Человек-саламандра

– Да ничего особенного, – пожал плечами Лендер. – Мне всего-то и нужно, что присутствовать при вашей работе. Видеть всё, что происходит. Я постараюсь не мешать. Ну, конечно, я иногда буду задавать вопросы. Иногда довольно глупые, разумеется, хотя я и имею некоторое представление о полицейской работе…

– Нет, – твердо сказал сыщик, – ничего вы себе не представляете. Работа отдела по расследованию убийств – это довольно грязная работа. Нам приходится встречаться с очень неприятными сторонами человеческой природы. Традиция не предусматривает канонов общения с такими типами. И никакой Историк не сможет достоверно прогнозировать риск подобной встречи. Вы готовы к неожиданностям? Думаю, нет.

– Однако я полагаю, что это уже моя работа, – возразил молодой человек довольно твердо. – Когда я пойму, что материала достаточно, я скажу вам. Обещаю, что первым читателем и редактором станете вы. Я также обещаю, что приму все поправки я уточнения, которые вы сделаете.

– Многовато обещаний, – брюзгливо проворчал Кантор, что вообще-то ему было несвойственно, просто он считал иногда полезным напустить на себя вид человека тяжелого и неуживчивого, и это приносило свои плоды, – вы мне должны пообещать только одно. Что станете во всём меня слушаться, соображениями по ходу дела делиться только со мной, в разговоры не встревать. Обещаете?

– Да, безусловно.

– И еще. Если я скажу вам прыгнуть в лужу, скрыться под водой и не выныривать столько, сколько потребуется, вы это сделаете.

– Ну, если я сочту ваше требование оправданным, то…

– Вот пока вы будете решать, оправданно ли мое требование, с вами может случиться непоправимое. А объяснять мне может оказаться недосуг

– Хорошо. Я понял.

– Надеюсь, ничего подобного не случится, – немного смягчившись, сказал сыщик, – однако теперь же пойдите в приемную. Возьмите у моего помощника бумагу и напишите заявление-расписку. Где укажите, что вы добровольно, в здравом уме и твердой памяти соглашаетесь присутствовать при полицейском дознании. Что вы понимаете и осознаете риск, что старший детектив отдела по расследованию убийств Альтторр Кантор – «С» с точкой не пишите – не несет ответственности за вашу жизнь, здоровье, моральные устои и умственные способности. Что ответственность полностью лежит на вас и том Историке, который занимается вашими рисками. Подпишите, скрепите личной печатью. Оставьте у моего помощника. Он даст ход этой бумаге. Всё. А моего помощника позовите сюда.

Молодой человек вышел.

Кантор позволил себе улыбнуться.

Идея с присутствием при его работе сочинителя не очень-то ему нравилась, но если городское управление, да еще под контролем Совета Производителей…

Будь иначе, сочинитель нипочем не смог бы попасть в кабинет Кантора.

Что тут возразишь.

Пускай.

Вошел Клосс.

– Циркуляр! – рявкнул Кантор и ткнул пальцем в столешницу.

Перед ним немедленно лег названный документ.

Альтторр Кантор углубился в чтение, предварительно позволив помощнику садиться.

Тот уселся в кресло для посетителей. Посетители любили это мягкое кресло с высокой спинкой. Оно было обито темно-зеленой с золотом тканью и придавало кабинету удивительно уютный тон. Оно было таким тяжелым, что даже Кантор, считавший себя довольно сильным человеком, едва мог сдвинуть его с места. Посетителям оно внушало надежность.

Допрашиваемых Кантор усаживал на вертящийся табурет, привинченный к полу. В его практике случалось, что он пересаживал людей как из кресла на табурет, так и из табурета в кресло. И он сам не мог бы ответить, какой процесс ему нравился больше.

– Карту! – рявкнул Альтторр, дочитав циркуляр до половины.

Клосс немедленно метнулся к двери и вернулся с картой. На ней были изображены побережье, замок на острове и мыс, вдающийся далеко в море.

– Немедленно телефонируйте председателю местной милиции, чтобы прочесали лес, – распорядился Кантор. – Вот этот. С трех сторон, отсекая предполагаемого беглеца от дорог и оттесняя в сторону моря. Пусть он повесит по значку милиционера на каждого, кроме идиотов, ковыряющих в носу. И пусть они пройдут лес частым гребнем. Пусть вооружатся дробовиками. Особо отметь, чтобы внимательно смотрели не только под ноги, но и на деревья. Этот тип любит залезть повыше.

– Хорошо, – в паузе вставил Клосс.

– Что-то неясно?

– Почему именно этот лес? Мне нужно будет дать объяснения. Они захотят быть в курсе.

Кантор провел по карте карандашом, соединяя тюрьму и маяк на мысе.

– Вот сюда он направится. На маяк. У него такая логика. Он не знает местности и пойдет морем или сушей до ближайшего ориентира. Маяк виден из башни? Виден. Вот это для него и ориентир. Кроме того, он любит высокие места. Он поднимется на маяк и посмотрит в сторону суши. Так он сможет понять, куда идти дальше. Это достаточные объяснения?

– Да, шеф! – не скрывая восхищения, заверил Клосс.

– Я отправляюсь туда немедленно лично. Это тоже сообщите. Пусть ожидают меня в ближайшем приличном трактире. Нет. Пусть лучше встречают у маяка. Да и скажите, что я еду на паромоторе. Это подхлестнет их активность.

– Хорошо, шеф.

– Вот еще… Пусть обратят особое внимание на все случаи, когда кто-то у кого-то отобрал одежду. Кражи не нужны. Иначе мы будем погребены под ворохом случайных мелочей. Пусть отсеивают главным образом случаи, когда кто-то кого-то лишил одежды.

– Хорошо, шеф.

– Выполняйте.

Кантор поднялся из-за стола и подошел к окну, скрестив руки на груди. Окно выходило во двор соседнего дома по Керри Данс стрит. Во дворе было светло, покойно. Ковриком покрывала его молодая травка. Привратник в сапогах стоял, опершись на узловатый посох, словно действительно был древним друидом и стражем таинств. Стоял и смотрел, как растет трава. Скрестил руки на перекладине и словно бы пустил корни. Хорошо ему.

Известие о побеге Флая из башни подорвало настроение на хороший день.

Оно не расстроило Кантора. Даже наоборот, сделалось немного интереснее жить. Однако известие насторожило, потому что как-то очень своевременно бежал этот опасный тип. Насторожило и пробудило воспоминания. Воспоминания были не самого приятного рода. Точнее – вовсе неприятного. Дело Флая было скверным.

Он немного слукавил, когда объяснял свои распоряжения. Словосочетание «залезть повыше» не вполне определяло тягу преступника к высоким ориентирам.

Флай мыслил не как существо, живущее на поверхности земли, а как птица, живущая в трехмерном мире. Кантор был одним из очень немногих, кто знал об этом. Даже если он и не может долететь до маяка, а это вернее всего так и было, то всё равно мыслит как летун.

Вошел сочинитель.

– Написали? – спросил Кантор.

– Написал.

– Тогда едем. Как раз кое-что подвернулось. Вот только я боюсь, что писать об этом деле вам не захочется.

– Почему?

– Люди не верят в чудеса. Впрочем, поймете сами.

Кантор определил для себя, что журналист Хай Малькольм Лендер – недалекий бумагомарака. И это было до определенной степени хорошо.

Проницательный, энергичный и прыткий мог бы помешать делу.

– Веселенькое дело, – сказала Лена.

Душ, куда препроводила ее «английская гувернантка», едва Лена позавтракала, помещался не вполне рядом со спальней, но и недалеко.

Нужно было пройти по сводчатому облицованному дубовыми панелями коридору мимо трех одинаковых, по-видимому, также раздвижных дверей, и вот уже за четвертой помещался весьма своеобразный «shower-cabinet».

– Уж не знаю, как насчет shower, но то, что cabinet, – точно, – пробормотала Лена, раздумывая: «Почему не bathroom?»

Здесь было нечто вроде фонтана или искусственного водопада. Посреди довольно большого квадратного помещения находилось возвышение. В полу заглублено что-то вроде мелкой овальной ванны. Маленький неглубокий бассейн.

В эту посудину с потолка, через узкую щель почти бесшумно падала плоская струя воды.

– Веселенькое дело, – сказала Лена.

Она подумала, что если встать под эту струю – то будет душ, а если улечься в корытце и заткнуть сток в нем пяткой, то будет ванна.

Никаких вентилей и регуляторов не наблюдалось.

На столике, перед таким же, как в спальне, овальным зеркалом, стояли пузырьки и коробочки. Они были, как и в спальне, стеклянные и фарфоровые. Ничего пластикового, даже крышек на пузырьках.

Служанка оставила Лену здесь и прикрыла за собой дверь.

Лена привыкла к тому, что ванная комната – маленькое помещение, а здесь предстояло принимать душ на постаменте, да еще в сравнительно большом открытом пространстве.

Всё это было, как ни крути, диковато.

Но и занимательно, если честно. Происходящее всё больше напоминало приключение. И приключение пока весьма приятное.

Лена прочитала на одном из аптекарских пузырьков «Soap-sea-milt».

– Изба рыбака какая-то, – пожала плечиком она.

Ну, пусть морское, но мыло!

Она вытряхнула на ладонь приятную малахитовую массу шампуня и понюхала. Пахло приятно, солоновато.

– Кукумария с морской капустой! – оценила Лена. – Салат дальневосточный. Ну, ну…

Вы не пробовали снимать халат, держа на ладони большой комок густого геля? Вот это было единственным осложнением. Вся остальная процедура прошла без проблем.

Вода не была ни холодной, ни горячей. Теплой.

Лена с огромным удовольствием промыла голову, освежилась и чувствовала себя прекрасно.

Вместо полотенец были сложены на столике какие-то куски холстины, пахнущие почему-то крапивой и грубоватые, но хорошо впитывающие воду…

Теперь бы еще одеться.

Лена завернулась в халат и надвинула обнаруженные у двери совершенно новые ненадеванные шлепанцы вроде больничных тапочек.

Снова появилась «английская гувернантка», словно подглядывала или же знала по опыту, сколько надо времени человеку на какое-то дело.

– Were is my dress? – поинтересовалась Лена.

– 1 am sorry; I can to propose new dress. It dresses suitable for yang lady! – строго, как и полагается «английской гувернантке», сказала та.

Лена не без смущения поинтересовалась, чем была плоха ее одежда, хотя и так знала чем. Она бы чувствовала себя в этой обстановке неловко в своих чулках сеточкой, юбчонке и самодельной варенке.

Служанка разразилась тягучей речью о том, что и не думает присваивать карнавальный (О как!) костюм и что вернет его в чистом и опрятном виде, но ведь не собирается же yang lady ходить в ЭТОМ сейчас! О, да, она уверена, что yang lady не собирается! Поэтому она, домоправительница, намерена предложить yang lady широкий выбор готового платья в безвременное и безвозмездное пользование, потому что такова воля ее господина.

– Блин горелый! – не удержалась Лена и заодно подумала, что можно выразиться и покрепче, потому что ее всё равно не поймут, а по-английски выразила готовность выбрать из того, что ей предложат.

– О! My one entreaty! Fallow me, please! – пропела домомучительница и двинулась по коридору, в противоположную от спальни сторону.

– О, моя единственная мольба! – вполголоса передразнила Лена по-русски. – Умоляет она, надо же. При матушке королеве Виктории в Англии так не заворачивали.

– So nice language! – сухо заметила служанка.

Причем ненужно было обладать особенно тонкой душевной организацией, чтобы понять, что это намек.

«Говорить на незнакомом собеседнику языке, если вы считаете себя хорошо воспитанной yang lady, неуместно и моветон! Я же не говорю по-китайски!» – как бы хотела сказать она этим замечанием.

«Во, попала! – не без иронии подумала Лена. – То ли еще будет!»

И тут девушка попала, что называется, в точку, даже не подозревая этого.

Между тем коридор сделал плавный поворот и разительно изменился.

Они вышли на галерею с большими окнами, через которые открывался вид на парк, уже избавившийся от утреннего тумана.

Подстриженные деревья и кусты сияли молодой весенней листвой на ярком солнышке. Вдали, всё так же как и из окна спальни, виднелись далекие дома какой-то чужеродной архитектуры, словно это была декорация.

Лену осенило. Она решила-постановила для себя, что это действительно какая-то декорация. Возможно, выстроенная для фильма. Может быть, дом этот действительно находится в парке «Мосфильма»? Вот было бы забавно. Погостить в реальной декорации!

Или не в парке «Мосфильма», а в каком-нибудь парке – филиале киностудии за городом? Да, запросто!

Но не парк и не странные декорации занимали Лену сейчас. Здесь в коридоре была вереница портретов на стене.

Портретная галерея.

И это были воистину странные портреты.

Люди, смотревшие из тяжелых рам, были нарисованы в манере малых голландцев, а более всего походили на картины Яна Ван Эйка, с детально прописанными пейзажами, открывающимися из окон за спиной людей на портретах. Портрет – интерьер – пейзаж за окном. На каждом полотне. И удивительная уносящая вдаль глубина изображения. Нет, малым голландцам до этих художников было далеко.

Лена поневоле залюбовалась.

Заметившая это домоправительница пояснила, что это фамильные портреты ее господина.

Но в это не верилось.

Наверное, старая карга шутила так с Леной.

Лица, одежды, интерьеры были удивительно чужими. Словно с другой планеты. Не могло быть на земле таких лиц. Но все они были похожи, так или иначе, иногда разительно, иногда отдаленно, на красавца чревовещателя. Даже краснорожие мужики в мехах и меховых шапках, даже странные типы в сюртуках непривычного покроя с ружьями и тростями – все они были из одной породы.

Гувернантка доложила, что они пришли, и открыла, даже не дверь, – отодвинула огромную подвесную перегородку.

Перед Леной открылся сказочный мир. Такой могла бы быть капитанская каюта «Наутилуса».

Комната с полом-аквариумом.

Под стеклянным полом овальной комнаты, забранным массивными, вероятно медными, переплетами, царил водный мир. Спины рыб скользили под стеклом. Колыхались водоросли. Тусклый, зеленоватый, переливчатый свет шел снизу.

Стены сплошь состояли из дверей шкафов, с графическими изображениями парусных кораблей и фантастических морских чудовищ.

Под потолком висела исполинская люстра в форме летающей тарелки, из маленьких окошек которой лился другой, воровской желтоватый свет.

Ступить на прозрачный пол Лена решилась не сразу.

Гувернантка торжественно заявила, что это и есть гардеробная и что она вновь оставляет yang lady…

Гардеробная?

Любопытство придало девушке смелости, и она шагнула вперед, глядя под ноги, в мир спокойствия и безмолвия водного царства…

Когда сыщик и журналист вышли в приемную, Кантор обратился к своему помощнику:

– Телефонируйте моему привратнику, чтобы подготовил паромотор. Это сэкономит нам время.

– Да, шеф.

– Что-то еще?

– Записка, – смущенно заметил Клосс, – от режиссера Уллы Рена. Он хочет, чтобы вы проконсультировали его. Как вы прежде договаривались. Он так пишет. Он настаивает на личной встрече. Написано неразборчиво, как обычно, но он пишет, что дело весьма и весьма срочное.

– Телефонируйте ему. Мы заедем немедленно, – сказал сыщик и обратился к Лендеру: – Где пять часов, там и еще полчаса.

– Пять часов? – сделал брови домиком журналист.

– Может быть, и быстрее, – усмехнулся сыщик, – паромотор удивительно экономит время в нашем деле. Я могу всюду побывать лично. И быстро. Это лучше, чем читать неряшливые отчеты.

После этого сыщик кинкантаер[1] Альтторр Кантор Пешеход и сочинитель Хай Малькольм Лендер покинули управление полиции. И широким шагом двинулись по тому же пути, что недавно проделал сыщик, но вспять.

Весенний день разворачивал солнечное знамя всё больше.

И не воспрянуть духом при такой чудесной погоде было просто странно.

Тем не менее сыщик, в своем черном пальто, с зонтом и саквояжем, в надвинутом котелке, был погружен в размышления. И по его лицу скользили мрачные тени.

Молодой человек в своем зеленом плаще, в модной шляпе и без калош, составлял сыщику странную пару. Не будь Кантор так погружен в свои мысли, он позабавился бы немало, оценив, как они выглядят со стороны.

Уже на бульваре Лендер решился обратиться с вопросом. Он мог бы спросить о том, что у сыщика в его знаменитом саквояже. Об этом никто не знал в точности, но читателю это будет интересно. Он мог спросить о том, зачем сыщик надел револьверную гильзу на острие трости зонта. Об этом он едва ли напишет, но ему самому страсть как интересно, зачем это. Он мог бы спросить, какой системы револьвер использует сыщик и носит ли он однозарядный пистолетик в заднем кармане брюк, как это делают сыщики из журнальных романов.

Но ни о чем из этого списка он не спросил.

– Мы сейчас поедем к Рену? Тому самому Рену? – сказал он.

– Да, – просто ответил сыщик, – я часто выступаю в роли специалиста по гм… некоторым правовым вопросам. Люди искусства мало знакомы с бытом жуликов. А Рен стремится к достоверности, в отличие от большинства своих коллег.

– То есть вы хотите сказать, что часто встречаетесь с самим Уллой Реном?

– Да, – вновь подтвердил сыщик.

– И как он? – с трепетом спросил журналист. – Какой он?

– Неплохой парень. Иногда его удается убедить в том, что револьвер может выстрелить только шесть раз подряд, а потом его нужно перезаряжать. Что если вам необходимо перезарядить оружие, то запасные патроны можно найти в своем кармане, только в случае, если вы их туда положили заранее.

– Я имею в виду… – не унимался Лендер, – …я хочу сказать… О некоем ореоле гениальности. О человеке не от мира сего…

– Да что за ерунда, – незлобиво возмутился сыщик, хотя и без этого последнего замечания журналиста понял, к чему тот ведет. – Почему, во имя Последнего Дня, вы считаете, что человек, который нашел свое дело в жизни и делает его как никто другой, должен быть не от мира сего. Он самый что ни на есть от мира сего. В идеале все должны быть такими. Нужно найти дело, которое никто кроме тебя не сможет сделать так же хорошо, как ты.

– Но для многих это непосильная задача, – возразил сочинитель.

– Общественные традиции делают ее трудной, – согласился сыщик и взвесил в руке саквояж, словно в нем заключался груз задачи и ответ на нее, – необходимость занять место в обществе диктует нам сделать скорый и подчас случайный выбор. А некоторым вообще не суждено найти такое дело. Его просто нет в обиходе нашего общества. Чем занялся бы Рен, не появись ко времени мультифотограф? Это дело как раз по нему. Он неугомонный. Нетерпеливый. Любит преодолевать трудности. Его не смутит, если весь мир сплотится против него. Он умеет организовать и направить в нужную сторону массу людей с разнообразными стремлениями и профессиями. Не случись изобретение мультифотографа, и Улла сделался бы жуликом. Ведь перечисленные качества идеальны для руководства шайкой вандерменов.[2]

– Боюсь, вы подходите к оценке великого создателя фильмов слишком профессионально, – снисходительно заулыбался Лендер, – у вас слишком узкий взгляд на вещи. Через, так сказать, оптическое стекло работы антаера.

– Да? – лукаво сощурился Кантор в тени полей котелка.

– Определенно, – кивнул Лендер, счастливый оттого, что смог найти в этом, легендарном почти, полицейском человеческую слабость и несовершенство.

– Ну, хорошо, – на удивление легко согласился сыщик, – кстати, вы не хотели меня спросить об однозарядном пистолете в заднем кармане?

– Хотел, – опешил от такого поворота темы журналист.

– Мой ответ – нет, – усмехнулся сыщик, – не ношу.

– Но почему? Ведь это так удобно! Его так и называют «сюрприз для преступников»! Они отбирают у вас револьвер, думают, что вы безоружны, а вы…

– А вам не приходило в голову, что все поголовно жулики осведомлены о пистолете в заднем кармане брюк у каждого сыщика?

– Н-нет, не приходило…

– А они знают. Раз уж даже вы в курсе, – усмехнулся сыщик. – Ну, и, разумеется, есть более весомый аргумент против.

– Какой же?

– А вы попробуйте походить с пистолетом в заднем кармане брюк. А еще попробуйте сесть в кресло.

Вот и закончился бульвар Шелтер. Молодой сочинитель к концу этой краткой прогулки чувствовал, что узнал гораздо больше о работе сыскной полиции, чем за всю свою прежнюю жизнь.

Привратник радостно встретил сыщика. Сразу было видно, что это не просто один из жильцов для него, а жилец, стоящий на особом счету.

– Машина под парами, – доложил привратник.

– Благодарю, – сказал только сыщик, и они с привратником обменялись многозначительными взглядами, – сообщите Илзэ, дружище, что я не буду ночевать дома сегодня. Так что… Пусть сообразует свою работу с этим… День или два я буду в отъезде. О возвращении сообщу предварительно.

– Непременно, – ответил привратник и, вставив посох в гнездо, качнул его яростно, раздвигая агрессивные – из топоров и мечей – тяжелые ворота.

Во дворе, окруженном с трех сторон глухими серыми стенами домов, часто дышал паромотор. Это был крепкий, консервативного вида экипаж на мощных колесах с широкими ободами. Салон был каретного типа с дверьми, раздвигающимися вперед и назад. Ветровое стекло было немного скошено под козырьком, а колесный просвет обещал высокую проходимость вдали от перспектив столицы.

Кратко говоря – экипаж был мощным, крепким, неброским. Чем-то, во всех деталях напоминавшим своего владельца.

– У меня нет ни водителя, ни слуги, – сказал Кантор. – Поэтому сиденья в салоне и спереди сделаны одинаково удобными. Я сам вожу паромотор, а вы обживайте сиденье рядом. Вас ведь не смутит, если кто-то примет нас за возницу и лакея?

– Нет, – торопливо ответил Лендер, – не смутит. Тем более что если я сяду позади, то нам будет трудно общаться в дороге. Хотя вы будете, видимо, слишком заняты управлением?

– Не больше чем в двуколке с вожжами в руках, – заверил Кантор, что было относительным, вполне простительным преувеличением.

Они заняли места на переднем сиденье просторного салона, сыщик, немного рисуясь перед гостем, поместил саквояж и зонт на полках под ветровым стеклом, пристегнул их ремнями, снял и сунул под свое сиденье калоши…

Проделав все эти манипуляции, он положил руки на рулевое колесо, поставил ноги на педали, потом поднял правую руку к потолку и, потянув за шнур, открыл впускные клапаны.

Паромотор рванулся с места, словно кучер ожег невидимых лошадей плетью. Нет, еще резче. Лендер, с осторожностью относившийся к паромоторам вообще и с удвоенной осторожностью к тем любителям, которые отказываются от услуг профессиональных возниц, мгновенно простился с жизнью, когда его вдавило в сиденье, зубы клацнули, а за ветровым стеклом на него двинулась с неотвратимостью стена дома.

Журналист полагал, что попасть в арку ворот совершенно невозможно. Ведь паромотор – всего лишь машина. Лошадь никогда не бросится на стену. Лошадь провезет экипаж там, где сама сможет пройти. Это естественно. Но машина, неловко управляемая рулевым колесом, обладающая силой, в десятки раз превосходящей сенатскую упряжку из четырех цугом, может со всего маху удариться о любой предмет, попавшийся на пути.

Лендер за миг, который машина делала дугу по двору и перед его глазами метались стены, стены, стены, проклял всю свою жизнь вплоть до Последнего Дня, потому что простился с нею столько раз, сколько успел, пока не зажмурил глаза.

Он позволил себе смотреть только тогда, когда понял, что последний смертельный удар заставляет себя ждать, а экипаж прекратил раскачиваться и, часто-часто дыша, катит вполне спокойно.

Дома по Стиди-стрит проплывали мимо, и если не смотреть вперед, то можно решить, что сидишь в карете.

И всё же было нехорошо. Сердце колотилось почти так же часто, как сопел котел позади салона. А тут еще Кантор бросил руль и начал бинтовать ладони мягкой кожаной лентой, едва время от времени придерживая колесо запястьем правой руки.

Закрепив ленты на запястьях, он вновь взялся за руль. В этот момент едва Лендер решил, что уж теперь-то ничего страшного не произойдет, как сыщик надавил на педаль и начал увеличивать скорость. Экипаж запыхтел чаще, вздохи слились в какое-то нервное, недоброе урчание, и вдруг мотор стал затихать, затихать и скрылся где-то позади, за шорохом колес по гравию и скрипом кожи сидений.

Самодвижущиеся экипажи не были такой уж диковиной для молодого человека. Ему и прежде приходилось ездить на паромоторах, но, как правило, в салоне, отделенном от водительского места, или на заднем сиденье в совместном салоне. И всякий раз он испытывал неудобство и смущение. Однако в салоне человек ощущает себя словно просто в очень быстро едущей карете. Другое дело на переднем сиденье – когда дорога и всё, что на ней, стремительно несутся навстречу! Нет, никогда еще прежде он не испытывал такого смятения и ужаса.

Однако сыщик отважно и уверенно правил быстроходным экипажем, и его уверенность постепенно проникала в пассажира. Через некоторое время, Лендер смог даже оторвать одну руку от сиденья, в которое вцепился, и расслабить ноги, которыми изо всех сил уперся в пол.

Задание редакции уже не казалось таким легким, как прежде.

Но вот, временно, к сожалению только временно, страдания молодого человека прекратились. Экипаж подкатил к великолепному холлу отеля «Мажестик Эсайлам». Прямо к черной базальтовой лестнице, на которой для шика по бокам лежали исполинские ржавые цепи двух титанических якорей, служивших колоннами, поддерживающими козырек над входом.

Привратник, в лаковых туфлях с пряжками, распахнул перед сыщиком и журналистом огромные стеклянные двери, и гости вошли в чертог, устланный драгоценными коврами.

Сыщик, чьи пустые, без саквояжа и зонта, перебинтованные бежевой кожей руки казались готовыми к кулачному бою, не уделяя никому внимания, прошествовал прямо к лифту.

– На самый верх, – сказал он, – Улла Рен ждет меня. Юноша со мной.

– Возьмитесь за поручень, – сказал бесстрастно драйвер лифта и передвинул ручку «мельницы» до упора.

Скоростной лифт ударил по пяткам, подпрыгнул и понесся к небесам.

«Мой Последний День», – сокрушенно подумал Лендер, которому казалось, что он глотает свой завтрак во второй раз, уже без аппетита.

– Миляга Клосс предупредил меня! – заревел огромный человечище, простирая навстречу вышедшим из лифта свои мускулистые руки.

– Что стряслось, старый лущитель?[3] – в тон воскликнул Кантор, разводя в приветствии свои забинтованные ладони.

– Стряслось, свалилось, сотряслось! – заверил гигант и, развернувшись, поманил за собой жестом. – Дело задумал! Великое! Равного которому не затевал еще никто! Решил, что либо буду на вершине стоять и дарить окрест взором надменным, либо во прахе валяться. Ох, хо-хо! Такие картины вижу! Воспламеняет!..

От гиганта веяло энергией и безумием. Он таращил глаза, размахивал огромными своими руками, растопыривая пальцы, словно ловил призраков, но его напыщенный слог был удивительно уместен. Если этот человек и был безумен, то самым прекрасным безумием, которое только возможно. Его шаги были огромны, движения величественны, улыбка была под стать Ангелу Последнего Дня, решившему перепутать календарь, с целью приблизить свой выход.

Сказать, что Улла Рен был не от мира сего, было равносильно признанию минуты часом.

«Как он огромен! – только и мог думать бедняга журналист. – Почему никто никогда не писал о том, что он ТАК огромен?!»

Говорить, что Рен был высокого роста, было равносильно тому, чтобы в яркий солнечный день сетовать на дождь и слякоть.

– Дружище, – уже в светлом пустом кабинете с огромным окном, за которым сиял, казалось, весь город, начал урезонивать гиганта Кантор, – я веду расследование. У меня нет времени ни на что. Быстрее говори, что случилось, и я лечу прочь.

– Сценарий! – грохотал Рен. – С тех пор как Урзус Лангеншейдт нарисовал углем карту на разрушенной стене павшего Ромбурга, не было еще написано ничего более окончательного. Это будет мой лучший фильм. Лучший фильм навсегда!

Он бросил свое тело в кресло, крякнувшее под его массой.

– И что? – понижал тональность сыщик. – Что сценарий?

– Роль для тебя. Шериф на фронтире. Дикие нравы. Месть беглого преступника бывшим соратникам. Напряжение и богатство красок оправдывают всё. Размах. Мощь. Каждый тип – главная роль. Прочти.

Он толкнул по черному зеркальному столу толстую папку.

– Мне нужна реальность деталей, – вскочив, снова ревел гигант, – как вытягивается из кобуры револьвер, как врастает в руку рукоять, как блик играет на барабане, когда он проворачивается при взводе. Как делается засада, и птица садится на расстоянии ладони от оружия затаившегося в зарослях шерифа. Прочти. Пройди от первой буквы до последней точки. Ответь на все мои вопросы. Расскажи, как ходят, как говорят, как впрыгивают в седло. Как стелется пыль за погоней. Ты всё это видел. Ты был там. Ты знаешь. Дай мне мир, написанный в этой папке, как он есть в реальности, и я отпущу тебя с миром. За ценой не постою. Ну?

– Дружище, – наигранно взмолился сыщик, – у меня расследование. Если хочешь, я возьму папку с собой и прочту. Я укажу все неточности, подготовлю рекомендации. Ей же ей, мне приятно слышать о том, что ты хочешь реальных деталей. Не я не могу уделить тебе больше времени, чем имею.

– Да пусть все жулики мира, – взревел Рен, – совершат все преступления, на которые способны в жизни. Пусть сделают это в одночасье! И это не будет стоить ничего, по сравнению с тем, что я намерен создать!

– Я ведь всё сказал, – миролюбиво заметил сыщик, – ты меня знаешь.

Улла Рен замер в позе раздумья, скрестив руки на груди и блуждая глазами. Его щека нервно подергивалась.

– Ты хочешь разлучить меня с моим не рожденным еще миром? – сказал он наконец свирепо. – Пусть так. Мне нужно многое сделать. Разлука пойдет мне на пользу. Бери сценарий. Езжай ловить своих жуликов. Телефонируй, как только будет возможность. Я буду спрашивать.

– Я не буду слишком томить тебя, – заверил Кантор.

И взял сценарий со стола.

– Кстати! – спохватился он. – Вот молодой человек. Известный журналист. Он хотел написать о твоем прошлом.

– В самом деле? – оживился Рен и снова метнул свое тело в кресло, которое испустило предсмертный стон. – О том, как я командовал шайкой бродячих бандитов? Об этом? Ох-хо-хо! Веселые были денечки. Я и сейчас был бы главарем шайки. Мультифотограф сделал меня! А я теперь плачу ему тем же! Делаю мультифотограф! Ох-хо-хо! Да я и сейчас главарь банды! И мы творим разбой и бесчинство. Только силой искусства. Великого искусства мультифотографии! Вот и всё, мистер известный журналист.

Они начали прощаться. Как-то бегло и сумбурно. Когда положенные фразы были произнесены и сыщик с журналистом двинулись к лифтам, Рен открыл боковую дверь кабинета и гаркнул куда-то в глубину комнат, уплотняя могучим басом воздух: «Пипа!»

– Вниз, – сказал сыщик драйверу и, когда лифт тронулся, обратился к потрясенному сочинителю: – Я же говорю, он простой хороший парень, который нашел в жизни свое дело. Я ему немного завидую. Мое дело, конечно, мое, но оно не такое веселое.

Примерка платьев заняла у Лены неожиданно много времени. Но ведь и платьев было неожиданно много!

«Английская гувернантка» время от времени подходила к дверям гардеробной. В какой-то момент она услышала, как девушка напевает. И несмотря на то, что юная леди произносила слова со своим варварским акцентом, голос ее был чистым и мелодию она не упускала:

Мелодия была непривычной, простой и даже «глуповатой», но легкой и приятной. Сродни тем старым песням, что могли распевать соратники Урзуса Лангеншейдта в походе на Восток.

Восток… Да, вот откуда был дикий акцент девушки!

Такие песенки разучивают дети, в памяти которых неосознанно сохраняется простой мелодизм того, что напевала мама за рукодельем, когда дитя еще пребывало в ее чреве, и звуки первых колыбельных, спетых няней у детской кроватки.

Огустина была хорошо вышколенной экономкой. И любые странности любой гостьи ее господина не должны были ее волновать. Но еще Огустина была женщиной, и гостья ее господина не могла не беспокоить ее.

Поначалу Огустина заподозрила Lena в «дурных мыслях». Именно девушка с «дурными мыслями» могла носить странное шутовское одеяние, сесть без стеснения в паромотор незнакомого джентльмена и поехать к нему домой. Да. Только «дурными мыслями» можно было объяснить такое поведение.

Но когда дворецкий Эрнест (Эрнест Шарк Булфер Робинсон – дворецкий в восьмом поколении и в пятом поколении дворецкий рода Ортодоксов) отнес ее в спальню и Огустина (Огустина Лекс Элмер Тараск – экономка в четвертом поколении и в четвертом поколении экономка рода Ортодоксов-Мулеров) раздела девушку, то загадочность Lena стала непомерной.

В первую голову Огустина не смогла определить, из чего сделаны эти странные сетчатые чулки-рейтузы, что были на девушке. Это был неприятный на ощупь и очень тонкий материал. Брезгливо стянув (а как эта гадость растягивалась!) эту часть туалета, Огустина постаралась к ней более не прикасаться.

Вся остальная одежда оказалась не лучше. Чего стоила хотя бы застиранная до белых пятен синяя куртка из плотной мешковины! Кто такую мог бы носить? И в какой стране? Уж в Мире, в этом Огустина разбиралась, никто ничего такого не носил и носить не мог. Ужасающими были и туфли, не прикрывавшие щиколотки!

Но чем дальше, тем было страшнее.

Под блузкой девушки было надето странное сооружение из двух кружевных чашечек на ленточках для поддержания груди. В тот момент вдумчивая Огустина догадалась, что у девушки что-то с грудью. Ну, то есть она так серьезно больна, что вынуждена носить эти поддерживающие чехольчики. И даже подумала, что не стоит снимать это приспособление. Дабы не навредить. Возможно, даже посоветоваться с доктором.

Однако здравый смысл пересилил. Огустина не могла представить, как в этом устройстве можно спать. Ведь, не ровен час, можно и задохнуться. Тем более что ленточки варварски врезались в тело. Как это снималось, экономка тоже не сразу разобрала, и рука уже потянулась под фартук за маленьким «рыбным» ножичком, который домоправительницы носят как атрибут профессии, но в последний момент она поняла, что костяная застежка спереди раскрывается переламыванием половинок косточек, входивших друг в друга.

Кость, из которой была сделана застежка, оказалась мягкой, гибкой и будто мылкой на ощупь. И еще – очень легкой, для кости. Но тут Огустина ничего не могла придумать. Расстегнула и с облегчением в сердце избавила юное существо от неприятного приспособления.

Нет, судя по состоянию грудей, девушка была здорова. Тогда зачем? Зачем надевать на себя ТАКОЕ? Возможно, какой-то дикий народ был недоволен устройством человеческого тела и придумал, чтобы женщины носили приспособления для изменения облика, разве не так? Но насколько варварским должен быть этот народ и насколько деспотичными должны быть мужчины в тех краях!

Огустина знала, что на крайнем юге Мира дикари чернокожей породы часто изменяют данное им от природы тело, нанося на него рисунки, вставляя в уши и носы, да и в другие части тела, кости и ракушки, куски дерева… Но девушка не была похожа на дикарку. Вот разве что изображала дикарку на каком-то эксцентрическом маскараде?

За это говорили другие детали: прическа, коротенькая юбка и маленькие штанишки, из мягкой ткани, только наполовину прикрывающие ягодицы. Огустина уже и не знала, как к этому относиться: порицать девушку или жалеть. Если она переоделась в дикарку ради забавы, то у нее должны быть не просто «дурные мысли» а ОЧЕНЬ ДУРНЫЕ. Если же она была из далеких краев за пределами Мира, то ей можно было бы только посочувствовать.

При этом девушка спала мертвецки! Вздохнув, Огустина развела немного освежающего лосьона в воде, смочила им губку и, попробовав кончиком носа, не холоден ли раствор, протерла безвольное тело, подготовив yang lady ко сну, уложила в постель и укрыла одеялом. Еще раз сочувственно вздохнула, покачала головой и удалилась.

Утром yang lady не перестала удивлять. Она продемонстрировала вопиющие манеры и варварский акцент, невежество в самых простых вещах, касательно уклада жизни Мира и прочее, прочее, прочее…

Как ни странно, Огустина успокоилась, только препроводив девушку в гардеробную. Всё же настоящая женщина, какой бы дикой и неотесанной она ни была, по-настоящему раскрывается именно в отношении к одежде.

А услышав дурацкую песенку, которую yang lady напевала, перемеряя одно за другим платья, Огустина впервые улыбнулась. О «дурных мыслях» не могло быть и речи. Lena была положительно ребенком. Да, совершенно неотесанным, диким и нездешним, но ребенком. Она была чистоплотна, приветлива с прислугой и, главное, любила наряды. Так что Lena хоть и выглядела взрослой, но была именно yang lady. Именно очень yang и по духу – lady. А значит, если на то будет воля господина Остина, то под руководством Огустины она станет reality absolutely lady in fact!

Между тем ничего об этом не подозревавшая Лена так увлеклась в гардеробной, что потеряла счет времени.

Стены комнаты с полом-аквариумом состояли из небольших шкафчиков. В каждом из которых находилось от пяти до восьми платьев или костюмов.

Шкафчиков было всего тридцать. В задней стенке каждого шкафчика вверху была узкая остекленная щель, через которую проникал свет. И когда Лена открывала шкафчики, один за другим, то в помещении становилось чуточку светлее.

Потом она сделала несколько маленьких инженерных открытий. Она догадалась, что круглая комната-гардеробная находится в башенке, а щели-окошки в шкафчиках – это действительно окошки наружу. Дом был построен так, чтобы максимально использовать возможности естественного дневного освещения. Но как же замысловато это было сделано!

Потом Лена между делом заметила, что окошки, дающие свет в шкафы, не были открыты постоянно! Они открывались, когда она открывала дверку, и закрывались задвижными дощечками, когда шкафчик закрывался.

Это и правильно! Зачем позволять солнечному свету падать на одежду, пока она хранится в шкафу? Это может повредить тканям!

Как это всё было остроумно и как непривычно.

Ах да, еще – на внутренней стороне каждой дверки шкафа были зеркала во всю дверку, в рост человека, в отделанных зеленой замшей тонких рамках. И, открывая шкафчики, Лена очутилась в диковинном мире множества зеркал, снопов света, разной интенсивности, падающих под разными углами, водного мира под ногами и НЛО со светящимися иллюминаторами на потолке. Но главное в этом замкнутом мирке было изобилие разнообразной и диковинной одежды.

Одежда была и диковинной, и разнообразной, это точно, но Лена, довольно быстро выделила характерные общие черты. Это был здешний стиль.

Женщинам тут полагалось носить ботиночки или сапожки, реже настоящие ботфорты с длиной голенища от чуть выше щиколотки до середины бедра и прихотливой шнуровкой, подгоняющей кожу обуви так, чтобы она плотно обнимала ногу. Под эту обувь полагалось надевать бежевые чулочки, длина которых соответствовала длине голенища. Поскольку резинок на чулках не было, то они со всей очевидностью фиксировались навыворот наружу поверх голенища. Нужно было обладать недюжинной интуицией и сугубо женским чутьем, для того чтобы понять, как это всё носится.

Лена начала именно с обуви.

Сбросив хадат на пол, отчего несколько рыбок метнулись в стороны и в глубину в панике, Лена первым делом напялила и зашнуровала самые длинные ботфорты из блестящей, удивительно мягкой кожи.

Обувь, хоть и была сшита с филигранным искусством, не имела подкладки, и, покрасовавшись немного, Лена разобралась с чулками, эту подкладку заменяющими.

Потом померила другие сапожки, потом другие. Вся обувь была на платформе, тонкой у носка и поднимающейся к пятке. Каблуков в привычном смысле ни одни сапожки не имели.

Так ничего не выбрав из обуви, но вдоволь наигравшись, Лена перешла к платьям. Здесь тоже были свои закономерности. Юбки носили только миди и макси, а то и со шлейфами. Линия талии была весьма сильно приподнята, и все платья имели декольте, либо просто нескромные, либо вызывающие, с ее точки зрения.

Правда, наиболее откровенные варианты дополнялись короткими блейзерами типа «болеро» или пелеринами, в случае если платье имело совсем открытые плечи.

У юбок были непременные вырезы самой разной глубины и формы, спереди, сзади, сбоку… встречные складки и сборки. Всё это сводилось к тому, чтобы женщина предстала в максимально эффектной упаковке…

«На бал во всём этом хорошо! – подытожила Лена. – Но просто выйти, что на улицу, что на дискотеку, – нет. Куры засмеют!»

И вкралась нехорошая мыслишка, что хозяин дома как-то особенно представляет себе ее – Лены – роль, если собирается так вот ее приодеть. И всё же пощеголять в таких нарядах, пусть бы и в стенах этого странного дома, было соблазнительно.

Однако белье, которое предполагалось надевать под платье, навело на иные мысли. Вместо трусиков предлагались в широком ассортименте тонкие трикотажные шорты, фиксирующиеся пояском-завязкой.

И если длина перчаток находилась в обратной пропорции к длине рукава – тем длиннее, чем короче рукав, то длина шорт (панталончиков), кажется, в таком же соотношении к высоте обуви.

Шорты заканчивались там, где начинались голенища ботфорт. А к невысоким ботиночкам, кажется, полагались уже не то кальсоны, не то рейтузы.

И весь этот комплекс одежды в целом указывал на нечто большее, чем экзотические представления местных жителей о женской красоте.

Вот только, что это – БОЛЬШЕЕ означает, Лена еще не решалась себе признаться

Однако, руководствуясь тезисом о том, что первое впечатление самое верное, Лена решила для себя, волевым усилием, что правильнее всего считать эту гардеробную комнату чем-то вроде театральной костюмерной.

От всей души девушка набаловалась, примеряя платья…

Однако дальше баловства дело не пошло. Возбуждение и веселье сменилось унынием.

Отель «Мажестик Эсайлам» нельзя увидеть из окна дома Остина, ни из галереи, ни из малой библиотеки, с недавних пор переоборудованной в спальню, где ночевала Лена.

В гардеробной же, где она провела значительное время, окон, в обычном понимании этого слова, вообще не устроили.

О существовании Лены знали здесь только Остин да его люди…

Когда Кантор и Лендер шли через холл к выходу, портье подозвал их:

– Мистер Кантор?

– Да, – отозвался сыщик.

– Вам телефонируют из «Кэрри Данс Холл».

Сыщик подошел к аппарату, взял теплую трубку из рук портье.

– Здесь Альтторр Кантор, – сказал он.

– Это Клосс, шеф, – послышалось в трубке. – Я подумал, что, может быть, это важно. Официально к нам не обращались, но в газетах сообщение, что исчез Хикс Хайд.

– В каком смысле исчез? – удивился сыщик.

– Так пишет «Дейли», – сказал Клосс.

– Это действительно может быть важно, – сказал сыщик, – по дороге куплю газету. Но пока не обратятся с заявлением, не о чем беспокоиться.

Вернув трубку портье, Кантор сказал, ни к кому не обращаясь:

– Он что, знал? Как он мог знать? Где Намхас и где Роллан? Не может быть.

– Что-то произошло? – встревожился Лендер, сделавшийся в одночасье пугливым.

– Едем, – сказал сыщик, – напомните мне купить газету, до того как покинем город.

– Вы получили какую-то важную информацию? – не унимался сочинитель.

Шоу-фон проектор в затемненной части холла напротив конторки портье ожил в положенное ему время.

На экране, в рост человека, появился Моррис Тейт – знаменитый комментатор новостей. Его знаменитый короткий сюртук в тонкую белую полоску застегнут на все пуговицы, а несколько вычурный, навязанный сложными пышными бантами галстук придавал ему сходство с птицей, прохаживающейся грудью вперед.

То, что каждая полоска на сюртуке и каждая складочка галстука отчетливо видны любому желающему ознакомиться с новостями и что изображение почти не рябит, говорило о том, что в холле «Мажестик Эсайлам» стоит очень дорогой проектор высочайшего качества.

Этим отель ясно давал понять всякому, что не экономит на удобстве и комфорте своих клиентов. Хотя у некоторых приближение обитателей отелей по внешним признакам уровня жизни к лендлордам вызывало ироническую усмешку. Всё еще бытовало мнение, что понятия Man, Lord-man и Landlord нельзя смешивать.

Именно прохаживаясь в узком пространстве экрана и поминутно, даже когда ему это не требовалось, заглядывая в блокнот, Тейт принялся рассказывать о том, что стряслось на обширнейших пространствах Мировой Державы.

– Синдикат Мулера, – говорил Тейт, словно безучастный к присутствующим черно-белый призрак, – объявил о прекращении эмиссии кредитных билетов. Если Мулер таким образом рассчитывает спровоцировать рост обеспечения кредитных обязательств в золотых аникорнах, то это может говорить только о наивности руководства синдиката. Если же синдикат ориентируется на получение крупного заказа… Уточним, весьма крупного заказа, то мы затрудняемся предсказать, что это могло бы быть…..

Сыщик и сочинитель задержались в холле, в надежде, что Тейт не будет, как обычно, тянуть волынку и перейдет к настоящим новостям.

Надежды их оправдались.

– Великолепная Грея Дорриана выступает в «Ленд-Пэлас», с огромным успехом. Жители северо-западного берега канала имеют шанс попытаться посетить дворец до начала заседаний палаты землевладельцев. А вот с другим полюсом внимания публики происходит что-то неясное, – Тейт сделал драматическую паузу и продолжил, напустив на лицо тень озабоченности, – Хикс Хайд – сделавшийся в короткий срок кумиром молодого поколения, прервал серию своих выступлений в Роллане. Поэт и музыкант внезапно исчез. Об этом заявил представитель его импресарио Поупса Медока. Никто не знает, куда подевался Хайд. Похищение? Возможно. Хотя и маловероятно. Мы предполагаем, что это нечистоплотный трюк, долженствующий привлечь внимание к его персоне. Угасающее внимание, необходимо отметить. Боюсь, подобное поведение, которое, кроме прочего, может быть признано умышленным похищением самого себя, чревато массированным расстройством репутации вчерашнего кумира.

Тейт расплылся в улыбке, явно испытывая удовольствие от того, что громоздкая шутка удалась ему без запинки.

– Во всяком случае, – продолжил он, – мы надеемся, что с мистером Хайдом ничего плохого не случилось.

Шоу-радио проектор продолжал бубнить голосом Морриса Тейта, но сыщик уже направился к выходу, убедившись, что никто ничего об исчезновении Хайда не знает.

– Вам об этом сообщили? – догадался Лендер.

– Где мой саквояж? – спросил сыщик вместо ответа.

Лендер взглянул на руки Кантора и увидел, что они пусты. Под мышкой Кантор держал папку со сценарием. На лице сочинителя отобразился поиск.

– Я что-то не помню, – промямлил он, – а вы не забыли его…

– Где?

– Наверху…

– Я не забирал его из экипажа, – сказал сыщик.

– Ах, да! Натурально! Не брали…

– Поработайте над своей наблюдательностью, молодой человек.

– А вы намеренно не ответили на вопрос, – заметил сочинитель на ступенях парадного, решив немедленно заняться наблюдательностью.

– Метрополия спит, – загадочно ответил сыщик и отодвинул дверь паромотора.

– Академия обещала вечером дождь, – уже усевшись на свое место, заметил Лендер.

– Их прогнозы сомнительны, – отозвался сыщик, поднимая давление пара.

– Управление воздушного транспорта не обещало дождя, – заметил сочинитель, принимая из рук Кантора папку со сценарием.

– Их прогнозы точны – с точностью до наоборот, – с усмешкой сказал антаер и открыл впускные клапаны.

– Значит, дождь будет?

– Наверняка, – ответил сыщик и тронул мощный экипаж вперед. – Только мы-то будем уже далеко.

Тем же часом всего в трех кварталах от отеля «Мажестик Эсайлам» происходили не менее значительные события.

По ступеням огромного, массивного и мрачного здания «Мулер-Билдинг» поднимался человек, со смуглым лицом и печальными глазами. О его положении в обществе нельзя было судить, так как его костюм был скрыт плащом.

Карло-Умник в долгополом, дорогом, лиловом плаще и мягкой, какой-то бесформенной шляпе вошел в «Мулер-Билдинг» походкой человека, уверенного в своем праве.

Холл «Мулер-Билдинг» отличался помпезностью и сумеречным величием. Огромные квадратного сечения колонны подпирали высокий плоский потолок. При этом стальные, ажурные, несущие конструкции здания были обнажены и давали представление о том, какая безудержная мощь возносит к небу эту исполинскую башню – символ могущества синдиката.

Шоу-фон проектор здесь тоже был под стать величию сооружения. Это был экран почти таких же размеров, как в мультифотохоллах, ограниченный с боков тяжелыми алыми портьерами, которые подчеркивали монохромность передаваемого изображения, превращая недостаток шоу-фона в элемент стиля.

– …мы надеемся, что с мистером Хайдом ничего плохого не случилось, – говорил Тейт в тот момент, когда Карло поравнялся с конторкой секретаря.

«А что случилось с мистером Хайдом?» – насторожился Карло-Умник.

– Мистер Бенелли, – приветствовал его секретарь-распорядитель, – хороший день. Вы, как всегда, точны.

– Как здоровье? – благодушно поинтересовался Карло-Умник, и в его устах это невинное внимание звучало зловеще.

Опытный секретарь-распорядитель отлично знал, что Карло-умник – Карло Бенелли – лишь часть своих доходов получает легально, от компании по утилизации мусора. Большая же часть его доходов складывалась из сомнительных и откровенно преступных предприятий.

А всё свободное от легального и нелегального бизнеса время Карло-Умник, Карло-Чистильщик, Карло-Тяжелая-Рука устраивает дела сомнительного свойства. Дела, требующие устройства.

Главным капиталом Карло Бенелли были связи и знакомства. Влиятельные покровители и целая банда скользких стряпчих, которые держали его на плаву, какие бы штормы ни нагоняла на него полиция.

И всё же секретарь-распорядитель, знавший, что Карло-Умник выслужился в боссы из простых вышибал музыкального клуба с сомнительной репутацией, не мог понять, какой смысл есть в связи этого отпетого типа с магнатом и главой синдиката Ораном Ортодоксом Мулером.

– Мой господин Мулер ждет вас, – чуть поклонившись, сказал секретарь.

– Еще бы, – белозубо улыбнулся Карло-Умник и скрылся в лифте.

Да, он не утратил вкуса к личному улаживанию темных делишек.

Впрочем, сейчас у него трудные времена.

Не все дела имеют обыкновение улаживаться просто. Даже для него, Карло Бенелли, не всё доступно, не всё возможно. Но такие люди, как Мулер, не понимают слова «невозможно». Ораны Ортодоксы Мулеры всегда требуют сделать для них невозможное. И очень гневаются, когда им говорят, что это не получилось.

Лифт, пронзавший на всю высоту исполинское здание «Мулер-Билдинг», мягко и стремительно скользил вверх.

Карло-Умник позволил слететь маске уверенности со своего лица, и под ней обнажились страдание, ярость и слабость. Но это длилось недолго. К тому времени как лифт достиг сорокового этажа – почти самой вершины здания, Карло-Умник вновь скроил из своей физиономии лицо человека, которому всё нипочем.

Выйдя из лифта, мистер Бенелли снял свою шляпу и сделал движение, как будто он стряхивает с нее воду, хлопая ею о полу плаща.

Другой секретарь приветствовал его вставанием и улыбкой.

Карло-Умник делал вид, что входит к магнату и главе синдиката запросто, когда пожелает, но и магнат, и секретари, и он сам прекрасно знали, что это осуществимо лишь тогда, когда его призовут.

Оран Ортодокс Мулер – магнат, воротила, глава синдиката Мулера – выглядел старше своих лет, был плешив и сморщен.

Неказистый внешний вид компенсировали безудержная энергия и взгляд горящих глаз, которые пронзали, которые видели всё в самой сути. И эти глаза не обманывали. Так и было.

За этот огненный демонический взгляд его обожали женщины и уважали мужчины.

Большая шишка и большая сволочь! Воплощение звериного оскала власти в самом исконном ее воплощении. В прошлом отъявленный разбойник, грабитель поездов и отбиратель леденцов у младенцев! В настоящем – столп общества, примерный гражданин, делатель благосостояния государства вообще и граждан, работающих на его предприятиях, в частности.

– Ну, что у вас не задалось? – мягко поинтересовался глава синдиката, когда Карло переступил порог и двери сомкнулись за ним.

– У нас всё получилось, – ответил Карло-Умник твердо. – Мы всё сделали как нужно. Сегодня он был бы уже у нас. Но вчера он бежал. Сам. Без чьей-либо помощи.

– Вчера?

– Вернее сегодня ночью.

– Вы вооружены? – улыбнулся Мулер. – Говорят, что вы не расстаетесь с оружием, это так?

– Да.

– Достаньте ваш револьвер.

– Вот он.

– Уприте ствол себе в лоб и стреляйте.

– Но он заряжен…

– Делайте, что вам говорят!

– Он выстрелит, и… всё.

– Револьвер – это простая железная штука. Но если его приставить ко лбу и нажать на спуск, то он выстрелит. И всё! Совершенно точно подмечено! И всё! Так почему вы оказываетесь менее надежным, чем револьвер? Почему вы менее безотказны? Я своей рукой приставил вас к цели. Я взвел вас. Я нажал на спуск. И что я слышу вместо выстрела? Я слышу скулеж. Учитесь у вашего револьвера.

– Я понял, босс…

– Мне плевать, поняли вы меня или нет. Как вам плевать, понял вас револьвер или нет. Главное – предсказуемый результат. Мне нужен выстрел.

– Хорошо, босс… Мы найдем его. Ему трудно будет спрятаться. Мы найдем его быстрее полиции.

– Это всё?

– Да, босс. Я обещаю. Промаха не будет.

– Надеюсь, вы оставили свою машину не ближе квартала от моего дома?

– Да, босс.

– Действуйте.

Карло-Умник покинул «Мулер-Билдинг» с несколько иным настроением, чем вошел в него. Когда он поднимался по ступеням, то был зол, растерян и в сердце его стучало ощущение катастрофы, которая произошла вопреки его воле и не по его вине, но в которой обвинят его.

Теперь он чувствовал себя, как приговоренный преступник, получивший отсрочку исполнения приговора для того, чтобы исправиться и стать полноценным членом общества.

Теперь мистер Бенелли вовсе не чувствовал катастрофы. Он верил, что всё переиграет, всё исправит и снова будет в фаворе у своего босса.

Да что там говорить – он и сам босс! И какие-то Ораны Ортодоксы Мулеры ему не указ. Он знает, как ему делать свои дела. И он устраивает дела мистера Мулера исключительно из благорасположения к этому приятелю юности.

Подумать только, что потомственный жулик и наследник синдиката когда-то вместе портили девчонок и обирали подвыпивших механиков транспортных термопланов в портовых районах. Но и теперь они вместе. Их отношения осложнились. Но как иначе? Слишком разное положение в обществе они занимают. Однако мистер Мулер не к кому-то, а именно к Карло-Умнику обращается тогда, когда нужно сделать что-то быстро, тихо и не вполне законно.

Нет, нет, нет, что ни говори, а мистер Бенелли имел все основания для гордости.

Карло-Умник действительно оставилсвой экипаж на расстоянии – что-то около квартала от «Мулер-Билдинг». Тому было несколько причин, и просьба мистера Мулера занимала среди них не первое место.

Паромотор Карло-Умника был примечателен. И он не видел причин, по которым ему следовало бы афишировать свое знакомство с главой синдиката. Странные связи людей будоражат неокрепшие умы.

Особенность этого экипажа в том, что кузов его был заказан у одного из самых модных мастеров, художника в своем роде, который делал машины для популярных и весьма преуспевающих людей. Такой кузов паромотора был верхом респектабельности.

Но Карло и себя полагал художником в своем роде и ценителем прекрасного. Поэтому он настоял на том, чтобы дверки и некоторые другие плоскости кузова были украшены чеканными барельефами накладного серебра, с изображениями сюжетов одного из популярных, но скандальных художников-графиков.

Просьба была выполнена. И теперь кузов автомобиля покрывали гипертрофированные и весьма откровенные эротические сцены, огромные фаллосы, приделанные к маленьким существам, и женщины с весьма избыточными прелестями.

Карло находил это красивым, эффектным и забавным.

Сверкающий на солнце паромотор стоял у кромки мощенного пиленым камнем тротуара Глоб-Роад, возле чугунного, массивного основания фонаря.

Подле машины топтался без дела подручный мистера Бенелли – Шмидт. Этот человек был водителем, телохранителем и в некотором смысле даже единственным другом Карло-Умника.

Клаус Шмидт – Давилка[4] Шмидт – громила Карло-Умника. Далеко не всякий мог произнести его прозвище безнаказанно, хотя втайне Шмидт одобрял его. Давилка Шмидт звучало устрашающе и соответствовало сути. В то время как, например, Карло-Умник – звучало довольно-таки двусмысленно, если учесть, что у босса вместо мозгов темперамент.

Исполинское, могучее и смертельно опасное существо было создано природой с огромным запасом живучести, прочности и мощи. И создано было с единственной целью – внушать страх и причинять боль. Много страха и много боли.

Клаус носил лиловый, как у босса, линялый плащ, сшитый из лоскутков кожи… Недоброжелатели тихо злословили, что вроде бы из шкурок крыс… На лысой голове Клауса плотно сидел картуз из кожи. Его маленькие глазки скрыты темными очками с перекрещенными серебряными косточками на переносице.

Клаус Давилка Шмидт считал себя исключительно стильным парнем. В других местах, возможно, к его мнению кто-то и присоединился бы. Но на улицах столицы Мира его наряд и манеры автоматически превращали его в символ отрицания Традиции и порядка отношений между людьми.

Вместо человека, имеющего неопределенное положение в обществе, он ставил себя на позицию человека вне общества. Осознавал ли Клаус Давилка Шмидт эти обстоятельства, никому не известно. Вероятно, нет, потому что продолжал считать себя щеголем.

– Куда едем? – поинтересовался Шмидт гулким гнусавым голосом.

– Пока вперед, а там решим, – ответил Карло, садясь на заднее сиденье.

Давилка Шмидт занял место возницы, открыл впускные клапаны, и сверкающий серебром экипаж двинулся налево за угол по Кримсон Гриднесс Авеню, на запад, мимо Тур-Роад, «Мулер-Билдинг». Еще через квартал он повернул налево на Лайт-Арчстрит.

– Куда, по-твоему, может двинуться наш беглый? – флегматично поинтересовался Карло-Умник.

– Смотря чего ему надо, – резонно ответил Шмидт.

– Он хочет мести и смерти, – сказал Карло.

– Тогда он скоро будет здесь, – пробубнил громила.

– Он не попадется полиции, – сказал Карло.

– Не попадется, – низким глухим эхом отозвался Шмидт.

– Будем искать, к кому он обратится за помощью, – вздохнул Карло.

– К нам он точно не обратится, – рассмеялся Шмидт.

Карло задумался. В бесхитростном замечании безмозглого громилы почудилась ему невольная подсказка.

– Ты куда едешь? – вдруг спохватился он, когда Шмидт сделал еще один поворот налево, на этот раз на Арсенал-сквер, и покатил мимо ограды Мистпарка.

– Подумал, что время обеда, – словно извиняясь, сказал Шмидт, – пора подкрепиться. У меня в желудке урчит и булькает, как в выкипевшем котле.

– Откуда в твоей пустой голове берутся такие дельные мысли? – оживился Карло. – Едем в «Ламент», и делу конец.

– Так я же туда и правлю…

Многие женщины считают, сознательно или бессознательно, что если существует персональный рай для женщин, то он должен походить на театральную костюмерную. Только чтобы всё всерьез. Бриллианты – так бриллианты, а не стекляшки, шелк – так шелк, горностай – самый натуральный, а не крашеная искусственная цигейка. И даже не кролик. Чтобы никаких «мексиканских тушканов»!

Лена никогда ни о чем подобном не думала. И рано, и не с чего. Но чувствовала именно так.

Всё же как здорово, зажмурившись, представить себе убогую школьную дискотеку, со светомузыкой, сделанной из крашеных автомобильных фар, настоящим балом, с дамами и кавалерами, а себя королевой такого бала!

И вот куча всякого тряпья, под стать для сбора на бал!

НО!..

Однако необходимость как-то обрядиться в какой-то из предложенных нарядов, вкупе с очевидным, осознанным неумением всё это носить, повергла Лену в состояние, близкое к панике…

Избыток вариантов выбора может кого угодно поставить в тупик.

Ничто так не затрудняет выбор, как избыток вариантов.

Избыток вариантов выбора платья может даже самую опытную женщину заставить разрыдаться. Но понимание того, что ты совсем ничего не понимаешь в том, как, что и с чем, в каких сочетаниях полагается надеть, делает проблему неразрешимой.

Увы и ах!

Даже если отстраниться от обстоятельства, что Лена уже поняла, окончательно не признаваясь себе в этом понимании: это иной мир. И всё здесь происходит не так, как она привыкла.

Именно в этот момент сверхмощные предохранители ее нервной системы пшикнули и дали сизый дымок, оповещая о прекращении своего существования.

Капут.

Именно в этом состоянии «английская гувернантка», решившая всё же помочь yang lady с выбором, и застала ее. И сколько бы укоренено ни было в экономке джентльмена умение сдерживать эмоции, она не смогла скрыть потрясения.

Огустина испустила какой-то квакающий звук и всплеснула руками, словно хотела воскликнуть: «Горюшко мое!»

Неимоверным усилием домоправительница стянула расплывающийся в улыбке рот в куриную гузку, но в следующий миг и она и Лена расхохотались.

А ничто так, как совместный хохот, не может сблизить двух женщин.

И было, сказать по чести, отчего!

Лена предстала в некоем промежуточном наряде, который сформировался в процессе перманентного переодевания и переобувания, но, как ни странно, представлял собой некий законченный, хотя и выморочный ансамбль.

На ней были сапожки для верховой езды, чуть ниже колена, из темно-бежевой замши, плотно стискивающий фигуру в талии блейзер на голое тело, длиною до трети бедра, из кожи питона, с опушкой из кротового меха, манжет чуть ниже локтя.

Довершала ансамбль кремовая шляпка с высокой тульей и пятиугольником, сформированными широкими полями, украшенными золотым шитьем. Эдакая не треуголка, а «пентаголка».

Блейзер был тесноват не только в талии, но и в линии груди, и глубокий вырез без лацканов широко растопыривался… Юбки не было вовсе. Как определила сама Лена, она была похожа на мультяшного Мюнхгаузена без усов и штанов. Огустина мысленно выразилась более нелицеприятно. Но поскольку она никогда не решилась бы произнести этого вслух, то и мы не раскроем сей страшной женской тайны.

Нет ничего удивительного, что строгая Огустина не смогла сохранить суровую мину, как ни старалась. По ее мнению yang lady выглядела крайне непристойно и одновременно на редкость трогательно.

– It so terribly? – пролепетала Лена.

– Terribly? No! Eccentric smart! I see…

Возможно, сапожки для верховой езды, а может быть, общий стиль костюма yang lady подвигли Огустину на рекомендации, которые, много спустя, озадачивали ее саму. С одной стороны, если yang lady выбрала стиль, то не дело прислуги менять выбор гостьи джентльмена. С другой – yang lady была сама по себе странной, так что и одежда должна была соответствовать…

Но, так или иначе, из всего оставлены были только сапожки. К ним были подобраны широкие песочного цвета брюки для верховой прогулки. Длиной чуть ниже колен, с широкими отворотами. Оливковая блуза с широкими рукавами и манжетами от запястья до локтя и короткий замшевый жилет с серебряной вышивкой.

– Маленькая разбойница, – сказала Лена отражению в зеркале.

«Очаровательная дикарка, собравшаяся прокатиться верхом по парку», – оценила Огустина.

Лену немного смущало то, что грудь едва не выпадала из овального выреза блузки, но ничего с этим поделать, как она поняла, уже нельзя. Выбор был сделан. Пора на экскурсию.

Когда Огустина объявила, что наступило время ланча, то Лена премного удивилась как пролетевшему времени, так и тому обстоятельству, что за примеркой действительно проголодалась.

Молодость, молодость…

Ланч – это не обед и уж тем более не легкий завтрак, тем более что первый завтрак был пропущен. В отсутствие Остина его не подавали, если гостящие леди и джентльмены не распоряжались об этом особо.

В малой столовой был накрыт стол на одну персону.

Подавали филе белой рыбы, зажаренное кубиками в ореховой панировке с такими же кубиками тыквы, жаренной отдельно в той же панировке, под соусом из морошки в сметане, пресное печенье из каштанов и несладкую калиновку.

Крыжовник трех цветов, ошпаренный кипяченым калиновым вином, был гарниром к копченой грудинке.

И на десерт маленькие печеные яблочки с медом. Была и еще какая-то деликатная снедь, которую Лена не смогла идентифицировать, но осторожно перепробовала всё, что не смогла съесть.

Приобретя новый костюм и новый вкус к жизни, Лена смаковала…

Отбросив загадку места и времени, не гадая о том, где очутилась, она поняла одно – с ней обращаются как с принцессой и отдалась на волю стихии, рассуждая в том роде, что если ее даже откармливают в буквальном смысле на убой, то и в этом есть приятные стороны.

«Натрескавшись» и захмелев с непривычки от легкого калинового вина, она откинулась на спинку кресла. Глаза ее увлажнились.

Объявление о том, что наступило время прогулки, Лена восприняла как должное и также как должное приняла предложенную в качестве опоры руку дворецкого Эрнеста, который оказался не персонажем сна, а вполне реальным человеком и действительно убийственно был похож на Шона Коннери.

Под прогулкой подразумевалось хождение туда-сюда по веранде перед домом, с видами на дикий парк под руку с дворецким. Лена вела себя пристойно, несмотря на то, что пару раз икнула, то ли во хмелю, то ли от сытости, и пару раз споткнулась на ровном месте, повиснув на каменной руке чопорного лакея.

Сквозь легкий туман она сумела различить еще одного персонажа. Это был огромный страшноватый мужик, на котором были надеты сразу три разной ширины кожаных фартука, а в руках у него был посох с перекладиной. Детина стоял у крыльца, опираясь на посох, и смотрел, казалось, осуждающе из-под широченных полей шляпы.

– А это… ик… кто? – спросила Лена дворецкого, не сумев вспомнить, как по-английски называется дворник.

Эрнест так активно вздернул брови, что даже уши приподнялись и скальп пошевелился.

Он склонился к Лене и тихонько сказал, на таком же тягучем, что и у Огустины, английском то, что Лена перевела как:

– Это же страж и открыватель ворот!

– А! – закивала Лена. – Понятно… я его что-то не узнала…

Когда туман, клубившийся в голове Лены, начал рассеиваться и она смогла вновь здраво оценивать окружающее, то ее заинтересовала архитектура дома. Широкая веранда проходила вдоль всего изогнутого полумесяцем фасада. Лена догадалась, что картинная галерея с фамильными портретами находится на втором этаже, как раз над верандой. Веранда с деревянными перилами, украшенными прихотливой резьбой в виде сплетающегося свода леса, с листьями и птичками производила умиротворяющее впечатление. Лена некоторое время рассматривала резьбу и поняла, что это может продолжаться вечность. Широкие перила действительно символизировали смыкающиеся кроны деревьев, а каждая балясина, подпирающая их, изображала тонко и филигранно вырезанные деревья и лесных обитателей. Здесь были животные и какие-то мифические существа: олени, с мощными ветвистыми рогами, пузатенькие гномы в обнимку с дубинками, наполовину люди, наполовину звери, и среди всего этого какие-то гербы и символы. Но особенно ее заинтересовали повторяющиеся человеческие фигуры с разверстыми в крике ртами и в каких-то судорожных позах. Они диссонировали с остальными фигурами и производили впечатление угнетающее.

Резные колонны, покрытые витиеватыми символами, подпирали крышу, с нарочито грубыми, растрескавшимися балками.

Через некоторое время дворецкий предложил Лене отдохнуть от прогулки в кресле. Усадил ее и удалился.

Лена ничего не имела против. Она погрузилась в одно из огромных плетеных кресел со спинкой в виде веера, подобрала под себя ноги, уютно свернулась калачиком меж маленьких подушек и задремала, как собачонка.

Пенелопа Томбстоун вошла в апартаменты Уллы Рена, покачивая бедрами.

– Где вы пропадали всё утро, сударыня?

– Собирала новости, – улыбнулась она.

– Да? И что удалось собрать? – язвительно поинтересовался гениальный Рен, подходя к ней вплотную.

– Хайд сбежал от Поупса, – сказала она заговорщически, глядя на гиганта снизу верх. – Предложите даме сесть?

Пипа и Рен находились в странных взаимоотношениях.

С одной стороны, бывшая певичка из музыкального клуба была его помощницей, можно сказать – секретарем.

С другой – она брала на себя почти материнские функции по присмотру за этим большим, хищным и капризным ребенком.

Однако Рен озадачивал ее всё время. Он ухитрялся в условиях тотального контроля с ее стороны, и даже не пытаясь специально этого контроля избежать, делать массу вещей без ее ведома. То и дело она оказывалась перед фактом состоявшихся без нее переговоров, принятых без нее решений. И почти смирилась с этим.

При этом Рен порою недвусмысленно демонстрировал, что, будучи гением, не очень приспособлен к некоторым житейским реалиям. И в силу этого просто не может существовать без ее помощи. Однако все попытки помочь ему небрежно сводил на нет.

– Хайд? – переспросил Рен. – Какой такой Хайд?

– Ты не помнишь его? – удивилась Пипа.

– Шкодливый Хикс, автор «Восточного моря», шансонье с песенками про любовь в экстремальных обстоятельствах, это всё один и тот же Хайд? – поинтересовался Рен.

– Которого из них ты знаешь? – удивилась Пипа.

– Шкодливый Хикс был в моей банде, – отвечал гений. – «Восточное море» я читал в тюрьме и был озадачен, а от песенок меня тошнит.

– А на приеме в твою честь у Оутса Медока ты битый час доказывал ему, что собираешься снять картину по его произведениям, – напомнила Пипа. – Он думал, что ты говоришь о какой-то из его книг, а ты всех убил, сказав, что это будет картина по его песням последнего цикла. И что это будет на грани порнографии.

Улла Рен свел брови. Улла Рен набрал в легкие воздух. Он выдохнул и вздохнул снова.

– Я что недавно встречался с ним?

– Ну да… Месяц назад на приеме. Он уезжал как раз на гастроли. Ты что, не помнишь?

– Но я же был пьян еще до приема! – простонал режиссер.

– Значит, не помнишь… – констатировала Пипа. – А он тогда узнал тебя и всё хотел поговорить о славных денечках, но ты будто и не слышал.

– Не помню.

– Вы еще договорились, что ты будешь ставить его новое шоу.

– Я? Его шоу?

– Ты.

Улла Рен прошел к своему столу и опустился в кресло. Казалось, он погрузился в думы. О чем он думал?

Он собирается снимать новый фильм.

У него сценарий, которым он буквально заболел.

Что он увидел в этом сценарии? Что такого исключительного, что ни о чем другом он уже не может думать.

Он и не догадывается, что сам является персонажем сценария.

По-видимому, нет…

– Мне нужен главный герой, – наконец говорит он.

– А какой он? – вкрадчиво спрашивает Пипа. – Ты же ничего не рассказываешь.

– Я и сам не знаю, какой он. – Скрестив на груди руки, Рен смотрит на бесконечный город, открывающийся с высоты.

Только несколько вершин пронзают панораму города. Ближайшая из них – «Мулер-Билдинг» на северо-востоке. Мрачное ребристое здание со шпилем, похожее на закутанного в плащ рыцаря-великана. Правее, на востоке, – белая спица ратушной башни с часами работы гениального Каспера Огастаса Букса – великого часовщика.

Стрелки на них, это отчетливо видно, приближаются к полудню. Еще правее можно видеть прозрачный купол массивного здания Лонг Степ – управления сыскной полиции.

У горизонта на севере, за ровным слоем крыш, будто дома, да и целые кварталы – конфеты в исполинской коробке, виден воздушный порт. Там, в синей дымке, возвышаются прозрачные башни, массивные, исполинские тела термопланов колыхаются в мареве, словно призраки. Огромный выбеленный солнцем термоплан-паром отваливает на континент, чтобы менее чем за час преодолеть пролив и там выпустить из своего подбрюшного трюма стайку особенно суетливых, спешащих по неотложным делам экипажей.

Острые глаза Рена могут различить на покатом боку парома государственный штандарт – алое полотно, с синим диагональным крестом и золотым круглым щитом посредине.

Огромный город, обнимающий берега пролива, – средоточие чаяний более чем дюжины миллионов человеческих существ обоего пола, не считая человеческих детенышей. Столица мира. Главный город мировой державы – Мокк-Уэй-Сити. Разве он не великолепен?

Пенелопа подошла сзади и осторожно положила на плечи Рена свои узкие руки с тонкими пальцами.

– Какой он? – спросила она. – Какой он, твой главный герой?

Тихим голосом мужчина отвечал ей.

– Он плоть от плоти этого мира, – сказал он, – кровь от крови мира, созданного нами. Он жаждет мести и смерти. Он поражает своих демонов пулями из самородного серебра. В его револьвере семь зарядов, по числу жертв. Шесть его демонов. Шесть его заклятых врагов. И один друг. Один выстрел – ошибка.

Если бы Рен мог видеть лицо Пенелопы, то был бы весьма удивлен. Она побледнела. Глаза ее наполнились влагой. Ее руки дрогнули, а кожа покрылась мурашками.

Ей сделалось страшно, как никогда прежде и как никогда уже после.

– Но это не всё, – продолжал Рен. – Есть еще шериф. Он защищает людей от мстителя. Он охраняет закон. Он понимает всю иллюзорность закона в диком краю, в мире войны на фронтире. Он осознает, как жалки законы, выдуманные людьми, перед лицом Вечности. Как несовершенны люди. Но он всё равно охраняет закон так, как понимает его и как умеет. Потому что без этого закона наступит хаос. И они встречаются. И происходит финальный поединок. В котором не звучит выстрел. Мстителя могу сыграть я. Я его чувствую. Его боль. Его ярость. Его жажду справедливости любой ценой. Я знаю, как это нужно сыграть. Как неодолимую мощь. Как стихию. Но мне нужен шериф. Его должен играть не лицедей. Это должен быть человек из толпы. Чтобы любой мог примерить на себя его бремя и его славу. Ты меня слышишь?

– Человек из толпы… – упавшим голосом повторила Пипа, словно во сне. – Слышу. Я поняла.

– Что ты поняла, глупышка. – развеселился Рен и похлопал ее по холодной руке, всё еще лежащей на его плече.

«Милый, милый Улла! – едва сдерживая рыдания, воззвала мысленно Пенелопа. – Я всё поняла. О, как много я поняла! Больше чем ты, милый! Хватит ли моих сил вынести эту ношу?»

В этот самый момент термоплан-паром нес сыщика, сочинителя, а также их паромотор через пролив, в континентальную часть столицы.

И если Кантор не упустил возможности полюбоваться красотами, открывающимися с высоты, то Лендер обнаружил полное отсутствие внимания к этому, что, весьма вероятно, шло несколько вразрез с профессиональными качествами сочинителя.

Паром, носивший непритязательное имя «Ченэл», был одним из восемнадцати грузопассажирских челноков, построенных компанией «Уилсон amp; Басс Айркрафт» (под контролем синдиката Уилсона, Басса и Синклера) специально для обеспечения воздушного сообщения между островной и континентальной частями столицы.

Он имел простой тороидный баллон с двумя горизонтальными соосными винтами в центральной шахте, приводимыми от автономной паромашины, сработанной на заводах Картера Райта Берга. Эта особенность конструкции давала термоплану возможность более уверенно причаливать к низкой береговой пристани, для погрузки и выгрузки паровых экипажей.

Ходовая же установка обеспечивала такое преимущество скорости на коротких рейсах, которое и требовалось на этой линии.

Грузопассажирская гондола, как обычно и бывает при такой схеме компоновки, имела подковообразную форму, с двумя погрузочными портами в задней части. Гондола состояла из трех палуб – двух грузовых и одной пассажирской.

Грузовые палубы ничем не замечательны, кроме одного курьеза: небольших конюшен, которые, впрочем, никогда, кажется, не использовались.

А вот на пассажирской палубе были созданы все удобства для пассажиров на время этого короткого путешествия. За то время, как могучий воздушный корабль переносит их через пролив, пассажиры могли послушать музыку и потанцевать, выпить и перекусить в одной из трех рестораций, воспользоваться остроумнейшей проекционной библиотекой, в которой книги и подшивки периодических изданий были перенесены на рулоны фотографических пленок, для облегчения их перевозки на борту челнока. Можно было сесть в удобное кресло в «кенди-рум» и под тихую музыку предаться релаксации, с леденцом за щекой. А можно было не делать ни того, ни другого, ни третьего, а выйти на открытую прогулочную палубу и подышать морским воздухом, который так бодрит городских жителей, что лекари даже предписывают через три дня на четвертый пересекать залив воздушным судном.

Кантор решил воспользоваться именно последней из перечисленных возможностей и вышел из салона, оставив своего нечаянного спутника в легком плетеном кресле. Смотреть на бледное, в цвет северного неба, лицо Лендера сыщику не улыбалось.

– Здесь же не укачивает! – с несвойственным ему обычно недоумением молвил Кантор, выходя на прогулочную палубу, и тут же придержал котелок, едва не сорванный ветром.

На этот случай имелась лента под подбородок, для удержания котелка при верховой езде, которая обычно скрывалась за подкладкой. С ее помощью сыщик закрепил головной убор и двинулся вдоль леера, за которым помещалась страховочная сетка, для «ловли унесенных ветром», как шутили здесь.

Отсюда открывался прекрасный обзор. «Ченэл» преодолел уже половину расстояния. С высоты виднелись оба берега пролива с домами, что ступенями поднимались от набережных. Такое зрелище открывалось редко, только тогда, когда воздух, освеженный весенними ветрами, становился изумительно прозрачным.

И, как всякое редкое явление, – оно считалось добрым предзнаменованием, сулившим успех в делах.

Впрочем, Кантор был скорее реалистом, нежели романтиком, и никакого особенного воодушевления не испытал.

Возможно, поэтому через некоторое время он предпочел куда менее чудесное, но не менее волнующее зрелище. Впереди у плавного изгиба прогулочной палубы стояла дама, беседовавшая с юным франтом при трости, одетым в короткий сюртук. Ветер развевал запашную юбку привлекательной особы, со всей беззастенчивостью, которая присуща природным явлениям, демонстрируя всякому, кто желал любоваться, пару стройных ног.

Дама этим обстоятельством не смущалась и продолжала хихикать в ответ на негромкие слова юного франта. А ветер налетал порывами и дергал ее за развевающуюся флагом юбку, заставляя совершать волнообразные движения бедрами, чтобы не потерять равновесия.

Зрелище было забавным и трогательным одновременно. Благодаря ему на лице антаера, по возвращении в салон, блуждала загадочная улыбка, которую сочинитель ошибочно истолковал как символ сокровенного знания. Лендер, еще не отученный жизнью от привычки делать поспешные выводы и случайные обобщения, опрометчиво полагал, что прогулка натолкнула сыщика на какие-то выводы относительно расследования.

Кантор же вовсе не ломал голову о деле, предоставив тайным кротам интуиции подспудно пробираться в лабиринте фактов к свету, поочередно отсеивая те ходы, что вели в тупики.

В другом краю, в другом порту Флай стоял под застилающим полнеба воздушным кораблем. Это был транспортный термоплан синдиката «Айр-Карго-Скай». И у Флая было одно место на это судно.

Его сердце стучало набат. Пусть так. Пусть не сам, а с помощью устройства, созданного людьми, – но он поднимется в небо!

До этой точки своего путешествия Флай проделал долгий и непростой путь. Он был сосредоточен и неумолим в своем стремлении к цели.

Спустя некоторое время после того, как он расстался с человеком из леса, который назвал себя Рейвен и никак не пояснил своего положения в обществе, Флай вышел на холм.

И он увидел город вдали. Если бы в этот момент он обернулся, то увидел бы мост, по которому Рейвен переходил Рэн-ривер, направляясь в Нэвер.

Перед Флаем лежал Рэн, утопающий в садах. Дорога взбиралась на вершину холма и дальше, почти не отклоняясь от прямой, стремилась полого вниз к этому городу, имевшему небольшой воздушный грузопассажирский порт.

Сюда Флай и стремился. Если ему удастся отбыть отсюда на воздушном судне, то никакая погоня не настигнет его тогда.

Он стоял на холме и видел свою цель. В небе над городом неподвижно висели, двигались, поднимались или опускались к причалам сигарообразные из-за дальности воздушные суда. Они вели свой вечный, грациозный, медлительный танец.

Воздушный порт должен быть окружен своеобразными кварталами, с большим количеством заведений, в которых экипажи и пассажиры коротают время до отлета. А маленькие порты особенно привлекательны для таких личностей, как Флай. Здесь швартуются капитаны, для которых причальные знаки многих крупных портов в больших городах навсегда скрещены. Здесь услугами воздушного транспорта часто пользуются обыватели, не имеющие твердых моральных устоев. А именно у таких Флай предпочитал отбирать вещи.

Выбор был невелик, но именно такой выбор устраивал беглеца. Он пошел вниз по дороге, не сводя глаз с города. Будто кликал этим пристальным взглядом удачу в своих делах, исполненных трудностей в достижении простых целей.

Шум позади заставил беглеца очнуться. Его догонял дилижанс.

На спуске возница нажмет тормоза задних колес и, одерживая лошадей, заставит их потихоньку спускаться шагом.

Это очень кстати!

На узком волевом лице беглеца, изборожденном следами борьбы со всем миром, снова возникла улыбка – вновь, уже уверенней, треснул камень. Флай скрылся в зарослях орешника у дороги.

Одежда человека из леса пришлась для этого очень кстати. Не понадобилось слишком углубляться в заросли. Его и так не смогут заметить.

«Удачи тебе, Рейвен, – сказал беглец, – куда бы ни шел ты, каких бы путей ни искал. Пусть сопутствует тебе во всех делах легкость достижения цели».

А когда экипаж, запряженный двумя парами, проехал мимо, беглец выскочил из кустов и бросился вслед.

Он без труда догнал тихонько ползущую по склону повозку и подпрыгнул, вцепился в ремни, которыми притянут багаж пассажиров. Экипаж качнулся на рессорах. Флай поймал гибким телом это движение, чтобы погасить его мягко, будто не прибавилось груза, а так, на кочке качнуло.

На его ладонях к этому времени образовалась черная корка запекшейся крови, и теперь она треснула, и вновь хлынула кровь. Но это было совсем уж неважно.

Так, зеленым пятном, прилепившись к рыжим и черным кожаным кофрам, Флай и доехал до порта. Ведь остановки дилижансов обычно находятся у воздушных вокзалов.

Здесь Флай немедленно начал обходить кабачки. В первом же была драка, – едва он вошел и стал, прищурив глаза, осматривать помещение, где мелькали тела, кулаки и бутылки, ему было сделано недвусмысленное предложение участвовать.

Какой-то подвыпивший здоровяк, размахнувшись бутылкой и дико вращая глазами, налетел на Флая. На лице последнего не дрогнул ни один мускул. Он перехватил руку нападавшего, стиснул пальцами, гнувшими стальные прутья так, что бутылка выпала. Другой рукой он с беспримерной жестокостью впечатал сомкнутые щепотью пальцы в гортань дебошира, зафиксировал на мгновение и отдернул быстрее, чем ударил, после чего ладонями обеих рук оттолкнул захрипевшего от себя и, утратив к нему интерес, успел наклониться и подхватить у пола падавшую бутылку.

Когда несчастный буян уносился в перспективу небольшого зала, сметая столы и скамьи, прихватывая с собой других дерущихся, Флай спокойно открыл бутылку, понюхал и пригубил напиток.

– Нет, нё все изменилось, – сказал он и вышел вон.

Во втором кабачке ничего примечательного не случилось.

В третьем ему несказанно повезло. Словно дикие боги мести его народа ворожили ему.

За одним из столиков, в куче шелухи каштанов, уронив тяжелую голову на кулаки, сидел обыватель, изрядно нагрузившийся в ожидании рейса. Перед ним стояла недопитая чашка и картонка билета компании «Айр-Карго-Скай».

Флай подошел к обывателю и взял в окровавленную руку билет.

Рейс до Шерба – южного предместья столицы – должен был отправится в первой четверти, но переносился на три часа – на полдень, о чем говорила соответствующая отметка.

Термоплан отправлялся через двадцать минут.

– Вы опоздаете на корабль, – заметил Флай и потряс обывателя за плечо.

– Мне и здесь хорошо, – был ответ.

– Дело, для которого вы летите в столицу! – напомнил Флай.

– Да поздно уже! – простонал обыватель.

– Рейс через четверть часа.

– Я должен быть на набережной Сэн через час. Я уже не успеваю, – вдруг пьяно зарыдав, пояснил обыватель. – Всё это не имеет смысла.

Флай поднес картонку к глазам бедняги.

– Я возьму это! – сказал он строго.

– Да забирайте! – простонал пьяница и, упав на стол, зарыдал пуще прежнего. – И оставьте, оставьте же меня в покое!

– Сколько лет прошло, – посетовал Флай с притворным сочувствием, – но воздушное сообщение всё так же несовершенно.

И вот он стоял у причальной башни термоплана. На его шее висела картонка билета. Стюард в потрепанном сюртуке пригласил его в подъемник, где рядом с последним ящиком груза было немного места.

– Вылетаем, – сказал стюард. – Столько сложностей из-за пары опоздавших ящиков. Но теперь всё нормально.

Флай возносится вверх вместе с грузом и мятым стюардом.

Флай отправляется в Mock-Way-City.

Лена проснулась оттого, что на нее смотрят. Перед ней стоял Остин, одетый в черное, бледный лицом. Сомкнутые губы.

Лена вздрогнула, нашла себя в огромном плетеном кресле, на диковинной веранде. Уставилась на Остина с нескрываемым интересом. В прошлый раз она видела его только кошмарной ночью, но теперь он показался ей еще более загадочным существом.

Остин выглядел так, словно Ричард Чемберлен собирался сыграть Евгения Онегина. На нем было что-то вроде сюртука, вместо галстука пышный черный бант, обнимающий крахмальный воротничок-стойку. На плечи было накинуто пальто-крылатка с меховым воротником. В руке он держал невероятно большие черные кожаные перчатки со швами наружу. Вот только головной убор не подходил как-то этому ансамблю – черный огромный берет с козырьками по бокам, над ушами. Но особенно поразили Лену сапоги, похожие на женские, обтягивающие икры, со скошенными под коленом голенищами. И подошвы с ребристым, сильно выступающим рантом.

«С киносъемок? Прямо в костюме? Ну, точно студия!» – подумала Лена спросонья.

Будто в ответ на ее мысли, по лицу Остина пробежала мимолетная тень удивления.

Остин улыбнулся, не разжимая губ.

– Добрый день, – сказал он по-русски, вновь не открывая рта, при этом голос его звучал так, будто Лена слушала стерео в наушниках.

– Привет! – сказала она, обрадовавшись родному языку. – Хорошо, что вы говорите по-нашему. А то у вашей… Гм… – она не нашлась, как назвать «английскую гувернантку». – У… Хозяйки… У нее такой странный английский… Не думаю, что мы с ней правильно понимаем друг друга.

– Мы все плохо понимаем друг друга. Это главная проблема человеческого общества, – сказал Остин, не открывая рта.

– А вы чревовещатель? – не выдержала Лена.

– Чревовещатель? Да, можно сказать и так.

– Прикол! А по-нормальному вы можете говорить? – спросила Лена, усиленно артикулируя своими аппетитными губками, как бы иллюстрируя, как говорят «по-нормальному».

– Нет, – обиделся Остин.

В его голосе звучала явная обида. И голос его был каким-то странно знакомым. Если бы Лена почаще слышала, как звучит ее голос со стороны, то вполне догадалась бы, что речь Остина звучит так, как звучал бы ее голос, будь она повзрослее и мужчиной. Она бы очень удивилась, если бы узнала, что голос Остина, обращенный к ней, не слышит никто, кроме нее.

– Извините… – сказала Лена и подумала, что у него какое-то редкое заболевание голосового аппарата.

Ей очень понравилось невесть откуда взявшееся словосочетание «голосовой аппарат». Оно льстило ее эрудиции, хотя и не было уверенности, что это словосочетание правильное с терминологической точки зрения.

– Да, что-то вроде того, – сказал Остин, – извините, мне трудно с вами разговаривать. Мы думаем на разных языках.

– А мне с вами не трудно! – выпалила Лена и раскраснелась.

– Встретимся за обедом в малой столовой, – сказал Остин, – дела.

И ушел прочь, кажется, тоже немного смущенный ее заявлением.

– А который час? – спросила Лена уже ему вслед. – Я что же, так и буду спать да есть? Мне домой надо!

Но ее слова остались без ответа.

Она крутанула голову и увидела, как мрачный привратник в большой шляпе и трех кожаных фартуках воткнул свой посох в какое-то гнездо в полу и, качнув его как рычаг, заставил створки дверей разъехаться в стороны.

Остин вошел в дом, а дворецкий Эрнест вышел на веранду.

– Привет! – сказала Лена, когда дворецкий, с лицом, исполненным бесстрастного достоинства, воздвигся возле нее.

– Пожалуйста, молодая леди, следуйте за мной! – проговорил он своим бархатным голосом.

– Хорошо, хорошо, – капризно сказала Лена, потому что сам чопорный вид дворецкого провоцировал ее на это, – уж я последую, – и, переходя на английский, – только мне нужно позвонить домой. Бабушка будет волноваться. А родители меня так просто убьют.

И она пошла за дворецким в дом, украдкой показав язык привратнику. Привратник встрепенулся. Что-то на его рубленом лице отразилось нехорошее в ответ, но Лена тихонько засмеялась.

Что-то игривое у нее настроение. С чего бы?

– Мне к обеду нужно будет переодеться? – с чего-то вдруг спросила Лена.

– Это в других обстоятельствах было бы желательно.

– А скоро ли обед? – поинтересовалась Лена, когда они поднимались по лестнице на галерею.

– Огустина пригласит вас, юная леди. У нас не принято подавать специальный сигнал к обеду, если в доме немного гостей.

– Фи-фи-фи… – передразнила Лена тихонько.

– Я передам Огустине, – неожиданно отреагировал на это Эрнест, – она подумает, что можно сделать.

– Да я от фонаря, – извинилась по-русски и залилась краской Лена.

Вот так ляпнешь чего-нибудь, а тебя поймут. Именно поймут! Одно дело не поймут и переспросят, а то, не дай боже, поймут и примут как команду к действию. Теперь ломай голову, что себе решил этот чопорный дядька, услышав ее «фи-фи-фи». Хорошо, если это просьба поменять ночной горшок! А то еще и чего похлеще!

Но игривое настроение на этом не улетучилось. Когда Лена поняла, что ее провожают в спальню, то, вдруг поддавшись мгновенному порыву, свернула в боковой коридор и крадучись двинула по нему. Ей показалось, что дворецкий ничего не заметил. Прокравшись метров пять, она оглянулась воровато и кинулась бегом.

Дворецкий тем не менее почти сразу заметил ее исчезновение и остановился, сделал шаг назад и выглянул из-за угла. Увидел улепетывающую Ленку. По каменному лицу Эрнеста Шарка Булфера Робинсона, словно сеть мелких трещинок, пролегли смешливые морщинки.

Лена могла бы поручиться, что коридора, в который она свернула, еще утром не существовало. Что же выходит, что дом на ходу перестраивают? Или дом сам по себе, что-то вроде изменчивой декорации. Но как это можно осуществить на практике?

– Я разберусь с этими киношниками! – сказала Лена. – Тоже мне… Устроили романтическое приключение. За кого они меня принимают?

Собственно, зла она ни на кого не держала. Просто была склонна к активным действиям. Возможно, дело было в леденцах. На столике в прихожей, если прихожей можно назвать просторный холл с колоннами и лестницей на второй этаж, стояла, меж серебряных подсвечников, деревянная очень красивая шкатулка. Лена, проходя мимо, заглянула под крышку и увидела леденцы. Что-то вроде монпансье, или как они там называются… Ну, Лена и зацепила лапкой, сколько могла ухватить. Несколько штук отправила сразу в рот. А поскольку никогда у нее, еще с детства, не хватало терпения мусолить леденец во рту, она немедленно разгрызла их.

Она не обратила внимания на прилив бодрости. Но ее охватила жажда энергичных действий. Не важно каких.

Оказавшись у лестницы вниз, Лена, не раздумывая, спустилась, отодвинула дверь и оказалась на задней стороне дома, на первом этаже, а именно – в кухне.

Не сразу до нее дошло, что здесь телефона она не найдет. Однако защекотавшие нос ароматы немедленно пробудили зверский голод.

– Где тут у нас холодильник? – проговорила она, оглядываясь вокруг себя.

Посреди кухни стояла огромная плита. От нее веяло теплом. Вся плита состояла из переплетения красивых золотистых трубок, каменных столбов, поддерживающих массивную столешницу из толстого листа чугуна, с отверстиями. Из некоторых вырывались зеленоватые язычки пламени.

Над плитой нависал вытяжной ящик с зубчатым краем, украшенный орнаментом и медальонами с фигурами, напоминающий элемент великанского средневекового доспеха.

Вот только холодильника нигде не было. В дальнем углу громоздился массивный и очень красивый, даже слишком красивый камин с каменными скульптурами на каминной полке, изображавшими погоню одних монстриков за другими.

Лена дала себе слово рассмотреть скульптуры получше, но потом. После того как соорудит себе бутерброд.

Она отправила в рот остатки леденцов, чтобы скрасить поиски съестного. Разгрызла их с хрустом и принялась открывать крышки, заглядывать в чугунки, казаны и чаны (ни одной нормальной кастрюли!). Успеха она достигла не там. На массивной доске, укрытый расшитой салфеткой, размером с простыню, Лена обнаружила кусок копченого мяса.

Взяла огромный нож и отрезала пластинку. Теперь нужен был хлеб.

Лена с новой силой принялась за поиски. Теперь она искала хлеб, по ходу дела откусывая от куска мяса, зажатого в руке.

Копченый окорок был пряным, острым и буквально таял во рту.

Хлеб Лена не нашла. И ничего похожего на хлеб.

Это так огорчило девушку, что глаза ее наполнились слезами. В качестве утешительного приза она отрезала себе еще кусок окорока.

Острое мясо вызывало жажду.

Лена подумала, вспоминая, где в процессе поисков хлеба натыкалась на кувшинчик с компотом. Ага! Вот он!

Это был восхитительной работы керамический пузатенький кувшинчик с пробкой и прозрачной вставкой по бокам, сквозь которую была видна розоватая жидкость.

Выбрав кружку, Лена наполнила ее напитком, ожидая, что это будет нечто вроде утреннего морса.

Она никак не могла догадываться, что «компот» был крепким, еще не разведенным для подачи к столу вином.

Жадными глотками осушив пол кружки, Лена отдышалась и допила до конца.

– Квасок! – решила она по поводу напитка. – Только перестоявший, явно с градусом.

Напиток был восхитительным, с очень насыщенным ягодным вкусом, отдаленно отдавал какими-то лекарственными травами и хвоей. И хотя ничего общего с квасом у него не было, но он пощипывал язык и нёбо.

Лена вспомнила, как в деревне ее угостили кружкой крепкой сладкой браги. Здесь были отдаленно похожие ощущения, за вычетом газа в напитке. Его не было.

На землях рода Лендлордов, к которому принадлежал Остин Ортодокс Грейт-Шедоу Зестер Марк Зула, издавна произрастали знаменитые сады, в которых выращивались калина, терновник, черноплодная рябина, черника, яблоки.

Из всего этого да еще даров леса делались напитки самых знаменитых в Мире марок.

Только в доме Остина Ортодокса, последнего представителя рода, к столу подавались напитки, стоившие четверть годовой платы за аренду земельного надела[5].

Осушив кружку. Лена, и не подозревая, что поглотила разом не менее сотни золотых аникорнов, почувствовала прилив тепла и слабость в ногах.

Она опустилась в широкое резное кресло с низкой спинкой из массивных брусков дерева, словно сидеть на нем должен был очень тяжелый человек.

– Уф! – сказала она.

Она почувствовала, что жизнь стремительно налаживается, и, чтобы закрепить это достижение, налила себе еще кружечку «кваска», дотянулась до массивного куска окорока, уже с усилием отпилила от него здоровенный шмат и начала пить десятилетнее вино вприкуску с пряным мясом.

Ее молодой организм, еще не решивший окончательно, перейти ли ему на взрослый обмен веществ и пульс помедленнее и покончить наконец всю эту нервотрепку с переходным возрастом, или еще порезвиться, побыв в стадии подростка, – совершенно не был приучен к употреблению спиртных напитков, да еще таких, в состав которых входит кроме калины, терна и яблок – боярышник и красавка, сосновая шишка и дубовая кора, валериана и зверобой.

Организм не мог понять, что с ним такое делают, но, радостно реагируя на дикое сочетание стимулирующих и транквилизаторов, раскручивал маховики и толкал поршни, как новенький двигатель, заправленный ацетоном с закисью азота вместо банального и вялого, как жвачка, бензина. И при этом тело всё более отдалялось от разума, падавшего на дно эйфории, как булыжник в пучину морскую.

Необходимо напомнить, что всё это воздействие происходило вкупе с залповым выбросом веществ, содержащихся в леденцах: глюкозой, сахарозой, фруктозой, витаминами в богатом спектре, никотином, белладонной и много чем еще, за что так ценят эти «кенди-табс» мужчины Мира.

В час пополудни паромотор Альтторра Кантора покинул предместья огромного города.

Mock-Way-City остался позади. Утопающие в дымке далекие башни, кущи парков, особняки, вздымающие свои покатые крыши над вершинами окружающих деревьев. Развернутые веера мостовых ферм. Всё откатилось назад.

Тяжелый грузовой паротягач, волнообразно, как гусеница, перебирая многочисленными наклонными шатунами ведущих колес, тянул длиннейший состав по высоко вознесенному над долиной одного из притоков Сэн-ривер мосту. Мост отдаленно напоминал смыкающиеся дугами листья папоротника, на эфемерных издали ажурных опорах, водруженных на массивные основания.

Чем дальше отъезжали от него, тем более и более прозрачным делался мост. И вот уже состав, с паротягачом во главе, казался летящим над долиной подобно термоплану. И Лендеру в этом виделось нечто символическое. Но что символизировал летающий поезд, он так и не решил. Ассоциация ускользала. Оставалось только странное, томительное, щемящее в груди чувство.

«Мотив дальней дороги!» – определил для памяти сочинитель. Решил, что в будущем, когда повторит эти три слова, то отголосок ощущения вернется. И можно будет пережить его вновь. Пусть беднее, не так ярко, но можно.

Так читатель, беднее, слабее, но всё же переживает эмоцию, которую вкладывает сочинитель в рассказ, правильно располагая слова. Лендер был убежден, что время рассказчиков, умевших только и сделать, что пересказать реальные или вымышленные события, ушло. Ушло и время тех, кто скудными средствами, путем многословного пересказа, пытался отобразить переживаемое героями этой истории.

Теперь в деле сочинительства наступил новый этап. Стало возможно и необходимо не рассказывать об эмоциях персонажей, а заставить читателя переживать нужные эмоции.

Он был уверен, что этого можно достичь, только правильно располагая слова. Нужно было открыть какую-то формулу, какой-то чудесный принцип, благодаря которому, только верным образом расставив слова в повествовании, можно вызвать гарантированную эмоциональную реакцию у читателя.

Эффект развивающегося чувства.

Что-то сродни музыке.

А в дальнейшем, с большой долей вероятности, даже вызывать у читателя непрерывный поток эмоций. Снабжать рассказ о событиях соответствующей эмоциональной партитурой.

Ну что, право, за примитив – сообщать читателю о своем герое: «он испугался».

Старо!

Пора пугать.

И пугать по-настоящему.

Читатель должен не сопереживать, в силу собственной, сугубо индивидуальной эмоциональной развитости, герою повествования, а переживать не менее сильные эмоции, чем те, что довелось изведать персонажам.

Достойная и славная задача!

Но и не простая.

Вот как, например, передать весь ужас стремительного путешествия на могучем паромоторе? Всю трепетную палитру переживаний, в которых и восторг имеет место, и страх за свою жизнь, и острое ощущение нестабильности, уязвимости.

Как отобразить этот калейдоскоп эмоций? Не констатируя, как прежние авторы, а создавая условия для подлинного, пусть и куда более бедного переживания.

Кантор с сочувствием посмотрел на своего спутника. Ну, да ничего, он освоится. Молодой человек действительно трудолюбив и упорен. А эти качества, примененные в правильном направлении, могут творить чудеса.

Кантор не признавался себе в том, что молодой сочинитель напоминает ему его самого.

Что-то в этом человеке было такого, что Кантор прежде чувствовал в себе. Вернувшись из заокеанских владений Мира, Кантор сразу же поступил на службу в полицию. И будучи опытным боевым офицером фронтира, поначалу занял место помощника антаера. То есть уселся за конторку, подобную той, за которой сидел его помощник Клосс.

Его шефом был весьма опытный сыщик, который разглядел в натуре Кантора проницательность и упорство, самоуверенность и душевный непокой, столь верно указывающие на присутствие таланта.

Но так уж получилось, что самое первое дело, которым занялся Кантор, он вел совершенно самостоятельно.

Уже позже, став настоящим мастером своего дела, антаер узнал, что его шеф сознательно бросил его в стремнину самостоятельного и весьма опасного расследования с погонями и засадами, дабы он мог максимально реализовать свои способности.

Дело, получившее зловещее название «Дом смерти»[6], Кантор провел виртуозно, несмотря на малый опыт и вольное толкование процедурных норм, принятых в полиции. В дальнейшем это и стало его профессиональным почерком и снискало ему уважение.

И вот теперь Кантор видел схожие черты характера в своем новом знакомом.

Профессиональная самоуверенность соседствовала в натуре Лендера с постоянным сомнением в собственных способностях. Именно это сочетание указывало на наличие таланта к делу, которым тот занимался.

Были и неприятные черты, которые сыщик изжил в себе за годы.

Лендер сочетал похвальное упорство с предосудительной ленцой, заставлявшей его искать легкие пути к достижению целей. И если сочинитель пока не оступился, то это целиком заслуга того друида, который вложил в него почтение к Традиции.

«Умственная сила, сосредоточенная на стремлении к истине, – сформулировал Кантор, – вот что хорошего есть в нем. Эта сила пока еще не отягощена умением, но навык придет».

Кантор сознательно испытывал Лендера на способность преодолевать житейские страхи!

Прежде Лендер пережил несколько неприятных минут, во время путешествия на воздушном пароме. Что же, казалось бы, может быть комфортабельнее? Но сочинитель обнаружил у себя сильную фобию высоты. Огромных усилий стоило преодолеть ее.

Кроме того, моменты набора высоты на одном берегу и снижение к причалу на другом сопровождались качкой.

Лендер не позволил себе всерьез заболеть морской болезнью в присутствии Кантора. Однако удовольствие от путешествия было сомнительным.

Но теперь он, кажется, оправился.

Еще не вполне.

Но со временем всё наладится.

Человек – существо не только падкое и повадливое, но и весьма склонное менять привычки.

Перелет через залив отразился на сочинителе самым негативным образом.

Предвидя подобное, Кантор принял меры. Они купили газету. И Лендер несколько отвлекся, изучая ее.

Журналист, по просьбе Кантора, зачитал несколько заголовков.

Хайд действительно был главным героем новостей. И если с ним ничего не случилось, на что выразил надежду Тейт, то исчезновение смело можно расценивать как событие весьма полезное для того, чтобы еще и еще раз вспомнить о нем.

Но это как-то не укладывалось в нормальные представления о привычных вещах и принципах поведения. Насколько нужно презирать нравы общества, для того чтобы так вот поступить с ним?

Люди не прощают своим кумирам многих вещей, которые прощают соседям.

Известие об исчезновении Хайда было событием вопиющим, неслыханным. И если это всего лишь нечистоплотный трюк, то изобретателям этого трюка еще следовало придумать, как Хайду возникнуть вновь, без ущерба для репутации!

– И что вы думаете? – поинтересовался журналист.

– Думаю, что будет война, – неожиданно ответил Кантор. – В самое ближайшее время.

– Война? – удивился журналист. – Зачем? Почему? С кем?

– Думаю, что где-то на дальнем юге, – ответил сыщик. – Теперь Миру самое время затеять войну.

– Из чего вы делаете такой вывод?

– Есть обстоятельства, которые говорят за это.

Журналист был бледен, чувствовал себя не лучшим образом. Вместе с самочувствием и способности к анализу у него явно ухудшились.

– Это как-то связано с исчезновением Хайда? – удивился сочинитель.

– При чем здесь Хайд? – поморщился Кантор. – Я имею в виду прекращение эмиссии кредитных обязательств «Мулер Партнерз». Но только не надо требовать объяснений. Подумайте сами. Вы же работаете в «Энтерпрайз мэгэзин».

– Я боюсь показаться назойливым, – пролепетал Лендер, – но мне хотелось бы получить среднесрочный прогноз. Как скоро, вы думаете, начнется война?

– Как скоро? – переспросил Кантор и задумался ненадолго. – А сколько еще Грея Дорриана будет петь в «Ленд-Пэлас»?

– Пятнадцать дней, – был ответ. – Потом Лендлорды займут свои места в зале для заседаний и начнут работу.

– Пару дней они будут раскачиваться, на третий день Совет Мейкеров представит им необходимые документы, а еще через два дня будет объявлено о начале переброски войск. Всего через двадцать дней мы узнаем, на кого следует опустить карающую плеть Мира. И война начнется незамедлительно, – рассудил сыщик.

– Вы так спокойно об этом говорите! – восхитился журналист.

Да, констатировал сыщик, он оправился.

– Начинайте читать, – сказал Кантор.

– Читать?

– Да, читать. Пока мы едем, вы прочтете мне вслух этот гениальный сценарий. Это сэкономит время и поможет вам отвлечься от мрачных предчувствий.

– Возможно, – вяло улыбнулся журналист.

Он расстегнул папку и открыл ее.

– Джим – Серебряная пуля, – начал читать он, – картина первая.

Сцена в каньоне. Шериф и Джерри Джексон – степной разбойник.

Несколько человек, одетых весьма разнообразно, но несколько неряшливо, едут верхами по дну пересохшего ручья.

Высокие скалы тут и там вздымаются над узким каньоном, образованным руслом.

Весь вид людей, едущих растянувшейся вереницей, говорит об их усталости от неправедных трудов.

Они покрыты пылью, а широкополые легкие шляпы, долженствующие беречь лица от солнечных лучей, украшены темными пятнами пота, проступившего на пыльных тульях.

На бедрах у каждого по два длинноствольных «драммера», принятых в этих краях в качестве оружия самообороны, а в седельных чехлах виднеются приклады ружей.

Лошади ступают тяжело, осторожно выбирая меж камней место для того, чтобы поставить копыта.

На одну из высоких скал выезжает всадник, которого люди, пробирающиеся каньоном, не видят до поры.

Всадник являет собой резкий контраст этим людям. Его костюм демонстрирует образец опрятности. Воротничок, обнимающий шею белым ободком, украшен узкой пестрой лентой, завязанной не без изящества.

Его шляпа в тон бежевому легкому сюртуку, прямо поверх которого застегнут ремень с палашом, патронташем и «драммером» системы «Фронтир»…

– Банально несколько, – заметил тут Кантор.

– Что? – встрепенулся сочинитель.

– Нет, нет, извините меня, – отмахнулся сыщик, – продолжайте.

И Лендер продолжил чтение:

Всё это уже выдавало бы во всаднике представителя закона, даже если бы на шее у него не красовался знак единорога на цепи.

Он достает из седельного чехла кавалерийский «драмм-ган» «Хант-Лоутон».

Прицеливается.

Стреляет.

С головы одного из едущих внизу слетает шляпа, сбитая пулей. Лошадь пугается и сбрасывает седока.

Все хватаются за оружие и начинают вертеть головами. Но, увидев всадника на скале, отказываются от намерений открывать огонь…

Дальше в таком же духе неведомый автор сценария подробнейше живописал сцену разговора между представителем власти и главарем шайки разбойников, которыми оказались люди в каньоне.

Используя минимальное количество титров, ибо люди в жестоких условиях фронтира крайне немногословны, автор передавал суть разговора.

Шериф напоминал о договоренности, согласно которой предводитель шайки Джерри Джексон не должен был устраивать пальбу в городе, сводить счеты и клеймить скот на общем выгоне. За что ему разрешалось в умеренных количествах угонять скот за пределы округа и совершать набеги на пассажирские поезда, но не допуская при этом смертоубийства.

Джерри настаивал, что выполняет условия и шериф напрасно продырявил его почти новую шляпу.

Шериф же интересовался насчет ограбления почтового экспресса, что не только шло вразрез с договором, но и сопровождалось двумя убийствами.

Джерри заверял в ответ, что это не его работа, а вовсе даже его конкурента, предводителя другой банды по прозвищу Гарри-Панихида, которому только дай кого укокошить…

В конце разговора шериф будто невзначай сообщал Джерри, что некий Джим, по прозвищу Серебряная Пуля, бежал из окружной тюрьмы в Форте-Рэд и вроде бы был замечен на границе округа.

После этого изменившийся лицом Джерри оставался на крупном плане, в состоянии крайнего потрясения, до затемнения.

Сценарий поразил воображение сочинителя. Иная, незнакомая реальность предстала перед ним зримо и объемно.

Эффект сопричастия событиям был восхитителен и перекликался с тем, о чем думал Лендер, относительно новшеств в своем ремесле. А ведь это был только сценарий мультифотографического фильма.

Как профессионал Лендер безошибочно распознал мастера за прочитанными строками. И мастера талантливого, без сомнения.