Человек-Хэллоуин

Глава 17 ВСПОРИ БРЮХО СУКЕ

Время превратилось в реку из крови и огня. Вэн Кроуфорд брел по ней, подняв руки над головой. Острые камешки впивались ему в ноги. Это была просто прозрачная чистая вода, и вот он брел по ней, погрузившись по пояс.

Он огляделся по сторонам. На какой-то миг задумался: вроде бы он был в лесу рядом со Стоунхейвеном ночью, но сейчас стоял летний день и жаркое солнце палило нещадно. Вэн наклонился и схватил что-то сверкавшее и переливавшееся в чистой воде. Обман зрения.

Диана стояла на дальнем берегу: светлые волосы падают на плечи, бледная кожа, округлые груди. Она смотрелась здесь вполне естественно, словно и должна была стоять вот так, на берегу реки, обнаженная, дожидаясь его.

— Поймай ее! — велела Диана, когда он поднял на нее взгляд. — Она нам нужна!

Он долго смотрел на нее, не желая, чтобы этот сон закончился.

(Вэн понимал., что это сон, у него было ощущение, что все происходит во сне, кроме того, он понимал, что река из крови и огня не может вдруг превратиться в чистую летнюю речку, полную серебристых рыбок.)

Затем он снова потянулся к бурлящей, искрящейся воде и схватил ее, извивающуюся, поднял к солнцу.

Нож.

Это не нож — это серебристая рыбка, извивающаяся у него в руке.

Ее маленький ротик раскрывался и закрывался на воздухе, выпуклые глаза таращились на мир. На ощупь она была скользкая и изящная, он почувствовал, как ряд колючек спинного плавника впился ему в ладонь.

(«Я в это не верю».)

«Поверь в это, — сказала Диана, хотя ее не было рядом с ним. — Все, что требуется, это твоя уверенность, твоя вера. Отпусти себя, позволь ему выйти, пусть оно ведет тебя».

(«Ведет меня? Куда?»)

«На другую сторону».

(«На небеса?»)

«Пойди и узнаешь».

К Диане, сидящей на дальнем берегу и глядящей в воду. Казалось, цветы распускаются в ее шелковистых волосах. Солнечный свет окружал ее нимбом.

— Иди на эту сторону, Вэн, иди же! — крикнула она радостно.

Он поглядел на бурлящую воду и увидел под ней другое лицо.

Лицо, которое могло бы принадлежать юной латиноамериканке лет шестнадцати. Темные волосы струились по ее спине, поток искажал черты. Вода покраснела, когда он прошел мимо девушки, ее левый глаз сделался красным и губы стали красными, как розы, как кровь. Все стало красным.

— Лурдес? — спросил он, удерживая над головой извивающуюся серебряную рыбку. — Лурдес? Это ты? С тобой все в порядке?

Она раскрыла рот в крике, и несколько маленьких плоских червяков, извиваясь, выскочили у нее изо рта и скрылись в кровавой воде.

Он поглядел на Диану, с которой происходило что-то странное. Кожа на всем ее теле пульсировала жаром. Казалось, сквозь ее руки и плечи просвечивают изумруды, а жаркое солнце с каждой секундой становилось все горячее. Неосязаемый ветер развевал ее волосы, и уже казалось, что саму Диану вот-вот сдует и унесет, хотя над водой, где стоял Вэн, воздух оставался неподвижным.

Лурдес поднялась из реки, словно русалка, словно видение, обвила мокрыми руками его плечи, закрыла глаза и прижалась губами к его рту. Он разжал зубы, уступая ее настойчивому языку, и ощутил теплую воду, а их языки дразнили друг друга. Ее плоть была свежей и упругой, груди прижимались к нему, заставляя восставать его мужское естество.

«Мужское естество».

Потому что вот кто он теперь, он мужчина, и его естество восстает, и эта Лурдес, сука, расстилается перед ним, эта потаскушка заставляет его делать это с ней…

Даже поднимая нож, он понимает, что находится в каком-то нереальном мире, странном, лишенном покоя сновидении.

«Вечер, октябрь, лес, Диана, охота, Лурдес, сука…»

Все обрушивается на него.

Летний день разрывается, словно бумажный экран, — и снова вокруг темный лес, холодный вечер, нож, зажатый в его руке. Лунный свет и кровь струятся наперегонки по ее благоухающей коже, по коже Лурдес, девчонки, у которой в волосах и на шее растут алые цветы.

— Вверх, — выдыхает Вэн, — и вниз!

Лезвие входит… О, какой мокрый звук.

«Неужели только я один слышу его? Этот сосущий звук, с каким нож входит в грудь и снова выходит, вверх-вниз и снова…»

Ночь, луна, он больше не чувствует себя Вэном Кроуфордом, вечным неудачником, по коже проходит холодок, кто-то иной глядит его глазами… Он не просто какой-то там сын рыбака и медсестры с толстыми икрами. Какое у нее лицо в лунном сиянии! Какое лицо! Глаза, такие темные и прекрасные.

«Я понимаю, почему мой братишка спал с тобой, теперь я понимаю, хотя раньше не понимал. Ты это что-то, ты шедевр, ты кусок плоти, и у тебя просто прелестные губы, которые кривятся и обнажают белоснежные зубки каждый раз, когда ты кричишь, но я все-таки выжму весь этот крик из твоих легких, Лурдес, Лурдес-Мария Кастильо, сука Ты на самом деле русская, да? Лурдес Кастильосукина. Хо! Ха-ха-ха! О, послушай, как поет этот ножичек, — дивная музыка: хлюп, плюх, шлеп…

Она дерется как девчонка — хи-хи-хи, — машет руками, потому что не понимает, что он делает, даже не догадывается, почему он это делает.

Но нож знает.

Нож всегда знает.

Главное правило: у ножа есть своя голова на плечах, на самом деле это у него все бразды правления. Полисмен, я вовсе не собирался колоть ее четырнадцать раз подряд, просто она стояла на пути моего ножа Она натыкалась на него снова и снова. Я пытался отойти, но она так и лезла на меня всем телом.

Вверх, и вниз, и сбоку — нож режет, колет, рубит, и из-под него выступает какая-то кашица.

Она не может больше кричать, Лурдес-Мария Кастильосукина не может кричать. Бьюсь об заклад, сейчас твои глаза покраснели от крови и ты не чувствуешь ничего, ведь ты уже получила столько ударов, а сейчас это просто летний день в парке, где ничто не может коснуться твоей прекрасной кожи…»

Он оглядывается назад, в темноту, прижимая к себе мокрое тело девушки, недоумевая, отчего Диана к ним не присоединяется.

У себя за спиной он видит то, от чего у него седеют волосы, и он знает, что они седеют, чувствует это, он чувствует, что весь покрыт кровью девушки, что кожа его сморщилась, а волосы поседели и поредели в один миг в свете октябрьской луны.

«Святая Матерь Божья! Какого черта я творю? Зачем я все это делаю? Зачем моя рука это делает, вонзает в нее нож, делает ей больно, заставляет течь ее кровь?»

И другой голос, который, словно червяк в гнилое яблоко, заполз в его мозг, ответил ему:

«Это ты так ее любишь.

Она ведь такая хорошенькая! Она так соблазнительна, когда содрогается от твоего прикосновения, когда ты тыкаешь в нее этой штукой, сунул-вынул, сунул-вынул! Все ее тело — влагалище! Одно сплошное влагалище!»

Снова молнией вспыхнул летний день, обжигающий солнечный день на реке, когда естество Вэна поднялось ей навстречу, глубоко погрузилось в ее реку, чтобы постичь ту тайну, которую хранила в себе Лурдес, глубоко внутри, едва ли не в самой сердцевине ее утробы. Речная вода плеснула ему в лицо, охлаждая, он покрылся гусиной кожей. Вэн поглядел на солнце, входя в нее, и ему показалось, что он видит в небе птиц, таких огромных, что они просто не могут быть тем, чем кажутся. Их крылья такие широкие и бесконечные…

Потом ткань порвалась, девственная плева сна, а за ней — лес, кровь, нож, девушка…

Вэн чувствовал, как увеличился его член, чудовищный, такой огромный и толстый, но рос не только он — вся его кожа растягивалась во все стороны, плоть вбирала в себя Лурдес, пока он прижимался к ее телу.

Лурдес была прекрасна в алом свете, ее глаза горели желанием, руки сжимали его спину и ягодицы, когда она затягивала его в себя… в свой алый свет… его плоть сливалась с ее плотью, омываясь багровой влагой…

Нож больше не был ножом в руке, это был инструмент безграничной любви, и он вонзил его в Лурдес, и она приняла его, как цветок в свои волосы. Он надарил ей алых маков для всей головы, а потом маки разрослись у нее на шее и на плечах. Ее груди превратились в сад, живот стал поляной буйно цветущих маков.

— Я люблю тебя, — шептал он, пробуя на вкус опиум, который источали прорастающие цветы — их лепестки изгибались, заворачивались и рассыпались. Он упивался ее сладким дурманом, и новые цветы поспешно распускались по всему ее телу.

Ее дыхание сделалось еле слышным, она несколько раз коротко застонала, пока он держал ее, прижимаясь лицом к шее.

«Неудивительно, что Стоуни так сильно любит тебя, ты ведь такая прекрасная, такая желанная», — подумал он, касаясь щекой её плеч, пробуя на вкус алый опиум.

Глава 18 НОЧЬЮ

Ночью редкие деревенские фонари вдоль вытянутой береговой линии, которая и есть Стоунхейвен, гаснут еще до десяти, и только вспышки маяка на мысе Лэндс-Энд пробегают по слабо плещущимся волнам бухты. Октябрьский туман висит облачками пыли в старой комнате над освещенными луной водами, и постепенно в нем меркнет даже янтарное сияние луны. На другой стороне залива, на одном из трех островов-близнецов, островов Авалона, стоит двухэтажный дощатый дом, совершенно непритязательный, нарочито выстроенный под какой-нибудь потрепанный бурями дом с мыса Код. Этот дом освещен множеством фонарей, выстреливающих длинными лучами в подползающую ночь. К полуночи температура на острове опускается до сорока двух градусов по Фаренгейту. Морские чайки сидят на крышах, на мощеной подъездной дороге, усыпанной обломками раковин и панцирями крабов, которые эти стремительные птицы роняют с высоты.

Алан Фэйрклоф с напряженным лицом вышагивал между фонарями в своем дворе. Стрелял из небольшого пистолета по птицам. Выстрелы разносились эхом, и чайки, исчезали в темноте за залитым белым светом пространством. Три дома, соединенные переходами в один, принадлежали ему с тех пор, как много лет назад он купил остров со всеми постройками у вдовы Спенсера Льюиса. Прежний хозяин был любопытным типом, коллекционировал редкие религиозные артефакты — увлечение, не чуждое и самому Фэйрклофу. Он держал коптские кресты и иконы в самом маленьком из трех домов, а сам жил совершенно один в большом доме. Жизненной целью Фэйрклофа всегда было полное уединение, хотя на самом деле раньше он этого не ощущал, а осознал только здесь, среди этих скромных строений, сравнимых с домами и фермами его юности. Важно было не само одиночество, а ощущение, будто он участвует в чем-то великом, в чем-то неимоверно грандиозном, к чему не удавалось прикоснуться большинству людей…

Это тепло, этот жар, который он не смог бы описать. Радость, которая, как он чувствовал, подсвечивает изнутри его плоть, открывает каналы в его разуме…

Он теперь был больше, чем просто человек.

Он творец истории.

Он тот, кто призывает будущее.

Повитуха нового рода человеческого, порог на зеркальной поверхности эволюции.

Ему нравилась эта жизнь на острове, изредка прерываемая прибытием добровольных жертв его удовольствий: юнца, которого купили, чтобы бить его по животу и лицу, пары молодых женщин, которых можно было связать и заставить совершать неописуемое. За долгие годы Алану Фэйрклофу все это наскучило. Огонь, горящий в его крови, часто жаждал более темных и глубинных ощущений боли и эротизма. Он перешел от ударов и приставаний к более абстрактным развлечениям: к подчинению духа и воли. Он добивался оцепенения, бывшего сильнее боли. Он содрогался иногда, задумываясь над тем, что делал с ними, как он обезображивал их, как один из них как-то…

Как-то…

…Заставил его сделать с ним нечто ужасное. Нечто столь жуткое, что клан Фэйрклоф предпочитал даже не представлять себе, не вызывать тот образ, который горел у него в мозгу.

Мальчишка сбежал из дома и четыре года жил на улицах Нью-Йорка, его существование было мрачным и убогим. Пит Аткинс, дворецкий Краунов, наткнулся на него в ходе кропотливых поисков, которые предпринимал по просьбе Фэйрклофа. Аткинс позвонил Фэйрклофу в то утро:

— Я заполучил одного, сэр. Молодой. Нищий. С характером. Прислать его вам?

Будто бы речь шла о заказе бакалейных товаров.

Но божественная порочность Алана Фэйрклофа уже разрослась и зудела, словно сочащаяся рана, с которой постоянно сдирают коросту.

— Да, — ответил он дворецкому. — Этим же вечером, если возможно.

И вот по прошествии нескольких часов лодочник Краунов приехал на остров с долговязым тощим, юношей лет восемнадцати, с длинными волосами и угрюмым выражением лица.

— Ты выглядишь в точности как я в твои годы, — сказал ему Фэйрклоф. — Просто копия. Ты совершенно одинок. Ты чувствуешь, что тебе нечего ждать от жизни. Ты не знаешь, где свернуть.

Парень посмотрел на него, глаза его блеснули холодными алмазами.

— Плевать. Где мои деньги?

После того как оплата была произведена, Алан привел его в Темную Комнату.

— Какого лешего ты называешь это Темной Комнатой?

Тень улыбки пробежала по лицу Алана Фэйрклофа.

— Это место, где я совершенствуюсь.

Иногда ему удавалось стереть память о том, что произошло в Темной Комнате за то время, пока он владел ею, но в иные времена образы вспыхивали в мозгу, словно огни стробоскопа.

В Темной Комнате появлялся другой Алан Фэйрклоф.

Не человек Бога, но человек дьявола.

То, что выходило из него, было истинным Аланом Фэйрклофом — тем, кто жил в его теле.

Тем, кто чувствовал себя на седьмом небе, когда проводил лезвием бритвы по спине молодого человека.

Тем, кто дожидался, когда они начнут молить о смерти, когда будут глядеть на него сквозь ручьи крови, сбегающие по лицам, и умолять, чтобы он вонзил острое лезвие им в сердце.

Тем, кто никогда не выполнял этой их просьбы.

Пока не появился этот мальчишка-беглец, который совсем недавно стал мужчиной и который шесть часов пролежал на грязном полу Темной Комнаты Алана Фэйрклофа.

Фэйрклоф прижался лицом к горлу молодого человека, чувствуй, как из него утекают остатки жизни.

— Все хорошо, все хорошо, — проворковал он, — просто поспи, усни…

Поднявшись, он пошел в ванную, чтобы смыть под душем кровь. Он все еще был охвачен жаром, эротическими мечтами о плоти, разорванной щипцами, и огне, вырывающемся из ран. И тогда в зеркале он увидел его.

Он увидел существо из своих снов, создание из алого пламени, голова которого пылала огнем.

Аз есмь.

Аз есмь дьявол.

Не тот, кто искренне верует во Всемогущего Создателя.

Я Архивраг этого Создателя.

Я Бездна.

Я Предатель.

Этот ритуал полностью обновил его. Все дело в ритуале — жрецы всегда это знали, как знали все глубоко религиозные люди. Даже святые сестры из Мопассана оберегали его с помощью ритуалов, удерживали его ритуалами, пока от него больше ничего не остаюсь. Но зато остался сам ритуал. Ритуал поможет все пережить. Именно ритуал давал силы роду человеческому.

— Аллилуйя! — закричал он, словно варенье размазывая пальцами кровь по лицу, пока черты его не стерлись. — Хвала Господу, от которого исходит все благое! Восхвалите Его, все твари земные! Восхвали Его, все небесное воинство! Восхвалите Отца, и Сына, и Святого Духа!

Его вопли отдавались эхом и разносились в ночи, пока молодой человек испускал последний вздох, и Алан Фэйрклоф был уверен, что юноша попадет на настоящие Небеса А потом старинные слова пришли к нему, слова магии и истины, как было всегда, когда начинался кровавый обряд:

— Pari nue sathath yog alaai telceli tekeli lialu-ana…

На следующее утро к нему пришла Диана. Он рыдал, а она обнимала его и шептала: «Скоро уже все случится, любовь моя. Не бойся. Не бойся. Мы откроем эту дверь вместе».

Фонари во дворе между объединенными домами светили ярко, как днем, — именно так ему нравилось. Ночь теперь вызывала у него беспокойство. Ночь больше не несла с собой согревающих душу снов, а лишь смутный страх, что в темноте есть некто другой… другой Алан Фэйрклоф, и этот Алан Фэйрклоф не хотел бы с ним встретиться. Низкие крыши купались в мертвом белом свете, который не мог приглушить даже туман.

Фэйрклоф держал в руке «Мистерии Анубиса» в переводе с коптского языка и в очередной раз зачитывал самому себе отрывки, с нетерпением ожидая того, что должно было случиться.

«Сходит с небес огонь раз в поколение. Он известен под многими именами, а до того, как он получил свои имена, его узнавали по свечению. Когда первый человек ступил на Землю, этот огонь вырвался наружу из разума Ра и пронесся горящей стрелой сквозь тело Земли. Он высушил Нил и зачернил красоту Исиды. В сердце его пламени таился секрет божественной силы, и мужчина, и женщина — оба были поражены его прикосновением, словно ударом молнии. Огонь возвращается ко времени сбора урожая, когда земля обнажается…»

Фэйрклоф сравнил этот отрывок с отрывком об Иуде-Предателе из Евангелия гностиков.

«И когда сели мы рядом, мой возлюбленный учитель повернулся ко мне и поцеловал меня в щеку. Я сказал ему: «Почему, Господи, ты коснулся меня таким образом?»

И ответил Иешуа бен-Иосиф: «Иуда, ты мне ближе, чем брат мой. Мы родились с тобой в один и тот же миг, мы сотворены из одного и того же огня. Яхве дал нам этот огонь, прикоснувшись своим пальцем, и он пронзает пылающим мечом сердце нам обоим, тебе и мне».

И сказал я ему: «Господи, Господи, если мы братья с тобою, отчего взираешь ты на меня с таким ужасом?»

«В тебе слишком много Божественного Огня, — отвечал Иешуа. — В чудесах и исцелениях то, что было во мне, разбудило что-то в тебе. Ты был слишком близок ко мне. Ты предашь меня».

«А какова природа Божественного Огня?» — спросил я его.

«Он то, что зачерняет солнце. Когда Адам гулял по садам Эдема, этот огонь обратился в пламенеющий меч архангела, отделивший человека от рая. Ангел Смерти обладает его свечением, говорят, что человек, умирая, видит этот огонь один раз, и больше уже никогда. Но теперь он пылает в нас с тобой. В тебе и во мне. Его природа такова, что он пожирает сам себя».

Я задумался при этих словах и, когда завершилась трапеза, произнес трижды: «Нет никого удивительнее тебя, Господи, в твоем величии!»

Иешуа повернулся ко мне и кивнул.

«Теперь это и в твоей природе. Делай то, что должен»».

Алан закрыл обе книги. Всю свою жизнь он искал это, всю жизнь тянулся к этому месту, к этому городу, к этим людям.

Наконец он раскрыл манускрипт, который приобрел за немыслимую цену на одном частном аукционе три года назад: «Собственность дьявола, или Мирская история Архиврага и всех его деяний», Калиостро, переиздание Алистера Кроули, 1923 год.

«…в Париже я впервые услышал о монахинях из Мопассана. Эти святые сестры жили в катакомбах под городом со времен Дофина, но церковь отреклась от них, поскольку в их среде процветали многочисленные извращения. Несколько сестер были связаны вместе и сожжены в Огненной палате, но большинству удалось спастись. Приверженные Святому Слову Господа и Иисусу, они нашли приют у добрых людей в сельской местности, в Бретани, и им удалось возродить свой маленький орден в нескольких пещерах, где некогда жили первые обитатели Галлии.

Их орден прожил в пещерах уже не меньше ста лет, когда я отправился в этот мрачный, убогий край в обществе трех весьма приятных компаньонов. Один из них был Лу Тару, дикий юноша с Пиренеев, о котором теперь все знают, что он воспитывался при дворе. В семнадцать он был здоровенным рослым юнцом, о нем поговаривали, будто он знает язык птиц и зверей. И еще ходили слухи, будто бы его породил сам дьявол, из-за его волчьих повадок и буйной гривы. Два других мои спутника были вечно юная вдова из одной отсталой и дикой страны, графиня Елизавета Батори, со своей прелестной юной служанкой Минору. Вокруг имени графини роились грязные сплетни, одна из них, к моему гролгадному изумлению, утверждала, будто ей уже три сотни лет, но благодаря черной магии она выглядит молоденькой женщиной, которой едва исполнилось двадцать. Мы хохотали над этими россказнями, а сама Елизавета любила повторять, что, будь ей на самом деле триста лет, она не жила бы уже на деньги мужа, ибо давно растратила бы их, если учесть ее любовь к азартным играм и разнообразным развлечениям. Она была весьма дружелюбна, а ее служанка обладала не только прелестной внешностью, но и восхитительно вспыльчивым нравом, хотя с необычайным терпением сносила постоянные ласки и щипки своей хозяйки. Юный дикарь и Минору обменивались томными взглядами, свойственными их возрасту, но графиня весьма мудро пресекала эти шашни.

У нас ушло шесть дней, чтобы добраться до Мопассана, и местные жители в таверне встретили нас, всех четверых, не без некоторой враждебности — из-за красоты и мрачной репутации графини, из-за детской прелести Минору, по причине моего собственного облика чернокнижника, ну и, разумеется, дурной славы Лу Тару. Эти деревенщины считали всех, кто явился из Парижа, родичами самого дьявола. По их мнению, мы несли с собой несчастье, и если и был здесь кто-то, готовый дать нам пристанище, то это сами святые сестры.

И вот уже у сестер, в их пещере, я впервые узнал, что Добро и Зло суть два родственных воплощения одного Источника Всего Сущего. Сестры принадлежали к ордену куда более старому, чем Римская церковь. Они веровали и в Змея из Эдемского сада, и в то, что Христос на кресте был пресуществлением искушения в искупление. Змей на Древе познания Добра и Зла был их символом. «Змея есть плод Древа. Христос есть плод Древа», — так звучал их символ веры. Это еретическое верование отлучило сестер от истинной Церкви, но их связь с Римом никогда полностью не прерывалась. Вроде бы сам понтифик (если верить местным легендам) бывал в ближайшей гавани и беседовал с матерью-настоятельницей обители святых сестер. Он не дал им своего благословения, однако прекратил затянувшее следствие по делу об их ереси. Местные священники тоже не тревожили святых сестер, составлявших особенную секту. И я сам, и мои спутники сгорали от нетерпения, желая познакомиться с ними. Я, разумеется, был здесь ради того, о чем слышал, хотя до меня доходили всего лишь отголоски сплетен, какие-то намеки, обрывки фраз, услышанные в парижских салонах.

«Говорят, у этих святых сестер из Мопассана имеется некий реликт, в котором больше мощи, чем в целом Риме, — шептал мне на ухо шарлатан с сомнительной репутацией. — Они скорее ведьмы, чем монахини, а их монастырь простирается под землей до самого престола Сатаны».

Эти слова звучали у меня в голове, пока нас вели через знаменитые пещеры.

Сначала мы стояли, благоговея, перед огромным древним полотном, изображающим похожих на обезьян людей, которые посреди мрачной равнины охотились на громадных лошадей и других животных. Потом были картинки прямо на скале, изображающие тварей с человеческими руками и ногами, но с рогами Сатаны или хвостом и крупом оленя и грудью быка Святые сестры сказали, что сначала эти картинки пугали их, но ведь все они были невесты Христовы, а значит, как они считали, и невесты Истины.

И наконец, они показали нам то, что держали глубоко в недрах своих пещер.

Проблеск вечности. Едва увидев горящий в нем огонь, я уверился в том, что передо мной порождение дьявола, что его величественное огромное лицо, страшные челюсти, чудовищные глаза должны быть не чем иным, как адскими инструментами, способными ввести во искушение даже святых сестер и тем обречь их на гибель.

Одна из сестер сказала мне, что когда-то их было двое, что у этого существа был товарищ, но он вспыхнул, словно взмахом огненного меча пронзая землю, и вернулся к себе домой.

— Если был товарищ, — осмелился предположить я, — тогда, возможно, есть и потомок.

Она привела меня к самому дальнему провалу, и там я увидел свидетельство союза между человеком и этим кошмарным созданием. Я не стану даже пытаться описать то, что узрел, поскольку уверен, что сойду с ума, если попытаюсь сделать это, ибо безумие — имя ему, безумие — его облик.

Мы провели у ног плененного существа семь ночей, а потом уехали. Когда мы готовились к отъезду, графиня Батори отвела меня в сторону и прошептала слова, которые я никогда не забуду.

«Эти святые женщины, — сказала она, — будут гореть в аду до скончания света за то, что они здесь натворили. Они хуже самых страшных чудовищ. — Потом она улыбнулась мне странной улыбкой. — Возможно, однажды мы с вами встретимся с ними снова».

Вынужден признать, что ее слова более чем справедливы по отношению к скромному слуге искусства Духа и Тьмы…»

Услышав телефонный звонок, Алан захлопнул книгу, сунул ноги в мокасины и поднялся из-за столика на веранде. Он прошел через лестничную площадку, поднялся по нескольким ступенькам в главный дом, открыл дверь и включил свет.

Прямо напротив нею возвышался огромный камень с заключенной в нем окаменелостью.

Кости, раздавленные каким-то непомерным весом, крылья, раскинутые за вывернутыми плечами.

Он подошел к большому дубовому столу, стоящему перед камнем, поднял трубку, нажал переключатель громкой связи и положил трубку обратно на рычаг.

— Да?

Задыхающийся женский голос произнес.

— О да… да… получается… оно выходит… открывается… я это чувствую…

Чайка с криком, поднялась над островами-близнецами, пронеслась над водой, присоединилась к небольшой стае других чаек, взлетающих и устремляющихся вниз, скользящих над бурным морем и снова взмывающих, теперь уже над сушей, над башней маяка, над крытыми гонтом крышами Стоунхейвена.

Тамара Карри схватила рогатку и прицелилась в одну из птиц.

— Ах вы, летучие крысы, прочь от моего мусора! — закричала она, когда маленький камешек, пущенный в птицу, не достиг цели.

Тамара выбежала на берег за домом и принялась собирать скомканную бумагу, которую разбросали эти летучие крысы.

— Чтоб мой ангел-хранитель разорвал проклятых чаек на куски! — бормотала она.

Когда птицы взлетели на фоне задернутой туманной дымкой луны, кто-то заплакал. Мальчик, судя по всему. Маленький мальчик, заблудившийся в лесу, плакал, обращаясь к Небесам. В этом стенании нельзя было разобрать ни слова, но люди услышали его. Те, кто жил у кромки леса, услышали жалобный плач.

Нора Шанс, заваривавшая на ночь чай, ощутила боль в затылке, словно кто-то всадил туда ледяную иглу.

Она достала с полки над печкой пузырек с аспирином и попыталась заглушить воспоминания, гудящие в мозгу.

Стоуни дважды пытался дозвониться до Лурдес, но оба раза попадал на ее братьев и вешал трубку. Потом он час сверлил взглядом проклятый аппарат, мечтая, чтобы она сама позвонила. Но тот молчал. Время от времени он заходил в маленькую гостиную и выглядывал на улицу, то ли высматривая Лурдес, то ли ожидая мать, которая должна была скоро прийти из больницы, то ли надеясь увидеть отца, возвращающегося из похода по барам. Он сделал, себе два бутерброда с колбасой и выпил банку отцовского пива из холодильника. Это придало ему храбрости. Или, может быть, добавило глупости — он не смог определить.

Нужно преодолеть все это.

Ничто не станет лучше, не исчезнет, если ничего не предпринимать.

Стоуни зашел в свою комнатку, заглянул в шкаф. Что берут с собой, когда собираются бежать со своей девушкой, чтобы никогда не возвращаться назад? Все его куртки показались ему неподходящими. Он оглядел джинсы, которые были на нем. Грязные, потертые в нескольких местах. Вытащил пару штанов защитного цвета и фланелевую рубашку. Ладно, чистая одежда — неплохое начало. На верхней полке лежала стопка книжек с комиксами «Король Бури». Он снял их с полки и с шумом сгрузил на кровать. Аккуратно разложил и наугад раскрыл одну книжку. Король Бури сражался с заклятым врагом, также известным под именем Изгнанник. Стоуни усмехнулся. Он не видел этих картинок с самого детства. Он вспомнил, как в восемь лет представлял себя самого сражающимся с Изгнанником на заднем дворе. У Изгнанника было девятьсот глаз и семь рук, а каждый палец заканчивался загнутым когтем… На одной картинке Король Бури был изображен лежащим на земле, а Изгнанник — рассекающим воздух своими когтями.

Стоуни отбросил книжку и раскрыл другую.

То, что он увидел, едва не заставило его разрыдаться.

Между страницами лежала бумажка, исписанная детским почерком:

Прошлое промелькнуло перед ним.

В памяти вспыхнуло давно забытое…

Ему было семь, отец с матерью устроили очередной большой скандал. Они с Вэном прятались в ванной, Вэн зажимал брату рот, чтобы тот не кричал. Вэн делал так все время, сколько Стоуни себя помнил. Они прятались в ванной, потому что это была единственная комната в доме, которая запиралась на замок. Они скрывались там, и Вэн зажимал ему рот. На этот раз Стоуни не вытерпел. Он хотел прекратить ссору родителей и потому оттолкнул руку Вэна. Врат выпустил его.

Стоуни отпер дверь, выскочил из банной и побежал искать мать, а ворвавшись в спальню, не сразу понял, что отец делает с матерью.

Он прижимал ее к полу и бил кулаком по животу.

Стоуни замер на миг, словно не понимая, что происходит, а потом начал кричать. Он кинулся к ним и схватил отца за руку.

— Нет! Папа, нет!

Отец взглянул на него, потом посмотрел на мать.

В конце концов отец поднялся, выкрикнул несколько неприличных слов и ушел. Минуту спустя хлопнула входная дверь.

Стоуни посмотрел на мать.

— Ты в порядке, мама?

Но она была какая-то не такая. Она не плакала, не была похожа на ту маму, которую он знал.

Что-то вселилось в нее.

Стоуни понял, что это Изгнанник.

Какое-то зло вошло в нее.

Она сказала:

— Ты, ублюдок чертов, ты испортил нам всю жизнь! Всю!

Стоуни Кроуфорд, пятнадцатилетий, вынул записку из книжки комиксов.

Закрыл глаза.

— Хочешь знать, что бывает с маленькими мальчиками, которые портят людям жизнь?

Мать кричала и плакала, и Стоуни тоже плакал, отбиваясь руками и ногами…

А она притащила его в кухню и швырнула на пол, все еще не выпуская, сжимая его руку словно тисками.

— Хочешь тать, что бывает с плохими мальчиками, которые всем мешают?

Слова бомбами взрывались у него в голове, он ничего не видел из-за слез…

— Хочешь… — начала она снова, и он увидел, как взметнулось синее газовое пламя на плите, когда она повернула кран…

Мать подняла его, пригнула его голову к конфорке так близко, что жар охватил Стоуни со всех сторон.

Он видел, как бело-синие языки пламени превращаются в желтые и оранжевые…

«Лунный огонь, — думал он. — Короля Бури может убить только огонь с луны. Только он отбирает у него силу. Только он один может обратить его в прах, стереть с лица Земли…»

Он оцепенел и был совершенно спокоен и тих, несмотря на то что Изгнанник в образе матери собирался уничтожить его.

Жар, пекущий щеку, сделался сильнее.

Но тут мать коротко вскрикнула.

Она оттащила его назад, принялась обнимать, ее слезы, падали ему на лицо, на плечи, она дышала ему в лицо, обдавая запахом джина, и едва ли не душила поцелуями.

— Я низа что не сделала бы тебе больно, ни за что, мой бедный ребенок, моя несчастная крошка. Ну как я могу тебя обидеть? Я отправлюсь в ад, если причиню тебе боль, я никогда не…

Стоуни положил старую записку обратно в книгу. Закрыл.

«Пора уходить, — подумал он. — Пора оставить все это в прошлом. Я никогда не буду таким, как они».

В комнате родителей он опустился на пол. Под кроватью со стороны матери было полно конфетных оберток и журналов. Стоуни отодвинул часть их в сторону, пошарил вокруг, пока не нащупал небольшую коробку.

Вытащил ее и открыл.

Деньги по-прежнему лежали на месте.

Он видел содержимое коробки всего раз или два и был тогда слишком мал, чтобы понять, какова сумма, и теперь он поразился, увидев, что тут сплошные сотни. Зачем она держит здесь такие деньги? Почему никогда не пользовалась ими? Или она все время возвращает в коробку то, что истратила? Она каким-то образом утаивает часть своих доходов от мужа?

Все эта вопросы мучили его с того дня, когда он впервые увидел коробочку под кроватью — даже толком не спрятанную, покрытую таким слоем пыли, как будто никто ни разу ее не открывал.

— Когда-нибудь я все верну, — сообщил он неловко молчащей комнате.

Он насчитал две тысячи.

На первое время хватит.

Им с Лурдес необходимы эти деньги.

Мать поймет.

Обязана понять.

Натянув самый толстый спортивный свитер и накинув на голову капюшон, Стоуни вышел из дома. Он подумал, не взять ли велосипед, но потом решил, что лучше пойти пешком. Они с Лурдес поймают на шоссе автобус. «Утром. Все начнется завтра на заре». Им лучше путешествовать налегке.

В городе было очень тихо той ночью, или так показалось Стоуни. Наверное, он чувствовал себя виноватым из-за того, что взял деньги, а может быть, его разум был слишком затуманен, чтобы переживать по поводу ближайшего будущего, но единственный звук, который он слышал, медленно шагая по мокрым улицам, — далекий собачий лай. Дощатые домики стояли темные, лишь по дыму, идущему из труб, можно было догадаться, что в них кто-то есть. Они были частью того, что он так хотел оставить в прошлом, жизни, которая, будто улитка, готова была закрыться в своем домике с наступлением ночи… С закатом солнца жители Стоунхейвена вроде бы переставали существовать…

Он окинул взглядом соседские дома. Гластонбери и их взрослые дети жили в трех соседних. Стоуни в детстве на летних каникулах часто носился между их домами, видел, как хозяева сидят на крыльце, пьют коктейли и лимонад. Они салютовали ему стаканами, кивали, но никогда по-настоящему не разговаривали с ним. Так же как и Уэйкфилды, немецкую овчарку которых много лет назад сбил грузовик, но они до сих пор горевали по псу, словно это был их сын. Рэйлсбеки, которые держали мясную лавку, обычно отдавали Стоуни старые журналы «Нэшнл джеографик», из которых он вырезал фотографии для школьных стенных газет. Еще Стоуни и их племянник, приезжавший на летние каникулы, швыряли друг в друга камнями.

Он знал здесь всех и вот больше никогда их не увидит. Не то чтобы они были ему близки, просто он мог лишь догадываться, на что похож мир за пределами Стоунхейвена. Он видел по телевизору, но был не настолько глуп, чтобы верить, будто там рассказывают всю правду о мире. Жить можно было не только в Стоунхейвене и даже не только в Коннектикуте, не только в Новой Англии. Они с Лурдес, например, могли бы доехать на автобусе до Нью-Йорка, где он получит работу, они как-нибудь устроятся, найдут место для жилья и будут воспитывать ребенка.

Как-нибудь все наладится.

Должно наладиться.

«Господи, надеюсь, мне не придется возвращаться сюда, поджав хвост».

Стоуни прошел мимо главной площади, миновал библиотеку. Он казался себе холоднее ночного воздуха и более одиноким, чем когда-либо в своей жизни.

Шагая по тропинке вдоль шоссе к лесу, он увидел между деревьями слабый огонек свечи, горящей в хижине Норы. Он перешел канаву и под освещенными лунным светом деревьями направился к единственному месту, где, как он знал, всегда был желанным гостем.

— Устал? — спросила Нора, стоя в дверном проеме.

— Да.

— У меня остался ужин. Есть хочешь?

— Нет, спасибо.

— А спать?

Стоуни кивнул.

— В котором часу придет Джульетта?

Он хотел улыбнуться, но у него почему-то свело мышцы лица.

— Утром.

— Ладно, у меня есть спальный мешок с твоим именем, он тебя ждет. Заходи, Ромео.

Нора проснулась посреди ночи, хватаясь за сердце.

— Стоуни! — крикнула она.

Стоуни тут же сел, откинув полость спального мешка.

— Да? Что случилось?

Нора сидела на краю своей тощей постели, она наклонилась, чтобы зажечь стоящую на полу свечу. Ее глаза, белые и пустые, были полны слез.

— Стоуни, не знаю, что это значит, но я видела сон. Плохой сон. Этот сон был похож на одну из моих легенд, только он был о Лурдес, детка. Сон о твоей девушке. Она была зажата среди каких-то льдов, Стоуни. Она не придет ни сегодня, ни завтра утром. Она попалась в капкан.

— Это всего лишь сон, — сказал Стоуни. Он поднялся с пола и пошел зажигать керосиновую лампу. — Просто сон.

— Верно, — прошептала Нора. — Но сны приходят не просто так.

Они оба несколько минут молчали.

— Кажется, я не смогу заснуть по-настоящему, — произнес Стоуни.

— После такого сна я, наверное, тоже уже не засну. Так и будешь сидеть до утра?

— Жалко, что у меня нет часов. Интересно, сколько сейчас времени?

— У меня есть чувство времени. По-моему, около четырех утра.

— Есть хочется. А тебе? — спросил Стоуни.

— Ага, вижу, ты благополучно пришел в себя после добровольной голодовки.

— Как ты думаешь, по мне будут скучать?

— Не исключено.

— Думаю, мама будет.

— Отец тоже.

— По-моему, он не особенно скучает по кому бы то ни было.

— Нет, ему будет тебя не хватать. Точно.

— Вот по Вэну я скучать не буду.

— Кстати, ты ведь украл деньги. Они как минимум будут жалеть о них.

— Мать поймет.

— Поймет ли?

Стоуни фыркнул.

— Какая разница? Она все равно ими не пользовалась!

— Ну это уж ее личное дело — разве нет?

— Мне кажется, они бы так и лежали у нее до второго пришествия. Вот мое мнение. Наверное, она держала бы их под кроватью лет до шестидесяти, а потом уже и не знала бы, что с ними делать.

Нора усмехнулась.

— Ты-то думаешь, шестьдесят — это глубокая старость, да?

Стоуни опустил глаза.

— Я хотел сказать, что она уже немолода.

— Когда-то твоей матери было столько, сколько сейчас тебе. Интересно, она что-нибудь украла, чтобы стать счастливой?

— Это совсем другое, — возразил Стоуни. — Я все верну. Как-нибудь верну. — Стоуни подошел к небольшому буфету и окинул взглядом полки. — А еды-то у тебя почти нет.

Нора засмеялась.

— А тебя мучает совесть!

— Если я признаюсь, от этого что-то изменится?

— И ты собираешься ждать до утра, пока не появится Лурдес, мучаясь угрызениями совести, потому что украл тайные сбережения своей матери прямо у нее из-под носа?

— Она пьяница.

— А пьяниц можно обворовывать? Интересные у тебя моральные принципы. Она пьяница, а ты вор.

— Я тебя не спрашиваю! — взорвался Стоуни. — Ты не можешь просто помолчать? — Услышав звук собственного голоса, Стоуни поспешно извинился: — Прости.

— За что?

— За то, что говорю, как мой отец.

— Может быть, теперь ты лучше его понимаешь.

— Я не хочу быть таким, как они.

— Не от нас зависит, кто и как нас воспитает.

— Ну тебе-то что? Тебя же воспитали ангельски кроткие святые.

Нора засмеялась еще громче.

— О господи, Стоуни, ты хочешь, чтобы я умерла со смеху? Прекрати сейчас же! — Она хохотала, взмахивая руками, а успокоившись, сказала: — Отец у меня был приличный человек. Он в жизни пальцем нас не тронул и все время работал. Но он выпивал и уходил в загулы, а нам с сестрой не раз приходилось искать ею по барам Сомервилля и вырывать из объятий какой-нибудь бабы, чтобы привести домой к ужину. А мама была из числа многострадальных женщин. Упаси меня Господь от таких долготерпеливых. Она целыми днями молилась и работала до седьмого пота. Но сам мученик тоже способен обратить все вокруг в ад. Она превратила свои страдания из хобби в смысл жизни. Мученики часто терзают тех, кого любят, поскольку им требуется компания. Вот такой была и мама. А в семье приходится мириться с «тараканами» остальных.

Они помолчали.

Потом Стоуни спросил:

— И с каким количеством «тараканов» предлагается мириться?

— Наверное, с тем, какое ты сам готов вынести, — ответила Нора. — Почему ты пришел этой ночью ко мне, Стоуни?

— Ты знаешь почему.

— Ты собираешься сбежать со своей девушкой и родить ребенка где-нибудь подальше? Украсть сбережения своей мамаши, чтобы вырваться из города на пару недель?

— Что-то в этом духе.

Нора вздохнула. Провела длинными пальцами по лицу. Потом похлопала ладонью по кровати рядом с собой.

— Иди сюда, сядь, Стоуни.

— Мне хорошо там, где я сижу.

— Ну конечно. Иногда я забываю, что ты почти взрослый. Помнишь, как ты был маленьким мальчиком и приходил сюда слушать мои небылицы? Мы сидели с тобой на коврике перед печкой или здесь, на одеяле, а иногда на крыльце… Какими прекрасными были летние ночи. Я рассказала тебе все известные мне истории. Все, что скопились за семьдесят лет.

Стоуни кивнул, потом подошел и сел рядом с ней на кровать.

— Да, я скучаю по тем временам, — продолжала Нора. — Стрелки часов нельзя повернуть вспять, но мне не хватает маленького мальчика Зато стрелки можно перевести вперед, если захочешь. Представь, каким ты будешь через пятнадцать лет. Тебе тридцать. Возможно, у тебя есть хорошая работа. Вы с Лурдес счастливы. Твоему сыну уже столько, сколько тебе сейчас. И вот он спросит у тебя: «Па, а как вы с мамой познакомились?» Что ты ему расскажешь? Как ты влюбился в его мать? Какой чистой была ваша любовь? Что ты никогда не любил ни одной женщины, кроме нее? О том, что мужчина делает то, что должен, в чем бы ни состоял его долг?

Стоуни глядел на свои ладони, лежащие на коленях, и молчал.

— Я не собираюсь читать тебе нотации. Оставайся у меня до утра. Когда придет Лурдес, вам нужно будет поговорить. Вам нужно будет подумать о своем мальчике или девочке и о том, что вы скажете своему ребенку, когда ему будет пятнадцать.

Стоуни поднялся и подошел к столу, чтобы сделать бутерброд с арахисовым маслом. Он поглядел в ночь за окном. Если бы здесь был телефон, он позвонил бы Лурдес и сказал, что сейчас придет и заберет ее. Он сказал бы ей, что правильно украл у матери эти деньги, их счастье стоит того, чтобы потом мучиться в аду. Оно стоит этого греха. Оно стоит того, чтобы разок солгать, украсть и притвориться, будто они все делают верно. Вселенная ждет от них этого. Вселенная создана для тех, кто берет, когда приходит время, для тех, кто выскакивает и хватает, если это требуется для счастья. Счастье превыше всего.

Он увидел свое отражение в окне. Оно сейчас не походило на отражение Стоуни Кроуфорда.

В крики ночных птиц в лесу влился далекий гудок поезда, ползущего из Мистика на север, в Провиденс. Температура понизилась до тридцати восьми градусов, пронзительный ветер срывал последние листья с деревьев на Хай-стрит, несся по прилегающим к ней переулкам. Дубы и клены цеплялись за свои пестрые листья, впереди их еще ждали схватки с первыми зимними ветрами с моря. Облака пробегали по лику луны, похожие на фату невесты, они скрывали ее красоту, оберегали ее невинность и придавали ей еще больше загадочности.

— Джонни Миракл!

Голос прогрохотал с набегающих туч.

— Джонни Миракл! — вновь прокатилось раскатом грома между деревьями, тянущимися к лунному сиянию.

Джонни Миракл стоял, дрожа, на Уотер-стрит, рядом с чайной «Синяя собака». Голос звучал и снаружи, и внутри его. Он грохотал громче любого прибоя, какой ему доводилось слышать.

— Что? — спросил он, задирая голову к небу. — Что?

Небо поглощало все звуки, вылетающие из его рта, пока его голос не сделался похожим на блеянье ягненка. Он оглянулся на проходившую мимо женщину с коляской, на пожилую даму, которая наблюдала за ним из-за рекламного щита конторы «Недвижимость Харпера». А, так они просто призраки! Уже поздно, никто не наблюдает за ним, на улице никого нет, но во всполохах молний он видел их, людей, стоящих там с разинутыми ртами… Он заморгал, и они исчезли, эти наблюдатели, соглядатаи тех…

Те были злыми, те были людьми, заставившими его сделать это. Джонни часто зажигал спички, чтобы прогнать их, поджигал кучи сухих листьев, поджигал урны с мусором, иногда обжигал себе пальцы. Огонь прогонял тех, огонь отпугивал тех. Он вечно набивал карманы и растоптанные башмаки коробками спичек, чтобы в случае необходимости разжечь огонь прямо перед носом у тех. Те настолько боялись огня, что временами это даже изумляло его. Бог говорил ему, огонь иногда очищает. Бог говорил, огонь побеждает тьму, а если кто-то и был темным, так это те.

Оставшись снова в од иночестве, в ночи, Джонни Миракл поднял к небу руки. Начали падать первые капли дождя. Он попытался зажечь несколько спичек, чтобы прогнать тьму, но дождь не позволил.

— Господи, Боже! — проблеял Джонни. — Что ты наделал?

И голос ответил ему, зашептал, защекотал ухо.

Этот голос всегда звучал внутри его.

Каждую ночь последние пятнадцать лет.

У него в голове образы всплывали и кружились, словно картинки в многоцветном калейдоскопе, накладывались друг на друга.

Человек с красными крысиными глазками держит его за руки, а он стоит в дверях церкви. Люди, собравшиеся в церкви, воздевают руки…

Он, мальчишка, поднимает взгляд на человека с красными глазками, который одет словно священник, но не совсем священник — не как те священники, которых он помнил…

Они приставляют лезвие к горлу ягненка…

Ему было семнадцать, он работал в мясной лавке — рослый, здоровый парень, готовый бросить вызов миру. Крауны заплатили за его обучение, и потом он стал жить у них в сторожке. Мир оказался страшным местом, и Стоунхейвен, дом его предков, был для него единственным прибежищем. А потом они повели его той ночью, ночью накануне Хэллоуина, ночью…

Картинки сделались более яркими…

Той ночью…

— Ты должен кое-что сделать, — сказал ему мистер Краун, расстегивая на Джонни рубашку, накрахмаленную белую рубашку, которую Джонни купил за двадцать долларов, заказав по почтовому каталогу. Диана была здесь, такая прелестная маленькая девочка, она улыбалась ему. Мистер Краун дал ему лист бумаги и велел лизнуть.

— Как марку, — сказал мистер Краун.

И Джонни лизнул бумагу, у которой оказался сахарный привкус. Потом он почувствовал себя как-то странно, лица перед ним начали превращаться в цветы, и все вокруг стало как в мультфильме.

— Лизни еще, — велел мистер Краун.

Тут кто-то прижал лицо Джонни к листу бумаги, и он приклеился к ней языком.

Кто-то произнес:

— Надо было просто намазать на кусочек сахара.

— Или сделать ему укол, — хихикнула какая-то женщина.

«О, — мысленно выкрикнул Джонни, — почему же я не взял с собой спички?! Я бы сжег их всех дотла, если бы у меня были спички. Я сжег бы их!»

— Заткнись, он мне как сын, — произнес мистер Краун, и от этих слов Джонни исполнился гордости. — У него все получится.

Только мистер Краун выглядел теперь как мистер Магу, а Диана — как сиротка Анни[16] с пустыми глазами, и некоторые люди, бывшие в часовне, вдруг стали похожими на персонажей из «Флинтстоунов» и «Ажетсоноб».

Джонни даже не сопротивлялся, когда ему велели снять еще и джинсы. Голубые джинсы будто растаяли на нем, стекли с его ног, словно морская, волна…

Он стоял голый в алтаре, а четверо из них удерживали сопротивляющуюся женщину…

Сопротивлялась ли она?

Точно?

Она в самом деле сопротивлялась?

Женщина начала мерцать, подобно ряби на позолоченной поверхности пруда…

Серебристая рыбка, скользнувшая под зеркальной водой…

Раздались крики, и он поглядел на ее рот.

Но эти крики издавала не она.

(Эта «она» была не она. Она была «ОНО».)

А крики издавали те персонажи из мультфильма, которые держали ее, их кожа начала чернеть и трескаться…

Сам же Джонни был уже где-то далеко, он оказался посреди кружащегося узора в витражном окне, окне с изображением ангела, защищающего своим пламенеющим мечом сад Эдема.

А потом он ощутил, как плоть его содрогнулась, словно молекулы тела начали подниматься пузырьками, трансформироваться, закручиваться и скакать во все стороны. Он ощущал, как разгорается внутри жар, и ему показалось — это была одна из последних связных мыслей, — что кожа с него сползла и вот он стоит в алтаре, человек из крови, мяса и костей, глядит на них на всех, на этих персонажей мультфильма, поющих молитвы, и мозги у него рассыпаются…

А потом все исчезло.

— Джонни, — сказал Бог.

Или это мистер Краун и мистер Магу в одном теле говорили с ним? Возможно, это был человек с красными глазами, но он видел в нем Бога Ведь Бог многолик, а Джонни всегда умел смотреть сквозь обычное лицо и видеть под ним то, которое скрыто, в котором живет Бог. Иногда он так запутывался там, внутри, что уже не мог понять, кто есть кто.

Но Бог всегда проявлял себя.

— Джонни, ты помнишь, какое сейчас время года?

Он кивнул.

— Пора, — произнес Бог. — То, что свершилось, было неправильно. Все то, что мы сотворили. Это было ужасное действо. Но это должно было случиться. Нельзя исправить уже содеянное, верно? — Бог протянул ему тарелку с едой, где среди прочего были гамбургер и нашинкованная капуста. — У меня есть для тебя вот это. Только я забыл про грушу. Может, завтра.

— Я грешник? — спросил Джонни, голос его по-прежнему походил на блеяние.

— Нет, ты не грешник. Ты хороший человек. Ты всегда был хорошим, — заверил Бог. — Просто мы зашли с этим делом слишком далеко. Мы должны были все прекратить еще много лет назад. Возможно, в тот миг, когда оно только началось. Я тоже имею к этому отношение. Я злодей. Но не испытать этого…

— Нет, ты не злодей, — хихикнул Джонни, беря с тарелки капусту. — Ты Бог, та не можешь быть злодеем.

Бог окинул его каким-то странным взглядом.

— Я всего лишь хочу, чтобы ты знал: я сожалею о том, что мы все натворили.

Затем Бог надел шляпу и пошел к своей машине.

Бог ездил на «буревестнике» и опускал все стекла, несмотря на холодную погоду.

Джонни смотрел, как «буревестник» растворяется вдалеке, как мерцает воздух в том месте, где он исчез.

Глава 19 ПЛОТЬ И ПОХОТЬ ВО ДВОРЦЕ

Диана Краун стояла в полумраке коридора, обнаженная, держа руку на затылке Вэна. Потом запустила пальцы в его волосы.

— Пей кровь, священную кровь, — шепотом произнесла она.

Диана заставила его опуститься на колени перед собой.

Прижала его голову к своим бедрам.

Размазала кровь по его лицу.

— Ты любишь так? — спросила она.

Вэн Кроуфорд стоял перед ней, дикие глаза беспокойно подрагивают в глазницах, волосы спутаны, лицо багровое.

— Да, господи, да, люблю. Крести меня, детка, крести этой священной кровью!

Диана улыбнулась и почти, невинным голосом произнесла:

— Кажется, ты убил ее, Вэн. Это очень-очень плохо.

Слезы хлынули у него из глаз.

— Нет, я ее любил, клянусь. Я любил ее и подарил ей алые маки, чтобы украсить лицо и тело.

— Она мертва, Вэн. Ее сердце не бьется, — сказала Диана уверенно и холодно. — Но я все понимаю, мальчик, понимаю. Иди сюда. — Она отпустила его волосы. — Иди ко мне, Вэн.

Когда он поднялся, она обвила его руками, притягивая к себе.

— Как я люблю тебя, мой бесстрашный убийца. Как ты всаживал в нее нож, какой жар я ощущала, жажду в каждой ране, вкус ее жизни…

— О да, — отозвался Вэн, слезы текли по его испачканному кровью лицу, отдающая железом жидкость затекала в рот, он сглатывал ее. — О боже, но я не хотел сделать ей больно…

— Иногда боль идет на пользу, — прошептала Диана, прижимаясь губами к его уху и слегка покусывая его. — Боль — это тот обряд, через который все мы должны пройти.

Вэн сам не мог понять, что на него нашло, но он погнался за ней вверх по лестнице, ведущей в хозяйскую спальню, где он впервые обладал ею, впервые, по словам Дианы, заставил ее ощутить себя настоящей женщиной, взял ее на постели, которая, как она сказала, принадлежала ее матери. От этого он распалился тогда еще больше, и вот теперь несся вверх по ступеням, перепрыгивая через одну, желая ее испачканной кровью плоти, видя перед собой контур ее высокой маленькой груди, которая подпрыгивала в такт движению, ее зад, похожий на половинки гладкой дыни, и намереваясь снова заполучить ее там же.

Он твердо собирался получить то, что само шло в руки.

Она хихикала, как школьница, волосы у нее были красные, кожа тоже, блестящая и скользкая, — он ощутил это, прижав ее к себе. Она сдалась, его Диана, Диана Охотница, которая стояла рядом и смотрела, как он вонзает нож в сад Лурдес, она…

«Помнишь, что ты увидел?

Помнишь, когда ты погрузился в темноту?

Погрузился и увидел там что-то…

Что-то иное, не девушку, которую ты знал как Диану Краун».

Этот голос червем ввинчивался ему в мозг, но Вэн не обращал на него внимания, он взял ее на руки, и комната закружилась. Она обхватила его ногами за талию, трусы, кажется, сами собой упали с него на пол. Он ощущал себя более могучим, чем любой семнадцатилетний мальчишка Он чувствовал, как внутри взрываются молнии, его мышцы были словно из стали, когда он входил в нее…

«За ее лицом, в темноте, в свете луны, ты видел ее.

Ты видел трещины под ее глазами, вдоль ее рта…

Что ты видел в них, Вэн Гробфорд?

Когда ты входил в нее, в ее плоть, в эту женщину, которая в свете октябрьской луны изменилась так, словно вовсе и не была женщиной, а была каким-то существом из алой жаркой лавы…

Это была кровь!

Нет, не кровь, это было что-то другое, что-то, что поглядело на тебя из-под той кожи, которую ты сейчас ощущаешь под пальцами…

Лава.

Будто бы проклятый вулкан извергнулся из нее…»

И вот оно вернулось снова, пока он держал Диану на руках, неловко вталкивая член в ее плоть. Оно было в ее глазах, словно тонкая радужная оболочка вдруг провалилась вглубь и проглянуло нечто розовое, живущее внутри. Розовое, потом оранжевое, потом красное, а потом…

Она толкнула его назад, на кровать, и он увидел лежащее рядом с ним тело Лурдес Кастильо.

— Какого хрена ты с ней сделала?

Глава 20 СКАЗКИ КАМНЕЙ

Когда взошло солнце, Стоуни начал сожалеть о своем решении сбежать из дома, но даже не думал о том, чтобы вернуться назад. Он стоял на небольшом деревянном крыльце, выходящем на болото, с кружкой чая из «кошачьего когтя».

— Пришло отрезвление? — спросила Нора.

Нора уходила немного поспать и только что встала. Она появилась из-за ширмы, где принимала ванну в большом алюминиевом корыте, наполненном холодной водой, и мылась губкой, намыленной самодельным мылом из кабаньего жира. Нора выглядела посвежевшей в бледно-розовом свитере и брюках из грубой хлопчатобумажной ткани. Налив себе чашку чая, она вышла к Стоуни на крыльцо.

— Наверное, — сказал Стоуни, когда они начали прогуливаться по мощеной дорожке перед хижиной. — Мне хочется только, чтобы Лурдес поскорее пришла.

— Может быть, к ней тоже пришло отрезвление. Или она еще спит. Она-то не воровала денег. У нее меньше поводов для угрызений совести.

Нора улыбнулась, протянула руку, чтобы коснуться плеча Стоуни. Привлекла его к себе. От нее пахло лавандой и ванилью.

— Она придет. Не переживай.

— Да, наверное, — кивнул он.

Чувствуя себя неловко в ее объятиях, он отстранился.

— Осторожнее, не поскользнись на грязи, — произнесла она.

Стоуни поглядел на Нору.

— Иногда я думаю, действительно ли ты слепая.

— Иногда я сама сомневаюсь в том, что слепа. — Она улыбнулась еще шире. — Но вот что я тебе скажу; поживи сам семьдесят лет на этих болотах и узнаешь, где грязь скользкая, а колючие кусты действительно больно колются. Послушай, Стоуни, раз уж сегодня получился выходной и к тому же последний день октября, почему бы тебе не проводить меня до сада камней? Мне пора почтить их.

— У тебя есть сад камней? Я никогда его не видел. — Стоуни взглянул на нее с подозрением. — Что ты еще задумала?

— О, ничего особенного, — ответила она почти серьезно. — Просто осталось еще кое-что, о чем тебе следует узнать, прежде чем ты сбежишь со своей подругой. Идем за мной.

Нора повела его в обход цепких лиан и гниющих на земле деревьев, между лаврами, через подлесок.

— Смотри под ноги, — сказала она, выводя его на узкую полоску грязной земли между прудом и колючими кустами.

А потом он увидел.

Ржавые ворота, едва различимые под сетью ползущих по ним вьющихся растений, стояли посреди поляны. Вокруг них густо росли папоротники. А за воротами был крут камней.

Одни камни были большие, другие маленькие, но все аккуратно разложены. Когда они вошли в ворота, Нора осторожно прошла между камнями на некое определенное место, которое она, видимо, помнила. Она опустилась на колени посреди круга и похлопала по земле рядом с собой, предлагая Стоуни сделать то же самое.

— Что это такое? — спросил он, опускаясь на заросшую мхом землю.

— Моя семья, — ответила она. Она ощупала несколько камней, потом подняла один, маленький. — Это была моя сестра Ангелина. Она сама выбрала себе камень перед смертью. Мы не можем позволить себе дорогие надгробия, Стоуни. И мама не хотела, чтобы кто-нибудь из нас был похоронен в городе. Она говорила, что все наши праотцы и праматери покоятся в священной земле, а не в дьявольской.

На всех камнях вокруг них были вырезаны инициалы.

Присмотревшись, Стоуни заметил на мягкой земле небольшие насыпи. Камни образовывали круг, а насыпи отходили от них лучами.

— Это же кладбище.

— Да, мистер Кроуфорд, — согласилась Нора. — Моя бабушка говорила мне, что всех Шансов и Аулдиасов — это девичья фамилия моей бабушки — хоронили на этом месте задолго до того, как было основано поселение. Когда-то, когда еще видела, я ухаживала за могилами, расчищала заросли, но теперь, как ты, наверное, заметил, лес предъявил свои права на эту землю.

Стоуни кивнул и тут обратил внимание, что в отдалении, там, где росли колючие кусты, земля выгнулась и провалилась, образуя траншею.

— Интересно.

— Я прихожу сюда иногда, когда меня что-нибудь беспокоит, чтобы отдать дань уважения и найти верное решение, — сказала Нора. Затем она взяла небольшой камушек и протянула его Стоуни. — Возьми.

Стоуни колебался.

— Для начала почувствуй его. Почувствуй этот камень. Говорят, камни многое могут рассказать, если только мы прислушаемся.

На камне не было никаких инициалов. Он был совершенно гладкий.

— Давай-ка я расскажу тебе еще одну историю. Последнюю небылицу. Я долго ее берегла, но теперь, когда ты почта мужчина, мне кажется, тебе пора ее выслушать.

Много лет назад… — начала Нора свой последний рассказ. — Ты слушаешь, Стоуни?

— Да, — отозвался он.

— Так вот, Стоуни, теперь ты должен выслушать эту историю. И не просто выслушать, а услышать — понимаешь? Это последняя небылица, которую я тебе поведаю, потому что она последняя из всех, какие я знаю. Все остальные тебе уже известны. Но эту я оставила напоследок.

Женщина, которая слишком сильно выпивала, родила ребенка. У ребенка почти не было шансов выжить. Он был чересчур маленький, родился слишком быстро, еще в утробе тело его перекорежило. В этом не было вины младенца В этом не было и вины женщины, хотя ей, конечно, не следовало пить. И еще тем утром она могла бы не ударяться животом. Но такова жизнь: она припасает самое худшее для самых невинных из нас, как мне кажется. Тот ребенок попробовал жить, но не смог. Он минуты две дышал свежим воздухом и видел свет, а потом Господь призвал его к себе. Возможно, таков и был план Господа. Возможно, и нет. Только тот ребенок дышал не слишком долго и страдал не больше и не меньше, чем каждый из нас страдает в этой жизни.

— Это был твой ребенок?

— Нет. И он не был ребенком моих друзей или родственников, просто я происхожу из древнего рода хранителей тех, кто погибает невинным.

Она указала на одну из могил. Стоуни посмотрел туда. На камне было вырезано: «ДЬЯВОЛ».

Нора опустилась на пятки.

— Помнишь ту историю про несчастного потомка Крауниншильдов?

— Про Человека-Хэллоуина? Да, — кивнул Стоуни. — Конечно. Он зарезал нескольких людей и распял собственного отца.

— Так говорится в истории. Но истина лежит глубже. Истина в том, что Дьяволенок знал кое о чем, живущем в крови этого города. Кое о чем таком, что испортилось, как скисает и портится молоко, отчего мухи кружат над трупом. Он был практически убит горожанами, и нечто, возможно и дьявол, вселилось в него. Он отправился мстить. Но мы знали, мы, те, кто происходил из семей рабов и местных старожилов, знали… это сама здешняя земля и еще тьма в душах тех людей, которые основали поселение Стоунхейвен. И снаружи, и изнутри. Семьи Крауниншильдов и Рэндаллов, приехавшие сюда, были не просто добрыми пуританами. Ты знаешь их историю? Их изгнали из колонии Массачусетс.

— За ведовство или что-нибудь в этом роде?

Нора чуть улыбнулась.

— Нам бы очень повезло, если бы они оказались колдунами. Нет, эти люди были слишком хорошими пуританами. Они стояли слишком близко к источнику божественного зла.

— Никогда не слышал о божественном зле. — Стоуни посмеялся бы над этим определением, но у Норы было слишком серьезное лицо.

— Оно хуже всякого другого зла. Ты ведь знаешь, как согревает огонь в очаге? Но тот же самый огонь, если вдруг выпрыгнет оттуда, спалит дом дотла. Вот так и божественное зло. Это сила, взятая из всеобщего источника, существующая сама по себе. Вот ее извлечением и занимались те люди. Вот из нее и родился Дьяволенок. Ее-то он и пытался уничтожить. И в итоге она поглотила и его самого. Но он успел зачать ребенка. Пусть уродливый и безногий, этот мальчик успел зачать сына. А тот сын — своего сына. У Дьяволенка имеется потомство.

Стоуни смотрел на нее в недоумении.

— Может, вернемся обратно? — Он поглядел мимо нее, на деревья, за которыми стояла ее хижина. — Зачем ты привела меня сюда?

Нора положила руки на плечи Стоуни.

— Твоя мать и твой отец не те люди, которых ты считаешь родителями.

Стоуни сжал маленький камешек с могилы, чувствуя, как что-то сжимает ему мозг, — он никогда не испытывал ничего подобного раньше. Ощущение тут же переросло в пульсирующую головную боль. Потом ему стало жарко, очень жарко, словно внезапно подскочила температура.

Нора придвинулась к нему еще ближе, он чувствовал на своем лице ее дыхание. Казалось, затянутые белой пленкой глаза видят его.

— Этот камень у тебя в руке — тот, кем должен был стать ты.

— Как это? Я не понимаю.

— Пятнадцать лет назад родился ребенок, который прожил всего несколько минут. Потом он умер. Его мать была в машине, стоявшей на Уотер-стрит. Начался дождь. Я не вижу, но наделена внутренним зрением. Я последняя в семье, последняя из тех, кто знает истинную историю этого места. Я боялась, что умру, не успев рассказать тебе. Но вы с Лурдес собираетесь жить одной семьей и ты должен знать.

Стоуни глядел на камень. Что-то сжимало ему мозги, словно губку, голова болела так, что он с трудом улавливал смысл того, что говорила Нора Он переводил взгляд с нее на камень и обратно. И не мог даже понять, дышит ли.

— Что… я не… а как… Если ребенок моей матери умер, то кто тогда я?

Нора обняла его за плечи.

Он отстранился.

— Ты сердишься, — заметила она.

— Я тебе не верю.

Она снова притянула его к себе, обхватив руками, совсем близко. Тепло ее тела, ее любовь… он задыхался, он никогда не ощущал ничего подобного… Родная мать никогда не обнимала его так… что… он ощущал себя одновременно и защищенным и напуганным…

Он чувствовал ее дыхание, когда она прошептала ему на ухо роковые слова:

— Ты из потомков Человека-Хэллоуина.

Стоуни оттолкнул ее, и Нора едва не упала назад. Он вскочил на ноги, стряхивая с коленей грязь.

— Замолчи, просто замолчи. Все эти твои дурацкие небылицы! Я все эти годы слушал твои глупые россказни, принимая за чистую монету, верил, потому что думал, что ты…

— Ты уже взрослый. — Голос Норы был твердым, тон уверенным Ничто в ее лице не выдавало чувств. — Ты должен знать. Они обязаны были тебе рассказать, но я знаю, что они ни за что не рассказали бы. А потом было бы уже слишком поздно. Сейчас…

— Глупая баба! — выкрикнул Стоуни и спохватился: — Прости.

Он боялся задать следующий вопрос. Он стоял над ней, не зная, что делать. Кому еще ему верить, если не Норе? Кто еще расскажет ему?

И тут он вспомнил обо всех домашних скандалах, обо всех отвратительных сценах из его детства, когда отец орал: «Этот ублюдок! Когда он родился, вся наша жизнь пошла прахом!»

Как мать держала его над горящей газовой конфоркой, придвигая его лицо к огню. «Лунный огонь обжигает, лишает его сил».

И тут чуть ли не волна облегчения захлестнула его.

— Тогда кто мой отец? Мой настоящий отец?

— Твой биологический отец Джонни Миракл, — сказала Нора. — Он тоже, конечно, потомок Дьяволенка.

У Стоуни перехватило дыхание. Он чувствовал, как кровь с грохотом пульсирует в висках. Сердце бешено колотилось. Он был словно в лихорадке, руки дрожали.

— Я рожден от него?

— Не суди этого человека, — отрезала Нора, и впервые в жизни Стоуни услышал злость в ее голосе. — Не смей осуждать этого человека! В нем течет священная кровь. Ты тоже из этого рода, ты должен понимать, что это значит. Вы, люди из города, живущие холодным расчетом, с вашим разумом белого человека, судите тех, кого судить никак нельзя! Твой настоящий отец — существо священное, и если бы ты знал лучше самого себя, то понял бы… — Она снова опустилась на колени. Голос ее потеплел. — На тебя обрушилось слишком много всего, чтобы сразу осознать. Бывают моменты, когда я сама не верю и не понимаю этого.

— Но кто тогда моя мать?

Нора помолчала.

— Об этом я ничего не могу сказать.

— Она тоже из города?

Нора прикрыла, глаза. Она зажала рот руками, словно желая удержать что-то внутри, не дать сорваться с губ. Сдавленный звук вырвался из глубины ее горла. Слезы брызнули из-под век, словно сок из раздавленного винограда. Она опустила руки на колени, сжав ладони то ли в кулак, то ли для молитвы.

— Как бы я хотела, чтобы мне ничего не пришлось тебе рассказывать! Как бы я хотела, чтобы, пока ты рос, все это забылось. Осталось погребенным, как рожденный твоей матерью ребенок, закопанный под этим камнем. Только я чувствую их, я ощущаю их.

— Кого ты чувствуешь?

— Их. Тех людей.

— Кого?

— Тех, кто владеет Стоунхейвеиом, — сказала она, — Тех, кто сделал все это.

— Разве кто-то владеет Стоунхейвеиом?

— Они всегда были здесь хозяевами. Им принадлежит каждый клочок городской земли. Они владеют городом со дня его основания.

Стоуни провел рукой по лицу Норы. Взял ее за подбородок.

— Мне всегда хотелось, чтобы моей матерью была ты. То есть я хотел, чтобы моя мать была такой, как ты.

— А я хотела бы иметь такого сына, как ты, Стоуни, хотела так же сильно, как вернуть зрение, — шепотом произнесла она. — Но я не твоя мать.

— Знаю. Но все-таки в большой степени ты и есть моя мать.

Успокоившись, она продолжила:

— Я рассказывала тебе все эта небылицы о детях, в которых жили мухи, о проклятом ледяном доме, о Человеке-Хэллоуине, потому что ты должен был знать. Твой разум должен был усвоить эти истории.

— Что ты пыталась сказать мне?

— Нельзя утверждать, будто бы все в городе это знают. Некоторые здесь чужаки, пришедшие за последние тридцать лет. Некоторые приезжают только на лето откуда-нибудь из Нью-Йорка. Некоторые просто не знают. Зато кое-кто знает.

— Что же это за тайна? — Он чувствовал, как его пробирает озноб от утренней свежести, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви деревьев, не грели.

— Ты много раз слышал, как появился на свет, Стоуни. То, что тебе рассказывали, почти правда. Ты часто слышал, как все было до того, как ты родился, и это тоже почти правда… Но я лгала тебе. И остальные тоже. Я лгала тебе как самый закоренелый грешник на этой земле.

Какое-то умиротворение, спокойствие водной глади разлилось внутри него.

— Мне все равно. Я прощаю тебя. Правда. Так что же было? Расскажи мне. Расскажи правду.

Широко открыв круглые белые глаза, Нора заговорила.

Глава 21 ПРОШЛОЕ НОРЫ

— Это случилось в то время, когда я еще могла видеть, как видишь ты. У меня были чудесные карие глаза оттенка корицы. Это было самое красивое во мне, как считала мама. Говорят, глаза — зеркало души. Так вот, мое зеркало всегда сверкало чистотой. Честное слово.

Ты знаешь, что мы проживаем две жизни, иногда и больше. Я говорю не о переселении душ, а о том, что мы живем сначала жизнью невинной, а затем вырываемся в настоящую жизнь, в которой невинность лишь зеркало — красивое, многое отражающее, но не заменяющее реальность.

Я не была богобоязненной, пока подрастала Делала что хотела, налево и направо кружила головы парням. Вечно пропадала в Векетукете, в одной из придорожных закусочных. Так и не окончила среднюю школу, никогда не работала. Мать частенько лупила меня метлой, утверждая, что я отправлюсь в ад. Когда мне исполнилось семнадцать, мать выставила меня из дома Я обычно ночевала прямо на улице, искала еду на помойках или ждала, как собака, под служебными дверями ресторанов, пока вынесут объедки. Это было больше пятидесяти лет назад, и надо тебе сказать, что в маленьком городке вроде Стоунхейвена к цветным девчонкам, которые нигде не работают, относились не слишком приветливо. К тому же я сильно пила, отчего постоянно попадала в неприятности. И вот в один прекрасный день некий добрый человек предложил мне пойти в сиделки к его больной жене. Сначала я отказалась, но он пообещал мне теплую постель, крышу над головой и еду три раза в день. Кроме того, в свободное время мне разрешалось пить сколько пожелаю. Его предложение подкупило меня, он казался не только добрым, но и баснословно богатым. «Но я же не медсестра», — сказала я ему. Он заявил, что это не важно, его жене нужна не медсестра, а скорее собеседница, которая могла бы посидеть с ней, может, сыграть в карты. Мне показалось, что это самая легкая работа на свете.

Я отправилась в дом к этому человеку. Я сказала «дом»? Нет, Стоуни, это был дворец. Самый большой, какой я когда-либо видела. Повсюду мрамор, огромные камины, из окон видно море. Никаких воняющих рыбой мужланов, лапающих меня, никакого дешевого виски, и не надо спать под мостом, дрожа от пробирающего до костей холода. Комната у меня была маленькая по меркам моего хозяина, но мне она казалась номером в «Ритце». У меня была собственная огромная кровать и персональная ванная комната с настоящей ванной. Мне казалось, я получила от жизни все. Мама думала, что я сплю с хозяином, она ничего не понимала. Но тот человек и пальцем меня не тронул. По утрам и после обеда я сидела с его женой. Мне казалось, женщина лежит в коме, но время от времени она открывала глаза и смотрела на меня совершенно ясным взглядом. А я сидела рядом и болтала, в основном о погоде и о том, что прочитала в журналах. Или же включала радио, и мы с ней слушали интересные передачи. Я смеялась, когда шли передачи Джека Бенни, и тогда она открывала глаза. Я никогда еще не жила так легко. Половину проведенного там времени я бывала пьяна, и на самом деле никто не заставлял меня работать. Нет, конечно, время от времени мне доводилось кормить пожилую леди с ложечки или вытирать ей слюни. Но постель менял другой человек, а ночью с ней сидела медсестра. Я ни разу не спросила, чем же она больна, ведь, ясное дело, я не хотела убить курицу, несущую мне золотые яйца. Семейные тайны меня не касались. Я просто наслаждалась всю весну своим счастьем и легкой жизнью.

И вот однажды утром я наливала себе пиво. Был жаркий летний день, начало июня. Я налила холодною пива, добавив в него лимон. Пошла к ней в комнату и раздвинула тяжелые занавески. «Проснись и пой, как обычно говорит моя мама», — сказала я ей.

Но когда я повернулась, оказалось, что кровать пуста.

И аккуратно заправлена.

Я стояла, глядя на покрывало, не понимая, что это значит.

Потом спустилась вниз, чтобы найти кого-нибудь из слуг, но не нашла никого. Я никогда еще не ходила вот так по дому. Никогда ничем не интересовалась. Но я успела привязаться к пожилой леди, все-таки еще живой, все-таки наполняющей дом своим присутствием, если ты меня понимаешь. На самом деле она была единственным человеком, с которым я общалась в этом доме. Слуги со мной не особенно разговаривали — судя по всему, они считали меня недостаточно хорошей для них. И вот я подумала: «Господи, она умерла! Ее увезли в больницу или куда-то еще». Я бродила из комнаты в комнату, пытаясь найти хоть кого-нибудь. Но все исчезли. Я зашла в кухню, налила себе чашку чая, немного посидела там. Было очень тихо. Слишком тихо.

Настроение у меня было прескверное. Этот дом стал мне едва ли не родным, я могла получить здесь все, что душе угодно. И вот теперь пожилая леди умерла, значит, я снова окажусь на улице. А этого я не хотела. Я подошла к бару и взяла бутылку джина Открыла, сделала хороший глоток, потом еще один. А потом принялась плакать.

«Бедная я, несчастная! — думала я. — Бедная Нора Шанс! Несчастная девочка, которую не любит собственная мама, которую бросают мужчины, вот теперь и эта старая белая леди взяла и умерла, бросила Нору, когда она только-только начала достойно жить! Бедняжка Нора!»

Я бродила по дому, как в тумане, чему немало способствовал джин, и потом наткнулась на дверь, которая показалась мне дверью на Небеса. От выпитого все кружилось перед глазами. Я видела дверь в арке, дверь из темного дерева. Над аркой были вырезаны прелестные ангелочки, а посреди двери — инкрустация, изображающая Деву Марию, Матерь Божью. Я долго смотрела на нее. Она тоже белая женщина. Я подумала, черт бы побрал белых женщин, которые целыми днями лежат в постели, слушая радио, водят глазами, а потом берут и умирают среди ночи.

«Слушай, может, ты и родила младенца Иисуса, — сказала я Марии, — но у тебя нет права отнимать у меня пожилую леди. Она была для меня куском хлеба с маслом». Я взболтала остатки джина в бутылке и выплеснула его на изображение Дёвы Марии.

А потом на меня нахлынули раскаяние, опьянение и сожаление. Я только что оскорбила Деву Марию, стало быть, мне предстоит гореть в аду. Нужно опуститься на колени и прямо сейчас молить младенца Иисуса даровать мне прощение. Слова из моего детства пришли на ум, слова молитвы, которые часто повторяла мама, слова, которые были написаны над дверью в арке:

«Благословен будь плод чрева твоего».

А потом я подумала: какого дьявола мне говорить с пустым местом? Плод чрева? Какой еще плод? Она же из камня, эта самая Дева. Я открыла дверь и вошла в комнату. Только это была не комната, а маленькая часовня со скамьями, с хоругвями, с витражами в окнах. Я вошла, упала на колени и стала искать глазами крест. Но креста не было — во всяком случае, там, где я привыкла его видеть.

В часовне было холодно, по-настоящему холодно. Я рыдала и просила Иисуса о прощении, а потом почувствовала какое-то движение у себя за спиной.

Двери закрылись, и в помещении стало совершенно темно. Какой-то дым окутал меня, от запаха, точнее от вони, я закашлялась. Когда дым рассеялся, из алтаря повалил желтый туман и я встала на ноги.

Я понимала, что пьяна, что это наполовину мое воображение, наполовину чудо, потому что, я была уверена, Иисус спустился ко мне. Я осознала, как сильно заблуждалась. Видела все свои ошибки. И молилась Иисусу: «Помоги мне, Господи! Помоги бедной грешнице Норе-Элис Шанс!»

Голос эхом отдавался в помещении. Я воздела руки к небу. Бутылка разбилась о пол.

Подползая к алтарю, я увидела что-то за ним Этот алтарь был не совсем обычный. Каменная плита, поставленная на другую каменную плиту. И когда я подползла к нему, кающаяся грешница, то увидела за ним что-то металлическое, какой-то металлический ящик. Большой, почти такой же большой и длинный, как сам алтарь.

Я придвинулась ближе и увидела, что желтый туман вырывается из верхней части этого ящика. Он был из меди или какого-то похожего металла На вид очень старый, сплошь во вмятинах, и еще там была… такая выдавленная в крышке фигура… кого-то спящего или мертвого: я подумала, что ящик похож на саркофаг, в каком лежат египетские мумии, и еще я подумала, что же за люди эти Крауны.

Любопытство мое разгорелось, я рассматривала ящик, думая о том, какой он странный.

И тут услышала, как кто-то плачет там, внутри. Или это плакал ребенок за стенами часовни? Или какое-то животное скулило где-то рядом?

А потом я увидела руку, которая просунулась в маленькое квадратное окошко в этом медном ящике. Оно было забрано решеткой, как в тюрьме. И там была рука.

Нора прервала рассказ, перевела дух и продолжила.

Не помню, что я подумала тогда — решила ли, что это ребенок разыгрывает меня или же кто-то и правда заточен в ящике…

Это было уже не важно. Дверь часовни открылась, и внутрь хлынул свет.

Я обернулась. Там, в дверном проеме, стоял человек.

— Какого лешего ты тут, делаешь? Я же велел тебе не шататься по дому! — сказал мой хозяин.

Я не знала, что ответить.

— Слушай ты, полукровка, — продолжал он, быстро шагая к алтарю. — Ты живешь в моем доме, я одеваю тебя, я тебя кормлю, почти ничего от тебя не требую, и вот ты предаешь меня.

Он подошел ко мне и схватил сзади за шею одной рукой, а другой сильно ударил по лицу.

Потом перевел взгляд с меня на ящик.

— Ты пришла из-за этого? — спросил он. — Так вот зачем ты явилась? Хочешь видеть то, к чему человечеству столетиями было заказано приближаться, да? Ты хочешь увидеть его, ты, пьяная потаскуха?

Я вырвалась от него, но он успел перехватить меня за талию. Я была слишком пьяна, у меня совсем не осталось сил. Я принялась кричать и отбиваться, но он встряхнул меня и подтащил к ящику.

— Хочешь видеть это?! Хочешь?! — орал он. — Тогда смотри! Узри его свечение!

Он откинул крышку ящика, и секунд десять я смотрела на что-то, показавшееся мне похожим на вспышку тысячи солнц. Ослепительный желто-зеленый свет, а внутри его что-то еще.

Нечто.

Некое существо.

То, о чем можно лишь прочесть в книге, но не увидеть.

Потом все цвета померкли, свет угас, боль пронзила мои глаза, словно кто-то со всей силы ткнул в них пальцами.

Меня отбросило назад, и я лишилась сознания.

Когда я пришла в себя, свет по-прежнему казался мне тусклым, глаза болели. Я лежала на кровати в своей комнате, двое слуг держали меня за руки и за ноги.

Надо мной склонился хозяин, глаза его были широко раскрыты и лишены выражения, словно он смотрел не на человека, а на неодушевленный предмет.

В руке у него был небольшой кинжал, раскаленный докрасна.

— Она приходит в себя, — произнес он. — Быстрее.

Кто-то положил руки мне на лоб, прижимая голову, и раскаленный докрасна металл погрузился в мой левый глаз. Когда я закричала, то поняла, что во рту у меня кляп. Я задыхалась. А он снова поднял кинжал и воткнул его мне в правый глаз.

— Я несколько дней бродила по этому лесу, пока меня не нашла мать. Спала на болоте, ела траву и листья, говорила сама с собой. Если бы кто-нибудь в тот момент прикончил меня, это было бы благим делом. Но моя мать была доброй женщиной. Она подобрала меня. Впоследствии ни она, ни сестра никогда не заговаривали со мной о том, что произошло. Я тоже молчала. Я научилась делать свечи и стирать белье по старинке, как это может делать слепая. Мама построила для меня этот домишко, чтобы я не возвращалась в город. Она рассказывала мне старинные легенды, подарила кукурузную куклу для защиты, — продолжала Нора — Она предупреждала меня насчет города, но я все-таки время от времени ходила туда, Стоуни. Мне все равно хотелось узнать, что же это было, что это был за свет, словно тогда мой хозяин каким-то чудом вернул бы мне зрение.

Стоуни нарушил долгое молчание.

— Кто это был?

— Мистер Уолтер Краун. Он погиб много лет назад, когда уезжал по делам куда-то на Дальний Восток. Его сын, нынешний мистер Краун, был тогда уже восемнадцатилетним юношей, так что все семейные дела перейми к нему. Только до того, как стать Краунами, они были Крауниншильдами. Это они владеют теми двумя сотнями акров земли, которые называются Стоунхейвеном. Ту леди, с которой я сидела, звали Миранда, она была старшей сестрой Уолтера, а не его женой. Не знаю, что случилось с ней в тот день — умерла ли она или же, как я подозреваю, ее сожрал демон из того ящика.

— Не бывает никаких демонов. Нора, очнись, — сказал Стоуни почти весело. — Ты с ума сошла. Демоны? Чудовища? Это же все для кино и прочей ерунды.

Ее лицо светилось, словно под кожей тлели угли.

— Я видела эту руку, Стоуни. Она была почти человеческой, но от нее… от нее шел тот самый туман. И когда я смотрела, на…

Он перебил:

— Зачем ты выдумываешь все это?

Нора оттолкнулась от земли, хватаясь за один из больших камней, чтобы сохранить равновесие.

— Правда и выдумка тесно переплетаются, Стоуни. Ты-то знаешь. Но я всю твою жизнь подготавливала тебя, чтобы ты понял, кто ты и частью чего являешься. Ты Краун. Ты сын Джонни Миракла и Краун. А Крауны происходят от дьявола Это счастье, что они отдали тебя на воспитание твоим родителям, а не каким-нибудь сатанистам.

Стоуни смотрел на нее, пытаясь понять.

— Но это же смешно. Это просто бред какой-то. Если это произошло… если это произошло на самом деле… — Он яростно замотал, головой. — Нет, я в это не верю, это полный бред, но если это все-таки правда, почему они вообще отказались от меня?

Нора протянула к нему руки и взяла его ладони в свои. Ее лицо, худое и темное, было почти спокойно. Он знал, что она не лжет. Она никогда не лгала просто так. Она была рассказчицей, но она всегда отделяла свои небылицы от правды. Он хотел, чтобы она солгала ему. Хотел больше всего на свете.

— Когда ты родился, миссис Краун не могла кормить тебя. Она не могла о тебе заботиться. Нужна была мать, причем такая мать, которая сохранила бы тайну. Наверное, та женщина, которую ты называешь мамой, ни разу не говорила тебе, что в тот год, когда ты родился, она работала сиделкой в доме у Краунов.

— Зачем ты рассказываешь мне это? — спросил Стоуни, цепенея.

— Потому что ты скоро станешь отцом, мужчиной. И должен знать, — ответила Нора тихо. Она подняла руку к небу, сжав в кулак. — Я поклялась перед Господом, что расскажу тебе все, когда ты подрастешь. Я поклялась, что не позволю им сделать с тобой то, что они хотят. — Голос ее зазвучал громче, холодный ветер дул между деревьями, неся с собой мокрые коричневые листья. Она подняла лицо к небесам, пот блестел на ее темной коже. — Я не позволю этой лжи существовать и дальше. Она изгрызла мне душу. Я не отдам им маленького мальчика, которого люблю как родного сына!

Глава 22 ГОРОД В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ

В то утро в поселении Стоунхейвен произошло столько событий, так много невидимых ниточек протянулось во все стороны от Стоуни Кроуфорда… Чтобы узнать обо всем, нужно было бы нестись со скоростью пожара от дома к дому, увидеть венок из индийской кукурузы, который Элис Эварест только что приколотила к своей входной двери, и низкую толстую тыкву-фонарь, которую она выставила на крыльцо, надеясь, что городские подростки не выкатят ее на улицу хотя бы в ночь Хэллоуина…

«Да, Хэллоуин, — мысленно смеялся Джонни Миракл, раскачиваясь на ветке. — День всех святых! Как прекрасно, как славно! Предчувствие носится в воздухе, все это было предсказано, все то, что было до сих пор, станет…»

Из его рта вырывались неразборчивые слова, разлетались, словно желтые листья с ближайшей березы по жухлой траве главной площади. Он чиркал спичку за спичкой, словно собираясь поджечь воздух вокруг себя.

В продуктовом магазине Марта Уайт развешивала на проволоке, натянутой над полками с товаром, дешевые пластиковые маски и хлипкие костюмы фей, гоблинов и супергероев из полудюжины комиксов. Сейчас дети редко покупали все это и еще реже играли в «дайте сладкого, а то напугаем». Времена изменились, хотя некоторые взрослые все еще устраивали вечеринки по случаю Хэллоуина в кафе на Хай-стрит, Дети теперь чаще боялись модифицированной кукурузы, батончиков «сникерс», накачанных героином, или отравленных яблок, которые напичкала лезвиями какая-нибудь злая ведьма из диснеевской «Белоснежки». Но все же кое-где в Стоунхейвене старинные традиции празднования Хэллоуина давали о себе знать. Разноцветные кукурузные початки висели над входными дверями, словно венки омелы, тыквы и пышные снопы соломы стояли у дощатых домиков, сестры Доан водрузили на крыльцо пугало с головой-тыквой — все это, бесспорно, напоминало о празднике урожая. Сыновья и дочери Стоунхейвена не один век собирали урожай с моря, начиная с китов, почти истребленных нынче, и заканчивая омарами, крабами, моллюсками, устрицами, селедкой и треской, которых по-прежнему было полно в ресторанах по всему побережью.

«Урожай» и «щедрость» — эти два слова составляли основу духа Новой Англии, и Стоунхейвен, несмотря на свое обособленное положение, не был исключением. Море и земля столетиями обеспечивали город всем тем, в чем он действительно нуждался. Все остальное, приходящее извне, было в лучшем случае ненужным, в худшем — проклятым. Местные леса обеспечивали горожан древесиной для постройки лодок и домов, гранитные карьеры на юге давали материал для фундаментов и мостовых, а щедрое море и поля кормили потомков основателей городка. И хотя в последнее время летние курортники подбрасывали монет в сундуки местных жителей, об этом никто не говорил вслух.

Тамара Карри была единственным человеком в городе, который терпеть не мог любые приметы приближающегося Дня всех святых. Она подозревала, что этот праздник слишком языческий, слишком слабо связанный с Иисусом и Библией, и часто говорила об этом Фионе Макали стер в библиотеке, когда приходила взять новые любовные романы в мягких обложках.

— Все это идет от ведовства, — заявила Тамара, указывая за конторку, на плакат с огромной оранжевой луной и летящей на ее фоне ведьмой.

На плакате было написано: «Хэллоуин. Время читать кошмары!», на что и попыталась указать Фиона. Но Тамара и слушать ничего не желала.

— В основе всего этого лежит поклонение дьяволу, — отрезала она. — Жили бы мы на пару веков раньше. В те времена знали, что делать с поклонниками дьявола!

— Кстати, вы знаете, — Фиона лукаво улыбнулась, — тогда считалось, что, если женщина держит в доме много кошек, она прислужница Сатаны.

— Все мои кошки — христианские кошки, уж ты-то знаешь лучше, чем кто-либо, Фи, — вскипела Тамара. — Все они были, как полагается, окрещены, никто не посмеет это отрицать, все они получили благословение. Ты же знаешь, что они получили благословение.

Она сгребла свои книги и выскочила из библиотеки.

Спускаясь с гранитных ступеней и шагая потом через площадь, Тамара заметила то, что всегда казалось ей доказательством пребывания в Стоунхейвене Сатаны собственной персоной: Джонни Миракла, сидевшего на огромном старом дубе.

— Это дерево стоит здесь сотни лет, Джонни, ты просто оскверняешь его!

Она погрозила ему кулаком. У нее испортилось настроение после того, как Фиона своим острым языком прошлась по поводу ее кошек.

— Ты… ты… дьяволово отродье! — выплюнула она.

Джонни Миракл улыбнулся, как улыбался всегда, если кто-нибудь начинал на него орать, и помахал ей со своего насеста среди вызолоченных осенью дубовых листьев.

Стоуни слышал, как Нора зовет его, но было уже поздно…

Он должен бежать, бежать от нее подальше. Что-то с ней неладно. Может, жизнь в лесу все-таки доконала ее, может, она всегда была такой, но только те байки, которые она только что рассказала, не могут быть правдой — это просто фантазии сумасшедшей старухи, которые он воспринял всерьез…

Он несся по грязи и мокрым листьям, поскальзываясь и едва не падая, и гадал, почему же Лурдес так и не пришла. Если бы она пришла, если бы пришла, то, возможно, он так и не услышал бы от Норы всего этого бреда…

От Норы, которой он так верил! От Норы, которая наговорила ему всех этих невероятных глупостей, которые никак не могут быть правдой! От Норы, которая верила в демонов и дьяволов, и в древние индейские проклятия, и в истории с привидениями, россказни рабов, которая по совершенно непонятным причинам отказывалась от электричества. Господи, у нее нет ни телефона, ни телевизора — откуда же ей знать все обо всех?!

Добравшись до дома, он взбежал по ступенькам. Распахнув дверь, прокричал:

— Мам?! Ну где же ты?!

Перепрыгивая через две ступеньки, он буквально взлетел вверх по лестнице. Мать стояла в дверном проеме. На ней был банный халат, намазанные чем-то волосы свисали сосульками.

— Стоуни? Что-то случилось? — спросила она с подозрением.

Он выхватил из кармана пачку банкнот. Сорвал резинку и швырнул стодолларовые бумажки к ее ногам.

— Откуда, черт побери, эти деньги?

Она молчала. Переводила взгляд с него на пол. Губы ее задрожали.

— Во что ты ввязался?

— Я хочу знать, откуда эти чертовы деньги. Две тысячи долларов. В коробке у тебя под кроватью. Я видел их, когда мне было четыре года, и с тех пор они там так и лежали. Ты не могла вовремя заплатить по счетам, но у тебя под кроватью лежали две тысячи долларов наличными.

— Это твой отец тебя подговорил? — спросила она, голос ее упал до шепота.

— Никто меня не подговаривал, и мне плевать, что ты там думаешь, просто скажи мне, что это за деньги. И расскажи о том, как работала в доме Краунов. Когда ты служила у них сиделкой.

— Кто тебе это наплел? — спросила она — Какой лжец наговорил тебе таких гадостей?

— Просто расскажи мне. Все остальное сейчас не важно.

— Не смей вот так врываться в мой дом и хамить как последний негодяй! — отрубила она. — Ты ничего не знаешь о моей жизни. И ты роешься в моих вещах и берешь мои деньги. Деньги, которые я берегла для тебя и для Вэна все эти годы!

— Для меня и для Вэна? Так вот сколько стоит твое молчание! Вот сколько стоит мое воспитание! Я знаю, кто мой отец, ма. Я знаю, что я не твой сын! Я знаю, что отец все время бил тебя, потому что знал. И ты Тоже знала. Ты знала, и от тебя откупились, но теперь ты расскажешь лине, что это за проклятая тайна, о которой никто в этом городе не говорит прямо!

— Заткнись, ублюдок! — Никогда еще мать не говорила с ним таким холодным тоном. Она указала на деньги. — Это грязные деньги, тебе повезло, что тебе не разбили башку о камень в миг твоего рождения. Я расскажу тебе, кто ты такой, ублюдок. Я расскажу тебе, как ты испортил нам жизнь своим появлением на свет. Как мой муж больше ни разу не дотронулся до меня с тех пор. Как мне пришлось выкармливать тебя, хотя даже запахом ты никак не напоминал ребенка. Ты вообще никак не пах, когда был младенцем, и даже не плакал. Просто смотрел на меня так, будто знаешь все, а мне приходилось прикладывать тебя к груди, хотя все во мне переворачивалось, когда ты начинал сосать. Мне блевать хотелось от этого. — Ее рот злобно кривился. — Мой сын умер, а ты выжил, и мне пришлось взять тебя ради тех денег, к которым я даже не прикасалась, потому что понимала, что натворила. Я знала, во что я ввязалась!

Стоуни упал на колени. Закрыл руками уши.

— Так ты хочешь знать? Это та сука с болота наплела тебе? Она? Я знала, что однажды она все выложит. Я знала, что ей нельзя доверять. А она сказала тебе, что ты сдох бы в тот день, если бы не я? Она рассказала, как я лишилась ребенка в тот же миг, когда он родился, и мне пришлось за какие-то секунды решать, возьму ли я тебя? А я всего лишь хотела получить своего мальчика, и мне подумалось, что, может быть, ты сможешь заменить его. Будешь мне вместо родного сына. И все последние пятнадцать лет своей жизни я притворялась, будто люблю тебя, и надеялась, что смогу полюбить. Но даже твой брат Вэн давным-давно понял. Он сказал мне, когда ему было лет’ шесть, что ты какой-то неправильный. Сказал, что ты только выглядишь, как другие дети, но в тебе есть что-то злое. Я знала, что это правда, но все равно притворялась, притворялась так долго! Я пыталась убить себя, но не смогла. Хотя я ненавидела тебя, понимала, что ты ребенок, знала, что Господь отправит меня в ад на веки веков, если я убью себя и брошу детей на произвол судьбы! Иисус велел нам нести свой крест с радостью, но я не могла! Только не тебя!

Стоуни опустил руки. Ему казалось, какой-то поток скапливается в нем, он ощущал какие-то волны, некое движение внутри, какое, он не смог бы описать: будто бы кровь закидает, и еще шум далеких волн, разбивающихся о его кости и мышцы. Он раскрыл рот, но те слова, которые он произнес, были вроде бы сказаны не им:

— Скажи мне, кто моя мать! Я хочу знать!

— Слушай ты, неблагодарная свинья! Я взяла тебя только потому, что священник сунул тебя мне в руки и дал денег, а еще необходима была уверенность, что я смогу уехать отсюда в любой момент. Я взяла эти деньги как плату за тебя, за кусок хнычущего мяса, и вот теперь ты швыряешь их мне в лицо! Убирайся к черту из моего дома. Убирайся к черту!

Слезы ручьями текли по лицу Энджи Кроуфорд, она казалась некрасивее, чем когда-либо, он даже не думал, что люди могут быть такими некрасивыми. Она вращала глазами, сосульки волос подпрыгивали, когда она трясла головой и кричала, ударяя себя кулаками по животу.

В доме у Кастильо лгать Лурдес разговаривала с полисменом из Мистика, который приехал рано утром.

— Ее не было дома всю ночь, — рассказывала она. — Я говорила вашим людям, что-то случилось. Я говорила им еще вчера. Она хорошая девочка Она не шляется по ночам. Что-то произошло. Наверное, дело в этом парне. Парне из города. От этих городских вечно одни неприятности. Если с ней что-то случилось, это его вина.

За девять часов, прошедших с тех пор, как сыновья прочесали лес и город, пытаясь найти свою младшую сестренку, она не смогла придумать ничего другого.

Остальные горожане чувствовали какую-то перемену, словно зима подкралась ближе и дохнула холодом. В воздухе ощущалось приближение мороза И еще в тот день что-то странное случилось со светом: казалось, он вот-вот угаснет навсегда.

Поселение Стоунхейвен прорезало множество аккуратных узких дорожек, все они пересекались, словно коридоры лабиринта В центре располагалась площадь, окаймленная пожелтевшими деревьями. На площади — старая библиотека, почтовое отделение и церкви. Хай-стрит со старой таможней и квартирами над немногочисленными магазинами с большой натяжкой можно было назвать деловым кварталом Стоунхейвена, вдоль Уотер-стрит стояли дома старых заслуженных капитанов и их вдов… Наползающие друг на друга, они становились все меньше и беднее по мере удаления от центра. Город заканчивался мысом. Лэндс-Энд. Зеркальная вода окружала короткий торчащий палец скалистой земли. Чайки и бакланы поднимались и опускались на волнах, а Гуф Хэнлон совершал утренний моцион, перед тем как отправиться в город отрабатывать зимние часы в публичной библиотеке. Несколько лодок качалось на сверкающей воде, и острова Авалона казались округлыми холмами тумана, поднимающимися из бухты. Огибая мыс у маяка, Гуф увидел какой-то странный свет, который, как ему показалось, вспыхнул над мысом Джунипер за особняками курортников. Свет был желто-зеленый, вспышка длилась всего несколько секунд. Но этого было довольно, чтобы он взволновался. Он посмотрел на солнце, висящее на востоке, подумал, что это, возможно, просто отсвет в стеклах дома Краунов. Что-то в этом свете заинтересовало его, он подошел и сел, скрестив ноги, на один из больших камней у кромки воды. Гуф несколько минут обозревал с такого расстояния ряд летних дворцов, а затем решил, что ему просто привиделось. Ничто не может гореть таким светом, какой он только что видел.

Он уже собирался встать и пойти дальше, когда снова увидел этот свет.

И кое-что еще.

Позже, когда Гуф катил тележку с книгами по восточному ковру публичной библиотеки Стоунхейвена, он кивнул Фионе Макалистер. На ней была персиковая блузка с глубоким вырезом и его любимая коричневая юбка Она прошла мимо нескольких ранних посетителей вслед за Гуфом в узкий коридор с книжными стеллажами. В темной пыльной комнате он повернулся к ней. Она попыталась поцеловать его, но он отстранился.

— Кое-что происходит, — сказал он.

— Что не так?

— Ты тут ни при чем Дело во мне. Я кое-что видел этим утром Это меня беспокоит. Нет, что я, не беспокоит. Приводит в ужас.

Она положила руки ему на плечи.

— Расскажи мамочке, — шепотом произнесла она.

Гуф убрал ее руки.

— Не сейчас, Фи. Не сейчас. Этим утром мне показалось, что дом Краунов горит. Мне показалось, там пожар… — И тут слезы хлынули у него из глаз, он больше не выглядел человеком, разменявшим пятый десяток, он был похож на маленького мальчика — Я хотел сжечь этот дом. Хотел его…

— Тебе показалось, — сказала Фиона, желая утешить его. — Не говори так.

— Нет, — возразил он. — Я видел это среди белого дня. Оно становится все сильнее…

— О, милый, — произнесла она мягко, и на этот раз он упал в ее объятия, и она целовала его, целовала его шею, закрытые глаза, нос, губы, подбородок. Его слезы смешивались с ее. — Это было давным-давно. Мы тогда были так молоды. Так молоды и глупы. Все хорошо. Все будет хорошо.

— Я был там, — простонал он громко, не заботясь, что его могут услышать другие, — Я там был. И ты… все мы там были…

— Где тебя черти носили? — спросил Дэл.

Он только что сумел улизнуть из школьного автобуса и сейчас, в восемь тридцать утра, сидел в доках, попивая пиво и швыряя камешки в воду. На нем была вязаная шапочка, натянутая чуть ли не до глаз, к свитеру прилип заячий помет.

Вэн стоял над ним, глядя и не на него, и не сквозь него.

Что-то странное было в том, как Вэн глядел, но Дэл не смог определить, напился он или что еще, потому что солнце чертовски жарило с утра, вода блестела и по лицу Вэна бегали солнечные зайчики.

Потом, когда Дэл приставил к глазам руку козырьком, он понял.

«Это кровь.

Кровь, твою мать!

А сам Вэн… его лицо, волосы… он какой-то сморщенный, взъерошенный, белый, как личинка…»

С Вэна текло — с одежды, с тела, — он оставлял за собой кровавый след. Он подошел к Дэну и взял из упаковки банку пива. Потом уселся рядом с приятелем.

— Меня поимели, — произнес Вэн.

Город был занят обычными утренними делами, а полисмен Деннехи ходил от магазина к магазину с фотографией Лурдес Кастильо в одной руке и пластиковым стаканчиком кофе в другой. Сначала он зашел в продуктовый магазин, прошел вдоль ряда винных бутылок к кассе. Марта Уайт, седая, «перец с солью», листала экземпляр «Национального опроса», рискуя в любую секунду поджечь страницы зажатой в пальцах сигаретой. Она подняла голову. Облачко дыма закрыло ее морщинистую физиономию.

— Бен? — спросила она.

— Доброе утро, Марти, — сказал полисмен. Он поставил свой кофе. Кинул на прилавок фотографию, — Пропала вчера вечером. Родители с ума сходят.

Марта Уайт с любопытством посмотрела на Деннехи.

— Никогда ее раньше не видела. Она из города?

Он покачал головой.

— Из Векетукета. Но вчера была в городе. У тебя есть леденцы?

— Никогда ее раньше не видела, — повторила Марта, слегка пожимая костлявыми плечами. — Леденцы вон там, в коробках, — Она указала на ряд маленьких жестянок на дальнем конце прилавка. — Ты ешь столько этой дряни, что у тебя все зубы вывалятся.

— Поздно. Половины уже нет, — ответил Деннехи.

Он подошел, открыл коробку. Леденцы были синие, в форме веревок. Он достал одну веревку, сунул в рот. Окинул взглядом костюмы, бутылки и журналы, словно никогда раньше здесь не был.

— Ты, наверное, знаешь всех мальчишек в городе, а? Наверное, они все время приходят за пивом, конфетами или чем-нибудь еще?

Марта Уайт покачала головой.

— Я не продаю пиво малолеткам, и ты это знаешь, Бен. Эти детки. Вечно одно и то же. Девчонка, должно быть, сбежала с каким-нибудь парнем, а может, и одна. Они делают что хотят. — Глубоко затянувшись сигаретой, она удивленно подняла брови. Выдохнула клуб дыма и добавила: — Если увижу ее, отправлю домой.

Полисмен посетил еще три магазина, но отовсюду ушел ни с чем, пока не зашел в мясную лавку Рэйлсбека.

Мясник Рэйлсбек рубил коровий бок. Фартук был в крови и внутренностях. Мясник взглянул на фотографию.

— Ага, это девушка сынка Энджи Кроуфорд. Лурдес Похоже на название того священного места Лурдес. Она миленькая. Надеюсь, с ней все хр-шо. Нр-но, они со Стоуни болтаются где-нибудь вместе.

— Знаешь, то же самое утверждает ее мать, — сказал Деннехи. — Но когда я заехал полчаса назад к Кроуфордам., Энджи сказала мне, что понятия не имеет, кто эта девушка.

Мясник покачал головой.

— Это точно она. Я видел их вдвоем, целовались за моим магазином. Может, Энджи ее раньше не видела. Такое случается. Может, Стоуни не приводил свою девчонку домой и не знакомил с мамашей.

Когда Деннехи снова вышел на улицы, он заметил, что почти все хозяева магазинов наблюдают за ним.

Словно ждут, что он предпримет дальше. Он помахал им всем, а про себя подумал: «Боже, ну и местечко! Упаси меня господи от старой Новой Англии, они все смотрят и выжидают, и ни один из них ни словечка не скажет, пока не будет слишком поздно».

Кухня в доме Краунов была длинная и широкая, как раз такая, чтобы готовить еду для многочисленных гостей. В начале двадцатого века ее использовали именно для этой цели. Толпы почти богатых и почти знаменитых наезжали летом шумными компаниями. С Манхэттена и из Бостона ехали распутницы и их давно вышедшие в тираж кавалеры с засаленными волосами — всех так и манил очаровательный круг Краунов: не было мужчин могущественнее Краунов и женщин, богаче дам из этого рода. Те, кому что-то требовалось от них, получали все, просто оказавшись в обществе членов семейства. Недавно разбогатевшие кинозвезды, нефтяные магнаты, гангстеры, поднявшиеся по социальной лестнице, со своими закутанными в меха девками — все собирались здесь поразвлечься и пошалить, и кухня часто делалась центром общего улья, а запрещенная выпивка извлекалась из потайного шкафа под длинной мойкой с шестью кранами. Кажется, здесь до сих пор гуляло эхо смеха и веселья из тех времен, когда парочки толкались на кухне в надежде сунуть палец в миску с каким-нибудь соусом, чтобы снять пробу, или выстрелить пробкой из очередной бутылки с дорогим шампанским.

Но веселые времена и вечеринки закончились. Прошло несколько лет — и летний особняк сделался закрытым для гостей. Когда родилась Диана, увеселения были здесь так редки, что на лето уже не нанимали кухарку.

Алан Фэйрклоф стоял посреди кухни, наливая в стакан выдержанный шотландский виски. Он сделал глоток, огляделся. Посмотрел на часы. Восемь тридцать утра. Он хорошо выспался и не удивился, когда двумя часами раньше она позвонила ему.

— Получается. Не могу поверить, но все началось.

Голос ее заметно дрожал от волнения.

— Приближается День всех душ, — сказал Фэйрклоф. — Ритуалы тщательно выверены.

— Да, — шепотом ответила она. Дотом, помолчав, добавила: — Здесь полно крови.

— Это ничего. Не отвлекайся на ерунду. Это часть нашего плана, Диана. Бояться нечего. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой.

— Я боюсь не этого. Я боюсь…

— Потерять себя в его всеобъемлющей сущности. Не бойся, — успокаивающе произнес Фэйрклоф. — Слушай, я сейчас позавтракаю и пригоню лодку.

— Я провела обряд, — сообщила Диана. — Точно так, как ты меня учил. Я не испачкалась о жертву.

Алан улыбнулся, поглядел в окно на залив, на торчащий палец. Стоунхейвена, на большой белый дом на берегу.

— Непорочность. Он любил ее, когда делал это?

— Кажется, да. Да. Это… оно… едва не выплеснулось и на меня, — прошептала она.

— Все в порядке, Диана, — мягко произнес Фэйрклоф. — Все, что произошло, вполне естественно. Нечего бояться.

И вот, два часа спустя, стоя в огромной кухне, Алан Фэйрклоф чувствовал, что держит в руке все то, что так долго искал. Все, во что он с трудом верил, начинает сбываться.

Прошло несколько минут, и Диана Краун появилась в дверях.

— Получается, — сказала она, ее лицо было залито потом. — Все, как ты говорил.

Алан поднял стакан.

— Иногда требуется ускорить события. Ради нашей веры.

Не может быть лица прекраснее ее, подумал он. То, чем она была, то, что жило в ней…

Такое великолепие.

Всю свою жизнь он искал и вот нашел здесь, в этом семействе, упрятанное от чужих глаз…

— У меня для тебя кое-что есть, — сказала она.

— Он?

Диана кивнула.

Алан ощутил, как растекся по горлу жгучий огонь виски.

— Думаешь, в нем осталось довольно бойцовского духа? Прошедшая ночь, наверное, была… ну, скажем так, утомительной. Ты ведь подвела его к самому краю, верно?

Она пожала плечами.

— Разве это имеет значение?

Алан Фэйрклоф улыбнулся улыбкой маленького мальчика в рождественское утро.

— О, и какое! Я хочу предоставить ему шанс.

Глава 23 ВЭН

— Что это значит? — спросил Дэл, хотя по крови на рубашке Вэна мог бы догадаться сам. И запах шел соответственный. Будто он засунул голову в разверстую рану.

— Я, мать твою, ее убил, — сказал Вэн и захихикал. — Черт, до чего по-дурацки звучит. Я ее убил.

Дэл мотнул головой. Отхлебнул еще глоток пива.

— Хотя это не было похоже на убийство, Дэл. Старик, ты должен мне верить, — сказал Вэн поспешно. — Это было похоже на космическую любовь, словно я трахал что-то, раскрывающееся как цветок. Это было здорово. Я знаю, нельзя было этого делать, это плохо, старик, но это не было похоже на убийство — мне казалось, она шепчет, чтобы я сделал на ней все эти дырочки, а потом она открыла их для меня, для меня, старик, чтобы любить меня, а потом сказала, мол, давай, Вэн, давай, детка, я хочу тебя во всех моих цветках. Она была словно сад…

Они оба помолчали минуту. Дэл слушал, как чайки кричат над головой, как роняют крабов и ракушки на тротуар у них за спиной.

Вэн с шумом открыл пивную банку, глаза его сузились, когда он посмотрел на залитую солнцем воду.

— Я попал, старик.

— Это что, шутка? — спросил Дэл, и тут его осенило — ну разумеется, это же розыгрыш. Старик Вэн вечно выдумывал какие-нибудь хохмы. Однажды он за одну ночь обоссал ступени в шести домах, а еще раз положил какашку на заднее крыльцо Тамары Карри; когда утром она вышла кормить своих кошек, то наступила прямо в дерьмо. Вэн был просто гений по части подобных шуточек и розыгрышей. — Я понял, ты сходил к Рэйлсбеку и попросил Мясника, чтобы он дал тебе разукраситься как зарезанная свинья, изваляться в крови и дерьме. — Дэл отсалютовал пивной банкой. — Отличный костюм для Хэллоуина. Я-то собирался одеться Дракулой, а вот ты, старик, ты, конечно, псих, но я снимаю перед собой шляпу, приятель…

Лицо Вэна вспыхнуло, словно под ним у него просвечивала маска счастья. Словно кто-то сунул ручную гранату ему в пасть и вырвал чеку, но только взрыв произошел под кожей.

— В смысле, ты, конечно, урод, что нацепил этот чертов костюм, но, слушай, сучки из Векетукета перепутаются до усеру, если мы заявимся туда вечером…

Однако когда Дэл произносил эти слова, он ощущал некую пустоту, будто говорил лишь в надежде заткнуть словами ту черную дыру, в которой сидел Вэн.

— Я прикончил ту сучку, которую обрюхатил мой младший братишка, — произнес Вэн.

Губы у него задрожали, словно все ужасы прошедшей ночи только что дошли до сознания. Лицо сморщилось, какой-то миг Вэн выглядел умудренным стариком. Он допил пиво.

Сидеть на солнце было приятно. Дэл смотрел за воду на юг. Отсюда были видны Стонингтон и Мистик и еще несколько траулеров, идущих на восток. Изгиб берега, золотистые кроны деревьев, трепещущие на фоне неба под прохладным ветром, — все это было частью нормального мира, обычной жизни, что хоть немного утешало. Он старался не смотреть на Вэна.

— Ты меня разыгрываешь.

— Нет, старик, не разыгрываю. Я ее действительно убил Знаешь, она шла домой через лес. Как ходила обычно со свиданий с моим братцем. Помнишь, как мы за ними подглядывали?

— Ага, — сказал Дэл, он хотел хихикнуть при этом воспоминании, но будто ледяная рука сжала ему горло. — Ну да, помню. Прошлым летом.

— Ага, он кое-чего добивался от нее, а она, как и положено такой потаскухе, ему не отказала. И сейчас было почти так же, только на этот раз я был с Дианой…

— Эта девка какая-то странная, — перебил Дэл.

— А потом что-то вселилось в меня, старик. Вроде как я проглотил пчелу, внутри меня все кружилось, я слышал голоса…

— Да ты бредишь, парень.

— Заткнись, — рявкнул Вэн. — А потом она вроде бы дала мне разрешение, а у меня был нож, вот этот нож…

Дэл быстро поглядел на Вэна. Вэн вынул из-за пояса большой охотничий нож.

К лезвию прилипло несколько прядей темных волос.

— Она вроде как дала мне разрешение, вроде бы эта сучка Лурдес разрешила мне ткнуть в нее, но нож вроде был не нож, а член, и каждый раз, когда я опускал его, будто бы не ударял ее ножом, а… имел ее…

Вэн перевел дух. Дэл не понял, плачет он или смеется, но вдруг Вэн вскинул над головой руку с зажатым в ней ножом.

— Я убью себя, убью себя прямо сейчас, вот сию секунду, старик, мне нужно прикончить себя!

— Твою мать! — ахнул Дэл, он развернулся, чтобы его случайно не задело ножом.

Вэн выронил нож. Оружие упало на настил. Вэн наклонился, дрожа, словно ему не терпелось поднять нож.

— Так ты правда ее убил? — спросил Дэл, соображая, сумеет ли быстро вскочить и убежать от своего друга, который сейчас был похож на набравшегося Чарли Мэнсона. — Ты взаправду ее убил?

— Я столько раз ткнул в нее ножом, приятель, что она была вся скользкая, когда я ее обнял, — прошептал Вэн. Потом в изнеможении взял еще банку пива и опустился на причал. — Что же, черт побери, мне теперь делать?

Дэл, взвесив возможные варианты, пожал плечами.

— А что ты сделал с телом?

Вэн, не успевший проглотить пиво, выплюнул его.

— Твою мать!

Алан Фэйрклоф долго поднимался по лестнице. Держа в руке утренний стакан с виски, он выглянул в окно, выходящее на конюшни. Как хорошо быть живым через две тысячи лет после пришествия Бога, как хорошо быть живым, когда вот-вот наступит Эра Духа.

Входя в спальню на втором этаже, он ощутил привычное волнение. Разрастающийся жар в чреслах. Прилив молодой энергии в мышцах. Крауны все эти годы обеспечивали его непрерывным потоком юношей и девиц, что пробудило в Фэйрклофе его минотавра. Ему нравилось боксировать в паре с каким-нибудь атлетическим юношей, молодым человеком, которому казалось, что он в любой миг может выбить дух из престарелою негодяя, пытающегося ударить его.

Но Фэйрклоф от души наслаждался спортом. Он позволял мальчишке ударить себя разок-другой, а потом сам обрушивал на него град тумаков. Сбитый с толку юнец не понимал даже, что происходит, к чему все это ведет. Даже не догадывался, какая сила разрастается в Фэйрклофе, с каким удовольствием его литой кулак превращает лицо партнера в месиво. А девчонки! Как он мучил их, просто прижимая к полу и не делая ничего, только проводя острым лезвием по гладкому лбу.

Убийство было ему неинтересно.

Юнцам платили и отправляли восвояси. Мелким мошенникам и потаскухам платили достаточно за право испытать чувствительное прикосновение Фэйрклофа.

И этот парень, мальчишка, этот Вэн Кроуфорд, который исполнил священный обряд, который пролил невинную кровь агнца…

Который, не сознавая того, начал работу богов…

Он будет восхитителен.

Его боль будет, словно церковное вино.

«Чтобы познать свет Бога, нужно сначала познать тьму».

Алан Фэйрклоф открыл дверь в спальню и увидел пропитанные кровью простыни там, где Вэн пролежал ночь, и кровавые следы, ведущие к окну.

За окном он заметил алые пятна, тянущиеся по мощеной дорожке.

— Проклятие!

Фэйрклоф поставил стакан на подоконник.

— Он вернется, — сказала Диана, когда через минуту фэйрклоф слетел по лестнице, изрыгая проклятия. — Он слишком сильно нуждается во мне. Ему необходимо то, что у нас есть. Я знаю его уже вдоль и поперек. Он снова захочет меня.

И ее слова подтвердились всего через несколько минут.

Подняв глаза, Диана увидела в окне то, что сначала показалось ей каким-то чокнутым клоуном: волосы всклокочены, лицо белое с обведенными красным глазами и носом. Вэн. Он плакал. Он сгорал дотла от нестерпимого желания. Он жаждал. То, что он получал от нее, было похоже на наркотик, и теперь ему требовалась доза.

Она перегнулась над раковиной, чтобы немного приоткрыта окно.

— Прошу тебя, — взмолился Вэн. — Нам необходимо поговорить. Впусти меня.

Вэн жаждал ее невыносимо. Вдали от Дианы он чувствовал себя слабым и разбитым, а рядом с ней… когда дышал тем же воздухом…

Было такое чувство, будто его мозг воюет сам с собой. Кровь капала с головы, застилая глаза, когда он вошел в прихожую. Дом, как всегда, стоял полутемным, будто Крауны не хотели, чтобы в их убежище было слишком светло.

Вэн стер кровь со лба. Он ощущал, что горит лихорадочным огнем.

«Паршивая сука! Надо же, что она со мной сделала! Она отправила меня в ад! Чертова потаскуха! О господи, что же она со мной сотворила!»

Он посмотрел на свои ладони. Кровь бурлила и лавой выплескивалась из ран, текла по ладоням, капала с пальцев. Фонтаны, хлещущие из стигматов. Вэн обеими руками держался за зеркало. А там отражалось не лицо, а маска. Маска, расползающаяся, как бумага, а под ней живой желтый жир. Что-то непрестанно болтающее и плюющееся, словно существо, состоящее сплошь из сплетенных нервов.

«Это же я!

Это же, мать твою, я сам!»

Он закричал и заколотил кулаками по стене.

— Нет! Ты не имеешь права так со мной поступать, сука долбаная!

Диана вышла в прихожую. Протянула руку, зажгла свет — и утренние тени исчезли.

Он ожидал, что при свете дня увидит вместо нее чудовище.

Но она не была чудовищем. Она и сейчас была прекрасна, слишком хороша, слишком порочно прелестна: распущенные волосы падают на плечи, глаза лучатся солнечным светом. На ней было красивое снежно-белое платье, подчеркивающее линию бедер. Разве она не понимает, что сделала с ним? Наверное, она даже не ложилась Спать, но выглядит все равно потрясающе.

— Ты даже не попрощался, Вэн Гробфорд, — произнесла она.

Разве она не видит того ада, в котором он сгорает? Разве она не ощущает боли, которая обволакивает его аурой?

— Я чуть было не позвонила в полицию, — добавила она.

— Ха! — засмеялся он, хлопая в окровавленные ладоши. — Вот здорово-то!

— Посмотри на себя, — продолжала она, понизив голос, — врываешься в дом, явно не в себе, весь в крови, от тебя разит сырым мясом.

Она сделала шаг вперед, и он увидел то, что видел в темноте прошедшей ночью, то, что каким-то образом поработило его разум, то, что казалось ему неуместным, потому что когда он смотрел на нее, он видел уже не женщину по имени Диана Краун, а некое темное существо с золотистыми, горящими огнем глазами…

И тут он вспомнил все, что видел, все, что начисто стерлось из его мозга за последний месяц, с того момента, когда он впервые увидел ее, все то, что каким-то образом таилось в его разуме, слишком страшное, чтобы осознать это…

— Ах ты паршивая сатанистка! — заорал он. — Это ты заставила меня прошлой ночью! Что у тебя в часовне? Тварь из самого ада? О господи, я отправлюсь из-за тебя в ад! Это ты обрекла меня на адские муки!

Вэну показалось, что он слышит у себя за спиной быстрые шаги, но когда он обернулся, чтобы посмотреть, кто-то как следует врезал ему по челюсти.

«Твою мать, это правда! Ты в самом деле видишь звездочки…» — промелькнуло у него «В голове.

Высокий тощий старик нависал над ним, сжимая лодочное весло.

— Ты, мелкий паршивец. Теперь настало время и мне немного повеселиться!

Вэн пытался оттолкнуть его, но не смог.

— Вот, что я особенно люблю, — человек говорил с ярко выраженным британским акцентом, — какого-нибудь деревенского мальчишку, способного долго выносить боль. Ах, то, что я сделаю с вами, мистер Кроуфорд, откроет вам такие перспективы, которые вы и вообразить не могли. Когда боль становится слишком сильной, от нее, как и от огня, теряешь чувствительность. Вообще перестаешь чувствовать что-либо. Но я не собираюсь доводить до такого. Я хочу лишь вплотную подобраться к этому моменту, мистер Кроуфорд. Почти к самому краю. Ровно так, чтобы все твои нервные окончания вопили как можно дольше. Но не бойся, я никогда не убиваю мальчишек, пока они сами меня не попросят.

Человек выпустил весло. Оно с грохотом упало на мрамор. Старик присел на корточки рядом с Вэном, развернул его лицом к себе.

— Ты знаешь, что я получу от этого? Нет, конечно, не знаешь. Что ж, я открою тебе мой маленький секрет. Я стану ближе к Богу, мистер Кроуфорд. Подойду ближе к тайне творения. Это один из ритуалов, необходимых мне, чтобы почувствовать хоть что-то. Он дает мне то, что ты назвал бы словом «кураж». Позволь мне представиться. Я Алан Фэйрклоф, а сейчас наступает, друг мой, твой звездный час.

Старик поднял кулак и опустил его Вэну на лицо, но это было только начало.

Все закончилось.

Потом человек по фамилии Фэйрклоф, которого Вэн начал называть Богом, прекратил сечь его, бить, молотить и пинать ногами.

Потом Вэн лежал обессиленный, не понимая даже, сколько он так пролежал и жив ли еще.

Последние слова, которые он услышал от Фэйрклофа, которые старик по-змеиному прошипел ему в ухо, были:

— Что ж, Вэн, ты оказался более чем удовлетворителен. Благодарю тебя. Если ты выживешь, советую тебе как можно скорее убраться из этого дома, пока мой аппетит снова не разгорелся. Если ты слишком измотан, чтобы уйти, извини, но ты же знаешь, иногда одной крови бывает достаточно, даже без всякого проникновения, чтобы войти в раж Должно быть, именно это ты чувствовал, втыкая в нее нож, — верно? Сто шесть раз, да, именно столько — сто шесть раз. Знай, Вэн, что это тоже было частью ритуала, частью, открывающей то, что Бог послал нам, и я благодарю тебя.

Прошел, наверное, час или два, прежде чем воля к жизни затеплилась в душе Вэна Кроуфорда. Все, что еще оставалось в нем, жаждало исправить содеянное, просто вернуть прежнюю жизнь.

Глава 24 БОГ, СТОУНИ И ДЖОННИ МИРАКА

— Вы сказали, что я похож на мать. — Лицо Стоуни Кроуфорда пылало, глаза дикие, волосы упали на лицо, словно растрепанные ветром.

Священник поднял взгляд от стола.

— Стоуни…

Отец Дким Лафлинг закрыл журнал, который только что читал. Взял четки и тронул первую бусинку.

— Вы сказали, что я похож на мать, — повторил Стоуни. — Что вы имели в виду?

— Я… — начал отец Дким. — Присядь.

— Просто ответьте мне.

Священник кивнул и прикрыл глаза.

— Все, что я хотел сказать…

— Речь идет не об Энджи Кроуфорд. Я уже знаю. Я знаю, что Джонни Миракл — мой отец. Кто моя мать?

— Когда я был помоложе… — начал священник.

Стоуни перебил.

— Послушайте, я не хочу выслушивать историю вашей жизни, святой отец. Я только хочу знать, кто моя мать.

— Я не могу сказать тебе.

— А кто может? — спросил Стоуни.

Джонни Миракл слез с дерева, когда увидел идущего к нему Бога в сопровождении мальчика. Бог всегда улыбался ему, Бог всегда заботился о нем и приносил еду.

Джонни побежал через площадь и приветствовал Бога могучим медвежьим объятием, от которого Бог даже чуть застонал. Потом Бог сказал:

— Джонни, хочу познакомить тебя кое с кем Наверное, ты видел, как он рос рядом с тобой…

Джонни посмотрел на мальчика, высокого нескладного подростка, которого столько раз видел носящимся на велосипеде по улицам. Джонни кивнул мальчику, лицо которого застыло каменной маской.

Потом Бог произнес:

— Джонни, это твой сын.

Джонни Мираклу показалось, что у него остановилось дыхание, что все его тело рассыпалось на куски, что Бог дернул за веревочку, на которой держалось его сердце. Слезы хлынули у него из глаз, хотя он не понимал почему. Он прикусил нижнюю губу, чтобы не закричать.

— Мой сын? — выдохнул он. — Мой сын!

Стоуни не ощущал ничего, кроме боли в голове. Ему казалось, что он каким-то образом превратился в привидение и больше не существует в реальном мире.

— Все, что я хочу знать… — начал он, но не успел сказать ни слова больше.

Джонни Миракл сграбастал его и принялся душить в объятиях. Стоуни отступил назад, но хватка Джонни оказалась сильнее, чем он ожидал. Можно было подумать, что его обнимает гризли.

— Мой сын! — кричал Джонни, он плакал, улыбаясь, как хэллоуиновская тыква. — Мой сын!

Наконец Стоуни каким-то образом сумел вырваться из его лап.

— Кто моя мать? — в который уже раз спросил он.

Джонни Миракл, кажется, не услышал. Он воздел руки к небесам и закричал:

— Благодарю тебя!

Затем перевел взгляд на отца Джима.

— О Господи, благодарю Тебя, благодарю Тебя, благодарю Тебя!

Стоуни подождал, пока утихнут восторги.

— Кто моя мать?

— О!

Джонни наклонял голову то в одну, то в другую сторону, словно перекатывая в голове шарики. Когда он заговорил, голос его обрел привычное звучание. То, что мать Стоуни (нет, не его мать, уже не его) называла «блеющим идиотизмом».

— Ах, твоя мама, твоя прелестная мамочка! Она была послана самим Господом, она была ангел, она была сама красота и прелесть, и когда они нас поженили, а тогда собрались все, мой сын, о, когда они нас поженили, можно было подумать, будто ад и рай встретились на земле!

Стоуни посмотрел на отца Джима.

— Кто эти «они»? О ком он рассказывает?

Отец Джим опустил глаза.

— Я не могу сказать тебе, Стоуни. Все, что я могу сказать сейчас, — ты пришел в этот мир и тебе была необходима семья. Тебе нужны были Кроуфорды. Тебе нечего было делать у Краунов…

— Да пошел ты! — рявкнул Стоуни, подавляя желание заехать святому отцу кулаком, ощущая, как все пятнадцать лет его жизни бурлят и клокочут, желая выйти наружу, оставить позади все это дерьмо, с которым так носятся взрослые.

— Не смей так разговаривать с Богом! — закричал Джонни Миракл, его идиотская ухмылка сделалась совсем сумасшедшей. Он поднял кулак, замахнулся на Стоуни и тяжело ударил его в подбородок — Никогда не разговаривай так с Богом! — Он еще раз яростно рубанул по воздуху кулаком, но Стоуни увернулся — Мой сын не смеет так…

Стоуни уже бежал, бежал, понятия не имея куда, бежал мимо сложенных на ступеньках тыкв, мимо чайной «Синяя собака», мимо продуктового магазина, мимо полицейского, который кричал ему что-то… Он бежал по улицам к маяку на Лэндс-Энд, туда, где он мог позабыть все, что узнал за это утро.

«Проснись! Проснись! — кричал он себе. — Это же сон! Это кошмар! Ты опоздаешь на контрольную по математике. Ты вчера у Норы выпил слишком много чая из «кошачьего когтя», и сейчас у тебя галлюцинации. Все это не может происходить на самом деле, не может все перемениться так быстро! Не могли же все они лгать тебе всю твою жизнь!»

Оказавшись среди высокой желтой травы за маяком, он уставился на пролив и закричал во всю мощь своих легких, чтобы освободиться от всего, чтобы дать выход чувствам.

Потом перевел взгляд на мыс Джунипер, на дом Краунов…

Крауны.

Он сел на землю, потом лег, глядя на затянутое дымкой солнце.

«О, Лурдес, где бы ты ни была, надеюсь, ты далеко отсюда, надеюсь, ты сейчас в школе, на уроке химии, сидишь и гадаешь, почему я не пришел. Гадаешь, потому что сама решила никуда не бежать со мной, решила, что все это глупости. Сидишь и думаешь, как теперь объяснить мне, что ты не сумела выскользнуть из дома этим утром, или, может быть, ты рассказала матери о беременности, после чего у нее и у отца случился приступ ярости, и теперь они вообще не позволят тебе разговаривать со мной…

Лурдес-Мария, я знаю, ты все поймешь, весь этот бред. Я знаю, ты поймешь».

А потом что-то щелкнуло внутри — так громко, словно кто-то наступил на сухую ветку под самым его ухом.

Что-то хрустнуло — и мир вокруг почернел.

— Видишь? Я знал, что это сон. Я знал, — пробормотал он, и пятна света и тьмы замелькали у него перед глазами. Боль в голове разрасталась…

Стоуни показалось, что он слышит топот далеких лошадей, скачущих вдоль линии прибоя.

И он провалился в темноту.

В темноте он увидел залив, Аурдес стояла в воде, на ней было платье, которое она обычно надевала в церковь. Она простирала к нему руки, но когда он шагнул в неподвижную воду, та окрасилась в алый цвет. Взлетели лебеди, их невероятно огромные крылья заслонили небо.

Он поднял взгляд на прекрасных белых птиц и увидел, что из их крыльев вырывается огонь… И вот уже весь мир пылает от их взмахов.

Потом Стоуни Кроуфорд открыл глаза. Голова гудела. Он вытер мокрый нос. Ладонь потемнела от крови.

— Черт возьми, — пробормотал он, садясь.

Он отключился всего на несколько секунд. Но чувствовал себя совершенно разбитым.

— Эй, парень! Стоуни, кажется? — окликнул его полисмен Деннехи, стоявший на ведущей к маяку дорожке. — С тобой все в порядке?

Стоуни выпрямился и тяжело вздохнул.

— Да, вроде бы.

Деннехи сошел с дорожки и направился к Стоуни.

— Давай-ка я тебе помогу, ладно?

Он присел на корточки рядом с ним и подхватил Стоуни под локоть.

Глава 25 ПОЛИСМЕН

— Я тебя ищу все утро, — сказал Деннехи. — Хочешь леденцов?

Стоуни помотал головой. Он откинулся на спинку сиденья, глядя сквозь стекло на пролив. Морские чайки качались вверх-вниз на бурных волнах.

— Я все время был в городе.

— Ты здоров? Вид у тебя такой, будто ты не в себе. Запаха алкоголя я не чувствую…

Стоуни ощутил себя великим обманщиком:

— Ну, скажем так, у меня просто было скверное утро.

— Гм-м.

Деннехи склонил голову набок, обдумывая фразу. Он кинул в рот кусок прозрачного твердого леденца, захрустел им. Один из коренных зубов заныл, что, видимо, означало грядущее удаление очередного нерва.

— А зачем вы меня искали?

Деннехи достал фотографию Лурдес.

— Это твоя девушка?

Стоуни кивнул и спросил:

— Что-то случилось?

Деннехи пожал плечами.

— Она исчезла. Не знаешь, где она может быть?

— А вы были у нее дома?

В голосе испуг. Подросток встревожен. Деннехи уже сейчас было ясно, что Стоуни нечего скрывать, но вид у парня был такой, словно он не спал несколько ночей.

Деннехи смерил его ничего не выражающим взглядом.

— Слушай, малыш, у тебя такой вид, будто ты только что вернулся из ада. Что с тобой случилось?

— Вам не обязательно знать.

— Мне обязательно.

— Нет, на самом деле нет.

— Ладно. Тогда расскажи мне о себе и о Лурдес Кастильо.

— Она моя девушка, — ответил Стоуни. — Этим утром мы с ней собирались бежать. Мы хотели пожениться.

— Ого! И что же произошло?

— Она так и не пришла.

— Расскажи о себе.

— Зачем?

— Надо, — ответил Деннехи. — Слушай, малыш, в этом городишке полным-полно упертых типов вроде тебя, настоящая Новая Англия. Выйди уже в большой мир. Я здесь, чтобы помочь. Я здесь, чтобы найти твою девушку. Я тебе не враг.

И тогда Стоуни — и потому что не знал, что еще предпринять, и потому что чувствовал, что вот-вот взорвется, — выложил все, начиная с откровений Норы и заканчивая встречей с Джонни Мираклом и отцом Джимом.

— Ну и дела-а, — озадаченно протянул Деннехи. — Вот так утро у тебя выдалось, малыш.

— Угу, — кивнул Стоуни. — Сегодня Хэллоуин, и я все-таки надеюсь, что это просто жестокий розыгрыш.

Голос его сломался, иссяк.

Деннехи вдруг охватило неожиданное желание отвезти мальчишку подальше от этого чертового поселения, увезти в Мистик, поручить заботам сестры. Ирэн нальет ему миску густой похлебки с моллюсками, сделает сандвич, и пусть сидит там и ждет, пока он, Деннехи, не найдет девушку. Если хотя бы половина рассказанного парнем правда, его девушка выбрала не самое подходящее время, чтобы потеряться.

Деннехи завел патрульную машину. В рации бормотали голоса из диспетчерской, но он отключил звук.

— Стоуни, вот что я предлагаю. Давай заедем к ней домой, может, мы догадаемся, куда она могла уйти. Идет?

Стоуни покачал головой.

— Не стоит. Если ее там нет, я не хочу выслушивать всякие гадости еще и от ее семейства. Нужно найти Лурдес.

Деннехи выехал обратно на Хай-стрит, слишком быстро прошел поворот, едва не сбив вальяжную кошку, которая гордо дошла до середины улицы и тут же опрометью метнулась назад, увидев несущуюся на нее машину. Потом, поддавшись импульсу, полицейский предложил:

— Слушай, ты не хочешь перекусить или что еще? В доме моей сестры в Мистике есть свободная комната, а судя по твоему виду, несколько часов сна тебе точно не повредят.

Стоуни пожал плечами, глаза у него слипались.

— Нет, я в полном порядке, честное слово.

— Да уж, — вздохнул Деннехи.

Он выехал из города на шоссе номер один и свернул в сторону Мистика, к старому дому на Гринмэнтл-драйв, где Ирэн, наверное, уже готовила обед.

Подросток на сиденье рядом с ним заснул, не успели они доехать до Векетукета.

Стоуни проснулся в темноте.

Пот стекал по шее.

Он услышал доносящиеся из коридора голоса. Под дверь пробивался тоненький, как иголка, луч света. На миг ему показалось, что он маленький мальчик, а родители снова ссорятся, но эти голоса были гораздо спокойнее.

— Прошло всего четыре часа, дай ему еще поспать, — произнес женский голос.

— Да, но ему нужно вернуться, он не может оставаться здесь. — Это был Деннехи. — Кроме того, вдруг девушка тоже его ищет.

— А почему это тебя так волнует?

— Волнует, и все. Ему здорово досталось.

— Ты имеешь в виду эти россказни, — усмехнулась женщина — Он же подросток. Иногда подростки фантазируют. Ты тоже таким был.

— Нет, Ирэн, я знаю, что он рассказал правду. Никто не стал бы сочинять такое. И ты сама слышала рассказы…

— О, только это не хватало, неужели ты в это веришь? Лет двадцать назад кучка фундаменталистов из Векетукета начала сеять слухи о каких-то сатанистах в городе и…

— Это мой участок. Город очень странный. Я там кое-что повидал…

— Но ты же полицейский. И ты хочешь сказать, что веришь, будто в этом городке живет толпа сатанистов? Злобных богачей, которые используют местных жителей в своих садистских черных мессах?

Последовала пауза. Стоуни потянулся, садясь на перине. Он потер заспанные глаза, чувствуя во рту кислый привкус остатков какого-то сна.

— Ты же знаешь, что я в это не верю, — сказал Деннехи. Он откашлялся. — Лично мне кажется, что этому мальчику вообще не стоит туда возвращаться. Ситуация в семье и с его…

— Это не твое дело, — прервала женщина — Помнишь последний раз, когда ты пытался помочь? Как ее звали? Натали?

— Перестань. Я сделал для нее все, что мог.

— Ага, и сейчас она под опекой государства и, вероятно, уже никогда не вернется к прежней жизни.

— Но ведь ее же били. Ее вообще могли убить.

— Может быть. Не исключено. — Голос женщины смягчился. — Но ты ведь не можешь спасти всех, Бен. Просто не можешь. Что бы ни пережил этот мальчик, ты должен отпустить его.

— Да, но дело в том…

— Бен?

— Дело в том… что я был там, Ирэн. Был там в день, когда он родился.

— Этот мальчик?

Снова пауза.

— Я объезжал город, просто патрулировал, услышал крики матери и подъехал… Шел проливной дождь. Такой сильный дождь, что я почти ничего не видел, когда я подъехал, там уже был священник и остальные тоже, были Крауны и полно другого народа — наверное, человек десять-двенадцать. Складывалось впечатление, будто они стоят вокруг матери защитным кордоном, и клянусь, Ирэн, я совершенно точно видел там двух младенцев. Один был весь в крови, а второй чистенький и явно не сию минуту родившийся, и еще…

— Бен?

— Оба они кричали. Оба были живы. Но священник, он…

— Нет! — ахнула женщина, а потом до Стоуни донесся заглушенный вскрик.

— Я не мог поверить своим глазам. Я и не поверил своим глазам. И вот теперь этот мальчик, которому пятнадцать лет, Стоуни Кроуфорд, рассказал мне эту историю… И все встало на свои места.

— Они убили младенца? Ты уверен?

— Это-то самое печальное. Я не уверен. Дождь был слишком сильный, я почти ничего толком не разглядел, потом я поспрашивал кое-кого, и Марти Уайт, и эту женщину с кошками, Карри, — они мне заявили, что был только один ребенок. Что мне все привиделось…

— И что ты был пьян, — добавила женщина, голос ее снова смягчился.

— Да, раньше так оно и было. Убийственный завтрак крутого копа — упаковка пива с утра. Так оно и было в те скверные времена.

— О Бен, — произнесла женщина. — О мой бог. Я уверена, все не так. Не может быть все так плохо. Люди не такие ужасные.

Снова тишина.

Потом Деннехи спросил:

— Разве не такие?

Стоуни встал с кровати и подошел к окну. Он поднял «маркизы» и увидел маленький садик, освещенный идущим на закат солнцем. За садиком, по тротуару на противоположной стороне улицы шла ватага играющих в «дайте сладкого, а то напугаем» детишек, их сопровождал чей-то папаша, который нес фонарь-тыкву.

Тихо и осторожно Стоуни поднял оконную раму и ощутил дуновение прохладного вечернего ветра.

От Мистика до Стоунхейвена было пять миль по дороге, но Стоуни успел на автобус в шесть пятнадцать, шедший по шоссе номер один, вышел сразу за Стонингтоном, а оставшиеся две мили прошел пешком вдоль темного узкого шоссе, ведущего в поселение. Он подумал, не пойти ли в Векетукет. А вдруг Лурдес вернулась домой? Но потом решил, что, если она вернулась, ему там лучше некоторое время не показываться.

Кровь в нем бурлила, он чувствовал, как гнев волнами проходит через него, ничего подобного никогда не было раньше.

Здесь была ложь на лжи и ложью погоняла. Стоуни исходил яростью на свое семейство и на весь город, все они заботились о нем эти годы только для того, чтобы так; больно ударить, когда он едва вышел из детского возраста.

Как и обычно, в ночь на Хэллоуин в поселении почти не было видно детей, требующих сладкого. Эта ночь почти ничем не отличалась от остальных, если не считать выложенных на ступеньки зрелых плодов. Те детишки, которые все-таки отправлялись на поиски конфет, обычно проходили не больше одного квартала, причем соседи не открывали дверей, а просто выставляли на улицу миски с конфетами, которые дети ссыпали себе в рюкзаки. Стоуни заметил, что поднялся ветер, пока он шел вдоль бухты и через мост в поселение. Температура опустилась на несколько градусов за какие-то минуты. Он накинул капюшон вязаного свитера. Отметил, что от него разит потом, — ничего удивительного, ведь он мылся последний раз больше суток назад, а усталость и гнев, кажется, так и выходили из него через все поры. Когда в итоге он добрался до дому, было почти семь вечера. Дом стоял притихший, пустой. Мать, наверное, до сих пор на дежурстве в больнице на шоссе, а отец, скорее всего, надирается где-нибудь в доках с товарищами по ловле омаров. «Нет, ненастоящие отец и мать, — подумал он. Но подобная мысль слабо утешала. — Да пошли они все подальше».

Он долго стоял под самым горячим душем в своей жизни, ему казалось, будто он соскребает прошлое с кожи, намыливает мылом «Айвори» воспоминания, выполаскивает все скверное, что марает его жизнь.

Он глядел, как грязная вода утекает в сток ванны.

Одевшись, он спустился на первый этаж и попытался позвонить Лурдес. Трубку взяла ее мать.

— Bueno? — сказала она.

— Hola, cenora Castillo, es Lourdes en casa?[17]

— Стоуни? — спросила миссис Кастильо голосом, полным подозрения. — Это ты?

— Да, — ответил он. — А…

Она прервала его.

— Что ты сделал с моей дочерью? Где она? Почему со вчерашней ночи ее не было дома? Что ты…

И тут линия мертво замолчала.

Стоуни уставился на телефонную трубку, пытаясь осмыслить то, что она сказала.

«Со вчерашней ночи?

Лурдес так и не пришла домой вчера вечером?»

Стоуни ощутил чье-то присутствие у себя за спиной — может быть, его насторожил какой-то звук, или дурной запах изо рта…

Он развернулся.

Вэн стоял, держа в руке вырванный из розетки телефонный провод.

— Не надо звонить. Не сейчас, Не сейчас, Стоуни, братишка Я сделал кое-что действительно очень-очень нехорошее.

Вэн выронил провод.

В другой руке у него был большой охотничий нож без ножен.

— Ты пытаешься позвонить ей? Ха! Ты никогда больше ей не позвонишь! — Вэн стоял перед ним посреди гостиной. Лицо его едва узнавалось под маской из крови и разорванной плоти. — Я убил Лурдес. Я ее убил!

— Бред!

Сердце Стоуни прыгнуло, что-то заскребло в горле. Руки и ноги налились свинцом. Вокруг него и без того был настоящий ад, и день, и теперь вечер, просто ад, посреди которого вдруг оказался он. Мир его превратился в кошмар вопросов и недомолвок, и вот теперь еще это…

— Она в доме Краунов. Они ее уложили на кровать. Они долбаные придурки. Диана Краун, она., она что-то жуткое, Стоуни. У нее в глазах живет одна штука. В ней такая сила!

И тут Вэн что-то вытащил из кармана.

Протянул Стоуни.

Это был маленький фиолетовый цветок, который Стоуни принес Лурдес и который она воткнула себе в волосы. Прошлой ночью, в церкви Девы Марии, Звезды Морей. Он вложил цветок в руку Богоматери, но Лурдес засмеялась и сказала, что Деве Марии это не нужно. Как красиво смотрелся этот цветок в ее темных волосах!

Только теперь он уже не был фиолетовым.

Он был красный, сморщенный, темный и пах кровью. Три длинные пряди черных волос оплетали его, словно вырванные в ярости вместе с корнями.

— Что за.. — Стоуни перевел взгляд с цветка в руке на брата.

Вэн усмехнулся, зубы у него были желтые и гнилые, белые волосы стояли дыбом. В руке он сжимал охотничий нож.

— Ты ведь знаешь, это ты вынуждаешь меня. Ты сам. Я чувствую тебя внутри себя, ты заставляешь меня сделать это!

Стоуни шагнул назад, уверенный, что Вэн собирается ударить его ножом.

— Я никогда, черт побери, не любил тебя, братишка, — захихикал Вэн, а потом всадил нож себе в живот, крутанул и потащил вверх, к горлу.

Кровь Вэна Кроуфорда хлынула Стоуни на рубаху.

Глава 26

— Господи! — закричал Стоуни, отскакивая назад, стирая с себя кровь, сдирая голубую рубашку, стаскивая джинсы.

Ему казалось, кровь просочилась прямо в него, впиталась в кожу, затекла в горло. Он чувствовал, как жизненная энергия его брата проходит сквозь него.

Окровавленная ухмылка растянулась по физиономии Вэна, он выдернул охотничий нож, словно сам был еще здесь, до сих пор жил в залитом кровью искромсанном теле, и протянул нож Стоуни.

«Возьми его, — прошептал кто-то внутри его. — Возьми. Обрушь на них. Я не смог. Я не настолько силен. Ты самый сильный!»

— Нет! Вэн! — закричал Стоуни.

Залитый кровью брата, он видел последние конвульсии тела, упавшего, словно марионетка, которой обрезали веревочки, свалившегося на пол бесформенной кроваво-коричневой грудой. Пар поднимался от уже мертвой плоти.

Какой-то проводок в мозгу Стоуни перегрелся, ему показалось, он раскачивается на качелях над пропастью…

«Это просто ночной кошмар, ничего этого не могло произойти, ничего. Все, что было, это шутка, розыгрыш, сон».

Чувствуя, как внутри него ворочается сила, он раскинул руки и закричал во все горло. Голос его разнесся эхом. Крик вернулся к нему множеством других криков, звучащих его голосом.

Стоуни ощущал в себе странный грохот, будто в нем проснулся готовый извергнуться вулкан. «Я схожу с ума. Я наблюдаю, как схожу с ума. Этого не может быть. Подобного дерьма не может происходить на самом деле». Он обхватил голову руками. «Только не сейчас. Держись. Найди Лурдес. Ты должен как-то найти ее. Не может быть, чтобы она умерла Она носит твоего ребенка».

А потом глубочайшее спокойствие снизошло на него. Комната искривилась, будто исторгая из себя нечто отвратительное. Тело так и лежало здесь, дешевый голубой ковер пропитался кровью.

Но все его мысли были только о Лурдес.

Стоуни пошел взять чистую одежду с вешалки в чуланчике. Оделся. «Не думай пока об этом, — твердила ему какая-то часть сознания. — Не думай о том, что у тебя на глазах сделал брат. Лурдес — единственное, о чем ты должен думать. Если она в беде, если она в том доме, ты обязан разыскать ее».

Он взял фургон матери, семейный автомобиль, хранящий тайну его рождения, то есть не его, о нет, рождения некоего другого Стивена Кроуфорда, а этот, этот Стоуни родился в доме Краунов. Все самое гнусное в жизни случалось в доме Краунов, только он и понятая не имел об этом раньше и сейчас, когда все так запуталось, не знал, как туда добраться. Машину он водил один раз в своей жизни: прошлой весной они со старинным приятелем Джеком ездили по проселочным дорогам за Векетукетом на машине его отца. Стоуни тогда научился тормозить и делать все, что требуется, и сейчас ему было плевать, остановит ли его какой-нибудь коп. И кому бы было не наплевать? «Ха-ха-ха, полисмен Деннехи, мой брат только что распорол себя от паха до шеи охотничьим ножом, а вас волнует, есть ли у меня права?»

Все сделалось таким спокойным, таким мирным, словно его ощущение Бога… Был ли это Бог? Или же просто чувство, что ничего хуже уже не может произойти, ничего страшнее, чем то, как его брат всадил нож себе в живот. «Не думай об этом, не вызывай в памяти этот образ, внутри тебя что-нибудь взорвется, если ты будешь часто думать об этом…»

Охотничий нож лежал на сиденье рядом со Стоуни. Он даже не помнил, как забрал его у умирающего брата, не помнил, для чего собирался использовать. Едва помнил, как держал нож в своей руке…

Он ощущал в себе нечто, о чем, должно быть, знал всегда, всегда ощущал это в глубине себя: свою непохожесть на других, свою неприкаянность на этой чужой земле, свою уверенность в том, что он, как Король Бури, пришел из другого мира, из другой семьи…

Джонни Миракл и… И кто?

Кто его мать, если не женщина по имени Энджи Кроуфорд? Кто она такая? Почему Нора не могла ему рассказать?

Он едва не врезался в черные чугунные ворота на въезде в поместье Краунов. Открыв дверцу машины, Стоуни вышел и посмотрел на особняк. Как Лурдес может быть здесь? Мертвая или живая? Почему она должна быть в доме, где никого не знает и где никто не знает ее?

Диана Краун отдернула занавеску на окне второго этажа Она распахнула высокую раму, и холодный октябрьский ветер растрепал волосы девушки.

— Убирайся с дороги, — бросил он, когда она вышла встречать его к парадной двери. — Убирайся на хрен с моей дороги. — Он поднял охотничий нож.

— Стоуни, не нужно огорчаться, — сказала Диана Краун. — Все можно объяснить. Все это сделано ради того…

— Просто уйди на хрен с дороги, — повторил он — Я тебя даже не знаю. Кто вы вообще такие? Где комната? Где Лурдес?

— Наверху, — сказала Диана. — Налево. Первая дверь.

Он в оцепенении побрел вверх по лестнице. Ему казалось, он целую вечность идет до площадки. Оказавшись там, он свернул налево, считая шаги. Все это было совершенно нереально. Этого просто не может быть, это большой розыгрыш. Просто масштабная хэллоуиновская шутка, всего лишь…

И тут он увидел ее…

В постели…

На мокром матрасе.

Что за…

«Что за, мать твою…

Что, твою мать, они с ней сделали?»

Вдруг ему пришла дикая, сумасшедшая мысль…

«Вэн соврал. Он убил себя у меня на глазах, но он, черт его раздери, соврал! Вот скотина!»

Лурдес лежала на промокшей от крови постели.

«Лурдес жива…

Но ее тело…»

— Боже мой! — закричал он. — Что же вы с ней сделали?

…Какой-то бледный розово-белый кокон из пульсирующей жидкости вокруг ее лица и шеи.

Под слоем пенной слизи ее лицо. Тело покрыто просвечивающей кожицей, и прозрачная жидкость…

Вены опутывают ее тело…

Тянутся к каким-то отверстиям и чему-то, чаю показалось ему похожим на брюшко личинки насекомого…

Вокруг нее словно покров…

Она словно в защитной чешуе…

Но ее веки, задрожав, открылись…

Под слоем прозрачной пульсирующей жидкости и сине-красных вен, расходящихся пучками по краям новой кожи, которая покрывала ее с головы до пят…

Кровь бежит…

«Она даже не видит меня.

Она даже не понимает, где она.

Она в какой-то утробе.

Она…»

Почти прозрачная розоватая жидкость отхлынула от шести темных отверстий в ее левом боку. Жидкая среда, в которой она находилась, устремилась к ее лицу.

Рот чуть-чуть приоткрылся, и какой-то миг он надеялся, но не молился, что еще раз услышит ее голос…

Однако затем ее губы медленно сомкнулись, едва ли не улыбка, едва ли не выражение абсолютного спокойствия разлилось по ее лицу, и глаза ее снова закрылись.