Человек Плюс

Глава 7. СМЕРТНЫЙ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В МОНСТРА

Дон Кайман был очень серьезным человеком и никогда не бросал начатого на полпути. За это мы и выбрали его ареологом программы. Увы, это же свойство распространялось и на религиозную сторону его жизни. Каймана тревожил религиозный вопрос, прятавшийся где-то на границах сознания.

Правда, это не мешало ему посвистывать перед зеркалом, старательно подбривая бородку а-ля Диззи Джиллспай, или укладывая волосы в аккуратное каре. Но все-таки тревожило. Кайман уставился в зеркало, пытаясь сообразить, в чем же все-таки дело. Как минимум, в футболке, тут же догадался он. Футболка была не к месту. Он поменял ее на четырехцветный полугольф двойной вязки. Ворот свитера чем-то смахивал на пасторский воротничок. Весьма кстати, с усмешкой подумал Кайман.

Зазвонил интерком.

— Донни? Ты уже готов? Или еще минуту?

— Еще минуту, — ответил он, оглядываясь по сторонам. Так, что еще? Спортивная куртка висит на стуле у дверей. Ботинки сияют. Ширинка застегнута. Становлюсь рассеянным, подумал он. Что-то его грызло, что-то тесно связанное с Роджером Торравэем. В эту минуту он очень жалел его.

В конце концов Кайман пожал плечами, перебросил куртку через плечо, прошел по коридору и постучал в двери женской половины.

— Доброе утро, святой отец, — улыбнулась новенькая, впустив его. — Присядьте. Сейчас я ее позову.

— Спасибо, Джесс.

Она заспешила по коридору. Кайман проводил ее оценивающим взглядом. Облегающий комбинезон только подчеркивал фигуру, и Кайман позволил себе насладиться легким, почти забытым чувством вины за грешные мысли. Невинный грех, вроде мяса по пятницам. Ему вспомнилось, как каждую пятницу вечером родители чуть ли не украдкой жевали мороженые устрицы во фритюре, хотя церковные правила на этот счет были уже отменены. Не то, чтобы они считали грехом есть мясо, просто уже так привыкли к рыбе по пятницам, что не могли перестроиться. Отношение Каймана к сексу было очень похожим. Снятие целибата не стерло генетической памяти духовенства, две тысячи лет притворявшегося, что не знает, зачем ему половые органы.

Сестра Клотильда весело впорхнула в комнату, поцеловала его в гладко выбритую щеку, и взяла под руку.

— Ты приятно пахнешь.

— Зайдем куда-нибудь, выпьем кофе? — спросил он, открывая наружную дверь.

— Не стоит, Донни. Лучше поскорее закончить с этим делом.

Припекало осеннее солнце, со стороны Техаса дул горячий ветер.

— Сложить крышу?

Она покачала головой.

— Растреплет волосы. И потом, слишком жарко, — она повернулась в кресле и посмотрела на него. — Что-то случилось?

Дон пожал плечами и включил двигатель, выводя машину на автоматическую трассу.

— Я… я сам не знаю. Будто забыл в чем-то исповедаться.

— Дело во мне? — понимающе кивнула Клотильда.

— О нет, Тилли. Что-то другое… сам не пойму, что.

Рассеянно взяв ее за руку, он выглянул в боковое окно. Когда они въехали на виадук, далеко на горизонте стал виден огромный белый куб института.

Он был вполне уверен, что его тревожит вовсе не привязанность к сестре Клотильде. Хотя кое-какие невинные грешки и вызывали в нем трепет наслаждения, он вовсе не собирался нарушать ни законов своей церкви, ни законов своего Бога. Я мог бы нанять хорошего адвоката и сразиться в суде, думал он, но нарушать закон… Даже свои ухаживания за сестрой Клотильдой Кайман считал достаточно рискованным занятием, а уж что из этого получится, будет зависеть от того, что разрешит ей орден… если он вообще решится и они подадут прошение о снятии обетов. Воинствующие раскольники, наподобие клерикальных коммун или возрожденных катаров, его не интересовали.

— Роджер Торравэй? — догадалась она.

— Не удивлюсь, — кивнул он. — Верно, мне не очень-то нравится это манипулирование его чувствами. Его восприятием мира.

Сестра Клотильда крепче сжала его ладонь. Как социальному психологу, ей разрешалось знать, что происходит в рамках программы. Кроме того, она знала Дона Каймана.

— Чувства лгут, Донни. Так гласит Святое Писание.

— Да, конечно. Но имеет ли Брэд право диктовать, как должны лгать чувства Роджера?

Клотильда прикурила, и больше не отрывала его от раздумий. Заговорила она, только когда они подъезжали к торговому центру.

— Следующий поворот, да?

— Правильно, — ответил он, взялся за руль и переключил машину на ручное управление. На стоянку он въезжал, все еще поглощенный Роджером. Прежде всего — проблема с его женой. Уже с этим было достаточно хлопот. А дальше возникала проблема куда важнее: как Роджеру разрешить важнейший из человеческих вопросов — что есть Добро, а что есть Зло? — если информация, на которую ему придется опираться, будет профильтрована медиатором Брэда?

Вывеска над витриной магазина гласила «Милые мелочи». Магазин был небольшой, во всяком случае, по меркам торгового центра с магазином готовой одежды площадью более четверти миллиона квадратных футов, и супермаркетом почти таких же размеров, но достаточно крупный, чтобы обходиться хозяевам в копеечку. Если считать аренду, коммунальные услуги, страховку, зарплату трех продавцов (двое с неполным днем), и щедрую директорскую ставку для Дори, магазин приносил в месяц около двух тысяч долларов убытка. Роджер покрывал убыток без возражений, хотя наши бухгалтерские системы несколько раз подсказывали ему, что выгоднее будет просто выдавать Дори две тысячи в месяц на карманные расходы.

Дори как раз выставляла на прилавок фарфор с табличкой «Распродажа — За полцены». Гостей она встретила достаточно вежливо.

— Привет, Дон. Здравствуйте, сестра Клотильда. Не хотите ли пару этих красных чашечек? Почти даром!

— Выглядят симпатично, — заметила Клотильда.

— Да, они симпатичные. Только для монастыря не берите. Комиссия по контролю за продуктами питания приказала изъять их из продажи. Будто бы в глазури содержится яд — при условии, что из такой чашки в течение двадцати лет будут пить по сорок чашек чая в день.

— Ой, какая жалость. Но… вы их все-таки продаете?

— Постановление вступает в силу только через тридцать дней, — лучезарно улыбнулась Дори. — Кажется, я не должна была бы рассказывать о таких вещах священнику и монашке, правда? Но честное слово, я продаю такие чашки уже много лет, и еще ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь от них умер.

— Может быть, выйдешь с нами на чашечку кофе? — спросил Кайман. — Конечно, пить будем из других чашек.

Дори поправила чашечку и вздохнула.

— Нет, мы можем поговорить и просто так. Пойдемте в мой кабинет. Я все равно знаю, из-за чего вы приехали, — добавила она через плечо.

— Вот как?

— Вы хотите, чтобы я навестила Роджера. Правильно?

Кайман устроился в широком кресле напротив ее стола.

— А почему бы и нет, Дори?

— Господи, Дон, а толку? Он в полной отключке. Он даже не поймет, приходила я или нет.

— Да, его постоянно пичкают седативами. Но иногда он приходит в себя.

— Он просил об этом?

— Он спрашивал о тебе. Что, по твоему, он должен умолять?

Дори пожала плечами, перебирая в пальцах фарфоровую шахматную фигурку.

— Дон, ты когда-нибудь пробовал не совать нос в чужие дела?

Кайман не стал обижаться.

— Это — не чужое дело. Сейчас Роджер у нас единственный и незаменимый. Ты понимаешь, что с ним происходит? Он двадцать восемь раз был на операционном столе. За тринадцать дней! У него уже нет глаз. Легких, сердца, ушей и носа. У него даже кожи не осталось, даже кожи, ее всю сняли по кусочку, заменили синтетикой. С него живьем содрали кожу — за такое людей объявляли святыми, а тут человек должен ждать, пока его собственная жена…

— Ко всем чертям, Дон! — взорвалась Дори. — Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Роджер просил меня не приходить, когда начнутся операции. Он думает, что я не выдержу… Он просто не хочет, чтобы я видела его в таком состоянии!

— На мой взгляд, Дори, — тихо ответил священник, — ты слеплена из другого теста. Так ты сможешь выдержать это?

Дори презрительно сморщилась. Симпатичное личико показалось вовсе не таким уж симпатичным.

— Дело не в том, выдержу я или нет, — ответила она. — Послушай, Дон. Ты знаешь, каково это — быть женой такого мужчины, как Роджер?

— Хм, на мой взгляд, неплохо, — удивленно ответил Кайман. — Роджер славный парень.

— Славный, еще бы. Уж я-то знаю об этом не хуже тебя, Дон Кайман. И по уши влюбленный в меня.

Пауза.

— Я что-то не совсем понимаю, — нарушила тишину сестра Клотильда. — Ты что, недовольна этим?

Дори покосилась на монашку, что-то взвешивая.

— Недовольна. Можно и так сказать, — тут она отложила в сторону шахматную фигурку и перегнулась через стол. — Мечта каждой девушки, правда? Найти настоящего героя, чтобы он был красивый, умный, знаменитый, да еще и почти богатый, и чтобы влюблен был в нее без памяти, так что никого, кроме нее, не замечает? Потому я и вышла за Роджера. И не верила в свое счастье.

Ее голос поднялся на полтона.

— По-моему, вы понятия не имеете, что это такое — жить с человеком, который от вас без ума. Что толку от мужика без ума? Когда я лежу рядом с ним в постели и стараюсь уснуть, я слышу, что он тоже не спит, и пока не усну, так перднуть боится, вот какой он у нас деликатный! Вы знаете, что когда мы вместе куда-нибудь едем, он посрать не сходит, пока сорок раз не проверит, что я сплю или вышла? Не успеет продрать глаза, уже бреется — не хочет, чтобы я его видела заросшим. Под мышками бреет, трижды в день дезодорантом прыскается. Он… он смотрит на меня, как на Деву Марию, Дон! У него сдвиг на этой почве! И это продолжается уже девять лет.

Она умоляюще посмотрела на священника и монашку. Тем уже было немного не по себе.

— И вот теперь являетесь вы, — продолжала Дори, — и говорите: «Пойди, посмотри, какого из него сделали урода!». Вы и все остальные тоже. Вчера принесло Кэтлин Даути. По уши загруженную виски. Она, видите ли, коротала вечерок с бутылкой, думала, думала и надумала явиться ко мне, поведать об откровении со дна стакана. Я, видите ли, заставляю Роджера страдать. Да, она права. Вы тоже правы. Я заставляю Роджера страдать. Вы ошибаетесь только, если думаете, что своим посещением я его осчастливлю… Ох, ну его все к черту.

Зазвонил телефон. Дори подняла трубку, нервно глянула на Каймана и сестру Клотильду. Выражение ее лица, до этого момента почти умоляющее, вдруг застыло, чем-то напоминая фарфоровые фигурки на кофейном столике.

— Прошу прощения, — сказала она, разворачивая вокруг микрофона тонкие пластиковые лепестки. Превратив телефон в шептофон, она повернулась в кресле к ним спиной, около минуты неслышно с кем-то разговаривала, потом положила трубку и снова обернулась.

— Мне, конечно, будет о чем подумать, Дори, — начал Кайман. — И все-таки…

— И все-таки ты хочешь указывать, как мне жить, — сверкнула фарфоровой улыбкой Дори. — Не получится. Вы оба сказали все, что хотели сказать. Спасибо, что зашли. А теперь — я буду очень вам благодарна, если вы уйдете. Больше нам говорить не о чем.

Внутри огромного белого куба института, распростертый на жидкостной кровати, лежал Роджер. Он лежал так уже тринадцать дней, большую часть времени либо просто без сознания, либо не в силах понять, в сознании он или нет. Иногда он видел сны. Мы знали, когда он видит сны, сначала по быстрым движениям глаз, потом, когда глаза удалили, по сокращениям мышечных окончаний. Кое-что из этих снов было явью, но он не понимал этого.

Мы ни на секунду не спускали с Роджера Торравэя глаз. Пожалуй, не было такого сокращения мышцы или нервного импульса, который не регистрировался бы на каком-нибудь мониторе, а мы преданно записывали эти данные и непрерывно наблюдали за его жизненными функциями.

Это было только начало. За тринадцать дней операций с Роджером было сделано почти то же, что проделали над Вилли Хартнеттом. Но этого было недостаточно.

После этого протезисты и хирурги принялись за такие вещи, которые никогда еще не проделывались над человеком. Вся его нервная система была перестроена, а основные цепи — подключены к огромному компьютеру этажом ниже. Это была машина универсального назначения Ай-Би-Эм 3070. Она занимала полкомнаты, и все равно была недостаточно мощной для наших целей. Этот компьютер был лишь временной подменой. В двух тысячах миль отсюда, на севере штата НьюЙорк, в лабораториях Ай-Би-Эм собирался специализированный компьютер, который должен был поместиться в ранце. Создание такого компьютера составляло, пожалуй, самую сложную часть всей программы; мы непрерывно проверяли и отлаживали все его схемы, даже во время монтажа. Его масса не должна была превышать восьмидесяти фунтов земного веса, наибольший габарит — девятнадцать дюймов. И он должен был работать от аккумуляторов, непрерывно подзаряжаемых солнечными батареями.

С солнечными батареями тоже вначале были немало проблем, но с этим мы справились, и довольно изящно. Минимальная площадь батарей должна была составлять около девяти квадратных метров, и площадь поверхности Роджера (даже после множества модификаций) была для этого слишком маленькой, даже если бы он смог впитывать тусклый свет марсианского солнца всей поверхностью своего тела. Мы разрешили эту проблему, создав пару больших, тонких, как паутинка, крыльев, похожих на крылышки эльфа.

— Он будет выглядеть, как Оберон,[2] - довольно усмехнулся Брэд, увидев чертежи.

— Или как нетопырь, — буркнула Кэтлин Даути.

Они и в самом деле напоминали крылья летучей мыши, тем более, что были угольно-черными. Правда, летать на них было бы невозможно даже в достаточно плотной атмосфере (если бы на Марсе была такая атмосфера): они были сделаны из тончайшей пленки с ничтожной конструкционной прочностью. Но от них не требовалось ни летать, ни переносить значительные нагрузки; единственное, для чего они предназначались, это автоматически раскрываться и принимать те слабые солнечные лучи, которые дойдут до Марса. Задним числом в конструкцию были внесены еще поправки, позволившие Роджеру в некоторой степени управлять крыльями, чтобы пользоваться ими для поддержания равновесия, как канатоходец пользуется шестом. Учитывая все вместе взятое, это был огромный шаг вперед по сравнению с «ушами», которые мы прилепили Хартнетту.

Солнечные крылья были спроектированы и изготовлены за восемь дней; к тому времени, когда лопатки Роджера подготовили к их установке, крылья были готовы к монтажу. Искусственную кожу запустили чуть ли не в массовое производство. Ее столько ушло еще на Хартнетта, на основную «обтяжку», и в резерв, на случай повреждений или конструкционных изменений в ходе проекта, что сейчас новые трансплантаты росли и принимали очертания тела Роджера с той же скоростью, с какой хирурги обдирали остатки кожи, в которой он появился на свет.

Время от времени Роджер приподнимался и осмысленно оглядывался по сторонам, словно понимал все, происходящее вокруг. Трудно сказать, так ли это было на самом деле. Гости — а гости его посещали беспрерывно — иногда обращались к нему, иногда говорили о нем, как о занятном лабораторном образце, наделенном личностью не больше, чем титровальная колба. Почти ежедневно заходил Верн Скэньон, все с большим отвращением глядя на возникающее существо.

— Он как из пекла родом, — заметил он однажды. — Налогоплательщики прыгали бы от радости.

— Полегче, генерал, — одернула его Кэтлин Даути, разместив свою могучую фигуру между директором и предметом его внимания. — Откуда вы знаете, что он вас не слышит?

Скэньон пожал плечами и ушел, готовить доклад для аппарата президента. Сразу же вслед за ним вошел Дон Кайман.

— Благословенна будь, о святая дева, — серьезно сказал он. — Ибо я благодарен тебе за заботу о Роджере, друге моем.

— Ааа, — раздраженно ответила она. — Никаких сантиментов. У бедняги должно остаться хоть немного веры в себя, она ему еще понадобится. Ты слышал, сколько параплегиков и постампутационных прошло через мои руки. А знаешь, сколько из них были совершенно безнадежными обрубками? Которые никогда уже не смогли бы ходить, да что ходить — хотя бы рукой или ногой пошевелить, даже судно себе не смогли бы подставить? Сила воли творит чудеса, Дон, но для этого нужно верить в себя.

Кайман нахмурился: состояние духа Роджера по-прежнему не выходило у него из головы.

— Ты что, не согласен? — резко спросила Кэтлин, неверно истолковав озабоченно сдвинутые брови.

— Что ты! Я имею в виду… Кэтлин, сама подумай — я что, похож на человека, оспаривающего превосходство духа над телом? Я тебе только благодарен. Ты славная женщина, Кэтлин.

— Черта с два я славная, — хмыкнула она из-за сигареты. — Мне за это платят. И насколько я понимаю, ты еще не заходил к себе в кабинет? Там тебя ждет вдохновляющая записочка от Его Звездного Всемогущества генерала, напоминающая, что дело, которое мы делаем — дело чрезвычайной важности… и с прозрачным намеком: если мы провалим старт, нас ждет концлагерь.

— Словно нам нужно об этом напоминать, — вздохнул отец Кайман, не сводя глаз с гротескной, неподвижной фигуры Роджера. — Скэньон тоже славный парень, только у него склонность считать все, что он делает, пупом вселенной. Хотя… может быть, на этот раз он и прав.

Это высказывание было ни в коей мере не преувеличенным. Для нас не было никаких сомнений: самый важный элемент во всех этих сложнейших взаимозависимостях разума и материи, которые прошлые поколения ученых называли Гея, находился именно здесь — возлежащий на жидкостном ложе, похожий на главного героя из японского фильма ужасов. Без Роджера Торравэя марсианская экспедиция не могла начаться вовремя. Миллиарды людей могли бы усомниться в важности этого. Мы — нет.

Роджер был центром всего. Внутри массивного здания института именно он был точкой приложения всех сил, равнодействующая которых превращала его в то, чем он должен был стать. В операционной за соседними дверями Фрилинг, Вейднер и Брэдли монтировали в него новые части. Ниже, в марсианской камере, той самой, в которой умер Вилли Хартнетт, проверялась безотказность работы этих новых частей в марсианских условиях. Иногда время безаварийной работы было опасно коротким, тогда их конструкция модифицировалась, насколько это было возможно, или добавлялись резервные схемы — или деталь просто шла в дело, с молитвой и скрещенными пальцами.

И весь остальной мир тоже складывался вокруг Роджера, как лепестки луковицы. Чуть дальше внутри здания гудел и урчал гигантский 3070, поглощавший все новые и новые программы, по мере того, как в Роджера блок за блоком встраивались цепи промежуточной обработки информации. За стенами института лежал город Тонка, жизнь которого зависела от успеха программы — она была здесь главным работодателем и основным смыслом жизни. Город был окружен штатом Оклахома и остальными пятидесятью четырьмя штатами, простирающимися на все четыре стороны, а эти штаты окружал усталый и сердитый мир, перебрасывавшийся из столицы в столицу не совсем дипломатическими нотами на высшем уровне, и цеплявшийся за существование мириадами отдельных существ.

Люди, связанные с программой, постепенно отгораживались от всего остального мира. Когда могли, они избегали телевизионных новостей, не читали в газетах ничего, кроме спортивной колонки. Они работали, что было сил, так что на чтение, в общем, просто не хватало времени. Но дело было не в этом. Они просто не хотели знать. Мир сходил с ума, и чужеродная начинка огромного белого куба института казалась им вполне рациональной и разумной действительностью, а столкновения в Нью-Йорке, тактические ядерные ракеты над Персидским заливом, или повсеместный голод в странах, некогда известных, как «развивающиеся» — бессмысленной галлюцинацией.

Это и в самом деле были галлюцинации. И бессмысленные, по крайней мере для будущего нашего рода.

Итак, Роджер жил и изменялся. Кайман проводил рядом с ним все больше времени, почти каждую минуту, когда не был занят в марсианской камере. Он с благодарностью смотрел на Кэтлин Даути, шастающую по палате, засыпая пеплом от сигарет все, кроме Роджера. И все равно, что-то его тревожило.

Ему пришлось смириться с тем, что Роджеру нужны промежуточные системы для обработки избыточной информации. Но он не мог найти ответа на главный вопрос: если Роджер не знает, что видит, как же он увидит Истину?