфорд и знаменитый моими усилиями Шерлок Холмс — одно и то же лицо. Я представил себе заголовок в «Дейли телеграф»: «Великий женоненавистник показывает свое истинное лицо! Человек-машина и его семья!..»

Получили объяснение все его таинственные отлучки якобы на континент и Великое Исчезновение, из-за которого так взъелись на меня издатели и читатели!

Поистине то была ночь моего великого позора! Если бы скандальная женитьба Холмса выплыла наружу, я стал бы посмешищем, на меня бы показывали пальцами. Муж леди Тории! Я вполне понимаю, почему они жили раздельно: Холмс явно не смог бы ужиться под одной крышей с ураганом, леди Тория не смогла бы вытерпеть в своем доме вопиющую безалаберность Холмса. Ни ей, ни ему не нужен был тот домашний уют у камина, который я так ценил в нашей совместной жизни с моей милой Мэри. Две незаурядные натуры должны были существовать отдельно друг от друга, и они прекрасно существовали врозь, уважая интересы каждого и сохраняя взаимную привязанность, а может быть, даже и любовь. Во всяком случае Энн Шеррингфорд было не тридцать лет, а всего двадцать два.

И не в силах терпеть потрясение в одиночку, я вышел на улицу и побрел по празднично освещенным улицам, среди возбужденных гуляющих людей. Ноги сами понесли меня в направлении южного Кенсингтона, и с первыми лучами солнца я обнаружил себя у дома, где жила моя Мэри. Было, конечно, еще слишком рано, и мне пришлось подождать до того часа, когда сонная служанка, возвращаясь с праздника, открыла дверь своим ключом. Я не стал ожидать, когда проснется моя милая Мэри, и поднялся к ней в спальню. Сел на низкую скамеечку у ее ног и стал смотреть на родное лицо. Она почувствовала, наверное, сквозь сон мой взгляд и открыла глаза.

— Мэри! Боже мой, Мэри, как я люблю тебя!

Она вздохнула, но в ее взгляде не было раздражения.

— Доброе утро, Джон. Ты, вероятно, выпил бочку бренди, — сказала она. — Тебя можно использовать вместо спиртовки.

Что я мог ответить?

— Мэри, — попросил я. — Прости меня, старого дурака. Я не могу жить без тебя!

И что там еще я мог бормотать, склонив поседевшую голову ей на плечо…

P.S.

Как ни странно, именно эта история и примирила меня с Мэри. Когда я рассказал о леди Тории, моя жена расхохоталась и, целуя меня, заявила, что если Холмс вел двойную жизнь, то такому выдумщику, как я, сам Бог велел.

Мы снова стали жить одним домом, одной семьей, душа в душу. Леди Тория заочно стала чем-то вроде родственницы, и я часто слышал за завтраком от Мэри, листающей газеты: «Леди Тория основала женский автомобильный клуб… Леди Тория учредила приз для женщин-яхтсменов… Леди Тория провела показ разработанных ею женских брючных костюмов»…

Роберт и Энн Вульф вскоре одарили мир ребенком, и, еще не рожденное, это дитя стало объектом душераздирающих ссор. Мистер Вульф мечтал назвать своего сына Нероном в честь незаслуженно обиженного историками римского императора. Миссис Вульф предпочитала простое имя Томас. Леди Тория никаких имен не называла, но возражала как против Томаса, утверждая, что Томасы сплошь зануды, так и против Нерона, так как ей были противны исторические и географические аллюзии: «Меня саму назвали в честь Таврии и всю жизнь донимали шуточками, что мой муж вынужден заниматься тавромахией. Эдвард дразнил меня Кримией и объяснял, что именно поэтому любит криминалистику. А если бы в год моего рождения шла не Крымская война, а война с папуасами, меня назвали бы Папуассией — разве не ужасно?»

Родилась, однако, девочка, которую почему-то никто не ожидал.

Холмс в 1903 году отошел от дел и стал разводить пчел в Суссексе — так я писал в рассказах, оправдывая то обстоятельство, что он перестал заниматься расследованием как громких, так и особо деликатных случаев. На самом же деле он поселился недалеко от Дарэма, разводил розы и умилялся — на мой взгляд, отвратительно умилялся и сюсюкал! — качая в колясочке свою первую внучку. Он, правда, не забывал обо мне и время от времени подкидывал мне какую-нибудь историю из своего архива, но внучка и розы стали для него дороже криминалистики. Я старался навещать его пореже, потому что он буквально терзал меня вопросами из области педиатрии. К прежней работе его могло вернуть разве что-нибудь экстраординарное, угрожающее его ненаглядной малышке Вирджинии.

Послесловие и комментарии авторов

Эта книга не ставит перед собой целью описать одно или несколько дел Шерлока Холмса, которые не счел нужным осветить доктор Ватсон. Скорее, это попытка ответить на некоторые вопросы, которые возникают у внимательного читателя произведений Артура Конан Дойла. К примеру, как получилось, что Шерлок Холмс не занимался расследованием дела Джека Потрошителя? Или же, если он им занимался, почему доктор Ватсон не стал его описывать? По какой причине в одном из рассказов жена именует доктора Ватсона Джеймсом? И вообще, сколько у него было жен? Он женился, если сравнивать даты, примерно за год до встречи с Мэри Морстен, потом женился уже на ней, к возвращению Холмса из небытия уже был холостяком, ибо без проблем перебрался снова жить на Бейкер-стрит, а в двадцатом веке у него уже опять есть жена.

Основными материалами, которые послужили фундаментом для повести, были, разумеется, первые три тома из знаменитого «огоньковского» собрания сочинений Артура Конан Дойла (М.: Правда, 1966), а также не менее знаменитый сериал с Василием Ливановым и Виталием Соломиным в главных ролях. Имя уважаемого доктора в этих двух источниках звучит по-разному, причем оба варианта не передают точно английское произношение. Мы выбрали имя Ватсон как наиболее утвердившееся в русской традиции, особенно после телесериала. Честь убийцы собаки Баскервилей в повести отдана Лестрейду, как это соответствует сериалу, а не первоисточнику, — в память о заслугах Бронислава Брондукова.

Авторы без зазрения совести приписывают доктору Ватсону книги, написанные Артуром Конан Дойлом. Время и обстоятельства их написания, описанные в повести, не имеют ничего общего с действительными фактами.

Авторы надеются, что читатели не будут подходить к повести со всей серьезностью, и заранее отметают все возмущенные реплики.

…вторая почтила его прямым попаданием в банк… — Немцы бомбили Лондон весьма тщательно. Страшно подумать, что рукопись доктора Ватсона могла погибнуть.

…русский голубой кот по имени Модус Операнди… — «русский голубой» — порода, а отнюдь не намек на сексуальные предпочтения. Что же касается характера кота, то Модусом Операнди за хорошие дела не назовут.

Сегодня я видел, как Лондон празднует коронацию… — При написании данной главы использован отрывок из «Людей бездны» Джека Лондона.

…снова встретился с полковником М. — Мы тоже будем с ним неоднократно встречаться в романах Яна Флеминга и фильмах о Джеймсе Бонде (правда, кажется, это совсем другой полковник М.).

…опубликованную в «Нейчур» статью… — 28 октября 1880 года журнал «Нейчур» опубликовал статью доктора Генри Фолдса о дактилоскопии.

…назвал «Этюдом в багровых тонах»… — Здесь мы хотели дать английское написание, но решили не напрягать читателя.

…полковнику Уэйтеру… — См. рассказ А. Конан Дойла «Рейгетские сквайры».

…небольшая бутылочка с белым порошком… — «Я читал однажды статью о таллиевом отравлении. Массовые отравления рабочих на каком-то заводе, люди умирали один за другим. И врачи устанавливали, я помню, самые разные причины: тиф и паратиф, и апоплексические удары, паралич, эпилепсия, желудочные заболевания, что угодно. Симптомы самые различные: начинается со рвоты или с того, что человека всего ломит, болят суставы — врачи определяют полиартрит, ревматизм, полиомиелит. Иногда наблюдается сильная пигментация кожи… Есть симптом общий для всех случаев, выпадают волосы. Таллий одно время прописывали детям от глистов. Но потом признали это опасным. Иногда его прописывают как лекарство, но тщательно выясняют дозу, она зависит от веса пациента. Теперь им травят крыс. Этот яд не имеет вкуса, легко растворим, всюду продается» (Агата Кристи. «Вилла „Белый конь“»).

К слову, таллий был открыт примерно за двадцать лет до описываемых в повести событий. Авторам неизвестно, производили ли тогда уже глистогонные препараты на его основе, однако — почему бы и нет?

Кроме того, авторам хотелось бы оправдать бедного доктора Ватсона. Как там было сказано в «Кентервильском привидении» О. Уайлда? — «Она была дурна собой и не умела готовить».

…«Крафт и сыновья»… — Да, да, тот самый сыщик Крафт из фильма «Приключения принца Флоризеля», который организовал водолазную компанию для поиска «Ока света».

Я — Джек Потрошитель? — В главе использована статья Г. А. Александрова «Мастер детективной интриги», предисловие к сборнику романов Эллери Куина «Повенчанная со смертью» (Минск: Унiверсiтэцкае, 1994).

Дело, собственно, оказалось пустяковым… — См. рассказ «Человек с рассеченной губой».

…было уже более десяти часов вечера… — с десяти вечера и до восьми утра английская полиция не имела права вторгнуться в частное владение с целью ареста. Что поделаешь, «мой дом — моя крепость».

…Джеймс Мориарти… — Брат профессора тоже именуется у Конан Дойла Джеймсом. Вывод: Джеймс Мориарти — двойная фамилия.

…кафедру Дарэмского университета… — Название взято из книги Дика Френсиса. Авторы не интересовались, есть ли в Англии такой университет.

…повестушка о боксерах времен регентства… — имеется в виду роман «Родни Стоун».

Герой встречает героиню в девятой главе… — По крайней мере в «огоньковском» издании «Белого отряда» (т. 5 собрания сочинений) любовная линия распределена именно так.

…Джейн Хокинс, тайно влюбленную в доктора Ливси… — Так оно и было в довоенном советском фильме «Остров сокровищ». Песня «Если ранили друга, перевяжет подруга…» — оттуда.

…«Да, это я убила его!»… — Цитата из прелестного фильма «Мой нежно любимый детектив». Авторы настоятельно рекомендуют его к просмотру не только для почитателей А. Конан Дойла.

…рассказов о приключениях французского офицера… — Разумеется, речь идет о бригадире Жераре.

…темную историю в Сан-Франциско… — по утверждению Джона Диксона Карра, существует не опубликованная А. Конан Дойлом пьеса «Ангелы тьмы», где прямо указывается, что Ватсон работал врачом в Сан-Франциско. И — «либо он уже был женат, когда женился на Мэри Морстен, либо бессердечно предал бедную девушку, которую держал в объятиях под занавес в „Ангелах тьмы“», — утверждает Карр в «Жизни сэра Артура Конан Дойла». Отсюда возвращаемся к вопросу: сколько жен было у доктора Ватсона?

…просто наемный статист… — Вы, может быть, смотрели английский фильм «Без улик» с Майклом Кейном в роли Холмса, где излагается примерно такая версия.

Отель «Бертрам»… — А его авторы стащили, разумеется, у Агаты Кристи. Почему бы и нет?

…план романа о похищении молодой девушки… — Имеется в виду роман «Торговый дом Гердлстон».

…неоконченный роман о молодоженах… — Роман «Дневник Старка Монро», пользовавшийся в свое время большой популярностью.

…имя для шантажиста… — см. «Конец Чарльза Огастеса Милвертона».

…провал с корнером на алмазах… — См. роман «Торговый дом Гердлстон».

…в зоб гусю засунуть… — См., разумеется, «Голубой карбункул».

…на поиски затерянного мира… — Вы, конечно же, читали.

…«Голубой Джон»… — См. рассказ «Ужас расщелины „Голубого Джона“». Между прочим, минерал под названием «блуджон» существует в действительности.

…устроим конец света… — Это уже роман «Отравленный пояс». Авторы еще раз подчеркивают, что на самом деле история написания этого романа была совсем иной.

…дельца о трех Гаридебах… — Что бы там ни утверждал Шерлок Холмс, а звание сэра ему предлагали именно за арест фальшивомонетчиков.

…не помню его фамилии… — Зато все мы помним: сэр Артур Конан Дойл. И в отличие от Шерлока Холмса, он отказываться от приставочки «сэр» не стал.

…это дитя стало объектом душераздирающих ссор… — Вопрос, какое имя ребенку выбрать, вовсе не так уж прост: «Как вы судно назовете, так оно и поплывет…» И, понятно, Томас Вульф — это одно, а Нерон (Ниро) Вульф — совсем другое. Не говоря уже о Вирджинии Вульф, которую почему-то надо бояться.

Что же касается леди Тории, то ей действительно надоели насмешки. Tauria — эго то же самое, что и Crimea. Ужасно, когда тебя называют по имени полуострова!

…мизогинию… — Неприязнь к женщинам, ср. «мизантропия». Фрейд в случае Холмса сказал бы о сублимации, но злым людям все надо опошлить. Тут один договорился до того, что Ватсон был женщиной — это при его-то количестве жен! Воистину, злые языки страшнее пистолета.

…что-нибудь экстраординарное… — Конечно, мы еще встретимся, мистер Холмс!