Чаячий Мост [СИ]

25–26 ноября, 1893 год. Эрлирангорд.

Тонкие, похожие на обгорелые свечки сосны гнулись почти до самой земли, скрипели, и шум ветра, мешаясь с их гулом и плеском воды о камень набережной, превращался в глухой тоскливый рев. Как будто там, за холмом на другом берегу реки, далеко отсюда, раненый, стонал большой и сильный зверь.

Дом был, словно застывшая в камне морская волна. Так говорили все, кто сюда приходил, и было совершенно очевидно, что другого такого дома в городе нет. Ни в этом городе, ни в каком другом. Нигде, и потому Алисе казалось, будто, несмотря на все свои годы, дом выстроен недавно и только для нее. Ну что ж, она это заслужила. Так, по крайней мере, утверждал Ярран. Мастер Лезвия, второй человек в Круге. Второй, если забыть о том, кто являлся вторым на самом деле и кто ушел, не пожелав признать ее Хозяйкой. Ну что же, как говорится, вольному воля…

Она сидела в большом мягком кресле, завернувшись в пушистый плед, и слушала шум дождя. Капли стекали по стеклу, по выгнутым причудливо и странно венетским рамам, по карнизу, обитому новенькой, еще не потускневшей жестью. Капли шуршали в плетях дикого винограда и жухлом разнотравье в брошенном саду. Иногда шелест дождя разбивал короткий глухой стук: это падали, отяжелев и устав от ноябрьских туманов, яблоки. Этот звук напоминал Алисе детство, и у нее сладко щемило под ложечкой. А потом на смену горькой нежности приходила память о другом, запретном и оттого забытом, и в груди рождалась и начинала расти черная, граничащая с безумием, пустота. Она была знакома Алисе давно, она была расплатой за то, чего государыня наконец добилась, хотя в такие вечера Алисе казалось, это слишком дорогая цена. Но пути к отступлению не было. А если бы и был!.. Отдать все — за ощущение ласкового, безмятежного покоя и счастья, за мир, который прост, понятен, а, главное, жив?! Все — за паутинку или вздох ветра? Нет, слава Хранителю, она не такая дура.

Алиса поежилась в кресле. Ей было тепло под шкурами, даже жарко, но смутное беспокойство тоскливой льдинкой уже упало за ворот. И, чтобы забыться, Алиса стала думать о завтрашнем дне. Дне, на который, по ее настоянию, Канцлер назначил коронацию. Ах как глупо было не слушаться его. Давно-давно ей мечталось, что все произойдет солнечным прозрачным осенним днем, и небо синее с золотою листвою будет над ней, и серебряный звук колоколов упадет с башен печально и строго… Все будет не так. Она обречена завтра на вязкую сырость, дождь и спотыкающегося на мокрых «кошачьих лбах» переулка Бастейи иноходца. Кто из ее врагов злословил, что в ее годы она уже не способна держаться в седле? Чепуха, ей только тридцать три — возраст Христа, но память слепа и милосердна: она не может вспомнить даже имени этого человека, не то чтобы лица. Только слово — как вздох и треск ломающихся льдин: Эрлирангорд, — и пряный вкус крови и близкого безумия… Эрлирангорд… Даже ненависть притупилась и улеглась, словно змея, у которой вырвали жало. Теперь все позади. Глупо растрачивать чувства с бешеным неистовством юности. Все миновало, от заслуженной награды ее отделяет только ночь. Бессонная, черная, как вода в лесных озерах, тягучая, как старая песня и все равно, все равно, о Господи, пощади! — бессонная.

Она давно разучилась спать по ночам. Покой ли был в ее душе или пепелище она засыпала только к рассвету. Лекари отчаялись и отступились. Она ни от кого не ждала больше помощи. Вокруг нее было множество людей, был Ярис — и все-таки она была одна. Миновали те времена и исчезли с ее дороги те люди, перед которыми она могла бы распахнуть душу. Впрочем, все было так и не так: теперь она вынуждена была закрываться ото всех, чтобы никто не догадался, что под этим каменно-ледяным щитом — пустота. Выжженная пустыня, пепел и лед. Два человека во всем мире знали правду. Она — и тот, кто, вопреки ее воле, все эти годы не оставлял ее, кто был невозможно далеко и все-таки рядом. Она пыталась неудачно и мучительно забыть его и не могла. Оттого, что каждое лето заканчивалось осенью и наступал ноябрь, и яблоки падали по ночам на тронутую первым морозом гулкую землю, и звук этот возвращал Алису в покосившуюся от времени и дождей бревенчатую хату на окраине, где горела укрытая клетчатым платком лампа. Алиса лежала на диване под пледом, а рядом сидел он — тот, кого она пыталась забыть. О Хранитель, если бы он мог знать, какою дорогой платою куплены для него эти годы!..

Он обещал ей больше не стоять у нее на дороге. Но он, как и все люди его склада, был непостоянен — так переменчив февральский ветер. И если вчера ему было глубоко наплевать на то, что она делает, сегодня все могло быть наоборот. Невозможно ставить судьбу Круга в зависимость от капризов одного, пускай даже и очень хорошего, человека. И тогда — тогда придется сделать то, в чем так настойчиво обвиняли ее за спиной. Кто как умел, насколько хватало фантазии.

Если коронация не состоится.

Алиса оборвала себя. Усмехнулась. Дикие мысли приходят в голову в дождливый вечер. Какие причины могут быть к тому, чтобы коронация сорвалась, кто может помешать этому? Она перебрала одного за другим всех восьмерых Магистров Круга — они были согласны. Все, за исключением… но один голос ничего не значит. Кроме них, никто не может принимать окончательного решения. Значит, все будет так, как она ждет.

Алиса зевнула, прикрывая узкой, без перстней, ладонью рот. Какая глупость была отпустить покой-девицу… Она отняла руку, задумчиво глядя на тонкие, слегка распухшие в суставах пальцы. Ярис часто спрашивает, отчего она не носит колец… А она не знает, что ему ответить. Она слишком многим обязана этому человеку, ей не хочется впутывать его в дикий клубок своих сомнений, ошибок, потерь, поражений и редких, как крупинки золота в горячих песках Руан-Эдера, побед. Побед, которые, если взглянуть на них беспристрастно, на самом деле тоже поражения.

Если Ярран утверждает, что любит ее такою, какая она есть, то ее прошлое ему безразлично. Благодарение Богу, она счастлива этим.

Огонь в камине слабел, каждую минуту грозя задохнуться пеплом. Нужно было встать, подбросить поленьев, нужно было разобрать кое-какие бумаги и, скрутив в горький узел душу, отдать их огню, но Алиса оставалась неподвижна. Ее хватило только на то, чтобы повернуть голову: венец лежал на консоли, прикрытый небрежно брошенным поверх кружевным платком. Тонкий серебряный обруч с редкими вкраплениями янтаря. Работа Яррана. Алисе вдруг вспомнилось, как собирала она янтарные окатыши возле серого, гладкого, будто шелковое полотнище, холодного моря, чайки ходили по кромке прибоя, а Хальк спал, уткнувшись лицом в песок и раскинув руки, будто собирался обнять весь мир… С Ярраном никогда не будет такого…

Алиса зажмурилась, под веками поплыли черно-зеленые пятна. Еще немного, и она возненавидит этот венец. Не понимая, что делает, она протянула руку. Пальцы нащупали гладкий холод серебра, и в следующее мгновение венец, ударившись о дверной косяк, со звоном покатился по полу. Алиса встала, проклиная начало очередной бессонной ночи. Переступила через упавшую шкуру. Крышка секретера отошла с лязгом пистолетного бойка, так же точно войдя в пазы. Алиса выгребла из ящиков содержимое.

Эти письма лежали отдельно. Она помнила их почти наизусть. Бумага, покоробленная и жесткая от времени, шуршала от одного прикосновения, Алиса вдруг испугалась, что листы рассыплются в прах прежде, чем она отдаст их пламени…

«Рыцарь мой…»

Рыцари не предают своих дам, дамы не убивают своих рыцарей.

В печку. Так — честнее.

Она сидела на ковре перед камином, по одному листу подкладывая в огонь, и смотрела, как чернеют страницы и потрескивают, испаряясь, сделанные из кожуры незрелых орехов чернила. Ей не было больно смотреть, как они горят, она слушала довольное гуденье огня и думала, что сегодня ночью ей, может быть, удастся заснуть.

— Вечер добрый.

Алиса не оглянулась, хотя голос ничего не сказал ей. Так же недвижно сидела она и слушала, как гость, словно хозяин, почти неслышно двигается по покою. Как он скинул и бросил в углу мокрый плащ: шуршание набрякшего водой полотнища было медленным и тяжелым. Как он порылся в саквах, удовлетворенно хмыкнул, видимо, найдя, что искал, и присел у Алисы за спиной. Она ощутила затылком тепло его дыхания, но не обернулась. Незнакомец заглянул ей через плечо, издал короткий смешок, а после, осторожно и невесомо обняв Алису, вынул письма из ее рук.

— Лучше уж я сам их сожгу, — сказал он негромко. — По крайней мере, у меня на это больше прав, чем у кого бы то ни было. Даже у вас, моя дорогая…

Алиса смотрела на него, не отводя глаз, и молчала. Она сразу узнала его, хотя он изменился неуловимо и резко — только глаза остались прежними: серые, с больной желтизной у зрачков.

В последний раз они виделись года три назад, на Капитуле. Разговор был тяжелый, нет, не разговор, скандал. А потом он ушел. Потом… она ничего не могла сделать. Эта история в Эйле. Кроваво и грязно, но он не совершил ничего такого, что дало бы Капитулу право… а жаль. За него стеной стоял город — еще бы, он же почти выбил Хартию Вольности… Хальк все еще является Магистром это звание нельзя ни купить, ни отнять — разве что вместе с головой.

Хальк усмехнулся странно и язвительно.

— Ерунда это все, — сказал он, пожав плечами. Глаза его щурились на огонь: от писем осталась горстка пепла, Хальк держал в руках последнюю страничку, уже тлеющую с угла, и кривящимися губами читал про себя угловатые бледные строчки. — Делать мне больше нечего, как отнимать у тебя любимые игрушки. — Листок догорел, Хальк по-мальчишечьи лизнул обожженные пальцы. — Хочешь быть королевой — ради Создателя, будь.

— Ты говоришь об этом так, будто я не имею права на эту корону.

— А ты полагаешь, что королева без государства — это нормально? Прости, но это забавы для убогих. — Он поворошил угли. — Мне грустно, потому что я знал тебя другой. Мне горько, но ты разменяла себя на медяки.

— Тогда вокруг меня были другие люди.

— Где же они теперь?

— Ты знаешь об этом не хуже меня.

Он кивнул. Вынул из кармана куртки желтое крупное яблоко, с хрустом надкусил. В покое запахло кисловатой свежестью. Хальк улыбнулся:

— Славные в твоем саду яблоки. Совсем как там, в Эйле… Помнишь?..

— Нет, — сказала она отчужденно и встала. — Не помню. Не хочу помнить. Мне больно.

— А чего ты ждала? Когда перестанет болеть, значит, ты и вправду мертва. Впрочем, сейчас, — он усмехнулся и прибавил ядовито: — сейчас, как говорят лекаря, «пациент скорее мертв, чем жив».

Алиса проглотила тугой комок обиды. Стояла над Хальком и думала, что вот у него в волосах седина, хотя ему только двадцать пять, если она помнит верно, и они не виделись столько лет… И, о Боже, если бы она однажды приняла его условия игры, все эти годы он был бы рядом. И не было бы ни Круга, ни Яриса, ни этого венца. Ни пустоты вокруг и внутри и глухого, беспощадного одиночества. Как больно, что Хальк и это о ней знает…

— Ты зачем сюда пришел? — спросила она со внезапным ожесточением. Исповедовать меня?

— Упаси Боже, — Он в притворном ужасе заслонился ладонями. — Знаю я, что такое быть у тебя жилеткой.

— Тогда зачем?

— Подожди, — он протестующе покачал головой. Догрыз яблоко, вытряс семечки на ладонь и точным движением ссыпал их в рот. После поднялся и пошел к дверям, туда, где оставил, когда вошел, плащ. Он поднял и развернул закутанную в ткань тяжелую, багряно-черную розу на длинном шипастом стебле. На этот стебель, словно на клинок шпаги, была надета хартия.

— Возьми, — протягивая Алисе розу цветком вперед, словно рукоятью, сказал Хальк.

— Что это? — Она сняла и развернула скрипт.

— Ты сошел с ума! Звание Магистра — пожизненно…

— Нет ничего такого, от чего нельзя было бы отказаться. Завтра я объявлю об этом на коронации. Сегодня — тебе. Пусть все будет честно.

Алиса молчала. Шипастый стебель колол ей пальцы, рука дрожала. Алиса кусала губы, чтобы не расплакаться.

— Завтра тебе придется назвать причину.

— Я скажу, что смертельно болен. — Хальк улыбнулся.

— Это правда?

— А вам не все равно?

— Какова же правда? Я имею право знать. — Алиса словно забыла о только что сказанном: звание Магистра — пожизненно, и никакая болезнь не может служить причиной отказа от него. Только смерть.

— Ты знаешь, — сказал Хальк, отводя глаза. Впервые за весь разговор ему сделалось жаль ее. — Ты знаешь, но боишься признаться себе в этом. Все очень просто. Я не хочу быть Магистром при такой Хозяйке. Во-первых. Во-вторых, я не собака и мне не нужен Хозяин. И еще. Я никогда не понимал, как можно быть под каблуком у человека, который не вызывает у тебя ничего, кроме снисходительной жалости. Кстати, так же думает и половина Круга. Прости.

— Да… — со вздохом сказала Алиса. Смысл сказанного еще не дошел до нее. Так всегда случается, когда боль сильнее, чем это можно вынести. — Ты честен. Хотя и жесток.

Губы Халька искривились.

— Не спрашивайте, и мне не придется лгать.

Алиса оцепенела: ей было нечем дышать. Пальцы судорожно дергали ворот. Она ждала чего угодно, но цитировать вслух только что сожженные письма — это, пожалуй, слишком…

— Все?

— Не все, — голос Алисы был ровен и сух. Глаза блестели. — Завтра тебя убьют. Ярран.

— Ну что же. — Хальк пожал плечами. — Один из немногих достойных среди прочих бездельников. Честный, а это нынче большая редкость. Пускай.

Он ушел, не прощаясь. Алиса так и не поняла, был ли этот разговор на самом деле или же всего лишь приснился. Но черная роза лежала у нее на коленях и в камине, догорая, звонко потрескивал невесомыми чешуйками пепел.

Она лежала в темноте, вытянувшись под одеялом, и следила, как перемещаются по потолку смутные тени веток. Сон не приходил, и, чтобы избавиться от тоски, Алиса перебирала в памяти недавний разговор.

От него остался горький осадок незаслуженной обиды и растоптанной гордости. Все равно как если бы ее прилюдно высекли. Когда-то давно, когда она только начинала войну за свое королевство, с ней случилось нечто подобное. Её высекли у позорного столба, как воровку. Плетью. И те, кто предал ее, стояли и смотрели. Тогда ей казалось, она не переживет этого стыда. Шрамы на спине не изгладились до сих пор, потом к ним прибавились другие; пальцы Яррана вздрагивают, натыкаясь на рубцы…

Теперь у Халька жена. Он привез Алису в Эрлирангорд и бросил, бросил ради этой доброй дуры, и плевал на нее до тех пор, пока она не добилась короны. Да, раньше вокруг нее были другие люди…

Где они теперь?..

Шорох ветра по пепелищу.

Песенка, услышанная недавно, вертелась и вертелась в голове и, придя к концу, возвращалась в начало. Алиса бормотала ее в такт шагам, ей было весело, она торопилась. Каблучки башмаков оставляли в утоптанном снегу острые ямки следов, с деревьев осыпался иней, — был декабрь, дотлевала свеча старого года, до Рождества оставалось два с половиной дня. Алиса была счастлива. Судьба поднесла ей королевский подарок: сестра возвращалась к ней. Она ждала этого столько лет…

Пачки толстых, в десяток страниц, писем не помещались в секретер, Алиса держала их в плетеной корзине, ей жаль было расставаться с ними. Сестры хотели знать друг о друге все, вплоть до вздоха, до взмаха ресниц и, может быть, только благодаря их добросовестности почта на линии Эйле — Катрина еще не пришла в упадок. Теперь, с грустью подумала Алиса, письма сделаются ненужны. Вот только одно тревожило ее: сейчас, когда тысячи лиг уже не разделяют их и нет пугающе коротких и редких встреч, за которые нужно успеть сказать так много — сумеют ли они с Сабиной остаться прежними?

И что скажет Сабина, когда Алиса расскажет ей о Хальке?

Они встретились только вечером следующего дня. Были короткие зимние сумерки, фонари светились среди деревьев молочно-белыми размытыми пятнами. Они шли над обрывом реки, впереди высился огромный тополь и за ним мост через овраг, в другую часть парка.

Сабина молчала. Они шли, держась за руки, они уже все сказали друг другу, и присутствие третьего казалось им чем-то незначительным.

— Надо же, — вздохнула Сабина наконец. Стянула перчатку, подставляя летящим с неба снежинкам ладонь. — Снег… Я сто лет не видела снега. И зимы почти не помню.

Глаза ее в темноте были бледно-зелеными, прозрачными, как набрякший водою лед. Сабина смотрела на сестру — и как бы сквозь нее, и улыбалась каким-то своим мыслям. Алиса не любила этот взгляд, но, кроме сестры, так не смотрел больше никто. И Алиса привыкла.

— Скоро Рождество, — сказала Алиса. — У меня для тебя приготовлен подарок. — Она засмеялась и, вырвав руку, побежала, вперед, разбрасывая сапогами пушистый, в пятнах желтого света, снег. — Сабинка, как славно, что ты вернулась! Как здорово!

Она добежала до моста и остановилась, прислонясь к перилам, чтобы отдышаться. Перила шатнулись и подались вперед, в пропасть, увлекая за собой Алису. Она увидела далеко внизу ровный, не тронутый следами снег и черные ветки кустов по обочинам спуска, в горле сделалось холодно и сухо… В следующее мгновение чья-то рука рванула ее за плечо. Алиса разжала пальцы, отпуская злосчастные перила.

— Осторожнее, ради Бога, — сказал Хальк.

Алиса плакала. Она сама не заметила, как пришли эти слезы, но они текли и текли, горячие, по застывшим на морозе щекам.

— У тебя кровь, — сказал Хальк и протянул ей платок. Алиса слизнула в углу рта соленую каплю. Губа была прокушена.

Она стояла, прижимая ко рту платок, и смотрела на замершую под тополем, у моста, сестру. И не могла понять, отчего так тоскливо и остро вдруг легло ей на душу предощущение потери.

— Я провожу тебя домой, — Хальк решительно и осторожно взял Алису под руку и повел назад. Кивнул сестре: — Пойдемте, Сабина, нам с вами, кажется, по дороге…

Они простились с Алисой на пороге ее дома, постояли, переминаясь, на снегу, дожидаясь, пока окно в мансарде затеплится светом. Сабина кашлянула, пряча в заиндевелый воротник лицо.

— Пойдем? — шепотом спросил Хальк.

— Да. Только руку дай, я гололеду боюсь.

Он усмехнулся:

— Какие вы все-таки похожие…

— Мы сестры.

— Да ну, — недоверчиво хмыкнул Хальк. — Сестры… Разве что сводные.

Сабина промолчала.

Они шли темными, занесенными снегом улицами, мимо черных деревьев и уснувших домов. Где-то в переулке звонко простучали копыта.

— Пришли, — останавливаясь рядом с аркой, сказала Сабина.

Хальк смотрел на нее с немым вопросом.

— А знаете, — неожиданно сказал он. — Алиса так рада, что вы приехали. Я никогда не видел ее такой счастливой. Вы уж не исчезайте никуда, пожалуйста.

— Я постараюсь. — Сабина с удивлением глядела на этого мальчика, на снежинки, летящие ему в волосы, и почему-то ей было страшно.

— Спокойной ночи. — Он церемонно кивнул. Сабине показалось, что сейчас он попросит у нее руку для поцелуя, и тут же сделалось неловко. Она опустила глаза. А когда очнулась, рядом не было никого.

По сугробам, пересвистываясь с тонкими льдинками, бежала, змеясь, поземка.

На столе, покачиваясь и мерцая от сквозняка, в глиняном домике-подсвечнике горела свеча. Малиново-золотой шар, запах воска и хвои, сусальный ангел с блестками… Рождество. Алиса засыпала, свернувшись калачиком под пледом на диване. Ей было тепло и уютно, голова ее лежала у сестры на коленях. Сабина перебирала ее волосы.

— Этот твой… рыцарь. — Сабина усмехнулась. — Он кто?

— Рыцарь, — ответила Алиса. — А если серьезно — мой ученик. Тебе он понравился?

Огонек прыгал и рвался, привязанный к фитилю. Окна глиняного домика сияли: там, за перекрестьями рам, текла своя жизнь. Сабина отвела глаза, качнула пальцами шар на елочной ветке. Отсветы побежали по стенам.

— Славный мальчик, — ответила Сабина с неохотой; Алиса так и не поняла, правду сказала сестра или же солгала. А впрочем, какая разница… — Сколько ему?

— Пятнадцать. — Он был на восемь лет младше ее. Сперва эта разница беспокоила Алису, она изо всех сил пыталась противостоять событиям — до тех пор, покуда они сделались неуправляемы. Тогда Алиса сдалась. Иногда она пыталась представить себе, что же будет дальше, но это было так невероятно…

— Пятнадцать… — повторила Сабина задумчиво. — А знаешь, ведь он любит тебя.

Алиса выдавила из себя смешок.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. Я не слепая.

— Вот уж не ожидала. — Алиса зябко поежилась. Потерлась затылком о колени сестры. Солгать не получилось. — Он сам тебе сказал об этом?

Лицо Сабины сделалось отчужденным. Взлетели возмущенно золотые ресницы, растерянно дрогнул рот.

— Знаешь, — сказала она холодно и чуть удивленно. — А ты стерва.

— Я — всякая. — Алиса села. — Кровь, видишь ли, обязывает.

Она редко говорила об этом, но помнила — всегда. Кровь Ондага Несокрушимого — и много неизмеримо, и ничтожно мало, ибо кто теперь осмелится встать под ее знамена? Знамена, которых все равно что нет.

О Боже милосердный, как холодно дышит в затылок Забвенье…

Ей всегда была безразлична мысль о власти. Безразлична относительно, поскольку недостижима. В этом заключалась высшая истина и свобода: желать только того, что возможно. Так было до тех пор, покуда она была одна. Сестра была далеко и могла помочь только словом. Может быть, потому Алиса и не спешила делиться с Сабиной своими заботами. Она не знала, как объяснить сестре, которая, на самом деле, немногим от нее отличалась, что дело заключается не только в крови.

Они были не такие, как все. Они умели видеть и чувствовать то, что было недоступно остальным. Они знали путь туда, где ветер пах солью незнакомых морей и над миром светили чужие звезды. Они умели жить там, оставаясь по эту сторону стекла.

Пасынки птиц. Выродки. Нелюди. Точнее — не люди. Так говорили о них те, кто не понимал и боялся. И лишь немногие из тех, кто испугался всерьез, поняли, что единственный выход и спасение — уничтожить их.

Прежде Алису мало занимало все это. Она жила, как жилось, не особенно задумываясь над причинами происходящего. Да, собственно, ничего и не происходило. Беда была далека и почти неосязаема; домысел, не больше. И Алиса позволила себе забыть об этом.

Потом появился Хальк. И она опять стала думать о том, что таких, как они, очень мало и что если они не будут вместе, их растопчут. А Хальк оказался хорошим учеником.

Впрочем, несмотря на все тревоги, они были счастливы в эту зиму. Она и Сабина. Им некуда было торопиться, и они тратили себя и время бездумно, щедро. Алисе некогда было думать о Хальке. Тем более, что Сабина не ревновала ее к нему.

Хальк был рядом. Всегда. Она не замечала его. Хотя, если бы он вдруг не пришел, Алиса бы огорчилась.

Она жила нараспашку и не подозревала, что за спиной — пропасть. Шаткие перила мостика над заснеженным парком.

Февраль пришел неожиданно. Зеленые штандарты закатов реяли над его полками. Февраль взял город в осаду деловито и незаметно, и сугробы сделались ноздреватыми и серыми, а ветер — сырым. Беспокойное предчувствие весны пятнами солнца лежало на мокрой черепице крыш и звенело и булькало то и дело застывающей от мороза капелью. Неустойчивый, призрачный, непостоянный месяц предал Алису, а она никак не могла понять, что предательство — совершилось.

Его звали Клод. Ему было тридцать три — время побед и свершений, возраст Христа, порог, за которым — или смерть при жизни, или… Что «или» — он не задумывался. Подвигов не уготовила ему судьба, хотя печать древней крови лежала и на его лице неизгладимой тенью. И глаза его были зелены, как облака на закате. Алиса смотрела на него и думала, что умрет, если потеряет этого человека.

Они шли пустыми закатными улицами, мерзлая земля пела под сапогами. После вчерашней оттепели было скользко, Алиса судорожно вцепилась в руку Клода. Они шли и молчали. Клод не глядел на нее. Город распахивался им навстречу, Серебряная Башня светилась над крышами яростным белым огнем, и только шпиль ее сиял — как глаза северного князя.

— Я уезжаю завтра, — сказал он.

Алиса не ответила. Ей казалось, еще минута, и она упадет. Ноги не держали ее.

— Это невозможно…

— К сожалению, это так. Дела… Напишите мне.

— Ни за что, — с ожесточением проговорила Алиса. — Не терплю писем. Они лгут. Потом, при встрече, все оказывается по-другому.

— Обещаю, что не буду лгать вам. — Клод остановился, внимательно заглядывая Алисе в лицо. Она была бледна, и глаза посветлели — осколки янтаря на белом пятне лица.

— Боже мой, — прошептала Алиса. — Зачем вы издеваетесь надо мной? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас?!

Клод молчал. Потом кивнул подбородком на идущего чуть впереди вместе с Сабиной Халька:

— Давно ли вы говорили ему то же самое?

Алиса закрыла глаза. Ресницы были мокрыми. Она не имела права плакать сейчас, это было бы бесчестно. Форс-мажор, игра без правил…

— Пощадите меня, — сказал князь. — И его, если он вам хоть сколько-нибудь дорог.

— Он — ученик.

— Алиса… — Клод вздохнул длинно и непонятно. — Вам не кажется, Алиса, что это слишком дорогая цена за знание? К тому же, простите, мне следовало бы сразу сказать вам… Ваша сестра оказала мне честь выйти за меня замуж.

Алиса стояла и смотрела на него, ничего не понимая. Потом лицо ее дрогнуло.

— Будьте вы прокляты, — прошептала она и, вырвав руку, быстро пошла вперед, оскальзываясь на неровном льду. Хальк окликнул ее, но она не остановилась.

— Ненавижу!! Ненавижу, ненавижу… — беззвучно кричала она и кусала губы.

Хальк молча смотрел ей вслед, и лицо его, на котором одна бровь сейчас была выше другой, было страшно.

Потом он засмеялся. И Сабина, сжавшись, подумала, что было бы лучше, если бы он кричал. Но он смеялся, закинув голову, перекошенным черным ртом, и не мог остановиться. Снег летел ему в волосы и не таял.

— Прочтите и распишитесь.

Прозрачный и теплый, пахнущий горечью первой листвы дождик шелестел по мостовой. Солнце просвечивало сквозь его ласковые упругие струи. Мальчишка-рассыльный улыбался, лукавый серый глаз блестел из-под мокрой челки. Он притопывал на крыльце, нетерпеливо втягивая в себя дразнящий запах весны и свободы: это письмо в его сумке было последним.

Хальк неуклюже чиркнул в длинном списке и свою подпись. Перо было скверным. Он поморщился и нашарил в кармане монетку. Мальчишка закачал головой:

— Спасибо, мессир, нам не позволяют.

— Возьми все равно. Мороженого съешь…

— Ага… — Он крутнулся на пятке и сбежал с крыльца. Хальк рассеянно поглядел ему вслед: мальчишка шел, подбрасывая на ладони монетку и насвистывал что-то себе под нос. Было в нем сейчас что-то удивительно знакомое.

— Эй! — окликнул Хальк. — Как тебя звать-то?

Мальчишка глянул через плечо. Серые глаза в пол-лица. Светлые волосы, мокрые от дождя. Сумка, словно чехол для стрел…

— Славка. Ну, я пойду?

— Иди.

Хальк вернулся в дом. Странно, но ему было сейчас светло и спокойно несмотря на отчетливый привкус беды в стекающих на лицо дождевых каплях. Он вошел в комнату и, присев на подлокотник кресла, разорвал конверт. На ладонь выпал квадратик бумаги.

— Алиса!

От удара ногой дверь с жалобным стоном отлетела к косяку. Хальк переступил порог. Первое, что он увидел — это распахнутое окно и на подоконнике, в дождевой луже, бокал с отколотым краем. Темно-вишневое, в изморози узора венетское стекло, витая ножка… Он был похож на цветок с неровными и острыми лепестками, в самой сердцевине рдела золотая винная капля. Бутылка, уже пустая, обнаружилась на столе. На кровати, завернувшись в одеяло, сидела и смотрела в пустоту горячечными сухими глазами Алиса. Рядом с нею, на покрывале, лежал вскрытый конверт. Само письмо, скомканное небрежно и зло, валялось у порога. Хальк нагнулся и поднял его. Осторожно расправил густо исписанный лист дорогой, цвета слоновой кости, с тоненькими прожилками, бумаги. Он уже догадался, кем писано это письмо: почерк Клода, как и вечную его бла-ародную тягу к пижонству не узнать было трудно.

— Отдай, — сказала Алиса громко.

— Сейчас… — бормотнул Хальк. — Как прочту, так и отдам.

— Отдай письмо!

— Не мешай, — отмахнулся он раздраженно, вдруг разглядев среди строчек свое имя. Но понять, что именно писал Невр — порою называли Клода и так — он не успел. Шатаясь, Алиса подошла к нему, молча вынула письмо из рук и, покачав головой — не то осуждая, не то просто в глубоком раздумье, — так же молча отвесила Хальку внушительную звонкую оплеуху.

— Вот так. — Алиса аккуратно сложила письмо пополам. — Не тебе писано. Хотя и о тебе тоже. Невр, знаешь ли, у нас забо-отливый…

Она криво усмехнулась и нарочито красивым жестом разорвала лист надвое. Потом еще надвое и еще. Сдунула с ладоней обрывки. И засмеялась непонятно чему.

Она, конечно же, была пьяна. Пьяна тяжело и чудовищно, в той редкой стадии, когда хмель уже не мешает осознанности и четкости движений и мыслей. Когда эти самые движения и мысли принадлежат уже какой-то другой реальности, в которой существует своя, особая логика поступков и правил поведения. Хальку было знакомо это состояние и по опыту он знал, что разговаривать с человеком в этом случае невозможно.

Он опять оглядел Алису с головы до пяток, критически покосился на ее босые ноги и, не спрашивая позволения, полез в комод. Вообще-то за Алисой никогда не водилось страсти к вещам — ну разве что к дорогому белью, — но все-таки он отыскал для нее пару теплых носок, свежую рубашку и полотенце. Алиса следила за ним с легким недоумением.

— Пошли, — сказал Хальк хмуро.

— Ку-уда?

— Куда надо, — ворчливо ответил он, ухватывая Алису за плечо.

Путь к бегству был отрезан, и Алиса, промурлыкав несусветное ругательство, от которого у Халька даже в ушах засвербело, покорно позволила проводить себя в умывальню.

Хальк накинул на дверь крючок и повернулся к Алисе. Она сидела на краю ванны, совершенно несчастная и по-прежнему пьяная, и смотрела на Халька бессмысленными глазами.

— Что ты будешь со мной делать? — спросила она нараспев.

— А что бы ты хотела?

— Не знаю. Я еще не придумала.

— Тогда думай быстрей, — предложил он и отвернул кран. Подставил под тугую струю палец и скривился: вода была холоднющая, как в замерзающей речке. Ну что же, с мстительной радостью подумал он, тем лучше.

— Ну что, придумала?

Алиса помотала головой. Короткие пряди взметнулись и опали.

— Не-а, — сказала она весело и откровенно. Глаза были хитрющие, с легкой сумасшедшинкой. — Хотя, если хочешь, можешь меня поцеловать.

— А если не хочу?

— Тогда ты мерзавец, — заключила она с безупречной логикой.

Лампочка в умывальной была слабая и горела вполнакала, так что было все равно что темно. И кожа Алисы казалась неестественно смуглой. А глаза желтые, как у кошки… Хальк ощутил, как у него теплеют щеки. Алиса положила ногу на ногу и подалась к нему. Ворот платья распался.

— Раздевайся, — сказал Хальк мрачно.

— Зачем? — удивилась она.

— Раздевайся! — заорал он, теряя терпение.

— Пжалуйста! — Алиса фыркнула и стянула через голову платье. Она смотрела на Халька с таким откровенным бесстыдством, что ему захотелось ударить ее.

— Замечательно, — сказал он. И, заставив Алису встать, развернул ее спиной к себе. Наклонил, не давая вырваться, и сунул ее голову под струю воды. Алиса задергалась, пробуя укусить или вырваться, и тогда Хальк одной рукой перехватил ее руку повыше локтя и больно сжал, а другой несильно, но весьма оскорбительно шлепнул Алису по тому месту, где спина уже теряет свое благородное название. Алиса заорала так, что у Халька от неожиданности разжались руки. Алиса выпрямилась, мокрая, злая и трезвая, и на Халька обрушился град пощечин.

— Сволочь! Сволочь и трус!

Его голова моталась из стороны в сторону, на лице были удивление и растерянность.

— Бо-оже… — вдруг выдохнула она и поднесла к лицу испачканную красным ладонь. — Что это?!

— По-моему, кровь, — со всей язвительностью, на которую только был способен, откликнулся Хальк. — Разве незаметно?

— Отку-уда?

— Ты мне лицо разбила, — сказал он, прижимая к переносице намоченное в ледяной воде полотенце. — Кстати, почему это я трус? Сволочь — еще туда-сюда, понятно…

Алиса с угрюмым видом завернулась в полотенце. Ей было холодно и мучительно хотелось выпить, во рту стояла отвратительная едкая горечь.

— Я бы убила тебя, — сказала она сухо. — Да будет ли от этого прок?..

Хальк взглянул на нее исподлобья. Распухшие губы шевельнулись в улыбке.

— А знаешь, — сказал он, — все это плохо кончится.

— Почему?

— Попробовав кровь, трудно остановиться. — Он снова намочил и отжал полотенце и сквозь ткань проговорил глухо:

— Пойдем в комнату. Здесь скверное место для душещипательных бесед.

Она лежала на диване, прижимаясь щекой к вытертой до замши меховой подушке, и ее бил озноб. Плакать Алиса уже не могла, а успокоиться не получалось. Она вздрагивала, сквозь зубы втягивая сухой горький воздух и бормотала невнятные проклятья. Кому они предназначались: сестре, Клоду ли или же всему миру, — Хальк не мог, да и не пытался понять. Знал он одно: Алисе сейчас нет до него дела. Сама же Алиса почти что ненавидела его в эту минуту, в то же время краем рассудка понимая, что он — единственное, что у нее теперь осталось.

Он сидел в изножье, сутулясь, и ждал, когда у Алисы не останется сил и на эту безмолвную истерику. Он знал, что сейчас она его ненавидит, он знал о ней все, и это не давало Алисе покоя.

Приподнимая иногда голову, она глядела на него слепыми, мутными от слез глазами, и сквозь слабый, тоньше струйки сигаретного дыма, стыд ей виделся старенький дом на окраине солнечной, безлюдной от жары Генуэзы и заплетенная диким виноградом терраса. Крошечные зеленые грозди свешивались вниз, похожие на елочные игрушки. Алиса удивлялась этому сходству в своем странном полусне-полубреду. Она лежала на деревянном топчане, и ее, как и сейчас, трясло в ознобе. Видимо, там, в Генуэзе, было слишком тепло и слишком спокойно, и оттого Алиса позволила себе несколько больше обычного. Судьба отомстила ей немедленно: Алиса слегла с банальной, хотя и жестокой ангиной. Во всякое другое время это раздражало бы ее безмерно, она терпеть не могла болезней, но рядом с нею была сестра. Алиса приходила в себя после короткого забытья и видела над собой глаза Сабины. Тогда у Сабинки были совсем другие глаза, и смотрели они на нее с немым обожанием, все прощая, жалея и ни о чем не спрашивая.

Никогда этого больше не будет.

Алиса всхлипнула последними слезами. Это уже не горе. Это — жалость к себе. Противно…

Она подняла голову, и глаза ее встретились с глазами Халька. Было в его взгляде сейчас что-то от Сабины. Той Сабины, которую она любила и которой больше не существует. Для нее. Это было невыносимо, но сейчас у Алисы не оставалось сил на христианское милосердие. Лучше быть сволочью, чем лгать себе.

Пройдет время — совсем немного, — и она научится лгать себе и не замечать этого, и ложь будет казаться ей кристальнейшей правдой, потому что это будет единственным и самым верным способом не сойти с ума. Она научится верить в эту ложь истово и свято и возненавидит всякого, кто посмеет упрекнуть ее в неискренности перед самой собой.

Но сейчас Алисе такая мысль показалась бы чудовищной.

— Уйди, — сказала она и облизнула пересохшие губы.

Хальк тряхнул головой. Притушил в пепельнице сигарету. Прежде он не курил, машинально отметила про себя Алиса.

— Знаешь, — осторожно и ласково, как принято говорить с тяжелобольными, проговорил он. — Давай я согрею чаю. Ты выпьешь и заснешь. Хорошо?

— Уйди, — повторила она упрямо.

В глазах Халька появилась и застыла твердая точка.

— Ты меня лучше о таком не проси, — внезапно почужевшим голосом сказал он. — Никуда я не пойду. Ни сейчас, ни еще когда-нибудь.

— Лжешь, — Алиса вжалась ноющим затылком в подушку. — Все вы лжете. Сперва приручите, как звереныша, а после…

— Я — не все, — возразил Хальк.

Алиса молчала. Продолжать этот разговор было по меньшей мере бесчестно. Она никогда и ничего не добивалась слезами. Она была для этого слишком горда. Мэннор не в счет, Мэннор — это другое, и за те слезы, которыми она завоевала его, она заплатила сполна. Он предал ее, — что ж, обычное дело. Сколько пощечин?.. — Бог его ведает. Или, быть может, Сабина знает, она стояла тогда на пороге покоя и видела все, и, уж наверное, сосчитала все взмахи царственной ручки. Ибо сказано: «кто ударит тебя в правую щеку, подставь левую». Мэннор не сопротивлялся. Она потеряла его.

Алиса оборвала себя и перевернулась на спину. Тыльными сторонами ладоней вытерла глаза.

— Молчи, — она оборвала Халька прежде, чем он успел что-либо сказать. — Не теперь. Потом… если захочешь.

— Захочу, — сказал он твердо и взяв руку Алисы в свою, поднес ее к губам. Так, словно бы имел на это право.

Алиса не помнила, как пережили они эту страшную зиму. Все дни словно бы слились в один долгий-долгий день с редкими проблесками солнца, а больше полуслякотный-полуморозный, пасмурный, захлебнувшийся метелями. И, проснувшись однажды утром, Алиса не сразу поняла, что же переменилось на свете. Она подошла к окну и замерла в сладком оцепенении: сад был окутан белым, розовым, золотым, — словно рассветное облако легло на ветки деревьев.

Они встретились у ржавой ограды — совсем рядом был парк и река под обрывом, уже свободная ото льда, затопившая все вокруг, сколько хватало взгляда. Через чугунные завитки ворот выглядывал уже лопнувшими багрянцем бутонами мелкий шиповник. Алиса ждала, трогая пальцами колючие ветки и смеясь. Ей было хорошо и просто, впервые за все время, и она совсем не собиралась рассказывать Хальку, как только что разорвала, не читая, письмо сестры. Она почти уже не вспоминала о Сабине, и сегодня ей не хотелось портить настроение ни себе, ни Хальку.

Она была благодарна ему. Она прекрасно понимала, что именно ему обязана этой зимою и тем, что дожила до весны и сумеет жить дальше. Дело было даже не в гордости, которую, в другое время, возможно, пришлось бы растоптать и только такой ценою принять его помощь. Но этой зимой Алисе было не до церемоний. К тому же — странно! — но Хальк действительно сделался нужен ей.

Она думала сейчас обо всем этом, как о давно прошедшем, она почти забыла, как плакала тогда в ванной и как смеялся Хальк и прижимал к переносице мокрый, в бурых пятнах платок. Да и с нею ли это было?

Алиса смотрела сейчас на Халька, спешащего к ней через улицу и думала, что вот, наконец, счастье накрыло ее рассветным крылом и больше не оставит.

Сирин, алая птица радости…

Спустя каких-нибудь полгода она, вспомнив об этом, удивится и пожмет плечами, и станет думать так же о другом человеке, но пока…

Пока они сидели на скамейке под яблоней в маленьком дворике, тесно прижавшись плечами, мелкие лепестки осыпались им на колени, на сплетенные руки, летели в волосы, словно снег. Они сидели и молчали, им казалось, слова не имеют смысла. Потом Хальк кашлянул.

— Помнишь, этой зимой… — он опустил глаза, разглядывая землю под ногами. — ты сказала, что если я захочу, я смогу тебе… сказать.

— Помню.

— Ну вот. Ленная клятва — это и много, и мало сразу, и я не и знаю, нужна ли она тебе. Я и без слов…

— Боже милосердный… — прошептала Алиса едва слышно. — Зачем?!

— Зачем?! — глаза у него были отчаянные, больные, желтые до краев.

— Хороший, родной мой, зачем — я тебе? Я глупая, вздорная, я злая. — Она говорила тихо и быстро, почти не осознавая слов. — Моя жизнь — сплошной мартиролог… Стоит ли прибавлять к списку и твое имя? Когда нет обещания, нет и предательства, разве не так?

— Так, — глухо сказал он. — И все же…

Алиса осеклась. И лишь мгновение спустя, придя в себя, увидела, что Хальк стоит перед ней на коленях. Алиса сидела, не шевелясь; их лица их были почти вровень, и в глазах Халька качались два крохотных ее отражения.

Слов ленной клятвы Алиса не слышала. Хальк договорил и поднялся с колен. Лицо его было по-прежнему серьезно.

— Пойдем домой, — сказала Алиса.

— Как хочешь…

Они медленно побрели к воротам. На углу дома Хальк оглянулся.

— Смотри!

Алиса повернула голову. Сквозь густые ветки жасмина и уже наклюнувшиеся белым его бутоны проступал обломок кирпичной стены. Видимо, когда-то тут стоял дом, об этом говорило и маленькое, с выбоинами битого кирпича окошко. Зелень казалась неправдоподобно яркой на багряной, со следами времени и дождей, кирпичной кладке.

— Подходящее место для расстрела. — хмыкнул Хальк и поторопил Алису.

Эти слова долго стояли у нее в ушах — всю дорогу до дома. И прощаясь у крыльца, Алиса прошептала просяще:

— Не шути так больше. Пожалуйста.

— А я и не шутил, — отозвался Хальк чуть удивленно. — Ведь правда же, в самый раз. И крови видно не будет… Соберешься меня расстреливать — так уж пожалуйста, там и нигде больше. Обещаешь?

Алиса улыбнулась, пытаясь этой нелепой и жалкой усмешкой обратить все в шутку. Но отчего-то ей вспомнился мост над снежной пропастью. Почему она не прошла его до конца?

Глаза Халька смотрели требовательно и строго. Алиса вздохнула: попытка не удалась.

— Обещаю, — прошептала она обреченно.

На широкий жестяной подоконник, все еще подрагивая от порывов ветра, упал кленовый лист. Тень его отчетливо проступала сквозь занавеску. Хальк лежал на спине и, повернув голову, бездумно глядел, как ударяют в его резные края дождевые капли. Алиса спала, ему не хотелось ее будить. Она поздно заснула этой ночью. Неясные опасения, мучившие ее вот уже несколько дней, вылились прошлым вечером в долгую, странную истерику. Нет, она не плакала, она просто сидела в углу дивана, сжавшись в комок; глаза ее лихорадочно и сухо блестели. Она упрямо и сумрачно молчала, и Хальк, отчаявшись разговорить ее и тем самым успокоить, долго сидел рядом и гладил Алису по волосам, по вздрагивающим плечам, целовал руки. Вены на запястьях Алисы были глубоки и сини, как реки.

На дворе была глухая зыбкая ночь. За стенами дома шумел и постанывал ветер, ветки яблонь терлись о крышу, яблоки обрывались на землю с глухим стуком.

Хальк набросил на лампу клетчатый мамин платок — горькое наследство и память. — и долго рассказывал Алисе сказки. Про мышку-норушку и Кота-Баюна, мятлушек и Вересковую женщину, про Янтарный Дворец — все, что знал и помнил с детства… В конце-концов Алиса уснула. Хальк раздел ее и уложил в постель. Лег рядом. Она благодарно ткнулась виском ему в плечо, и тут страшное напряжение отпустило ее. Алиса заплакала. Причина этих слез так и осталась для Халька тайной.

Она заснула у него на плече, и он боялся ее потревожить; плечо онемело, но он пролежал до утра неподвижно. Сон не шел, и Хальк вглядывался в темноту воспаленными глазами, то улыбался, то хмурился. Скоро комната наполнилась светом позднего осеннего утра. Алиса заворочалась во сне, нашла его руку, успокоенно вздохнула и отвернулась к стене.

… Дождь утихал. Капли все реже ударяли о подоконник. Хальк закрыл глаза. Можно подремать еще час, подумалось ему. Он уже засыпал, когда в прихожей задребезжал звонок.

На пороге стояла Сабина. На ней был какой-то нелепый плащик с островерхим капюшоном, вода ручьями стекала с него. Сабина замерзла, ее колотила мелкая дрожь, она переступала на крыльце насквозь промокшими сапожками и придерживала за ремень большую потертую сумку. Вид у Сабины был, как у нищенки-побродяжки. Хальк стоял и оцепенело смотрел на нее. Сабина передернула плечами, слизнула с губ дождевую каплю.

— Может быть, ты все-таки впустишь меня? — спросила она сухо.

Хальк молча отстранился, позволяя ей войти.

Сабина переступила порог, быстро огляделась, поставила в угол сумку. Запели в колчане потревоженные стрелы. Сабина хмыкнула и скинула плащ. Под ним оказалось шерстяное темное платье, низка янтарей на шее. Сабина качнула пальцем камни[1].

— Хозяйка здесь?

— Кто? — вяло удивился Хальк. Он впервые слышал, чтобы Алису называли так. Впрочем, если поразмыслить — она имела право на это имя. Он пожал плечами, вспоминая полузабытое, в раздумье поглядел на свои руки: пальцы в мозолях от струн и меча, — и поднял на Сабину глаза.

— Она спит, — сказал он. — И я не думаю, что позволю тебе ее разбудить.

На лице Сабины отразилось некое подобие удивленья.

— Да, — сказала она тихо, ни к кому не обращаясь. — Волчонок вырос… — и вновь взглянула на Халька. — Послушай, я замерзла и с удовольствием выпила бы чаю. Могу я рассчитывать в этом доме на такую ничтожную малость?

— На такую — можешь.

— Ты сердишься на меня?

— Уже слишком поздно, чтобы сердиться. — сказал Хальк серьезно. — Полгода назад — пожалуй что да. Но теперь-то какой смысл? Пойдемте завтракать… тани Истар.

Они сидели в пустой полутемной кухне. Сабина молчала, позванивала ложечкой в чашке. Хальк резал хлеб, аккуратные ровные ломти — гораздо больше, чем они вдвоем с Сабиной могли бы съесть. Сабина глядела на него, щуря зеленовато-серые свои глазищи, отчего-то ей казалось, Хальк вот-вот порежется.

Но он не порезался. Пододвинул к Сабине намазанный маслом хлеб.

— Ешь.

Он не торопился расспрашивать ее. Хотя было непонятно, зачем она явилась. Не в гости же, в самом деле. Было бы глупо с ее стороны думать, будто кто-нибудь здесь ей обрадуется. С другой стороны, она явилась без предупреждения, не написав ни строчки. Конечно, они с Алисой давно пришли к выводу о бесполезности переписки, но ведь для важных случаев можно бы сделать и исключение?

Хальк отошел к окну и оттуда осторожно наблюдал за Сабиной. За то время, что он не видел ее, она сильно изменилась. Относись Хальк к ней плохо, он бы сказал, что она подурнела. Землисто-серый, почти неуловимый оттенок кожи, неестественно острые скулы, блестящие глаза… Голодает она там, что ли?!

— Долго она еще будет спать?

— Не знаю, — откликнулся Хальк. — Может быть, до полудня.

Сабина щелкнула крышкой медальона-часов.

— В таком случае, ее давно пора будить. Уже половина второго.

Хальк издал непонятный смешок и принялся молоть кофе.

— Пересядь в кресло, пожалуйста, — сухо сказала Алиса, помешивая слежавшийся на дне чашки сахар.

Сабина, сидевшая в изножье постели, не шевельнулась. Только пятна румянца выступили на скулах неожиданно ярко.

— Почему?

— Потому, что мне это неприятно.

Алиса рассеянно прихлебывала кофе. Аромат его, густой, с ванильной горчинкой, кружился и плыл по комнате, Сабина морщилась в кресле и тихонько вздыхала. Да, подумала Алиса, Хальк изумительно варит кофе, этого у него не отнять. Как хорошо, что он остался на кухне. Так будет проще, не перед кем сдерживаться…

Золотая внутренность чашки запотела; Алиса улыбалась непонятно чему. Сабины для нее словно бы не существовало. На самом деле Алиса украдкой разглядывала ее, теперь примостившуюся в кресле на самом краешке, с чинно сложенными на коленях руками. Руки эти, испорченные мозолями и ссадинами, худые и некрасивые теперь, сказали Алисе куда больше, чем лицо, платье и улыбка сестры. Вымученная, впрочем, улыбка…

Алиса допила кофе и взглянула в окно. Дождь…

Она одевалась, стоя перед большим, в рост, зеркалом, испытывая мелкую мстительную радость от того, что гораздо красивее сестры. Несмотря на то, что не выспалась, что синяки под глазами, что губы черны и искусаны. Виссон рубашки льнул к телу, чулки были тонкие, как паутинка…

— Зачем ты приехала? — Она распахнула шкаф и принялась выбирать платье. Голос звучал глухо. — Что тебе здесь нужно?

— Я приехала, чтобы увидеть тебя.

— Ну вот, увидела. Что дальше? Скажи еще, соскучилась… — Алиса издала короткий смешок.

— И соскучилась тоже.

— Стало быть, твой муж плохо тебя развлекает.

— Все-таки ты — сестра мне, — после долгого молчания едва слышно проговорила Сабина.

— Да неужели?!

Алиса натянула через голову платье, отвернула подол и, поставив ногу на край постели, принялась поправлять чулок. Хальк стоял в дверях и смотрел на нее, но Алиса не замечала. Она видела только Сабину — Сабину с потухшими глазами, — и ей было плохо.

— Ну ладно, — сказала Алиса наконец. — Пускай все так, как ты говоришь. Соскучилась и все такое прочее… Допустим, я тебе верю. Но должно же быть что-то еще, что может заставить взрослого занятого человека бросить дом, любимого мужа и замечательную работу и лететь черт-те куда сломя голову. Я не права?

— Права, — сказала Сабина. — Но в доме я ни скажу ни слова.

— Это я как раз поняла, — Алиса кивнула и вышла в прихожую.

С мокрых деревьев срывались и вязли в тумане тяжелые ледяные капли. Тусклая медь устилающей дорожки палой листвы, черные стволы кленов, тонущий в сырой пелене звук шагов, — все это казалось Алисе ненастоящим. Она сидела на скамейке, уткнув подбородок в воротник куртки, и застывшими от холода пальцами перебирала лежащие у нее на коленях листы бумаги. Ей казалось, она сходит с ума. То, что там было написано, походило больше на бред, чем на правду. И все-таки правдой оставалось. Алиса уже в который раз перечитывала мелкие ровные строчки, спотыкаясь взглядом о знакомые имена, и передавала листы Хальку. Сабина молчала и ждала.

Наконец Алиса спросила:

— Что это такое?

— Разве ты не поняла?

— Нет, я поняла. Поняла, что какому-то идиоту взбрело в голову следить за мной, а потом написать авантюрный роман. Мерзость какая… По-моему, Сабинка, литератор из него никудышний.

Сабина наградила ее таким взглядом, что Алисе мгновенно расхотелось шутить.

— Знаешь, — сказала Сабина. — Я на твоем месте не была бы так беспечна. Когда этот… литератор убьет тебя, будет поздно.

— Твое имя тоже значится в этих бумагах, — возразил Хальк негромко.

— Разумеется. И мое, и Клода.

— Почему?

— Все мы из одной стаи. За то и платимся.

Алиса молчала. Строчки прыгали перед глазами. «Все мы из одной стаи»… Когда они с сестрой впервые поняли это, им было радостно и тревожно. Это случилось очень давно, и тогда им даже на ум не могло прийти, что когда-нибудь придется платить за эту свою непохожесть. За право быть не такими, как все. Отчуждение и косые взгляды в счет не шли; к этому они с сестрой привыкли и, в конце-концов, никто не грозил им ни безумием, ни смертью. Что правда, иногда Алисе казалось, не все так уж безмятежно. Опасность была где-то рядом, но где и как она выглядела, Алиса не знала. И поэтому позволяла себе не думать об этом. Пустые опасения, детские страхи… Ей вполне хватало тех смертей, той крови, той ненависти и боли, которые существовали там, за гранью Реалии, и от которых невозможно было избавиться, как если бы они были явью и достоянием пускай не каждого, но многих.

Теперь это случилось.

— Откуда у тебя эти хартии?

Взгляд сестры потеплел.

— Это Рене.

— Кто?

Сабина повторила имя.

— Это Рене принес мне их. Я не знаю, как они попали ему в руки. Хотя у него много приятелей… Но не это важно.

— А что?

— То, что он сказал бы тебе то же самое, что сейчас говорю я. Будьте осторожны.

Алиса опустила глаза. Рукопись лежала у нее на коленях, капли дождя оставляли на бумаге темные пятна. Чернила бледнели и расплывались подтеками. «Грааль», — прошептала Алиса, повторяя про себя только что прочитанное, и тут смысл всего сказанного сегодня дошел до нее во всей простой и пугающей наготе. Как теперь жить, что делать, если смерть ждет на каждом шагу, невидимая и вездесущая, и смерть — это еще не самое страшное, что с тобой могут сделать. Могут просто отнять волю, заставить плакать или смеяться, убить или предать, лишить разума, дергать за ниточки, как марионетку…

Ее, Халька, Сабину…

— Я должна увидеть этого человека, — сказала Алиса твердо.

— Кого? — переспросила Сабина.

— Рене.

Бельт воткнулся в оконный косяк, качнулся тяжелый оконечник. Порывом ветра его швырнуло в стекло. Со звоном брызнули осколки. Захлебнувшись воском, потухла свеча.

Еще мгновение они сидели в молчании, боясь пошевелиться, ожидая нового выстрела. За окном была тишина. Поскрипывая, качалась на одной петле сорванная створка. Потом Хальк отстранил Алису и встал.

Он зажег свет, натянул отыскавшуюся в прихожей, среди плащей и курток, перчатку и, потянув, без труда вытащил бельт из косяка. Взвесил его задумчиво на ладони и, поднеся к глазам, долго рассматривал клеймо на древке. Бельт был трехгранный, с рунической надписью и клеймом: нетопырь с распростертыми крыльями. Таких клейм Хальк прежде не видел ни въяве, ни в каталогах. А надпись?.. «Грааль», — это слово предваряло присланные Рене хартии. Алиса следила за Хальком широко распахнутыми глазами, и больше всего его тревожила сейчас мысль о том, что еще минута, и у Алисы начнется очередная истерика. Успокаивать ее — это, пожалуй, будет слишком… Но он ошибся. Алиса облизнула пересохшие губы и спросила:

— Что это?

— Бельт, — отозвался он машинально.

— Я спрашиваю о клейме.

— Не знаю, — Хальк положил бельт на стол, прямо на стопку рукописей и принялся закрывать окно. Непонятно, зачем — толку от этого не было никакого. Промозглая ноябрьская ночь понемногу просачивалась в дом.

— Брысь отсюда, — не оборачиваясь, велел Хальк Алисе. — Сейчас печку растоплю заново, не то простудишься. Возись с тобой потом…

— Можешь не возиться, — в спину ему сказала Алиса угрюмо, но он не услышал.

Алиса слышала, как он шуршит на кухне у печки, гремит заслонкой, выгребая пепел. Потом весело затрещали березовые щепки растопки, и через мгновение до Алисы долетело жадное гуденье огня. Звуки были отчетливые, но Алиса словно бы и не замечала их.

Она смотрела на стрелу.

Бельт лежал, зарывшись наконечником в ворох бумаг, приминая своей тяжестью тонкие страницы рукописи, и по листам, медленно сглатывая строчки текста, расплывалось багровое пятно. Внезапно и некстати Алисе вспомнилось: привезенные Сабиной хартии предваряла такая же, как и клеймо на бельте, печать.

— Сидишь тут и мерзнешь! — Хальк с охапкой поленьев встал в дверях. Алиса повернула к нему белое лицо со слепыми от ужаса глазами.

Он понял сразу. Разжал руки. Дрова с грохотом раскатились по половицам. Хальк подошел к столу и, натянув на ладонь рукав свитера, взял бельт. Вместе с бумагами.

— Рукописи оставь, — жалобно сказала Алиса.

— По-твоему, это — еще рукописи? — он показал ей расползающийся в пальцах лист.

— Что же с… — Алиса долго подбирала слово, — что же с… этим делать?

— Сжечь, — бросил Хальк резко.

— Я не позволю.

— Погляжу я на это… — проворчал Хальк и пошел из комнаты. Босиком, как была, Алиса кинулась за ним.

Она не успела на какую-то долю секунды. Хальк уже распахнул дверцу грубки и, быстро оглянувшись на возникшую на пороге Алису, швырнул и бельт, и рукопись в огонь.

— Не желаешь взглянуть? — предложил он Алисе через некоторое время и потеснился, чтобы ей было лучше видно.

Осторожно пробежав по холодным половицам, Алиса присела рядом с Хальком и заглянула ему через плечо.

Пламя было высоким и сильным, страницы корчились в нем, уже коричневые, с обуглившимися краями; трещали, мгновенно испаряясь, чернила, и бумага осыпалась пеплом. Когда от пухлой стопки ничего не осталось, Алиса увидела бельт. Языки пламени лизали его яростно и неостановимо, и, по всему, сталь должна была бы уже раскалиться добела. А бельт оставался черным. Алисе даже почудилось, что, коснись она сейчас рукой — и ощутит под пальцами грозный холод металла. Ее передернуло от необъяснимого ужаса и отвращения, а в следующее мгновение, когда Алиса вновь взглянула в огонь, там ничего не было.

Только пламя и пепел, искры и свист ветра в печной трубе.

— Я не останусь здесь ни минуты! Ни за что!

Она стояла у раскрытого комода, швыряя из выдвинутых до отказа ящиков на кровать все: бумаги, связки писем, дневники в кожаных черных переплетах. Свитки хрустели под каблуками Алисиных туфель.

Хальк, сидя в кресле, с грустной улыбкой наблюдал за этим разорением.

— Ночь на дворе…

— Домой!

Он нагнулся и поднял с пола выпавшую из дневника сухую гроздь акации. Поднес к губам. Шершавые, изжелта-белые соцветия еще хранили сладковатый запах. Но сейчас он показался Хальку отвратительным.

— Ты разве не дома?

— К себе домой, — уточнила Алиса безжалостно.

— Ты полагаешь, там менее опасно, чем здесь? Да тебя пристрелят, едва ты высунешь нос на улицу.

Алиса опустила руки. Стояла над ворохом белья и бумаг, кусая губы, чтобы не разреветься от ужаса и ощущения собственной беспомощности. Ей казалось, что на нее отовсюду, изучая, словно диковинного зверя, глядят чьи-то глаза. Она совершенно не понимала, как может Хальк оставаться таким спокойным и усмехаться лениво и выжидательно. На самом деле, ему тоже было не по себе, Алиса догадывалась об этом краем рассудка, как догадывалась она и о том, что если Хальк расслабится и позволит своему и ее страху выплеснуться наружу, Алиса сойдет с ума. Еще мгновение она глядела на него, потом передернула, точно от холода, плечами и заявила:

— Я иду спать. Но утром ноги моей в этом доме не будет.

Хальк лишь усмехнулся в ответ.

Он разбудил ее на рассвете, уже одетый по-дорожному. Затолкал в брюки и куртку, завернул в плащ, пониже надвинул капюшон. Ничего не соображая, Алиса сонно огрызалась и даже пробовала вырваться, но это оказалось не так-то просто. Хальк решительно и несильно встряхнул ее за плечи и, наклонясь к самому ее уху, ласковым шепотом напомнил вчерашнее. Алиса отшатнулась, зажимая костяшками пальцев рот, чтобы не закричать. До этих пор все то, что случилось накануне, казалось ей сном — и не больше.

— Ну что? — осведомился Хальк. — Опомнилась? Тогда пошли.

И протянул Алисе спрятанную в ножны дагу.

Город остался позади. Оглянувшись, Алиса в последний раз увидела за полоской ощетинившегося сухим татарником поля крыши его домов и башен, столбы дыма над печными трубами, острую иглу шпиля Серебряной башни… и ей мучительно захотелось назад. Она никогда, в общем-то, не испытывала к этому городу особой любви, он не был для нее ничем большим, нежели жизненное пространство. Но там, в излучине реки, которая отсюда, с высоты холма, казалась далекой серо-стальной лентой, стоял дом, в котором ей долгое время было хорошо и покойно. Она привыкла к тому, что стены его служат ей защитой, она привыкла к шороху яблоневых ветвей по крыше.

Она привыкла к Хальку, наконец.

Тот новый Хальк, который встретил Алису сегодня утром, удивил и ошарашил ее. Он был резок, язвителен и беспощаден, и все, что она услышала от него в ответ на просьбу подождать, было такое же резкое, язвительное и злое:

— Оставайся — познакомишься.

С кем она познакомится, Хальк не уточнял. Надо полагать, с хозяевами вчерашнего бельта.

От недосыпания и встречного ветра слезились глаза, во рту стояла едкая сухая горечь. Начинало подмораживать, и раскисшая тропинка обещала в скором времени превратиться в мерзлые колдобины с островками льда. Алиса представила себе, как станет она спотыкаться, то и дело соскальзывая в колючий бурьян по обочинам, и как будет оборачиваться и сквозь зубы торопить ее Хальк, и ей сделалось неуютно и тоскливо. Любопытно, подумала Алиса, если бы не вчерашняя истерика, остался бы Хальк в городе? Пожалуй что, нет. Ну, может, повременил бы день или два. Так что придется примириться и со скверными дорогами, и с ветром, и с тем, что ночевать предстоит в лесу. Добро, если одну ночь или две — больше она не выдержит.

Они шли весь день, то углубляясь в лес, то вновь выбредая к полю. Хальк, казалось, ни чуточки не устал, шагал все так же легко и ровно. Алиса плелась за ним следом, мысленно, а порою и вслух, проклиная все на свете. До нее только сейчас дошло, что все сказочные чудовища кажутся ненастоящими и совсем не страшными, пока слушаешь о них, забравшись дома под одеяло. Наяву все выглядит куда как иначе. Алиса вдруг остро пожалела героев всех своих страшных сказок, на чьи головы она столь бездумно и щедро насылала такие испытания, по сравнению с которыми предстоящая ночевка в лесу выглядела не опаснее и не страшнее глотка вина после легкой прогулки.

Она думала об этом, засыпая возле костра. В бок намертво впечатался извилистый корень, ворох сухих листьев, настеленный наверх елового лапника, и плащ нисколько не спасали от сырости. Вдобавок ко всему, Алиса была так голодна, что ее мутило. И когда Хальк заявил, что разжигать костер стал бы только сумасшедший, у Алисы не было сил ни просить, ни спорить. Она просто опустилась на землю и заплакала. Тихо и отчаянно. Хальк поглядел на нее, повздыхал и пошел за хворостом.

— Вставай! О Боже!.. Алиса, да проснись же наконец!..

Недоумевая и сердясь, она открыла глаза. Мир вокруг был седой и расплывчатый. На листве, укрывавшей ее поверх плаща вместо одеяла, тонкой корочкой намерз иней. В воздухе стоял морозный туман, рассветное солнце отражалось в нем розоватыми бликами, словно в спокойней летней воде. Костер давно потух, угли были укрыты пепельно-серым слоем снега.

— Вставай, — затягивая на дорожном мешке тесемки, сухо повторил Хальк. Мы уходим. Быстро.

— А что случилось? — Алиса, зевая, заозиралась по сторонам. Лес стоял, оглушенный внезапным снегом, кое-где меж стволами ярко и празднично светились гроздья рябины. Было тихо, даже птицы молчали. Потом Алиса услышала, как далеко скрипнула, ломаясь, ветка. Звякнула и замолкла зажатая в ладони уздечка, тихо всхрапнул конь.

Алиса вскочила. Ею двигал не страх — странная смесь из тревоги, бешеного нетерпения и застрявшей под сердцем острой льдинки, жаркой и бьющейся в такт, словно наконечник стрелы в ране.

… Они бежали, задыхаясь и глотая ртами сладкий морозный воздух, падали, поднимались и снова бежали, тянули по снегу рваные цепочки следов. Алиса ослепла и оглохла, ей чудилось, что погоня совсем рядом, что еще чуть-чуть, и в спину ей ткнется древко копья, или ременная петля захлестнет ноги, заставляя упасть. Лицом в колючий, безвкусный снег…

Они свернули в густой бурелом, несколько лениво спущенных им вдогонку стрел ткнулись в сугроб. Полетели сшибленные с кустов снежные комья.

И сделалось тихо.

…«Мело, мело по всей земле, во все пределы…»

Она сидела, поджав под себя ноги и близко подавшись к свече, сплетя вокруг огонька мелко вздрагивающие пальцы. Рукам и лицу было жарко, волосы колебались над пламенем — вот-вот вспыхнут. Она мяла в пальцах податливый воск. Знала: совсем скоро внутри взорвется и хлынет наружу обморочно-черный ужас.

Хальк был рядом, близко, сразу же за гранью света и полутьмы, но эта грань нерушимо отделяла его от Алисы. Иначе Хальк помог бы ей… Алиса скосила тревожно-янтарный глаз. Хальк даже не смотрела на в ее сторону. Похоже, в эту минуту для него существовала на свете только Дани. Алиса задохнулась от возмущения. Надо же!.. Синеглазая умница, скромница, средоточие всех добродетелей… Алиса запоздало удивилась самой себе: как хватает у нее сил на такой яд. Должно быть, приступ еще не скоро. Любопытно, когда она упадет ничком, раскинув руки, и свеча, пролив на стол желтую лужицу воска, сломается под тяжкой медью подсвечника, — любопытно, что станет делать Хальк: бросится к ней или начнет целовать Дани, благо темно?..

… Перила качнулись, она подалась вслед за ними, насмешливо скрипнули под носками сапог непрочные доски. Заполошный вскрик Сабины, огромные, в пол-лица, глаза Халька… И — ударивший в лицо встречный ветер, отчего-то пахнущий весною, и солнцем, и тополиным цветением. Вся аллея внизу засыпана мохнато-коричневыми гусеницами сережек, и склоны оврага одуванчиковые.

Лететь, раскинув руки, через снежную круговерть метели и упасть в солнечное, желтое тепло…

Как жаль, что свеча не потухла.

— Я вас ненавижу. Слышите вы?! Не-на-вижу!!

Он подымался по скрипучей тесной лестнице, тяжело опираясь на перила, шаги были усталы и неспешны, край плаща мел плохо вымытые ступени. Дани шла следом со свечкой в высоко поднятой руке и ладонью другой руки заслоняла от сквозняков тоненький острый огонек. Пальцы ее, насквозь пронизанные светом, были розовыми, слабыми, — такими едва ли и дагу удержать… Рене зачем-то подумалось, что такие руки бывают разве что у Богоматери на старых храмовых фресках, но на Деву Марию Дани сейчас мало походила. Он обернулся и, словно проверяя себя, долго глядел на нее сверху вниз. С высоты нескольких ступенек Дани казалась маленькой и хрупкой, коса ее растрепалась, и пушистое облако волос золотым сиянием обнимало голову. Дани смотрела на него снизу вверх гневными синими глазищами и звонким от слез и отчаянного бесстрашия голосом бросала ему в лицо сумасшедшие, немыслимые обвинения и была совершенно уверена в своей правоте. Она убила бы сейчас всякого, кто встал бы у нее на дороге. Рене переглотнул. Это было бы смешно, если бы наверху, за неплотно прикрытой дверью, не лежала бы, утопая в подушках, Алиса. Она была в сознании, она смотрела на всех ясными глазами — и не узнавала никого.

Да, это было бы смешно. Если бы не было так страшно.

— Я вас ненавижу, — сказала Дани отчетливо.

— Позвольте узнать, давно ли? — Рене провел ладонью по перилам и, поднеся руку к глазам, брезгливо поморщился и долго стряхивал с перчатки пыль.

— Я всегда вас ненавидела. С самого начала… Что вы сделали с Алисой? Зачем?

Рене пожал плечами. Ему вдруг сделалось невыносимо скучно.

— Послушайте, — сказал он. — Чего ради вы о ней так печетесь? Она же вам никто. Вы и знаете ее чуть больше недели, с тех пор, как она явилась в Эрлирангорд. Право же, я удивлен… Ни с того ни с сего — такая забота. Я бы как-то понял, если бы предметом ваших страданий был Хальк…

— Замолчите.

Он тонко улыбнулся.

— Согласен. И впрямь, глупо вот здесь обсуждать проблемы супружеской верности. Хотя я и не уверен, что они женаты. Так вы считаете, я виноват.

— Считаю, — с вызовом бросила она. Щеки ее горели румянцем. Или это пламя свечи лгало ему?

— Тогда зачем вы послали за мной?

— Это не я. Это Сабина.

— Она здесь?

— Где же ей быть, — Дани взглянула на него укоряюще, и Рене на мгновение показалось, что эта девочка знает о нем все. Хотя — едва ли. Разве что Сабина разболтала, но этого не может быть. Ему было неловко под ее взглядом. — Где же ей быть, по-вашему, когда сестра умирает.

— Как вы сказали?

Ее рука дрогнула, пламя качнулось и изломами теней побежало по стенам.

— Я сказала «умирает». И это вы убили ее… вашими хартиями. Хотя какое вам до нее дело.

— Вы правы, — сухо согласился Рене. — Какое мне до нее дело. Разве что вас жалко. Из-за пустяков так мучиться…

Еще минуту Дани молчала. Рене не глядел на нее. Потом он услышал короткий стук шагов, и хлесткая пощечина обожгла ему лицо. Порыв ветра обдал его запахом ромашки и мяты, внизу хлопнула дверь. На ступени среди обломков подсвечника дотлевал фитилек свечи. Рене аккуратно затоптал его сапогом.

— Очнитесь! Я требую, я приказываю вам!

Алиса потеряла сознание, едва увидела его на пороге покоя. Он хлестал ее по щекам, пытаясь хоть так привести в чувство; ее голова моталась из стороны в сторону, мутные белки закатившихся глаз смотрели мертво и пугающе, черно-вишневый рот был перекошен.

На пороге стояли Хальк и Сабина и смотрели. Благодарение Богу, они не понимали, что происходит, — в отличие от него. Он же видел только одно: как боль опьяняет Алису и становится ей необходимой.

— Отойдите! Оставьте ее, не трогайте!

Сабина вцепилась ему в плечо. Крик ее был пронзителен, но Рене покоробило куда больше это внезапное и нелепое «вы», чем попытка остановить его. Она кричала что-то, он не слышал и не стремился понять. Оттолкнул ее движением локтя. Сабина с глухим стоном впечаталась в дверной косяк, и, закусив губу, смотрела на него мутными от слез глазами: то ли сестру ей было жаль, то ли больно, что он ее обидел.

— Вон отсюда! Все.

Никто не шевельнулся. Рене повернул голову, словно во сне увидел вставшую за спиной у Халька Дани, и лицо ее — белое, с синими пятнами глаз, — и вскинутые в немом изумлении брови Халька и дагу в его руке. Кажется, он что-то говорил…

— Убирайтесь! Я сказал непонятно?! — Рене подхватил Алису на руки и успел еще подумать, что теперь Хальк все равно что безоружен.

Пускай и без правил, но это была честная игра. Хотя бы потому, что он выбрал себе достойного противника, но, что прискорбно, недооценил остальных. Может быть, это было его единственной ошибкой. Как, наверное, и то, что, начиная эту игру, он не знал, чего он хочет, он не видел перед собой цели только соперника. Алису. Те, кто окружал ее, были всего лишь досадной помехой, неизбежной и оттого еще более раздражающей. Хальк или эта маленькая дрянь… Что ему до них? Единственное, что приобрел он в этой игре, так это Сабина. И кому какое дело, что он желал большего!..

Поле было белое-белое, укрытое чистым, влажно пахнущим снегом. Позади, на взгорке, нахохлившись колючими шапками, стояли сосны, земля под ними чернела осыпавшейся иглицей. Где-то Алиса уже видела это поле и эти сосны… Она стояла, подставив небу лицо, и вспоминала, словно бы через силу, что за спиной — болото, и бежать ей некуда. Что ровная снежная гладь обманчива и предаст ее при первом же шаге внезапно открывшимся окном трясины. И когда она остановится и замрет от горького ощущения бездоходности, оттуда, из-за сосен, на взгорок выедут и станут медленно спускаться вниз всадники на черных огромных конях с самострелами поперек седел.

— Алиса?.. Вы слышите меня, Алиса?

Она перевела взгляд. Лицо Рене было близко, совсем рядом, она ощущала щекой тепло его дыхания.

— Вы узнаете меня?

Алиса убрала с лица прядь волос. Руки дрожали. Она замерзла, но не замечала этого. Рене набросил ей на плечи свой плащ.

— Да, — сказала Алиса медленно. — Я вас помню, конечно же. Зачем вы меня привезли сюда?

Он шагнул к ней, за плечи притянул к себе.

— Вы помните, что с вами было?

В ее глазах метнулся и застыл страх.

— Помните, — ответил Рене за нее. — И вы, конечно, не хотите, чтобы все это повторилось. Вы ведь умная женщина.

Глаза цвета янтаря смотрели на него — и сквозь него, непонятно и загадочно усмехались запекшиеся послеобморочные губы, и насмешка была в этой улыбке, и обещание. Рене некстати вспомнил, как нес он Алису по коридору, к лестнице и вниз, к лошадям, а она, покорная и обмякшая, вот так же точно улыбалась ему…

— Я люблю вас, — сказала Алиса. Как будто не слышала ни единого его слова.

Редкий, вперемешку с крупинками льда, порошил с неба снежок. Тучи шли низко над соснами, задевая рваными краями колючие шапки. Ветер шуршал в сухом бурьяне. Рене молчал.

— Только не говорите мне, что вы любите мою сестру. Второго раза я не переживу.

Клод, подумал он. Конечно же, Клод… Но откуда ей знать, что он и Сабина… Это было слишком неправдоподобно — допустить хотя бы тень подобной догадки. Хотя — почему бы и нет? Что может сделать Алиса ему — или сестре? Алиса, которой все равно что больше нет на свете, и какое ему должно быть дело…

А если она передумает? Ее слишком многое держит сейчас… Рене слизнул с губ неожиданно горькую снежинку.

— Вы смогли бы отказаться от ваших… сказок? — Он долго искал слово и наконец нашел, и теперь ждал ответа. На лице Алисы были растерянность и недоумение, она словно еще не поняла, чего от нее требуют.

Она отступала от Рене мелкими шажками и зажимала ладонью рот, чтобы не закричать, а Рене глядел на нее и желал только одного: чтобы она согласилась. Пускай считает его мерзавцем, пускай Клод узнает обо всем и не миновать дуэли, пускай это согласие сломает Алису, а, значит, и Сабинку — все, что угодно, но только пускай она согласится. Потому что если нет, то как после глядеть в глаза Сабине?

— Алиса? Вы слышите меня? Вы согласны?

Он шел к ней, протягивая руки. Снежинки таяли на ладонях, превращаясь в холодные капли; пальцы были мокрыми.

Больше Алиса не отступала от него, и скоро Рене подошел вплотную. Ее лицо было так близко, что он ощущал на своих губах лихорадочное тепло ее дыхания.

— Вы согласны?

— Я люблю вас.

— Вы согласны?!

— Нет… — прошептала она и неловко осела в снег. Глядела на Рене снизу вверх обреченными глазами загнанного в ловушку зверя. Ждала.

— Мне очень жаль, — сказал Рене глухо и принялся натягивать перчатки. — Вы сами во всем виноваты. Прощайте.

Он уходил, не оглядываясь, аккуратно ступая по старым следам, чтобы не пятнать лишний раз такой чистый снег. Минуту спустя наклонился и, торопливо содрав перчатки, зачерпнул ладонями этого самого снега и долго оттирал руки. Снег таял и утекал сквозь пальцы, горячие капли буравили непрочную корочку наста.

Отойдя уже далеко, Рене оглянулся и увидел, как из-за сосен выезжают закутанные в плащи всадники. Стрелки, безликое воинство Одинокого Бога.

Он услышал, как вскрикнула Алиса. И обернулся.

Еще все можно было поправить, а он стоял и смотрел, как сужается вокруг женщины кольцо всадников, и думал, что даже и теперь Алиса не откажется ни от чего. А если так — то зачем?.. И значит, он не вправе помочь ей. Что с того, что эти губы шептали ему полубезумные, хмельные слова, и в горьком янтаре ее глаз плавилось и сияло такое, чего он никогда не видел в глазах ни одной женщины… и даже у Сабины. Что с того! Каждый должен рано или поздно расплачиваться за свои поступки. Чем эта девчонка лучше других?!

Когда все кончилось, он вернулся. Непонятно зачем. Удостовериться? Но он и так знал, что она мертва. Но повернуться и вот так просто уйти — было выше его сил.

Она лежала, скорчившись и подтянув к животу острые испачканные грязью колени, спрятав голову в заломленные руки — как будто старалась сделаться как можно меньше.

Рене пересчитал бельты. Пять из восьми — в снегу. Который из трех достигших цели оказался для Алиса смертельным — трудно было сказать, но, определенно, не первый.

Снег вокруг был истоптан копытами и перемешан с грязью. Рене постоял еще, поглядел и пошел прочь.

Больше здесь делать было нечего.

Я куплю тебе терновый венец.

Серо-лиловая туча, наползая с востока, медленно заволакивала небо, сглатывая и солнце, и предвечерние ласковые сумерки, и золотое мерцание далекой воды. Края у тучи были рыжие с красноватым хищным отблеском, и таким же тревожным багрянцем горело небо на закате. Солнце проваливалось в дымную бездну, умирало, тонули в предгрозовом мареве притихшие улицы. Город был оглушен и раздавлен, и первая вспышка зарницы — ярко-малиновая, с прожилкой синего огня, — была похожа на сигнал к началу осады. Грома не было. Молчаливая гроза душным кольцом обступила город, и город сдался, выбросив пыльно-зеленые стяги поникших тополей, как прошение о помиловании.

Одуряюще, горячо, пахли травы. Плакали горьким соком, словно перед концом времен.

Алиса сидела в плетеном кресле перед распахнутым окном, с ненавистью глядя на недвижную занавеску. Кроны тополей за нею были так же удручающе неподвижны, от духоты и зноя кружилась голова, и першило в горле. Комната тонула в багряных сумерках, Алисе казалось, она сходит с ума. Нужно было встать и пройти в умывальню, плеснуть в лицо теплой, пахнущей пылью воды, а потом вернуться сюда и затворить это проклятое окно, от которого все равно никакой пользы… Время словно бы вдруг утратило над ней свою власть: Алиса не могла вспомнить, сколько часов, минут или дней сидит она в этом кресле и, оцепенев, смотрит на охваченное пожаром небо.

Потом была гроза.

Ветер рвал занавеску, швырял в жалобно скрипящие створки окон потоки воды, стекла звенели и плакали. Бесконечные немые молнии полосовали небо, над самым домом прокатился и замер гулкий громовой раскат, и почти сразу же ночь за окном вспыхнула и полыхнула сине-малиновым, рыжим, золотым языком пламени.

Алиса подошла к окну.

Тополь, накрепко вмурованный в мостовую на перекрестке двух соседних улиц, горел, как рождественская свеча. Похожие на диковинных золотых бабочек, осыпались и плыли в дождевых ручьях тлеющие скорченные его листья. Как завороженная, Алиса стояла у окна и глядела, глядела — до тех пор, пока под веками не закружились черно-золотые пятна. Тогда она очнулась, захлопнула натужно скрипнувшие створки и, тыльной стороной ладони вытерев мокрое лицо, вышла из комнаты. Медленно, ссутулив плечи, словно враз тяжело, невыносимо устала.

— Вам плохо? — участливо-безразличный голос Феличе вывел ее из оцепенения. В коридоре было темно, холодная и шершавая стена все время норовила оттолкнуть ее от себя, половицы уходили из-под ног. Алиса была готова расплакаться, так скверно ей было и так не хотелось принимать помощь от этого человека.

— Я провожу вас, вам необходимо лечь в постель. Скверная погода, всю душу выворачивает…

— Оставьте меня в покое, — чужим голосом внятно сказала Алиса.

Хоть бы он ушел… Она ненавидела Феличе всеми силами души, на какие только была способна, и сейчас больше, чем когда бы то ни было. Странно, потому что он не сделал ей ничего, что могло бы вызвать даже тень неприязни: Феличе носился с ней, словно с любимой игрушкой любимого же хозяина, только что пылинки не сдувал. Смутным чувством Алиса подозревала, что за этим кроется нечто большее, чем желание угодить Яррану. Быть может, Феличе даже любил ее по-своему, непонятно, — и очень жалел, и за это Алиса ненавидела его еще сильнее. Она не верила, что кто-нибудь еще, кроме Яррана, способен так к ней относиться.

— Оставьте меня в покое, — повторила она раздельно и зло. Лицо Феличе было бесстрастно.

— Вы промокли, — сказал он.

— Какое вам дело…

Он помолчал, словно ожидая, когда Алисе надоест на него сердиться.

— Мессир приехал? — наконец спросила она.

— Нет. Такая гроза… Видимо, дождем снесло переправу, вам не стоит беспокоиться. Он приедет к утру.

— Вы думаете? — с сомнение переспросила Алиса.

— Так не раз уже бывало. Идите спать, это лучшее, что вы сможете сделать сейчас.

Алиса молчала.

— Мне страшно, — сказала она шепотом, непослушными, чужими губами.

— Я оставлю вам свечу. — Феличе, похоже, ничуть не удивился ее словам. Она будет гореть долго, часа два. А потом принесу другую…

— Вы не понимаете! — в голосе Алисы зазвенели отчаянные слезы. — Разве я темноты боюсь?!

— Тогда чего же?

— Я боюсь — не уснуть.

Полчаса спустя она, блаженно вытянувшись, лежала на прохладных, пахнущих лавандой простынях, укрытая легким шерстяным покрывалом. В скрытое тяжелой портьерой окно едва слышно барабанил дождь. Слабый сквознячок покачивал низкое пламя свечи.

— Все в порядке?

— Да, Феличе, — умиротворенно выдохнула она. — Спасибо вам.

— Теперь вы заснете?

— Хочется верить…

— Заснете непременно. Я обещаю.

— Доброй ночи. — Она закрыла глаза.

— Доброй ночи, мона, — эхом откликнулся он. Алиса услышала осторожный стук закрываемой двери.

Она проснулась среди ночи, колотясь в мелком, липком ознобе, рывком села в постели. В распахнутое окно хлестал дождь, сорванная портьера темной грудой лежала на полу. Свеча почти что догорела, в медной чашке подсвечника задыхалась, часто вспыхивая, синяя искра. Алиса провела рукой по подушке: наволочка была мокрой насквозь. Неужели она плакала во сне?

В темном проломе окна взрывалось немыми вспышками небо — то голубыми, то ярко-малиновыми, — и это отчего-то было так страшно, что Алиса, не выдержав, закричала. Она увязала в полузнакомом кошмаре, как рыба в толще воды, и все казалось, что сейчас этот ужас кончится, что придет Ярран и станет совсем не страшно…

Поле было белое-белое, укутанное новорожденным ослепительным снегом. Блеклые облачка плыли над ним, и белесое зимнее солнце заливало равнину неярким светом. Малиновые шапки татарника казались на белом сполохами живого огня.

Кони шли по протоптанной среди сугробов едва заметной тропке, белый пар срывался с их мягких губ и таял в прозрачном морозном мареве. Было первое утро новой зимы.

Поле выгибалось к горизонту округлой чашей, и далеко, на самом ее краю, на ощетинившемся жухлой травой взгорке, черными верхушками подметая низкое небо, стояли сосны. Длинные и прямые их тени были почти не видны на снегу. Там, за взгорком, в заметенной вчерашней вьюгой ложбинке пряталась давно заброшенная капличка и при ней — заросший быльем погост. Замшелые, источенные временем и ветрами кресты торчали из сугробов, как насмешка. Ярран отчетливо, словно наяву, представил себе их. И рушники с выцветшей красно-черной вышивкой-оберегом по обтрепавшемуся краю… Он не любил ездить через этот погост, ни зимой, ни в какую другую пору, но сейчас иначе не выходило.

— Смотрите-ка… — Феличе растерянно дернул поводья и остановился. Наст впереди был истоптан копытами и забрызган кровью. Поверх этого страшного месива уже напорошил свежий снежок, но глядеть все равно было отвратно. Ярран отвел глаза, но через мгновение, замирая от того, что уже увидел, но еще не осознал, повернул назад.

На снегу, скорчившись, лежала женщина. Рядом с нею, слишком близко, чтобы быть нарочно мимо спущенными, торчали охвостья бельтов.

Ярран машинально сосчитал: семь.

Восьмой смотрел из спины лежащей.

— Проклятие на эту землю, — негромко и отчаянно сказал за спиною Яррана Феличе.

Она просыпалась медленно, упрямо, из последних сил выбираясь из душного небытия. Тело было легким-легким, не слушалось, от слабости кружилась голова и под веками вспыхивали и таяли черно-золотые искры. Очень хотелось пить. Алиса пошевелилась, и сейчас же в ней возникла и короткой судорогой прошила все тело острая, как озноб, боль. Прокатилась и спряталась где-то под сердцем, свернувшись в тугую, грозящую каждое мгновение ударить, пружину. Это было нечестно: без вины держать ее в заложницах. Алиса готова была расплакаться. Но прежде, чем пришли к ней первые слезы, в губы ткнулся гладкий фарфоровый бок чашки. Алиса глотнула: в чашке оказалось теплое, с привкусом ванили молоко. Она выпила, не отрываясь, почти всю кружку, и, откинувшись на подушки, вдруг поняла, что очень устала.

— Спите, — сказали над ней. Голос был незнакомый. Алиса открыла глаза. Из белого полумрака такой же незнакомой комнаты возникло и нависало над ней лицо. Хотя, если бы у Алисы оставалось еще немножко сил, она подумала бы, что это не лицо, а искусно слепленная из глины маска — вроде тех, что так любят в новогодние праздники детишки: и страшно, и весело, и сердце обмирает каждую минуту, ожидая чуда превращения.

— Вы не знаете меня, — упреждая ее вопрос, сказал человек. Подобие улыбки тронуло губы. — Меня зовут Ярран. Я нашел вас там, на поле. Спите. В этом доме с вами ничего не случится. Я обещаю.

Длинные золотистые ресницы взметнулись и опали, означая согласие, и Ярран уже в который раз испытал легкое изумление: кто ему эта женщина, чтобы чувствовать такое… такое волнение, и чем может закончиться все это, если он позволит событиям идти своей чередой?

Он поправил над головой спящей подушку и вышел, стараясь не скрипеть половицами. Впрочем, ему плохо это удалось. Но она не проснулась.

Запах свежеструганного дерева мешался с запахом нагретой травы и ягод, и если закрыть глаза и запрокинуть голову, чтобы солнце, проникая сквозь крону растущей за воротами дома кривой сосны, ударяло прямо в глаза, — так вот, если сделать все это, можно было без труда представить себе, что ты в сосновом лесу и вокруг, сколько хватает зрения и слуха — прокаленное полуденным безжалостным солнцем, трепещущее птичьими голосами травяное море. .

Алиса сидела на ступеньках крыльца, поджимая пятки: щекотались листья подорожника, — а рядом стояла глиняная миска с перезрелой, черной уже вишней. Алиса жмурилась на солнце, попутно размышляя, что надо бы идти в дом, сколько можно вот так сидеть, бесцельно глядя, как летят из-под ножа Яррана желтые сосновые щепки и медленно, очень медленно, но неотвратимо бесформенный кусок дерева превращается в меч. Почти такой же, как настоящий, с каплями янтарной смолы на клинке вместо крови… Зачем понадобилась Яррану эта игрушка? Сколько Алиса ни спрашивала, ни разу не получила ответа. Как не получила она ответа и на тысячу других вопросов: Ярран явно не стремился вмешивать ее в свои дела, которых, если посмотреть на вещи трезвыми глазами, существовало куда больше, чем могло показаться на первый взгляд. Алиса смутно догадывалась, что эти заботы не вполне вписываются в отведенные здешними законами рамки, и что если судить по количеству непонятных гостей, перебывавших у Яррана за время, пока она у него обреталась, и по разговорам, которые эти гости с Ярраном вели (Алисе доставались лишь обрывки этих бесед) — и по Яррану, и по его приятелям давным-давно горючими слезами рыдала городская тюрьма. А может быть, и виселица. Правда, причины для смуты Алиса не видела, но что она могла знать о чужой стране, она, пришедшая в себя без нескольких дней месяц назад? Единственное, в чем она сейчас не сомневалась, так это то, что ее присутствие в доме Яррана не радует ни гостей, ни хозяев. Ее здесь только терпят, ведь не выгонишь же на улицу, будто надоевшую кошку. Хотела бы она знать, движет ли при этом Ярраном что-нибудь, кроме милосердия, и если да, то что именно, и чего ради он так старательно и самозабвенно возится с полусумасшедшим найденышем. Зачем она ему, если не способна стать в этой непонятной и чужой игре даже проходной пешкой? Алиса думала обо всем этом лениво, словно не о самой себе, а ноги несли ее — по затравелой тропке мимо колодца с замшелым срубом и желтыми островками донника, доцветавшего в вечных лужах у каменного желоба водопоя, — и наконец Алиса остановилась перед Ярраном.

Слов попросту не было, не знала она, что ему сказать. Стояла, молчала, вороша теплые сосновые стружки, между которыми пробивались к свету прохладные острые травинки. В глазах Яррана был немой вопрос. Потом он отложил в сторону уже готовый клинок.

— Тебе что-нибудь нужно?

Алисе показалось, будто бы он хочет, чтобы она ушла. Слабенькая обида царапнула и отступила: до того ли было Алисе сейчас.

— Да, Ярис, — сказала она просто. — Мне нужно.

— Я слушаю.

— Только не лгите мне, я прошу вас.

— Что случилось, Алиса? — Наконец-то он встревожился.

— Скажите мне правду, Ярран. Я требую.

Она заснула, свернувшись комочком и спрятав лицо в худых ладонях, а Ярран, сгорбившись, будто старик, сидел около ее постели. Слушал, как она дышит во сне, и гадал, долго ли этот сон будет спокоен и стоит ли ему вообще ложиться в эту ночь.

Вспышки за окном сделались совсем уже редкими и почти бесцветными: время близилось к рассвету. Ярран откинулся головой к ребру кровати. Волосы Алисы, мягкие, пахнущие яблоками, щекотнули ему висок, и к Яррану вдруг пришло ясное понимание того, как странно и внезапно может повернуться к нему судьба, если он позволит себе потерять эту женщину. Он не любил ее, — во всяком случае, так ему казалось — нисколько, даже краем рассудка, он вообще не чувствовал к ней ничего, что могло бы в любом другом случае связать мужчину и женщину. Сейчас Алиса была для него больше, чем просто человек. Ярран видел в ней то, что, непонятно каким образом, но спасет их всех, весь Круг, от неминуемого и беспощадного уничтожения. Как будто эта женщина могла стать им шитом!..

Он рассказал Алисе правду — а вернее, половину этой правды, разумно рассудив, что выдержать все ей сейчас не под силу. Он рассказал ей о том, за что их убивают и как, но ни слова не сказал о тех, кто это делает. И если первая половина была Алисе почти что знакома, — Ярран понял это по ее лихорадочно взблескивающим глазам и твердому голосу, которым Алиса рассказывала о том, что привело ее в Эрлирангорд; Ярран догадался, что и Алиса в свою очередь рассказала ему половину правды, — так вот, если, первая половина его рассказа не составила для Алисы особой новости, то вторая могла показаться ей страшнее самых страшных ее сказок. Ни к чему было ее пугать раньше времени.

Она заснула опустошенная и покорная, готовая делать все, что ей скажут, а он сидел и слушал ее дыхание и ветер за окнами, а потом Алиса шевельнулась, и Ярран услышал тихое, протяжное:

— Ха-альк… — и это имя и беззвучный, по-детски жалобный шепот заставили его содрогнуться и впервые за все эти дни усомниться в правильности того, что он делает.

И пожалеть, что путь к отступлению потерян безвозвратно.

Потому что он любил эту женщину.

— Вы лгали мне! Лгали — все эти месяцы!.. За-ачем, о Боже мой, зачем?!

— Алиса…

— Я верила вам, а вы меня обманывали… Как же вы могли. Ярис? Я же верила, я не могла не верить, вы были единственным, что у меняя осталось, а вы предали меня… Что мне делать теперь?

— Алиса, выслушайте!..

— Я ненавижу вас!

— О Господи, Алиса, за что же? Что я вам сделал такого, объясните! Я не знаю, что могло вас так обидеть…

Она замерла, не отводя от него взгляда. Худые плечи тряслись в беззвучных рыданиях.

— Вы не имели права скрывать…

— Что, во имя Господне?!

— Про эти молнии, про все… Вы не знаете, что они сделали со мной! Как же вы посмели, Ярран!

— Я боялся за вас, я не хотел, чтобы с вами что-нибудь…

— Чтобы я опять свихнулась, — Алиса хрипло расхохоталась. — Можете не смущаться и называть вещи своими именами. Я сумасшедшая, ведь так?

— Не юродствуйте, Алиса, — попросил он устало. — Нет в этом правды.

— А в чем, она, по-вашему, есть?! Вы сами знаете это? Молчите… — она наклонилась и, наугад сорвав травинку, принялась теребить ее в пальцах. Голос ее дрожал, и кривились в злой усмешке губы. — Как же вы смеете браться за оружие; если сами не знаете, чего хотите? Я видела ваших… ваших друзей. Если тем, из Твиртове, — Алиса суеверно оглянулась на возносящуюся над городом каменную громаду крепости, — если им хотя бы на миг взбредет в голову разделаться с вами… Кто смоет кровь с ваших рук, Ярран? Вы же ничего, ничего о них не знаете.

Она замолчала и еще какое-то мгновение стояла так, уронив руки. А потом пошла на Яррана, и Ярран, не выдержав, отшатнулся. И долго смотрел Алисе вслед. Как она идет по колено в высокой траве с розовыми свечками иван-чая: гордая, с неестественно прямой спиной. А потом в Алисе словно что-то сломалось, и она повалилась в эту траву — так резко, будто ее неожиданно ударили под колени.

Похожий на малиновую бусину крохотный паучок упрямо взбирался вверх по гладкому травяному стеблю. Паучку было трудно, потому что стебель раскачивался под ветром, все время норовя стряхнуть на землю, да еще непонятно откуда глядели похожие на осколки рыжего солнца глаза, и в этих глазах насмешки было куда больше, чем жалости. Ползи, говорили эти глаза, ползи, дурачок, шевели тонкими лапками; откуда тебе знать, глупенький, что все твои мученья ничего не стоят; в любую минуту ветер сметет тебя вниз, в травяное море, или вот эти слабые женские пальцы вознесут вверх, к самому солнцу, и какие-нибудь другие глаза станут разглядывать пристально и равнодушно, думать, для чего и как можешь ты пригодиться. А после, так ничего и не решив, уронят назад, в траву. Это ничего, пустяки, но с такой высоты падать плохо — больно очень и страшно…

Замерев, Алиса глядела на висящую у самых глаз алую живую капельку, и ей хотелось плакать от усталости и обиды. Потому что Яррану было все равно, что с ней и жива ли она вообще. И раз так, то ясно, что она для него — всего лишь оружие, полуотточенный клинок, с которым пока непонятно, как обращаться.

Деревянный меч, для которого еще не найдено заклятие, способное обратить живое дерево в холодную слепую сталь.

— Я ухожу, — предупреждая расспросы, сказала Алиса. — Не просите меня остаться.

— Могу я хотя бы узнать причину?

Она смотрела в его лицо, в глаза, слепые от растерянности и горя, и размышляла, какую из трех загодя приготовленных правд ему ответить. Первая правда была единственной: она не желала участвовать в чужой игре по чужим же и бестолковым правилам. Остальное не имело значения — слова и не больше.

— Зачем? — Алиса с видимым раздражением передернула плечами. — Разве мой ответ что-нибудь изменит? Примите это как данность: я ухожу.

— Куда?

— Мне все равно.

— Только бы не здесь?

— Да. Только бы не здесь.

— Только бы не со мной? — Он не сделал к ней ни шагу, он остался стоять все там же, у порога. За спиной у него был солнечный прямоугольник дверного проема с далекой зеленью сада, потому что входная дверь тоже была распахнута настежь. И глаза Яррана, обычно серые, как ноябрьское дождливое небо, сейчас были отчаянно зелены, и Алису пугало это. «Только бы не со мной…» Она ухватилась за эти слова, как за спасительную соломинку.

— Вы удивительно догадливы, — сказала она, улыбаясь тонкой и вежливой, ни к чему не обязывающей улыбкой. Подняла за ремешок уже сложенную сумку. Ярран по-прежнему стоял в дверях.

— Дайте пройти, — сказала Алиса.

— Подождите. — Он молчал, глядя поверх ее головы. Алиса нетерпеливо притопнула каблуком.

— Останьтесь, — глухо сказал Ярран. — Я прошу вас. Алиса. Я… я люблю вас.

— Мне нет до этого дела, — произнесла она. Голос не слушался, и Алису бесило это. Еще чего доброго, Ярран решит, будто она ему лжет. Она вскинула на плечо сумку и пошла на него, как на пустое место.

Она была уже на пороге, когда он окликнул ее. Алиса нехотя обернулась.

— Что вам?

— Скажите, Алиса… — Он говорил так, словно у него за спиной стояла вечность и ему некуда было торопиться. — Вам не страшно жить?

— Почему это мне должно быть страшно жить?

— Вы играете людьми, будто они — не люди, а тряпичные куклы. Вы не боитесь, что однажды так обойдутся и с вами?

— Хотела бы я посмотреть на того, у кого это выйдет. — Она усмехнулась, хотя на душе было гадостно. — Впрочем, — быстро оправившись от потрясения, закончила она, — едва ли этим человеком будете вы. И если честно, то это к счастью.

— Вы — не женщина, — помолчав, убежденно сказал Ярран.

— Я — это я. Не вам меня судить.

— «Они утверждают, что это хорошо, я же нашел, что дела их злы. Итак, воздается каждому по делам его».

— Аминь, — со смешком заключила Алиса и шагнула с крыльца в солнечную, звенящую птичьими голосами тишину.