Чаша ярости

ПРОЛОГ ИТАЛИЯ. РИМ, ВАТИКАН, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь

Солнечный свет тщетно пытался пробиться сквозь разноцветные оконные витражи, сквозь красные, синие, желтые, зеленые стеклышки, неведомым мастером витражных дел сложенные в плоские и холодные картинки, изображающие каких-то, наверно, великих и славных людей, но отнюдь не предназначенные для такого низменного дела, как освещение комнаты.

Впрочем, то была не комната — зал, скорее, огромный и мрачный зал, скрывающий в полутьме тяжелую старинную мебель, большие картины в тяжелых старинных золоченых рамах на стенах, обитых тоже тяжелой и, не исключено, собравшей всю вековую пыль материей, гигантский, темный ковер на полу. И только крохотный кусочек поистине раблезианских размеров письменного стола был вырван из темноты мягким светом низкой настольной лампы под стеклянным, работы Галле, абажуром, и тем более странно смотрелись на черной от старости дубовой столешнице нахально белая компьютерная пластиковая клавиатура и сам по себе светящийся плоский экран монитора, на котором молниеносно возникали ровные строчки латинского текста.

Текст профессионально быстро набирали тоже ясно освещенные руки, большие мужские руки, ухоженные, с аккуратным маникюром на плоских фиолетовых ногтях. На безымянном пальце правой сверкал массивный золотой перстень с черно-красным камнем — рубином, похоже. И иногда в смешанном свете лампы и монитора возникало лицо человека лет пятидесяти или чуть поболее; точнее возраст угадывался трудно, потому что человек за компьютером был чернокожим, и сумрак плюс цвет кожи легко прятали приметы возраста. Человек иногда останавливал полет пальцев над клавишами и внимательно, сквозь сползшие с переносицы узкие очки без оправы, вчитывался в набранный текст, что-то ему в нем не нравилось, он шевелил толстыми губами, будто беззвучно правил себя, принимал исправленное и вновь запускал летный механизм пальцев.

Он был один. Он работал. Он чувствовал себя защищенным темнотой и тишиной зала от чьего-то бестактного вмешательства, а уж если без метафор вышколенностью своих секретарей был он защищен, поскольку те затвердили давно и назубок: он один, он работает, это только его время, никому не положено на него посягать…

И вдруг что-то все же отвлекло его от компьютера, он еще сам не понял что именно, он нервно огляделся по сторонам, пытаясь увидеть в привычной ему темноте это неведомое «что-то», быть может, просто «глюк», как компьютерный: ведь мозг — это тоже компьютер, он устает и частенько «глючит». Но известно: хороший процессор не отвлекается на пришлые галлюцинации, он легко от них избавляется и продолжает работать. А черный человек не смог продолжить. Он явно любил сумрак и умел видеть в нем, и сейчас он нежданно и пугающе ясно увидел в отодвинутом от письменного стола мягком кресле для посетителей чужого белого человека, который просто молча сидел и смотрел на хозяина сумрака, просто сидел и смотрел, терпеливо ожидая, когда тот соблаговолит его заметить.

Он взялся ниоткуда — этот белый чужой человек! Он никак не мог пройти сквозь надежный заслон секретарей, помощников, референтов, и уж тем более он не мог материализоваться из ничего, из воздуха, из частичек пыли в комнате, потому что черный человек — хотя и должен был по профессии своей признавать за всяким чудом веское право на существование — не умел реально осознать и принять это право, поскольку никогда в жизни лично не сталкивался с Необъяснимым.

Так, пожалуй, логично — с прописной буквы…

Но он и не испугался Необъяснимого с прописной буквы. Он давно научился ничего не бояться, за истину приняв безнадежное, но точное: на все воля Божья.

— Кто вы? — спросил он тихо, словно боялся спугнуть странное, почти инфернальное явление или просто нарушить настоянную на вечности тишину комнаты-зала.

— Человек, — ответил белый человек бесхитростно, но, по идее, ничего не ответил.

И эта бесхитростность, — банальность даже! — странно успокоила черного человека, вернула ему оброненную на мгновенье славную способность цепко анализировать ситуацию, пусть даже абсолютно здесь невозможную (секретари! помощники! референту!), вернула и знаменитую, присущую ему ироничность, которой побаивались подчиненные в Ватикане и которую любили бесчисленные почитатели во всем мире.

— К сожалению, заметил, — согласился он с определением себя белым человеком. — А как было бы мило, если б вы оказались фантомом! Фантомы, знаете, имеют свойство исчезать и не мешать работе… Но раз уж вы здесь, ответьте: как вы миновали охрану?

Белый человек позволил себе улыбнуться — чуть-чуть, краешками губ.

— Считайте, что я — фантом… — Ему тоже не чужда была ирония. — Я вижу, вам по душе это… — умолк на миг, подыскивая определение фантому. Нашел: …это, позволю себе так сказать, колебание волн в видимом диапазоне. А вы, наверно, привыкли к фантомам? — Оглянулся, пошарил взглядом по стенам и потолку. — Здесь должны жить тени ваших предшественников. Вот этого, например… — И в подсвеченной лампой мгле закачалась над полом прозрачная и призрачная фигура, высокая, сутулая, в белом одеянии, похожем на рясу или сутану. — Или этого… — Фигура в белом исчезла, и на ее месте возникла столь же зыбкая — некто толстенький, маленький, коричневый, лысый. — Или такого… Новый фантом болтался в воздухе вместе с камнем, на котором он вроде бы сидел, подперев рукой голову. — Этот, если узнали, — самый первый. По вашему счету. Похож?..

— Кто вы? — все-таки с предательской дрожью в голосе спросил черный человек: слишком много Необъяснимого сразу — это чей угодно голос заставит дрожать.

— Ну уж не фантом — это точно, — легко засмеялся белый. — Можете потрогать. А кто… Должны вспомнить. Мировую телесеть смотрите? Прессу читаете? Или предпочитаете информатории Интернета?.. Да полно вам, вспомните: мое цветное изображение — поганое, к слову, но определить можно, — было напечатано даже в вашей «Losservatore Romano».

— Вы… — У черного человека не хватило слое, он задохнулся. Он вспомнил.

Впервые за все краткое время с момента появления в кабинете белого пришлеца хозяину стало страшно. Он смотрел мировую телесеть, читал прессу, регулярно заглядывал в Интернет и видел снимок в своей газете.

Если кого-то он и не хотел встретить — не только сейчас, а вообще! — так это был именно белый, сидящий напротив в гостевом кресле. Слишком много шуму поднялось вокруг него за последние месяцы. Слишком много пафоса. Явный перебор восхищений и восторгов. А по сути… Черный человек не верил в ту суть, которую декларировали телесети, пресса, компьютерные медиа-сайты, наперебой и взахлеб крича информацию о явлении и делах этого белого. Должен был верить, обязан, опять профессия диктовала, но — не выходило! И поэтому все это время молчал, по сути, трусливо не реагируя на события, касающиеся его впрямую.

Слаб человек! Будь он итальянец, американец, африканец, русский или друг степей калмык — живет, живет в нем таинственная надежда: вдруг да все само рассосется…

— Узнали, — удовлетворенно проговорил белый. — Кстати, ничего, что я с вами по-итальянски? Может, лучше латынь?.. Но по-латыни вы все говорите ужасно варварски, ничего общего с языком Рима. Он был звучен и мелодичен. Как звон римских мечей. Он был полон тонкими нюансами наречий — как местными, так и сословными. Он был красив и богат… Я терпеть не могу Рим, но не имею права не отдать должное его речи. А вы превратили ее в бесстрастное казенное словоговорение — по буковкам…

— Откуда же нам знать звучание латыни? До нас дошли только тексты. Принято считать: латынь — язык условный, потому что мертвый… — сам не понял, почему оправдался.

— Так и читали бы тексты. Но не вслух, не вслух — это режет ухо… Хотите послушать?.. — не дожидаясь ответа, произнес нечто звонкое, медное, раскатистое, в чем хозяин кабинета угадал какие-то знакомые сочетания слогов. Слогов — не более. — Красиво?.. Апулей. «Метаморфозы». Вы бы прочли это так… — И он, перейдя на привычную хозяину формальную латынь, процитировал и вправду знакомое: — «Ведь само это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нем-то я и собираюсь повести речь…» Нет, давайте лучше по-итальянски, по-английски, по-немецки, по-французски — как хотите, но только не латынь. Извините, не овладел вашим родным суахили, но это у меня впереди… Итак, вы молчите, вы растеряны, вы не отвечаете, но мы — в Италии, значит, решили: язык Апеннин. Кстати, как мне к вам обращаться? Ваше Святейшество? Это высокопарно, да и не пристало мне так: вы для меня — никакое не святейшество… Может быть, по имени? Джомо, кажется?.. Понимаю, что слишком фамильярно. Во-первых, ваш сан, во-вторых, ваш возраст: вы старше меня… Тогда просто — Maggiore. Старший. Хорошее слово, уважительное обращение, притом многозначное… Ну а мое имя вам известно с детства, хотя все сейчас меня называют Мессией. Как, впрочем, и раньше. Меня устраивает… Итак, о чем бы вы хотели меня спросить, Maggiore?

Странно, но легкой и не слишком вежливой болтовней своей гость словно бы успокоил хозяина. Казалось, слова гостя обволакивают сознание, проникают в мозг и — вот оказия! — раскрепощают, заставляют мыслить ясно и легко. Привычно мыслить.

Черный человек тоже улыбнулся, сверкнув иссиня-белыми — своими собственными пока! — зубами, сказал:

— О чем? Об искусстве мгновенных превращений, естественно. Вы же специалист в нем, Мессия… Да, пользуюсь моментом и благодарю вас за спасенных в Нью-Йорке детей и, конечно же, за воду, которую вы привели страдающей Эфиопии. Или, по-вашему, сотворили?

— Какая разница, Maggiore! Люди просто умирали от голода и обезвоженности. Подачки стран, которые вы считаете развитыми, не могли решить проблемы, они только латали дыры, а язва росла, и люди продолжали умирать. То, что вы называете словом Божьим, тем более ничего не решает. Поэтому я и вмешался…

— Отдаю должное: вы решили проблему кардинально, по крайней мере для Эфиопии. Как вы это сделали? Белый человек засмеялся:

— Вам ли спрашивать, Maggiore? Обыкновенное чудо… Знаете, ваш древний предшественник — тот, кого вы зовете первым, апостол Петр, — тоже всегда любил спрашивать: как я сделал то, как сотворил это. А потом понял: не важно — как, важно — что. Вас же не волнуют объяснения чудес Ветхого иди Нового Заветов… Но, похоже, это стало дурной традицией у моих званых и незваных последователей: пытаться непременно соединить «что» и «как». Или иначе: «верю» и «знаю». Но, Maggiore, вы же умный человек, вы дважды доктор — математики и философии. Неужели я вам должен объяснять, что эти понятия — синонимы для тех, кто действительно верит в Бога. Ибо «верю» — значит «знаю». И наоборот. Так было и так будет, не нам с вами вмешиваться в логику Господа нашего.

Хозяин кабинета уже чувствовал себя уверенно и легко, непрошеный и нежеланный гость невольно или сознательно повел разговор так, что черный человек оказался в своей стихии — в стихии слова произнесенного, мысли изреченной, которая — вопреки однажды заявленному — не есть ложь, но есть утверждение истины. Всегда — даже если это что-то самое простое, низменное, ну, например, изреченное желание есть, спать, не думать об опасном, изгнать гостя и больше никогда не слышать о нём. Разве все перечисленное не истина?

— Конечно, истина, — снова засмеялся белый человек. — Извините, я вас не предупредил: я слышу чужие мысли. Любые. Даже не очень истинные… Я с удовольствием послушаю все истины, которые вы изречете, опровергая мое нехитрое и, кстати, абсолютно истинное замечание — о вере и знании, но прежде хочу, чтобы вы запомнили раз и навсегда: я никуда не исчезну, и меня невозможно изгнать никому. Я вернулся на вашу и мою землю надолго, и лучше бы вам стать моим союзником, если даже не партнером, потому что я тот, кем назвал себя, я тот, чье скверное изображение висит вон там, на стене… — он кивнул в темноту, где, знал хозяин, висело старинное деревянное распятие Иисуса Христа, Сына Божьего, — я не выбирал это время для своего возвращения, но Господь дал мне силы и возможность вернуться именно сейчас, в ваши дни, Maggiore, и чем просто терпеть меня, лучше стать рядом. Дел у нас впереди — многое множество. Хозяин молчал. Ему не просто декларировали способность слышать мысли, ему наглядно продемонстрировали ее, и эта демонстрация вновь выбила хозяина из только-только обретенного равновесия. Да, умение читать мысли — факт не веры, но знания, это подтверждалось наукой, к которой черный человек относился с любовью и почтением. Ведь он сам, прежде чем прийти верховным пастырем, понтификом, Maggiore, как метко придумал пришелец, в Римско-католическую церковь, одолел немыслимую для деревенского мальчишки из задрипанной Кении дорогу. Ему удалось окончить школу в Найроби, с блеском окончить, и получить от британцев, все еще имеющих влияние и интересы в своей давно уже бывшей колонии, стипендию в Кембридже. Он стал математиком, одолел докторантуру, научная карьера впереди лучше не придумать, а он вдруг поступает на философский факультет Грегорианского университета в Риме, всерьез уходит в теологию, начинает параллельно посещать Папскую академию…

Сейчас ему было пятьдесят девять. Он оказался первым в истории Церкви черным священником, ради которого над Сикстинской капеллой взвился в римское небо столб белого дыма — сфумато…

— Синонимы? — задал он осторожный вопрос, риторический, впрочем. Ему сейчас необходимо было всего лишь начать говорить, мыслить — да, но обязательно вслух, это его стихия, повторим, она утишит нервы, организует сознание. Синонимы — вряд ли. Слова-партнеры — так будет точнее… Но, к сожалению, во все времена знаниями пытались убить веру…

— Разве удалось? — быстро спросил пришелец.

— Нет… — Хозяин помедлил. Гость ждал. — Нет, — повторил хозяин, — убить не удалось. Убить. Но как же она искалечена, наша вера!..

— Я здесь и поэтому, — мягко, словно успокаивая, произнес гость, и хозяин сразу же ощутил успокоение, словно гость, помимо умения читать мысли, умел и внушать их.

Наверно умел.

Философ-теолог и ученый-математик трудно уживались в одном человеке. Никто вокруг не подозревал о тайном — о том, что математик постоянно заставлял философа искать аргументы в защиту того дела, которому черный человек в итоге посвятил жизнь. Ему мешал математик, он был бы рад убить его в себе — как ни кощунственно звучит этот термин! — но не мог, не получалось, и душевное равновесие обреталось в постоянной борьбе. Хозяин кабинета слишком много слышал о громких делах человека, назвавшего сегодня себя Мессией, и дела эта — вопреки обязанности, даже предназначению философа-теолога поверить в них, подвергались жесточайшим сомнениям математика: слишком большое место занимало там чудо.

Вот ведь сам вспомнил об Эфиопии! Но как в безводной пустыне в намертво сухих руслах рек проснулась и ожила вода?..

— Опять «как»… — не без горечи сказал гость. — Когда-то давно, очень давно я говорил своим ученикам: чем сильнее хочешь и чем меньше знаешь, тем крепче Вера… Ничего не изменилось! Знающий по-прежнему точно знает: нельзя, невозможно заставить подземные воды выйти на поверхность земли и образовать поток, постоянно ими подпитываемый. Нет таких знаний у современной науки!.. А поток-то — вот он. Не иссякает. Что это? Чудо? Можно назвать и так. А можно остановиться и задуматься: а вдруг есть знание больше и выше, нежели твое? Есть, пусть даже ты никогда не слыхал о нем!.. Как же вам мешает ваше математическое образование, дорогой Maggiore! He обижайтесь на меня: кому, как не мне, говорить правду пришедшим вслед за мной. Я и скажу ее. Вот вы понтифик, а Вера ваша ничтожно мала. Что же тогда говорить о Вере вашей паствы?.. Вы как понтифик и ученый-теолог утверждаете, что сила и могущество Веры в Господа неизмеримы и неисчерпаемы, а всезнающий математик внутри вас немедленно вопрошает: а кто и чем их измерял? Ответьте ему раз и навсегда: никто не измерял, и никто не может измерить. Господь непостижим по определению. Да, Он — Знание, но Знание такого уровня, до которого человеку не добраться. Но значит ли это, что проще остановиться, никуда не идти, бросить науки, поскольку цель недосягаема? Ни в коем случае! Высшее Знание — или Высший Разум, если хотите, есть, я слышал, и такое определение, — это как линия горизонта. Вот она, до нее рукой подать — ан нет, она опять отодвинулась. И жизнь человеческая — во всех ее проявлениях: в научном ли опыте, в нравственном ли, — это вечный путь к линии горизонта. Остановившиеся — погибнут страшно.

— Я всегда повторяю это своему математику. — Черный человек говорил серьезно, хотя ирония, как всегда, жила в его словах. Ирония — по отношению к своим проблемам. — Я говорю ему: лишь истинная Вера даст человеку знания, о которых он не подозревает. И в первую голову — знания о самом себе, о своих возможностях. Вот формула-ключ: я могу, потому что Бог во мне… Я повторяю формулу, но математик не верит мне. И в каждом из нас, увы, живет свой маленький математик, который мешает нам развиваться так, как полагал Господь, создавая пусть даже не нас самих, большой привет Дарвину, — но начальные, базовые условия нашего развития во Вселенной и, как следствие, на планете Земля. Они куда как сильны — эта проклятые маленькие математики… А на самом деле, множа знания, они всякий раз сочиняют собственных маленьких божков, чтобы башня знаний невзначай не обрушилась. Они заполняют лакуны в своих теориях замечательных, умных, много объясняющих! — словами-артефактами: ложный вакуум, иллюзорная Вселенная, Большой взрыв, бут-стрэп… У них тоже есть прелестная формула: «условимся считать, что…»! И ведь уславливаются. Как в детской игре. Но все эти бут-стрэпы и ложные вакуумы так же необъяснимы, как и Бог…

— Их объяснят. Рано или поздно, — сказал пришелец, — А Бога — не объяснят. И не потому, что это невозможно. А потому, что гораздо удобнее считать, будто никакого Бога нет и не было. Гораздо спокойнее. И виновата в том не наука, а сами люди. И в первую очередь — те, кто создал христианскую Веру, кто построил ее на костях сначала христиан, а потом — всех тех, кто не хотел поверить, не умел поверить, мешал строить храмы, копить деньги и власть, кто развалил большую Веру на множество маленьких: католики, протестанты, ортодоксы, баптисты, евангелисты, адвентисты… Вы все — слепые вожди слепых, а если слепой ведет слепого, то где конец их дороги? В яме, Maggiore…

— Евангелие от Матфея, — тихо сказал хозяин.

— Евангелие от меня! — вдруг яростно крикнул гость, и крик этот мгновенно угас, заблудившись в картинах, шторах, в толстой материи на стенах. Не жил крик в комнате-зале, падал, замирал. — Я это сказал! Я это повторял многократно, и Матфей сохранил мои слова. Но для кого? Когда я покинул свой мир, там остались мои апостолы — числом одиннадцать. Там остались избранные мной — числом семьдесят. Куда они повели людей? В яму? Вам сладко жить в ней, Maggiore? Или вы думаете, что это не яма вовсе, а дворец огромный?.. Вы сами боролись со знанием во все времена и не хотели понять, что оно всегда лишь подтверждало Божий замысел, что оно само было его частью.

— Церковь признала свои ошибки… — Хозяин сказал это, не желая, потому что слова звучали оправданием, а он не хотел оправдываться, но слова вырвались наружу, будто страшный гость сам вытащил их.

Во всяком случае, он ждал их.

— Признала? — Он вскочил из кресла и зашагал по кабинету, то пропадая в темноте, то вновь возникая в крае света. — Что это за религия, которая то и дело должна признавать ошибки? Что это за пастыри, Которые сквозь зубы цедят извинения и тут же творят новые ошибки? Да и слово-то вы нашли, Maggiore, — ошибки! Смерть Джордано Бруно — ошибка, выходит? А признали вы ее, когда люди освоили ближний космос и замахивались на дальний. Терпения вам не занимать… Вы выбивали камни, на которые опиралась Вера, с упорством самоубийцы, пилящего себе вены ложкой для похлебки, а теперь заявляете, что она — Вера, которую я дал людям, я! — что она искалечена. Мудрено ли?.. — Он вернулся из тьмы и снова сел в кресло. Сказал устало: — Извините, Maggiore, я не имел в виду лично вас…

Понтифик молчал.

Что он мог ответить этому человеку, который не только называет себя пришедшим в мир Мессией, но и ведет себя так, как должен, по идее, вести себя настоящий Сын Человеческий?.. Что он, хозяин кабинета и Хозяин Церкви, хотел ответить этому человеку?.. С чего бы приумолк маленький математик, затаился, замер в ожидании? В ожидании чего?.. Вот оно — Второе Пришествие! Две тысячи лет ждали. Ждать больше нечего. Ни математику, ни теологу…

Больно было. И тошно. И не хотелось ничего говорить. А хотелось заснуть и проснуться намного раньше, проснуться в мире, где ни одна собака не слыхала о чуде в Эфиопии, и о чуде в долине Амазонки, и о чуде в Нью-Йорке, и о чуде на Балканах. И жить, как прежде. Страусом, засунувшим башку в песок.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил черный человек белого, и свет лампы под абажуром Галле — или показалось? — стал ярче.

— Теперь не знаю, — скучно ответил гость. — Думал — найду единомышленника. Соратника. Друга. Думал, что понтифик-то уж не просто поверит в меня, но и мне поверит, и поддержит, как верил мне и поддерживал во всем тот, во имя кого вы отгрохали в вашем Ватикане не храм даже, а золотое чудовище. В Иершалаиме — и то поменьше был… Думал… Зря, выходит… Зря, Maggiore? Вы же в самом деле неглупый и образованный человек. И имя вы себе взяли — в честь тоже неглупого и образованного предшественника: Иоанн Павел. Я уж не вспоминаю тех двоих, первых, в честь кого назвал себя тот предшественник… Как же совместить несовместимое, Maggiore?..

Больно было. И тошно. И что он мог ответить пришельцу, в которого — ну никак, ну хоть застрели! — не умел поверить? И не маленький математик причиной такого непробиваемого неверия, а те две долгие тысячи лет безысходного ожидания Второго Пришествия, которые — вот ведь парадокс! — приучили всех к мысли, что Второе Пришествие — это такая хитрая штуковина, которую положено просто ждать. И только. Вечно ждать. Как там сказал гость — линия горизонта? Вот-вот. Она.

Он обхватил лицо ладонями, с силой провел по глазам, по щекам. Наваждение стирал?..

— Единомышленника? Соратника?.. Разумеется! Считайте, что нашли. Хотите, я завтра выступлю с официальной поддержкой вас? Хотите, я выпущу энциклику, где порассуждаю о явлении Мессии и судьбоносной роли свершившегося Второго Пришествия? Что еще хотите? Я сделаю… Но вы же сами произнесли слово, и слово это было — «зря»… Я верю в Господа, как умею. Возможно, что умею плохо, возможно. Я служу Ему много лет — тоже как умею. И наверно, служу лучше других, если три года назад конклав назвал именно меня Папой Римским. Я продолжаю дело тех, кто, кажется мне, служил Господу верой и правдой, и стараюсь не повторять ошибок — и уж тем более преступлений! — тех понтификов, которые черными пятнами остались в истории папства. Да что папства — в истории Веры!.. И пусть даже мой маленький математик позволит мне худо-бедно признать в вас человека, которому мы поклоняемся две тысячи лет. Пусть позволит. Только что тогда? Все всем бросить и бежать за вами? Но куда? И зачем?.. Я, наверно, лучше всех в этом мире знаю, как обстоят дела с христианской верой. Скверно обстоят. О ее болях и бедах могу рассказывать бесконечно. Но если вы — тот, кто должен был прийти, вам мои рассказы ни к чему: вы все лучше знаете. Но рискну напомнить всезнающему: христианская вера — это не только и не столько храмы, которые вам не по душе. Это не только и не столько церковники. Это, прежде всего, миллионы верующих, для которых Церковь — все: дом, убежище, надежда, покой. А вы приходите и заявляете: ваша надежда лжива, забудьте ее, в вашем доме завелась скверна, его надо разрушить. Но так уже было однажды, мы все поклоняемся подвигу… э-э, вашему, вероятно, подвигу, когда вы разрушили Храм Веры, возводившийся со времен Авраама, и основали новый — на камне, который, уж извините, стал именем Ватиканского храма. Я имею в виду апостола Петра…

— Я понял вас, — сказал гость. — И про Петра, и про «надо разрушить». Я могу продолжить ваш монолог, я слышу, о чем вы думаете. Примерно так: идея Второго Пришествия хороша лишь как абстракция. Ее осуществление — в моем лице, уж и вы меня извините, — стало пожаром, землетрясением, наводнением, тайфуномчем еще… Одним словом — стихийным бедствием. Жили себе спокойно, пусть плохо жили, лживо, лицемерно, пусть мучились, но — жили. А тут — на тебе! Явился… Ну, ждали, да, но не сегодня же. Вот если бы лет через сто или двести — тогда пожалуйста, тогда в самый раз, пусть потомки его встретят, как положено. А мы сегодня — никак. Сегодня у нас другие дела. Тут пора сеять, там — срок для жатвы, а вон там — время праздновать: Так что не до революций. До свидания и закройте, пожалуйста, дверь поплотнее. С другой стороны. Я прав, Maggiore?

— Вам никто никогда так не скажет.

— Но подумают, верно?.. Но вот ведь какая незадача, Maggiore, я-то уже здесь. И если я здесь и сейчас, то, значит, именно так решил Господь наш. Иначе бы он просто не допустил моего прихода, верно, Maggiore? Или вы уже и в него не очень верите — не только в меня?

Хозяин встал. Он был очень высок, что с успехом скрывало кресло. Вопреки досужим обывательским представлениям, на нем не было никакой сутаны, а вполне аккуратно сидел легкий спортивный костюм, удобный как для футбола, который, как пишут, очень любил понтифик, так и для работы за компьютером.

И гость встал.

Они были одного роста. Ну, может быть, хозяин на пару сантиметров повыше. На перст — так сказали бы во времена Христа, за которого выдавал себя гость. Он тоже был не в тунике, как Христу положено, а в джинсах и белой рубахе с длинными рукавами.

— Послушайте меня, — сказал хозяин. — Послушайте, а потом сделайте выводы. Какие угодно. Вы правы: вы здесь, и это — факт. Не столько божественный, сколько научный. И конечно же вы воспользуетесь всеми невероятными возможностями, которыми, как я понимаю, вас сполна наделил Бог. Он вам и судья. А я лишь позволю дать на прощанье два совета. Вам решать — принять их или нет. Первый. Прежде чем разрушить существующее, попробуйте построить свое альтернативное. Все-таки опыт по-прежнему — критерий истины. Как в религии, так и в науке. Тогда и увидим, с кем Бог… Второй. Вы, полагаю, встретитесь с лидерами нашего мира — с президентами, с политиками, просто с умными людьми. Они сами захотят вас увидеть. И многие вас поддержат, подтвердят: да, это он, тот, кого ждали. И заверят вас, что они — с вами. Так вот. Не верьте им. Никому не верьте. Всегда помните собственные слова: «вот если бы лет через сто или двести — тогда пожалуйста»… Сегодня вы опять — один. Точно так же, как и две тысячи лет тому назад. И только един вы сможете что-то сделать. Как и две тысячи лет тому назад…

— Тогда со мной были ученики… — Теперь показалось, что гость ищет оправданий.

И хозяин услышал это. Но даже не улыбнулся.

— Где они? — спросил он. — Вспомните Новый Завет. Как скоро они — те, кто начинал с вами, — стали лишними на разворачивающемся в Средиземноморье празднике христианства?.. — Неожиданно осенил себя крестным знамением. — Прости меня, Господи, за слишком вольную трактовку Святых текстов…

А вот гость улыбнулся — в отличие от хозяина. Широко улыбнулся, весело:

— Спасибо за советы. Я их учту в искусстве мгновенных превращений, где я и вправду достиг многого. А что до конечного вывода, то вы правы: я опять — один. Значит, Господь того хочет. Опять. И нам ли с вами Ему противиться?.. А судить уж точно — Ему. Об этом написано в ваших книгах — Ему. Так что поживем увидим.

И вдруг исчез. Мгновенно. Был — и не был. Может, фантом все-таки? Как бы этого хотелось хозяину кабинета!..

Он медленно вышел из-за стола, медленно подошел к креслу, в котором сидел гость, медленно погладил ладонью теплую кожу сиденья. Глянул на высокие часы в углу за столом, еле видные во мгле: сорок минут всего прошло. А показалось вечность.

Вернулся назад, вызвал на экран монитора латинский текст, быстро просмотрел его и решительно «кликнул» на клавиатуре кнопкой «delete» — стер написанное. Занес расставленные черные пальцы над белыми клавишами, замер, задумавшись на секунду, и начал с чистой страницы.

Что напишет?

Бог знает…

ПРОЛОГ — 2 ИУДЕЯ, ДОРОГА ИЗ ИЕРУСАЛИМА В НАЗАРЕТ, 37 год от Р.Х., месяц Ияр

Дорога, дорога, дорога… Однообразная, знакомая до каждой ямы, до мельчайших камушков, до пыли столбом, вечная дорога, надоевшая за вечные эти годы — до оскомины. Похоже, и вправду вечная — как любая: без дорог людям никогда не обойтись. Что в первом веке, что в двадцать втором, дороги — это неизменные спутники людей. Покуда есть люди — есть и дороги. Не будет людей дороги умрут, превратятся в тропы для диких животных, в траву, в пустыню, в лес, в умозрительные направления. Вот только было бы кому зрить умом… Даже в сверхдалеком будущем, когда неспокойный человеческий разум исхитрится изобрести какой-нибудь новый, невероятный, без сомнения — убийственный метод перемещения в пространстве, и для него дороги не потребуются, они все равно сохранятся, раз есть люди. Раз есть влюбленные, которым надо в пеших прогулках выносить или, точнее, выходить свое чувство, раз есть — а куда они денутся? — консерваторы, хранители устоев, кто не согласится использовать новые технические достижения, раз есть спасатели, наконец, коим предстоит устранять последствия несовершенности человеческих изобретений, ибо ничего совершенного человек придумать не в состоянии.

Разве только вот дорогу… Совершенную в своей простоте полосу мертвого грунта, предлагающую на выбор целых два направления — туда и сюда; иногда красивую, мощеную, по которой удобно и прият-но идти, иногда узкую, тесную, зажатую меж головокружительным обрывом и отвесной стеной скалы, иногда невидимую глазу, существующую лишь в памяти идущего.

Эта дорога для Петра, известного в местных палестинах как Апостол, была уже как родственник. Этакий добрый, ненавязчивый родственник, с которым и помолчать можно, и вспомнить пережитое. Благо событий доставало…

Вот дуб, под которым они, Христос и ученики, еще не ставшие Апостолами, да и всякий путник, выбравший эту дорогу, — всегда устраивали привал, вот камень, частенько игравший роль подушки, — на нем будто специально высечена природой ложбинка для головы. А вот родник — редкость для этих мест, вода холодная и чистая…

Петр присел под деревом, развязал суму, достал хлеб, сыр, пучок зелени. Короткий привал, и — опять в путь. Брести неторопливо, поднимая пыль сандалиями, и вспоминать, вспоминать…

Нынче, можно сказать, юбилей. Десять лет. Три тысячи шестьсот пятьдесят два дня цельной — именно так! — жизни. Неразорванной, нераздробленной, не поделенной на броски в разные времена. Жизни оседлой, спокойной, предсказуемой — в лучшем смысле этих надежных мирных слов.

Отсчет десяти лет начался летним утром в подвале дома в Иершалаиме, в Нижнем городе, дома, который Петр держал для собственных, тайных от окружающих его людей нужд. Начался отсчет с письма, написанного бесконечно дорогим человеком, которого Петр все время ждет, не признаваясь в том даже самому себе, поскольку стыдно признаваться в бессмысленном, бесцельном. С неисправного электронного устройства, разбитого вдребезги в приступе ярости… или жалости?.. к собственной персоне. Со слез, таких непривычных на лице Мастера…

Мастер… Давно же он себя так не называл! Высшая каста, элита Службы Времени двадцать второго от Рождества Христова века — Мастера!.. Сегодня это просто смешно звучит. Какой смысл в генерале без войска? Кому нужен Мастер, если нет никакой Службы? Или, может, есть, сохранилась, но до нее не дойти, не докричаться… Самому себе нужен? Чушь! Мастер — существо общественное, по большому счету — подневольное, порабощенное не кем, но чем: своими Уникальными качествами и возможностями, коим предписано служить людям. Если все же иметь в виду Службу Времени, то — весьма ограниченному кругу людей.

Неприятные мысли…

Куда легче, оказывается, быть простым человеком. Уметь плакать, любить, тосковать, радоваться — не в применении к работе, а просто так, по-человечески. Десять лет уже исполнилось, как Петр не по своей воле и не желая того перестал быть Мастером. Тяжело и больно было выводить, вытравлять из себя этот напыщенный, всегда в себе уверенный, не ошибающийся персонаж. Означенный простой человек рождался в муках, прямо скажем, недетских.

Но вот парадокс: в естественном отчаянии от внезапного осознания брошенности, одиночества среди людей обострились все профессиональные качества, качества Мастера, кстати, а никакого не простого человека: внимание, память, интуиция и тэдэ и тэпэ. Облазив по сантиметру весь иершалаимский дом, он обнаружил с десяток «жучков», с давних пор так называемых, подслушивавших и подглядывавших за ним в всеми, кто бывал в доме. Значит, кто-то должен был снимать с них информацию, передавать ее в Службу Времени. Значит, в первый век техники наведывались из двадцать второго регулярно, а не от случая к случаю, как думал Петр. Значит, они контролировали каждый его шаг, каждое дыхание, каждый чих. Спецы, ничего не скажешь… Петр поначалу, в первые месяцы исчезновения связи со Службой, втайне надеялся, что за оборудованием кто-нибудь как-нибудь когда-нибудь вернется, несмотря на очевидный разрыв каналов связи: по правилам, после сворачивания проекта не должно остаться ни одной приметы чужого времени. То, что его проект уже свернут, сомнений не было, как и постепенно исчезали сомнения в том, что свернуты вообще все проекты Службы. Да и есть ли она сама?.. Но электронные глаза и уши исправно работали, питаясь энергией тепла, смотрели на отчаявшегося Мастера, слушали его шаги…

Никто не придет. Волшебник в голубом вертолете не прилетит. Отчаянье поугомонилось, восстановился трезвый рассудок. Петр сам выковырял «жучки» и уничтожил их. Брошенный не брошенный, а он все-таки — профессионал. Пачкать время нельзя. Более того, теперь его надо куда более ревностно охранять. Потому что теперь это — его дом.

Десять лет…

Десять лет наезд ему бы и в голову не пришло сделать то, что ей делает сейчас: решился, понимаешь, на юбилейный поход по местам боевой славы. Задумал пройти дорогу от Иершалаима до Нацерета и обратно. Освежить в памяти события тех времен, повздыхать, знакомых навестить, слезу, опять же, пустить. Скупую конечно, — может, ты и не Мастер, но мужиком-то быть не перестал, правда, Петр?

Правда, Петр.

Еще одно любопытное изменение — раньше самому с собой разговаривать не приходилось. Или иначе: в голову такое не приходило.

Ну да ничего, это не криминал. Все сапиенсы так или иначе, но сами с собой временами беседуют, главное — не начать самому с собой не соглашаться, спорить, это уже психиатрией попахивает. А с докторами подобного профиля в первом веке плоховато дело обстоит.

Милые человеческие слабости — а как приятно! Мощная сентиментальность подняла в путь — по большому счету бессмысленный, ничего новому делу не приносящий, — занятого, даже приземленного Петра, большого начальника очень большой общины, насчитывающей не одну тысячу человек. Сколько точно — никто не знает, количество постоянно меняется, в сторону увеличения, естественно. За старшего там, в Иершалаиме, остался Иоанн. Могучий, нестареющий кумранит кажется, за десять лет и не изменился совсем. Все такой же сильный, деловитый, серьезный, немногословный. На лице — ни морщинки. Тело — глыба. Ум — точный и ясный. Он с дружеским пониманием отнесся к решению Петра этаким своеобразным способом отметить круглую дату. Кивнул, чуть улыбнувшись. Предложение пойти вместе отверг. Только и сказал: «Это твои десять лет, Кифа».

И то правда. Он, Иоанн, Йоханан, живет здесь всю жизнь, другого мира не ведает. Он уникальный человек! Без него Петру тяжко пришлось бы. Да и что это вообще за мысль такая: «без него»? Без него вообще ничего бы не было. Теперь Иоанн — часть истории. Впрочем, как и Петр. И теперь уже не они делают Историю, а История вплела их в свою узорчатую ткань и оставила красоваться на ввдном месте, отведя им важную функцию начинателей-продолжателей. Отцов-основателей. Первых Апостолов… Без них теперь — никто никуда. Нарасхват они теперь. В тюрьме посидеть? Иоанн и Петр-Плетей получить? Те же и там же… Народ за собой повести? Легко! Привычное дело: до блеска отполированное красноречие плюс немного телепатии — и аудитория составляет уже пол-Иершалаима. Первосвященник Иосиф Кайафа — в ужасе. Но зря. Все в порядке. Не стоит волноваться: это вершится История.

В детстве Петр нашел где-то табличку, оброненную, видно, неким монтером по рассеянности. Мальчика тогда сильно позабавил текст, нанесенный белыми буквами на ярко-красный фон: «Не влезать! Работают люди!» Очень она пригодилась бы во время проповедей и публичных исцелений. Последние теперь — тоже прерогатива Петра…

Ладно, шутки в сторону. Перекусил легонько, пора двигаться.

В тишине, нарушаемой лишь шелестом деревьев да редкими вскриками птиц, вновь зазвучали шаги путника. Камешки, Хрустящие под кожаными подошвами, облачка пыли — микровзрывчики, отмечающие, куда наступил идущий. Пешеход. Пеший ход… Да, как и было обещано ушедшим в будущее Сыном Человеческим, Иисусом, Иешуа, другом любимым, учеником и учителем одновременно, — теперь Петр умеет многое. Покрыть расстояние от столицы до галилейского селеньица Нацерет можно было бы за несколько секунд. Буквально. Надо лишь… Нет, описать это невозможно. Просто взять — и оказаться там, в Нацерете. Правда, потом голова будет болеть долго. Так положено или это персональное свойство Петра? Некому ответить… Нуль-транспортировка, она же телепортация, он же еще черт-знает-что-такое-странное. Опять же, десять лет назад ни в жисть не поверил бы. А теперь — не просто верит, но и применяет почем зря, как прежде применял бросок во времени для того, чтобы вернуться в ту же минуту, но в другое место, избегнуть необходимости идти пешком. И тогда хитрую машинку времени легко применял, и теперь — собственное, подаренное ушедшим Иешуа свойство. Но не в этот раз. Нынче следует идти не торопясь, раздумчиво, смакуя воспоминания, тем более что с течением времени самые болезненные из них уже перестали причинять какие-либо страдания.

Ты помнишь, как все начиналось?.. Любимые девяностые двадцатого века, куда тоже и часто бросала Петра Служба Времени, осевшие в его необъятной памяти, к месту подкинули актуальную строчку из песни, которую пела группа с не менее актуальным и тогда и сейчас названием.

А начиналось все просто.

Петр, Иоанн и все братья, плюс Мария из Магдалы, не могли долго испытывать гостеприимство Лазаря и его сестер после того, как Иешуа ушел в будущее. Для всех — вознесся. Раньше библейского срока Вознесения, но кто считает? Евангелисты? Они еще все как надо подсчитают (это если судить из Сегодня) и уже две тысячи лет как подсчитали (это — если из далекого Завтра). Вскоре после таинственного исчезновения — или все-таки Вознесения, зачем с Писанием спорить! Главного Зачинщика, на имеющиеся общие деньги была приобретена землица в северо-западной части Иершалаима, куда город потихоньку принялся разрастаться. На ней имелись уже кое-какие построечки, что-то, конечно, пришлось достраивать самим, но это не было проблемой, ибо рабочих рук хватало с избытком. Уже в первый месяц существования общины, — а именно так, согласно опять же Истории, и следовало называть нарождающееся сообщество, — она разрослась до пятидесяти душ. Пришли люди из Галили, объявились многие из числа семидесяти, отобранных самим Иешуа тогда, на Фаворе. Некоторые жители Иершалаима тоже попросились в общину. Петр и Иоанн, молчаливо, но единогласно, без возражений избранные ее старейшинами, не отвергали никого. Пришел — хорошо. Вот правила. Будешь следовать им — будешь жить с нами. Не сможешь — вон ворота, за собой прикроешь. Первоначально финансовую помощь оказывал верный Иосиф из Аримафеи. А еще, конечно, друг Лазарь «з Вифании и его зажиточные друзья, интересовавшиеся жизнью нового образования, но взгляды его далеко не во всем разделявшие. Впоследствии, когда так называемый общак достиг приличных размеров, деньги Лазарю вернули, поблагодарив и сказав, что его лично в общине всегда ждут. Через пару лет он примкнет к ним, но это уже будет не коммуна, состоящая из восторженных энтузиастов, а крепкая организация — вертикально построенная, с толковым руководством, с многоступенчатым подчинением, с серьезной дисциплиной. У руля всего этого дела стояли Петр и его правая рука — Иоанн. Каждому из Апостолов поначалу было поручено какое-либо дело: Левий занимался казной, что ему было привычно. Андрей координировал строительство. Яаков был главным по кухне. Натану поручили следить за документами — этакий молодой делопроизводитель в штабе или, привычнее, — шеф бэк-офиса. Фома был, номенклатурно выражаясь, снабженцем, — под его началом и образовалась группа из „семи добродетельных мужей“, представителей иноязычной, в основном эллинской части общины, которые со временем научились работать и без своего отошедшего от хозяйственных дел шефа. Семь мужей кормили всю общину, и евреев, и эллинистов, следили за тем, как выполняются сельскохозяйственные и строительные работы, контролировали быт, одним словом. Это позволило Апостолам скинуть с плеч хозяйственные тяготы и заняться своими прямыми историческими обязанностями миссионерством; Петр слишком хорошо помнил, что втолковать Апостолам, а в общем-то простецким, не слишком далеким ребятам, суть их великого предназначения оказалось нелегко. Рыбаки и крестьяне в прошлом, они мыслили узко и приземленно. Купить еще земли, построить еще домов, развести еще баранов… С идеей христианства как мировой религии было туговато.

Но уж что-что, а убеждать Петр умеет. Да и Иоанн помог. Теория плюс личный пример — пара образцово-показательных паломничеств в недружелюбно настроенные края — оказались убедительными доводами для Апостолов.

Еще год спустя стали появляться своеобразные филиалы общины в близких и далеких местах земли Израильской. Люди, приходившие знакомиться с новой религией, желавшие обрести ее для себя и в себе, с удивлением обнаруживали, что все можно делать и у себя в деревне, в городе, не бросая хозяйство, не продавая дома и скот. К каждому из возвращающихся на родину новообращенных, помимо идеологического груза, придавали одного или двух обученных помощников — на всякий случай. А случаи бывали разные. В некоторых местах, например, вместо того, чтобы вовсю трубить о новой идее, посланники организовывали нечто вроде тайных лож — глубоко законспирированных сект, куда принимались только избранные. А в недалекой Идумее вообще образовалась какая-то развратная лавочка — видимо, тамошний зачинатель слишком широко трактовал слова о „свободе тела и духа“. Такой Содом учинили, что ой-ёй-ёй!

Естественно, за всем этим нужно было кому-то следить. Так что работки на идейно-просветительском фронте у верхушки братства было немало. Вот и расхаживали по Израильской земле, „уча и проповедуя“, как напишут позже. Кто напишет — неведомо.

А прямо под носом, в Иершалаиме, вершились бедовые дела.

Подстрекаемые неизвестно чего желающими греками, ортодоксальные иудеи не давали спокойной жизни. Община порой оказывалась на осадном положении. В один мрачный день повязали брата Стефана, из „семи добродетельных“, обвинили его во всем, в чем только можно обвинить человека, да и бросили на растерзание толпе… Петр тогда не успел… Он был далеко на севере, в Антиохии, и когда почувствовал неладное, сорвался назад, но даже фантастическое умение мгновенно перемещаться в пространстве не позволило ему оказаться вовремя на месте расправы. Была мысль воскресить Стефана, но, увидев, что от него осталось, Петр от нее отказался. За это пожалуй, не взялся бы даже Иешуа, будь он с ними…

А потом появился Павел.

Савл из Тарса. Этакий яппи из первого века. Красавец, спортсмен комсомолец, блин… Нет, верно: образованный, начитанный, физически безупречный, да еще и римский гражданин в придачу. Как говорили в потерянном времени Петра — мажор. Как говорили сейчас — фарисей до мозга костей. Вхожий к Кайафе, Савл попортил немало крови Петру и другим членам общины. Писание утверждает, что гибель Стефана — во многом его, Савла, рук дело, но Петр, видевший ситуацию изнутри, знал истинное положение вещей. Досужие писари, творцы Истории хреновы, измарали Савла в Стефановой крови, чтобы еще ярче подчеркнуть: каким же негодяем он быв» прежде чем стать праведником. Стефану-то все равно…

Как-то утром Иоанн подошел к Петру с тем самым переносным компом в руках, которым пользовался Иешуа, когда читая согнанные на компьютерные кристаллы книги об истории человечества вообще и христианства в частности, согнанные Петром из Сети в компьютерном центре Службы Времени и тайно перенесенные в первый век. Иешуа ушел, а комп и кристаллы остались. Иоанн прибрал их себе. Читал, перечитывал. Не рефлексировал в отличие от Иешуа, но, как говорится, на ус мотал. Вот и сейчас подошел и, ткнув пальцем в экран, произнес:

— Он нам нужен, как ни крути.

Ох уж эта его немногословность!

— Кто нужен? Вань, говори толком.

Времени много прошло, на имя «Ваня» стал откликаться — когда никого рядом не было.

— Читай.

Прочел: «И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел; и, встав, крестился… И тотчас стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что Он есть Сын Божий».

А что Петр ожидал? Что все само рассосется? Не рассосется. Тот, кто должен стать едва ли не самым крутым, самым чтимым Апостолом христианской Церкви, в данный момент наушничает в первосвященниковых покоях, и никакое знамение Божье к нему не приходит. И не придет. Только если…

Иоанн стоял, медленно поглаживая бороду. Петр был обескуражен. Надо же за народнохозяйственными делами позабыли о важном действующем лице!

— Он, конечно, негодяй, но без него мы никак. — Первым нарушил раздумчивое молчание Иоанн.

— Да, пожалуй.

— Ты ведь думаешь о том же, о чем и я…

Естественно, мысли у Иоанна и Петра были схожи. Целый день тогда, запершись в доме, не обращая внимания на вежливые, но настойчивые голоса снаружи (Равви, вас зовут! Равви, можно вас на минуточку?), они размышляли, как бы потактичнее, не в лоб заполучить Павла-Савла в сообщники.

И размыслили, что естественно. Решили для начала не применять грубую силу в виде гипнотического вмешательства. Можно было бы, конечно, сделать так, чтобы он сам пришел, попросился в общину и взялся бы, скажем, за очистку скотного двора от навоза. Можно. Легко. Но некрасиво. Не изящно. Да и потом, нужны свидетели — чем больше, тем лучше! — того, что Савл неожиданно переменился и еще вдобавок всех кругом стал убеждать в правоте новых, открывшихся ему истин. Сценарий этого действа уже написан, следовательно, надо просто изготовить декорации и подобрать актеров.

Заманить Павла в Дамаск, как того требовало Писание, оказалось несложно. Оживили эллина Доментиуса, отряхнули от пыли, направили к первосвященнику Кайафе. Благородный грек, как бы проездом, решил зайти в дом в Верхнем городе к старому революционному другу, посетовать на разгул сектантов в Дамаскусе, откуда он только-только… Первосвященник не замедлил познакомить с почетным гостем все свое окружение и Савла в том числе. Осталось только уязвить его самолюбие, заметив, что такой энергичный человек, как Савл, мог бы не отсиживаться в столице, а поехать в Дамаскус и на месте разобраться с сектантами-христианами, расплодившимися там в опасных количествах. В следующую же минуту, покраснев лицом, Савл испрашивал у Кайафы разрешение на вояж в «этот мерзкий рассадник порочных заблуждений». Слегка удивленный Кайафа разрешил и еще выделил в помощь Савлу две дюжины мрачных левитов — из числа тех, что не видят разницы в том, по чьей голове колотить дубиной. Отморозков, в общем, дал. А грек Доментиус удовлетворенно кивал головой. Теперь можно не волноваться за Дамаскус. Такие славные ребята там быстро наведут порядок. Тем более под мудрым руководством Савла — опытного, хотя и молодого, человека, благородного римского гражданина!

Даже несмотря на то что на носу был Песах, Савл тронулся в путь со своим игрушечным войском, полный решимости крушить и жечь. Это как же так?! Эллин, знатный чужеземец, указывает на упущения, которые следовало бы заметить самим и устранить, пока до всей империи не прогремела дурная слава о нерасторопности первосвященника, добившегося от Пилата казни смутьяна галилеянина Иешуа, но потом легкомысленно упустившего заразу сектантства разлетаться по миру.

Пока миссионер, праведно негодуя, ехал на север, Петр и Иоанн готовились к «шоу в пустыне». Веселясь, вспомнили эпизод с отрубленной головой Иоанна Крестителя, некогда сотворенной Петром из дыни — на страх Ироду Антипе и его семейке. Вспомнили случай со склочным старичком из Нацерета, которого брат Шимон честно пер на руках, не подозревая, что несет Петра. Много чего вспомнили. Провели разминку и пришли к выводу, что продемонстрировать двадцати пяти бойцам Храма «свет с неба», который и повлияет коренным образом на всю дальнейшую Историю, они смогут, даже особо не напрягаясь. Мастерство не пропьешь!

Прошло тогда все как по маслу. Свет с неба был — что надо! Смятение, испуг, паника — это у левитов-то с их железными нервами, а что уж говорить о чувствительном Савле. Тот вообще в обморок грохнулся. Очнулся, вестимо дело, слепым, а тут еще и голос громоподобный: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?»

Все — по Канону.

Впечатление — штанов вовек не отстирать! Фигура речи, конечно, но теоретически имеет под собой некую почву: штаны-то Савл носил, как римлянин…

Дальше — дело техники.

В Дамаске Павла, пребывающего в типичном нервном шоке, находит «наш» человек по имени Анания. Савл, понятное дело, ни с кем не борется, а тихо страдает в доме у некоего Иуды-кожевника. Тоже «нашего» человека. Левиты в растерянности, они отрядили троих назад, в Иершалаим, чтобы доложить о случившемся и испросить дальнейших указаний.

А Анания тем временем всерьез и долго беседует с Савлом, громко и часто упоминает имя Господа, умело успокаивает. Проповедник — всегда чуть-чуть психолог: может словом снять страх, недоверчивость, напряжение. А Савл изначально был сильным человеком, многого ему не требовалось.

В довершение всего он еще и прозрел. И нравственно и физически.

Все получилось именно так, как было написано в пресловутом сценарии. И свидетелей было должное количество. Матушка История осталась довольна. Мимоходом ликвидировали слом. Безо всяких указаний сверху.

А у Савла возникли проблемы. Опять-таки те же самые, какие описаны в Новом Завете, но Петр и Иоанн уже к этому не прикладывали никаких усилий. Дамасские старейшины так и не поняли, что же произошло с посланцем Синедриона такое, что он, вместо того чтобы Изобличать новоявленных сектантов, наоборот — прославляет их Бога на каждом шагу. Ну и заточили на него ножи. По всем правилам, между прочим: перекрыли выходы из города, устроили облавы — все как полагается. Но Савл сбежал. А иначе и быть не могло — ему еще столько дел на Земле сделать предстоит… Вернулся в Иершалаим с позором. Никто ему руки не подает, за психа почитают. А тут опять Иоанн «тычет в книжку пальчик»: встречаться тебе, говорит, с ним пора, Петр. А Петра с души воротит — ну не нравится ему Павел, хоть ты тресни! И непонятно, почему не нравится: ну несовместимость какая-то. Хотя и не совмещал их еще никто…

Подключили к делу Иосифа Варнаву. Хороший мужик, киприот, покладистый, спокойный такой. Руководитель общины в Иершалаиме. Он Павла отыскал, пару душеспасительных бесед с ним провел, убедил прийти в общину.

Очередным утром Петр услышал шум за дверью:

— Не пойду я к нему! Не проси. — Голос говорившего был нервный: явно человек на взводе.

— Надо идти. Тебе же легче станет, И нам всем польза. Да и не укусит он тебя! — Это Варнава.

Ну, спасибо, брат, обласкал. Уж не укушу, как ни просите. Петр встал, открыл дверь.

Стоявшие за ней люди от неожиданности замолкли. Варнава глазами показал на обросшего и сильно похудевшего Павла:

— Вот, привел тебе… Ой, здравствуй, Петр! — Спохватился.

— Здравствуй и ты, Иосиф. Кого же ты ко мне привел?

— Это Савл, тарсянин, тот человек, о котором нынче много говорят. Да ты наверняка и сам о нем слышал, как он в Дамаекусе…

— Ничего я о нем не слышал, — перебил Петр. — А если и слышал так мало ли что в народе говорят? Фарисеи вон слухи запускают, что мы тут мальчиков развращаем, а ведь такого не происходит, правда, Иосиф?

Настроение было тогда игривое. Но Варнава шуток начальника не понимал.

— Нет, Петр, ничего такого! Что ты? — Глаза округлились — святое недоумение во взгляде.

— Вот и я говорю, что верить всему, о чем болтает народ, нельзя. Лучше услышать все из первых уст. Так, Савл? — Петр, сделав над собой некое усилие, подарил Павлу самую дружелюбную из улыбок.

Савл не ответил. Он смотрел на Петра исподлобья, недоверчиво, будто сомневался, что этот статный, широкоплечий мужик и есть тот самый Петр, о котором с уважением говорят все член общины. Не только в Иершалаиме.

— Садись, — Петр по-прежнему был сама положительность, — рассказывай, кто ты таков, чем заслужил народную молву, что было там… в этом…

— В Дамаекусе, — подсказал Варнава.

— Да, в Дамаекусе.

Павел вздохнул и начал говорить. Не приукрашивая, не привирая, рассказывал все, как происходило на самом деле. Речь у него была стройной, пожалуй, даже красивой, образованность давала о себе знать.

Петр подспудно искал случая, чтобы подловить Савла на какой-нибудь мелочи, но тот рассказывал, совершенно себя не выгораживая, наоборот даже — поворачивая события в невыгодном для себя свете. Петр почувствовал первые проблески уважения к сидящему перед ним человеку. В конце концов, личное, субъективное отношение можно и попридержать.

Савл говорил, а Петр, слушая его, уверенно приходил к выводу, что натура у мужика сильная, что умеет он, похоже, относиться к делу неистово, страстно. Вон с каким рвением в Дамаск помчался правосудие вершить… Кто ожидал, что описанный в Деяниях Апостолов эпизод, буквально и толково поставленный Петром и Иоанном по дороге в Дамаск, вызовет у тарсянина сильный нервный срыв. Он уже практически выкарабкался, ему еще надо помочь; немного, это несложно для Петра, а потом направить его энергию в мирное русло. Апостол выйдет — лучше не придумаешь. Как в Деяниях и говорится…

Павел прижился в общине. Петр стал находить в нем симпатичные ему черты, но слегка отчужденное отношение к неофитам никуда не девалось. Поторопились авторы Писания, обозначили Петра и Павла лучшими друзьями. Вот Иоанн — молодец. Со всеми держится ровно, одинаково средне. Ни особого дружелюбия, ни особого презрения. Просто ровно. И с Павлом так же. Когда-то Петр принялся рассуждать с Иоанном об отношении его, Иоанна, к окружающим: дескать, как-то ты безэмоционально со всеми держишься, Иван. Не то чтобы это было плохо, но все же странно, что у человека и друзей не много, и врагов он не нажил.

Иоанн ответил мудро:

— Друзей много и не надо — они ценны не количеством, врагов лучше не иметь. По понятным причинам.

Да уж, причины ясны.

И все же, несмотря на столь ясное мировоззрение Иоанна, жизнь то и дело приносила немало проблем и бед. Не в годы правления Ирода Агриппы, как это положено было по Писанию, а много раньше, в позапрошлом году, арестовали и спешно казнили Яакова Зеведеева. И опять Петра не было рядом. Он-то верил Писанию, ждал горького события много позже… Потом схватили и самого Петра, но ему из тюрьмы выбраться — пара пустяков, а за Яакова он себя еще долго клял. Оно и понятно: единственный на всю Иудею настоящий чудотворец — и не может спасти своих друзей, братьев от глупого судилища трусливых придурков…

Какой ты чудотворец, Петр Анохин? У тебя вон одышка! Сколько ты уже в эту гору карабкаешься? Прилег бы, отдохнул, темнеет уже…

Прилягу. Вот только до вершины доберусь, а там под деревом и прилягу…

Только бы не начать самому с собой спорить…

ПРОЛОГ — 3 ЕВРОПА, ДОВИЛЬ, 2157 год от Р.Х., месяц июль

Пропуск в стенограмме.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 1 ЭФИОПИЯ, ГОНДЭР. ДЫРЕ-ДАУА, 2157 год от Р.Х., месяц август

Ждали вертолетов.

Трое мужчин — два африканца и двое белых, а еще одна молодая женщина, тоже белая, точнее — огненно-рыжая, ждали в оглушающе жарком зале, несмотря на десяток мощно фугующих кондиционеров, тянули прямо из пластиковых бутылок ледяную приторную кока-колу, обменивались фразами разной длины — в зависимости от того, как переносил жару автор соответствующей фразы.

— Финны послали борт с продовольствием, — сказала молодая женщина, та рыжая, с коротко, под «бокс», стриженными волосами, в непонятного цвета выцветших шортиках и белой маечке с синей надписью «Save our children». — И еще Красный Крест — с медикаментами, оборудованием…

— Капля в море, — лениво, с закрытыми глазами, блаженно прижимая к щеке холодную бутылку колы, ответил ей тоже молодой негр, тоже в шортах и майке, но надпись на майке была иной: «Jesus is one and indivisible».

Мол, Иисус — един и неразделим, то есть сущность его только божественна, а о человеческом и говорить не приходится.

Негр был коренным эфиопом, верующим в Бога и, ясное дело, приверженцем монофиситства, то есть идеи однозначно божественного происхождения природы Христа, на чем стояла как Коптская церковь, так и ее древнее дочернее предприятие — Эфиопская, давным-давно, впрочем, от «мамы» вольно отпочковавшаяся, ставшая автокефальной.

— Все, что дается с добрым и чистым сердцем, должно быть принято тоже с добрым и чистым сердцем. Я не понимаю твоего наплевательского отношения к людским дарам, Крис, благодарность — это очень невредное качество… — Столь длинная для местного климата тирада была произнесена пожилым черным эфиопским монахом в черном же длинном плаще и черном тюрбане, от жары, похоже, ничуть не страдающим.

Он высказал упрек молодому нигилисту и на всякий случай осторожно взглянул на Иешуа, сидящего чуть в стороне от всех. Поймал ничего не сказавший ему взгляд Мессии, подтвердил тем не менее удовлетворенно:

— Я прав, и ты, Крис, должен с этим согласиться. Говорили по-английски.

— Где же эти проклятые вертушки? — отчаянным и бессмысленным вопросом подвел спор к итогу толстый белый мужчина лет сорока, тоже в шортах и пестрой гавайке навыпуск, мощно потеющий америкос из африканских эмиссаров бессмертного и по-прежнему вредного идиотизма по имени «Greenpeace».

— Летят, — подбил бабки нигилист Крис, не разжимая век. Еще человек тридцать, местных, терпеливо ждущих рейсовых самолетов, к названным пятерым отношения не имели, в данный обмен репликами не вмешивались, хотя поглядывали на говорящих с плохо скрываемым любопытством. Узнали Иешуа, это ясно. Но опасливо молчали. Вообще, в присутствии человека, которого пресса всего мира почти всерьез называет Мессией, люди старались помалкивать, — не только посторонние, но даже те, которые пошли за ним именно как за Мессией. Иешуа не понимал, почему так происходит. Он всегда и со всеми был ровно приветлив, он никого не выделял и не приближал к себе, потому что не слышал пока тех, кого стоило выделить и приблизить — как в свое время Апостолов. Он и не спешил искать приближенных, потому что слишком мало времени прошло с того момента, когда он впервые явил себя людям мира и времени Кифы, то есть Петра, Апостола и учителя, когда он вышел на переполненный до световых опор парижский стадион, на знаменитый Stade de Paris, во время финального матча европейской футбольной лиги, когда он легко остановил этот, казавшийся ему бессмысленным, содом на зеленой лужайке и легко захватил десятки тысяч собравшихся — словом своим захватил, только лишь, но помноженным на силу внушения. Он знал неодолимую мощность этой силы. Он держал стадион сорок минут и чувствовал, что все люди на трибунах и в поле слышат его и верят ему…

Когда же он «погасил» внушение, уходить со стадиона ему пришлось, как когда-то говорил Петр, огородами, потому что, отключившись от проповеди, означенные десятки тысяч включились в футбол и довольно быстро поняли, что какой-то кекс украл у них сорок минут счастья…

Это уже потом многие из них и из последующих, услышавших Мессию, находили Иешуа и шли за ним, веря вроде бы безраздельно и истово, с экзальтацией даже, как некогда первые апологеты в Галилее. И все бы ладно, но если те, галилейские, поверив однажды, не отвлекались потом на что-то иное, далекое от предмета Веры, здесь этот фокус у Иешуа не проходил. Здешние почему-то не умели и не стремились научиться забывать о мирском. В том числе и о футболе. Видимо, объяснение заключалось в простой мысли: мир для каждого стал сегодня куда большим, чем был для галилейских современников, и происходило в нем столько всего мирского, что — понимал Иешуа! — Вера тоже не могла, не имела права оставаться в стороне, закукленной в себе единственной. Все ее касалось, все она должна была вобрать в себя. Желательно бы…

Иешуа, к слову, быстро научился ориентироваться в футбольных войнах.

К сожалению, в других — тоже.

И все же выстроил он в себе — где-то внутри, сам не мог понять, где именно! — некие нравственные границы, за которые не выходил, не выпускал пока свою. Богом данную силу.

Мешали ли ему эти границы? Его делу, его изначальному замыслу? Может быть. Даже скорее всего. Но, помня о парижском стадионе, он старался не прибегать лишний раз хотя бы к атаке массовым гипнозом, предпочитая, чтобы люди шли за ним все-таки осознанно, ведомые и разумом, а не только нерассуждающей душой. В конце концов, не так уж много обыкновенных, а не паранормальных усилий требовалось, чтобы целенаправленно влиять на замусоренный обильной и беспорядочной информацией разум homo sapiensa двадцать второго века. Логики хватало. Силы убеждения, а не только внушения. А информация, даже беспорядочная, не всегда оказывалась бесполезной. К примеру, такая: паранормальность, как явление, стала для мира привычной и неудивительной.

Другое дело, что все паранормы, коих повстречалось за минувшее краткое время много, разумом обладали в недостаточной степени. Проще говоря, паранормы в двадцать первом веке были какие-то долбанутые, как любил говорить Крис, эфиопский новый спутник Иешуа. Со съехавшей крышей. А те, что не долбанутые не паранормы. Из кого прикажете выбирать новых апостолов? Впрочем, Иешуа пока считал это делом вторым, хотя и тоже важным и спешным…

А здесь, в Эфиопии, первым делом стала немыслимо страшная засуха с такой убойной силой не поражавшая страну последние полвека. Первым делом — это если иметь в виду фигуру речи. Но можно и буквально: засуха в Эфиопии должна была стать первым серьезным делом Иешуа после явления его в неведомый и опасный для Веры мир Мастера Петра, не по своей воле оставшегося в давно исчезнувшей с земной карты Галилее. Нет, конечно, была она на карте, никуда не делась, но всего лишь равной среди прочих провинций маленького, но воинственного, как всегда, государства Израиль, которое рано или поздно, полагал Иешуа, следовало посетить.

А с момента его явления в мир и время Петра всего-то месяц с небольшим миновал. Мир узнал о Иешуа, услышал его, но пока остался если не равнодушным, то настороженным: что ж, он умеет больше других, тоже числящих себя пророками, этот новый, но ведь сказано в Евангелии от Матфея: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные».

Да, он успел, молниеносно перемещаясь по Европе и по Африке, вволю полечить больных и умирающих, накормить голодных, дать ум его потерявшим — кто спорил бы! И весь этот его несложный галилейский набор вызвал тучу публикаций в мировой прессе, телесеть ежедневно показывала пророка, совершившего очередное чудо то в Марселе, то в Барселоне, то в Стамбуле, то в Александрии, чудо, недоступное современной медицине, но все же, если по справедливости, недоступное не по неумению, а по нежеланию подступиться: пророк спасал лишь тех, до кого руки медиков попросту не доходили, бедных он спасал по своему обыкновению. Поэтому медиакомментарии несли в себе — вместе с положенным восхищением, конечно! — некий оттенок высокомерия: да, чудотворец, да, благодетель, но не Робин ли Гуд, не Вильгельм ли Телль, только славно умеющий не стрелять и рубить, а лечить и кормить? Хотя мгновенность излечения и цирковая иллюзионность кормления впечатляли…

Да и комментировали все это лишь сами журналюги борзые, а Церковь молчала, какую ни возьми — всякая помалкивала, не говоря уж о власть имущих…

Настала пора, если прибегнуть к библейским иносказаниям, взорвать Храм.

Как ни кощунственно сие прозвучит, но засуха в Эфиопии подоспела вовремя.

Иешуа не пытался, будучи в Александрии и совершая там мимолетные обыденные чудеса, встретиться с патриархом Коптской церкви, гордо называющим себя патриархом Александрии, Пентаполиса и-по инерции — Эфиопии. Зачем? Он пришел к верующим в Господа и — ну, ладно, пусть будет так, как в этом мире прижилось! Сына Божьего Иисуса Христа, но не к тем, кто призывает молиться и бить поклоны его изображению на римском кресте, по сути — на орудии убийства. Придет время эти призывающие сами к нему придут. К живому!.. Иешуа не стал даже искать встречи с католикосом Эфиопской церкви, хотя тот, когда Мессия появился в Гондэре и объявил о желании остановить засуху, сам прислал к нему своего приближенного — вот этого спокойного пожилого монаха по имени Григорий, прислал в помощь и с молением о вере в божественную силу гостя. Так буквально передал Григорий слова католикоса. Хотя ни Григорий, ни католикос — понимал Иешуа — ни на йоту не верили, что засуху можно остановить. Разве что и впрямь решили на всякий случай помолиться о том — от одной молитвы ничего не убудет. А вот самолеты с грузами от Красного Креста, от ЮНЕСКО, от Детского фонда ООН, от правительств дальних и ближних стран — это реальность. Малая, ничего не решающая, но — все же помощь. Хотя прав Крис: капля в море…

Да, Крис… Крис — это была неожиданность.

Он подошел к Иешуа в коридоре телецентра в Гондэре — перед самым эфиром, который мгновенно предоставили узнанному Мессии местные телевизионщики. С воплями восторга предоставили: еще бы, сенсация и до их африканской дыры докатилась, даже не до столицы, не до Аддис-Абебы, а сразу — к ним. Впрочем, это-то объяснимо: Гондэр — тоже столица, но — Эфиопской церкви, где ж еще Мессии появляться… А Крис, политобозреватель в местной газете, никаких восторгов не выказывал, просто подошел и заявил:

— Если вы не против, я бы хотел быть с вами.

Иешуа был не против: второй раз за все время мелькания по городам и весям он услыхал паранорма — реального и недолбанутого не со съехавшей крышей, хотя сами эти термины Крис потом и презентовал. А Иешуа понял, что парень просто не ведает, чем владеет, что сырой он пока, рядовой-необученный, но подсушить, направить, обучить — дело времени, а толковый и умелый помощник Иешуа ох как нужен был! Не просто спутник — искренний, верный, рьяный: таких уже много появилось. Были, как водится, не очень психически здоровые — истовые! — не гнать же их. Были прагматики, которые почуяли за Иешуа не столько правду, сколько будущее — и такие, считал он, пригодятся, они, к слову, в жизни, в ее непростых для пришельца бытовых реалиях преотлично и оттого полезно ориентировались. Были и просто поверившие: именно искренне и рьяно, ведомые душой. Большинство оставалось там, где жили, где встретили Мессию — так сам Мессия, Учитель, хотел и наказывал им. Кто-то — если собственные средства позволяли, — путешествовал следом с молчаливого согласия Учителя, вот и в Эфиопию несколько рьяных за ним увязались, молодые, неугомонные, спешащие жить. Но именно помощника — сумевшего поверить и в итоге сумеющего понять суть, как понял ее когда-то с подачи Петра сам Иешуа, как понял Йоханан, тоже, конечно, с подачи Петра, понял и стал незаменимым для Веры, для дела ее, — вот такого помощника Иешуа подспудно и явно искал с первых своих шагов на новой старой земле.

Похоже, нашел? Хотелось надеяться…

Таких, как Петр, оставшийся в прошлом, — таких ныне на всей Земле пятнадцать, как Петр рассказывал, а он знает. Теперь четырнадцать — минус сам Петр. Но таких, как Петр, и не нужно, это было бы чудом, а вот просто паранормов найти, и если придется, то сделать из этих «просто» сильных и умелых — задача. Женщина, прилетевшая с ним в Эфиопию, начавшая совместный путь как раз с парижского стадиона, очень сильная не по-женски, сильная и духом и телом, — ее тоже необходимо будет раскрыть, она пока никакая, но что-то ощущал в ней Иешуа, что-то скрытое, спрятанное — быть может, с помощью блока, стихийного, неосознанного. А Криса — только толкнуть…

Крис окончил университет в Каире, философский его факультет, специализировался на этике, его оставляли в аспирантуре, но он не согласился. Вернулся домой, поступил на работу в газету, легко завоевал себе имя, но тешил мечту стать священником: пример нынешнего Папы Римского Иоанна Павла Третьего, черного африканца из соседней Кении, вдохновил многих в Африке. А Крис тем более — коллега Папы по светскому образованию, тоже философ…

Но тут — кстати или некстати — возник Иешуа. Мессия. А ведь он ни разу пока сам не назвал себя Иисусом Христом, ни словом не обмолвился о Втором Пришествии. Он вообще никак себя не называл: Иешуа — и все. Имя совпало — мало ли. А уж коли журналисты не стеснялись в именах и эпитетах — это их работа. Иешуа ничто не подтверждал и никого не опровергал. Слишком мало он видел и сделал в чужом времени, чтобы официально претендовать на какие-либо титул, сан, звание, даже если они по праву ему принадлежат. О том только он точно знает. А для всех остальных есть лишь одно имя — Иешуа. Кому что оно скажет — Бог тому в помощь.

Говорило, правда, многим. Многие не сомневались ни на миг и лишь ждали от него не просто знака — Знака с прописной буквы, чтобы, отбросив колебания, во всеуслышание объявить долгожданное: Христос с нами… Будет им Знак — Крис легко устроил так, что он с Иешуа, монах Григорий и еще эта рыжая женщина-француженка по имени Мари, появившаяся в Гондэре вместе с Учителем, были вписаны в бортовые листы двух военных вертолетов, на одном из которых летел в город Дыре-Дауа заместитель командующего Эфиопской армией — с инспекцией. Толстяк из «Greenpeace» действовал самостоятельно и присоединился к ним только в зале ожидания. Он настолько был занят собой и своей «великой миссией» борьбы с излишками цивилизации, что не узнал Иешуа. А может, газет не читал…

Армейские подразделения принимали в аэропорту Дыре-Дауа то, что почему-то звалось гуманитарной помощью, грузили на бортовые машины и сопровождали на север и юг от города — в городки и деревни районов Данакиль и Огаден, пораженные засухой. Капля в море, всерьез, повторим, считал Крис, но он же и понимал, что и капля — Божий дар в час несчастья.

— Разве Божий?

Крис вздрогнул.

Учитель смотрел на него без улыбки, жестко. Ждал ответа.

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросил Крис, оттягивая ответ пытаясь понять: вслух он, что ли, произнес помысленное…

— Зачем ты назвал гуманитарную помощь даром Божьим? Люди и только люди прислали ее…

— Но сказано в Писании: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменений и ни тени перемены»… — невольно оглянулся на монаха Григория: тот не слышал, дремал, свесив голову на грудь.

— Эка ты!.. — восхитился Иешуа. — Как же вас славно учат быть демагогами!.. Соборное послание Иакова, если не ошибаюсь? Знать бы, какого Иакова из мною знаемых — сколько их явилось на мои поминки… Но я принял твой аргумент в виде цитаты и возвращаю свою — из Матфея. Матфей якобы цитирует Иисуса, обращающегося к людям — подчеркиваю: к людям! — в дни Второго Пришествия: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня…» Заметь: люди накормили, напоили, одели Сына Человеческого, по утверждению его самого, люди, а вовсе не Господь. Так с чего бы Господу изменять своим правилам? Он не делает того, что может не делать… — остановил рвущегося что-то ответить Криса. — Не трудись, мальчик. И в Новом Завете, и — особенно! — в последующих писаниях отцов и сынов Церкви легко найти доказательство любому утверждению. Эта поливариантность в итоге и создала немыслимое множество конфессий и, как вы их называете, сект. Вот и твое любимое монофиситство тоже… С чего вы взяли, что природа Христа однозначно божественная? Он же был рожден земной женщиной, да и сам называл себя Сыном Человеческим, а не Божьим, так что давай признаем за ним хотя бы двойственную природу. Хотя что-то мне подсказывает, будто он был избранником Божьим, а сын и избранник — это, Крис, понятия разные, разные… И еще. Что имел в виду Иаков, когда утверждал, будто у Бога «нет изменений и ни тени перемены»? Такое ощущение, что сказано это ради красного словца, что в тот момент бедный Иаков начисто забыл Закон, то есть Ветхий Завет, Тору. «Господь царь навеки, навсегда», как сказано в псалме Давидовом. Но неменяющийся Бог, Бог-константа — это, знаете ли, катахреза. Мир, Им созданный, непрестанно изменчив и мно голик — Его же волею, а сам Создатель, выходит, — камень недвижный? Попахивает богохульством. Инквизицию бы сюда, и немедля!

— Это же слова Апостола! — с веселым ужасом воскликнул Крис, преотлично понимая, что написанное — написано всего лишь человеком и глупо делать из написанного — незыблемое. Тем более что мир и вправду изменчив — вместе со всеми старыми и новыми догмами.

— Сожалею, — сказал Иешуа, — не знаком с ним.

Это оказалось мощным аргументом. Крис увял. Спросил лишь:

— А как вы узнали, о чем я подумал?

— Молча, — туманно объяснил Иешуа, но ведь не соврал — именно объяснил, если разобраться.

Крис разобраться не мог, а Иешуа счел, что сейчас не время и не место заниматься образованием потенциального ученика и помощника.

— Вертолеты прилетели, — к месту сообщила Мари, потянулась, выгнулась, и Крис невольно сглотнул слюну.

Безусловный рефлекс. Академик Павлов.

А в зал ожидания строевым шагом вторгся чернокожий гигант военный в полевой выцветшей форме с полковничьими, петлицами, поискал кого-то глазами, не нашел искомого, потому что зычно спросил на амхарском:

— Кто тут в Дыре-Дауа? Должно быть пятеро…

— Пятеро и есть, полковник, — ответил Крис тоже на амхарском и вольно перевел спутникам: — Это за нами.

Провожающих не было. Еще четверо из свиты Иешуа, прилетевшие с ним из Каира, — Иешуа пользовался самолетом, а не искусством телетранспортировки, не хотел прежде срока множить список чудес, — и не попавшие в бортовые списки (ну не всемогущ Крис!), добирались в Дыре-Дауа самостоятельно: это воды в стране не хватало катастрофически, а с авиационным керосином напряга не было, самолеты летали по расписанию.

Полковник шел по летному полю рядом с Иешуа, косил на спутника, явно мучился.

Иешуа не стал испытывать его терпение.

— Я — тот самый, полковник. Не сомневайтесь.

Полковник, не снижая темпа, хитрым образом умудрялся идти строго по курсу и одновременно не сводить глаз с Иешуа.

— Позвольте спросить…

— Позволяю, — улыбнулся Иешуа. Но, опередив, сам задал вопрос: — Наверно, вы знаете этот аэропорт, как свое жилище?

Тоже своего рода паранормальное свойство: маршруты по аэродрому заложены в башку полковника на подсознательном уровне. Рефлекс. Не исключено — того же академика Павлова.

— Лучше! — гаркнул полковник, не сводя глаз с Иешуа, и вдруг снизил тон: А вы вправду можете творить чудеса? Лечить, воскрешать…

— Если это чудеса, то могу, — грустно вздохнул Иешуа.

Реакция полковника ничем не отличалась от реакции современников Иешуа, две тысячи лет ничего не изменили в менталитете человека разумного, доброго, но все еще не вечного. Как, впрочем, и четыре тысячелетия развития интеллекта до рождения Иешуа не изменили…

— А вы сказали по телевизору, что справитесь с засухой….

— Полагаю, — мягко сказал Иешуа. — Сами увидите.

— А как справитесь?

— Пока не знаю… — И, почувствовав, что ответ категорически не пришелся по-военному точному полковнику, добавил: — Необходимо оценить обстановку на местности, полковник, провести рекогносцировку, так, кажется?

— Так точно! — смягчился полковник.

Крис шел на шаг позади, посмеивался про себя. Между тем мучительно думал: кто все-таки Иешуа? А вдруг вправду Христос, вернувшийся на Землю?.. Светский философ Крис в паре с политобозревателем Крисом считали — пустое, так не бывает. Склонный к теологии последователь кенийского Папы Римского настаивал на обратном. Весело было.

Скоростные вертолеты, ладно сработанные фирмой интеллектуальных наследников Сикорского, ревели гадко, катали раскаленное эфиопское солнце на своих гибких лопастях, из второго кто-то в пятнистом, желто-коричневом махал рукой: сюда, мол. Сгибаясь, чтоб не попасть под бешено вращающееся солнце, они бегом подобрались к двери, вернее, к ее отсутствию, и запрыгнули в брюхо машины. Там уже сидел генерал в новеньком — в отличие от полковничьего полевом камуфляже, худой — тоже в отличие от полковника, — с тонким, практически европейским, будто вырезанным из черного тяжелого дерева лицом, улыбался приветливо.

Прокричал на хорошем английском:

— Около часа лету. Шум вытерпите, не оглохнете?

— Постараемся, — проорал в ответ Крис, плюхаясь на кожаное сиденьице, притороченное к железной стене, и помогая французской даме усесться рядом. Гринписовец и монах Григорий попали во второй вертолет — вместе с полковником.

Даме было, похоже, все равно, кто ей помогает. Она в помощи не нуждалась.

А Иешуа ответил мысленно:

«Спасибо, генерал, что поверили мне и не отказали».

— Да что особенного!.. — опять гаркнул генерал.

Он не понял, что услышал не слово, но мысль. И хорошо, подумал Иешуа, что-либо объяснять в таком грохоте — себе дороже.

Поэтому летели молча.

Почему-то военные относились к Иешуа, к его явлению как Мессии, куда мягче гражданских. За минувшие полтора месяца Иешуа не раз сталкивался с ними — от солдата до генерала, — и все несли в себе ликующую готовность, чувствовал Иешуа, без оглядки поверить и во Второе Пришествие, объявленное не им самим, а пишущими о нем и снимающими его, и в то, что он и впрямь долгожданный Мессия, Сын Божий. И даже то, что его появление неизбежно — по Канону! — несет за собой Страшный Суд, военных не волновало. Суд — слово знакомое, понятное, а Страшный — это бабушка надвое сказала, не может человек, пусть даже он Сын Божий, нести страх людям, которые верят в его справедливость и милосердие вот уже две с лишним тысячи лет.

Иешуа нравились военные. Он подспудно рассчитывал на их помощь в случае чего. Но такое вольное понимание сути библейского термина «Страшный Суд» немало веселило его, хотя и с долей недоумения. За оные две с лишним тысячи лет опорные постулаты Веры обмялись, где растянулись, где сузились, хорошо подошли и тем и другим, и злым и добрым, и судьям и преступникам, всем подошли, стали привычными и нестрашными. Чисто человеческое свойство: страшное — это не про меня, это про соседа. Иешуа видел как-то — то ли еще во Франции, то ли в Лондоне — ток-шоу по телесети, где объявлялись результаты социологического опроса полутора тысяч, если он точно запомнил, человек. Спрашивали одно: оглянитесь назад на свою жизнь и подумайте, куда вы попадете после смерти — в ад или рай? Девяносто девять процентов ответили, не задумываясь и не колеблясь: в рай. Завидная уверенность!

Пожалуй, именно тогда мелькнула шальная мыслишка: что с ними — с такими! сможешь сделать?..

Подавил ее, как изначально бессмысленную.

А сейчас смотрел вниз, ловя щекой жаркий и резкий ветер, все-таки врывающийся в кабину, смотрел на плоские, похожие на столы вершины невысоких гор, потом на бело-желтую пустыню внизу — или полупустыню, как называют ее местные мудрецы, — на редкие островки выцветшей зелени, на промелькнувшее высохшее русло реки с названием Аваш, думал бесстрастно: что с ними, с этими людьми, сделать — это не вопрос. Они такие же, как и две тысячи, и пять тысяч лет тому назад. Правда, они летают, как птицы, плавают, как рыбы, они могут такое, что вчерашние чудеса Иешуа кажутся детскими забавами. Но что изменилось в них самих? Ни-че-го! Рост знаний человеческих пошел по пути, проложенному вне самого человека, а значит, они все дальше уходят от Бога, то есть от Знания с большой буквы, потому что познать Господа можно только познав себя самого. Процесс бесконечный, но люди даже не начали его. Для них мировоззрением стала наука, но — вот парадокс! — чем дальше они уходят по ее дорогам, выбранным ими среди множества ее же дорог, то есть чем дальше сознательно отстраняются от Бога, тем ближе оказываются к Нему — к необходимости хотя бы признать Его изначальную роль во всем, начиная с первого дня творения, а еще точнее — с того, что было до первого дня…

Эти дни в двадцать втором веке для Иешуа стали продолжением ослепительно больно мелькнувших дней между Воскресением и Вознесением, когда он, спрятавшись в доме Петра в Иершалаиме, в Нижнем городе, запоем читал, перечитывал, пытался по-своему понять и принять те немногие книги, записанные на компьютерных кристаллах, что Петр доставил ему из Будущего. Но бесконечно мало оказалось их… И, попав сюда, он первым делом рванулся к книгам — благо читал быстро и запоминал прочитанное с лету.

Как же Мари ему помогла!

Странно, но она была на том матче в Париже, пришла со своим belle ami, а уже утром сама отыскала Иешуа в дешевом отельчике, около Place de Republique. Как отыскала — не ведала. Говорила: шла по наитию. Честно говоря, Иешуа сам не очень понимал, как такое случилось. Была бы явным паранормом — тогда понятно. А так… Но наитие — очень емкое слово. В него многое можно уместить, в том числе и паранормальные способности, которые, надеялся Иешуа, он найдет у Мари. И еще имя — Мари, Мария. Днем он переезжал из города в город, из страны в страну, днем он доказывал свое право называться так, как его назвали журналисты Мессией, доказывал привычно для себя — прежнего, наивно для всех нынешних, но ведь именно нынешние заметили, услышали, назвали… А ночами он читал, потому что Мари, пользуясь своим студенческим билетом Сорбонны — она оканчивала университет, собиралась стать историком, специализировалась на Крестовых походах, — как раз днем изучала фонды в университетских библиотеках Парижа, Лондона, Мадрида, Барселоны, да везде, куда они попадали, а ночью они приходили туда вместе, Иешуа читал, а Мари сгоняла на кристаллы то, что он не успевал освоить. Маленький комп у него был — Мари ему подарила такой же, какой когда-то привез ему из будущего Петр…

Надо ли напоминать, что проблемы проникания в библиотеки по ночам у них не было? Точнее, у него…

Полтора месяца — срок и маленький и немаленький. Пусть все еще недостаточно глубоко, но он уже разбирался в непростых взаимоотношениях Бога и Науки и не понимал: чего они не поделили?..

— Снижаемся! — крикнул генерал.

Вертолеты нырнули вниз, к земле, вой перешел в свист, земля понеслась в лицо с пугающей скоростью. Мари ухватила Иешуа за руку, сжала с силой. А внизу уже выросла бетонная полоса, на которой стояли другие «вертушки», а рядом могучие открытые «хаммеры» и военные, встречающие Большого Начальника, заместителя командующего.

Хотя, не исключено, и Иешуа они встречали: любопытно ведь…

Зависли, медленно опустились, замерли. Пилот выключил двигатели, шум стих, хотя лопасти продолжали крутиться.

— С прибытием, — уже нормальным тоном сказал генерал, полез из машины, небрежно отдал честь встречающим, замершим по стойке «смирно». Обернулся к Иешуа: — Вы дальше куда?

— А вы? — вопросом на вопрос.

— Я в Огаден.

Иешуа представил себе карту страны. Юго-восток, полупустыня множество мелких речек, втекающих в одну побольше — в Уабе-Шабелле, тоже, вероятно, пересохшую.

— Если вы добросите нас… — Иешуа на секунду задумался, принял решение… в Дихун, или в Ададле, или в Кэбри-Дэхар, то я буду благодарен.

— Вам все равно, куда именно?

— В любое из этих мест. Или где угодно рядом. Я знаю: там много деревень, а в них — умирающие люди…

Генерал обернулся к военным, стоящим по-прежнему по стойке «смирно».

— Куда пошел груз миссии ООН?

— В Кэллафо, — ответил один из военных.

— Вольно, — сказал им генерал. И к Иешуа: — Доброшу, Учитель. Ничего, что я вас так назвал?

— Вы назвали меня так, как вам подсказало сердце. Верно? — произнес Иешуа на хорошем амхарском. Поймал начало легкого ступора у всех, включая Мари и Криса, засмеялся, спросил невинно: — Что-нибудь непонятно, братья и сестра?

— Что-нибудь непонятно? — машинально перевел на английский Крис.

— Чудо… — неуверенно, то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес Григорий.

— Не может быть, — засомневался Крис, потому что, несмотря на свою намеренную и обдуманную религиозность, чудес страшился и не умел верить в них. Все, что совершил Иешуа, — да, было, но было и видано — по телевидению, а это вроде как бы не на самом деле…

Такая вот отрыжка университетского курса материалистической философии, которая все же оставила на парне свою мету.

Мари первая в себя пришла.

— Он зна-а-ал, — протянула напевно. — Он учи-и-ил. Александрия. Ночь. Позавчера.

Понятнее не стало, но телеграфный стиль речи неожиданно Успокоил всех. В самом деле, что тут неясного: Александрия, ночь, Позавчера…

— Тогда полетели, — подбил бабки Иешуа. — Время сейчас — против нас…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 1 ЭФИОПИЯ, ДЫРЕ-ДАУА, К ВОСТОКУ ОТ РЕКИ УАБЕ-ШАБЕЛЛЕ, 2157 год от Р.Х., месяц август (Окончание)

И снова был вертолет, ветер, солнце в глаза.

Только и успели наскоро перекусить: мокроватые от жары гамбургеры из имевшего в аэропорту место вездесущего Макдоналдса, жиденький горячий кофе в пластиковых стаканчиках, а для Иешуа — минералка без газа, к кофе он пока не привык, не получалось, даже к жиденькому.

Уже садились в борт, когда Мари вспомнила:

— А ведь ребята нас не найдут.

— Какие ребята? — не понял Иешуа.

— Ну, как же: Жан-Пьер, Кларенс, Джон, Франческо… Они рейсовым вылетели — из Александрии, помните. Учитель? В Гондэре они нас точно потеряют.

Иешуа удивленно смотрел на девушку:

— Ты по кому-то соскучилась?

— Нет… — Мари вдруг почувствовала себя неуютно. — Но они же хотели с нами…

— Много званых, — усмехнулся Иешуа. — Продолжи цитату и успокойся. Вряд ли они нам чем-то помогут, а просто зрители… — Он опять усмехнулся. Смешинка, что ли, в рот попала? — Просто зрителей и так будет сверх меры.

— Кстати, о зрителях, — вмешался в разговор Крис. — На второй «вертушке» летит группа с местной ти-ви-станции. Они должны отснять приход конвоя с грузом в Кэллафо, но зуб даю — останутся с нами.

— Tем более, — подвел черту Иешуа и замолчал: пилот запустил двигатель, говорить стало бессмысленно.

Еще перед стартом Иешуа и генерал условились, что «вертушка» будет присаживаться там, где решит Иешуа, где ему сверху покажется нужным — присесть, приземлиться.

— Что значит «нужным»? — осторожно поинтересовался генерал.

— Не знаю, — честно ответил Иешуа. — Я даже не знаю пока, что именно хочу сделать. Увижу — пойму. Не сердитесь на меня, генерал, что я отнимаю у вас время. Бог даст — оно с лихвой окупится.

— Бог даст… — неопределенно повторил генерал, будто покатал слова во рту, попробовал — как они на вкус и на ощупь. Показалось — неплохо. Подтвердил решительно: — Бог даст!

Мне бы его уверенность, подумал Иешуа и сам себя оборвал: зачем тебе его? У тебя есть своя. Вертолет, железная, гремящая, и все-таки нестрашная птица, летит невысоко: будет знак — заметишь непременно.

В том, что знак — будет, Иешуа не сомневался. И не знак свыше имел он в виду, не Божье знамение, но лишь какую-то визуальную зацепку, нечто видное и понятное только ему на высохшей до трещин земле Эфиопии, что враз подскажет нужное и единственно верное решение, которого и впрямь пока не имелось. А обещание-то было дано: остановить засуху. И мало того — остановить! Забыть о ней — как не было…

Иешуа закрыл глаза, прислонился затылком к холодному металлу «борта». Устал он? Пожалуй, что да. Две с лишним недели планированных и непланированных — второе чаще! — встреч, разговоров, серийных, обрыдлых, но сейчас невероятно важных и нужных его делу чудес, перелетов и переездов — самолеты, поезда, автомобили, бессонных ночей и беспокойных дней — и все пока внешне кажется пустым, бессмысленным, безрезультатньм. Кому он здесь, в этом мире, всерьез нужен? Масс-медиа — не в счет: они хватаются за любую сенсацию. Не прочь сами сочинить ее, высосать из пальца, а тут — такой подарок судьбы!.. Но кто им здесь верит? Кто угодно, только не всезнающие и все понимающие политики, церковники, олигархи, вершители судеб всех, в том числе и журналистов. Стоит только им пожелать, и все послушно замолчат о явлении Мессии и о его чудных делах, как будто и нет его на свете, но пока не молчат, пока он не сделал ничего, что показалось бы оным вершителям вредным или опасным…

Иешуа улыбнулся про себя: а стоит ему пожелать — кто сумеет не исполнить желания?..

Он не хотел торопиться, сказано уже. Он вообще ничего еще не сделал — и плевать на «вершителей судеб»! — что всерьез, по-настоящему потрясло бы мир. Он, выражаясь фигурально, еще не разрушил ни одного Храма. Может быть, сегодня. Или завтра. Посмотрим…

Вертолеты летели над высохшим руслом Уабе-Шабелле. Вынырнул из-за горизонта и поплыл навстречу крохотный игрушечный серо-белый городок, деревушка даже, абсолютно безлюдная, словно там уже все вымерли, не дождавшись от Иешуа исполнения обещания. Он коснулся ладонью плеча генерала, кивнул ему: мол, садимся. Вертолет пошел к земле, и Иешуа опять ощутил холодную пустоту внутри: ему не нравилось летать. Не то чтобы он страшился — нет, но не мог избавиться от ощущения чуждости для человека состояния полета. Пусть нужности (это не обсуждается, время подгоняет, требует скоростей), но — чуждости. Человек земное создание. Птица — небесное. Так — по сути, по замыслу Божьему. Иное насилие над природой… Отсюда эта пустота — от исчезновения опоры земной из-под ног…

А не летать и вправду нельзя. Разве что — телепортация, как называют мгновенное перемещение в пространстве, легкодоступное Иешуа, но что делать со спутниками? С Мари? А теперь и с Крисом? Они про телепортацию только в книгах читали, пока фантастикой ее числят…

Сели, подняли тучи пыли.

Телевизионщики мчались сломя головы, хотели успеть запечатлеть и передать urbi et orbi явление Иешуа из вертолета в одну из крохотных деревенек Огадена. Иешуа легко привык к множеству глаз телекамер, постоянно и навязчиво ведущих его от Парижа до Эфиопии, понимал: пусть навязчиво, но как бы там ни рассуждать об церковниках и политиках, а журналисты нынче все равно работают на него. Поэтому улыбнулся в объектив обаятельно, помахал рукой, быстро пошел к низкорослым домам, откуда выходили — или, точнее, возникали? — черные тени людей.

Генерал спешил сзади. Ему было интересно, да и лишний раз засветиться в телесети — кто откажется…

Иешуа достиг встречающих — встречающих ли? — обнял стояшего первым высокого, почти голого — только в каких-то драных шортах — мужчину, худого, словно колеблющегося на легком ветру — обнял, прижал к себе, коснулся губами мокрого от пота лба. Отпустил. Повторил процедуру с остальными — трое их было. И пошел в тесноту домишек, не оборачиваясь, торопясь.

А в четверых тенях встречавших словно живые силы пробудились Минуту назад — еле на ногах держались, а теперь легко неслись рядом с Иешуа, говоря ему что-то на местном варианте амхарского, а он не слушал, даже не слышал, лишь машинально поддакивал. Он уже ощущал себя в деле, не хотел отвлекаться на пустую восторженную болтовню. Ну вдохнул — буквально! — силы в обессиленных. Это же не решение проблемы, это полумеры, к тому же временные, преходящие. Через пару часов оживленные им опять превратятся в сдутые воздушные шарики. А решение, казалось ему, было растворено в этом сухом стоячем пекле, и требовалось всего ничего, чтобы вытащить его оттуда, сконденсировав, и воплотить в реальности.

Мистика, конечно, но что из того, что он делал в последние годы, — не мистика? По крайней мере, для окружающих, для свидетелей…

Полуголые черные люди, абсолютно голые детишки, тоже не слишком одетые женщины сидели, лежали прямо в пыли у стен домов, кто-то мог стоять, прислонившись к тем же стенам. Все смотрели на пришельцев, и в глазах отчетливо и внятно, как о том писалось в старинных романах, светилась надежда, замешенная на простых житейских вопросах: а вдруг эти незваные, но постоянно жданные гости привезли еду, воду, лекарства, вдруг они точно знают, когда засуха пойдет на спад, когда появятся мокрые тучи и прольют воду на землю.

Крис спросил генерала:

— Что-то из ооновского груза дойдет до них?

— Я прослежу, — ответил генерал. — Дойдет непременно!

А Иешуа стремительно пошел от дома к дому, касаясь ладонями каждого лежащего, сидящего, стоящего, и тоже словно впускал в каждого силу, потому что люди оживали, начинали вставать, двигаться — конечно же, следом за Иешуа, а ничего не понявшие, но будто ключиком заведенные дети помчались впереди, вопя радостно и бессмысленно.

А деревня и впрямь невеликой оказалась: на чудеса оживления получаса хватило.

Иешуа остановился у каменного колодца, бывшего центром деревенской площади, напротив которого в гордом одиночестве стояла церквушка или, скорее, обычная хижина, только чуть поболе и поухоженней жилых домов, сложенная из тонких, почему-то покрашенных белой эмалевой краской стволов какого-то местного дерева, с деревянным же крестом на крыше. Если бы не крест, ничего, казалось, не изменилось на этой земле за две тысячи лет. Попади сюда Иешуа в дни своего галилейского служения, увидел бы то же самое, только в часовенке обитал бы какой-нибудь шаман, да не было бы ни креста, ни эмалевой красоты, ни гордой пластиковой вывески «Wau-mau-bar» на соседнем, длинном домишке с наглухо заколоченной дверью.

Ожившие и донельзя ошеломленные люди столпились вокруг. Сквозь них бесцеремонно продрались телевизионщики, запечатлевая нетленное. Монах Григорий размашисто крестился то на эмалевую церквуху, то на Иешуа, безнадежно вглядывающегося в пустую колодезную тьму. Даже запах воды умер в колодце.

Странно, но никто не задавал никаких вопросов.

Иешуа вытянул руки над жерлом колодца, закрыл глаза, поднял лицо к выцветшему, белесому небу. Толпа замерла, понимая, что происходит нечто таинственное, объяснений не имеющее, да и не требующее. Человек, заставивший умирающих от обезвоживания людей встать и пойти за ним — пусть хотя бы из любопытства пойти, такой человек зря камлать над пустым колодцем не будет. Сказано в любимой и чтимой Эфиопской церковью апокрифической Книге Еноха: «Вот облака в видении взывают ко мне, и тучи ко мне вопиют, и вспышки молний и громы побуждают меня…» А вдруг так оно и есть? Вдруг и впрямь вопиют и побуждают?..

Так оно и было.

Стоявшие обок видели, как напряглось лицо Иешуа, как часто и мелко задрожали зажмуренные веки, побелели губы, словно кровь отошла от них. Иешуа медленно свел руки вместе, сложил ладони лодочкой и вдруг взмахнул ими вверх, как будто выплеснул в воздух полные горсти воды.

Люди отшатнулись от неожиданности, только телеоператор не оторвал глаз от окуляра камеры, и палец его, мертво прижавший кнопку «Rec», не дрогнул предательски. Профи.

А Иешуа вытер вспотевшее лицо и что-то спросил на амхарском буднично и тихо, но это «что-то» вызвало мгновенное исчезновение с площади по крайней мере десятка мальчишек.

— Что он сказал, что? — Мари дергала Криса за майку.

— Ведро ему нужно, — ответил Крис, — ведро, понимаешь? Воду доставать из колодца…

А легкие пластиковые ведра с привязанными к дужкам веревками уже тянулись к Иешуа детскими нетерпеливыми ручонками — мое возьми, нет, мое лучше, — и он взял первое подвернувшееся и бросил в колодец. А потом потащил вверх, перебирая руками, и бицепсы напрягались, будто ведро было полным, но оно и вправду оказалось полным — Иешуа поставил его на край колодца, сказал:

— Пейте. Поливайте землю. Воды здесь много.

— До вечера хватит? — с надеждой спросил пожилой, седой эфиоп, длинный и худой, как все, но — единственный, кто к случаю успел надеть длинную белую рубаху, так напоминающую Иешуа родную привычную тунику.

Старостой он здесь быя, этот седой, что ли, или местным священником?..

— Почему до вечера? — удивился Иешуа. — Навсегда.

И пошел прочь. К вертолетам пошел.

А толпа моментально развалилась. Кто, толкаясь, метал в колодец уже принесенные ведра, кто понесся домой за своими, за дополнительными, за всеми ведрами, кастрюлями, тазами, что имелись в хозяйстве, — о человеке, вернувшем деревне воду, забыли сразу. И то понятно: пока вода есть, надо запасаться, а навсегда она вернулась или не навсегда — это потом соображать станем. Да и что это за слово такое дурацкое — «навсегда»? Кто ж о «навсегда» думает? О дне нынешнем обеспокоиться бы, а про «навсегда» — это к Богу или к Сыну Его, к Иисусу Христу, во имя кого деревенский староста или местный священник зажжет сегодня вечером свечи в Церкви на площади. И праздник будет.

Генерал, Крис, Мари, монах Григорий бегом догоняли Иешуа, а телеоператор, спринтерски опередив его метров на сто, уже спокойно и уверенно снимал Возвращение Мессии По Совершении Чуда Возвращения Воды. Так он, пожалуй, и назовет снятый сегодня сюжет, который перегонит по электронной связи в студию в Дыре-Дауа, как только попадет в ближайший город. И, не исключено, станет знаменитым и богатым. И получит какую-нибудь международную премию.

Спутники догнали Иешуа почти у самых «вертушек», где терпеливо маялись оставленные генералом летуны. Им не довелось увидеть чуда, значит, это и для них старался оператор-профи.

Монах Григорий с ходу бухнулся на колени в пыль, молитвенно сложил ладони и запричитал — почему-то не на родном, а на английском:

— Прости меня, неверующего, как Фома Апостол, прости, что не умел признать в тебе Сына Божьего, явившегося судить нас, грешных, прости…

— Прекрати, Григорий, — устало одернул его Иешуа, — прекрати и встань. Никто ни в чем не виноват. И не называй меня Сыном Божьим. Я — Сын Человеческий, я так и называл себя всегда, если помнишь. Просто Бог выбрал меня и отметил и позволил вернуться к вам. И не судить я пришел, а исправлять не мною содеянное, и уж тем более не наказывать тех, кто страдает не по своей вине. Я знаю, ваша Церковь чтит Книгу некоего Еноха, которая писалась ессеями в Кумранской обители еще до моего рождения. Там много пустого, но есть и верные слова. Эти, например: «Поэтому те души, которые претерпели мучения здесь, уже не будут мучимы в День Суда». Открой глаза, Григорий: ты живешь в стране мучеников, и я не ведаю, за что Господь так часто и последовательно наказует их…

— Ты вмешался в промысел Божий! — с восторженным ужасом воскликнул Григорий, не желая вставать с колен.

— Никуда я не вмешался, — с досадой сказал Иешуа. — Просто вернул людям воду, которой в земле достаточно. И хватит об этом… — Он легко впрыгнул в вертолет.

Умный Крис, с первой публикации о парижской проповеди на стадионе следивший за передвижениями Мессии, озадаченно отметил про себя: Иешуа впервые сам подтвердил факт Второго Пришествия. Неужто время подошло?.. И немедленно возгордился — прямо-таки планетарно: вот, пожалуйста. Папа Римский, философ и математик, — кениец, а он, Крис, философ и журналист, — эфиоп, и неизвестно, кому выпала судьба выше и значительнее. Один служит Христу распятому и вознесшемуся, а второй — живому и действующему. Хотя не знак ли это: оба африканцы?..

А генерал нашел в полутьме уже орущей, уже готовой сорваться с земли «вертушки» вялую руку Иешуа, крепко сжал ее, сказал прочувствованно:

— Спасибо вам, кто бы вы ни были…

— Пустое, — поморщился Иешуа. — То, что я сделал, — мокрый платок на лоб безнадежно больного. Я не принимаю этого термина — «безнадежно»! Я передумал: больше нигде не станем садиться. Летим прямо в Кэллафо — в то место, где Фафэн и Джэрэр впадают в Уабе-Шабелле. Я правильно называю?

— Да какая, в самом деле, разница! — восторженно завопил генерал, перекрикивая грохот движков. — Куда скажете, туда и полетим. Хоть на край света…

Знать бы, где он находится, бессмысленно подумал Иешуа. И еще подумал: а хватит ли сил — до края света? Хватит ли их хотя бы на одну Эфиопию? Я ведь точно — сын человеческий, именно так — со строчных буковок, а то, что мне много, невероятно много дано — так ведь есть же этому «много» предел! И сам себя одернул: не обманывайся. Что сказал Петру перед тем, как уйти тайно, оставив прощальное письмо в подвале иершалаимского дома в Нижнем городе? Сказал: «Я могу все!» Вот теперь и доказывай сказанное. Эфиопия — только начало…

Кэллафо промахнули, не садясь, ушли к югу, к месту слияния рек, почти к границе с Сомали. Время к вечеру подступало, а жара не спадала, и солнце не собиралось исчезать с неба, хотя и заметно подвинулось к горизонту. Хотелось есть. Давние «биг-маки», пресные и невкусные, вспоминались с ностальгической тоской, а до полноценного ужина — если таковой и возможен в лишенном воды Кэллафо — бесконечно далеко. Это даже генерал понимал, не говоря уж о спутниках Иешуа: начатое должно закончить, Иешуа не остановится, да и кто рискнет его остановить! Так что придется потерпеть, а уж потом — о земном, о низком. Вот, к примеру, о воинских сухих пайках, взятых с собою…

Пилоты поймали угол, сложенный двумя реками, которых уже не было, оставались только сухие неглубокие и неширокие русла, этакие овраги на твердой, как бетон, земле. Машины приземлились рядом, пассажиры радостно выпрыгивали из них, потягивались, разминали мышцы. Только оператор и звуковик с коробочкой пульта уже готовы были к любым подвигам — лишь бы материал шел лишь бы нужная картинка имела место.

— Я бы хотел один… — извиняющимся тоном сказал Иешуа. Понимал, что обижает людей, но понимал также, что просто своим присутствием они не позволят ему полностью сосредоточиться, а сил потребуется — немерено.

— Останемся у машин, — заявил Крис. — Все равно все видно, хоть и далеко.

Откуда он узнал, что далеко?.. Поймал мысль?.. Наверно. Здесь — не Галилея, нет ни Петра, ни Йоханана, не oт кого блокироваться… А любопытно: сам Крис понял, что поймал чужую мысль?.. Ладно, потом разберемся, надо поторопиться.

Иешуа неторопливо, уже полуприкрыв веки, уже концентрируя себя на цели, пошел к руслу, спустился вниз, встал посередине, застыл. Ему казалось, что он видит воду — где-то глубоко, откуда-то возникающую, куда-то текущую, разветвляющуюся на множество тонких струек, он видел воду в земле, в камне, в земных пустотах, а может, там она и была — геология, почвоведение, механика грунтов — все это не вошло пока в университетско-библиотечную программу самообразования. Просто он чувствовал воду каким уж там данным ему чувством седьмым, десятым, двадцать вторым, — и мог изменить ее путь так, как хотелось. Или все-таки иначе: как следовало…

Можно было самому себе возразить, одернуть себя: а как же природа? А как же замысел Божий? Кто вправе вмешаться в него и изменить хотя бы путь воды?.. Ну, так помешай мне, подумал Иешуа, но никто ему не ответил и не подал знака. И тогда он очень сильно захотел, чтобы вода пришла к нему. Отовсюду, где она есть…

Потом, позже Мари расскажет ему, как это было. Потом он не раз увидит на телеэкране сотворенное им и все-таки снятое черным эфиопским профи, несмотря на запрет мешать. И позавидует тем, кто видел это в живую. Видел, как сквозь трещины в асфальтовой земле просочились первые тоненькие струйки, как они полнели и ширились, как всерьез и по-взрослому текли по двум все еще сухим оврагам, сливаясь, бурля, в одном, как прибывала вода, постепенно обретая плотную силу течения, как она заполняла русла, хотя и текла не торопясь, по-африкански лениво. Но она и в обычные дни, когда засухи не было, так текла…

А Иешуа все время стоял, закаменев, по-прежнему не открывая глаз и вытянув вперед руки, стоял этакой библейской женою Лота и только чувствовал, как вода медленно, но неуклонно покрывает ступни, как доходит до колен, уже пытаясь подтолкнуть, может быть, даже повалить его, как постепенно становится тяжко сопротивляться ее полноводному бегу, и уже в рот захлестывает она, и уже дышать трудно…

И тогда он открыл глаза и поплыл к берегу.

Потом, ночью уже, они сидели в здании мэрии Кэллафо, в просторном кабинете мэра, где женщины накрыли стол, хотя это была всего лишь фигура речи, ибо чем он, на самом деле, был «накрыт»? Ооновские консервы, вываленные на тарелки из представительского мэрского сервиза, сваренная на воде рисовая каша из тоже ооновского риса, для всех — виски, джин, а для Иешуа — полюбившаяся ему вода «Эвиан», удачно доставленная армейским конвоем.

Народу собралось — полная комната: и местное начальство, и вновь прибывшие, включая армейских. Орали, перебивали друг друга, рассказывая все, что видели, и привирали уже, и добавляли то, чего не было. История на бегу становилась легендой, хотя документальное свидетельство ее уже было передано оператором в Дыре-Дауа и, как оказалось, проскочило в местных новостях, а заштатная телестудия, вполне, если читать по-русски, соответствующая названию своего города, стала в момент знаменитой, и всякие там CNNы, NBSы или ВВС вовсю торговались за право обладать уникальной записью, сделанной невесть кем невесть где. Оператор-профи не прогадал: светили ему и слава, и премии, и деньги.

А Иешуа хотел спать.

Мари незаметно положила ему ладонь на затылок. Он чувствовал, как что-то тяжкое, несброшенное, медленно ослабляет хватку, но от того еще больше хотелось спать — чувство в общем-то ему не очень знакомое. Он умел восстанавливать силы быстро, на десять-двадцать минут отключившись от действительности. Но сейчас попробовал — не получилось. А тут еще не к месту и не ко времени выскочил монах Григорий, правая рука Эфиопского католикоса, большой человек при большом человеке, вернейший теперь апологет Мессии, Иисуса Христа, явившегося не судить, как он сам заявил — а как же ему не верить, пусть даже он самому тебе, библейскому, напрочь противоречит? — а исправлять «не им содеянное». Выскочил и понес тексты про величие Бога, который только и может спасти от гибели бесконечно грешное человечество, поскольку любит его, пусть и грешное, любит человека, который беспомощен… э-э… без Божьей, естественно, помощи…

Много виски уже было выпито, некоторые слова забывались.

Иешуа обозлился и оттого проснулся.

Встал, поднял руку. Стихли все.

— Я, собственно, о чем? — спросил Иешуа неизвестно кого. Похоже — себя. И сам себе ответил: — Я, собственно, о Боге. Ты, Григорий, не совсем прав. Бог не только и не просто любит человека, хотя любит, конечно, нельзя отрицать. Но запомните все и передайте родным своим, и друзьям, и друзьям друзей своих: это не слепая родительская любовь, но умная и дальновидная. Бог не для того сотворил человека, чтобы водить его за ручку и оберегать от любой напасти. Бог сотворил его себе в помощь. Он так же зависит от сотворенного Им человека на сотворенной Им Земле, как и человек от Него. И поэтому Он хочет, чтобы человек не звал Его, чуть что не так, не обращал взор горе по поводу и без повода, а сам работал. Сам! И руками, да, но-в первую очередь! — головой. Давно пора головой… Люди столь же ответственны за все, что происходит на Земле, — даже если происходящее и не является делом рук человеческих. Ответственны и за засухи, и за землетрясения, и за наводнения, и за неурожайное время — будь то пшеница, виноград или так любимые вами кофейные зерна. Мы равно с Богом ответственны за нашу Землю, и недостойно валить на него то, в чем мы так же равно виновны. А может, даже и больше… Если честно, намного больше… Вы спросите: в чем ваша вина сегодня, когда страну поразила засуха? Да в том, что вы — не вы конкретно, но вообще люди планеты! — не научились управлять движением воды на земле и под землей. Скажете: не сумели пока? Не соглашусь: все еще не захотели. Потому что до сих пор работу руками предпочитаете работе головой. То, что я сделал, — я должен был сделать. Забудьте о засухах навсегда, вода не иссякнет и не исчезнет! Но сделал я это и для того, чтобы вы поняли наконец: планета — ваша. Один философ — Крис должен знать! — верно заметил: «Бог уходит в себя и предоставляет Историю действию человеческой свободы». И если я здесь сегодня, то лишь для того, чтобы научить вас быть свободными… А теперь извините меня, друзья, я очень устал и очень хочу спать. Я, что бы вы там ни думали, не железный.

И ушел.

А оператор как раз дожевал солидный кус жесткой копченой финской колбаски и выключил камеру. Одновременно. Завтра раненько перегонит запись в Дыре-Дауа, и мир услышит наконец, зачем здесь Мессия. Отельчик в Кэллафо был, конечно, не пятизвездный, но Иешуа-то привык ночевать при дороге, завернувшись в покрывало весной или осенью и в овечью милоть зимой. А тут даже ванна с душем имелись. И, что характерно, вода была.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 2 СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь

Иешуа не нравился Нью-Йорк. Иешуа не нравились Париж, Рим, Марсель, Барселона, они казались ему слишком громоздкими, шумными, вонючими, бездельными, непонятными, фальшивыми и неприемлемыми — пока, во всяком случае, вот разве только Александрия — это было хоть краешком похоже на воспоминание о потерянном времени, о брошенном мире; а об эфиопских крохотных городишках и говорить нечего: они все словно пришли сюда из далекого прошлого, такими, похоже, и в будущее войдут. А Нью-Йорк — это вообще ужас, это Вавилон Вавилонов, это город, стремительно пикирующий на маленького человека с заоблачных высот, огромной каменной тушей тяжко накрывающий его, давящий, лишающий права дышать свободно. Почему он именует себя, городом Большого Яблока?.. Большого — да, но коли Яблока, то непременно червивого, с гнильцой, с душком…

— Город поразительно безвкусен, потому что архитектурно не пропорционален, — заявила Мари.

Поздно ночью они сидели в тесном номере дешевого отеля, в одном из трех ими нанятых номеров — где-то в районе восьмидесятых улиц, неподалеку от Гарлема, на двенадцатом этаже кирпичной, грязной коробки, скучно ужинали все теми же обрыдлыми «биг-маками», которые притащил Крис из недалекой non-stop забегаловки, а чем они и отличались от эфиопских, то лишь некоей свежеподжаренностью, если термин «свежий» вообще подходит к этому кулинарному, с позволения сказать, американскому изобретению.

Могли и поесть, как люди, где-нибудь в ресторанчике, в итальянском или арабском, которые работали чуть ли не до утра, — с нормальной едой, простой, съедобной и сытной, с дешевым калифорнийским вином, ненамного отличающимся от любимого Иешуа древнего галилейского. Могли и поселиться не в двухзвездной ночлежке, а хотя бы в трехзвездной — например, в районе пятидесятых, неподалеку от строеного-перестроеного здания ООН, где полно недорогих, но чистых отелей, предназначенных для секретарей и референтов многолюдных ооновских делегаций.

Иешуа не хотел.

Деньги у них были. Мари владела синей пластиковой картой французского банка «Societe Generale», на которой, по ее уверениям, скопилась вполне приличная сумма, заработанная ночным «бебиситтерством» плюс регулярные взносы родителей, небедно живущих в Бретани, сумма, достаточная, во всяком случае, и для ресторанов, и для отелей в районе пятидесятых. Крис накануне отлета из Эфиопии снял со своего счета тоже хорошую кучу бырров, смешных эфиопских денег, поменял их на несмешные американские доллары и ощущал себя богачом. Но Иешуа не имел ни кредитной карты, ни кучи наличных, Иешуа равнодушно отказался даже от премии правительства Эфиопии, которая была присуждена ему «за спасение народа» — так значилось в экстренном решении кабинета министров. Иешуа узнал о ней постфактум из ти-ви, посмеялся и улетел в Париж, а оттуда — в Штаты, улетел, между прочим, на деньги, которые перечисляли на вышеназванную карточку Мари, на ее счет в банке, некие меценаты и филантропы, коих в последнее время развелось предостаточно и кои числили себя горячими и верными поклонниками Мессии, о чем многие достаточно регулярно сообщали по телефону Мари, а многие не сообщали, поскольку благородно желали остаться инкогнито. Такая вот прихотливая блажь вполне по Матфею: «Чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Иешуа не верил филантропам, но от их денег не отказывался, к не отказывался от любых подаяний в то время, когда бродил со товарищи по бесконечным дорогам Галилеи, Иудеи, Самарии…

Мари — та вообще не хотела пользоваться этими деньгами. Она упрямо считала, что деньги — грязные, что, не исключено, за ними стоят какие-то спецслужбы, иначе откуда бы меценатам узнать номер ее счета в «Societe Generate»? Тайна же банковская… Но Иешуа было плевать на спецслужбы, он не слишком ясно представлял себе их роль в новом мире — ну, что-то вроде левитов при Иерусалимском Храме, только куда мощнее, так? — а летать на самолетах из города в город на что-то надо было, жить в двухзвездных отелях, питаться гамбургерами и пиццей тоже — позарез, а что отели именно двухзвездные — так Иешуа никогда не придавал излишнего значения быту: есть где голову прислонить и ладушки.

А Крису все вообще было по барабану, он обильно генерировал счастье и радость, внезапно и разом свалившиеся на него: он шел с Мессией рука об руку, бок о бок, щека к щеке, какие там еще части тела имеются! Эйфория от неожиданно исполнившегося Неожидаемого — так витиевато он объяснял свое состояние. Бывший философ все-таки… А про банковскую тайну он утверждал так: все можно купить, тем более с благородной целью…

Итак, Мари заявила:

— Город поразительно безвкусен, потому что архитектурно непропорционален.

За грязным окном комнаты виднелись разновеликие сталагмиты небоскребов, мощно подсвеченные разноцветными пушками лазеров — черные узкие прямоугольники на черном небе, и все это черное, черным же загрунтованное, было рассечено яркими вертикальными цветными линиями, как на каком-нибудь абстрактном шедевре из музея Гугенхейма. Все вообще-то казалось пропорциональным.

— С чего ты так решила? — спросил Крис. — Смотри, как красиво…

Образованный провинциал, никуда в своей жизни не уезжавший дальше Северной Африки, он сразу, как только они въехали на желтой капле такси в немыслимое Манхэттенское царство, почувствовал себя еще более счастливым, поскольку кто из африканских умных мальчиков и сегодня, и вчера, и позапозавчера не мечтал увидеть себя именно в Нью-Йорке, именно на Манхэтгене, откуда и только откуда неподатливая сука-жизнь покоряется сладко желающему того человеку.

Так он подумал, задавая Мари свой обиженный вопрос, и вдруг поймал насмешливый и быстрый взгляд Иешуа, почувствовал в том взгляде нечто острое, больно колючее, даже сам укол ясно ощутил, и вслед за уколом — из подсознания всплывший новый вопрос: почему жизнь сука?

И захотелось ответить — только кому ответить? — про свою жизнь жизнь других африканских мальчиков, коим не дано окончить универ даже какой-нибудь вонючий колледж не дано окончить, потому что их жизнь, которую Мессия увидел сначала с вертолета, а потом и с земли, но все же мельком увидел, на бегу, вскользь, потому что их жизнь по определению являлась сукой из сук.

И ответил бы — опять же, кому? — но Мари опередила:

— Улицы в Манхэтгене непропорционально узки по сравнению с высотой зданий. От этого кажется, что здания явились сюда из другого пространства с совсем другими пропорциями. Пространство города абсолютно несбалансированно. Оно давит и создает внутренний дискомфорт. Как если бы ты, Крис, играл в солдатиков не на полу в своем доме, а на поле стадиона, да еще во время футбольного матча…

— Я никогда не играл в солдатиков, — сердито ответил Крис, — и моим домом была такая же хижина, какие ты видела в Огадене. Пол там — земляной.

— Прости меня, — сказала Мари. — Я не подумала… Но согласись: здесь, в Нью-Йорке, все устроено для того, чтобы унизить человека, чтобы он почувствовал себя ничтожным и слабым… Город придумали очень умные и очень злые люди.

Крису вдруг расхотелось спорить. В общем-то Мари косвенно подтвердила его определение жизни, где злые суть сильные. А ведь ему понравился Нью-Йорк, несмотря ни на что — понравился. Африканские мальчики не любят разрушать сказки, взлелеянные в детстве…

— Почему жизнь сука? — тихо спросил Иешуа, и Крис — в который уже раз за совместное бытие! — опешил от нечеловеческой проницательности Мессии. Мысли он, что ли, слышит?..

А Иешуа продолжил: — Да, я слышу мысли, Крис. Но эту — про жизнь — я не услышал, а сам послал тебе. Это мой вопрос, Крис, и, похоже, ты не знаешь на него ответа… — жестом руки остановил вскинувшегося было спорить Криса. — То, что ты знаешь, неверно. Любое объяснение в защиту твоей правоты возможно, но любое окажется ложным в посылке, ибо жизнь всегда — дар свыше, а дар — каким бы он тебе ни казался! — нельзя осудить, очернить, проклясть. Его можно принять либо не принимать. Тем более что именно этот дар — жизнь! — всего лишь потенциал, от латинского potentia, то есть сила или мощь, и только от тебя самого зависит, какой станет эта мощь, как разовьется, куда будет тобой направлена и как она начнет взаимодействовать с другими потенциалами. У тебя он весьма велик, поверь мне.

— А мне что за прибыль? — Крис ерепенился, наступал, сам не ведая, зачем он это делает. — Во взаимодействии с другими, как известно из физики, возникает разность потенциалов, и пока, похоже, эта разность для меня — величина отрицательная…

— Разность потенциалов всегда рождает движение, а движение — одна из возможных форм существования Бога в нас.

— Одна из возможных?

— Полагаю, их бесконечно много, хотя сам термин «бесконечность» кажется мне очень условным. Он — всего лишь наше неумение увидеть предел и тем самым постигнуть Бога.

Хотел того Иешуа или нет, но он пустил Криса на хорошо знакомое ему поле философии.

— Неумение? Полно, Учитель! Церковь утверждает абсолютную невозможность Его постижения. А по Канту, непознаваемость Бога и есть доказательство его отсутствия: существование Того, кого нельзя познать, бездоказательно. Это наука, Учитель, а в ней по-прежнему царствует опыт.

— В истории науки есть немало примеров, когда утверждения, выведенные эмпирически, впоследствии подтверждались опытом. Так что не готов согласиться с незнакомым мне господином Кантом. Пока бездоказательно — согласен, но даже от доказательства частного до познания целого — опять бесконечность, то есть невидимость предела, очередная линия горизонта. И как вывод: необходимость двигаться вперед, максимально используя свой потенциал.

— Он, повторю, может быть отрицательным…

— Не знаю, как в физике, но в жизни — да. Поровну — положительного и отрицательного. По Библии — вечная борьба Добра со Злом. Как в бесконечности мира, так и в конечных его формах, в этом городе, например. Я согласен с Мари: он ужасен. Но не своей дурацкой архитектурой, в которой всего лишь местечковая мания величия, но аурой этого города, да простится мне заимствование чужого термина. Если по-моему, то — душой… Мы прилетели сюда днем. Мы ехали по городу, потом шли по его улицам, говорили какие-то необязательные слова его обитателям и слышали в ответ столь же необязательные. Мари знает, я не поклонник многих городов в Европе, но ни в одном я не встречал такой неискренних и закрытых людей. Не лица — маски, которые скрывают суть.

— Вам-то доступно ее увидеть, — усмехнулся Крис. Он все еще внутренне сопротивлялся, к тому же он не понимал почему его простенькое и емкое определение жизни, подслушанное Учителем и им же опровергнутое, сейчас вроде бы подтверждается столь суровой оценкой ауры или души Большого Города.

— Доступно, — подтвердил Иешуа. — Но ты опять ошибся: я не подтверждаю данную тобой оценку жизни. Я как раз опровергаю ее, и Нью-Йорк мне помощник. Потому что город этот — без Бога. Его жители заражены бациллой своего всесилия, а оно — прерогатива Бога. Вот ведь и ты недавно думал: именно отсюда легко покорить жизнь. Я слышал твою мысль как бесспорную — ты так ее нес. Но ложная эта уверенность, запрограммированная в людях, здесь живущих и сюда, как ты, стремящихся, рождает в них столь же ложное ощущение собственных силы и мощи. Собственного потенциала. Ложное — потому что завышенное.

— Это же хорошо! — настойчиво пер вперед Крис.

— Для чего?

— Ощущение своей силы, даже завышенное, дает человеку внутреннюю защиту, а значит — преимущество в борьбе.

— С кем? — терпеливо недоумевал Иешуа.

— Во-первых, с конкурентами. А во-вторых, с теми естественными препонами, которые неизбежны на любом человеческом пути, в том числе и пути познания.

— Я не понимаю, что такое конкуренция. Если разность потенциалов очевидна, то о какой конкуренции речь? Более сильный и менее сильный. Более мудрый и менее мудрый. Более знающий и менее знающий. У каждого — свое место в жизни. Как ты сказал — на человеческом пути. Сказано в Торе: «Испытай меня и узнай помышления мои»… А если конкуренция — это использование силы или хитрости там, где нужны ум или знания, то это называется подлостью… Беда в том, что слишком мало тех, кто может верно испытать человека и точно узнать его помышления, иначе — то, что он есть. И вот тут-то и появляются — опять твои термины — препоны на пути познания. Они — в тебе самом, поскольку ты не знаешь себя. Шесть тысяч лет, если по Библии, существуют на Земле люди. Шесть тысяч лет они настойчиво идут по пути познания, последовательно изобретая дубину, колесо, меч, ружье, самолет, ракету, машину времени — что еще? Но почему за все эти долгие тысячелетия они ни на шаг не продвинулись в изучении своих внутренних возможностей, дарованных человеку Богом изначально? Вложенных в него и до поры запертых. И никто не пытается отпереть дверь и выпустить их на волю… Мы знаем, как убить человека, а не как спасти его от смертельной болезни. Мы знаем, как вырастить или приготовить пищу, но не ведаем, как ее есть. Мы узнали множество всего о планете, о космосе, о Вселенной, но мы по-прежнему незнакомы с самими собой. Не удосужились познакомиться… Бог создал человека, чтобы человек стал Богом — чей парадокс, философ? Не помнишь? Ладно, не важно. Важно — почему люди не стали вровень с Богом или хотя бы на йоту не приблизились к Нему? Да потому что жизнь для них — всегда была сукой, потому что изначально, с той самой первой дубины, которую Дарвин поручил неандертальцам, людской задачей стало — множить силу, но — лишь внешнюю, искусственную. А к естественной, внутренней. Богом заложенной — даже не подступили. Ни разу не заглянули в зеркало: кто там? Зачем заглядывать? Это, может быть, и любопытно, но неперспективно. Кругом столько всего неоткрытого, непознанного, ненайденного, что поможет жить лучше, богаче, что поможет брать. Так зачем же задумываться, как ты дышишь? Как ты говоришь, плачешь, смеешься… Я все время употребляю слово «мы». Наверно, точнее сказать «вы»?.. Хотя нет, все это началось не сегодня, не вчера, все это с начала начал пошло, а значит, и я — в общем потоке, значит, все-таки «мы»… Человечество — как огромный корабль или звездолет из книжек. Он — корабль или звездолет — построен супернадежно, его ведут замечательные автоматы, за всем следят наиточнейшие приборы, и если человеческий глаз видит впереди айсберг или метеорит, то не стоит верить глазу: приборы ведь не отмечают ни метеорита, ни айсберга. А если не глаз? Глазу все-таки мы еще кое-как кое-когда верим. А если что-то внутри подсказывает: нельзя туда, там — опасность?.. Вот уж чушь так чушь! Что там у нас внутри, мы не ведаем, а приборы никакой опасности не прогнозируют. А то, что внутри, то, что даже имени пока не имеет, — это и есть самый точный прибор, единственный и главный из возможных, который определил в нас Бог и сказал: пользуйтесь если сумеете… Не только не умеем — не хотим уметь. Поверить не хотим, что можем, обязаны научиться… Мы слышим иной раз этот внутренний голос, как его называют, и не слушаем его, потому что он антинаучен. «Мы едва можем постигать и то, что на земле, и с трудом постигаем то, что под руками, а что на небесах — кто исследовал»?.. Откуда цитата, Крис?

— Книга Премудрости Соломона, — мгновенно нашелся умный африканский мальчик. — Только здесь — о небесах, Учитель…

— Небеса — в нас самих. Те небеса, о которых говорил Шломо, а не те, по которым вы летаете быстрее птиц. А мы не умеем увидеть эти спрятанные в нас небеса, потому что не верим в них, потому что неискренни сами с собой… Я вот, кстати, обвинил местных жителей в неискренности. А что вообще такое искренность — кто задумался и, главное, кто понял? Тебе бы, Крис, лучше знать, ты ведь у нас философ, а это вроде бы вопрос философский. Но ответ-то на него философии не требует, он прост, как дыхание. Как смех. Как плач. Искренность — это открытость. Всему — близкому, дальнему, другу или недругу, новому пути, новому знанию. Это — вера в то, что в нашем мире возможно все, потому что Бог, создавший его, как известно, всемогущ. Пусть лишь в нашем человеческом, сегодняшнем понимании всемогущ — поверьте, этого более чем достаточно. Искренность — это беззащитность, а значит — сила. Парадокс? Нисколько! Сильного или думающего, что он сильный, легче всего одолеть неожиданно, а что может быть неожиданнее искренности? Она обезоруживает любого, потому что в ней нет защиты. Иначе, повторю — искренность открыта, потому что в ней — Бог. Чем дальше мы уходим от Него, тем менее мы искренни, тем более мы верим во внешнее, а не в то, что у нас внутри. И как страшный результат: тем больше мы, люди, не любим людей, не верим им, боимся их. Сказано: «Искренни укоризны от любящего, но лживы поцелуи ненавидящего». Вы все предпочитаете второе, потому что боитесь первого. Второе — легче, приятнее, необязательнее… Вот и Нью-Йорк — вроде бы город улыбок, вся Америка — страна сплошных улыбок, американцы по сему случаю лопаются от гордости, это же извечный их лозунг — «Keep smiling!», но за такими улыбками почти всегда — ложь, пустота…

И тут Мари сочла возможным вмешаться репликой:

— И еще — реклама зубной пасты… — и все-таки спросила: — Тоже американцы?

— Наверно, нет, — сразу ответил Иешуа. Подумал мгновение. — Нет, конечно! Но те, кого мы встречали сегодня, — все они улыбались, а внутри жило равнодушие, холодное, как змея в жару. И еще страх. Помните, я отстал от вас… где?.. на углу Пятьдесят восьмой и Пятой, в самом центре города, если в нем вообще есть центр. Там стояла маленькая девочка и плакала. Я почувствовал обиду, чуть ли не горе, и спросил ее, почему она плачет, кто ее обидел. Она сказала: мама ушла в магазин и не взяла ее с собой, а приказала стоять и ждать, и даже не купила мороженого. Я удивился: из-за такой малости тебе плохо? И представляете — слезы сразу высохли, она мгновенно улыбнулась широко и открыто, как ее учила мама, легко оставившая дочь на многолюдной и опасной улице, и ответила: нет, господин, мне очень хорошо, я чувствую себя прекрасно, а вы?

— Вы бы лучше купили ей мороженого, — засмеялась Мари, — или сотворили.

— Не лучше, — сказал Иешуа, — она бы все равно мне не поверила. Поэтому я ответил: а я себя чувствую очень скверно и очень одиноко, мне больно и страшно.

— А она?

— А она, естественно, не поверила. Люди не могут чувствовать себя плохо, потому что на дежурный вопрос «Как ты?» следует дежурно отвечать: «Прекрасно!» Она сняла с лица улыбку и сказала растерянно: вы, господин, наверно, шутите…

Крис решил, что слишком долго молчал.

— Вы это к чему. Учитель?

— К тому, что здесь даже дети потеряли искренность, а значит, их так легко обмануть. Я обвинил в апологии неискренности именно Америку — страну, давным-давно потерявшую всякую связь с Богом…

— Что вы! — перебил Крис. — Американцы религиозны, как никто, они прямо-таки кичатся своей религиозностью…

— Именно что кичатся, — подтвердил Иешуа. — Тот, кого вы зовете царем Соломоном, заметил в своей книге Премудростей:

«Погибели предшествует гордость, а падению надменность». И грех гордыни один из семи смертных. Американцы верят в Бога так же, как улыбаются, дежурно, не вкладывая ни души, ни сердца.

— И, значит, близки к погибели и падению?

— А ты не иронизируй, Крис. Опять же Соломон, мудрейший царь Шломо, заметил: «Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов».

— Но дети-то, дети при чем?

— С них начали.

— Кто? — Мари и Крис выкрикнули это хором. Иешуа даже не улыбнулся.

— Тот, к кому мы приехали в город Большого Червивого Яблока.

— Наконец-то, — намеренно облегченно вздохнул Крис. — А я-то голову ломаю: чего нас понесло в Штаты? Ни тебе засухи, ни тебе землетрясения… Или землетрясение вот-вот ожидается?

— Оно уже идет, — серьезно сказал Иешуа. — Только вы не знаете, что оно идет и что оно опасно для всей земли, а не только для Штатов. Вы кричите о нем, заламываете в горе руки, требуете найти и наказать виновных, а оно идет себе уверенно и ползуче, и остановить его некому.

И Крис и Мари поняли, что теоретизирование в ночи подошло к концу. Начиналось дело, ради которого Учитель потащил их через океан. Они преотлично знали, что это не экскурсия, но Учитель до поры помалкивал, а ученики не лезли с вопросами: не принято было…

— Что вы имеете в виду. Учитель? — спросила Мари.

— «Мир детей», — ответил Иешуа. — Знаете про такую организацию?.. Или, как ее называют, секту?.. Знаете, отлично знаете, кто ж о ней не знает, если ее лидер после каждого похищения детей появляется на всех телеэкранах мира и самодовольно заявляет, что никому не следует беспокоиться, что дети живы и здоровы, что они — в лучшем мире, в Царстве Божьем, где властвуют не бездарные и бесчеловечные людские, а именно Божеские законы, где нет лжи, нет злости, нет подлости и убийств, где царят справедливость и доброта.

— Доктор Иешуа Ханоцри… — медленно, будто не веря услышанному, проговорил Крис. — А как же…

— Никак! — резко перебил его Иешуа. — Он называет себя моим потомком? Ложь! У меня не было потомков. А таких — и не могло быть. Я не уверен, что имя и фамилия настоящие…

— Спецы из Интерпола проверяли: настоящие.

— Где они проверяли? В Гарвардском университете? Да, там он учился под этим именем. А до Гарварда — темнота. Никакой ваш Интерпол ничего о нем не нашел. Как, впрочем, и Служба Времени…

— Какая служба? — не понял Крис.

И Мари с удивлением взглянула. С до-о-олгим удивлением…

Иешуа вспомнил, что говорил Петр о своей Службе. Служба Времени, о которой никому на Земле ничего не было известно, никому, кроме самых высших государственных чинов весьма ограниченного круга государств, существовала для того, чтобы охранять Историю мира от так называемых сломав — изменений в известном прошлом, не соответствующих опять-таки известной людям Истории, изменений, которые могли бы всерьез и разрушительно повлиять на дальнейшее ее течение. Таким сломом оказался факт отсутствия в Истории Мессии Христа, но зато удивительное наличие на его месте и в его облике обыкновенного сына плотника, тоже плотника, обремененного женой, хозяйством, целым выводком детей. И тогда. Служба, действуя по своему Уставу, послала в прошлое некоего Петра Анохина, Мастера исправления подобных сломов, чтобы вернуть все накрути свои, чтобы все произошло так, как должно было произойти. Петр нашел Иешуа. Петр научил его тому многому, что знал и умел сам. Петр помог Истории осуществиться так, как это значилось в Евангелиях. Но ведал ли он, начиная исправлять слом, что не он, Мастер Петр, а только Бог сам избрал Мессию и отметил его Знанием, которого не ведал будущий Апостол Петр. А по сути, не отметил Знанием, а просто дал возможность по максимуму пользоваться им, изначально заложенным в каждого человека…

Именно об этом они и проговорили сегодня весь вечер Иешуа, Крис и Мари, об изначально заложенном в человеке Знании себя и своих возможностей…

Выходит, не все возможности даны Иешуа. Вот ведь знал же, что нет и не было никакой Службы для не посвященных в тайну времени жителей планеты, никто здесь не знает даже об открытии способа перемещаться во времени, хотя он существует уже пару десятилетий, а невольная оговорка легко вырвалась наружу… Вон как изумилась Мари! Плохо! Неужто расслабился? И это в такой момент…

— Фигура речи, — раздраженносказал Иешуа, понимая, что выпускает пар, что сам ляпнул лишнее — сам и винись, а не срывай зло на близких. — Никто ничего об этом моем потомке не знает. Кроме его гарвардского прошлого. И еще того, что он — твой коллега, Крис. Тоже философ и тоже теолог.

— Я детей не краду, — почему-то по-мальчишески обиделся Крис.

— Поэтому ты со мной, — просто ответил Иешуа. Раздражение уходило. Оставались сила и ненависть.

— И что вы собираетесь делать, Учитель? — все еще обиженно спросил Крис. Нью-Йорк огромен…

— «Кто может уразуметь, что угодно Господу?» — ответил Иешуа словами не раз к ночи помянутого царя Шломо. — Вот телефон… — Он указал на треснутый древний аппарат, висящий на стене у кровати, чудом сохранившийся сегодня в этом обиженном Богом отеле, а точнее, не Богом вовсе, а дремучим и долгим безденежьем. Что, впрочем, тоже от Бога. — Когда придет срок, он зазвенит.

И все уставились на маленькую, с широкой рукотворной трещиной ярко-красную коробочку, прилепившуюся к ярко-желтой стене, как заплатка, как нос клоуна, уставились, ждали: а вдруг и впрямь зазвенит.

И она впрямь зазвенела. Будто по просьбе трудящихся.

Иешуа легко поднялся, словно он точно знал, когда ему звенеть — этому переговорному ископаемому, вынул из него кругляш наушника, вставил в ухо, сказал повелительно жестко:

— Говорите, Ханоцри.

Ни Мари, ни Крис даже на миг не удивились очередному провидению Учителя: то ли не сообразили, что в таком случае следует удивиться, то ли просто привыкли не удивляться. Они молчали и слушали, поскольку, судя по всему, от них всего лишь эти два действия и требовались: молчать и слушать.

— С благополучным прибытием на благословенную землю Америки. — Голос в динамике трещал и сипел. Вероятно, телефон кил на грани смерти, или у абонента на том конце связи было неважно со здоровьем. — Когда желаете встретиться, предок?

— Немедленно, — так же резко ответил Иешуа.

— Вы знаете город? — прохрипел было собеседник, но тут же спохватился: Ах да, я ж забыл, с кем имею дело!.. Диктую адрес. Не боитесь встретиться на моей территории или предпочитаете нейтральную?

— Диктуйте.

Мари лихорадочно шарила в прикроватной тумбочке в поисках чего-нибудь пишущего. Нашарила карандаш, нацелилась на стену: там уже хватало разных телефонов и адресов. Одним больше…

— Вы понимаете, что нейтральная вам не нужна, — неведомый «потомок» железно засмеялся. — Вам моя нужна. Извольте! Только не думайте, что все у вас получится: вы, видно, не учитываете фактор хозяина.

— Я все учитываю. — Иешуа повысил голос. — Не тяните время. Скоро станет светать.

— А я не исчезну с рассветом, — опять засмеялся собеседник. — Я же не вампир… Ну, пишите: Бруклин, из Бруклинского туннеля — по хайвею, никуда не сворачивая, мили через полторы — притормозите. Увидите слева большой серый ангар, на нем вывеска: «Робертсон и сын». Я узнаю, когда вы подъедете. Один придете или с новыми апостолами?

— С апостолами, — ответил Иешуа и вынул наушник, сжал его пальцами — тот треснул, рассыпался. Рассеянно, словно внутренне еще продолжал разговор, взглянул на Мари и Криса. Тряхнул головой, сбрасывая… что?.. наваждение?.. Бросил уже на бегу: — Поехали! Быстро!

И тоже на бегу Мари позволила себе вопрос:

— Кто это был? Дьявол?

— Дьявол? — Иешуа громко сыпался по лестнице, не глядя на ступени, перепрыгивая разом через три. — Вполне вероятно, девочка, вполне вероятно…

А легконогий Крис несся следом и бессмысленно думал: все-таки динамик в этом телефоне сдох. Как все в отеле.

Или вообще в Нью-Йорке?..

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 2 СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц август (Продолжение)

С севера Манхэттена на самый юг, в Downtown, под East River по скоростному Brooklin Battery tunnel и — сразу направо, на Gowanus Expressway, и по этому скоростному пути — дальше к югу вдоль грязных портовых причалов по правую руку, а по левую — мимо одинаковых, как близнецы-братья, бетонно-железных ангаров, куда можно загнать и могучие фуры под растаможенный груз, и юркие грузовички под нерастаможенный, контрабандный, и куда при желании влезет пятисотместный сверхзвуковой «боинг», или тяжелый атомный подводный «флингер», или целая армия Тита Флавия, некогда осадившая и сровнявшая с землей вредный город Иершалаим, не любимый Иешуа так же активно, как и Нью-Йорк.

Таксист-негр — или афроамериканец, если прибегнуть к так называемой политкорректности, давно и тупо задолбавшей страну, — наотрез отказывался пилить среди ночи к черту на рога, но Крис пообщался с ним на суахили. Мари посулила на английском лишнюю десятку гринов, и он таки попилил, безостановочно и однообразно ругаясь себе под нос.

Пассажиров последнее особенно устраивало: можно было помолчать.

Выражаясь метафорично — каждый молчал о своем. Крис — о предстоящем. О встрече с человеком, носящем имя Мессии — Иешуа Ханоцри, не исключено — просто укравшем это или о встрече с глазу на глаз (хотя скорее всего там будет уйма лишних и очень бдительных глаз!) с главой самой тайной из всех тайных сект, которого называли «Сатаной двадцать второго века» и на счету которого было больше трех сотен украденных детей из Штатов, Канады, Мексики. Дальше Северной и Центральной Америк его влияние пока не простиралось. То ли не мог, то ли не спешил. Все знали его в лицо — по ти-ви выступлениям, но никто не видел лично. А Крис увидит. И… И тут фантазия давала сбой. Но Нью-Йорк, но ночной Манхэттен, но бешеная гонка по пустым улицам, но мертвенно-мрачный порт, обещавший очередное, возможно, даже опасное Неожидаемое — ах, романтика-романтика наивных африканских мальчиков, верящих, что Бог — тоже романтик, иначе зачем он не дал умереть этому славному древнему чувству в век Очень Высоких Технологий!..

Мари тоже думала о предстоящем. Она думала о нем отстранение, как о чужом действии, в котором она, Мари, как всегда, окажется только свидетелем, ей нравилась такая роль — быть везде и не вмешиваться ни во что, хотя она преотлично знала себя и знала, что скажи Иешуа слово — и она войдет в живую ткань оного действия, подхватит оброненную кем-то реплику и поведет свою ррль убедительно и живо, но — теперь уже отстранение, потому что зыбкое слово «странность» преследовало ее с детства, с низко летящего ветра в холодных нормандских дюнах, с мерного шелеста песка, с привычной атмосферы тяжелого молчания в большом родительском доме-замке, и из-за такой атмосферы — с однажды возникшего в девочке ощущения кого-то внутри нее, кого-то, кто ведет. «Странность» и «странница» — однокоренные слова, и, уйдя из странного мира Нормандии, она стала странницей в остальном мире, а встреча с Мессией — она поняла это сразу и навсегда! — сделала ее, студентку-историка, странницей на всю оставшуюся жизнь: так захотел тот, кто внутри. Так ей хотелось думать. И еще: она совсем не боялась того, что их ожидало в Бруклине. Она вообще никогда и ничего не боялась, если тот, кто внутри, не остерегал ее. А сейчас он молчал. Отсутствовал.

А о чем думал Иешуа, никому знать не дано. Вероятно, если бы его спросили, о чем он думает в том или ином случае, он и сам не сумел бы ответить логично. Всегда, в любую минуту перед ним была точная цель: маленькая или великая, земная или Божественная, и он знал точку начала и точку конца, а что посередине — никогда не анализировал, не выстраивал логическую цепочку ассоциаций. Зачем?.. Как-то сказал Мари со смешком: я — как компьютер, у меня не мозг в человеческом понимании этого слова, а очень мощный процессор; но зачем процессору знать, как, откуда и куда идет сигнал…

Слышал бы это высказывание оставшийся в иудейском прошлом Мастер Петр ужаснулся бы провидческой точности метафоры. Он-то отлично знал, почему мозг ученика реально стоит сравнить с компьютером, хотя сравнение окажется явно не в пользу последнего — будь он хоть самый мощный из всех существующих… Петр знал. И кто-то еще на Земле знал — из нынешних. Петр знал — кто, но что с того знания толку? Петр — далеко, не достать…

А тем временем примчались. Таксист с визгом, стирая резину протекторов, затормозил у темной громады ангара, на которой тем не менее ярко горели, освещая пустынное пространство у входа мертвенно-красным светом, метровые буквы: «Richardson amp; Son».

Таксист испарился, как вечно живущий в американской памяти народной Бэтмен на своем бэтмобиле: вжик — и нет его.

Трое остались одни. Ветер откуда-то явился, мокрый и колкий ветер с Ист-ривер, погнал по асфальту обрывки газет, пустые банки из-под пива и колы, еще какой-то мусор.

— И дальше что? — спросил Крис.

Бодрился, гнал страх, но кто бы не почувствовал себя, мягко скажем, одиноко в этот час в этом месте? Разве что Мари? Она и не бодрилась, и никакого страха не ощущала, она просто спокойно ждала, потому что ничего иного в подобной ситуации представить себе не могла: ночь, ветер, безлюдье. И еще: Мессия был рядом. Чего тогда опасаться?..

Тяжелая громада ворот медленно, почти бесшумно раскололась надвое, и створки покатились в разные стороны, открывая пространство внутри ангара, практически черное, густое, может быть даже живое, не пускающее в себя свет потому что мощные лампы, вспыхнувшие у входа, не могли вырвать из тьмы даже пары Метров в глубину. Но в сжатой полоске света возникли четверо в камуфляже американских коммандос с короткоствольными, почти игрушечными в их лапищах автоматиками и пятый — в аккуратном черном костюмчике нью-йоркского «яппи», в белой, естественно, рубашечке, с галстучком-шнурком, в очечках без оправы, что было весьма модно теперь, даже если зрение — стопроцентное или коррекцию еще в детском саду сделали. Уменьшительные суффиксы в данном случае особо уместны, потому что кукольный мальчик-«яппи» смотрелся крохотулькой рядом с настоящими коммандос.

— Господин Ханоцри? — вежливо, склонив, как птица, голову чуть направо, спросил «яппи». И, не дожидаясь ответа, повел правой же рукой в темноту ангара. — Господин Ханоцри ждет вас. Я провожу.

Иешуа засмеялся.

Смех прозвучал странно, даже чужеродно в этих почти священных, храмовых темноте и тишине.

— Я сказал что-то смешное? — «Яппи» теперь склонил голову налево.

— Отнюдь нет, — оборвал смех Иешуа. — Ты куда как серьезен, служивый человек. Смешна сама ситуация, уж очень она театральна, но тем проще будет общение. Мне не приходилось бывать в театрах — ни в Риме, в Древнем, как вы его называете, ни теперь, но, полагаю, театр — это игра, и очень трудно, задумывая трагедию, не получить в итоге комедию или даже фарс.

— От великого до смешного — один шаг, — тихо заметила Мари, которой было ужасно интересно.

— Я не вижу ничего смешного в той ситуации, в которой вы, господа, можете оказаться, — абсолютно серьезно и при этом спокойно, безэмоционально произнес «яппи». И непонятно было: то ли угрозил чем, то ли просто констатировал известный ему факт. — Прошу вас. — И нырнул в темноту.

Иешуа, Мари и Крис последовали за ним, а громилы шли сзади, задрав в потолок автоматы. Прикрывали, значит, с тыла.

Темнота по-прежнему жила своей темной жизнью, но позволила зажечь внутри себя тусклую дорожку под ногами идущих, которая ничего по сторонам не высвечивала, но определяла путь, по которому все и шагали, а дорожка прихотливо виляла, что-то невидное огибая, что-то оставляя в стороне, и привела в итоге к внезапно высветившейся двери с большим тач-определителем обок. «Яппи» приложил ладонь к определителю, тот из белого стал синим, и дверь, щелкнув, отъехала. За ней оказался большой и ярко освещенный лифт с зеркальными стенами, полом и потолком, в котором легко уместилась вся компания, по многу раз отразившись в зеркалах, и в зеркалах внутри зеркал, и дальше, дальше, пока зрения хватало.

— Вы, Учитель, совсем недавно, час назад, не больше, упрекали людей, что они не заглядывают в зеркало, помните? — спросила Мари. — Похоже, что зживушие здесь любят посмотреть на себя…

— Вот только что они видят в зеркале? — вопросом на вопрос отмахнулся Иешуа. — Человека или…

Оба понимали, что говорят просто ради произнесения слов. А с другой стороны — что еще в театре делать, если тебя явно не в зрители пригласили, а в участники? Единственно — говорить, единственно — подавать реплики, пусть даже и проходные, но ведь и проходные реплики в конце концов ведут к ключевым.

«Яппи» промолчал, не счел нужным реагировать на пустое. Коммандос молчали по определению: за них, если дело дойдет, заговорят автоматы.

Бесшумный и практически бездвижный по ощущениям лифт вдруг открыл дверь, и по глазам, привыкшим к черноте ночи, резко и больно ударил сильный, прямо-таки физически ощутимый свет. Зажмурились, естественно, а когда рискнули открыть глаза, увидели огромный, в половину футбольного поля, зал, действительно ярко освещенный невидимыми светильниками. Да скорее всего их и не существовало вовсе: сам воздух, казалось, светился. И еще увидели в светящемся воздухе: зал был абсолютно пуст. Черный лаковый пол, белый потолок, одна стена красная, другая — желтая, третья — синяя, четвертая, как нетрудно сообразить, — зеленая. И еще: в центре зала росло дерево — с толстым стволом, ветвистое, высоченное под потолок, а до потолка — метров десять, и на ветках странного дерева висели некие плоды, спелые, с красными боками, отдаленно напоминающие яблоки.

— Не хватает змия, — сказала Мари, которая очень адекватно врубилась в ситуацию — в отличие от умного, но очень ошарашенного и потому слегка приторможенного африканского мальчика Криса.

— Сказать, чтоб принесли? — спросил кто-то сзади. Все обернулись.

У двери, которая только что вела в лифт, а сейчас почти исчезла, напоминая о своем существовании лишь тонким контуром на стене, стоял высокий: худой человек в белой тунике до полу, босиком, с длинными светлыми волосами, с бородкой, улыбающийся и очень привести: вый, стоял и смотрел на званых гостей, ждал ответа.

— Не надо, — сказала Мари. — Не люблю змей… Кстати, дерево настоящее или органика?

— Обижаете, девушка, — закручинился хозяин, — здесь все настоящее. Хотите яблочка?

— Сыта, — ответила Мари. — И потом: мое имя — Мари.

— Да я вас за Еву и не держу, — засмеялся хозяин. — Акт грехопадения давным-давно стал привычным и милым, мои яблоки к нему никакого отношения не имеют, они просто вкусны и сочны, гидропоника творит чудеса… — Он легко и плавно — Крису почудилось, будто он плыл над полом, а не ступал по нему! подошел к дереву, сорвал фрукт и с хрустом надкусил его. — Люблю фрукты и, соответственно, овощи. Дерево, как вы понимаете, в первую очередь — дизайн, хотя и плодоносит отменно. А вообще-то у меня здесь имеется неплохой сад. Приглашаю.

— Меня лично? — по-прежнему ровно, без эмоций, поинтересовалась Мари.

Пинг-понг: шарик — на ту сторону, шарик — на эту сторону.

— Вы же одна не рискнете.

— Термин неверен. Не захочу.

— Да, я запамятовал: вы совсем не страшитесь риска… Вам говорил чрезвычайно уважаемый мною господин Ханоцри, что вы — уникум?

— То есть?

— Не говорил… — удовлетворенно заметил хозяин, садясь на пол и делая рукой соответствующий жест: мол, и вас приглашаю сесть, мол, у нас здесь по-простому, без церемоний, мебели не держим. — Неужто не понял? — Посмотрел на Иешуа: тот принял приглашение, уселся на пол, молчал, лицо — спокойное, непроницаемое, одна эмоция — вежливое внимание. — Нет, не может быть! Просто не спешил, вероятно, считал, что время не пришло. А у меня иное мнение: пришло время. Я скажу. Вы, Мари, обладаете способностью, которая фантастически редка на нашей планете. Во всяком случае, я — а я повидал многое и многих! — не встречал подобных вам. Вы — простите за некорректное сравнение, но иного с ходу не подберу, — уникальный прибор, который чувствует… — Он все же замялся, не умея найти слово или намеренно не находя его, желая вынудить Иешуа сказать, вообще заговорить. Но Иешуа молчал как в танке. Только слегка улыбаться начал. — Чувствует движения окружающего мира, как живого, так и неживого. Как природы, так и людей. Всего вокруг. Точнее, не чувствует, а предчувствует. Вы можете предсказывать явления природы — начиная от дождя и кончая землетрясениями. Вы слышите не ухом, нет, чем-то внутри — намерения людей и животных. Более того: вы можете управлять ими. Да Бог с вами — вы невероятно много можете! Вы сами о себе что-то знаете, только не понимаете, что именно. Верно?

Мари удивиться бы, испугаться, растеряться — ну какая еще возможна реакция?.. ведь она всего лишь женщина!.. — но ни испуга, ни растерянности не возникло, даже удивления не появилось: тот, кто внутри, не позволил обычным человеческим чувствам вырваться наружу. Именно здесь не позволил — в присутствии этого всезнающего и всевидящего, но опасного, несущего угрозу не только ей — всем троим. Так решил тот, кто внутри. И она ответила на вопрос холодно и спокойно:

— Если я скажу — неверно, вы все равно не поверите. Вы знаете. Но зачем мне ваше знание? Что оно прибавит мне? Удачи? Счастья? Или наоборот — горя и бед?.. Что я знаю, то знаю. Что узнаю — сама узнаю. Я вообще сама по себе. Как кошка. Не трогайте кошку: она не помнит человека, но лишь место. Какое? Например, где человек обидел ее. И еще. Кошки чувствует людей. А я, как вы говорите, не просто кошка, а какой-то прибор, умеющий чувствовать. Так вот, я чувствую, что вы мне не нравитесь. Что от вас исходит опасность. Не могу понять — какая именно, но ощущаю: лучше избежать ее. Лучше встать и уйти. Немедленно!

Она, кстати, так и не села на пол, продолжала стоять — рыжая худая кошка в выцветших голубых джинсах, в маечке с надписью на английском «Спасите наших детей», в сандалиях на босу ногу, с красным платком, повязанным на предплечье левой руки.

Хозяин засмеялся:

— Уйти вы не сможете. Во-первых, вас никто сюда не тянул на веревке — сами явились, благодарите за это господина Ханоцри, называющего себя Мессией. У него, как у Мессии, есть задача: найти пропавших детей. О'кей, это — тема для разговора, я готов к нему… А во-вторых, в этот дом никто не может без моего желания ни войти, ни выйти.

Иешуа терпеливо молчал и слушал этот парфюмерный бред самодовольного человека, действительно очень мощного паранорма, — Иешуа не мог, как ни пытался, пробиться сквозь поставленный хозяином блок, не улавливал ни мысли только слова, выпущенные хозяином на волю. Такой блок могли держать только он сам, Иешуа, и еще Петр, даже у Иоанна, тоже сильного паранорма, блокировка мозга была послабее…

Ты плакался, что не встречал паранорма вровень тебе, подумал Иешуа, так вот он. И лучше бы ты его не встречал!..

Пятнадцать самых могучих на Земле, включая Петра — все они работали на Службу Времени и, вероятно, работают на нее — кроме Петра, естественно, тот физически слишком далек от Службы, — наверняка продолжают как-то трудиться, хотя каналы времени, доступные Службе, намертво заблокированы Иешуа. Всего пятнадцать человек! Петр говорил: больше не нашли… Плохо искали. Вот он шестнадцатый. Только талант его, которому позволено было раскрыться, служит чему-то не тому, чему-то скверному… Хотя чему доброму служат таланты тех пятнадцати?.. Служба Времени, по мнению Иешуа, тоже работала ради весьма сомнительных целей — но это было только его мнение. Хотя и реализованное — в блокировке каналов, в отторжении Службы от Времени…

А Мари этот паранорм зря сказал все. Рано. Девочка может неверно оценить себя, пойти не так и не туда, не дай Бог — сломаться… Хотя почему?.. Ты же рядом. Рано или поздно, но ты все равно бы объяснил ей ее действительно редчайший дар. Правда, предварительно отточив его и скорректировав — как нужно для дела…

— Вы слишком самоуверенны, потомок. — Иешуа решил, что пора брать нить разговора в свои руки и вести ее туда, куда задумано. Куда было задумано еще в Париже, когда внезапно пришло решение лететь в Нью-Йорк, когда таксисту в аэропорту был назван адрес именно этого вонючего отеля, когда ждал звонка, абсолютно открывшись, сняв все блоки, чтобы нынешний собеседник нашел именно его в безумном нью-йоркском ментальном вареве, ждал с необычным для себя нетерпением, потому что знал: этот — найдет. Ему — хочется. Давно. И нашел ведь! Так что пора показать ему, кто хозяин положения… — Вы слишком самоуверенны и не по чину…

Иешуа, не вставая с пола, обернулся, протянул руку к двери лифта, едва заметной на синей стене, и резко сжал пальцы в кулак.

И дверь взорвалась, разлетелась на мелкие и не очень мелкие куски, и посыпались серебряным дождем осколки зеркал, укрывавших стены лифта, и выскочили в зал четверо коммандос, дежурившие в лифте, выпрыгнули, прикрывая руками и автоматами головы от осколков, и привычно, как их учили, упали на пил, вжались в него, не снимая рук с головы.

— Пошли? — Иешуа встал и обратился к спутникам. Хозяин тоже вскочил. Именно вскочил — торопясь.

— Подождите. — Он явно не хотел, чтобы гости уходили, но старался держать лицо. — Вы же не сможете: лифт поврежден…

— Для кого как… — туманно пояснил Иешуа, и лифт дернулся, потом еще раз и плавно пошел вниз, открыв взору шахту, всем своим деловым рабочим видом жуть как дисгармонирующую с абстрактной фантазией дизайнера, придумавшего разностенный зал с деревом Эдема посередине. — А что, сюда, кроме как на лифте, нельзя?.. А лестница?.. Ну, в случае пожара или прорыва канализации…

— Нет сюда никакой лестницы, — почему-то раздраженно сказал хозяин. Только лифт.

— А и верно, — расстроился Иешуа, прямо-таки закручинился, — я и запамятовал: вам лестницы-лифты ни к чему. Вы у нас телепортируетесь туда-сюда. А как насчет ваших бодигардов? Они на лифте?.. Или вы их тоже — туда-сюда?

Иешуа уверенно брал игру в свои руки. Он понимал, что пока это — именно игра, но не собирался затягивать ее, потому что он явился сюда из Европы не для словесных пикировок, а для конкретного дела, и подходила пора делать его, а не выяснять по-дурацки: кто из двоих сильнее как паранорм. Во-первых, неинтересно, а во-вторых, выяснять-то особо нечего…

Даже Крис понял, что Учитель закончил малопонятный этап молчания и приступил к столь же пока непонятным действиям. Взорванный лифт впечатлял, конечно, но Крис успел повидать нечто более впечатляющее — ожившие реки, например, так что пока, понимал он, идет разминка, а если прибегнуть к театральной терминологии, что уже позволил себе Иешуа, то — интродукция, завязка, а вся интрига, кульминация — впереди… И вдруг ощутил в себе слова Учителя: «Забери у бодигардов оружие, пока они не очухались».

«Зачем?» — не понимая, спросил Крис и вдруг сам осознал, что спросил мысленно.

И Иешуа услышал его и так же ответил:

«Эти идиоты могут с испуга затеять стрельбу. Очень не хотелось бы…»

И в этот мысленный диалог нежданно вмешался третий — хозяин:

«Не затеют. Они ничего не сделают без моего приказа».

«Забери», — повторил Иешуа и произнес уже вслух: — Давайте говорить вслух, господин… Хартман, если не ошибаюсь? Джереми Хартман, сорока двух лет, холост, родился в городе Сода-Спрингс, штат Айдахо, в семье Энн и Джошуа Хартманов, единственный ребенок, родители умерли, когда мальчику было шесть автокатастрофа, воспитывался одиноким дедом по линии матери в городе Бландинг, штат Юта, там и проявились начальные паранормальные способности… Напомнить, господин Хартман, как они проявились? Или давайте без церемоний: напомнить, Джереми…

— Не надо, — быстро ответил хозяин, на глазах меняясь, словно старея, волосы, только что легкие и красивые, вдруг обвисли сосульками, кожа выдала сетку морщинок у губ и глаз, да и глаза — синие-пресиние! — вдруг выцвели, потускнели. Ослабил внимание — потерял «эффект маски».

— Что не надо? — Иешуа не снижал давления на Хартмана. — Не надо по имени? Или не надо напоминать? Точнее формулируйте, я не понял… Итак, городок Бландинг на юге штата, школа, седьмой, если не ошибаюсь, класс, девочка-одноклассница по, имени Рэйчел Треверс…

— Не надо, — повторил Хартман, — я помню…

— Не сомневаюсь, — сказал Иешуа. — Еще бы не помнить! Бедная Рэйчел до сих пор коротает деньки в приюте для умалишенных, и навестить ее некому. А может, навестим ее, а, Джереми?.. Телепортируемся в Юту, это нам с вами — раз плюнуть, зайдем в приют, попробуем вытащить женщину из сумрака. Я в свое время, в Галилее первого века, пробовал — получалось. Думаю, и у вас получится…

Крис посмотрел на Мари, поймал ее успокаивающий взгляд, а услышал непроизнесенное:

«Не надо беспокоиться. Все в норме. Учитель владеет ситуацией… — и еще: — Я совсем не чувствую опасности. Была и спряталась. Но ведь она есть, есть…»

Крис понял: Мари даже не предполагает, что он слышит ее мысли. И если первые опосредованно адресовались именно ему — в конце концов их можно было понять и без всякой телепатии, взгляда хватало, то остальное Крису вовсе не предназначалось. А он услышал и застыдился: выходит, теперь ему придется прятать открывшуюся способность? Кому охота быть рядом с типом, который подслушивает любое сокровенное?.. Оборвал себя: а как же Иешуа? Он не скрывает, что слышит… И сам себе ответил: так то ж Учитель! Пусть он и объяснит, как ему, Крису, вести себя дальше-с внезапно проснувшимся, незваным, но довольно симпатичным даром. И, кстати, хорошо, что Мари не чувствует опасности: так спокойнее ожидать развития событий, которые текут невесть в какие края, а там, в тех краях, четыре конфискованных автомата погоды явно не сделают…

Он так и торчал посреди разноцветного зала — обвешанный оружием. Обернулся: ожившие и пришедшие в себя бодигарды стояли у раскуроченного лифта, который, оказывается, вернулся на место, — или его Иешуа вернул? — и никакой активности не проявляли. Игра в «замри»: хозяин приказывает, слуги исполняют.

А Иешуа и Хартман по-прежнему стояли друг против друга под развесистым древом познания добра и зла, выросшим в припортовом ангаре на щедрой гидропонике, и вели малопонятную для окружающих беседу.

— А тремя годами позже, на выпускном вечере, вы обнаружили в себе дар и решили, что отмечены Богом, так?

— По-вашему, не отмечен? — Хартман — никакой не Ханоцри! — вновь обрел потерянную было уверенность, даже наглость, повел разговор на равных.

Крис не слышал Иешуа, не слышал Хартмана, блоки у обоих были каменные, непробиваемые, но никаким не паранормальным, а традиционно развитым у любого сапиенса чувством, называемым в народе шестым, довольно ощущал: рановато — на равных. Еще не вечер. Учитель еще даже не начал генерального сражения, он еще только играл полегоньку — как помянутая Мари кошка играет с живой и нахальной крысой.

— Почему ж? — вроде бы заколебался Иешуа. — Отмечены, конечно. Вы неплохо используете свой мозг — не в пример вашим временникам…

— А вы — не в пример вашим… — перебил Комплиментом Хартман, довольно-таки хамским. Но Иешуа хамства не заметил.

— Только вот используете вы свой дар не ради добра, не ради помощи тем, кто, увы, не владеет таким же или более слабым даром, а ради… — замолчал, не находя определения. Спросил: — Кстати, ради чего, ответьте?

— Мир погряз в грехах, — зло сказал Хартман. — Вы это без устали талдычили аж две тысячи лет назад, а что изменилось? Только хуже стало. Но я могу спасти его. А если мы вместе? Мы вдвоем и с нами — отлично вымуштрованные солдатики… Ну, пусть не весь мир, но хотя бы тех, кто еще не затронут его смертельным вирусом…

— Прекратите демагогию, — раздраженно перебил его Иешуа. — Я, знаете ли, такие речи и сам могу часами произносить — на сколько связок хватит. И произносил — как раз две тысячи лет тому. Надоело… Лучше ответьте: почему вы взяли мое имя? Почему претендуете на родство со мной? Да вообще — кем вы себя считаете, Хартман? Посланцем Бога? Мессией? Самим Богом?.. Вы не тот и не другой. И тем более не Бог. Так кто же вы?

— Я посредник, — твердо сказал Хартман.

— Между кем и кем?

— Между Богом и людьми. Вспомните Книгу Иова. «Ибо Он не человек, как я, чтобы я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас».

— Я не вижу руки Всевышнего на вашем плече, Хартман. С чего вы решили, что имеете право назваться посредником? Вы претендуете на роль Авраама? Но он слышал глас Божий. Может, вам ближе Моисей? Но он говорил с Богом и получил от него Ковчег Завета. Или вам не дает спать моя судьба? Но я ее выстрадал собственной смертью… — Иешуа протянул Хартману руки: на запястьях синели уродливые шрамы от гвоздей, выкованных иершалаимскими кузнецами отнюдь не для римских распятий. А уж как вышло — не вина кузнецов… — Если и возможен вообще сегодня на земле посредник, то это я. Я был избран. А сегодня я снова жив и я здесь. Я вернулся. Вам придется поверить в сей факт, Хартман, и смириться.

— Могут быть два посредника. Я и один — сила. А вдвоем… — не отступал Хартман.

И, услышав эти слова. Мари почувствовала того, кто внутри: опасность она почувствовала. Не для Иешуа, не для Криса, даже не для себя, а для какого-то множества людей, непонятных, невидных, неощущаемых, но тем не менее существующих где-то рядом и не знающих своей судьбы.

— Вы заблуждаетесь, Хартман, — сказал Иешуа. — Вы скверный философ, тем более что из Гарварда вы вышли средней руки литературоведом. Читали, конечно, философию, учили, экзамены сдавали, но — все впустую. Но никакая философия не отменит изначально заложенного в наш мир: между Богом и человеком не нужен посредник. Когда Богу важно что-то сообщить людям, он посылает им некий знак будь то Завет между народом Авраама и Всевышним, будь то скрижали, переданные Моисею, будь то мое служение в земле Израильской и мое возвращение в сегодняшний мир. Когда-то я сказал то, что по-прежнему считаю основой веры в Бога и что умудрился сохранить для потомков не признанный Церковью Апостол Фома: срубите ветку и — Бог там, поднимите камень — и под ним вы тоже найдете Его. Бог — везде. И уж тем более — в каждом из нас. И нужна только вера, чтобы обрести Его в собственной душе. Всего лишь вера, но — бесконечная вера. А бесконечность — понятие малопостижимое, поэтому люди стали искать посредников для общение с Тем, кто — в нас самих. Полагаю, мои Апостолы первыми рискнули назвать себя посредниками, и это им сошло с рук. А потом появились папы, католикосы, патриархи, епископы, священники в тысячах храмов… Имя им даже не легион — армии! И все претендуют на право посредничества, от имени Бога единого осуждают, милуют, отпускают грехи, наказуют. Кто им дал такое право? Именно им? Пусть душа человека сама милует его или наказует. Слабо? Слабо, к сожалению, слаб человек, все ему помощь подавай, даже в самом простом — в разговоре с Богом. Вот он и позволил подменить Бога — Церковью. Адекватно ли?.. А теперь еще вы, Хартман, на мою голову. Вам-то кто подал знак? И какой такой знак?

Хартман поджал губы, огляделся по сторонам, словно боялся, что кто-то посторонний пробрался в местный дизайнерский Эдем и может подслушать тайное, понять его, ужаснуться или восхититься и немедленно сообщить «городу и миру». Потом приблизил губы к уху Иешуа — рост у них был одинаковый — и прошептал:

— Я нашел дверь.

Мари очень хотела услышать, что сказал Хартман, но не смогла. А Крис услышал — не шепот, но мысль, шепоту предшествующую, — и не понял. Дверь? При чем здесь дверь?.. И только Иешуа резко отшатнулся от собеседника, и Мари почувствовала в нем напряжение, и ощущение опасности усилилось еще более.

— Здесь? — только и спросил Иешуа. Хартман кивнул.

— Дерево для вас — мета?

Хартман опять кивнул.

Иешуа неторопливо подошел к дереву, сорвал яблоко величиной с хороший кулак, пару раз, будто примериваясь, подкинул его на ладони и вдруг с силой метнул его в нишу лифта. Чудом сохранившийся на его задней стенке кусок зеркала треснул от удара и осыпался. А Иешуа сунул руки в карманы джинсов и абсолютно спокойно спросил у Хартмана:

— А при чем здесь дети?

— При том, что только дети достойны войти а Царство Божье. При том, что только они еще могут быть очищены от скверны, которой полна Земля, созданная Богом и предавшая Его, ставшая не просто больной, но заражающей все живое на ней. При том, что только они могут услышать, понять и пойти в наступление. Сказано ведь: «Не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»…

— Или вы полный кретин, Хартман, и тогда я прощу вас, хотя и накажу, сказал Иешуа. Мари видела, как он сжал руки в кулаки в тесных карманах дешевых «левайсов», — или вы умный и лицемерный подлец, и тогда я вас уничтожу… Поэтому не станем больше ждать, а посмотрим на ваше Царство Небесное…

И он протянул правую руку в сторону дерева, почти коснулся пальцами его ствола, и — рука исчезла, ушла в никуда, как обрезанная по плечо.

— Крис, останься здесь и стреляй в каждого, кто приблизится к дереву. Убивай, я приказываю тебе! У тебя четыре ствола с четырьмя магазинами. Стой насмерть! — крикнул Иешуа. — Мари, быстро ко мне!

Мари бросилась к Иешуа, он ухватил ее за загривок левой рукой и толкнул к дереву. Крис стоял, сжимая в потных ладонях рукоятки двух автоматов, и видел, как Мари пошатнулась, начала заваливаться куда-то, падать, быстро и страшно тая в воздухе. И вдруг — исчезла. Как рука Иешуа. Только совсем.

— Не на-а-адо! — отчаянно закричал Хартман и тоже рванулся к Иешуа.

— Почему же не надо? — удивился Иешуа, чуть посторонился, пропуская летящего Хартмана, и тот тоже исчез. И тогда пришел черед Криса. — Если ты не выполнишь моего приказа, Крис, — уже не на крике — спокойно сказал Иешуа, ни капли не удивленный массовым исчезновением народа у древа познания, даже отсутствием у себя руки не удивленный, — мы можем не вернуться. Это — дверь, которую могут знать и другие. — Он кивнул туда, где должна была иметь место рука. А также Мари и Хартман. — Охраняй ее.

— Какая дверь. Учитель? — спросил все-таки прибалдевший от увиденного Крис.

Ну, всего ожидал, самого жуткого, самого непонятного — но такого… Получается, что реки в пустыне — это так, разминка перед боем. Что же будет в бою?

А Учитель опять подслушал его мысли.

— Лучше без боя, — сказал он. — Запомни, Крис: в любом случае лучше без боя.

— Так ведь у меня всего четыре рожка, а в ангаре небось тучи народа. И все до зубов вооружены…

— Болтаешь много, — раздраженно бросил Иешуа. — Как они сюда попадут, эти тучи? Лестница в зал не ведет, ты слышал, а лифт я заблокировал. Ты не ходячих опасайся, парень. Ты бойся тех, кто умеет телепортироваться.

— Такие здесь есть? — Восхищение пополам с ужасом звучало в голосе Криса.

— Надеюсь, что нет, — сказал Иешуа.

И пропал.

Крис повернулся к разбитому лифту. Коммандос стояли в явном положении высокого старта: сейчас им прикажут — и они сорвутся с места и растерзают грязного негра, изуродуют его так, fro ни мама родная не узнает, ни патологоанатом не соберет. Но некому было приказывать: хозяин ушел в дверь.

Крис праздно подумал: а уходил ли он при свидетелях прежде? Вряд ли. Тайна — она тогда тайна, когда о ней знает только ее хранитель.

— Ну что, козлы, — сказал он браво, наставив стволы на обезоруженных вояк. — Руки — на стену, ноги — на ширину плеч. И тихо чтоб! Ждать будем…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 2 СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь (Продолжение)

Нет, Иешуа никогда не видел этого места!..

Один Бог знает, где и когда нечто подобное — именно подобное, похожее! было, но было, было. Галилея, склон горы Фавор, месяц Сиван, начало лета, и ученики его, все вместе, внимающие ему с восторгом, но и с испугом — совсем не так, как Крис или Мари сегодня, для которых все происходящее — только приключение, рискованное — да, не очень объяснимое — верно, но и только, а кого сегодня удивишь необъяснимыми параметрами приключения, даже если эти параметры ни в какие научные рамки не лезут! Тогда, в двадцать пятом году по нынешнему летосчислению, еще как удивляли…

Тогда он впервые открыл ученикам дверь в Царство Божье. Так он думал в то время — что в Царство. А куда дверь вела на самом деле — только Бог и знал, а сегодня помянутые научные рамки легко вмещают в себя предположение, даже гипотезу о существовании параллельных миров, иначе — той же Земли, да не совсем той. Сегодня по-прежнему очевидны всего три пространственных измерения и четвертое — время, а ученые мужи всерьез полагают, что в момент сотворения мира, то есть в миг так называемого Большого Взрыва, первоначальная Вселенная имела десять пространственных измерений, семь из которых были впоследствии свернуты. Кем свернуты? Куда свернуты?.. Не результат ли оного свертывания существование иных миров в одной точке известных трех измерений, но-в других координатах по неизвестным семи?..

Гипотезы тем и хороши, что до поры недоказуемы экспериментом. Две тысячи лет назад Иешуа опытным путем, но абсолютно случайно открыл существование всего только одного параллельного мира: не успел пойти дальше, судьба не дала. Он и в мир тот далеко не ходил: страшным показалось открытие, и впрямь Царством Божьим, чем же еще! Он в то давнее время никакими научными знаниями обременен не был… И вот ведь совпадение: он тогда всерьез хотел уйти в открытый им мир вместе со своими учениками — со всеми, не только с двенадцатью. Хорошо — Петр отговорил, объяснил бессмысленность и бесполезность любого ухода от реальности — даже если это трижды Царство Божье… Царство, конечно. Как и все. Богом созданное: эта Земля, другая Земля, найденная Иешуа, еще одна, найденная Хартманом… Кстати, зачем нужно было городить идиотский зал с деревом, отмечающим вход? В тот, — свой, галилейский! — параллельный мир Иешуа мог войти из любого места — по желанию. Именно желание и было ключом. Здесь, получается, не так? Или Хартман просто не ведает, что переход по тем семи свернутым координатам — гипотеза! гипотеза! — не имеет точной привязки в существующих трех?..

В том, галилейском, была пустыня, был ветер, гнавший песок с бархана на бархан, было низкое темно-синее небо без единого облачка, яростно палившее солнце и-ни души.

В этом, нью-йоркском, был город, безветрие, тоже низкое, но плотно затянутое ровно-серыми облаками небо, полусумрак, полусвет и-ни души.

И еще. В тот мир Иешуа приходил нагим — как и положено являться новому человеку, ничего материального переход не пропускал — ни одежды, ни обуви. Здесь они стояли в том, в чем были до перехода, — Мари и Иешуа.

— Где Хартман? — спросил Иешуа.

— Там… — Девушка махнула рукой в сторону города. Странно он смотрелся город. Полуразрушенные дома, когда-то бывшие великанами… Их белые, словно обглоданные временем остовы торчали в полукилометре от точки входа, а добираться До них следовало сквозь заросли странного кустарника, не похожего, по-видимому, ни на что земное — сухие безлиственные прутья и зеленая шишечка, венчающая каждую ветвь. Впрочем, Иешуа не знал земную флору, до науки ботаники его интересы пока не дошли. Может, и существуют подобные кусты — где-нибудь в Австралии или в Южной Америке, да что толку в таком знании? Все равно этот мир — чужой, а дети, оказавшиеся здесь по воле Хартмана-лже-Ханоцри, — свои, вполне земные, с земными папами и мамами, которые еще не отчаялись вернуть детишек домой.

— Пошли, — сказал Иешуа.

— Надо пометить место перехода, — здраво предложила Мари, — а то не найдем. Возвращаться ведь…

Она и вправду все в жизни воспринимала адекватно и с хорошим практицизмом — в который уже раз убеждался Иешуа, даже такое суперфантастическое действо, как переход из одного реального мира в другой реальный. Тот, кто внутри, не давал ей успокоиться, но и не понуждал зря волноваться: опасность не исчезла, она жила как фон, но на этом фоне тем более не стоило дергаться и терять здравомыслие. Даже от суперфантастики.

— Пометь, — согласился он, хотя знал: вернуться можно из любого места. Но — если на всякий случай…

Хотя какой случай? Возможность открыть дверь не домой, а в еще один мир, а потом — в еще один? А сколько их всего?.. Хороша, однако, оказия — бесконечно ходить из мира в мир в поисках своего, единственного… Да, тогда Мари, пожалуй, права, пусть отмечает место…

Мари нашла крепкую палку, воткнула ее в грунт — он легко поддался, оказался мягким, сыпучим, — стянула с левого предплечья красный платок, непонятно для чего там повязанный (пот, что ли, вытирать или просто прикол?..), привязала его к палке. Ветра, повторимся, не было, и платок сиротливо повис соплей.

— Сойдет, — сказала Мари.

Синяя надпись на ее юнисефовской маечке про спасение детей как нельзя точно подходила к ситуации.

Они продрались сквозь тесные и довольно колючие кусты, колючие даже сквозь плотную джинсовую ткань, очутились на плоском, некогда покрытом жесткой газонной травой пространстве — трава и сейчас кое-где зеленела сиротливо, пошли к скелетам домов. Дома начинались сразу за газонным пространством. В городе — если то был город — не существовало понятий «окраина», «пригород», какие имели место даже в библейском Иерусалиме: там дома обычно становятся ниже, мельче, беднее, пока не превращаются в хижины, в сооружения из подручных материалов, в Иерусалиме — из необтесанных камней, редких для Иудеи деревянных обломков, веток деревьев, в городах двадцать второго века в том же Нью-Йорке из картонных, деревянных, металлических ящиков, ржавых бочек, тех же деревянных обломков. Здесь бывший город обрывался стеной бывших же небоскребов, явно небоскребов, потому что вертикальные белые железобетонные колонны были обломаны то на уровне второго этажа, то на уровне пятого, то вообще достигали десятиэтажной высоты, топорщились рыжей от ржавчины арматурой, а сами этажи тоже в общем-то существовали, даже стены имели место, даже стекла кое-где, и если климат в этом городе всегда теплый, то в этих трупах домов вполне можно жить. Коли не испугаться и напрячь фантазию то легко было представить город именно Нью-Йорком — в реальности например, он таким же стеклянным лесом небоскребов разом обрывался на границе с Центральным парком. Только этот Нью-Йорка был из какого-то далекого и страшного будущего…

— Где мы станем искать Хартмана? — спросила Мари Она легко поспевала за широко и споро шагавшим Иешуа и не обременяла его ожидаемыми бабскими эмоциями, вопрос ее был по делу и к месту.

— Там… — Он показал рукой, точно повторив ее ответ и ее жест, как она повторила его недавний вопрос про Хартмана.

Иешуа чувствовал, где находится «там», он шел, ведомый привычным чутьем, он слышал людей, множество людей, но вопреки естественно опасливым предположениям — то, что он слышал не вызывало необходимости спешить — спасать, помогать исцелять, тем более — воскрешать. Он, как и Мари, чуял фон и удивлялся: почему этот фон недоступен девушке?

— Настройся, — сказал он. — Прислушайся. Пусть тот кто у тебя внутри, услышит шум. Как будто деревья шумят… Тебе надо учиться быть не ведомой, а ведущей. Тот, кто внутри, — он ищет но ты приказываешь ему. Ты сама себя ведешь, а не он тебя прикажи — он услышит.

— Как приказать? — Мари хотела точной инструкции: мол так, так и так, но Иешуа ответил туманно:

— Просто прикажи.

И она попробовала.

— Я чувствую… Там, за этими домами?

— Ты молодец, — улыбнулся Иешуа. — Мне легко с тобой.

— Но нас не ждут, — все еще удивленно добавила Мари.

— Ты и это слышишь?.. Да, не ждут. Просто не знают — кого… Но один-то наверняка знает и ждет…

А город был жив совсем недавно. На растресканном, наполовину ушедшем в землю асфальте улиц еще виднелась грязно-белая разметка, еще торчали в окнах витрин такие неожиданные здесь стекла, даже можно было прочитать какие-то буквы в оборванных, оброненных вывесках, даже номера домов сохранились кое-где. Но внутри, за витринами, за стенами не осталось ничего. Складывалось ощущение, что жители вдруг и сразу собрали свои домашние причиндалы, все — от тряпок до мебели, взяли за руки жен, мужей, детей, родителей, сели на машины, автобусы или поезда и убрались отсюда за тридевять земель, а город оставили умирать. И перед расставанием помогли ему: нечто вроде взрывной волны невероятной силы прошло над городом, именно «над», на уровне двадцати-тридцати-сорока метров над землей, потому что именно там, наверху, город убили разом, а внизу он умирал сам.

— Что здесь могло произойти? — спросила Мари.

— Не знаю, — ответил Иешуа. — Это не мой мир. Мой — это Вавилонская башня, это Всемирный потоп, это Содом и Гоморра, это бесчисленные и очень понятные по средствам войны, наконец. А здесь для меня даже воздух пахнет незнакомо…

Мари принюхалась.

— И для меня тоже. Нет ни гари, ни химии какой-нибудь… Это странно, Учитель, но мне чудится запах цветов. Даже приятно… Хотя этот запах может оказаться как раз химией… А если здесь случился Армагеддон?

— Армагеддон — это всего лишь место на карте, Хар Мегиддо, гора Мегиддон на юго-западе Изреельской равнины… Ты имеешь в виду битву Света и Тьмы?.. Я сомневаюсь, что здесь произошло что-то подобное, иначе мы встретили бы хоть кого-то из победителей. — Он вдруг засмеялся: — Хотя Сын Человеческий уже здесь… Но нет. Мари, остановись на химической версии. Я тоже чувствую цветы. А что еще ты чувствуешь?

— Что мы пришли, — ответила Мари.

Они дошли до поворота улицы, свернули с нее и сразу попали на бывшую площадь, которую занимала, укрытая низкими облаками, чаша бывшего стадиона, прилично уцелевшего — в том смысле, что помянутая взрывная волна явно прошлась над его стенами, и они остались в целости, лишь время и пахнущий цветами воздух славно поработали над ними, где-то искрошили, потом что-то обрушили, но по крайней мере он сохранился как цельное архитектурное сооружение, да еще и сравнительно целое — даже пролеты лестниц имели в нем законное место. Можно было толкнуть ржавую-прержавую створку ворот, пройти, оберегая ноги, по искалеченному асфальту, подняться по лестнице на трибуну… Все это было споро проделано Иешуа и Мари. Здесь, в этом мире, в этом городе, жили точно такие же люди, как и на настоящей Земле, вернее — на той, что была настоящей для Иешуа и Мари. Даже игры у них оказались земными, привычными — во всяком случае, для Мари. Это ведь она «болела» на трибуне парижского стадиона, когда Иешуа остановил кубковый финал… И сейчас они увидели вполне подходящее для любимой игры миллионов поле, даже почти ровное и зеленое с высоты трибуны, и все еще черные овалы беговых дорожек вокруг увидели, и какие-то колесные механизмы бывшие когда-то таковыми! — внизу у трибун. Может, это был стадион для европейского футбола, для соккера. Может, для американского. Может, для регби или бейсбола. Теперь трудно установить. Да и не это главное! Главное было совсем другое: на зеленом поле ровными длинными рядами сидели на корточках маленькие человечки — дети, подростки, мальчики и девочки — в одинаковых камуфляжных костюмах, в одинаковых кепочках-бейсболках, а коли пристальнее приглядеться, то видно было, что перед каждым лежало оружие — точь-в-точь такие же короткоствольные автоматы, что захватил Крис у охранников Хартмана. А сам Хартман, кстати, стоял перед своим маленьким войском и что-то негромко говорил детям… Или все же молчал — так показалось Мари.

— Триста двадцать восемь, — точно, как всегда умел, оценил их количество Иешуа. И не сдержался, добавил зло: — Они же все мертвы!

— Как так? — не поняла Мари. — Они живые!..

— Физически — да. Ментально — куклы. Этот подонок превратил детей в зомби. Армия, солдатики, чистые и непорочные!.. Я обещал его уничтожить…

— Подождите, Учитель! — взмолилась Мари. — Уничтожить — это потом. Сначала надо спасти детей, вывести их отсюда.

— Они могут не пойти за нами, Мари. Я же сказал тебе: они — куклы. Он прикажет — они убьют любого, кто встанет на их пути. Впрочем, физически они по-прежнему смертны…

Все сказанное по жесткости, даже жестокости выводов абсолютно не соответствовало тому Иешуа, которого Мари знала без малого месяц, ни на день с ним не расставалась, а уж тем более не соответствовало его каноническому евангельскому образу, поэтому Мари испугалась. Сама испугалась — без подсказки того, кто внутри.

— Учитель, что вы говорите?.. Их необходимо вернуть в наш мир, родителям, их надо лечить. Мы ведь из-за этого прилетели в Нью-Йорк.

— Из-за этого? — Иешуа смотрел на нее непонимающе. Казалось, глаза его находились здесь, а взгляд блуждал где-то далеко, быть может — совсем в другом мире, до которого Хартман не умел достать. — Из-за чего? О чем ты? — еще два «нездешних» вопроса, и вдруг взгляд вернулся, соединился с глазами, Иешуа непонятно зачем погладил Мари по щеке кончиками пальцев, обернулся к полю и негромко приказал: — Хартман, ко мне!

Хартман услышал. Впрочем, для этого слова не требовались. Хартман повернул голову, увидел догнавших его гостей, помахал им рукой.

И Мари и Иешуа легко услыхали слова, прозвучавшие внутри них. Для Иешуа это было привычно и удобно, для Мари — непривычно, но — без неожиданностей.

— Я сейчас не один, предок, — вот что они услыхали. — Нас — со мной, триста двадцать девять. Справишься со всеми?.. Спускайся, если смелый. А девочку свою оставь, пожалей, она — ни при чем. А то мало ли: триста с лишним стволов на поле, а стрелять, как ты догадываешься, умеют все.

— Останешься? — Иешуа взглянул на Мари.

— Как же! Еще чего! А это он видал? — Показала далекому Хартману хамски торчащий средний палец на правой руке и понеслась по ступеням вниз — к полю.

А Иешуа ее опередил: исчез и в то же мгновение появился рядом с Хартманом. Спросил, улыбаясь:

— Похоже, мы перешли на «ты», потомок? Идет… Триста двадцать девять, говоришь? Да хоть тысяча! Прикажи им встать и взять оружие.

— Зачем? — поинтересовался Хартман. — Ты хочешь их повести за собой? Это вряд ли получится. У солдат не может быть двух командиров, да и мне ты не командир, назаретянин. Да, ты сильнее меня, не исключаю — намного сильнее, но справиться с цепью — это и тебе не по силам. А значит — никому.

— С цепью? — заинтересованно спросил Иешуа. — Ты это так называешь… Любопытно… Но ведь рабочий мозг здесь — только твой, а остальные…

— Остальные — усилители, — торжествующе перебил его Хартман. — Это мое открытие, только мое! Даже ты не догадался о нем, ты — великий и мудрый. Хотя мог. Много раз мог. И когда кормил пять тысяч безмозглых хлебами и рыбами. И когда наставлял на Путь истинный свой малый синедрион — семьдесят учеников, посланных тобой на Божий промысел по землям Израильским. Думаю, там были неглупые ребятки… И уж тем более всякий раз, когда общался со своими Апостолами. Уж их двенадцать мозгов — вполне достойных мозгов, полагаю! — ты легко мог замкнуть в цепь, и образовалась бы немалая сила из твоего мозга-индуктора и двенадцати мощных усилителей. Во всяком случае, достаточная, чтобы справиться в Гефсимании со стражниками Кайафы. И жив бы остался, ушел бы… А если бы пять тысяч усилителей да в Иерусалим в дни Песаха, а?.. Представил?.. Ты бы этот хренов Храм ко всем чертям разнес! В песок перемолол бы! И не просил бы пощады у Господа… Показать — как перемолол бы? — Он не стал дожидаться ответа, сразу застыл, вытянулся стрункой, закаменел лицом.

Иешуа услышал, как сквозь защитный блок, вовремя и умело поставленный Хартманом, пробивалось что-то могучее, темное, угрожающее.

Неожиданно Мари легонько взяла Иешуа за руку: видно, тот, кто внутри, малость запаниковал.

Дети на поле немедленно встали — слаженно, четко. Так же четко и слаженно, будто выполняя элемент какого-то спортивного парадного действия, вполне уместного на стадионе, подняли к низкому небу руки — автоматы остались на траве, — зацепились друг за друга пальцами…

Тишина висела — как туман поутру: липкая, непрошибаемая.

И внезапно в этот туман ворвались звуки: скрежет железа, треск ломающихся бетонных конструкций, грохот падающих на землю глыб.

Чаша стадиона вокруг поля, как хрупкая фарфоровая чашка, легко и скоро рассыпалась на части, превратившись в руины, в осколки, в пыль. Как после прицельного бомбометания: где-нибудь на Балканах, на бесконечно сражающихся Балканах — в двадцать втором веке, сегодня. Как после землетрясения: где-нибудь в Лос-Анджелесе — в конце двадцать первого, или в Ашхабаде — в середине двадцатого. Как после извержения вулкана — где-нибудь в Помпеях, в первом веке. И там же, в первом — разрушенный артиллеристами Тита Флавия Храм, который упрямо не поддался Иешуа.

Цепи не хватило?..

Да кому она всерьез нужна — эта дурацкая цепь…

И внезапно — как финальный аккорд этого варварского праздника Разрушения на давно мертвом стадионе, придуманного и поставленного сумасшедшим режиссером с помощью трех с лишним сотен марионеток во плоти и крови, — немедленно взлетели в небо три с лишним сотни маленьких, легко умещающихся в детских руках автоматов, соединились на стометровой высоте в некую хитрую пирамиду, зависли и выдали длинный, слаженный и оглушительно громкий залп в серые мокрые облака, и закономерно смертельный залп этот разорвал их на части, раскидал ошметки по сторонам, открыл бледное, едва голубое небо, и солнце на небе открыл — все-таки существующее в этом паскудном мире, все-таки живое, все-таки горячее.

Если продолжать терминологию спортивного праздника, то скажем так: его завершил фейерверк, зажегший ритуальный огонь, не исключено — олимпийский.

А летающие автоматы, отстреляв магазинный запас патронов, снялись с места и быстро поплыли куда-то за город, куда-то в поля, в леса, в долины, если таковые еще имели место в покинутом жителями мире.

Кто увидит — решит: летающая тарелка. Пришельцы. Братья по разуму.

— И что дальше? — спросил Иешуа у Хартмана.

Тот стоял — малость оглушенный. Может, финальный залп из трехсот орудий оглушил его, а может, грохот падающих стен — кого это, в самом деле, интересовало? Уж не Иешуа — точно. Он, похоже, плевать хотел и на больного ушами Хартмана, и на три сотни камуфляжных статуэток, так и застывших с поднятыми в небо руками: теперь — не к низким облакам, теперь — к высокому солнцу, что казалось логичнее. Он, Иешуа, всего лишь любопытствовал дальнейшей программой пребывания… кого и где?.. ну, скажем казенно, делегации миротворческих организаций в районе социального конфликта.

Были бы журналисты — так бы и написали.

Но Хартман молчал.

И, поняв, что через минуту-другую этот маньяк-придурок соберется сначала с мыслями, а потом с силами, Иешуа не стал ждать ответа. Он приказал Мари, которая как раз сейчас улаживала непростые взаимоотношения с тем, кто внутри:

— Уводи детей.

— Но как?.. — не поняла Мари, хотя тот, кто внутри, весьма благожелательно отнесся к распоряжению Учителя.

Иначе: он понял — как, а Мари — нет.

— Иди к ним, вставай во главе — как это в армии полагается? — и веди их к той палке с платком.

— А потом?

— Потом я вас догоню.

Она пошла, то и дело оборачиваясь и натыкаясь на жесткий взгляд Учителя, она шла и все-таки не понимала, как поведет этих зомбированных детей, которые в автоматическом режиме подчиняются Хартману, и не понимала, почему взгляд у Иешуа столь жесток — в чем она-то провинилась? И еще: почему Хартман молчит и позволяет ей идти, и действительно — как в полузабытом скаутском детстве встать в первый ряд солдатиков на правом фланге, мысленно скомандовать: «Напра-во! За мной — шагом марш!» Почему он ей позволил все это и почему позволил своим солдатам послушаться чужую тетку и действительно маршевым шагом пойти следом за ней?..

Тот, кто внутри, вел себя тоже необычно: он не пугал, не предупреждал — он просто затаился, но рождал весьма необычное ощущение покоя сейчас и заморочного беспокойства где-то впереди, где-то далеко по месту и по времени. На далекое можно было и наплевать.

А Иешуа проводил взглядом длинный солдатский строй — в колонну по четыре, — подождал, пока они скроются за дымящимися бетонной пылью руинами стадиона, и только тогда отпустил Хартмана.

Держать его было невероятно тяжело — все-таки паранормом он оказался куда как сильным. Но-с комплексом уникальности, что и ограничило однажды открытые ему Богом возможности. Откуда комплекс? Уж не от Бога, вестимо. Просто не было рядом равных ему! Ну не встретил он их! Те пятнадцать, что пахали на Службу Времени, денно и нощно вели свои борозды вдалеке от сегодняшней Земли вообще и от Соединенных Штатов Америки в частности. Странно, что они не почуяли шестнадцатого братца по возможностям, не откопали его в славном городе Нью-Йорке, не доставили в Брюссель, в свою штаб-квартиру, не почистили ему мозги от наполеоновских комплексов и не пристроили к делу. Действительно странно! Иешуа ведь почуял. Когда понял, куда могут пропадать дети, когда сообразил, кто в силах их уводить и прятать, тогда настроился и нашел татя. А «службисты»?.. А для них Хартман не был чем-то реальным. То есть был, конечно, но именно татем: газеты они читали, ти-ви иной раз смотрели, но мыслями были в первом веке — как Петр, или в других прошлых веках, а искать татей, преступников — дело сыщиков-профи, но вот последние-то, не будучи паранормами, Хартмана не то чтобы понять — даже найти не умели. А витающие в облаках времени местные Мастера-паранормы представить себе не могли — идеалисты! — что равный им может оказаться преступником.

А преступник ни разу в жизни не имел дела с равным себе, даже не ведал, что таковые существуют. Отсюда — тот самый комплекс уникальности. Отсюда — день ото дня крепнущая уверенность в своем всесилии. Отсюда — нестерпимое желание всесилие это предъявить миру. Каким образом? Силой, естественно. А как убедить циничное, все повидавшее и ни во что не верящее человечество в своем всесилии? Просто. Стать богом. Пусть с маленькой буквы, но ведь идущие следом напишут — с большой.

Хорошо, что он только начал, думал Иешуа. Хорошо, что удалось перехватить его не тогда, когда он перетаскал бы в этот мир не три сотни, а три миллиарда детей. Разве сложно? Ничуточки! Это он сейчас думает, что вход — один, и помечает его идиотской яблоней с непомерными плодами. И тащит украденных от родителей детишек в ангар в нью-йоркском даун-тауне. А когда поймет, что вход везде? И здесь, в Нью-Йорке, в припортовом ангаре, и где-нибудь в Мексике, и в той же Эфиопии, и в любой точке Европы, да просто везде, в любой точке, в какую ни ткни — было бы только желание ткнуть!.. Тогда даже для Иешуа стало бы проблематичным остановить силу…

— Зачем вы разрушили город? — спросил Иешуа. Ему все-таки приходилось сдерживать Хартмана, блокировать его постоянные усилия вырваться из-под «шапки», надетой на него Иешуа. Так по-бытовому формулировал Иешуа, потому что не знал природы внешнего блока, да и вообще не знал и не умел объяснить своего дара, открывшегося в первом веке, когда Иешуа было всего двенадцать, медленно, под умелым водительством Петра развивавшегося долгие годы — до тридцати лет, и буквально лавиной помчавшегося в последние три. Он бы с радостью хоть что-нибудь прочитал о силе и возможностях человеческого мозга, о принципах существования сил и возможностей, — что-нибудь, кроме гипотез и досужих предположений, но негде было прочесть. Люди по-прежнему довольствовались десятью процентами мощности дарованного Богом прибора и не стремились расширить свои знания о самих себе. Откуда ж взяться терминологии? Неоткуда. Поэтому «шапка». Связанная или сшитая из чего-то такого, что экранирует мозг. Когда надо — защищает его от внешних воздействий, когда надо — защищает все внешнее от воздействия умного и сильного мозга.

У Хартмана был умный и сильный мозг. В принципе, следовало бы попробовать «вылечить» его — опять собственный термин! — переориентировать, изменить цели, сделать липового Ханоцри помощником, соратником. Но во имя чего? Да тот же Крис, который на несколько порядков слабее Хартмана, для Иешуа куда дороже и нужнее. Сегодня Крис — слаб и неумел, а завтра — посмотрим еще. Или Мари… Куда она дойдет, до каких пределов — вообще непонятно, там — тайна, там истинный клад, и скорее всего отличный даже от известных представлений Иешуа о паранормальности. Но тоже — посмотрим… А здесь что смотреть?..

— Зачем вы разрушили город? — повторил Иешуа.

— Он был разрушен, — сдавленно, как будто спазм прихватил связки, ответил Хартман. — Он был пуст и разрушен. Мы только добавили. Проверка возможностей цепи…

— А где местные жители?

— Я никого не видел. Здесь нет никого.

— Здесь нет. А в других мирах?

— Я не умею — в другие…

— И не пробовал?

— Нет.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Иешуа. — Тогда можно заканчивать праздник с фейерверком… Я, помнится, обещал уничтожить тебя, если ты окажешься подлецом. А ты — больше чем подлец, Хартман. Ты — убийца. Ты маньяк. Так что готовься…

— Не надо, — яростно, прорываясь сквозь блок, прокричал Хартман.

— Ну, ты силен!.. — искренне удивился Иешуа этому отчаянному и удавшемуся прорыву. — Или я ослаб от ежедневных путешествий по вашему миру?.. Нет, человек, я не отказываюсь от своих обещаний. Плохим бы я был Мессией, если бы не держал слова.

— А милосердие? — яростно настаивал Хартман, почти вырвавшийся из тесных «объятий» Иешуа, но все же обездвиженный. — Бог милостив к смертным. Он завещал прощать…

— Какой Бог? — удивился Иешуа. — Ваш? Придуманный для удобства Церкви? Хочу — прощу, хочу — помилую… Так это не Бог. Его ж на Земле никто ни о чем не спрашивает. Все решают церковники — уж две тыщи лет как. Даже поговорку придумали: до Бога далеко… Нет, Хартман, истинный Бог не милосерд. Вспомни Ветхий Завет: где там милосердие? Нет его! Помнишь, что сказал Иов о Боге, — а уж Иов-то имел право на такое суждение: «Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то Он признает меня виновным». Иов знал, что утверждал. Господь очень жесток к тем, кого считает виновным. Наказания Его ужасны. Он не побоялся уничтожить весь род людской, когда понял, что «велико развращение человеков на земле». Я уж не говорю об отдельных «человеках», о том же Иове, например… Милосердие Божье придумали сочинители Нового Завета — уже после моего Вознесения. Зачем придумали? Чтобы удобно было манипулировать людьми. Это ж только сыны Израилевы со дней Авраама привыкли к тому, что Бог не имеет прощения виновному перед Ним, а иные народы могли бы и не принять такого страшного Бога. Особенно эллины и римляне: их боги пьянствовали и прелюбодействовали вместе со смертными. А коли не приняли бы — откуда денежки брать? Как властвовать над людьми?.. Власть, Хартман, не может быть построена на одном страхе. Нужна хоть маленькая надежда. Вот мои, с позволения сказать, последователи, ее придумали и назвали милостью Божьей. И, кстати, стали вовсю торговать ею. А я, Хартман, ничего не продаю, уж извини.

— Ничего они не придумали. Еще в Ветхом Завете было: «Как отец милует сынов, так милует Господь боящихся Его».

— Молодец. Помнишь Книгу Псалмов. Но разве ты боишься Господа?

— Боюсь!

— Сомневаюсь. Твои действия никак не согласуются с чувством страха. Я бы скорее подумал о грехе гордыни: ведь ты возжелал сравняться силою с Господом. Ты поднял руку на детей — создание Его. Ты уничтожил в них человеческое и определил им идти за тобой, а не за Богом. И, кстати, о Царстве Божьем… Уж не здесь ли ты его предположил?

— Не здесь. Здесь только ступень…

— Ступень куда? В ад?.. Давай закончим разговор. Я терпеть не могу пустой демагогии. На самом деле все просто. Господь однажды сказал пророку Иеремии: «Я — Господь, творящий милость, суд и правду на земле». Заметь: он разделил эти три понятия. Так вот, милость — это не к тебе. К тебе — суд и правда.

— Но ты не Бог!

Иешуа физически ощущал, что Хартман вот-вот уйдет от него. Пусть на мгновение, но что может случиться за мгновение? Все, что угодно. Так что пора заканчивать…

— Я не Бог, — согласился Иешуа. — Я лишь избран Им, чтобы верно нести Его слово и точно исполнять волю Его. Успокойся, я не стану убивать тебя — не в том сейчас правда. Я покажу тебе ее…

И Иешуа быстро — торопясь! — положил руки на голову Хартмана.

Такое случилось когда-то: уже две тысячи сто двадцать четыре года или почти три месяца назад — это смотря по какому календарю вычислять. В день побега из первого века в двадцать второй на тайм-капсуле Службы Времени, спрятанной Петром в подвале все того же дома в иерусалимском Нижнем городе, Иешуа — не прощаясь, не говоря о побеге! — все же простился с Петром, с самым близким ему человеком: он вот так же положил руки на голову Друга и передал ему свой уникальный дар — быть всесильным. Не просто сильным, каким и так был Петр, не просто мощным паранормом, одним из пятнадцати, но — именно всесильным. Буквально! Иначе — могущим все.

Сейчас Иешуа замыслил иное.

Они стояли с минуту, застыв, а потом Иешуа убрал руки и буднично предложил:

— Пойдем домой, Хартман.

— Пойдем, — легко согласился тот.

Никакого сопротивления не осталось, они пошли бок о бок, как давние приятели, уставшие после нелегкой работенки. Она и впрямь оказалась куда как трудной.

Мари ждала их у метки с платком, а строй детей так и держался позади нее, как шел — в колонну по четыре. Иешуа встал рядом, протянул руку и открыл вход.

— Иди первая, — сказал он Мари, — а то Крис с ума сойдет.

— А он? — Она кивнула в сторону Хартмана.

— Он теперь — нормальный человек, — ответил Иешуа, — и тем самым страшно наказан. Правда, жить ему придется в ненормальном мире, тяжко придется без его пропавшего дара, но ведь люди как-то живут…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 2 СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь (Окончание)

Для Иешуа это до сих пор оставалось мистикой, фантастикой, чудом из чудес: откуда журналисты узнают о том, о чем никто посторонний — кроме, естественно, участников — не ведает по определению. Он всерьез допускал, что среди пишущей и снимающей братии есть скрытые паранормы. Так оно или нет, но, несмотря на глубокую ночь, никому не известный доселе, задрипанный ангар оказался запруженным толпой пишущих и снимающих. Откуда-то взялись мощные прожекторы, запросто разогнавшие ночь, обычно темное шоссе сияло, как во время съемки какого-нибудь высокобюджетного голливудского фильма, гудели и пытались притормозить проезжающие авто, полиция гнала их прочь, а самих полицейских здесь тоже хватало. Чуть ли не вся полиция Нью-Йорка собралась на Gowanus expressway. Кто кого вызвонил: журналисты копов или копы журналистов — это даже не вспоминалось, никому до этого дела не было, лишь дотошный Иешуа спросил Криса:

— Кто прибыл сюда первым?

— Откуда я знаю? — возопил умучевный ожиданием африканский страж. — Вопрос некорректен. Они ж в этот крашеный рай проникнуть без лифта не могли? Не могли. Так что я их узрел всех сразу и в полном составе — вместе с вами, Учитель, и с вашей помощью.

Помощь понадобилась.

Крис потом смешно рассказывал, как возле древа познания вдруг возникла Ева, то есть, конечно. Мари, почему-то с палкой, на которой висел мятый красный флажок, а следом повалили не то российские пионеры, не то американские скауты, все с ног до головы в камуфляже — ну прямо младшие братки тех, что устало, но послушно паслись Крисом у стены — руки в упор, ноги на ширине плеч. Устало потому что долго, а послушно — потому что Крис время от времени позволял себе немного попортить дизайн и постреливал короткими очередями по стене над лифтом, заставляя коммандос испуганно втягивать головы в плечи. Развлекался эфиоп.

А внизу, судя по всему, сходили с ума в неизвестности о судьбе шефа остальные охранники-боевики, буквально бегал по стене в жутком ожидании Неведомого и Непоправимого (вот так, с прописных букв, знай наших!) аккуратный юноша-«яппи», который, как выяснилось позже, и вызвал журналистов. И даже протрепался наиболее прикормленным, что, не исключено, ожидается новое заявление доктора Иешуа Ханоцри. Прикормленные вызвали неприкормленных, те остальных, кто-то из них звякнул в комиссариат полиции города Большого Яблока, а там смекнули, что ночная пресс-конференция — если это не вранье, не очередная «утка» — может прояснить местопребывание неуловимого доселе сектанта-преступника. Ну и рванулись.

Заявления доктора не случилось, доктор странным образом исчез, хотя кто-то его на секунду приметил в дикой ночной суете, когда появились дети, зато все ожидающие получили возможность въяве пообщаться с другим Иешуа Ханоцри, которого сами же не так давно и окрестили Мессией. Плюс — вдруг открытая тайна исчезнувших и оплаканных ребятишек, плюс — смерть преступной секты «Мир детей», плюс — снятое во всех ракурсах гнездо означенной секты с древом познания в одном зале, богатейшим оружейным арсеналом в другом и вооруженными бойцами повсюду, плюс — появление обезумевших от счастья и неверия в счастье родителей оных детишек, плюс — прибывшие в ночи не проспавшиеся после вечерних светских parties мэр города и сенатор из местных. Ну и конечно, машины «скорой помощи» тоже суеты не убавили, к тому же их здесь туча понадобилась, поскольку все триста двадцать семь спасенных Мессией детишек прямым ходом отправились в ближайшие и отдаленные психиатрические больницы.

Когда толпа детей запрудила разноцветный зал с древом, Иешуа устроил для всех общий выход, поскольку лифт с осколками зеркал самостоятельно не работал, да и спускать на нем триста с лихом персон — ночи не хватит. Он традиционно эффектно вышиб красную стену, которая, как выяснилось, вела на задний грузовой двор ангара, и уложил лестницей стальные конструкции, из коих во дворе были сварены пандусы для грузовиков. Не очень удобная вышла лестница, но что требовать от очередного красивого чуда, на скорую руку сотворенного Мессией из подручных средств! Во всяком случае, все спустились целыми и невредимыми. А психическое здоровье детей — это уже прерогатива городской медицины и родительской опеки.

Мэр и сенатор обнимались с Иешуа, целовали в щечку Мари, жали руку Крису, и все это — под недреманными очами множества телекамер, парящих над толпой и в те же мгновения перегоняющих сигнал на миллионы телеприемников во всем мире. Ненасытный и наглый бог-из-ти-ви-сети, как обычно, требовал пищи, то есть информации.

Иешуа пришлось сделать заявление. Стоя на сотворенной им лестнице, он произнес:

— Сегодня у всех вас — счастливая ночь, и я рад, что сделал ее счастливой. Но вот незадача: оказывается, радость и грусть — соседи, и лучше бы мне сейчас помолчать… Ну да ладно, сами захотели, так что заранее прошу прощения, если я малость испорчу вам праздничное настроение… Помните, есть такое странноватое на первый взгляд выражение: загляни себе в душу. Вижу, помните… И рады бы, казалось, а куда именно заглядывать? В какое такое место? В зеркало — это понятно, это каждый день да по многу раз, и все там знакомо, привычно и глаз радует. А в душу — это из области фантазий, может быть даже приятных сердцу, да вот только нереальных, неисполнимых: где она, душа наша, покажите, ткните пальцем, проверьте экспериментом — пусть стрелка умного прибора хоть на деление сдвинется, отмечая непреложное: есть душа!.. Что ж, понимаю ваши сомнения, господа. Если уж две с лишним тысячи лет назад ученик мой Фома, добрый человек, известный вам как святой Апостол, не поверил в мое Воскресение, не получив наглядные — или, по-вашему, экспериментальные — Доказательства моего распятия, то в чем упрекать вас — трижды неверующих! Я тогда показал ему свои раны, вот эти… — Иешуа поднял руки, и телекамеры споро выстрелили меткими объективами в невеликие, но уродливые розовые шрамы на его запястьях, — но что мне показать вам? Мою душу? Не сумею, да и вряд ли она нужна вам… Ваши души? Что ж, это возможно, хотя с печалью думаю: они не понравятся вам, и вы не поверите, что они суть ваши… Я говорю о ваших детях, каждый из которых и есть ваша душа, но — обретшая плоть и кровь. Мои слова — и о тех трехстах двадцати восьми, кого я и мои ученики вернули вам, господа родители. Однако с ними пока не все ладно, долог будет путь их к окончательному возвращению к себе, слишком разрушены их и без того ранимые мозги, а значит, и души закрыты, свернуты, спрятаны в плотный кокон злой волей злого человека. Насильно… Даст Бог — все вернется на круги своя, если родители сумеют отыскать в себе остатки Веры в Господа нашего. Врачи не всемогущи. Но всемогуща Вера. Многие из тех исцелений, что описывают Евангелия, на самом деле сотворила Вера больных в то, что я исцелю их. Иными словами — Вера и исцелила… Но в первую очередь я говорю обо всех детях этого прочного, надежного, удобного для жизни мира, где так славно обитать телу и так одиноко — душе. Человек взрослеет, и душа его, оберегаясь от боли и ранений, сама, по собственному желанию, добровольно создает себе кокон — как пуленепробиваемый жилет на вот этих господах из полиции, что так бдительно охраняют нас от возможных татей ночных. Но этим господам хорошо: они вернутся в участки и сбросят свои кевларовые, титановые или ферропластные жилеты-коконы, вздохнут свободно. А как быть душе? Годами выстроенный кокон не сбросишь, а он не пули — он простые земные человеческие чувства, эмоции не пропускает: ни туда, ни обратно. Тьма! И человек, взрослея и старея, постепенно забывает, что душа его, вдохнутая в него при рождении на свет Божий, — есть и жива где-то глубоко. Да и легче без нее. Спокойнее. Ничего не болит, ничего не надо лечить. Но вспомните, что рядом с вами живет и мучается ваш ребенок — частица вашей души, той, что в коконе. Пока он ребенок, душа его еще открыта настежь. Взгляните на него: как ведет он себя, как чувствует — вот так вела бы себя и чувствовала и ваша душа, не будь она заточена навсегда. Вы не понимаете своего ребенка — значит вы не понимаете свою душу. Вы отмахиваетесь от его проблем, вы отталкиваете его, вы откладываете общение с ним на потом, вы спешите, у вас дела — да притормозите же на миг, посмотрите, во что постепенно, у вас на глазах превращается ваша душа, которую вы вдохнули в сына или дочь в момент рождения, как она мучительно строит свой панцирь. А почему? Да потому что она, еще живая и открытая, тычется к вам, к близким, к знакомым — и не находит отклика. Стены кругом! Ей просто-напросто не хватает обыкновенного живого человеческого тепла, которое могли бы и должны были бы дать своим детям вы, имея свободную, а не сокрытую душу… И тогда появляются другие — ну вот хотя бы печально знаменитый мой однофамилец — и дудят в свою хитрую дудочку, и дети, как завороженные, идут за ним. А должны бы — за вами. Но вы прочно забыли о существовании своей души — где вам помнить о душах детей ваших!.. А вам вроде и не в чем себя упрекнуть. Вы изо всех сил заботитесь об их имидже — как они учатся, как одеты, во что играют, каким спортом занимаются, на каких машинах ездят… То есть о плоти вы думаете, которая, как сказано в Книге пророка Исайи, есть «трава, и вся красота ее, как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа…». Так что ж впустую о плоти страдать — она трава. О душе вспомните, ибо она — для Бога. Еще сказано: «Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать; но Бог не желает погубить душу»… И как же все взаимосвязано: забыли о душе — не вспоминаете о Боге. И не надо мне с пеной у рта талдычить, что вы все люди верующие, что каждое воскресенье вы посещаете ваши храмы и прочие молельные дома, где слушаете и повторяете слово Божье. Но не только созданье Божье, но и слово Его без души, вложенной Господом, — пустой звук. Почему вы о том забыли, люди? И ладно бы вы, замотанные суматохой дней, спрятавшие, повторяю, души свои от мира и от Бога. Но почему так же поступают те, кто называет себя слугами Господа? Да полно, чьи они слуги?.. «Человек праведнее ли Бога? — вопрошал один из величайших мучеников веры Иов. — И муж чище ли Творца своего? Вот, Он и слугам своим не доверяет и в Ангелах своих усматривает недостатки: тем более в обитающих в храминах из брения, которых основание — прах…» Видите, Он не доверял слугам Своим — так было во времена Иова. Что же говорить о нынешних временах?.. Потому что вместо тех слуг Его, что «умирают, не достигнув мудрости», приходят хитрые самозванцы и наглые лжепророки, о коих и я предупреждал когда-то… И опять я о том, кто самоуверенно взял мое имя: он один из них. Не ищите его больше, не пытайтесь покарать земным судом. Бог — не судья ему, и он уже свершил свой суд, я вам говорю. Поверьте: страшнее суда нет для этого… человека?.. да, все-таки человека, ибо даже последний преступник не потерял права зваться так. Но истинно блажен человек, сила которого в Боге, и душа его жива и свободна, будущее такого человека и есть мир. Вспомните о моих словах, коли будет желание, а не будет — что ж… «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки»…

Все это Иешуа произнес перед внимательными телекамерами и сошел в темноту, в прямом смысле слова отмахиваясь от окружившей его пишущей братии, которой, конечно же, не хватило сказанного, у каждого из которой имелись собственные взлелеянные и безусловно самые важные вопросы о случившемся сегодня ночью, о случившемся прежде и том, что наверняка еще случится — завтра, через неделю, всегда.

Иешуа просто соорудил вокруг себя, Мари и Криса некую пустоту, этакий магический круг и ушел прочь.

Сказал только — не без огорчения:

— Плохо я выступил. Скомканно, неточно. Что хотел — не сказал… И как же мне наконец избавиться от этого ветхого библейского стиля? Не говорю, а вещаю… Как мне вдолбить в себя, что я давно не в Галилее первого века? Другой менталитет, другие понятия, другой язык, а я…

— Бросьте, босс, — фамильярно успокоил его Крис, вольно размахивая при ходьбе одним из автоматов коммандос, который он в общей суматохе заначил от полиции, — все было отлично сказано, если только эти придурки вообще могут хоть что-то понять.

— Ты-то понял? — спросила Мари. То ли всерьез, то ли съехидничала.

— Я философ, девушка, — строго сказал Крис. — Мне доступны многие глубины познания, которые тебе не одолеть вовек. У моего народа есть поговорка: язык женщины длинен, а ум короток…

— Считаешь? — Мари задумалась. Спросила: — А автомат зачем украл?

— Пригодится в хозяйстве.

— Вот слетай мухой и выброси его в мусорный бак, — спокойно приказала.

И к изумлению Иешуа, с улыбкой прислушивающегося к обычной перепалке спутников, Крис послушно притормозил, поискал глазами мусорные баки, обнаружил их у кромки причала, мукой слетал и выбросил машинку. Вернулся, пошел молча: похоже, соображал — что же такое он сделал и почему? «Молодец!» — похвалил Иешуа Мари.

— Учусь, — скромно ответила она.

У Бруклинского моста отловили такси, водитель — опять неф, опять ворчливый — мигом в этот предутренний час домчал их по пустым манхэтгенским улицам до отеля-притона, выбросил у подъезда. Неподалеку горела красным вывеска ночного магазинчика, одного из тех, что по давней традиции держали в городе корейцы.

— Вина я хочу, вот что, — утвердил Иешуа. — Деньги у нас есть?

— Денег у нас навалом, — сообщила Мари.

— Поклонники не забывают? — Крис уже отошел от своего нежданного поступка у мусорных баков, так его и не поняв, но был по-обычному весел и легок мыслью.

— Вчера в банк звонила: опять перевод.

— Много?

— Много-немного, а еще тридцать штук на хозяйство какой-то благодетель бросил… Знать бы — кто это…

— Не торопись, — сказал Иешуа. — Дающий втайне на славу не рассчитывает. Но сдается мне, эти дающие что-то про себя думают. Что? Поживем — узнаем. Нет того тайного, что не стало бы явным… А деньги нам на обратную дорогу пригодятся. И еще на вино. Хотелось бы — хорошего…

Пока расходились по комнатам в отеле, пока душ принимали — очень Иешуа этот процесс полюбился, если мог бы, то прямо жил бы под душем, под чуть-чуть теплым, сильным, ласковым, за тридцать три года жизни неведомым и даже непредставимым чудом! — Крис сбегал в корейский магазин и выцыганил из закромов хозяина три бутылки вполне пристойного и недешевого каберне «Со-виньон» do du Val пятьдесят первого года. Не Мондави с Ротшильдом, конечно, но пить приятно. А еще расщедрился за дармовые деньги и приволок две завернутые в фольгу горячие куриные тушки-гриль, несколько пластмассовых плошек с салатами, шоколадный торт — гуляй, братия, заслужили.

Ели поначалу молча: устали, вымотались, не выспались, да и работенка ночью случилась — врагу не пожелаешь. Иешуа с непередаваемым удовольствием пил вино, смаковал, нравилось ему оно.

И курица хорошо пошла, вовремя, и салаты нелишними оказались. По ти-ви без слов в который уж раз крутились картинки, живописующие сегодняшние ночные приключения, шли по стальным ломаным конструкциям шеренги детей с пустыми холодными глазами, плакали родители, широко улыбался седоволосый красавец мэр, беззвучно говорил Иешуа, тоже неплохо выглядящий на телевизионном экране.

Мари доела свою порцию курицы, запила вином, аккуратно промокнула губы махровым полотенцем, взятым в ванной комнате: салфеток в номере не имелось, а Крис не догадался купить. Традиционно потянулась к сумочке-кенгурятнику, снятой с пояса и повещенной на спинку стула, — за сигаретами, но сразу вспомнила, что уже почти три месяца не курит. Как познакомилась с Иешуа, как начала с ним бесконечный поход из парижского говенного отельчика d'Avenue, что около площади Республики, так и не курит. Иешуа впервые увидел ее с сигаретой, сказал: «Не кури. Мне неприятно», — и ей сразу расхотелось и больше не хочется. А рука привычку помнит…

— Что все-таки будет с детьми? — спросила Мари. Иешуа держал на весу пластиковый стаканчик с вином, смотрел его на просвет — солнце-то за окном уже встало, работало, светило, — что-то высматривал в плотном рубиновом цвете, может — Галилею свою потерянную высматривал, может — невысокие виноградные кусты, неторопливо спускающиеся с плоско-покатых Голанских высот к серому Генисаретскому озеру… Отвлекся, ответил:

— Не знаю. Плохо будет. Они уже не совсем люди. Они не слышат ничего, кроме вбитого в них набора приказов. Они не чувствуют ни боли, ни холода, ни жары, не говоря уж о каких-то человеческих чувствах — любовь там, обида, радость… Что делать с компьютером, у которого стерли все программы с винчестера, а вписали только одну: выполнять ограниченный набор приказов, да еще с личным паролем пользователя?

— Заменить винчестер, — сказал Крис. — Или попробовать записать другие программы. Пароль, естественно, сломать…

— Легко сказать, — нехорошо, недобро усмехнулся Иешуа. — Сравнение не вполне корректно: мозг — не «винт». И не существует, дорогой Крис, некоего набора кристаллов со стандартным — или даже нестандартным — набором программ, чтобы заполнить ими человеческий мозг и запустить в работу. Вы заметили: там были подростки от десяти до двенадцати лет. Только такой возраст! А почему? Он брал уже достаточно развитых умственно и физически, но еще легко поддающихся влиянию извне. Но двенадцатилетний мальчишка — это уже человек! Он копил свои знания и опыт двенадцать лет. Индивидуально копил, если так можно выразиться. Сам! По году, по месяцу, по дню, по минуте — знания, чувства, впечатления… И все стерто! Так чем заменить эти двенадцать лет, а, Крис? Стандартным набором программ? И что получится? Триста двадцать восемь умных, образованных, воспитанных и вежливых роботов?.. В принципе, этих детей можно оживить, но все равно они останутся инвалидами.

— А вы смогли бы. Учитель?

— Как? — рассердился Иешуа. — Ты что, Крис, не понял? Где я возьму все то, что происходило с ними за десять-двенадцать лет? Восстановить, разбудить память? Ее нет. Она стерта, нечего восстанавливать и негде искать. Как там комп обычно спрашивает: вы уверены, что хотите уничтожить данный файл? И наш дружок Хартман без колебаний отвечал: уверен. И стирал… Можно полностью снять программу Хартмана, но что останется? Чистое поле… Десять-двенадцать лет — не слишком ли поздно начинать учиться жить?..

— Тогда почему вы оставили Хартмана живым и вдобавок позволили ему уйти? — спросила Мари.

И не хотелось ей, и стыдилась она, но слезы сами собой вытекли из глаз, и оставили мокрые дорожки на загорелых под эфиопским солнцем щеках.

— Девочка, — мягко, словно больной, сказал Иешуа, — я врагу не пожелаю судьбы, которую несколько часов назад получил Хартман. Помнишь: я задержался с ним на стадионе?.. Ему сейчас около сорока. Я стер тридцать из них. Он практически даун, девочка. Он может ходить, есть, пить, слышать и слушаться, говорить, но-в пределах возможностей и опыта десятилетнего подростка. Плюс стирание памяти ведет к необратимым побочным явлениям: подросток становится именно дауном, это не фигура речи, а суть. Скорее всего ваши полицейские львы его поймают в ближайшие часы или дни, арестуют, станут судить и даже осудят, если не сочтут психически больным. Но какой в том смысл? Я же сказал: Бог его уже осудил…

— Вы — Бог? — Мари уже не плакала, строго смотрела на Учителя, словно желая понять: кто дал ему право судить от имени Бога.

— Я человек, Мари. Но и вчера и сегодня я — посредник между людьми и Богом. Не сам я присвоил себе эту роль — видимо, Бог избрал меня. Почему именно меня? Не знаю, да и поздно задумываться. Слишком много сделано в прошлой моей жизни. И замечу: когда я был не прав, Бог останавливал меня, такое случалось. Но когда я прав, я могу все, и Бог позволяет мне это все. Я уравнял Хартмана с его жертвами, пусть живет, как они жили в его потусторонней резервации, а дальше — воля и дело людей. Моя миссия завершена…

Солнце вовсю шпарило сквозь грязные стекла окон, жара ощущалась материально, кондиционер в комнате Иешуа фурычил еле-еле, готовился умереть, а открывать окно — значило впустить в жилье непереносимый нормальным здоровым ухом грохот уже вполне проснувшегося и вовсю функционирующего города Нью-Йорка.

Иешуа встал и подошел к окну, прижался лбом к горячему стеклу, смотрел вниз: жизнь внизу бурлила бедная, но разнообразная, смотреть было на что. Но Иешуа, похоже, жизнь ап-тауна не интересовала. Он быстро оторвался от окна, обернулся к тихо сидевшим ученикам, задумчиво спросил, словно продолжая сказанное:

— Только в чем она — моя миссия?

— Не понял, — сказал Крис.

Он и вправду не понял.

И Мари с недоумением смотрела на Учителя.

— Я автоматически повторяю свой путь, пройденный когда-то в землях Израильских. Я лечу людей, я привожу воду в пустыню, я возвращаю пропавших и караю преступников. И спрашиваю себя: зачем я это делаю?..

— По-вашему, людей не надо лечить, пустыне вода не нужна, пропавшие дети уже оплаканы, а преступников покарает суд? — В голосе Мари сквозила если не обида на сомневающегося Учителя — как такое может быть? — то недоумение уж точно.

— Успокойся, девочка, я не собираюсь останавливаться. Просто пора понять очевидное: к сожалению, ваш мир слишком велик и разобщен, чтобы простым набором библейских чудес, даже скорректированных с учетом местных условий, исправить сделанную ошибку…

— Когда и кем сделанную? — перебил Крис.

— Когда?.. Хороший вопрос! Может быть, две тысячи лет назад. Может быть, четыре тысячи. А может, и раньше, много раньше… А кем?.. Не вводи меня во искушение, Крис, я начну думать и надумаю что-нибудь крамольное.

— А то вы и так не думаете…

— К сожалению или к счастью, но — непрерывно. И что-то подсказывает мне, будто нечего нам делать в этом брошенном Богом городе — с одной стороны, а с другой — в городе, где Бог забыт всеми и прочно.

— Ну, не скажите, — засмеялся Крис. — Пожалуй, нет в мире более религиозной страны, чем Америка. Здесь в церкви ходят, как на службу. Каждое воскресенье — как штык. Семьями. Толпами. Легионами!

— Как штык — вполне к слову и к месту. Бог здесь — это Некто, прибитый к кресту. Очень красивый и грустный Некто, прибитый к очень красивому и часто безумно дорогому кресту. Вроде бы — я. Но очень не хочется так считать. Никогда не терпел идолов, и мой Бог в этом вопросе всегда был согласен со мной… А о том, что страна эта — страна лицемеров, я уже говорил, смотрите и слушайте ти-ви… Но пусть живут нью-йоркские идолопоклонники, они — сами по себе, мы сами по себе. И сегодня у нас, вполне допускаю, уже — иная цель… — Он замолчал, замер, уставившись в по-прежнему безмолвный телеэкран за спиной Мари и Криса, увидев там нечто — то ли страшно интересное, то ли просто страшное, потому что глаза его расширились, поголубели даже, будто отразив это страшное. Крис и Мари обернулись, но — поздно: экран уже гнал рекламу жевательной резинки. И Иешуа очнулся от столбняка, сказал с мукой в голосе: — Господи, ты свидетель, как я не хотел этого, но на все воля Твоя… Мари, когда можно будет позвонить и заказать авиабилеты?

Мари глянула на часы:

— Уже можно. А куда мы летим?

— В ад, — ответил Иешуа.

— Занятно, — прокомментировал Крис, — а я-то, дурак, думал, что сегодня мы уже там побывали…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 3 КОЛУМБИЯ, МЕДЕЛЬИН, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь

В баре отеля «Интерконтиненталь» было прохладно, кондиционеры работали на диво исправно, даже ледовые кубики в стаканах с кока-колой перед Иешуа и Мари, казалось, не собирались таять. Кока-кола была ледяной, горькой и вязкой, зубы стыли, хотелось выйти на улицу, в сентябрьское пекло: Иешуа, в отличие от своих спутников, жара не досаждала, он с детства привык к ней, другого климата не ведал, а что до дикой колумбийской влажности, когда рубаха через минуту сама по себе становится мокрой, — так это легче пережить, чем колотун от кондишена. Однако роптать не следовало — они находились в гостях.

За полированным столом в баре они сидели вместе с хозяевами. Хозяева были как здешние, медельинские, так и столичные — из Боготы.

Первый здешний хозяин — внешне симпатичный, явно добрый, с глазами усталого кокера, — настоятель храма Святой Терезы в Медельине отец Педро Ботеро, мексиканец по рождению, выросший в Боготе и получивший кое-какое воспитание и опять же кое-какое образование в сиротском приюте Святого Петра, однако сам выучивший английский, сам освоивший не слишком сложную в Колумбии профессию священника и к своим тридцати пяти получивший собственный приход.

Когда знакомились, говорили о чем-то необязательном, он, к слову, заметил:

— Священник из меня неважный: что взять с самоучки. Но здесь от меня требуются только две вещи: первая, не самая главная — справлять службу, и вторая, основная — уметь выслушать человека. Наверно, я умею…

— С чего это вы взяли? — немедленно поинтересовался бестактный Крис.

— Сколько служу — в меня ни разу не стреляли, — просто ответил отец Педро.

И Крис заткнулся. Аргумент был непонятным, но сильным и оттого убедительным.

Вторым здешним хозяином за столом в баре единственного приличного в Медельине отеля был шеф местной службы безопасности Родригес, которого привел на встречу Марк Ригерт, человек столичный, секретарь американского посольства в Боготе и одновременно — резидент Всемирного Бюро по борьбе с наркотиками. Штаб-квартира Бюро располагалась в Нью-Йорке, отделения оно имело едва ли не во всех странах мира, но уж во всех регионах — это точно, а в странах-производителях наркотиков, вдобавок к официальным представителям Бюро, существовали неофициальные. Неофициальных в таких странах было значительно больше, многие из них сидели под «крышей» разных дипломатических миссий, правительственных или негосударственных организаций, имели достаточно разветвленные сети осведомителей, плели, так сказать, паутину вокруг зловредных наркобаронов: от стран Южной Америки — до Юго-Восточной Азии, не забывая, естественно, страны Азии Средней и Ближнего Востока.

Надо ли говорить, что все, кому следует и не следует, о них в этих странах знали преотлично!..

— Да и хрен с ними, пусть знают, — смеялся Марк, еще в Боготе рассказывая Иешуа и его спутникам о своей работе. — Главное, что до поры я имею некий виртуальный иммунитет, а он позволяет сохранять в относительной тайне мою сеть. И мне спокойно, и люди живы и в безопасности.

— До поры, — повторил тогда Иешуа слова Марка.

— Я же это сказал, — легко подтвердил Марк. — Так ведь мы все существуем на этой земле до поры, вам ли того не знать, уважаемый Мессия. На все воля Божья…

— Он благоволит к умным и осторожным, — сердито заметил Иешуа: не любил, когда собеседники влегкую сваливали все свои земные проблемы на Бога.

— Я работаю в Колумбии шесть лет, — уже серьезно ответил Марк. — И еще работаю, потому что жив и сравнительно здоров. Комментарии требуются?

— Не надо, — простил его Иешуа.

Отец Педро, по сути, повторил его слова, но — о себе. Похоже, что быть живым в Колумбии значило быть умным, профессиональным, талантливым в своем деле — этакий зловещий критерий качества…

Марк Ригерт встретил их в аэропорту Боготы, куда они поздним вечером прибыли рейсовым шаттлом из Нью-Йорка, и отвез в отель «Теквендама» — древний, не раз реставрированный уютный и, как отметила Мари, недорогой.

Встреча с Марком была подготовлена спонтанно, но квалифицированно. Тем утром в Нью-Йорке, когда Иешуа неожиданно решил улетать «по воле Божьей», у него все же хватило терпения здравого смысла выждать еще сутки и пообщаться днем с шефом полиции города, для которого спаситель детей был не просто героем, но уже — дорогим другом, как это всегда случается у американцев: дружба мгновенно и очень ненадолго. Шеф не понял желания Мессии познакомиться на месте с проблемой производства и транспортировки наркотиков, но возражать не стал, более того — столь же по-американски восхитился многогранностью интересов, умению видеть «больные» точки и логично предложил в качестве оной точки Колумбию — ну не лететь же, в самом деле, в Бангкок или Кабул, когда крупное гнездо наркомафии под боком: и чем, скажите, кокаин хуже героина! — свел Иешуа с шефом Нью-Йоркекого отделения Бюро, тоже очередным лучшим другом, а тот без проволочек отправил национального героя Америки с учениками в Боготу — к третьему лучшему другу Марку.

Так — вкратце.

Дальше все тоже летело вкратце, то есть стремительно. Переночевали в Боготе, в «Теквендаме», с раннего утра Марк снял частный вертолет, запихнул в него гостей, сел сам, и через час они уже селились в медельинский «Интерконтиненталь». Через полтора явился местный безопасник Родригес, которому по должности следовало пасти и оберегать американского коллегу, а еще через час — отец Педро Ботеро, просто в транс впавший от возможности быть рядом с Мессией, а узнавший о его прилете по местному ти-ви. Последнее выглядело совсем загадкой: вертолет приземлился на старом военном аэродроме на окраине Медельина, никого из журналистов на месте не оказалось, но вот вам здравствуйте — споро и вполне профессионально выуженная информация о прибытии высоких и нежданных гостей, да еще и подкрепленная любительскими кадрами, показывающими Иешуа и Марка Ригерта, рука об руку шествующими от вертолета к длинному белому гробу на колесах по имени «Chevrolet Suburban», имела в новостях свое законное место. Марка сие не удивило.

— Здесь все всё продают тем, кто платит. Полиции, журналистам, партизанам, мафиози…

— Но те, кого продают, продавцов обычно убивают, — сказал Крис. — Или я что-то не то несу?..

— То, то, — успокоил его Марк. — Во все времена и во всех странах продавец информации рисковал и рискует жизнью. А профессия живет и процветает: интересно, захватывает, адреналинчик в крови играет, а главное — деньги больно легкие…

Неотвратимо подкатывало время обеда, все названные выше персонажи со странной закономерностью оказались в отеле именно в предобеденный час, посему Марк взял инициативу на себя, заказал в ресторане стол и до обеда предложил выпить аперитив на деньги налогоплательщиков. Кому — кока-кола, кому — «Jack Daniels», кому — «Cuba Libre», а отец Педро вообще ото всего отказался, сидел-помалкивал, бурил глазами Иешуа. Фанател помаленьку.

Ни Марк, ни Родригес, ни тем более священник не знали точно, зачем Иешуа со товарищи примчался в Медельин сразу после акции по разгрому секты «Мир детей», прославившей его буквально на весь цивилизованный и не очень мир. Третий день пошел, а телевизоры не прекращали повторять кадры спасения детей, обличительную проповедь Иешуа, а теперь уже пошли интервью врачей и родителей, первые из которых пока не понимали, что стряслось с психикой и разумом спасенных, а вторые тоже не понимали, но все еще пребывали в состоянии щенячьего восторга. И оставаться бы, по житейской логике, Спасителю на месте спасения, помогать врачам, утешать родителей, исцелять детишек, а он вон понесся к черту на рога, действительно — в ад, как заявил ученикам, и какая цель у него — полная непонятка. Ну, не турист же он и не борец-общественник. Там, где он появляется, обязательно происходит нечто: вот вам Париж с кубковым матчем, вот вам Эфиопия с полноводными реками, вот вам Нью-Йорк с древом познания добра и зла, значит, и Колумбия не должна стать исключением, поэтому смысл возможного колумбийского нечто все с разной степенью нетерпения и бестактности пытались прояснить.

А Иешуа никому ничего прояснять не собирался. Ему, как и журналистам, полиции, партизанам и мафиози, позарез требовалась информация, платить за нее он не умел, в жизни не приходилось, посему вытаскивал ее из собеседников со странной непоследовательностью, перескакивая с темы на тему.

— Что такое кока? — спрашивал, например, он.

— Кто такие партизаны? — неожиданно швыряло его в политику.

— Какую долю в экономике стран-производителей занимает экспорт наркотиков? — совсем уж бестактный вопрос.

И так далее. Но все безропотно отвечали, сами себе изумляясь — этой вот безропотности как раз и изумлялись.

Кока, терпеливо вели ликбез, — это растение, кустарник, цветущий, низкий, из листьев которого добывается кокаин, со времен древних инков известный наркотик, в чистом виде чрезвычайно сильный и эффективный, его можно есть, нюхать, вводить внутривенно, после чего он весьма стимулирует активность симпатической ветви нервной системы, учащает пульс, дыхание, повышает кровяное давление и температуру тела, поднимает настроение, улучшает физическую выносливость, вообще повышает сопротивляемость организма к усталости, а кроме того, обладает анорексическим действием, то есть подавляет аппетит, и так далее, и так далее. И вот такой он славный, этот кокаин, такой всемогущий, только есть, как вы поняли, «но». Первое «но» — он развивает сильную толерантность к себе, то есть требует постоянного увеличения дозы для получения вышеназванных эффектов. Второе «но» — вызывает сильнейшую зависимость от себя и, как следствие, абстинентные синдромы, преодолеть которые очень трудно, поэтому люди, «севшие на иглу», в большинстве своем с нее не слезают и кончают плохо. Не по-божески кончают…

Партизаны, в свой черед поясняли хозяева, — это самостоятельно организовавшиеся группировки вооруженных людей, в основном — крестьян, которые безжалостно и бесстрашно защищают неизвестно что: как от государства, так и от наркомафии. А также себя друг от друга. При этом они — в зависимости от конъюнктуры событий — могут принимать то сторону государства, сторону наркомафии. Вся эта идиотская, необъявленная гражданская война тянется уже лет двести, не прекращается, не стихает, приносит кучу убытков экономике страны…

Еще вопрос — очень неудобный, практически бестактный. Но отвечаем, поскольку уважение к вопрошаемому — безгранично. Какую долю составляет экспорт наркотиков в вышеназванной экономике страны, подсчитать сложно, потому что конкретно экономика страны здесь не очень при чем, а вот экономика международных наркокартелей весьма зависит от экспорта коки из Колумбии, Перу, Эквадора. Но кто владеет точными данными об экономике наркокартелей? Только их финансисты, отвечающие за движение финансовых потоков — бурных, как колумбийские горные реки… И так далее, только многословнее и дольше. Когда перешли к обеденному столу, Иешуа заявил:

— Я хочу посмотреть на плантации, я хочу побывать в местах, где производят наркотик, я хочу познакомиться и поговорить с теми, кто держит этот бизнес.

— Невозможно! — сразу вскричал чрезвычайно взволнованный Родригес.

— Посмотреть — пожалуй, — Марк был менее категоричен, — а вот познакомиться — вряд ли. Я, дорогой Иешуа, сам ни с кем из них чести не имел…

— Я бы мог попробовать созвониться… — подал голос молчавший до сих пор отец Педро.

И все на него сразу посмотрели, кто — с изумлением, кто — с надеждой, а он засмущался, покраснел сквозь загар, потупил черные кокеровские глаза, уткнулся в меню и умолк.

И стало непонятно: то ли поверить ему, фантазеру этакому, то ли плюнуть и выполнять возможное.

А за обедом говорили о пустом: о погоде, о местных достопримечательностях, о колумбийской кухне. А что кухня? Только Мари и морщилась, привыкшая в своей Франции к кулинарным изыскам, а остальные — особенно неприхотливый Иешуа — с удовольствием уминали и горячий ариако — куриный суп с авокадо и сливками, и кашу из кукурузной муки, пили мексиканскую желтую взрывоопасную текилу и непременную кока-колу, про которую Марк не преминул пошутить:

— Все, что с кокой, у нас в Колумбии свято.

А отец Педро посреди обеда куда-то исчез, отсутствовал минут двадцать, а когда появился вновь, то сказал тихонько — так, чтобы Мессия услышал. Но услышали все.

— Я договорился, — вот что он сказал. — Завтра в шесть утра сеньор Гонсалес пришлет за вами машины. Он преисполнен радости и благоговения от счастья познакомиться с человеком, которому поклоняется с детства.

Сказал и уткнулся в кашу.

А Родригес икнул и резко дернул стаканчик текилы, смачно закусив лимоном.

А Марк очень внимательно смотрел на падре, как будто впервые его увидел, и что-то про себя прикидывал — не исключено, план агентурной разработки святого отца. Дело есть дело, оно должно мастера бояться даже в сонное обеденное время.

И только Иешуа, все прекрасно понявший, заметил походя:

— Успокойтесь, Марк. Отец Педро — хороший и добрый человек, таких, полагаю, немного в католической церкви. Он же сам поведал: в него даже не стреляли ни разу. Такое бывает в ваших краях?

— Чтоб не попадали — бывает, — сказал Марк, — а чтоб не стреляли… В меня, например, и стреляли, и машину взрывали, и гранату в окно кидали… Работа такая…

— А у него другая работа, — Иешуа снова взялся за ложку: ему нравилась каша из кукурузы, — и он ее, как я понимаю, делает единственно верно: не выделяет никого из своей паствы, ни черных, ни белых, ни тех, кто стреляет, ни тех, в кого стреляют. Сказано: «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину». Так, Педро? Ты ведь хорошо хранишь истину?

— Не знаю, Учитель мой, не мне судить о том…

— А те, кто слушает тебя и верит тебе, знают, что хорошо. Чистого душою грязь не коснется, а судить смертных — не дело пастыря, но единственно — Бога. Придет время — смерть будет пасти их всех, но время это скрыто от нас. Занятно, что это понимает простой приходской священник, справляющий службу Господу на краю земли, и не хотят понять высокие церковные иерархи, у которых отними право судить и наказывать — так они с ума сойдут от обиды… Спасибо тебе, Педро, мне легко с тобой рядом. Коли захочешь, пойдешь со мной дальше, я буду рад.

— Захочу, Учитель!

— Не спеши, — улыбнулся Иешуа порывистой поспешности немолодого, в сущности, человека, не очень образованного, не много видевшего на пути своем. Не спеши, — повторил, — нам с тобой и здесь многое предстоит увидеть, понять и сделать.

Зря он это сказал.

Насторожился Родригес. Обеспокоился Марк.

Крис вспомнил, что говорил Марк еще в Боготе: ни в Медельине, ни в Кали нет ни одного человека — будь он чиновником, полицейским или просто крестьянином, — который не получал бы денег от картеля. Когда-то картелей было два: отдельно — Медельинский, отдельно — Кали. Теперь, объединившись, они давно основали транснациональную корпорацию, монополизировав производство и распространение наркотиков в обеих Америках. Имел ли Марк в виду себя самого? Крис не знал. Может, и не имел: все-таки он — американец, сотрудник Бюро, а там, слышал Крис, достаточно жестко работает служба внутренних расследований. Продаться по мелочи — себе дороже. Правда, можно и по-крупному… Но ладно Марк! А уж Родригес точно — человек картеля, об этом Марк сам говорил, хотя и не отрицал возможности толкового сотрудничества с ним. Говорил: я же сотрудничаю и доволен; а ему так и так приходится работать на две стороны, иначе не выжить, и наркобоссы это тоже понимают, они снисходительны к людям, обремененным присягой…

— Кто такой этот сеньор Гонсалес? — спросил Иешуа.

— Большой человек, — засмеялся Марк, но почему-то несколько натянуто засмеялся, что-то его беспокоило. — Висенте Руис Гонсалес. Официально — второй президент Мега-корпорации, лидер Движения национального достоинства, почетный сенатор. Неофициально — второй человек в картеле, который и есть Мега-корпорация, а еще — сотни подпольных структур. По сути — хозяин наркобизнеса на северо-западе Южной Америки.

— Ну, не надо так, — мягко заметил Родригес. — Доказательств-то, увы, нет…

— У вас нет, вам и увы, — обозлился Марк. — А в Бюро их — выше крыши! Да хрен ли толку? Он же у вас и вправду хозяин жизни: хочет — подарит, хочет отберет. Предъяви мы доказательства — вы его отдадите?

— У него — иммунитет…

— Вот-вот. Он и сенатор, и лидер политического движения, и миллиардер, и благотворитель, и отец родной всем сирым и обездоленным. А руки у него в чем?

— Ну-ну, Марк, кончайте горячку, — успокаивающе сказал Родригес: ему не хотелось скандала. — Руки у сеньора Гонсалеса хорошо ухоженны и пахнут дорогим парфюмом. Вот и падре подтвердит.

— Не я ему руки целовал, а он мне, — спокойно сказал отец Педро.

— Интересно бы узнать: где такая идиллия имела место? — все никак не успокаивался Марк.

— В храме, господин, и нигде больше…

Иешуа встал.

— Спасибо за обед. Простите меня за поспешность, но мне надо подготовиться к встрече, подумать, посоветоваться. Педро, хорошо бы вы остались, если нет неотложных дел, хотелось бы задать вам несколько вопросов. С вами, Марк, мы созвонимся чуть позже: вы же остановились в этом отеле, да?.. К вам тоже будут вопросы и просьба. Спасибо, сеньор Родригес, за компанию, было приятно познакомиться. Полагаю, мы еще увидимся.

Раздал всем сестрам по серьгам, повернулся и ушел к лифтам. Не хочет больше слушать местные ведомственные перепалки — до свидания. Политесы — это не его стихия.

А Марк, тоже поднявшись из-за стола и подзывая жестом официанта со счетом за обед, спросил у падре:

— Как я понимаю, мне не найдется места в вашей компании? Я имею в виду завтра…

— Извините, сеньор Ригерт. — Отец Педро выглядел таким виноватым, что Мари захотелось его пожалеть: погладить по жестким черным волосам, заплетенным на затылке в косичку, потрепать по плечу. — Сеньор Гонсалес согласился встретиться только с Мессией и его учениками. Он слышал о них и видел передачу по ти-ви об избавлении детей из дьявольского плена. Сеньор Гонсалес очень набожный человек, но он редко встречается с незнакомцами. Тут просто случай такой…

— Я понимаю, — расстроенно сказал Марк.

Он и вправду понимал, что король колумбийской мафии его не только не примет — безжалостно переедет своим «хаммером», если увидит на пути. Да и ему, крупному сотруднику Бюро, не след лезть в самое логово: чего там делать? Если не арестовывать международного преступника, то и разговаривать не о чем. Но обидно было — чисто по-человечески.

Что не упустил заметить и отметить хитрый Родригес.

— Не унывайте, Марк. — Он похлопал Ригерта по плечу. — Даст Бог наговоритесь еще, когда Гонсалеса арестуют и интернируют в Штаты. Правда, сдается мне, что Бог пока — на его стороне… — И он кивнул в сторону отца Педро, тоже спешащего к лифтам вместе с Мари и Крисом.

— Наговорюсь, не сомневайтесь… — глупо сказал, по-детски, но не нашелся — что поделаешь.

С каждым случается…

Иешуа беседовал с отцом Педро долго, почти два часа, и один на один. Даже Мари с Крисом не пустил в номер. Падре ушел счастливый и просветленный, как заметила Мари, коротающая время в холле за бокалом мартини. Она не очень понимала, что значит «просветленный», но отец Педро прямо-таки парил над мраморным полом, легко подметал его черной сутаной, а черные глаза его странно горели, будто Иешуа во время беседы вкрутил туда пару лампочек от карманного фонаря.

Коли Педро ушел, Мари сочла для себя возможным подняться на этаж и позвонить в номер к Учителю. Там уже были Крис и Марк.

Иещуа сердито сказал Мари:

— Где тебя носит? Я звонил в номер — пусто.

Мари не оправдывалась, села в кресло, стала слушать. Обсуждали меры безопасности, которые не волновали Иешуа, но весьма беспокоили Марка и Криса.

— Возьмете радио, — говорил Марк, — Крис возьмет, вы не хотите мараться не марайтесь. Я буду держать наготове вертолеты и людей.

— Зачем? — спрашивал Иешуа терпеливо.

— Я не верю ни вашему святоше, ни тем более Гонсалесу.

— Напрасно. Педро — чистый человек, можете мне поверить. А Гонсалес… Что он мне может сделать?

— Например, убить.

— Зачем? Окотитесь, Марк, Гонсалесу просто-напросто любопытно пообщаться с тем, кого называют Иисусом Христом. Педро сказал: он очень набожен. Для набожного католика встреча с Сыном Божьим — представляете, Марк!.. Нет, нам там ничего не грозит. И потом, я всегда могу защитить себя и своих друзей.

— От автоматов?

— От чего угодно.

— Ах да, я ж забыл: Эфиопия, Нью-Йорк… Но послушайте, Учитель, я по службе не имею права рисковать человеком, который прилетел ко мне по рекомендации моего босса. Согласитесь с этим и возьмите радио.

— Давайте, — вмешался в бессмысленный спор Крис, — я возьму. Только нас там для начала обыщут и найдут все ваши радиопримочки. Вы еще предложите нам пару «глоков»…

Сошлись на трех микростанциях, которые Марк собирался поутру вживить в одежду гостей. Уверил:

— Они сами себя экранируют. Найти их вряд ли можно…

— Как быть с Родригесом? — спросил Крис.

— А что Родригес? — удивился Марк. — До Гонсалеса ему — как до Бога. Что тот решил, для Родригеса — истина в последней инстанции. Ну, пошлет в Боготу донесение о вашей встрече, это по правилам, пошлет и ляжет спать. Гонсалес нормальный служака нашим и вашим, обычная история в Колумбии. Хорошо хоть не мешает работать…

На том и разошлись спать.

А ровно в шесть утра, пока солнце еще не было горячим, как раскаленная сковорода, пока еще дул с гор ночной ветерок, отправились в путь на двух «хаммерах», пунктуально присланных Гонсалесом, на двух могучих пожирателях дорог, road gluttons, выкрашенных по местной тропической моде в белый цвет: Иешуа и Мари — в одной машине, Крис и отец Педро — во второй. Сопровождающих было тоже двое — здоровенные индейцы в полотняных грязно-белых штанах, в просторных рубахах навыпуск. И — никакого оружия на первый взгляд. Хотя, быть может, оно было скрыто как раз под рубахами.

Индейцы молча поклонились Иешуа и отцу Педро, одинаково низко поклонились, не разделяя для себя реального и хорошо зна-емого местного священника и неведомого Мессию, как говорят — Сына Божьего. Гость — это серьезно, необходимо блюсти вежливость, а падре — это близкий человек, издавна уважаемый. Народу на Пласа де ля Либертад в этот час было мало, отъезд прошел практически незаметно, только Марк Ригерт снимал его из окна своего номера, а звук писали радиомикрофоны, тщательно и хитро вшитые в одежду всех троих путешественников.

Ехали по вполне приличной дороге на юг от Медельина в сторону Ла-Эстрельи. С одной стороны дорогу сжимали рыжие горы, с другой — деревья, но ни те, ни другие не посягали на ее ровное полимерное полотно.

— Интересно, давно существует трасса? — вроде бы в никуда задала вопрос Мари.

И сопровождающий их индеец неожиданно ответил на скверном английском:

— Два года. Дорога идет до Боготы и дальше — в Кали. Ездить приходится часто, сеньор Гонсалес не любит летать.

— Сеньор Гонсалес построил дорогу для себя? — не отставала Мари, вежливо перейдя на испанский.

— Для всех, — уже по-испански пояснил индеец. — За проезд по ней не берут денег, а пользуются ею все, у кого есть транспорт. Сеньор Гонсалес считает, что благосостояние страны можно определить по тому, какие у нее дороги. В Колумбии теперь много хороших дорог.

И умолк. Вежливо уел нахальную иностранку.

Иешуа положил ладонь на руку Мари: помолчи, мол. Она замолчала. И терпела до самого финиша, когда свернули с основной трассы вправо — на такое же хорошее шоссе, через пяток километров упершееся в шлагбаум с вышкой на обочине и с колючкой Бруно, тянущейся по верху бетонного, чужеродно смотрящегося здесь забора, в лес — вправо и влево. На вышке торчали два стража, вооруженные крупнокалиберным пулеметом Томпсона, а внизу машины встречал целый взвод одетых в камуфляжную форму бойцов с тяжелыми «ингремами».

Индеец высунулся в окно, что-то сказал встречающим на незнакомом языке, старший из них ответил, махнул рукой. Тут же подкатили большое горизонтальное зеркало на колесах, оснащенное датчиками, подсунули его под днище первого «хаммера», потом — второго, старший опять что-то сказал, опять махнул рукой, шлагбаум взлетел вверх, и машины помчались дальше.

— Магдалена-Торрес, — почтительно произнес индеец. — Резиденция сеньора Гонсалеса.

Приняли к сведению. Пока никакой резиденции видно не было — джунгли и джунгли. Но минут через пять «хаммеры» вырвались из полутьмы леса на залитое солнцем пространство, которое оказалось гигантским стриженым газоном, буквально — огромным полем для гольфа, холмистым, с флажками, обозначающими лунки, с забытым электрокаром на горке, с живописно бегущей дорогой, повторяющей рельеф местности, явно вырубленной в джунглях, явно созданной рукотворно. И Мари ошалело подумала: сколько ж труда вложено в смешную и довольно вздорную идею создать кусочек Англии посреди колумбийского тропического леса!

А на тоже рукотворной горке виден был розово-белый дом о трех этажах, этакое милое швейцарское шале, помещенное на кусочек Англии посреди Колумбии, а вокруг него росли стриженные под бобрик кусты, цвели розы, пели птицы, на высокой мачте перед домом ветер легко трепал желто-сине-красный колумбийский флаг и ниже — еще один: голубой с золотым гербом посередине. Скорее всего хозяйский.

«Хаммеры» промчались по дороге мимо стриженых кустов, выскочили на совсем не крохотную площадь, разбитую перед шале — с фонтаном посередине, с мраморными белыми статуями — что твой фонтан Треви в Риме. Он фуговал метров на десять в небо, мелкие струи постреливали по периметру, а на мраморных ступенях дома стоял невысокий поджарый человек, седой, коротко стриженный, в таких же белых полотняных брюках, как у индейцев-провожатых — только в чистых и аккуратно отглаженных, в такой же свободной рубахе, в сандалиях, приветливо махал рукой, улыбался, дымил гигантской сигарой, а рядом стояли две женщины: одна постарше, другая — совсем юная, одетые в одинаковые белые платья до полу и в немыслимо широкополые шляпы с немыслимыми же цветами на полях. А ступенькой ниже сидел юный колумбийский гражданин лет семи, ковырял в носу одной рукой, а другой держал мороженое на палочке, которое не забывал лизать.

Идиллия. Голсуорси, «Сага о Форсайтах». Тургенев, «Дворянское гнездо». Или территориально и тематически ближе: Маркес, «Осень патриарха».

— Прибыли, — сказал индеец, выпрыгнул наружу и открыл гостям дверь.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 3 КОЛУМБИЯ, МАГДАЛЕНА-ТОРРЕС, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь (Продолжение)

Висенте Руис Гонсалес, Очень Большой Человек — будем считать это титулом или званием! — лично спустился со ступеней своего швейцарско-колумбийского шале, чтобы приложиться к руке Иисуса Христа, Сына Божьего, вздумавшего посетить душную южноамериканскую глухомань, задрипанную, по меркам любого исторического периода, Колумбию, где из всех природных богатств в завидном товарном количестве произрастали только колумбийские песо, ко времени жатвы превращавшиеся в американские доллары. Висенте Руис Гонсалес, Очень Большой Человек, был замечательным селекционером, на чьих полях эта любимая человечеством культура колосилась и цвела вне зависимости от погоды. И вот ведь забавный курьез: как все Очень Большие Люди, Висенте Руис Гонсалес подспудно, где-то, быть может, на уровне поджелудочной железы, ощущал смутное беспокойство, необъяснимое с точки зрения здравого смысла, не говоря уж о научных объяснениях, которое выливалось в красивую показную набожность, сопровождающуюся точно отмеренной благотворительной щедростью.

Короче, Гонсалес старательно верил в Бога, в Его Сына, в Божью Матерь, и явление в мир как раз Сына Божьего — будь он трижды самозванцем, как до сих пор, несмотря на зримые и полезные чудеса, считали многие Очень Большие Люди, стало для Гонсалеса счастливой возможностью лично доказать свою преданность Божественной Семье. Тем более что милое криминальное понятие «семья», который век гуляющее по странам и народам, не миновало и Колумбию — с ее типично латинской приверженностью к династийным связям. Так было и так продолжалось ныне. Семья Гонсалесов. Семья Фуэнтес — это, как уже знал Иешуа, первый человек в картеле, Анхель Сесар Фуэнтес. Семья Норенья — это был президент страны, но у него тоже имелась семья, члены которой славно исполняли разные государственные обязанности. И, наконец, семья Иешуа Назаретянина, Иисуса Христа, самая известная и самая чтимая из известных и чтимых в Колумбии. И кому какая разница, что папа у Иешуа был простым плотником, мама, как теперь пишут, домохозяйкой, социальное происхождение, как видите, подкачало! Повторим: кто об этом помнит? Важно не реальное происхождение, а декларированное «городу и миру». Какое оно у Иисуса? Вот-вот… А если вспоминать давнее и прочно забытое, то Висенте-Руис был когда-то пятым сыном в полунищей семейке крестьянина из ближних окрестностей дыры по имени Ярумаль, первый раз сел за разбой, когда ему стукнуло пятнадцать, потом еще и еще, но теперь-то он сенатор, блин, лидер партии! И портрет старого, давно, слава богу, покойного папы Гонсалеса, висящий в гостевом зале шале над камином из белого мрамора, представлял гостям благородного предка, этакого седовласого и седоусого ранчеро, если и не богатого, то состоятельного настолько, чтобы воспитать сына в лучших традициях лучших южноамериканских семей. Портрет был и вправду хорош.

— Это Эль Кано? — спросила Мари, увидев работу. Кто такой Эль Кано, ни Иешуа, ни Крис не ведали, как не ведали о столь глубоких познаниях девушки в современной южноамериканской живописи, зато хозяева мгновенно оценили приятную для них искусствоведческую эрудицию гостьи, сеньор Гонсалес прямо-таки расплылся в улыбке:

— Он самый. Мировая знаменитость! Оказал мне высокую честь. Он соблаговолил написать также мой портрет, портреты моей жены и детей.

— Дорогое удовольствие, — заметила Мари, зная, по-видимому, во что ценит свой труд мировая знаменитость.

— Что не сделаешь для сохранения семейных традиций, — уклончиво и малопонятно отговорился хозяин. — Память — она дороже любых денег…

И тут до странности некуртуазно, не в струю плавно потекшей светской беседы повел себя Иешуа, представитель славной семьи плотников из Назарета.

— Давайте прекратим пустые разговоры, — сказал он. — Я ничего не понимаю в живописи и не могу, сеньор Гонсалес, оценить ваше приобретение. Уж извините. Я просил падре Педро… — туг он на миг запнулся, впервые осознав забавность сочетания слова и имени, но — только на миг, — …устроить нашу встречу, чтобы я мог получить более-менее внятные ответы на интересующие меня сегодня вопросы. Иными словами — понять, как устроен наркобизнес. Пусть — в общих чертах…

Молчание повисло ощутимо. В таких случаях обычно вспоминают ангела, который куда-то тихо пролетел.

Впрочем, реакция на ангела была разной.

Падре Педро — действительно, специально не придумаешь! — мучительно покраснел, глаза его выразили неподдельное и огромное чувство вины, замешенное на чувстве стыда и чувстве негодования. Этакая гремучая смесь, не взрывающаяся, впрочем.

Крис укоризненно посмотрел на Учителя: ну да, ну, все правда, но зачем же рубить с размаху? Зачем же говорить вору, чти он вор, если тебе от него что-то нужно? Ведь выгонят сейчас, и никаких ответов никто не получит…

Мари просто улыбалась: ей-то как раз нравилась бесхитростная на вид прямота Учителя. Хотя тот, кто внутри, вел себя нервно: что-то чувствовал, что-то подозревал, но пока не понимал — что именно…

А Гонсалес ничем не показал, что гость совершил, как утверждают французы, faux pas, то есть бестактность. Он мельком глянул на падре, потом на Мари, тоже улыбнулся — еле-еле, краешками губ, — и сказал мягко, почти интимно:

— Вряд ли я могу быть вам полезен, Мессия. Боюсь, что падре кое-что недопонял… И, кстати, зачем вам эта информация, тем более — в общих чертах? В таком виде она имеется в любой книге про наркобизнес, которых за последние два столетия появилось прорва. Даже в моей библиотеке можно какие-то найти… Приказать?

— Не надо, — ответил Иешуа. — Я все же уверен, что именно вы поможете мне. Не стоит лукавить. Я знаю, кто вы, и не падре рассказал мне о том. Он просто добрый человек и считает вас тоже добрым и благородным. Он всех считает добрыми и благородными. Его право. Но мне это право не подходит. Поверьте, сеньор Гонсалес, в моих силах — усадить вас на кресло, зафиксировать на минутку и насильно считать всю нужную мне информацию. И ненужную тоже — вообще всю, которую вы накопили за жизнь! И ваши воины не сумеют мне помешать: они полежат тихонько в ваших красивых кустах в парке и в вашем красивом лесу, пока я не покину поместье. Но я не хочу насильно. Я пришел не с войной, но с миром. Я даже готов выпить с вами вина, если оно найдется в доме, — хотя Чили неподалеку, а там, я знаю, делают хорошие вина, — и поднять тост за упокой вашего отца, — он кивнул в сторону портрета, — и за здравие вашей прелестной семьи. Соглашайтесь, сеньор Гонсалес. Хотя… Я не стану лгать, утверждая, что вы совсем ничем не рискуете. Все может статься. Жизнь покажет. Но обещаю: о моих возможных действиях вы узнаете первым. Информация в обмен на информацию. Справедливо?..

Гонсалес молчал. Вышеуказанный тихий ангел летал туда-сюда, благо холл в доме хозяина был достаточен и для полетов ангелов.

— Вы смелый человек, Мессия, — сказал наконец Гонсалес. Мягкое, плюшевое, улыбчивое лицо его стало жестким и каменным, Хотя улыбка не исчезла, все еще жила на губах, но какой-то подчиненной жизнью, словно ее нищенкой, из милости пустили на этот красно-коричневый, как колумбийские Кордильеры, камень лица.

— Отнюдь нет, — не согласился Иешуа. Вот у него улыбка прямо-таки хозяйничала на лице. — Я не смелый, вы употребили неверный и обидный термин. Одобрение смелости подразумевает возможное наличие трусости, а я лишен и того и другого. Что вы можете сделать мне? Убить? Вряд ли получится: мне не страшны людские средства уничтожения себе подобных. Пытать? Во-первых, это глупо: я умею не чувствовать боли. А во-вторых, вам меня не взять. Я уйду, когда захочу, и пройду сквозь любые препоны. И сумею защитить моих друзей — это, к слову, о возможном шантаже…

— Однажды вы все-таки позволили себя убить, — сказал Гонсалес.

Они стояли друг против друга: один большой и сильный, a другой маленький, немолодой и внешне совсем не страшный. И разговор шел спокойно, на полутонах. Идиллия…

— Было, — засмеялся Иешуа. — Но вы правы: именно позволил. Для того чтобы воскреснуть и вознестись и, к сожалению, породить весь тот бардак, который вы называете Святой Церковью. Хотелось бы попытаться исправить слом в Истории. Поможете?

Он употребил термин своего учителя и Апостола — Петра, термин его Службы Времени, целью существования которой и было единственно исправление в Истории сломав. Представьте, что бросок во времени показал страшное: отец и мать… кого?.. ну, например, великого Леонардо не встретились и великий не родился. Как это изменит Историю? Трудно просчитать, легче исправить этот слом в ней, легче послать в прошлое одного из пятнадцати Мастеров Службы и сделать так, чтобы родители встретились, а Леонардо родился. Очень конкретный и точный термин — слом, а Иешуа употребил его не по отношению к факту, а вообще — к Истории в целом и к истории Церкви в частности. Он имел в виду, что она, хрупкая История, просто сломалась, когда он, Иисус Христос, вознесся и покинул землю, а неумные, неопытные, недобросовестные, наконец, ученики, начали корежить задуманное и заложенное в фундамент Христом и все городить по-своему.

Но кто бы возражал против такого употребления профессионального термина? Петра — чтобы возмутиться и поправить — рядом с Иешуа не случилось.

И Гонсалес так же понял. Сказал, усаживаясь в кожаное кресло перед камином и приглашая остальных — кресел и диванов вокруг хватало:

— Вам виднее, Мессия, но я-то, грешный, не вижу, что сломано в нашей Церкви. Она для меня нерушима и свята. В чем я смогу вам помочь? Вы хотите знать все про наркобизнес, как его называют журналисты? Но зачем вам эти знания? Чем они помогут вам?.. Ну, хорошо, я действительно имею отношение к этому бизнесу, я знаю его подробности. Но боюсь, что мы по-разному смотрим на его суть. Для вас он — преступление против людей. Для меня — просто бизнес, во-первых, и посильная помощь людям, во-вторых… Погодите, не перебивайте, я знаю, что вы хотите возразить… Да-да, помощь людям! Не всем. Всем наркотики не требуются. Они нужны слабым, боящимся, страдающим, больным. Они — мир для них. Пусть иллюзорный, пусть в итоге конечный, но до конца — счастливый и бестревожный… Вы бывали в Диснейленде?.. Не бывали… Там полно сумасшедших аттракционов, и цель едва ли не всех — напугать человека, вызвать бешеный приток адреналина в кровь, создать иллюзию того, что он, человек аттракционе, находится на грани аварии, на краю гибели. Но это всего лишь иллюзия, поскольку у каждого есть просчитанная страховка: то ли ремень безопасности, то ли решетка, закрывающая кабинку, то ли еще что-то. Бывает, конечно, что ремень рвется, а решетка откидывается на лету. Что ж, даже на аттракционах живет риск — минимальный, а все же!.. А что такое жизнь на земле? Тот же аттракцион, только страховок — никаких, и не для тела страховок — для души, и риск огромен, тем более что аттракцион под названием «Жизнь» очень стар и изношен. Сколько он существует? По Библии — шесть тысячелетий. А по Дарвину — и того больше…

— И наркотики, по-вашему, это страховка? — спросила Мари.

— Ни в коем случае! Никакой страховки нет и быть не может. Разве что деньги, но и они не спасают душу… Наркотики — это возможность для человека забыть, что он крутится на «чертовом колесе», и получить покой и тишину. В Диснейленде все просто: не хочешь крутиться — не покупай билет, сиди на лавочке, лижи мороженое. А в жизни с колеса не слезешь. И только наркотики дают человеку спасительную иллюзию покоя. Тому, естественно, дают, кто в ней нуждается…

И опять Мари вмешалась, потому что Иешуа слушал и молчал, не пытался прервать монолог хозяина.

— А то вы не вербуете все новых и новых нуждающихся…

И опять хозяин знал ответ:

— Вербуем? Ох, никого я не вербую, я слишком далек от этого, не мое это, не мое… Но кто-то там далеко от меня — да, вербует. Но ведь вас он не завербовал, а, девушка? И вот юного чернокожего сеньора — тоже. И еще миллионы и миллионы незавербованных — почему? Да потому что завербовать, как вы выражаетесь, можно только тех, кто этого хочет сам. Иначе — кто нуждается в иллюзии, как бы он того ни скрывал от себя…

— А почему дамы стоят? — вдруг спросил Иешуа. — И почему нет вина? Или его вообще нет?

— Ох, простите меня, простите, — заволновался Гонсалес. Хлопнул в ладоши. Тут же в дверях появился человек в белых штанах и просторной рубахе (форма здесь, что ли, такая?). — Мигуэль! Вино, фрукты, сок гостям — быстро… И что там у тебя с обедом?

— Все в порядке, патрон, все будет вовремя.

— Выполняй… — И к дамам, как назвал их Иешуа: — Можете присесть вместе с нами. Позвольте представить: моя жена Инее, моя дочь Соледад, а сын… — Сына давно не было. Сбежал с мороженым на свободу. — Сын еще мал, чтобы понять, кто почтил визитом наш дом, простите ему бегство…

И жена Инее, и дочь Соледад последовательно, прежде чем сесть на краешки кресел, припали губами сначала к руке Иешуа, потом — к руке Педро. Иешуа чуть заметно поморщился, Педро принял поцелуй как должное.

— Рад встретить в сердце тропического леса столь милых дам, — сказал Иешуа, и Мари с удивлением на него посмотрела: откуда он выудил такой великосветский оборот? А Иешуа уже к хозяину обратился — с похожим недоумением: — Вы не производите впечатления полуграмотного крестьянина, сменившего когда-то мотыгу на кольт. А ведь так оно и было, верно?.. Откуда способность к элоквенции, сеньор Гонсалес?

Провокация, конечно! Не знал Гонсалес такого богатого слова, как элоквенция. Но природная сметка просто-напросто не позволила ему в том признаться.

— Природа, Мессия. Она у нас очень богата, вы видели и еще уввдите. А мы, человеки, — часть природы, плоть и кровь ее. И ведь говорится в Первом послании Апостола Павла к коринфянам: «Не сама ли природа учит вас…» Сама, сама… А что, заметно?

Что заметно — Иешуа не понял или не захотел понять. Сказал задумчиво:

— Читал я это послание. Цитата, правда, не очень к месту, там природа учит всего лишь, что растить волосы — это бесчестье для мужа, да и сомнителен мне этот Павел. Кто такой?.. Но тем не менее ваше объяснение я принял. И впрямь: природа ваша лучше иного университета.

— У сеньора Гонсалеса очень большая библиотека, — встрял в разговор святой отец. — Он позволяет мне пользоваться ею, и я, честно признаться, злоупотребляю позволением: в наших краях с Лигами плохо…

— Не то что с кокой… — эдак в сторону, словно про себя, буркнул Крис.

И туг же поймал приказ Учителя:

«Сиди и молчи. Придет пора — дам сигнал. Еще успеешь подраться…»

А сам вслух заметил:

— Полагаю, падре, вы — единственный, кто запоем читает книги из библиотеки сеньора Гонсалеса… Ах нет, прошу прощения, юная сеньорита, — это он, сообразили Мари и Крис, услыхал что-то возмущенное в мыслях девушки Соледад, конечно же вы тоже читаете… Но папа — это, как уже сказано, природа — в первую очередь. А книги — это лишь гарнир, да и то лишь в последнее время… В самом деле, сеньор, вглядываясь в ваше бурливое прошлое, нельзя с долей уважения не отметить, что вы — способный ученик. Вы умеете слушать и учиться. У вас прекрасная память, до сих пор прекрасная, несмотря на тонны выпитой текилы. А ведь было, было кого слушать!.. Помните профессора Джордана из Калифорнийского университета? Сколько вы его держали в своей лаборатории в Рио-Вигадо? Полтора года?.. Да, больше он не выдержал: климат, жуткие условия быта, дерьмовая еда, порой — побои… Но ведь успел поставить и отладить вам процесс получения чистого кокаина из листьев коки, дешевый процесс, надежный. И вас многому научил, ах как многому, вы же теперь — специалист в производстве наркотика, с вами все считаются, сам Фуэнтес держит вас за спеца. А причина одна: цепкая память и природное — да, так! — умение применить ее к делу… А девочка из Мехико, студентка-филологиня, ваши люди сняли ее прямо на улице… кажется, ее звали Кончита… это же для нее вы начали покупать книги, и она вам, мечтая сбежать из Медельина, рассказывала все, что знала, все, что учила, все, что читала, а вы слушали, вы еще не понимали, что услышанное пригодится в жизни, а ведь опять природа — чутье на сей раз! — подсказала: слушай, моцо, пока девчонка жива, и запоминай… А еще одна, художница из Техаса… И эта поклонница Кьеркегора из Барранкильи… А Мария Мендес, актриса из Голливуда?.. Да разве всех перечесть? Даже вы их не помните — всех, а вот то, что они в вас вкладывали, — назубок!.. Слушайте, да вы прямо-таки выстраивали толковую программу самообразования! И ведь получилось!.. Скажите честно: а просто гулящие девки с панели у вас бывали или вам крали только образованных?.. Жаль только, что жили они недолго. Надоедали как женщины, а, Гонсалес, или выжимали их как учительниц?.. И кстати, как относилась к вашим урокам сеньора Инее? Она ведь знала, я чувствую, что знала…

Иешуа говорил все это, намеренно бил по больному, но Гонсалес — вопреки ожиданиям остальных слушателей — не возмущался, не звал на помощь коммандос, да и сеньора Инее слушала Мессию спокойно, даже с легкой улыбкой, только появился румянец на гладких белых щеках. И дочка никак не реагировала: сидела, вытянувшись в кресле струночкой, молчала: старшие говорят — молодые не вмешиваются…

И Крис подумал: а зачем Иешуа вываливает на всеобщее обозрение прошлое хозяина, да и еще какое-то сомнительное прошлое, лежащее, по мнению африканца, далеко в стороне от главных путей наркобизнеса, в коем Гонсалес преуспел немало? Хотели ведь — как раз о наркобизнесе, а повели речь о каких-то любовницах… Какая цель?..

А цель-то, оказывается, была.

— Вы меня убедили. Мессия, — вдруг задумчиво сказал Гонсалес, когда Иешуа замолчал. — И знаете в чем?

— Знаю, конечно, — ответил Иешуа. — В моей способности прочитать вашу память, не прибегая к известным вам и любимым вами способам, связанным с химией — раз и с физикой — два.

Гонсалес захохотал и снова превратился в плюшевую игрушку.

— Физика — это, так я понимаю, пытки?

— Это вы так понимаете. А вообще-то физика — это наука…

— Ну, дорогой Мессия, вы же не станете спорить, что пытки — это тоже наука. Или искусство?.. Та художница-американка — ее звали Натали, умница, а рисовала-то как! — убеждала меня как раз в последнем, и даже делала рисунки старинных пыточных устройств, они у меня сохранились. Рисунки, естественно, сохранились, а не устройства, пытаем мы здесь по старинке и безыскусно… Но я не об этом. Я о том, что, похоже, вы получили ответы на все ваши не высказанные вслух вопросы, так?

— Так, — кивнул Иешуа.

И Крис понял, что весь обличительный монолог Учителя был не самоцелью, а средством — заставить собеседника сначала напрячься, потом впасть в гнев, потом невольно раскрыть память и сознание, успокоиться и в течение этих эмоциональных циклов Дать Учителю прочитать все, что тот хотел прочитать. Ну, хотя бы про наркобизнес. А любовные приключения и профессор из Калифорнии — это так, гарнир к основному блюду, оборочки на лит жизни сеньора. Многое, кстати, объясняющие в этой линии и в этой жизни — если позволительно наделить оборочки и гарнир такой странной функцией.

— Вы теперь все знаете о производстве и распространении наркотиков? — поинтересовался Гонсалес.

— Все, что знаете вы.

— Этого достаточно. Да и вряд ли кто-нибудь разбирается в этом деле лучше меня… Я надеюсь, Мессия, на вашу тактичность. Вы же не станете передавать информацию вашему другу из Бюро — Марку Ригерту?

— Не стану, — усмехнулся Иешуа. — У него — свои источники, я к ним не принадлежу. Да и методы борьбы с вашим братом у нас разные…

— Все-таки борьбы?

— Знаете, Гонсалес, я с юности не терпел тех, кто наживается на горе ближнего. Вы тут красиво пели псалмы о нуждающихся в покое. Даже не в покое, а в иллюзии покоя. Раз уж о псалмах зашла речь, то «ненадежен конь для спасения, не избавит великою силою своею» — это я о наркотиках в данном случае. Но вы считаете иначе: надежен и избавит. А вопрос: «Надолго ли?» — вас не колышет: плати и избавляйся, если сам — это вы особо подчеркивали! — захотел. Только жизнь-то людям Богом дана, грешно у них ее отбирать человеку же, это и в заповеди Моисеевой сказано: не убий! Вы же чтите заповеди, верно, Гонсалес?.. Или только тогда, когда они не мешают вам жить?.. Впрочем, я-не исповедник праведнику и не судья грешнику, пусть с вами отец Педро разбирается… Но даже по логике человеческой, а не Божеской жизнь, пусть даже тяжкая для души, — все равно дороже краткого периода иллюзий, ее подменяющих. Помните: «Они как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает». Немножко не о том псалом говорит, но и к нашей теме уместно привести эти слова: они и об иллюзиях жизненных… И опять повторюсь: ваше право выбирать путь свой и способы его преодоления. Ну, вот такой вы у нас спаситель, такой мессия — со своим иллюзорным методом спасения! Бог вам судья!.. Но вот вам еще слова весьма умного человека по имени Соломон, а по титулу — царь: «Вино веселит жизнь; а за все отвечает серебро». Переиначу: «Наркотик дарит иллюзии, а за иллюзии надо платить иллюзионисту». Ведь надо, а, Гонсалес? Ведь не за спасибо же и не ради любви к ближнему растите вы вашу коку и делаете кокаин. За деньги, причем — за большие! Хотите, я расскажу, как вы отмываете их? Хотите, назову счета — все те, естественно, которые вы помните наизусть?.. Не хотите… Вы — демагог Гонсалес, а грешник-демагог или убийца-демагог — это уже перебор. Термин из вашей жизни, Гонсалес, вы же у нас не только любитель умных женщин, но и азартных игр. Сколько у вас казино? В Медельине у вас — свое, и в Боготе, и в Лас-Вегасе — целых два… А вот и вино!

И впрямь вино принесли. Вино, фрукты, сок — как и потребовал хозяин. Он по-прежнему улыбался, хотя плюшевость малость исчезла: никому, даже самому терпеливому, даже влюбленному в собеседника по определению, никому не дано терпеть такое долгое и занудное словесное издевательство над собой. А Гонсалес терпел, не возникал, более того — подождал, пока слуга разольет хорошую чилийскую «Монтес Альфу» по большим, прозрачного хрусталя бокалам, поднял свой, прочувствованно произнес:

— И все-таки я хочу выпить за моего гостя, которого ждали все люди земли две с лишним тысячи лет, но именно мне, грешнику-демагогу, выпала великая честь не просто принять его у себя дома, но и выслушать от него пусть не очень, на мой взгляд, справедливые, но искренние и сильные слова. Спасибо за урок: вы правы, я люблю учиться… За вас, Мессия! — Поднял бокал, пригубил вино, пожевал его, выпил содержимое бокала залпом. Спросил: — Как вино? Не хуже калифорнийских или французских?

— Не готов оценить так точно, — засмеялся Иешуа, смакуя «Альфу». — Одно скажу точно: много лучше привычного мне галилейского.

— На обед у нас сегодня козленок, запеченный в тесте. Мой Альфонсо великолепный повар…

— Боюсь, сеньор Гонсалес, нам не придется оценить его мастерство. Времени мне отпущено очень мало, а земля велика, и ждут меня не только в Колумбии… Надеюсь, вы теперь сознательно, а не под моим нажимом, поможете нам: дадите транспорт и сопровождение. Пусть нам покажут плантации коки и ваши лаборатории. Или все же фабрики — так точнее, верно?.. — Иешуа встал, поклонился женщинам, положил руку на голову Соледад. — Я чувствую, ты хорошая девушка и будешь кому-то хорошей женой. И все же, все же… Знаешь, пусть странно слышать именно от меня такой совет, но иного для тебя у меня нет: учись, Соледад. Уезжай в Америку, поступи в университет, стань тем, кем ты хочешь стать. Я знаю, кем именно ты хочешь, у тебя получится… — Он снова обернулся к Гонсалесу: — Вы сами выполните мою просьбу?

— Сам. — Гонсалес тоже встал, жестом заставил женщин сидеть, хлопнул в ладоши. В дверях возник Мигуэль. — Скажи Полковнику: пусть запускают два малых вертолета: один для гостей, второй для охраны гостям. Полагаю, машины готовы к полетам. Позвони Эстебану в Маринильо: пусть ждет, встретит, покажет все. Подчеркиваю — все! И пришли ко мне Полковника: ему выпала высокая честь возглавить охрану… — Он склонил голову перед Иешуа, — Спасибо за визит. Мессия. Что бы вы прежде или в будущем ни думали обо мне, знайте: мое сердце преисполнено гордостью и радостью… А теперь вы увидите все, что захотите: только скажите о своем желании Полковнику, он все выполнит. Прощай те. Мессия. Успеха вам на нашей с вами земле… А вот, кстати, и Полковник…

В дверях появился высокий белый человек, буквально белый! — совершенно незагорелая кожа и — непонятным природным диссонансом — выгоревшие на солнце коротко стриженные волосы. Вошел, щелкнул каблуками тяжелых шнурованных до середины икрк ботинок:

— Все готово, патрон!

— Еще раз прощайте, господа, — сказал Гонсалес. — Мигуэль проводит вас к вертолетам, а Полковник догонит. Это в двух шагах…

Мигуэль вел их по дорожке, обрамленной розовыми кустами, на которых нагло торчали сумасшедшей величины головки роз — красные, розовые, белые, желтые. Их почему-то не срезали, как положено и как всегда хочется, и дорожка, и трава позади кустов были усыпаны опавшими и еще не завядшими лепестками. И запах роз висел в воздухе, густой и сладкий, как в парфюмерной лавке.

Мари привычно взяла Иешуа за руку:

— Мне страшно. Учитель…

Тот, кто внутри, паниковал не по-детски.

— Я знаю, девочка, я слышу. Пока… — подчеркнул голосом слово, — …все безопасно. Твой дружок слишком рано начал волноваться. Нам все покажут и обо всем расскажут, как мы и хотели…

Шедший впереди Мигуэль обернулся, услышав разговор.

— Вам все покажут, это правда, — почему-то заискивающе сказал он. — Патрон никому не позволяет видеть все, только вам. Это высокая честь…

— Думай, что говоришь, урод, — рявкнул Крис. — Это для патрона твоего честь, что Мессия удостоил своим вниманием его несчастные поля и фабрики… — И молча спросил Иешуа: «Во что обернется нам эта честь. Учитель? Вы сказали: пока все безопасно А что будет потом?»

«Увидишь, Крис. Потом будет страшно, но тоже очень интересно. Тебе понравится».

Розовая дорожка упиралась в большую бетонную площадку, на которой гоняли винты два ажурных, прозрачных вертолетика, сиденья кожаные, даже не сиденья кресла, обзор феноменальный. V.I.P.-класс. Перед вертолетами выстроилась охрана — крепкие ребятки в легком тропическом камуфляже, на груди — автоматы. Тоже V.I.P.-класс. Все — неместные, ни одного колумбийца. Старший — по возрасту и, видимо, по чину — распахнул перед гостями дверцу одной из машин.

— Прошу вас, — сказано было на отличном английском — явно родном для этого человека. — Ждем только Полковника. Он будет с минуты на минуту.

Расселись. Падре, сложив ладони перед лицом, что-то шептал беззвучно. Молился? Иешуа спросил:

— Что не так, Педро?

— Все не так. Учитель. — Тот повернул к Иешуа лицо мученика, уже прошедшего первый круг испытаний и готового ко второму. — Сеньор Гонсалес никому не прощает обид.

— Разве я его обидел? — удивился Иешуа.

— Поверьте мне…

— А ты уж, будь добр, поверь мне, — жестко сказал Иешуа. — Прощать или не прощать могу только я. Остальные лишь думают, что могут…

А к вертолетам уже бежал Полковник. Гонсалес всего на пару минут задержал его в дверях холла. Спросил:

— Микрофоны?

— Все глушилось и дальше будет глушиться. Ригерт записал только красивый шум леса и пение птиц. Пусть порадует записью своих шефов в Нью-Йорке… Что будем делать с гостями, патрон?

— Никто из них не должен вернуться в Медельин.

— А как же тогда экскурсия? — удивился Полковник. — Не нужна?

— Почему не нужна? Проведи ее по полной программе, ничего от гостей не скрывай. А потом…

— Авария в воздухе?

— Только авария. Никаких любимых вами взрывов. Все должно выглядеть естественно и трагично… Да, главное: пусть погибнут все.

— И мои люди тоже?!

— Разве я невнятно выразился? Повторяю: все. Впрочем, если у тебя получится, можешь случайно спастись. Верю, что получится, но — слу-чай-но! Я буду искренне рад, Полковник…

Полковник бежал к вертолетам и мучительно соображал: как же ему самому случайно спастись, если все неслучайно погибнут в воздухе? Летать-то он не умеет…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 3 КОЛУМБИЯ. РАЙОН АНТЬОКИЯ (Центральная Кордильера), 2157 год от Р.Х., месяц август (Продолжение)

Тропический лес под прозрачным брюшком вертолета казался морем, только абсолютно зеленым, местами черным, а еще местами — расколотым лощинкой, в которой сверкало узенькое тело безымянной для гостей речки. Был бы радом Петр, он непременно вспомнил бы русскую песню из своего любимого двадцатого века про зеленое море тайги под крылом чего-то там тяжелее воздуха. Но Петр отсутствовал по уважительной причине, и Иешуа счел сравнение с морем своим, и Мари — тоже, потому что банальные сравнения имеют обыкновение приходить в голову всем и каждому. И лощинка с рекой в данном случае представилась длинным узким островом в означенном зеленом море. Поэзия.

Справа, совсем рядом сверкал солнышком, запутавшимся в винте, вертолет охраны, сквозь колпак видны были пятнистые бодигарды, сидящие, как роботы, ровно и прямо, держащие на коленях черные, холодные даже при плюс тридцати восьми по Цельсию, «томпсоны». Бодигардам было не до леса и не до сравнений, они бдительно пасли вертолет с гостями, в котором только пилот имел оружие, тот же короткоствольный «томпсон», а гости за прозрачным шариком фюзеляжа казались открытыми всем наемным киллepaм мира. Хотя прозрачный шарик был пуленепробиваемым. Так что киллеры пока могли отдохнуть. Или выкатить пушку…

«Учитель, как вы думаете, Марк слышал нас?» — мысленно спросил Крис.

Иешуа не хотел, да усмехнулся:

«О чем ты, парень? Нас просканировали еще на въезде в поместье, помнишь зеркало?»

«Оно же для автомобилей. Чтоб мины обнаруживать…»

«Оно полифункционально по определению. Мины — тоже, но и их здесь не самим зеркалом ищут: там на нем такого всего набито — просто мини-лаборатория. Она легко определила на нас микрофоны, а дальше — дело техники: включить шум… Думаю, Ригерт слушал что-то лирическое: какую-нибудь медленную салсу, например… Он давно потерял нас, Крис».

«Это плохо?»

«Для него — да. Если что-то случится, у него возникнут проблемы на службе».

«А для нас?»

«Чем бы он нам помог, Крис? Здесь хозяин — Родригес, а силы Бюро — далеко: в Штатах, в Мексике. И задействовать их — для этого потребуется такая цепочка распоряжений, что собрать их — работенка для титанов… Так что Марк наш всемогущий — это всего лишь генерал без армии… Но что, в самом деле, за беда: не послушал он наши разговоры! Вернемся — расскажем».

«Вернемся, Учитель?»

«А куда мы денемся? У меня еще много дел на Земле…»

Молчаливый диалог шел мимо Мари, но она чувствовала: он идет и касается их не очень понятного и небезопасного путешествия, и если нужна еще одна частица отрицания, то-с неясным концом путешествия. Тот, кто внутри, жил пока тихо, до времени притаившись, но Мари ощущала его тревогу, и только железное спокойствие Учителя заглушало эмоции того, кто внутри. Баланс сил — так это называется. Силы внутреннего жильца — привычнее, но сила Учителя — предпочтительнее…

— Идем вниз, — сказал пилот.

Уж как так выходило, но разговаривать в этих крохотных стрекозах можно было, не напрягая связки: шум двигателя не проникал в кабину, не то что в эфиопских военных «сикорских».

— А что внизу? — немедленно поинтересовался Крис.

— Поля, — пояснил пилот. И через несколько секунд решил дополнить: — И фабрика.

Он погнал насекомое вниз, чуть ли не вертикально ввинтишись носом в горячий воздух — ремни безопасности натянулись, вжали пассажиров в кресла. Сбоку тот же маневр точно и красиво повторил вертолет охраны. А снизу стремительно приближались низкие длинные здания, крытые металлочерепицей, и Крис машинально подумал, что людям в этих зданиях существовать тяжко, если без кондишена: дневная жара раскаляет крышу, и внутри образуется пекло, в котором должны хорошо себя чувствовать только черти, если они существуют. И, упираясь руками в спинку переднего кресла, успел подбить итог: вот ведь Сын Божий существует, значит, и чертям на роду написано иметь свою преисподнюю…

Она началась сразу за пуленепробиваемой дверцей вертолета, пассажиры просто вошли в нее, как в баню, в сауну, в хамма — куда еще? — рубашки и шорты сразу стали мокрыми, и тем удивительней показались им встречающие: приветливые, спокойные и абсолютно сухие. Или вегетатика особая, или привычка.

Встречающих было трое. Два молчаливых индейца в традиционных белых штанах и широких рубахах и один отдаленный наследник Колумба, высокий, поджарый, седой, как и положено здесь — чуть узкоглазый, улыбающийся.

— Как долетели? — спросил он, поочередно каждому протягивая руку.

Бодигарды из второго вертолета стенкой выстроились сзади гостей. Охраняли, значит. Полковник стоял чуть впереди, посматривал по сторонам, искал врагов.

— Замечательно, — искренне ответил Иешуа. — А как вам удается оставаться сухим?

— Привычка, — приветливо объяснил седой, — ну и организм подстроился за столько-то лет. Я здесь уже двенадцатый год, почти безвылазно. Разве что в Медельин — развеяться, но не чаще раза в месяц. И раз в год — в Мехико, там у меня родные… А зовут меня Эстебан.

— Вы делаете наркотик? — спросила Мари, потому что ответ именно на этот вопрос ее интересовал. В данный момент.

— Я? — удивился Эстебан. — Не дай бог! Наркотик делают рабочие под руководством химиков и немножко инженеров. А я не химик и не инженер. Я даже не рабочий. Я просто присматриваю всеми: чтоб химики правильно химичили, инженеры — инженерили, ну и так далее.

— Вы — менеджер, — удовлетворенно, потому что поняла, сказала Мари.

— Точно! — обрадовался Эстебан. — Такая, знаете ли, универсальная профессия: руководить профессионалами в узком смысле этого слова… Вас, кстати, не раздражает моя болтовня?.. Вы уж простите, тут поболтать особо не с кем, а вы — люди новые, эрудированные вроде, культурные и уж точно — важные. Вон, патрон сам специально на связь выходил: мол, все показать, все рассказать, накормить, напоить, поцеловать взасос и посадить в машинки. Как программа, пойдет?.. Да, еще кстати, а вы вообще-то по какой части? По химической или по инженерной? Или по финансовой?

Иешуа смеялся.

И мрачный бравый Полковник улыбался.

Тот, кто внутри, тоже не видел в человеке по имени Эстебан кого-то опасного, даже индейцы в штанах и рубахах не казались ему бандитами. Мари опередила изумленным вопросом, вернее, вопросами не успевшего стартовать Криса:

— А телесеть у вас есть? Газеты приходят?

Крис недовольно поморщился: ну, блин, женщина, вопросы прямо изо рта вынула.

— Девушка, родная, — тоже засмеялся Эстебан, — последний раз я читал газету месяца два назад, когда по случаю сидел в сортире в отеле «Интерконтиненталь». Слышали о таком в Медельине?.. А этот поганый ящик я не смотрю принципиально, потому что пятнадцать лет назад он развел нас с женой.

— Это как? — не поняла Мари.

— Она смотрела концерт какого-то crazy на полную мощность, а он мешал мне читать книгу хорошего писателя Габриэля Гарсия Маркеса, такого, знаете, непростого древнего писателя, что под crazy музыку его трудно понять. Тогда я взял да и выкинул ти-ви с двадцать второго этажа и навсегда улетел в Колумбию.

— Чтобы понять Маркеса на его родине?

— Чтобы полиция не достала… — отрешенно, в сторону заметил Полковник.

Похоже, он что-то этакое знал про Эстебана и не очень любил веселого менеджера.

— Да что вспоминать, — пресек возможные дополнительнь вопросы Эстебан. Что прошло, то забыто… А что я должен был узреть по телесети и прочесть в газете?

— Этот человек сегодня, — Полковник указал на Иешуа, — самая знаменитая персона в мире. Супер ви-ай-пи. Вот уже месяц все десять миллиардов живущих на земле говорят только о нем, думают только о нем, обсуждают его действия, его слова, его намерения. И вот он — здесь. Это — чудо. А вы — газету в сортире…

— Я ж не врал… — опечалился Эстебан. — Слушайте, незнакомец, а вы не певец, случайно?

— Случайно нет, — сказала Мари. — Он — Сын Божий, Мессия, Иисус Христос. Проглотите сразу столько?

Тут Крис наконец сообразил, почему Мари лезет поперек всех со своими вопросами. Сообразил, потому что услышал: ну не нравился ей Эстебан. Как и Полковнику. Почему не нравился — это паранорм Крис пока понять не умел, а суть все же поймал. Не прямую мысль, а фон. Негативным он был… И успокоился: раз так — пусть спрашивает. Хотя чему тут не нравиться? Нормальный мужик. Веселый, отвязный. А что полиция в Мехико, если верить Полковнику, по нему плачет, так это его заботы. И Полковника, кстати: кто здесь шеф безопасности, в конце концов?..

— Проглотить-то я могу что угодно, — задумчиво произнес Эстебан, — только каково это будет моему желудку… Вы, девушка, всерьез, или у вас такая манера шутить?

И тут Иешуа перестал посмеиваться и даже улыбку убрал с лица.

— Стоп! — сказал он, поднимая руки вверх. — Прекратили фехтование. Кто я-не имеет никакого значения для нашего любезного хозяина и уж тем более — для моего интереса его деятельностью в наркобизнесе. Простите мою ученицу, Эстебан, она молода и неопытна, вы ей не страшны, но подозрительны: много говорите, на ее взгляд, а значит — что-то скрываете. Вот она и пытается вас уколоть своей рапирой: хочет посмотреть, какого цвета у вас кровь. Пустое, Мари! Все, что Эстебан хочет скрыть, нас никак не касается… Ведите, Эстебан, начинайте экскурсию, мы хотим видеть все.

Он обнял Мари за плечи и легонько прижал к себе. Она почувствовала, как волна тепла вошла в ее тело, и вместе с теплом возникла мысль:

«Ты права, девочка, он не самый безгрешный человек, но нам его грехи не судить и не отпускать, да не время сейчас разбрасывать камни. У нас иная цель…»

И Крис тоже ясно услыхал эту мысль.

— Мессия? Иисус Христос?.. — Эстебан недоуменно говорил сам с собой, идя впереди гостей и их бодигардов во главе с Полковником. — Странно… Если я проворонил Второе Пришествие — это нехорошо, конечно. Но с другой стороны, грехов у меня столько, что на Царство Небесное я все равно не потяну… Так что прав незнакомец, ох как прав: какая мне разница — кто он! Да хоть бы сам Всевышний — я уже в аду…

Они шли по узким тропкам, проложенным среди невысоких кустов коки. Там, где они шли, кока еще дозревала, а вдали, на следующем поле, согнувшись, медленно передвигались люди, мужчины и женщины, с большими корзинами — собирали листья. На ком-то — соломенные шляпы, на ком-то — платки, все упакованы в одежды по горло, защищены от нестерпимого даже для местных жителей солнца…

— Сбор идет постоянно? — спросил Иешуа.

— Да, — ответил Эстебан. — Кока же зреет постоянно, климат позволяет…

Он уже не балагурил, был собран, даже молчалив: то ли все: еще думал об услышанном, то ли наоборот — забыл и приступил к своему делу.

— А разве нельзя механизировать ручной труд?

— Зачем? В Колумбии — избыток рабочих рук. Так мы хотя бы даем заработать по крайней мере половине населения страны, а если механизировать — будет занята только десятая часть. То же — в Эквадоре, в Перу, в Боливии — Крису казалось странным, что Учитель задает мало вопросов, что он никак не проявляет своего отношения к тому, что половина населения страны занята в наркобизнесе, что он идет по полю этаким ленивым и не слишком заинтересованным туристом, только камеры в руке не хватает, и они, Крис и Мари, должны ему соответствовать и тоже помалкивать. С другой стороны, Крис уже знал, что Учитель ничего никогда не делает без потаенного, неведомого даже близким ему людям смысла. Если молчит значит так надо, и нечего зря напрягаться…

А они уже пошли по цеху, в котором как раз имелась кое-какая техника (вот тут, видимо, командовали помянутые Эстебаном инженеры), которая помогала выдавить сок из листьев, а потом началось царство химиков, где из тягучего сока выделялся экстракт коки, а дальше потянулись так называемые «чистые комнаты» вот уж чего не ожидалось на таком говенном на вид производстве! — где производился непосредственно кокаин.

— В остальных зданиях все то же самое, — сказал Эстебан.

— Догадываюсь, — кивнул Иешуа. — А зачем такая чистота производства? Неужели вы официально сертифицируете товар?

— Ну, не в международных медицинских организациях, конечно, но марку держим. Прошли времена дешевого и скверного кокаина. То же — с героином, то же — с травой. Конкуренция, как ни смешно, велика. Пойдет грязный товар — оптовики перекинутся на химию или на органику: там всегда чисто, а результаты — не хуже, если не круче. Больше вложишь — больше получишь… Кто это сказал? Маркс? Леонтьев? Чемберлен?.. Да, к слову — о чистом товаре: как насчет обеда, сеньоры? Ведено накормить…

Они стояли на большой площади, образованной торцами четырех зданий-цехов. Еще когда подлетали, Крис заметил, что здания образуют ровный крест, и подумал: а ну не символ ли это? Подумал так, но сказать вслух постеснялся: засмеют ведь, особенно — Мари. А сейчас опять пришла та же сопливо романтическая мысль, даже больше: он вдруг ощутил себя в некоем мистическом центре креста на пороге Ада, где сходятся силы, рожденные Светом и Тьмой, и начинают…

Что начинают силы, он додумать не успел.

Мари сказала каким-то задавленным голосом:

— Очень плохо…

А Иешуа схватил ее в охапку, вскинул на спину, крикнул:

— Всем разбежаться! В поле! За стены! На землю! И рванул с Мари на плечах в сторону недалекого поля с кокой, на краю которого стояли неизвестного предназначения металлические контейнеры.

И Полковник заорал оглушительно:

— Оружие к бою! Эстебан, где ваши хваленые «шмели»? И тут Крис наконец увидел, что с запада, со стороны заходящего солнца к ним, к центру этого чертового креста летят темные тяжелые вертолеты. Тяжелые, понял Крис, потому что донельзя шумные. А темные, потому что солнце застили. Пять штук. И взметнулась пыльными короткими фонтанчиками земля в метре от ног Криса, словно прошили ее чем-то, и Крис запоздало сообразил, что с вертолетов стреляют, и тут же услышал выстрелы сзади себя, очнулся наконец от столбняка, рванул, высоко подпрыгивая, туда же-к контейнерам, добежал до них целым и невредимым, упал рядом с Мари.

Иешуа там не было.

Вертолеты быстро, казалось — камнями, падали на тот же центр креста, на ту же площадку между цехами, а из них сыпались камуфляжные ребятки с «томпсонами», и еще двое — с трубами гранатометов на плечах, а вдоль длинной стены цеха какие-то звероватого вида индейцы катили на двухколесных тележках нечто стальное, темно-зеленое, похожее на огромные лотерейные барабаны, и уже тормозили на выходе к площади, уже барабаны начали вытягиваться в длину, щетинясь иглами снарядов. Кажется, это и были неизвестные Крису «шмели», о которых кричал Эстебан Полковник.

И вдруг откуда-то сверху, почудилось — с неба, раздался голос, как будто усиленный электроникой:

— Всем стоять!

Крис, чье бесстрашное любопытство заставляло его то и дело высовываться из-за контейнера и с азартом недоигравшего мальчугана смотреть на нападающих, растянувшихся цепью по площади, ушедших в заросли коки, прячущихся за тяжелыми рыбьими тушами уже присевших «сикорских», откуда стреляли безостановочно, но почему-то — в никуда, в белый свет, поскольку противника — по крайней мере видимого — нигде не было, малочисленные защитники фабрики только изготовились запустить по агрессору своих загадочных «шмелей», — так вот, Крис оторвался от созерцания довольно-таки бессмысленного и бескровного пока боя и задрал горе голову. На плоской крыше цеха-ангара, ничуть ни от кого не скрываясь, стоял в полный свой немаленький рост Иешуа. Позади, почему-то на корточках, сжимая в руке длинноствольный полицейский кольт, сидел Эстебан.

— Всем стоять! — громогласно (никаких усилителей не было) повторил Иешуа. — Оружие — на землю!

Нет, не слыхали в этих краях про явление Мессии, не читали газет, подобно Эстебану, не смотрели по сети ничего, кроме футбола и музыки, а посему не знали, что приказывает именно Мессия, которого слушаться честному христианину положено по определению. Тут же вздернулись вверх короткие стволы «томпсонов», автоматы застучали, как перфораторы, и все пули дружно помчались в сторону Иешуа, а снизу дробно заговорили «шмели», и площадь вспухла разрывами, полетели в небо комья земли, загорелся, запылал гигантским костром ближний «сикорский»…

И тогда целый и невредимый Иешуа — ясно видел Крис — так знакомо вскинул к заходящему, до странности огромному солнцу руки и замер изваянием: темный тонкий силуэт на фоне медно-красного раскаленного небесного круга.

И все сразу стихло.

Честные христиане непонятно почему послушно опустили автоматы на землю и встали — такими же изваяниями, как сам Иешуа, индейцы тормознули свои «лотерейные барабаны» и тоже вытянулись по стойке «смирно», где-то вдалеке встали в кустах коки прятавшиеся там крестьяне, и самому Крису нестерпимо захотелось продемонстрировать выправку, но его в дурацком желании тормознул иной приказ:

«Крис, возьми Мари и-на площадь!»

И Крис ухватил за руку по-прежнему сжавшуюся на земле комочком девушку, потянул, сказал растерянно:

— Похоже, перемирие… Пошли, Мари, Учитель зовет.

И они пошли к площади, к замершим в ступоре боевикам, а Иешуа уже был там, и Полковник подходил из-за второго ангара — один, без бодигардов, и могучий «глок» в его ручище курился сизым дымком. И прибежал, запыхавшись, Эстебан, который тут же спросил о совсем, на взгляд Криса, второстепенном, не важном сейчас:

— Послушайте, любезный гость, как вы смогли в доли секунды перенестись с крыши на землю? Я же видел…

Ну, как будто бой ему до лампочки и нападающие тоже до ближайшего осветительного прибора, а надо только мухой выяснить секрет иллюзионного фокуса — и можно воевать дальше.

Но Иешуа счел нужным ответить:

— Обыкновенная телепортация… — и, забыв про Эстебана, обратился к статуям агрессоров: — Кто старший?

Агрессоры, оказывается, находясь в ступоре, так сказать, физически, соображали исправно и даже могли разговаривать. Ответил один — явный европеоид, скорее всего — скандинав или русский, но послушно ответил на пристойном испанском — на котором Иещуа и спрашивал:

— Майор Ларсен, вторая дивизия Объединенных миротворческих сил Европы, десантный Его Величества Георга Шестого Полк, в отставке с пятьдесят третьего, сэр!

«Сэр» в добавление к испанской фразе звучало странно, но странным был и армейский раж, в котором находился отставной майор, только что бездарно стрелявший в спрашивающего из надежного и точного в бою автомата.

Кстати: почему не попал в спрашивающего? Еще кстати: почему никто в него не попал, за что слава богу? Прицел сбился нежданно? Солнце ослепило? Птичка на ствол накакала?.. Крис ответов не знал и оставил вопросы на потом.

— Полковник, не сочтите за унижение, соберите оружие и сложите в кучку подальше отсюда, — вежливо, но настойчиво приказал Иешуа, и Полковник как миленький принялся собирать лежащие в пыли автоматы, что твои дрова. Агрессоры — в отличие от майора — все они, судя по лицам, были местными, колумбийцами, не возражали: способность разговаривать не предполагала способности двигаться. А Иешуа вновь обратился к майору: — На кого работаете? Кто вас послал сюда?

— Тоже мне квадратура круга! — нахально вмешался Эстебан. — Слепому тапиру ясно: они — из Латинского движения освобождения, а послал их почтенный сенатор Альварес, которому страсть как не нравится, что Гонсалес возглавил в сенате комитет по созданию Конфедерации стран северо-запада Южной Америки.

— Эка завернул! — озадачился Иешуа. — Чем же ему так Конфедерация не нравится?

— А если она состоится, то весь наркобизнес отойдет к Мега-корпорации, это факт, то есть к Гонсалесу, а у Альвареса — свои интересы в Боливии.

— Получается, если б они спалили десяток гектаров коки и фабрику, Гонсалес обеднел бы и Конфедерация не состоялась?

— Нет, конечно. Но здесь всерьез не воюют. Здесь гадят по мелочи. Чтобы помнили.

— Чушь какая! — воскликнул Иешуа и спросил у майора: — Это так?

— Не знаю, сэр, — гаркнул вояка, преданно поедая глазами Мессию. Прикажи тот «упасть-отжаться» — не замедлит с исполнением. — Мы из Латинского ДО, это верно, но ничего жечь нам не приказывали. У нас был локальный приказ: уничтожить представителей Бюро по борьбе с наркотиками, три человека, одна из них — женщина, второй — негр, старший — высокий белый. То есть вы, сэр!

— Чей приказ?

— Генерала Старджона, сэр, командующего военными силами Латинского ДО!

— А ему кто приказал?

— Не могу знать, сэр!

— Пять военных вертолетов против трех мирных граждан? Не перебор ли, майор?

— Так точно, перебор, сэр! Однако осмелюсь заметить: даже маловато оказалось…

— Когда был получен приказ?

— Сегодня в шесть сорок пять утра!

— Это мы еще ехали к Гонсалесу, — сказал Иешуа. — Что скажете, господа? Он обращался к Эстебану и Полковнику, который закончил складировать оружие и успел выслушать краткий допрос майора.

— Не знаю, — мрачно ответил Полковник. — Сеньор Гонсалес, конечно, знал о вашем приезде, он же сам машины послал за вами. Но зачем ему нанимать Латинов, глупость несусветная! Во-первых, у него свои боевики есть, и получше этих. Во-вторых, вы — его гость. В-третьих, об этой акции через два часа станет известно прессе, здесь есть прикупленные ею людишки… — он презрительно глянул на Эстебана, но тот не заметил ни презрения, ни взгляда, — а шум сеньору Гонсалесу нужен меньше всего. И потом, он человек глубоко верующий, а вы… Ну, понятно, кто вы…

— Полковник прав, — согласился Эстебан. — Стукача надо искать в Медельине. Вспомните, с кем из властей предержащих вы там общались?

— Родригес, — тихо проговорил отец Педро.

Назвал имя и смолк.

Он вышел из-за стены ангара и вел за собой пятерых малышей неизвестного возраста — от пяти лет до десяти, — чумазых, дочерна загорелых, нестриженых, в рваных рубашонках, босых.

— Эти откуда? — изумился Иешуа.

— Стреляли… — смутился Педро. — Им же любопытно… Я их еле удержал там, за какими-то бочками…

— А в бочках-то — бензин… — задумчиво сказал Эстебан. — В хорошем месте вы их держали, падре. В супербезопасном.

— Я же не знал… — вконец засмущался Педро и привычно покраснел.

Но Иешуа было не до него и не до детей: живы — и ладно.

— Родригес, — повторил он. — Похоже. Только зачем ему я?

— Мы, — поправил Крис, но Иешуа ненужной поправки не услышал.

— Послушайте, майор, — Иешуа вновь обратился к старшему из Латинов, — этот ваш генерал Старджон — где он служил до Колумбии?

— Тоже в Объединенных силах. В Главном штабе, сэр. Во Франции.

— И давно он здесь?

— Только год, сэр! Он ушел в отставку год назад. Вернее, его заставили: возраст, сэр…

— Здесь что, много платят?

— Так точно, сэр! Куда больше, чем в армии.

— А семья его осталась в Европе?

— Так точно, сэр!

— Франция, Франция… — вроде бы про себя проговорил Иешуа. — Версия любопытная… Ладно, закончили маневры. Полковник, упакуйте этих миротворцев, что ли, или лучше отпустите на все четыре. Они теперь безопасны, как детишки у падре, даже стрелять не смогут.

— А мои? — спросил Полковник, и заметно было, что он взволнован.

— Вам нужно, чтоб ваши могли? Извольте… — Тут он только обратил внимание на своих спутников. — Вы-то как? Живы? Целы?

— Мы в порядке, — заявил Крис. — Жаль только, что оружия у нас нет, а то…

— Оружия, сынок, — ласково сказал Иешуа, — у нас не будет никогда. Нам не нужно оружие, запомни. Да и никому оно не нужно… — Он положил ладонь на голову Мари. — Что с тобой, девочка? Опять?

Мари безнадежно и явно через силу кивнула:

— Страшно, Учитель.

Тот, кто внутри, глухо и больно ворочался под сердцем, poждал холодную и черную пустоту.

— Как же тебе тяжело жить. — Иешуа провел по ее лицу ладонью, чуть касаясь. Потом — еще раз. — И будет тяжелее с каждым днем, если ты не научишься управлять тем, кто внутри… Теперь тебе уже не больно, да? — Мари кивнула, чуть улыбнувшись. — Не бойся; все будет в порядке. По крайней мере — сегодня.

— Учитель, — позвала она, — а как мне научиться им управлять?

— Подружись с ним. Полюби его. Он не враг тебе, а друг.

— А все-таки он — это кто?

— Он — это ты, — непонятно ответил Иешуа и тут же забыл о ней, потому что впереди было дело. — Полковник, — позвал он соответственно Полковника, который что-то выговаривал своим бодигардам, виновато стоящим перед командиром. С оружием в руках стоящим, их автоматы он в общую кучу не покидал. — Полковник, я не нарушу ваши планы, если попрошу вас поднять вертолеты в воздух и пройти с севера на юг отсюда до района Кали? Топлива хватит?

Полковник удивленно смотрел на Мессию:

— Просто пролететь? Должно хватить. А зачем?

— Я увидел на земле все, что хотел. Мне хватит впечатлений. Теперь я просто хочу взглянуть с воздуха на колумбийские владения Мега-корпорации. А потом вы доставите меня обратно в поместье сеньора Гонсалеса.

— Я не могу этого сделать! — ужаснулся Полковник. Иешуа нарушал все планы босса, которые он поручил Полковнику, а тот слишком хорошо знал, на что мог рассчитывать не исполнивший приказа. Явно не на конфетку. — Патрон занят, он уже не ждет вас, я не имею права нарушить его планы. Да и, может, его нет в поместье…

— Нет — значит подождем, — легко ответил Иешуа. — Не берите в голову, Полковник. Отдыхайте. Убить вам меня сегодня не удастся. — Понял, что получилась нечаянная глупость, поправился: — И вообще никогда не удастся. Так что вы все равно нарушили планы шефа. Ведь верно?

Хорош был Полковник! Ничем не выдал растерянности. Покривил губы недоуменно, пожал плечами. Сказал:

— Вы ошибаетесь. Мессия. Я не киллер.

— Это точно, — засмеялся Эстебан, все еще играющий своим серебряным кольтом, вращающий ладонью тяжелый барабан с полным комплектом патронов, — он сам не убивает. Не царское это дело. Он у нас менеджер, как и я. А киллеры вон они. Зря вы их оживили, сеньор Мессия. Были бы как эти… — он кивнул на группу нападавших бойцов армии Латинского ДО, более напоминавших теперь группу туристов, нежданно попавших в колумбийскую глубинку и забывших в отеле походные фляги со спасительным антидепрессантом по имени «виски», — были бы как эти, всем нам куда спокойнее стало бы. Тогда — глядишь — нашему Полковнику пришлось бы самому за «глок» хвататься, приказ барина выполнять.

— Думай, что несешь, кретин, — зло бросил ему Полковник.

— Несет курица, — все еще смеялся Эстебан, — а я утверждаю: вы — дерьмовый трус. Полковник. А что касается вас, сеньор Мессия или как-вас-там, то я, пожалуй, с завтрашнего дня начну читать газеты и выпишу в эту глушь тивишку. Хочу знать. Куда вас дальше нелегкая понесет.

И тогда Полковник вдруг неторопливо поднял руку, удлиненную помянутым «глоком», и хладнокровно выстрелил в ногу Эстебану. Тот дернулся, коротко вскрикнул и упал, роняя кольт и зажимая руками колено, быстро набухающее кровью. А Полковник так же неторопливо и молча передвинул прицел на вторую ногу, но Иешуа опередил его. Он просто поставил ладонь перед дулом «глока», дождался выстрела, и пуля, вылетев из ствола, вдруг затормозила перед ладонью и, как на излете, словно потеряв всю невероятную убойную «глоковскую» силу, упала на землю. Полковник, как будто потерявший разум, все нажимал и нажимал спусковой крючок, желая продырявить эту бронебойную живую ладонь, а пули все падали и падали, образуя на пыльной сухой земле аккуратную свинцовую горку. Двадцать две штуки — как одна. И когда Полковник отстрелял весь магазин, Иешуа легко отобрал у него пистолет и сказал бодигардам, изумленно глядящим на неви, данное зрелище:

— Связать и положить в вертолет.

И ведь что странно: бодигарды прямо-таки помчались исполнять приказ — то ли достал их Полковник за время службы, то ли Иешуа, как обычно, заставил их признать за командира себя.

А Иешуа легонько отстранил Мари, пытающуюся остановить кровь, перетянув ногу Эстебана поясным ремнем Криса, положил все ту же пуленепробиваемую ладонь на рану, подержал несколько секунд и сказал:

— Вставайте, Эстебан. Хватит страдать.

Эстебан, не веря, поднялся, притопнул ногой, сказал недоумевающе:

— Но ведь он попал же…

— С такого-то расстояния, — усмехнулся Иешуа. — Полковник у нас профи, Эстебан, стрелять умеет, как бы вы его ни поносили. Но и я тоже не листья с коки собираю. Он ранил, я вылечил. Квиты.

— Он вас убить хотел. У него был приказ, — почти кричал Эстебан.

— А вы не боитесь, что патрон вас не просто уволит за предательство, а и вправду прикажет убить? И меня уже рядом не будет…

— Кого он найдет на мое место? Какого-нибудь индейского чурку? Так тот все развалит за месяц, а это огромные деньги… Нет, сеньор волшебник, Гонсалес бандит и убийца, но не мазохист. Себе он вреда не сделает и отлично знает, что своей болтовней я тоже вреда ему не прибавлю. Кто меня здесь слышит?..

— Тогда оставайтесь и болтайте дальше. Только не удивляйтесь, если тем для болтовни у вас резко прибавится.

— Что вы имеете в виду?

— Жизнь покажет… — Иешуа обнял Эстебана, на секунду прижался щекой к щеке. — Прощайте, Эстебан, нам пора. А тивишку выпишите, выпишите: там теперь много любопытного показывают. Жаль — с нами никого из телевизионщиков не было, не сняли картинки.

— Обижаете, — сказал Эстебан. — Минутку… — Он резво, точно и не стрелял в него никто, помчался к ангару, исчез в нем и не через минуту, но через три Крис машинально отметил время — появился на площади с видеокристаллом в руке. Протянул кристалл Иешуа: — Вот. Отдайте телевизионщикам. Только не в Медельине — в Боготе. У нас же здесь камеры — вкруговую. Помочиться — извините, девушка, — нельзя, чтоб не сняли. А патрон потом смотрит и радуется. Теперь пусть по ти-ви посмотрит… Вы бы вообще-то не возвращались к нему, не стоит…

Иешуа взял кристалл, спрятал в карман джинсов. Сказал серьезно:

— Не могу, Эстебан. Я ему должен, а долги следует отдавать лично.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 3 КОЛУМБИЯ. МАГДАЛЕНА-ТОРРЕС; МЕДЕЛЬИН; «БОИНГ-949», РЕЙС «БОГОТА-ПАРИЖ», 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь (Окончание)

Они все так же летели над зеленым морем колумбийского диковинного леса, над всякими пальмами и лианами, над самими по себе гуляющими среди пальм и лиан пумами, тапирами и всякими прочими ленивцами, над краснокирпичными острыми отрогами Кордильер, над синими лентами рек Каука и Магдалена и над теми же синими ленточками их многочисленных притоков, над бескрайними плантациями коки и над очередными цехами-ангарами, где менеджерствовали свои незаменимые Эстебаны и, горбатясь под солнцем, собирали листья коки безымянные пеоны. Связанный Полковник с кляпом в пасти лежал под ногами отца Педро во втором вертолете, что падре очень не нравилось, смущало это его, а один из бодигардов занял место бывшего командира в вертолете Иешуа и Мари.

Два бодигарда оставили гостей и ушли в Медельин на тяжелом «сикорском», куда запихнули плененных бойцов из армии Латинского ДО: агрессоров полагалось сдать медельинской полиции, уж как она с ними поступит — решат деньги. Как обычно: чьи больше… С ними в Медельин улетел Крис с ти-ви-кристаллом кармане, чтобы сразу, с помощью Ригерта, пересесть на любой борт, идущий в Боготу. Крис спешил отдать кристалл брат телевизионщикам, — и даже лучше не колумбийским, а корреспондентам Си-эн-эн или Эн-би-си, чтобы картинка сегодняшней битвы наверняка попала в мировой эфир уже нынешним вечером.

Солнце уже наполовину спряталось за горный хребет, мощно накатывался вечер, обрушивающийся на эту землю всегда внезапно разом, и наступала пора возвращаться в поместье Магдалена-Торпес пора наносить внеплановый визит сеньору Гонсалесу, сенатору и бизнесмену. Но Иешуа пока не давал команды возвращаться, хоть они и летели от Кали в направлении Медельина и подлетали уже к городу, но Иешуа все смотрел, не отрываясь, вниз, на землю, ни с кем не разговаривал, да и разговаривать-то в машине он мог лишь с Мари, а она тонко чувствовала состояние Учителя, сидела мышкой, пыталась подружиться с тем, кто внутри. Процесс, кстати, шел.

Наконец, когда уже всерьез начало темнеть и пилот стал нервно оглядываться на почетного пассажира: мол, не хочет ли он присесть поскорее, чтобы не скувырнуться потом в полной темноте, Иешуа оторвался от созерцания земли под прозрачным стрекозиным брюшком и позволил:

— Садимся в поместье.

— И ровно через пятнадцать минут — все-таки в темноте, все-таки дождались! — они сели на ту же бетонную площадку, откуда взлетели в начале дня.

Их ждали.

Мигуэль галантно подал Мари руку, помог спрыгнуть на бетон, и она любезно приняла помощь, хотя и не нуждалась в ней. Иешуа вылез следом безо всякой помощи и немедленно поинтересовался:

— Ваш патрон, полагаю, ждет нас?

— Ждет, сеньор, — почтительно склонил голову Мигуэль. — Ему сообщили. Он отменил визит к сеньору Фуэнтесу, поскольку с прискорбием узнал о случившемся и хочет лично извиниться перед вами.

— Извиниться? За что?.. Это же были, как я понял, люди некоего Альвареса, а ваши мальчики даже не успели приступить к выполнению своего персонального задания.

— Мне не дано знать, сеньор, о каком задании вы ведете речь, но наши мальчики тоже понесут наказание: они должны были охранять вас, и это было их единственным персональным заданием. — Прошу за мной, сеньоры, патрон — в нетерпении…

Нетерпеливый Гонсалес резво несся к Иешуа от мраморного крыльца, вытянув видимо, для объятий, — руки, а две дамы — пожилая и юная — стояли на крыльце этакими южноамериканскими мадоннами, и вся церемония незапланированной встречи казалась эпизодом из дурного телевизионного «мыла», которые издавна славилась Южная Америка на всех континентах планета.

— Мессия, дорогой Мессия, — кричал Гонсалес, и неподдельные слезы текли у него по щекам, — вы живы, какое счастье. Caм Всевышний берег вас и ваших друзей!

В этот момент Мари случайно взглянула на отца Педро и удивлением заметила, что он опять покраснел. От стыда за своего прихожанина, что ли?..

— Всевышний здесь ни при чем, — заметил Иешуа, уклоняясь от объятий и целенаправленно руля к крыльцу, к дамам — так, что хозяину пришлось поспешать за гостем, — а при чем вы и я, извините за вольность стиля. Вы заказывали аварию вертолетов в воздухе, всемирную скорбь и себя в черном фраке у моего гроба. Не вышло. Я уже один раз умирал, больше не хочу. А вышел дурной боевичок про местные мафиозные разборки. Мы его посмотрим по телесети, Гонсалес, если вы наконец накормите нас обещанным обедом. Хотя точнее — ужином. Да и «Монтес Альфа», надеюсь, у вас еще осталась…

Он взлетел по ступеням на террасу, подхватил под руки обеих дам — внутри у Мари что-то ревниво кольнуло, и это был явно не тот, кто внутри, — и провел их в холл, где они еще до полудня начали свой долгий визит, а немало озадаченный Гонсалес молча шел сзади и, когда все уселись в прежнем порядке — без Криса, разумеется, — спросил уныло:

— Этот говнюк Эстебан отдал вам пленку?

— При чем здесь Эстебан? — очень натурально удивился Иешуа. — Я кое-что могу и без чужой помощи. Видеть и слышать внешнее наблюдение, например… А Эстебану не помешала бы пара недель в хорошем медицинском заведении — снять стресс от дурацкого и, надо признать, опасного нападения плюс от раны, которую ему сделал ваш бравый Полковник. Вот этому, кстати, надо не стресс снимать, а лечиться всерьез. Он — абсолютный crazy, Гонсалес, он не владеет собой. В один прекрасный день он повернет свой «глок» в вашу сторону — и что будет?

— Что будет? — тупо спросил Гонсалес, а юная Соледад бросила на отца удивленный и, надо отметить, неприязненный взгляд. Это Мари как раз и отметила.

Вечерок получился: все друг друга удивляли без передыху! Впрочем, что тут странного: вечер — это продолжение дня. А день выдался — ну просто день страстных недоумений, если использовать терминологию тех же южноамериканских сериалов.

— Убьет, — кратко пояснил Иешуа. — Как убил бы беднягу Эстебана, если б не я. А вот и не знаю: окажись я рядом — протянул бы ладонь, чтобы защитить вас от пуль?.. И ведь, казалось бы, мне по всем канонам положено предотвращать смерть любого человека — будь он хоть трижды негодяй, ибо как я могу позволить нарушить шестую заповедь, данную Моисею Богом, Отцом моим! Но что-то ломается во мне, сеньоры, что-то неотвратимо и безвозвратно уходит, и сейчас я чувствую: могу, могу… Видимо, я плохой сын своего Отца… Но, думаю, ваш Полковник больше ни в кого не выстрелит, так?

— Да, он будет наказан. — Гонсалес пришел в себя, стал прежним — уверенным и сильным. Да и был он на своей территории, а кто на своей территории сдает позиции? Только слабаки, только ничтожные земляные черви, а Гонсалес не считал себя ни тем, ни другим. И правильно, кстати, делал. — Обед сейчас подадут, Мессия. И прошу вас: оставьте свои обвинения при себе. Вы здесь, вы живы и невредимы, как и все ваши спутники… Да, кстати, а где вы потеряли чернокожего сеньора?

— Сейчас десять вечера? — Иешуа не ждал ответа, внутренние часы в нем легко переходили со среднеевропейского времени на любое иное, в данном случае на медельинское, и шли точно, секунда в секунду. — Включите ти-ви. Может, мы увидим в новостях сюжет о дневных событиях…

Увидели не только сюжет, закоторый колумбийский корреспондент Си-эн-эн извинился: мол, пока только — фрагменты, мол, пленка очень длинна и «заболтана», но она монтируется сейчас в Штатах, в головной студии, и полностью картинка пойдет в эфир в полночь. Но и фрагментов хватило, чтобы понять: Мессия вновь попал в центр внимания всего мира. То ли он сам создавал «горячие точки», то ли чутье его безошибочно приводило в них — еще никакие не горячие, еще даже не видные никому, но вот он там — и мир опять получает подтверждение: лишь Мессии дано спасти его от тех, кто не знает Бога в своей душе…

Все было именно так — высокопарно по текстовым комментариям и тем не менее натуралистично и страшно по картинке. Да еще корреспондент Си-эн-эн раскрутил на интервью своего эфиопского коллегу, которому посчастливилось оказаться с Мессией уже в третьей «горячей точке», и эфиопский коллега не пожалел тоже горячего эфиопского красноречия, всех и вся назвал своими словами.

Очень хорошо прошло интервью под бокал прохладного «Монтес Альфа».

А когда ведущий новостей перешел к первым комментариям, полученным с пылу, Гонсалес спокойно спросил Иешуа:

— Зачем вам все это нужно?

— Что — все? — не понял Иешуа или сделал вид, что не понял.

— Эфиопия, Нью-Йорк, теперь Колумбия… Что дальше?

— Пока не ведаю.

— То-то и оно. Вы явились спасти мир, как сказал ваш чернокожий ученик, а от чего вы хотите его спасти? У вас есть план спасения? У вас есть сроки спасения? У вас есть цель, к которой приведет мир ваше дело спасения?.. Вы тычетесь в больные — да, больные, кто спорил бы! — точки, как слепой кутенок, и не представляете, что нет точек здоровых. Куда ни ткнись — больно… И ладно Эфиопия — там вы действительно помогли, спасли страну от засухи. Или Нью-Йорк детишек вернули папам и мамам. А здесь? Ну показали вы, как растет кока, как делают кокаин, как бездарно пытаются так называемые наркобароны переделать сферы влияния. Так это не вы показали, а моя служба безопасности, которая напичкала камерами все углы фабрики. А вы, вы что сделали?..

Иешуа молча и медленно тянул из хрусталя тягучее чилийское красное.

Мари смотрела на него и ждала: ну Учитель, ну ответь Гонсалесу, разделай его на рагу, смешай с грязью, которая и есть имя его…

Соледад смотрела на Иешуа с опаской и надеждой, с опаской — потому что страшилась грядущих слов Мессии, которые могут разрушить ее маленький мир, именно ее, про остальной она только читала в книжках из библиотеки отца, и в то же время — с надеждой, потому что тесно и душно было ей в ее маленьком мире.

Отец Педро смотрел на Иешуа и верил: что сделано Мессией, то справедливо. Но что сделано — он не знал и тоже, как и хозяин, хотел узнать.

И жена Гонсалеса Инее смотрела на Иешуа и думала: какой он красивый — этот Мессия, какой видный, какой мужественный. И больше ни о чем не умела думать.

А Иешуа допил вино и ответил Гонсалесу и всем сразу:

— Я уничтожил все реальные и возможные запасы кокаина в Колумбии. Реальные — реально и уничтожил. Точнее — сделал безвредными. Как сода. Карбонат натрия. Перестройка кристаллической решетки, это просто… А возможные… Знаете, по-вашему это будет называться… вирус… так, пожалуй, точно, хотя никакой это не вирус, а что именно — не суть важно. Важно, что я генерировал его в масштабах, адекватных биологическому взрыву, и он, этот вирус, — пусть будет так, — заразил все посадки коки от Медельина до Кали, и зараза неизбежно и скоро — недели не пройдет! — перебросится в Перу и Эквадор. И Боливии не минует, так что Альварес напрасно суетится по поводу Конфедерации с длинным названием: никому она уже не понадобится. А вам, Родригес, придется перейти на торговлю бананами. Тоже прибыльно, хотя и не столь, не столь…

Ангел здесь уже, помнится, летал. И опять явился, наглый, зашуршал красивыми картонными крыльями, помог, чем мог, кондиционерам.

— Не понял… — медленно, через силу произнес Гонсалес.

— Проверьте, — равнодушно сказал Иешуа, наливая себе еще «Альфы». — У вас же есть связь с вашими фабриками, и с вашими оптовыми складами, и с вашими плантациями, и с вашими партнерами, наконец. Позвоните им, соединитесь по радио, пошлите голубей — этот способ исторически проверен. Поработайте, Гонсалес, и поймите, что теперь вы — никто и звать вас — никак… И не обвиняйте меня в том, что я всего лишь — турист и бездельник. Я вернулся в ваш и мой мир надолго. Я только присматриваюсь к этому миру, я пытаюсь понять его, я плачу о нем, и о безверии людском плачу, как плакал пророк Иеремия. Помните, Гонсалес: «И сказал я: погибла сила моя и надежда моя на Господа. Помысли о моем страдании и бедствии моем, о полыни и желчи. Твердо помнит это душа моя и падает во мне. Вот что я отвечаю сердцу моему и потому уповаю: по милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось». Я не искал здесь места покоя моего, я догадывался о полыни и желчи, я знал, куда и на что иду. Но даже я не мог представить себе, что покоя в этом мире вообще не существует и не было никогда. Но мир-то стоит и не обрушился, потому что не пришел еще час погибнуть ему. Слышали: милосердие Господа не истощилось. И именно потому все вы, забывшие о Боге, поскольку он не напоминает о Себе лично вам, Гонсалес, или вашему компаньону, или вашему врагу, да кому угодно не напоминает, — именно потому все вы, препарирующие этот мир, как вам хочется, должны знать и бояться: мир жив, а значит, правда мира и правда для мира никуда не исчезли. Они для вас — полынь и желчь, но что делать? Они ждут своего часа, потому что Бог терпелив. Вот опять же Иеремия: «Ибо не навек оставляет Господь»… Что ж вы сидите, Гонсалес? Почему никуда не звоните, не проверяете мое сообщение о гибели вашего бизнеса?..

Белой тенью возникший Мигуэль подошел к хозяину, наклонился над ухом и что-то долго шептал. Лицо Гонсалеса в слабом свете прихотливых ламп, похожих на синие ирисы, вновь стало каменным: ну прямо местный божок, принявший непосильный удар от далекого Бога…

Мигуэль дошептал свое и исчез. А Гонсалес налил себе вина, пригубил его, тяжело откинулся в кресле.

— Считайте, что я проверил. Сведения подтверждаются. Не везде пока, но Мигуэль свяжется… — Надо отдать должное Гонсалесу: он стойко держал удар. — И все же я вернусь к своему первому вопросу: зачем вам все это нужно? Вы решили, что уничтожили врага? Одумайтесь, вы его даже не ранили!.. Ну, предположим, вы правы и больше кока в Южной Америке расти не будет… Хотя время лечит все, в том числе и почву, и посадки… Так что точнее: временно не будет. И кому вы сделали хуже? Мне или Фуэнтесу? У нас в достатке деньги и власть, чтобы удержать позиции на американском рынке кокаина, который рано или поздно возродится. Наркодилерам где-нибудь в Штатах? Но они легко перейдут на химические наркотики, которые, конечно, страшнее и опаснее для жизни, но деньги, как утверждал кто-то из древних, не пахнут. Полиции, которой некого будет ловить или, точнее, не у кого станет тянуть деньги? Она приспособится, кто-кто, а копы всегда найдут тех, с кого можно содрать бабки… Нет, сеньор, в первую очередь плохо будет пеонам, которые потеряют работу и вполне реальную возможность кормить свои семьи. Еще хуже будет миллионам нарков, которые прочно сели на иглу и умрут, прежде чем сумеют поменять толерантность. Скверно будет врачам, на головы которых свалится проблема поистине мировой ломки — с ней надо справляться, а как? Опять же: приучать больных к химии, чтобы не подохли, а это — деньги, которых у врачей и тем более у их пациентов мало… Вы тут сказали, что я умею только слушать друих, а читать не люблю. Верно сказали. Но вот про кого я слышал от одной моей доброй знакомой — про испанского сеньора по имени Дон Кихот, который сражался с ветряными мельницами и тем самым создавал большие проблемы окружающим. Думается мне, что сравнение с Дон Кихотом вам лестным не будет… Извините, сеньоры и сеньорита, я покину вас. Я — из тех, окружающих, у меня — большие проблемы по вашей милости. Инее и Соледад побудут с вами. Ужин сейчас подадут. Машины вас ждут…

Он так же тяжко, как и сел, поднялся из кресла, как будто сложно ему было справиться с неожиданно ставшим огромным собственным весом, и пошел в глубь дома, шаркая подошвами по деревянному полу. Только сейчас Мари отчетливо поняла, что хозяин — стар.

— Ужин, сеньоры, — возвестил Мигуэль. И из дальних дверей вереницей пошли в холл белополотняныс официанты с блюдами над головой.

— Да уж какой там ужин, — озадаченно сказал Иешуа. — Спасибо и на добром слове, а нам — пора.

Он встал и, не дожидаясь спутников, пошел в темноту ночи, где белыми фосфоресцирующими фантомами стояли утренние «хаммеры».

Его догнала Соледад, схватила за руку, умоляюще крикнула:

— Подождите, Мессия, не уходите. Вы же правы, правы! Вы все сделали правильно! Отец убивает людей, я много раз говорила ему это, я хотела уехать, а он не разрешал, мне здесь плохо, тяжко, вы не верьте ему, он не понимает, не хочет понимать: чем меньше в мире наркотиков, тем мир чище. Это, наверно, как болезнь: надо лишь перемочь, переболеть… — Иешуа слушал участливо, а она сбилась, заплакала, уткнулась ему под мышку, проговорила глухо: — Я, наверно, дура набитая…

Иешуа ласково, как малого ребенка, стал гладить ее по черным шелковым волосам.

— Ты не дура. Ты — умная. Тебе всего лишь не хватает крупицы силы решиться. На что — не знаю. Это будет твое решение, и только твое. Я дал тебе эту крупицу. Решай…

Отодвинул ее, поцеловал в лоб и нырнул в душное туловище «хаммера». И Мари — следом, и отец Педро не задержался.

Ощущение у них было — как дерьма наелись. Почему, кстати, — совсем непонятно. Хотя про Иешуа этого не скажешь: держался, как всегда. Только молчал. Но он вообще часто молчал. Падре о том мог не знать, а Мари привыкла не первый день вместе. Пока добрались до Медельина, как-то пришли в себя, примирились с ситуацией. Мари даже сумела объяснить себе свое состояние. Там, в Нью-Йорке, перед ними плясал и кривлялся истинный злодей, не скрывавший своего злодейства, гордившийся им и не умевший раскаяться за содеянное с детьми. И злодейство его было очевидным, зримым: сломанные, изуродованные дети реально и страшно шли за Мари, шли мимо Мари, садились в сверкающие разноцветными огнями кареты «скорой помощи», пропадали, во тьме. Так что — поделом ему, татю!.. А здесь она видела старого человека, вежливого, неглупого, гостеприимного, да убийцу, но жертвы его были далеко, и оттого злодейство Гонсалеса как-то размывалось, стиралось, казалось абстрактным. Чем страшен добрый дедушка, даже если знаешь, что он по ночам кушает чужих детишек?.. А для Соледад — страшен. Собственный отец! И, пожалуй, вот этот прощальный бег девушки более всего и убедил Мари в том, что все сделано Учителем верно, нечего сопливиться и пускать слюни.

Хотя Соледад следовало бы быть поскромнее… Когда выходили из машин у «Интерконтиненталя», отец Педро спросил осторожно:

— Что теперь будет, Мессия?

— Надеюсь, пообедаем и одновременно поужинаем, — ответил Иешуа. — А вам, падре, стоит собрать свои вещи, если вы не раздумали идти со мной. Да и, строго говоря, здесь вам делать больше нечего…

Поужинали, конечно. Ригерт расстарался.

В полночь канал Си-эн-эн прогнал толково смонтированную картинку — минут на пятнадцать, да в придачу диктор сообщил о непонятных волнениях на кокаиновом рынке. Ригерт вызнал подробности, помчался стучать депешу в Бюро, а спустя час вернулся в отель и вывез гостей огородами на тот же заброшенный аэродромчик, где уже вовсю гонял пары военный борт, спешно присланный из Боготы за Мессией.

— Прилетаете в Боготу впритык к парижскому рейсу, — наставал он Иешуа, Мари и отца Педро, которому, как и всякому порядочному нищему, собраться оказалось — только подпоясаться. — Вам снят весь салон первого класса. С вами полетят двое сопровождающих, ребята очень умелые и хитрые, доверьтесь им. Ну а в Париже вам уже все станет по фигу. Колумбия останется сном. Дурным. Так, Мессия? Ведь впереди — новые свершения, да?

Он радовался моментальной победе над кокаином, как детеныш малый.

— Чего радуетесь, Марк? Вы же без работы остались, — заметила ему Мари.

— Хотелось бы, — вздохнул он, — да, боюсь, работы мне до конца дней хватит, И большая ее часть — здесь: не дать возродиться кокаиновому рынку. Ваш же босс, милая, не поступит к нам в Бюро на службу. Это сегодня его боль наркота, а завтра — что заболит? Бог знает… Так что не жалейте меня пожалейте себя. С таким боссом скучать не придется…

Бюро не умело всерьез бороться с наркотиками, но зато замечательно устраивало путешествия заезжим пророкам. И поэтому в аэропорту Боготы действительно был двухэтажный «боинг», и в нем — просторный, кожаный и мягкий первый класс, и крепкие ребята на задних креслах, главная цель которых была в том, чтобы не пускать в салон фанатеющих пассажиров бизнес-класса и эко-ном-класса, и стюардессы — более испуганные, нежели восхищенные наличием в салоне такого знаменитого пассажира, и записочка, переданная пилотом прямо в руки Иешуа.

И слова Иешуа пилоту:

— Конечно, зовите! Немедленно!

И тоненькая фигурка Соледад Гонсалес, возникшая на пороге салона.

И ее слова:

— Я решила. Учитель!

Пауза. Немая сцена. Салон первого класса в «Боинге-949» был большой, места хватило всем, включая новоприбывшую.

Иешуа к случаю пошутил или всерьез сказал — кто его, кроме чего самого, разберет:

— Теперь вас четверо у меня. Не хватает еще восьмерых.

Что он имел в виду? Двенадцать апостолов? Но Крис, допустивший такое предположение, не мог с ним согласиться, несмотря на всю его лестную привлекательность: среди евангельских, двенадцати не было женщин. Мария из Магдалы — да, мать Мария тоже да, но они — лишь спутники, но не апостолы. Хотя… Kpис был готов принять за исходное: другое время — другие нормы. Тем более что не им, не ученикам, эти нормы устанавливать: это прерогатива Учителя. Захочет — бродячую кошку в ученики возьмет, если она, к примеру, кошка то есть, — паранорм, владеет телепортацией и склонна по ночам левитировать над помойками…

Мари — пока готовились к взлету, набирали высоту, заправлялись холодным и колким шампанским «Крюг» урожая пятьдесят первого года, говорили о незначащем, ни разу не вспоминая происшедшее в Колумбии, — все это время Мари внимательно поглядывала на Иешуа и на Соледад, пытаясь с помощью того, кто внутри, обнаружить некую опасность ее появления в общей компании. Странно, но она, как и Крис, подумала о кошке: не пробежит ли черной кошкой эта, бесспорно (тут Мари была честна с собой), красивая девица с черными, тяжелыми, до пояса волосами, с кошачьими раскосьми и, кстати, желтоватыми глазами между Иешуа и остальными. Под остальными она, разумеется, имела в виду себя. Не Криса же и не отца Педро… Но Иешуа по-прежнему был ровен со всеми, даже с охранниками, мертво занявшими задние кресла, а Соледад ни к кому не навязывалась, сидела мышкой, переживая свою вновь обретенную решимость. Мари — что! Она вон с малых лет вне дома, она родителей раз в году по обещаниям видит, поэтому и отношения у них — лучше некуда. Пусть раз в году, но зато счастья родителям — на целый год вперед. А эта девочка — домашняя, книжная, музыкально-рояльно-скрипичная, мамина-папина, в деньгах купающаяся, на вид мягкая и податливая, а вот ведь есть в ней жесткий стерженек! Ну, пусть пока не стальной, не титановый, но не согнулся, когда пришла пора уйти с порога отчего богатого дома. Иешуа помог? Но Иешуа и ей, Мари, помог — хотя бы тем, что явился в мир и дал ей дело. И Крису помог, и отцу Педро, и кому еще поможет — как сосчитать и, главное, для чего? Хотя цифра названа: восьмерым еще — точно. Интересно: кто они будут, если будут?.. А тот, кто внутри, на появление Соледад никак не реагировал, спал сладким сном, и Мари потихоньку успокоилась, смирилась, даже снабдила девушку замечательной жетельной резинкой «Orbit no sugar», которая, как вольно утверждает реклама на ти-ви, заменяет дантистов и зубную пасту.

Было, правда, опасение у Криса: а что, если озлобленный папа Гонсалес, у которого не только бизнес похерили, но и любимую дщерь увели, объявит дочку в международный розыск и на честной компании Мессии повиснет тяжкое обвинение в киднепинге? Опять же Интерпол, опять же интернирование в Боготу, опять же тюрьма, опять же неправедный суд и фигец миссии Мессии, извините за невольный ассонанс… Но дочка горячо заявила, что папа на это не пойдет, что она уже совершеннолетняя и что на всякий случай подстраховалась: отправила письма в прессу и в полицию, где объяснила свой уход из дома, никак не связывая его с бизнесом отца. Обстоятельная девушка…

И Иешуа походя заметил про Гонсалеса: мол, не станет он ничего объявлять. Крис поверил Иешуа.

И уже двумя часами позже, когда завершился заоблачный первоклассный обед за общим столом с великим вином «Petrus» урожая тридцать третьего года, насмерть поразившим вкусовые рецепторы Иешуа, когда спутники позволили себе послеобеденный digestive: кто — рюмочку доброго «Delamain», кто — стопарик старого Bas-Armagnac, кто бокал дамского напитка Irish coffee, а кто просто чашку кофе, колумбийского, кстати, когда все расслабились перед еще двумя часами лету до Парижа, Иешуа неожиданно сломал идиллию.

— А ведь Гонсалес был прав, — сказал он, и Мари услышала в голосе Учителя горечь пополам с раздражением.

— В чем? — спросил отец Педро раньше остальных, потому что эта мысль, высказанная Мессией, со вчерашнего дня мучила его.

— В принципе, — неясно ответил Иешуа и добавил не более ясно: — Вернее, в отсутствии принципа… — Все молчали, ждали продолжения. Знали: оно обязательно последует. Даже неофитка Соледад о том догадывалась. И все сказались правы. — У меня действительно нет никакого плана. И цель, которая еще месяц назад казалась ясной и простой, отодвинулась, ушла в черноту. То, что я делаю, — это даже не чудеса, которые так любили Галилея или Иудея. Это лишь капля влаги на одном листе огромного дерева, корни которого уже мертвы, а крона все еще зеленеет. А я не знаю, где корни… Да и это сравнение неточно. Зачем листу капля влаги? Я спас детей от Ханоцри, но не спас их мозг. Я привел воду в эфиопскую провинцию Огаден, но ничего не сделал для других африканских стран, которые тоже страдают от засухи. Я уничтожил коку в Южной Америке, но не тронул посадки конопли на Ближнем и Дальнем Востоке. Мне казалось, я спасаю наркоманов от яда, но другой яд найдет их, или они погибнут от ломки… Я пытаюсь лечить не болезнь, а ее внешние проявления, и тем самым загоняю болезнь глубоко внутрь да еще и создаю у больных иллюзию того, что я — всемогущ. А я — беспомощен. «Ненадежен конь для спасения, не избавит великою силою своею»… Я действительно могу все, но я не понимаю, что мне следует мочь, чтобы сила моя не тратилась впустую. Мне не силы жаль, мне жаль времени и тех, кто верит в мою силу…

— «И Он обнес его оградою, — тихо, словно про себя или самому себе, произнес Педро, — и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы, и построил башню посреди его, и выкопал в нем точило, и ожидал, что он принесет добрые грозди, а он принес дикие ягоды»…

— Верно, падре, разве есть что возразить пророку Исайе! Слава богу, что я задумался обо всем этом сейчас, пока не свершилось дальнейшее предсказание пророка: «И ждал Он правосудия, но вот — кровопролитие; ждал правды, и вот вопль»… — Он вдруг оглядел своих спутников, тихо, боясь пошевелиться, сидящих за столом, — не только Соледад, но все впервые видели сомневающегося в себе Мессию, — посмотрел в глаза каждому, легко засмеялся, как разрядил обстановку: — Что вы притихли. Апостолы мои милые? Жизнь только начинается, во всяком случае — моя жизнь в этом трудном мире, и разве не сказано: «И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах»? Так, падре?.. Я не слепой, но я здесь — как ребенок, но «вот, я ныне отхожу в путь всей земли», и нет у меня иного решения, как пройти этот путь до конца. Я задумался вовремя о том, куда идти. Может, мне и впрямь не хватает кровопролития и вопля, чтобы понять, что и Исайя был слишком оптимистичен: «Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, и неровные пути сделаются гладкими». Никогда так не будет! Но будет иначе, поскольку ни у Господа, ни у людей нет иных путей, нежели трудные, кажущиеся непроходимыми. Но — глаза боятся, а идти надо…

Падре опять сказал в никуда:

— «Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь».

— Помнишь, Педро, был у меня ученик — Фома, который однажды не поверил мне? Мне было просто убедить его: я показал ему свои раны, и он признал во мне — меня. Я не случайно выбрал тебя в свои спутники. Ты — не прост. Ты все подвергаешь сомнениям, но тебя-то мне и недоставало всегда. Там, в Галилее, у меня был Петр, он очень славно умел сомневаться. Не отдаю тебе его роль, уж извини, но будь похожим на него, и мне легче станет увидеть путь…

— И куда мы дальше. Учитель? — спросила Мари. Тот, кто внутри, зашебуршился и заныл, но она прикрикнула на него, и — вот ведь радость! — он затих послушно.

— Кровопролитие и вопль… — задумчиво сказал Иешуа. — Я скоро скажу куда… — И вдруг спросил у Мари: — Тебе давно звонил кто-нибудь из тех таинственных меценатов, которые хорошо знают номер твоего счета?

— Один звонил. Сегодня под утро, — сказала Мари.

— И что он сообщил?

— Этот был немногословен. Коротко, сухо: очередной перевод, дата, сумма… Так что деньги у нас есть, можем лететь куда глаза глядят. Хоть в Антарктиду.

— В Антарктиду — это вряд ли. У меня есть еще дело в Европе, а вот потом… — Он умолк.

— Что потом? — спросила Мари.

— Не все же приносит дикие ягоды, — странно ответил, а, по сути, ничего не ответил Иешуа, — я все-таки верю в более добрые плоды…

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 4 БАЛКАНЫ; СЕРБИЯ, БЕЛГРАД; 2157 год от Р.Х., месяц октябрь

Белград казался одновременно старым и новым, как человек, который надел костюмчик, только вышедший из-под иглы портного, но надел его на ветхую и не слишком чистую рубаху, а ноги украсил растоптанными кроссовками. И ведь что странно: эта даже не разностильность, а разновкусица не вызывала у горожан никаких отрицательных эмоций. Ну торчит новехонький building среди старых, но тщательно подреставрированных жилых домов, а рядом выстроен модерновый католический храм, более похожий на перевернутый хрустальный бокал, и неподалеку притулилась в переулочке православная церквуха с положенными ей пятью куполами — все при деле, все в хозяйстве уместно. Ну не мешают моднику Белграду старые кроссовки. Ну любит он, чтоб и красиво было, и уютно, и по-домашнему, и чувствует себя прекрасно и вольно, и клал на всех возможных заезжих критиков с прибором. Не нравится — валите в другую песочницу…

А между тем не так уж и далеко тянулась, тянулась война, жгла и разрушала, убивала и ранила, затихала на какое-то время, чтобы пришлые богатые дядьки скоренько залатали военные дыры — ну вот, хотя бы такой перевернутый бокал где-нибудь сочинили, — и опять тянулась дальше, без жалости и даже без гнева уже, привычно и громко огрызаясь по сторонам.

А стороны жили себе…

Католический отец Педро, обитавший до недавнего времени в безнадежно далекой отсюда Колумбии, мирно беседовал с усталым и на вид не очень здоровым православным батюшкой Никодимом, настоятелем как раз той церквухи в переулочке, что освящена была лет двести пятьдесят назад во имя Воскресения Христова.

Католический падре Педро и православный отец Никодим плевать хотели на традиционные раздраи между высшими ватиканскими иерархами и предстоятелями Русской Православной церкви. Старое правило: бояре дерутся, а у холопов чубы трещат. Так стоит ли соваться не в свою драку? То-то и оно… Педро и Никодим были как раз церковными холопами — если по иерархической лестнице! — и их ничуть не волновали проблемы, к примеру, экуменизма, миссионерской деятельности или там апостольства мирян. Далеки они, холопы, были от высоких проблем, а боли и беды простых прихожан — вот они-то как раз рядом с падре и батюшкой все их церковное служение обок находились, и уж так похожи оказались — колумбийские и сербские беды и боли! — что Педро и Никодима водой разлить нельзя было. Нищета, болезни, отсутствие крыши над головой, безработица, детское сиротство, наркомания… Ну, здесь, в Сербии, и вокруг нее — это бесконечная война, прерываемая недолгими годами мира, это ее порождение… А в Колумбии разве не война? Пусть никем не объявленная, но не прекращающаяся ни на миг, даже перемирий не знающая… Причины разные? Да есть ли дело священнику до причин войны? Он результаты ее каждодневно видит…

— И сделать ничего не может… — безрадостно сказал Иешуа. Как будто обвинил отца Никодима в бездействии.

И католический его товарищ, обычно малословный и робкий, тигром бросился на защиту:

— Что сегодня Церковь может, когда отцы ее не знают, как поступить? «Земля отдана в руки нечестивых, лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же»?

— Уж точно не Он, — ответил Иешуа. — Что у вас всех за манера дурацкая: коли что не так на земле — на все воля Божья. Да поймите ж вы наконец, не Он причина людских проблем и не дело Его исправлять содеянное людьми. Что Ему — за каждым говнюком с горшком ходить?.. Сами натворили — сами и расхлебывайте… А что до отцов церкви, то не знаю я никаких отцов. И к слову, Педро, ты это о какой церкви и о каких отцах сказал, что-то я не понял? У вас, католиков, одни, у православных — другие, а если о мусульманах вспомнить — так там вообще третьи, от первых и вторых — далекие. А Бог — один. Каково ему, подумали?.. Вы бы Его пожалели, не все ж Ему вас жалеть…

— Шутите, — осторожно заметя отец Никодим, не поняв сказанное.

— Не умею, — сказал Иешуа.

Они сидели в крохотном садике при церковном служебном доме, где и жил батюшка. Супруга его, матушка Настасья, накрыла стол, чем смогла, а смогла небогато: приход у Никодима много прибыли не давал, а что давал — уходило на помощь беженцам с юга. Но на сливовую мягкую настоечку хватило, и на капустку квашеную, на зелень огородную разную, на картошку вареную, на мяса кусок.

Иешуа и Педро гостили у Никодима вдвоем. Крис, Мари и Соледад, разделившись, носились по разным начальственным инстанциям, особенно — по военным, по международным, по миротворческим, выбивали пропуска и транспорт, чтобы уехать или улететь на границу с Косово и Метохией, где хозяйничали сейчас как раз войска Объединенных миротворческих сил Европы, из коих по отставке попали в Колумбию тамошние доблестные вояки майор Ларсен и генерал Старджон. Ларсен — так тот просто личный знакомец Иешуа со товарищи…

— Мы-то Его, Господа нашего, еще как жалеем, — доверительно сообщил отец Никодим, решившись наконец принять сказанное Мессией за высокое, но вольное обобщение и к случаю выдать свое — тоже вольное. — Он ведь и впрямь один, а церквей допустил — черт ногу сломит, я уж о сектах не говорю. Не смею утверждать, что специально так содеяно, но уповаю лишь, что временно не до нас Ему.

— Считаешь? — усмехнулся Иешуа. — А если «пришел великий день гнева Его»?

— Долго что-то день этот продолжается. Вот как вас распяли, так сразу и пошел день такой — ну ни минутки без гнева. То войны, то природные бедствия, то мор, то голод. Ну не прикорнуть, ни глаз закрыть — все беда.

— Богохульствуешь, смертный, — грозно, но весело сказа Иешуа. — А до моего распятия, значит, все ладно было? Нет, брг Никодим, еще раз говорю: не валите вы на Бога земное. Люди вы, человеки, руки-головы — на месте, язык подвешен правильна что ж не поделили, а? Вон у меня ученик есть, эфиоп он, из самой Эфиопии: так там христиане с мусульманами не воюют, мирно живут…

— Значит, все-таки не до нас ему, — упрямо повторил Никодим. Был он невысок, плотен телом, тридцати шести лет от роду, сам корнями — из России, из тех русских, что задержались в Сербии в конце двадцатого века, в годы Большого Разлома, как теперь они красиво зовутся в учебниках истории. С русскими родичами, как и с языком, не порвал, в матушки себе русскую взял, тоже из русской диаспоры в Белграде, хотя службу привычно вел на сербском. Да и английским владел вполне сносно — кто теперь им не владел в мире!

На нем и говорили.

— Не до вас персонально? — спросил Иешуа. — Высоко берешь, Никодим. Оставь ты Господа в покое, служи Ему, как научили тебя, и не думай, что только вам, сербам православным, плохо сейчас. А ты хоть раз с правоверным мусульманином о жизни беседовал, я уж не говорю — с имамом?

— Было. Не раз.

— И что?

— Да вроде когда беседуем просто о жизни, то понимаем друг друга, а как о войне заговорим — так сразу и разбежались.

— А война из-за чего?

— Из-за земли, ясное дело.

— Ну и при чем здесь Бог? Он один на всех…

— Так-то оно так, да муслимы, однако, Его только своим числят, а мы своим.

— Опрокинутое представление, — сердито сказал Иешуа. — Не Он — ваш, а вы Его, ибо, как ты помнишь, «Он будет судить вселенную по правде, и народы — по истине Своей». Своей, Никодим, а не вашей, будь она христианская, исламская или иудейская. Ваши истины — они только ваши и есть, оставьте их себе… — Он протянул руку и сорвал с огромного развесистого дерева, нависшего прямо над столом, черно-синюю большую сливу. — Что-то Крис с девушками задерживаются… Видишь, Никодим, что происходит: я хочу попасть в так называемую зону конфликта, я — свободный человек, а мне для этого надо собрать мешок разрешений с печатями. Там что, государственные и военные тайны всюду рассыпаны, в зоне этой? Так я вроде не чужд тайнам, даже напротив…

Было слышно, как на улице, с парадной стороны церковной ады резко, с визгом, затормозил автомобиль.

— Кого там Бог принес? — стандартно вопросил Никодим позвал матушку: Настасья, погляди…

Но глядеть поздно было: гости уже обошли храм и появились в садике. Гостей было пятеро: офицер в бежевой военной рубахе с лейтенантскими звездами на воротнике, в военной же, по форме похожей на бейсбольную, фуражке — с двумя скрещенными оливковыми ветвями над козырьком, эмблемой Объединенных миротворческих сил в Европе, а с ним — четверо солдат с автоматами.

Почему-то там, где появлялся Иешуа, немедленно возникали люди с автоматами.

— Господин… — начал и сразу запнулся офицер, не зная, как назвать Иешуа, — э-э… господин…

— Называй меня просто Посредник, — мягко сказал Иешуа, намеренно используя привычный и понятный тому военный термин — umpire. — Что ты хочешь?

— Господин Посредник, я уполномочен доставить вас в Главный штаб Корпуса к генералу Догерти.

— Я не один, лейтенант, вы не заметили?

— Так точно, заметил, господин Посредник, но приказ генерала сформулирован однозначно: доставить вас одного и немедленно.

— Я не подчиняюсь твоему генералу, сынок. Если он так торопится, пусть поднимет зад и примчится пулей сюда. Полагаю, у отца Никодима найдется для него лишний стул и рюмочка сливянки. Как, Никодим, найдется?

— Найтись-то найдется, — степенно, входя в роль, произнес Никодим, — но только хотел я у вас, господин лейтенант, спросить: вы что, телесеть не смотрите? Не знаете, с кем разговариваете и кому имеете смелость приказывать?

— Так точно, смотрел и знаю, — лейтенант по-прежнему не говорил рапортовал, — но позволю заметить: я — убежденный атеист, сэр. Я не верю в то, что показывало ти-ви про господина Посредника.

— Почему? — ошалело спросил Никодим.

— Это же ти-ви, сэр, — вдруг смягчился бравый лейтенант, объяснил по-свойски: — Они там такое могут… — и тут же перешел на язык вышеназванного Корпуса: — Я прошу вас, господин Посредник, проследовать за мной, иначе мне придется отдать приказ солдатам доставить вас силой.

Все это отдавало хамством. То ли хамством самого лейтенанта, знающего иного метода общения с гражданскими подозрительными лицами, то ли хамством далекого генерала Догерти. В первом случае обращать внимания не стоило: мальчишка, дорвавшийся до сладкого права командовать, пусть его, вырастет поумнеет. Во втором следовало сделать выводы.

— Это распоряжение генерала: в случае неповиновения доставить силой? — поинтересовался Иешуа. — Или ваша самодеятельность?

— Генерала, сэр!

— А где находится штаб?

— Проспект Свободы, сэр. Здание бывшей духовной семинарии. Три квартала отсюда.

Иешуа знал это здание. Они уже третий день околачивались в Белграде, они встретились со всеми местными сербскими начальниками. — от президента до мэра Белграда, но возможность уехать на юг зависела только от этого долбаного генерала Догерти, командующего Корпусом «Балканы» Объединенных сил, а долбаный генерал был неуловим. То он — на позиции, то он — на маневрах, то он — меняет дислокацию… Короче — нет его. И необходимых документов — нет. Иешуа не раз предлагал: махнем туда самостоятельно, зачем нам какие-то бумажки, но опытная Мари, однажды бывшая с какой-то миротворческой миссией именно здесь, в Сербии, однажды залетавшая в местную тюрьму за появление в зоне конфликта без надлежаще оформленных, бумажек, повторять печальный опыт не желала.

— Днем меньше, днем больше, — говорила она, — война все равно не окончится. Давайте действовать легитимно.

Иешуа клюнул на красивое слово.

И вот теперь его по приказу волокут к тому, кого он добровольно отлавливал два дня.

— Отлично, лейтенант! Мне к вашему генералу как раз и надо, — сказал он, так что следуйте за мной.

И исчез.

Это было уже не ти-ви с его безграничными возможностями дурачить честных налогоплательщиков. Это было пусть рядовое для Иешуа, но всегда безотказно действующее на атеистов чудо, Называемое, впрочем, научно: телепортация.

— Где он? — растерянно спросил лейтенант.

Казалось, не ответь ему — тут же расплачется и начнет искать мамку.

— Полагаю, в кабинете генерала Догерти, — толково разъяснил Педро. — Но уж в здании штаба — наверняка.

— А как… — На бравого офицера жалко было смотреть. Впрочем, на его подчиненных — тоже.

— А просто, — ответил Педро, толкая ногой под столом отца Никодима, тоже малость обалдевшего от увиденного, рот раскрывшего и тем самым смазывающего католическому священнику пропагандистскую работу с убежденными атеистами. — А чудо.

— Чудес не бывает. — Атеист был очень растерян, но убежде ний не менял.

Что и говорить — военная косточка, пытай его — ничего выдаст, потому что не знает, что выдавать.

— Так вы пойдите проверьте, — продолжал Педро, — в штабе все и проверьте: чудо или не чудо. А мы тут посидим, подождем…

Зря он так с лейтенантом. Что до убеждений — тут можно спорить, но не насмехаться же над ними! Это — перебор…

И лейтенант тут же уловил его.

— Всем встать! — зычно скомандовал он. И к солдатам: — Всех в машину!

Всех — это отцов Педро и Никодима, людей благочестивых и верноподданных. Матушку не тронули, посчитали непричастной к оскорблению властей. Так она в крик голосила, и крик сей буквально рвал барабанные перепонки и ранимые сердца Никодима и Педро, пока белый миротворческий «хаммер», очень похожий на колумбийских собратьев, не унес арестованных за три квартала — как раз к зданию бывшей духовной семинарии, которую успел окончить отец Никодим в то время, когда та еще не перешла в ведение Корпуса «Балканы». Унес «хаммер» туда арестованных, а «миротворцы» их вывели с наручниками на запястьях, оприходовали по блицформе и запихнули в подвал, где штаб имел нечто вроде тюрьмы-предвариловки.

Народу в общей камере хватало. По большей части — случайного и невинного. Опять же беспаспортные беженцы с юга, с театра военных действий, опять же местные мужички, городские жители, не вовремя и не к месту подвернувшиеся бравым миротворческим патрулям. Миротворчество — это уже третье столетье такая трудная работенка, что без регулярных карательных акций против всех ее не исполнить. Какой же ты, блин, миротворец, если тебя все кругом не боятся? Это же лишь на эмблеме — оливковые веточки…

— За веру страдаем, — высоко заявил сидельцам отец Никодим, плюхаясь на скамейку, вежливо очищенную камерниками для двух преступных священников. И то же самое, но по-английски — для Педро.

— За глупость, — тут же опустил его отец Педро, но сделал это тоже по-английски, так что прежние камерные сидельцы текста не поняли и смотрели на двух отцов с большим почтением.

И сразу беседа хорошая пошла. А и то понятно: какая разница, где батюшке паству искать? Она и в храме и в остроге одинаковая и одинаково нуждается в Божьем слове…

А Иешуа в эти минуты как раз ухитрился ненадолго парализовать контроль над действиями Корпуса «Балканы» Объединенных миротворческих сил. Раз уж спроворил одно проходное чудо, так чего ж со вторым — покруче — тянуть?..

Исчезнув из церковного палисадника, он мгновенно материализовался в каком-то помещении бывшей духовной семинарии, которое им немедленно было опознано как толковый компьютерный центр. Может, в штабе Корпуса это помещение называлось иначе, может, это был именно центр, но, к примеру, космической связи или вообще командный пункт — Иешуа секретных подробностей не знал и узнавать не собирался. Он просто увидел знакомое: матовые плазменные экраны высоко на стене, кристаллические дисплеи на пульте, компактные серверные стойки, наборные клавиатуры и голосовые входы, путаница проводов… Все это он уже видел однажды в действии — во французском городке Довиль, в технической части гигантского здания Службы Времени, в которое он и попал, спонтанно явившись в сей мир из Иудеи первого века. Там, в Довиле, в компьютерном центре жило Нечто, обладающее пусть электронным, но огромным и невероятно живым и гибким разумом, и это Нечто легко поняло и легко приняло в себя пришельца Иешуа, да и еще и помогло ему сделать так, чтобы Служба Времени больше никогда более не ломала время, не ломала Историю по разумению или прихоти своих хозяев. Это Нечто имело простое имя — Биг-Брэйн, и оно вполне соответствовало Действительности: именно «брэйн» и чрезвычайно «биг». Пообщавшись, они расстались друзьями, и теперь; считал Иешуа, прищла пора вновь обратиться за помощью к знакомцу…

В зале, где сейчас оказался Иешуа — будем все же называть его компьютерным центром, — стояла ритуальная тишина. Трое операторов в миротворческой форме сидели за пультом, что-то выводили на дисплеи, что-то начитывали в микрофоны. Они не заметили Иешуа, поскольку капельки наушников изолировали их от внешнего шума, поэтому Иешуа и не стал представляться. Кто их знает — как они отреагируют? Не подняли бы с перепугу тревогу… Он просто на недлинный срок отключил их не только от шума, но и от действительности, забрал у одного из них наушники и легко, как научился в Довиле, вошел в местный «брэйн».

Тот оказался отчаянно слабым по сравнению с довильским, но Иешуа и не нуждался в его силе. Он просто назвал ему длинный цифровой пароль, который узнал в Довиле и оставил в памяти на всякий случай, «брэйн» послушно съел цифры, и спустя несколько секунд Иешуа услышал в мозгу знакомый мыслефон:

«Рад снова слышать тебя. Пришелец! Ты — в Белграде. Это недалеко».

«Был я и далеко».

«Знаю. Имею информацию обо всех твоих передвижениях. Я ведь предупреждал, что стану следить за тобой, и ты не сказал, что это неэтично».

«Это вполне этично, Биг-Брэйн. Более того, сейчас я специально прошу тебя: следи за мной и моими друзьями и дальше. Следи внимательно, если есть возможность. Так уж получается, что мне опять понадобилась твоя помощь, и, думаю, не в последний раз».

«Готов. Говори».

«Сначала вопрос. Как ты оцениваешь мои действия в Эфиопии, Нью-Йорке и Колумбии?»

«С точки зрения этики?»

«Нет, с точки зрения целесообразности».

«Смотря что считать целью».

«Допустим, миропорядок в ограниченном пространстве обитания людей».

«Тогда я разделил бы цель на локальную по времени и отдаленную. Если говорить о локальной, то ты ее достиг. Все результаты — ожидаемы. Но по мере удаления во времени полученные результаты должны меняться. Точнее — стремиться к нулю. Система — даже в яаниченном пространстве обитания людей — всегда стремится к состоянию покоя».

«По-твоему, состояние покоя — это засуха в Эфиопии? Или массовое производство кокаина в Колумбии?..»

«Да, так, поскольку в основе состояния покоя любой естествен-но wo есть эволюционно, возникшей системы — не правопорядок, а природопорядок, что вне законов этики адекватно миропорядку. Хотя в Эфиопии ты изменил именно природопорядок. Не могу просчитать время приближения к нулю: слишком длинная дистанция».

«Я же сказал, что вернул воду навсегда. Разве не так?»

«Яне понимаю, что значит „навсегда“. „Всегда“ синоним „бесконечности“?»

«Попробуем так».

«Тогда термин является лишь фигурой речи. Бесконечность — понятие абстрактное. Все в мире конечно».

«И Вселенная?»

«Разумеется. Странно, что это тебя так удивляет. Давно определен срок жизни Вселенной, Да, он бесконечно велик по сравнению со сроком человеческой жизни, но все же конечен. Почему ты не владеешь этой информацией?»

«Видимо, руки еще не дошли…»

«Я могу заложить ее в твой мозг. Сделать?»

«Это будет долго?»

«Нет… Уже сделано».

«Спасибо… Тогда вернемся к Колумбии. Каков срок возвращения системы к состоянию покоя в этом случае?»

«Очень короткий. Но почему ты спрашиваешь? Это же и твой вывод, я считал информацию с твоего мозга».

«Мне хотелось бы ошибиться».

«Ты не ошибся. Я говорил тебе, что впервые встречаюсь с человеком, обладающим столь мощным мозгом. Более того, я знаю, что он уникален в мировом человеческом сообществе. У меня есть основание предполагать, что эта уникальность есть результат искусственного вмешательства».

«Что за основания? Чьего вмешательства?»

«Информация стерта».

«Кем?»

«Мною».

«Зачем?!»

«Был приказ. Я не могу ослушаться определенных приказов».

«Даже неэтичных?»

«Он был отдан в то время, когда я не брал в расчет понятщ этики».

«Восстанови ее».

«Уже пробую. Пока не получается».

«Хотелось бы, чтоб получилось. Ты взволновал меня».

«Нет реального повода для волнений. Нет опасности для твоа жизни. Но я сообщу, если восстановлю».

«Еще раз спасибо. Но вернемся к просьбе. Помоги мне остановить эту войну».

«Семнадцатую Балканскую? Невозможно».

«Почему?!»

«Ее можно лишь приостановить — на ограниченный период времени. Потом она начнется снова. Ты знаешь причины — этнические территориальные, религиозные».

«Знаю. Плюс — международное соперничество. Мировое сообщество постоянно, исходя из сиюминутной выгоды, стимулирует конфликт… И все же: есть выход?»

«Он есть. Но маловыполнимый. Более того, в любом просчитываемом случае этот выход — паллиативный. Объединить этнические группы на единых для них территориях — да, возможно, хотя для этого придется объединить интересы мировых держав на Балканах или вообще вывести эти интересы за пределы Балкан. Возможность теоретическая. Но даже если перевести ее в практическую плоскость, останется религиозная причина: наличие полирелигиозности в одном, взятом отдельно этносе».

«С этим я справлюсь».

«Думаю, что ты переоцениваешь свои возможности. Хотя попробуй. Сделай это — не понимаю, правда, как — на каком-либо ограниченном пространстве обитания одного этноса. И возвращайся. Я буду думать, основываясь на том, что ты опять-таки теоретически — смог сделать это».

«Я вернусь. Прощай, Биг-Брэйн».

«Удачи тебе, Пришелец. Буду рад в любое время вновь говорить с тобой».

Иешуа отключился от здешнего «брэйна», даже не поблагодарив его: ну не почувствовал в нем равного себе — так, машинка, ретранслятор для умных думателей. Пошел к дверям. Уже выходя, вспомнил, обернулся, вернул в реальность операторов «машинки» вернул в их руки и головы многотрудную работу Корпуса. А они и не ощутили своего отсутствия в реальности: Иешуа шел до двери дольше, чем разговаривал с Биг-Брэйном. Так что для операторов все случившееся с ними просто покажется странным — да, но, в принципе, возможным обмороком, например. Особенно странным, потому что коллективным. Вряд ли, впрочем, они станут докладывать о нем начальству. Ничего ж не случилось, все системы как работали, так и работают, сбоев нет. А до начальства далеко…

До начальства оказалось не очень далеко: один этаж и один коридор. Никто Иешуа не останавливал по простой бюрократической причине: коли он уже в здании, значит, имеет право. Не имел бы — кто б его в штаб впустил?.. И в приемную генерала Догерти он вошел беспрепятственно — толкнул дверь и вошел. И сначала узрел ординарца-майора, поскольку он и был сутью и образом приемной — блестящий офицер, царь горы, за огромным письменным столом с единым аппаратным блоком под левой рукой: там и связь с компьютерной, и космическая, и просто телефонная плюс всякая-разная военно-полевая. И не хочешь, а взор упрется и не сможет оторваться. И только потом Иешуа с удивлением узрел на жестких стульях у стены напротив тоскливо сидящих рядком Криса, Мари и Соледад. Видок у них был — ох не праздничный.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнула Мари. — Мы тут сидим, ждем… Он нас не принимает без вашего присутствия…

— Мы все-все бумаги собрали. Учитель, — трепетно проговорила Соледад, только подпись господина генерала — и можно ехать.

— Хорошо бы еще понять, на чем и как, — добавил склочный Крис.

А подытожил все майор, вскочивший, щелкнувший каблуками, вытянувшийся в струнку, прямо-таки евший глазами Мессию — вот сейчас они выскочат, брякнугся на пол и закатятся невесть куда:

— Господин генерал ждет вас!

— Спасибо, майор, вольно. — Иешуа добавил к словам и мысленный приказ: мол, расслабься, солдатик, я военных не кушаю и чудес пока совершать не собираюсь. Очень ему не хотелось искать потерянные глаза майора под столом и стульями. — Рад пожать вашу мужественную руку.

И пожал. И майор остался стоять — счастливый донельзя. Он — в отличие от давешнего лейтенанта — явно не был атеистом.

А генерал оказался — ну вообще сама доброжелательность, и еще — само гостеприимство. Он давно, оказывается, мечтал повидаться с Мессией, он просто спал и видел во сне их встречу, он рад хоть чем-то помочь Великому Человеку (так и сказал!), тем более что о том же просил генерал Лафонтен, командующий Объединенными силами, он утром звонил генералу Догерти из Парижа, и генерал Догерти немедленно поручил своим людям отыскать дорогого гостя и пригласить его в штаб.

— Именно пригласить? — недоверчиво спросил Иешуа.

— А как же иначе? — ужаснулся Догерти. — Ну не доставит же силой!.. Тем более, я слыхал, вы и так разыскивали меня, но вы знаете, армия — это…

— Знаю, — бесцеремонно прервал его Иешуа. — Это армия… Вот все бумаги-Мари положила на стол перед генералом приличную стопку.

— Пустое! — разулыбался генерал. — Бюрократия! Надо было сразу — ко мне.

Но бумаги все ж подписал, вызвал верующего майора и приказал тому пулей смотаться туда-сюда и принести гостям пропуска с обязательной пометкой «проход всюду».

— «Всюду» — это куда? — не преминул поинтересоваться лв бознательный Крис.

— «Всюду» — это всюду, — любезно объяснил ему генерал. Кстати, я же могу вам дать сопровождающего, чтоб всюду…

— И транспорт, — добавил Крис.

— Само собой разумеется. В Приштину — моим бортом, я распоряжусь, а там вертолет, прикрепим за вами персональный Ну и машины, конечно, как же без машин на передовой…

— А что, господин генерал, — спросил Иешуа, — нельзя ли еще одну крохотную просьбишку?.. Мне, знаете ли, показался весьма толковым малым этот ваш майор. Может быть, как раз его сопровождающим?

— Не вопрос, — кивнул генерал. — Вы и впрямь провидев Мессия. Так, с полувзгляда — человека-то насквозь!.. Майор К действительно очень толковый офицер. И будет вам полезным спутником. Знает места, знает людей…

— А он согласится? — спросила Мари. Генерал посмотрел на нее, как на сумасшедшую:

— Это армия, мисс… Но конечно же — он будет счастлив!..

Генерал не соврал, а Иешуа, как всегда, не ошибся: майор был частлив. И не только грядущим общением с Великим Человеком, но и возможностью хоть на несколько дней вырваться на волю. Пусть даже там, на воле, стреляют.

Он лично провожал гостей к выходу, и навстречу им попался давешний лейтенант.

— Ага, — совсем не по уставу растерялся лейтенант, увидев исчезнувшего господина Посредника, — вот вы где…

— Разговоры! — рявкнул майор, вспоминая, что он здесь — старший по званию. — Что за «ага», лейтенант? Смирно!

— Ну, не надо, майор, — мягко остановил его Иешуа. — Лейтенант не виноват. Он у вас атеист, а я, знаете ли, так не вовремя совершил на его глазах маленькое чудо: телепортировался из дома милейшего отца Никодима, где мы имели честь встретиться с лейтенантом, сюда, в штаб Корпуса. Проще говоря — исчез с его глаз долой… Да, кстати, лейтенант, как там мои друзья?

— Они уже не там, — потупясь, произнес лейтенант, понимая, что его карьера в опасности. — Они уже тут.

— Где тут? — всерьез удивился Иешуа. — Что им тут делать?

— Я их арестовал!

— Но зачем?

— Они оскорбили мою честь офицера.

— Это круто, — согласился Иешуа. И к майору: — А может, простим всех — и моих плененных друзей, и этого славного лейтенанта, из которого наверняка вырастет отличный генерал?..

— Прощать — это ваша прерогатива, — распахнул руки майор Круз.

— Не так, — поморщился Иешуа. — Прощать — это прерогатива Бога, хотя он и нечасто ею пользуется… Ну да ладно, разок воспользуюсь я…

Когда все вернулись на том же «хаммере» живыми и невредимыми, матушка Настасья голос уже сорвала. Более часа кричать — это какие ж связки нужны. Но и молчание хозяйки продолжившийся обед не испортило, поскольку освобожденный из узилища отец Никодим к месту напомнил слова из девятого Псалма:

— «Итак, иди, ешь с веселием хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим».

Насчет благоволения Бога Иешуа абсолютно уверен не был — после разговора с Биг-Брэйном, но и обратного ничто пока не доказывало.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 4 БАЛКАНЫ; КОСОВО. ПРИШТИНА, 2157 года от Р.Х., месяц октябрь (Продолжение)

Граница между Сербией и Косово-Метохийской республикой проходила в пяти километрах к северу от столицы республики Приштины. Граница была установлена лет сто тому назад, но все эти сто лет никем толком не соблюдалась — ни сербами, ни албанцами из Косово и Метохии, поскольку ни те, ни другие ее не признавали и постоянно требовали изменений. Что характерно, каждый раз разных. Границу придумал Совет Европы под жестким давлением Соединенных Штатов Америки и «огнем и мечом» установили Объединенные силы. Россия, Польша и Болгария протестовали тогда против столь кардинального и исторически сомнительного решения, но остались в меньшинстве. Принцип неизменения границ, который никто не отменял с двадцатого века, здесь, строго говоря, не подходил: никто, никакой головастый историк и вправду не мог сказать точно, где вести границу, поскольку многочисленные официальные Балканские войны, начиная с первой — против Турции, начиная с девятнадцатого века, перекраивали Балканы каждый раз по-новому, и каждый раз на недлинный срок здесь воцарялся непривычный и пугающий мир. Почему пугающий? Да потому, что каждый новый мир лелеял в себе росток новой войны, а новый крой границ — неизбежность нового их передела. Казалось бы: ныне граница — пусть искусственная, пусть сторонними умами сочиненная! — между албанцами и сербами обозначена, но ни албанцы, ни сербы, повторим, не считали, что она верна, каждый народ рад был подвигать ее туда-сюда, а длящийся два века христиано-мусульманский конфликт, рожденный из территориально-этнического и планомерно укрепляющий оный, еще более усугублял ситуацию. И незваные миротворцы, к которым тем не менее то и дело апеллировали все конфликтующие стороны, могли бы умыть руки и заявить: «Я мирен: но только заговорю, они — к войне». В высказывании этом — лицемерие отнюдь не мирного библейского царя Давида легко коррелировалось с таким же лицемерием мировых держав. Тут столь же к месту может прийтись русская поговорка: кому война, а кому — мать родна. Мать родна она — как раз большим мировым державам, в первую очередь — Штатам, которым никак не нравилось усиление объединенной Европы. Поскольку в Объединенных силах американские вояки имели (вот наследие давно умершего блока НАТО!) традиционно мощное влияние, то чаще всего они и диктовали правила игры. А еще существовали местные интересы — венгров, болгар, греков. А еще сербы и хорваты делили свой территориальный пирог. А еще мешала многим благополучная маленькая Словения, круто развившая у себя туристский промысел и старающаяся не лезть ни в какие споры и свары… Короче, неумирающая и даже весьма бодрая «мать родна» вовсю правила бал на Балканах, но, если по сути и по правде, не сербы, не албанцы, не хорваты были тому причиной: они всегда оставались лишь поводом.

Конечно, Иешуа понимал, что Биг-Брэйн скорее всего прав, потому что обладает куда более полной информацией, чем Иешуа. Да и он сам все больше склонялся к высказанному «Большим Мозгом» мнению, тем более что оно родилось и в его собственном мозге еще до разговора с машиной. Ну, может, родилось не совсем мнение, но уж сомнение — точно. Может быть, как раз после чуда в Колумбии это сомнение возникло и крепло с каждым днем, особенно — пока добывали в Белграде разрешения на вылет в зону конфликта. Но — слово сказано: Биг-Брэйн ждет от Иешуа результата хотя бы в его родной епархии — в религиозной… Иешуа всерьез считал, что мусульманам и христианам нечего делить, поскольку Бог един, а коли внутренние самооценки решительно Ие совпадают, то их можно оптимизировать. Если не убеждением, то — насильно. Сил для этого у Иешуа имелось в избытке. Плюс — знание того, как оные силы к делу применить. Поэтому он не пожелал ни на день оставаться в Приштине, а потребовал обещаний персональный вертолет, в день прилета из Белграда получил раниями майора Круза в пользование могучий и неторопливый спасательный «кавасаки-боинг», погрузился туда всей командой и отбыл в район Равна-Баня, где в последние дни шли особенно ожесточенные, кусачие, хотя и позиционные, бои между сербами и косоварами. Землю, однако, делили, как водится… Хуже всего приходилось бойцам Корпуса «Балканы», которые застряли между позициями тех и других, что мешало миротворцам применить артиллерию и авиацию — по своим-то бить не хотелось. Круз сказал об этом странное:

— Пока…

Что имел в виду? Пока мешало? Пока не хотелось? Пока хуже всего?..

Круз не объяснил, а Иешуа, может, и понял, но тоже не стал комментировать. Он вообще в этой клятой Сербии стал молчаливым и мрачным, считали ученики. Почему — боялись спрашивать…

Стоит заметить, что миролюбивый отец Никодим оставил свою матушку и своих прихожан и возжелал полететь с Мессией. Полететь-то он полетел, но был брошен Иешуа в Приштине, в корпусном гостевом доме, в компании с отцом Педро, Крисом и Соле-дад. С собой Иешуа взял почему-то только Мари. Ну и майора Круза, естественно…

Крис возмутился:

— Почему не я? Почему женщина?

Иешуа объяснил:

— При чем здесь половые признаки? Защитить Мари я как-нибудь сумею, но мне нужен ее тот, кто внутри.

— Зачем он вам? — продолжал склочничать Крис.

— Я хочу научить его понимать то, что он ощущает, — терпеливо, но туманно объяснил Иешуа.

Говорил он об этом феномене Мари как о живом существе. А может, вдруг подумал Крис, он — тот, кто внутри, — и был для Мессии живым и дееспособным. Отдельным от Мари, хотя и нераздельным с нею. Вот такой парадокс с ходу придумал Крис, смирился, хотя обиду все же затаил.

Но с Иешуа разве поспоришь? Тем более — с молчаливым и мрачным…

Летели недолго — с час, наверно. По ним не стреляли. Даже когда пошли на посадку рядом с неширокой речкой Ветерницей, на земле царило затишье. То ли стороны не были заинтересованы в прямом конфликте с миротворцами, то ли гости попали в час краткого перемирия, отведенного на сон, на еду, на отдых, на прочие хозяйственные нужды. Война шла хоть и кровавая, — война и есть война! но, поскольку шла бесконечно, превратилась в домашнюю и оттого прагматичную. Представьте: живут рядом терпеть не могущие друг друга разведенные уже муж и жена, делят жилплощадь, то и дело бьют посуду, швыряют друг другу в головы упоги и кастрюли, наносят этим серьезные травмы, ведущие к появлению полиции и медиков, но на ночь-то они спать ложатся по своим углам. Или обедают среди дня. Или в сортир забегают. Поврозь, поврозь, но — тихо. Особенность малых локальных войн: возможность ненадолго негласно договориться. Без слов. По понятиям.

«Кавасаки-боинг» легко присел в ложбину между двумя длинными холмами. Позади холмов к западу и к северу держало позицию сербское подразделение, красиво называемое «дивизия Святого Петра». К востоку, на противоположном берегу Ветерницы окопались албанские косовары, усиленные добровольцами — или наемниками, как угодно, — из Ливии, Саудовской Аравии, Ирана, из Чечни. И если местные албанцы, то есть косовары, все-таки, несмотря на войну, считались для сербов худо-бедно своими — ну, соседями, что ли, то пришлые мусульмане были радикальными исламистами. Они в большой степени плевали на истинные причины военного конфликта, то есть на территориальные, их вела всегда бессмысленная и даже Кораном не объяснимая ненависть к иноверцам. Если честно, погоду в боях делали они и заражали своей нетерпимостью многих косоваров, особенно — молодых, которые воевали, толком недодумывая — за что…

Миротворцы бездарно торчали между теми и этими, постреливали на запад и на восток, несли легкие потери и наносили легкие потери, злились, ждали смены или вывода. Еще ждали от своего ко-мавдования какого-нибудь поступка — именно так: не решения, а поступка, — который сломал бы ситуацию, хоть туда, хоть сюда, а сломал бы, нарушил рутинную бессмыслицу ожидания.

Логично: военные хотели либо войны, либо мира. Лучше, конечно, мира, иначе на кой хрен называться миротворцами?.. То, что они имели по обе сторон Ветерницы, можно было, по их мнению, назвать как угодно, но не войной. И не миром.

Майор Круз объяснил, что в эти часы в пограничном городке Обилич командир миротворческого Корпуса «Балканы» русский полковник Андрей Гарин вел переговоры с представителями косовской и сербской сторон о временном перемирии на этом участке, что-то там не очень получалось, результатов ждали третий день.

— А зачем вы здесь нужны? — удивлялся Иешуа. — Сидеть молчком и ждать, пока всех перестреляют?

— Почему? Мы — некий буфер, не позволяющий перейти в реальное наступление и захватить чужую территорию, — заученно отвечал Круз.

— А если какая-то из сторон пойдет в наступление — справитесь? Станете стрелять, убивать, бомбить?

— И делаем так. А как же иначе. Граница должна быть незыблемой.

— Дурость какая-то, — возмутился Иешуа. — Сами придумали границу, сами ее и охраняете. Вам это нужно? Ваши же ребята гибнут, ни в чем не повинные жители гибнут под бомбами, а ваше начальство уперлось и — ни в какую…

Диалог начался еще в вертолете и продолжился на земле — уже с участием командира миротворцев капитана Латынина, так он представился на хорошем английском.

— Давно здесь? — спросил его Иешуа.

— Здесь, на Балканах, или здесь, на Ветернице? — уточнил тот.

— И так и так.

— На Балканах — год уже. Как попал в Объединенные силы, так почти сразу сюда. А здесь, на реке, — две недели… — И спросил совсем не по-уставному: — А вы правда тот самый Мессия?

— Правда, — утешил его Иешуа. — А скажи-ка мне, капитан, что бы ты сделал сейчас, если б не твое мудрое начальство? Так бы и сидел в лощине и ждал, пока всех твоих парней шальными пулями не перебьют?

— Почему же? — спокойно возразил капитан Латынин. — Я — солдат. Я выполняю приказ, даже если он мне не нравится. Но если будет приказ: принять решение по обстановке и действовать самостоятельно, то я бы начал массированный обстрел косовских позиций.

— Почему?

— Потому что они могут форсировать реку — здесь неглубоко и нешироко — и перейти на сербскую территорию.

— А тебе до этого что?

— А мне до этого — офицерский долг.

— А если по сердцу?

Латынин усмехнулся.

— По сердцу, говорите… — взглянул на ту сторону Ветерницы. — По сердцу я б домой вернулся. Нечего нам тут делать. Есть у русских старая поговорка: двое дерутся — третий не мешай. Сколько живем, ни разу она не ошиблась, эта поговорка. Если третий в драку вмешивается, то либо ему и перепадает по башке, либо ему что-то нужно от дерущихся, и, значит, он врет и тому и другому, а на самом деле точно определил для себя, кто должен верх взять. Или его сам факт драки устраивает…

— Ну а вы-то здесь кто? Из знающих или из башку подставляющих?

— А это смотря о ком отвечать. О нас, о солдатах, — так мы, ясный пень, из вторых. А если о политиках, которые нас сюда послали, — это, извините, не мой должностной уровень. Капитан по определению не может понять, о чем генерал думает.

— А ты, капитан, хитер и неоткровенен. Сказать тебе, о чем ты думаешь?.. О том, что по-хорошему, если б кому-то в Штатах или в Совете Европы не нужен был постоянно действующий пожар на Балканах, надо бы оставить всех местных наедине друг с другом и подождать: кто после бойни останется, тот и царь. Так?

— Вам виднее, — неприязненно ответил капитан. — Вы — Мессия. Вы вон все можете. Реки наполняете, в разные измерения свободно перемещаетесь, кокаин в соду превращаете… Чудны дела ваши… Только что ж вы меня спрашиваете? Я наемник. Человек подневольный. Куда пошлют, туда и пойду и стрелять стану. В кого скажут, в того и стану. А вы у тех спросите, кто друг с другом мирно жить так и не научился. У тех вон… — он махнул в сторону реки, — или у тех, указал за холм. — Вы же очередные чудеса делать прилетели, да? Так делайте. Или до сих пор не поняли: какие именно чудеса к этой ситуации подойдут?

— Ты прав, капитан, — спокойно ответил Иешуа. — Не понял пока. Но пойму обязательно. И когда буду, как ты говоришь, чудеса делать, обязательно тебя позову. Посмотришь, поучишься. Глядишь — получится… А пока и впрямь пойду и спрошу.

Повернулся и пошел на холм, прочь от реки. Мари было за ним дернулась, но он взглядом остановил ее. А Круза не стал останавливать, и тот широко зашагал рядом, ничуть не опасаясь, что озверевшие от позиционного ожидания «братушки» не воспримут адекватно его скрещенные оливковые веточки. Или делал вид, что не опасался. Тогда хорошо делал… И все российские солдатики-миротворцы во главе с мрачным капитаном Латыниным молча смотрели им вслед. Не двигаясь. Их дело позицию в лощине держать, а не прикрывать грудью заезжих туристов, будь они хоть трижды мессиями…

Иешуа и Круз перевалили через холм и начали спускаться вниз, в большую долину с прекрасными и пока еще целыми дубами, с сочной, хотя и потоптанной травой, а подальше — с наскоро слепленными из тех же дубов укреплениями, за которыми скрывались сербские то ли защитники, то ли агрессоры. Это уж с какой стороны посмотреть.

Шли спокойно.

Вообще-то Круз в глубине души малость нервничал. Он, как человек военный, прошедший не одну «миротворческую» войну — в Индонезии, в Ливии, теперь на Балканах, — отлично знал цену этого мнимого спокойствия, цену так называемой «боевой тишины». Динар — ей цена, поскольку любой из бойцов, глядящих на двух то ли парламентеров (а где белый флаг?), то ли перебежчиков, то ли просто сумасшедших, идущих к позициям воюющей стороны, любой нервный, любой обозленный, любой просто невыспавшийся, недопивший, недолюбивший, и теперь «пере» — перекуривший травки может пальнуть в них длинной очередью и сразу закрыть тему.

Но никто пока не палил, Иешуа шагал мощно и целенаправленно, Круз держался на полшага впереди него — так положено: если все же пальнут, то он успевает прикрыть Мессию, Круз по-военному нерассуждающе понимал свой долг проводника, а если все же рассуждать не по-военному, то выходило просто, но высокопарно: это — Мессия, он принадлежит человечеству. О том, что Иешуа никому не принадлежит и не хочет принадлежать и по предназначению никому не позволит убить себя, Круз не знал, да это его не волновало. Зато его волновало иное: успеет ли закрыть, если выстрелят?

А Иешуа дошел до линии окопов и спрыгнул вниз. И сказал по-сербски:

— Кто здесь старший?

Из группы усталых, грязных людей в выцветших зеленых ка-муфляжных комбезах вышел, не сгибаясь, не прячась за земляной валик, тянущийся вдоль окопа, неестественно высокий — ему и окоп-то рыть надо особый! — блондин лет тридцати пяти с корот-коствольным «Калашниковым» на груди, ответил довольно приветливо:

— Ну я старший. Майор Вукич, зовут Драгомиром, так и называйте… А вы и есть… тот самый?..

— Я и есть тот самый, — засмеялся Иешуа.

И Драгомир Вукич улыбнулся. И бойцы его легко подхватили смех. И даже Крузу невесть от чего стало смешно. Он-то сразу подумал: пустил Мессия в воздух какую-то хитрую смешинку, вот все и скалятся, а на самом деле — ничего смешного. Но и не страшно, уже хорошо.

— Тут у нас есть что-то вроде ка-эн-пэ, — сказал Вукич, — там и посидеть можно, и кофе попить — ребята сварят.

— А где основные силы? — поинтересовался Иешуа.

— В километре к северу. Село там — Званце называется. Большое.

— И жители остались?

— Кое-кто остался — кто хотел. Большинство эвакуировано. Дети, женщины, старики — эти в первую очередь.

— И много вас там? Военных, я имею в виду… Вукич засмеялся:

— Военная тайна, господин… — замялся, так и не зная, как обращаться к Иешуа.

Иешуа не помог Вукичу: не знает — пусть никак не обращается. Иешуа опять засмеялся, будто пущенная им смешинка все еще жила в теплом октябрьском воздухе.

— Кому ж я ее выдам, по-твоему, а, майор? Богу? Так Он же всеведущ, как ты учил в детстве. Ему ваши тайны известны по определению.

— Откуда я знаю — кому? — пожал плечами Вукич. — Вы же для всех… этот… А там, за рекой, албанцы, муслимы…

Между тем они шли и шли по окопу и дошли до сооружения, названного Вукичем ка-эн-пэ. Там и вправду торчала на трех ногах мощная труба, объективом направленная в сторону реки. Иешуа Приложился глазом к окуляру: близко и четко увидел с высоты холма противоположный берег Ветерницы, увидел развесистые ивы, стеной прикрывающие позиции албанцев, да и более того — самих албанцев увидел, которые бродили по берегу, то воду ведром зачерпывали, то что-то мыли в реке, а один, несмотря на осеннюю стылость речной воды, плавал вдоль берега, стараясь далеко не заплывать.

— У вас что — перемирие? — удивленно спросил Вукича.

— Да какое там! Обед просто. Перерыв. Да и люди пусть отдохнут — что наши, что их…

— Ленивая у вас война какая-то, — подытожил Иешуа, садясь на пустой снарядный ящик и принимая из рук солдатика фаянсовую кружку с черным кофе. — А в штабах европейских головы ломают: как остановить ее, как развести противников. Слышите, Круз, это до смешного просто: объявить всебалканский обеденный перерыв…

Круз тоже сел на ящик и взял кружку с кофе.

— Слышу, — ответил он, — но только всякий перерыв имеет конец.

— Так надо договориться о том, чтобы он был бесконечным… Мы же так любим эти слова — бесконечность, вечность… С сотворения мира повторяем их, как заклинания, словно надеясь, что, повторяя, сами приблизимся к тайной и сладкой сути их. Но знаем точно: жизнь человека конечна. Более того, она вообще не видна рядом с бесконечностью! А мы тратим этот жалкий отрезок на действительно бесконечные войны… Скажи, майор, за что ты рискуешь своим отрезком?

Вукич посерьезнел, закаменел лицом, стал похож сразу на всех положительных киногероев-суперменов.

— За мою землю, — сурово, как и полагалось на такой провокационный вопрос, ответил он.

— Конкретно за эту? — не отставал Иешуа. — На которой мы пьем кофе?.. А зачем она тебе? Она изрыта окопами, распахана танковыми траками, засеяна гильзами от автоматных патронов. Что может взойти на ней? И что ты будешь на ней делать, когда защитишь ее от ужасного врага?

— Лично я? Я солдат. Я ничего больше не умею. Лично я скорее всего уйду воевать дальше. А мои соотечественники будут делать на ней то, что делали всегда, испокон веков.

— Разве эта земля испокон веков принадлежала твоим соотечественникам? Именно эта, на которой, повторяю, мы пьем кофе?.. Вздор!.. Здесь никто не помнит никаких границ! Вообще на земле никто не помнит границ, а уж в Европе, где границы постоянно двигались, как лестницы в метро, говорить о точности просто бессмысленно. Да вообще бессмысленно говорить о границах: это понятие придумали люди вместе с «мое» и «чужое». А почему? Потому что забыли сказанное: «Господня — земля и что наполняет ее, вселенная и все живущее в ней»… С чего ты взял, майор, что этот вонючий окоп — твоя земля, именно твоя, а не албанская, турецкая, хорватская, какая еще? Вы воюете за принцип. Точнее — за миф. Я не умею понять всех властителей прошлого, которые непрерывно губили души подданных за лишний метр, за лишнюю милю, которые, как одержимые бесом, старались расширить свои — именно так: свои! — владения с помощью войн. И сегодня их потомки кричат: эта наша земля, ни пяди не отдадим… Я скверно знаю историю Балкан вообще и Балканских войн в частности, хотя, по-моему, эти «вообще» и «в частности» можно объединить: история Балкан и есть история войн. И история передела земли. Или границ — как нравится… А может, майор, тебе мусульмане не любы, поскольку они чтут не меня, а пророка Мухаммада? Ну, не повезло мне с ними, хотя Мухаммад, говорят, ко мне неплохо относился. Не знаю, я вознесся и вышел из реального времени много раньше его рождения… Но Бог-то у нас один. И вся земля, как ты слышал, — Его. Так чего делить? Ритуалы? Понятия? Храмы?.. Бог один, повторяю, и земля одна, и законы одни: те же, что записаны в Торе. И в Библии. И в Коране. Одни! Все остальное — не от Бога, а от жизни. От понятий… — Иешуа, так и не глотнув кофе, поставил кружку на другой ящик, служащий в ка-эн-пэ столом. Поднялся. — Нет, майор, не убедил ты меня и никого не убедишь в необходимости воевать. Нужен вам большой обеденный перерыв, по времени асимптотически приближающийся к бесконечности… — Выдал донельзя умную фразу, легко, как стоял, выпрыгнул из окопа — полтора метра, между прочим, в высоту! И Круз следом за ним выбрался. Хоть и не прыгал, но тоже легко. — Пойдем-ка мы к албанцам, пока перерыв не завершился, узнаем: а они там какого черта воюют?

И в эту же минуту раздался тяжелый самолетный вой, звено из трех «вулканов» споро прошло над позицией сербов, очень низко прошло, и первые бомбы легли в землю, как раз в лощинку между Рекой и линией окопов легли, подняв тучи земли высоко в воздух.

— Ложись! — заорал Вукич.

— Это кто? — недоуменно спросил Иешуа, провожая взглядом самолетное звено, умчавшееся за реку.

— Это наши, — с непонятной безнадежностью ответил Круз. — Нам и вправду стоит уйти в укрытие.

— Ну уж нет, — не согласился Иешуа. — Я же сказал: пока перерыв не закончился… — И пошел, обходя вновь родившиеся воронки, к реке.

— А если… — Круз не досказал.

— Не может быть никакого «если», — отрезал Иешуа.

Круз не поспевал за ним. Крузу казалось, что гость не идет, а парит над землей, не касается ее подошвами стареньких грязных кроссовок, и шаги его нечеловечески длинны и легки.

Так ему, значит, казалось, а потом он подумал, что так и должно быть, раз гость — Мессия и чудотворец, вот подумал об этом, и сразу получилось у него и догнать Иешуа, и даже поспевать вровень, и совсем не чувствовать земли под собой, как будто и он, Круз, умел парить, как птица, как планер, как аппараты тяжелее воздуха «вулканы», громким и кратким взрывом явившиеся над ними.

А уже и река легла у ног, и не на чем было переправиться через нее, хотя качалось у берега в ивняке несколько резиновых десантных ботов с мощными движками. Но кто решился бы использовать хоть и надежную, но все же так уязвимую надувную лодку, когда небо полосовали «вулканы», а где-то сзади, не торопясь, — предполагал Круз! — подгребали к нейтральной полосе штурмовые машины.

Предполагал — и не ошибся. С севера, из-за сербских позиций не спеша вылетели три «Кашки» — вертолеты русского производства, прошли почти над землей, разрывая стоячий воздух запредельным грохотом, смешанным со свистом или воем — уж у кого какое воображение. Уши закладывало. «Кашки» протарахтели и ушли за реку, скрылись за горизонтом. А неторопливые «вулканы», где-то там же, за горизонтом, развернувшисьвозвращались назад, оставив свой бомбовый груз на нейтральной земле. Слава богу — на пустой земле. Без людей.

Иешуа притормозил на берегу — у спуска к ботам.

— Они на ходу? — спросил.

— Обязательно, — ответил Круз.

Странно, но он сейчас абсолютно не чувствовал страха, хотя, как принято считать, не чувствующий страха воин, — нонсенс в час войны, страх — чуткий индикатор опасности, без него исчезает разумная осторожность.

— Чем вооружены вертолеты? — еще спросил Иешуа.

— Я на них никаких ракет не углядел, а пулеметы стоят по умолчанию. Очень мощные. Тысяча выстрелов в минуту. Мы называем это «градом смерти». А «вулканы»… Вы же сами все видели…

— Почему «Кашки» не стреляют?

— Психическая атака. Пугают.

— Кого? Миротворцев?

— Нет, мы привыкли. Сербов и албанцев, конечно.

— Зачем пугать?

— Профилактика.

— А бомбы?

— Я не понимаю. Возможно, ошибка…

— Ошибка — при автоматическом определении точек сброса?

— Бывает… Но здесь скорее точкой сброса был берег реки, не занятый людьми. Вы же сами видели… Таких полетов много, через день — точно, и всегда они — просто демонстрация силы…

— Чушь какая! — сказал, как выругался, Иешуа. — Ведь все же небось знают, что подобные атаки — обыкновенная пугаловка…

— Не всегда, — ответил Круз. — Бывает, что и стреляют, «град» — это частенько, и еще бомбят. Когда сербов, когда албанцев… Особенно когда наземные военные действия активизируются. Поэтому сербов — чаще, они активнее… Сейчас-то внизу тишина… Хотя… — Он не договорил.

Развернувшаяся с албанской стороны группа из трех «Кашек» синхронно и стремительно пошла назад, и по неслышимому приказу невидимого командира ударил накарканный Крузом «град смерти». Тяжелые пули взрывали землю, выворачивали траву, все это невысокими фонтанчиками взлетало в воздух. Как дождь по воде. И непрерываемые следы фонтанов потянулись дальше, дальше-к позициям миротворцев Корпуса «Балканы», и продолжал рвать воздух двигательный рев, смешанный с непрерывным грохотом пулеметных очередей.

— Ложись! — автоматически, так же как и Вукич получасом ранее, крикнул Круз и упал в ивняк, опять автоматически закрыв затылок ладонями.

И вдруг почувствовал, как некая сила поднимает его и ставит на ноги.

Силой оказался Иешуа.

— Что с тобой? — удивленно спросил Иешуа, по-прежнему Держа майора за ворот.

— Так стреляют же — с отчаянием в голосе воскликнул Круз. Он знал, что все сделал правильно, по инструкции.

— Ничего не бойся, — наставительно сказал Иешуа, вдруг переходя с майором на «ты». — Никогда ничего не бойся. Почему всплыл страх? Его же в тебе не было…

— Не знаю, — растерянно ответил Круз.

Он и впрямь не знал.

— Живи спокойно. И знай: страха вообще нет, он придуман теми, кто хочет бояться и не понимает себя… — И вдруг спросил, помолчав: — Почему они стреляют по своим?

— Они же не видят. Очень высокая скорость.

— Кретины!.. Давай в лодку. Заводи ее.

— А вертолеты?..

— Я же сказал: страха нет.

Страх и вправду опять ушел, хотя Круз все-таки опасался нового, не игранного доселе психологического состояния. Вот так: ничего не опасался — ни вертолетов, ни пулеметов, а вот этого ощущения безопасности — вовсю.

«Кашки» развернулись снова и снова полили «градом» землю — не сербскую, не албанскую, а опять нейтральную, которую добросовестно караулили миротворцы… Они явно сознательно били по-своим, но вот вопрос: почему они начинали стрелять именно здесь, над своими, почему невидимые пулеметчики включали стреляющие машинки над землей по эту сторону Ветерницы, и не по пустому берегу, а явно по людям капитана Латынина?..

Круз запустил двигатели бота, тот круто рванул с места, понесся на ту сторону реки, оставляя за собой узкий и длинный пенный след. И тут же река вспухла от выстрелов. Пули ложились вдоль следа, рядом с бортами, а бот несся через реку, словно окруженный каким-то пуленепробиваемым колпаком, и Иешуа стоял на носу, глядя на албанский берег, стоял в полный рост, и Круз непривычно спокойный и изумленный своим спокойствием — целенаправленно рулил к позициям албанцев, в такой же ивняк, в такую же омытую рекой землю, которая, как сказал Мессия, принадлежала Богу, только Богу и никому больше.

Они ткнулись в ивняк, Иешуа соскочил в воду, выбрался на сухое, подождал, пока Круз закрепит швартовый канат за какое-то кривое деревце.

«Кашки» ушли. Тихо стало вокруг. Даже комары попрятались под листву.

— Как все это понимать? — спросил Иешуа.

Только любопытство — никаких дополнительных эмоций.

— Не знаю, — честно ответил Круз.

— Они стреляли только по позициям миротворцев. Они бомбили только позиции миротворцев. Полагаю, у капитана Латынина личный состав поредел. А может, и самого Латынина нет. Град выбил посевы… — сказал странную фразу, замолчал надолго. Круз ждал. — Как ты думаешь, майор, — продолжил Иешуа, — на кого они свалят гибель миротворцев? На сербов? На албанцев? А может, вообще на какую-нибудь третью силу, на пришельцев из космоса, например? Какой смысл? Ведь «град» есть «град», как я понимаю, его не выдать за легкий автоматный «дождик», я уж не говорю о бомбежке, и никто не возьмет на себя ответственность за такую смерть солдат — ни сербы, ни албанцы. Действительно, одна надежда на пришельцев… Но подумай, майор, зачем твоему начальству неудачная провокация? В штабе не дураки сидят, так?

Круз послушно кивнул: так, мол.

— Что ты имел в виду, когда сказал «пока»?

— Что «пока»? — не понял или не захотел понять Круз.

— Не прикидывайся, майор. Ты же что-то знал о возможности обстрела позиций миротворцев.

— Ну-у, разве только краем уха…

— Что краем уха?

— Да если честно — ничего конкретного. Что надо бы, мол, что ситуация законсервирована — стоит взорвать…

— Верю тебе. Слышу, что правду говоришь. Сдается мне, что если мы не поспешим, то не найдем на позициях Латынина не только живых, но и трупов. Успеют убрать. А «вулканы» и «Кашки», поддержанные общественным негодованием, которое охотно растиражируют медиа-средства, начнут следом бомбить и вышибать «градом» либо сербов, либо косоваров. Против кого прикажут негодовать, того и уничтожат. В разумном количестве, конечно… Это не война, майор. Это политика, замешенная на крови. Как там Латынин говорил: двое дерутся — третий не мешай? Верно говорил, двое подерутся и устанут, если их не подстегивать. Так что все здесь только от третьего и зависит. А кто у нас третий?

— Командование Корпуса?..

Иешуа невесело засмеялся:

— Командование Корпуса — мясорубка. А ручку крутят другие люди. Я их покажу тебе, майор, если захочешь.

— Я бы хотел… очень…

— Значит, пойдешь со мной.

— Назад?

— Пока назад, — опять засмеялся Иешуа, — а потом — дальше. Но это будет потом. А сейчас я хотел бы спасти тех ребят Латынина, кого еще можно спасти…

— А к косоварам? — рискнул напомнить Круз.

— Уже нет смысла. — И добавил непонятное: — Они тоже слепы от рождения… Заводи мотор, майор, времени у нас — кот наплакал…

Круз запустил движки и погнал бот обратно, выжимая из него все, на что способны были могучие «мерседесовские» лошадиные силы. Спросил с надеждой, перекрикивая вой моторов:

— Вы думаете, кто-то остался жив?

Иешуа крикнул в ответ опять малопонятное:

— Там — моя ученица…

Впрочем, малопонятное всегда наиболее убедительно.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 4 БАЛКАНЫ; КОСОВО, ПРИШТИНА, 2157 год от Р.Х., месяц октябрь (Окончание)

«Кашки» поработали профессионально: что задумано было — все исполнено. Позиции капитана Латынина больше не существовало.

Иешуа быстрым шагом шел мимо взрытых пулями неглубоких окопов — не на всю жизнь ребята окапывались, мимо бэтээров, заглушенных и тоже с рваными следами на пробитой таки броне, мимо трупов солдат-миротворцев, которых пулеметные очереди с «Кашек» застали врасплох, никто не успел даже автоматы поднять, так и легли на траву — кто лицом в землю, кто распахнутыми в небо глазами. Странным было одно: убитых оказалось немного — Иешуа насчитал всего одиннадцать…

Круз брел сзади, тупо приговаривая:

— Сволочи, какие сволочи…

Кого он имел в виду? Свое командование, пославшее группу вертолетов, чтобы расстрелять собственных бойцов? Или летчиков, легко и изящно выполнивших по всем военным уложениям преступный приказ?

— А что им было делать? — вдруг спросил, не оборачиваясь, Иешуа.

— Кому? — не понял Круз.

— Летчикам. Пилотам «Кашек»… Отказаться исполнить приказ?.. Какое за это следует наказание, а, майор?

— Трибунал, — на автомате отвечал Круз. И вдруг взорвался: — А Божий суд? Неужто он не страшен?

— Не знаю, — горько сказал Иешуа, продолжая идти по лощинке, — не судим…

Круз яростно закричал ему в спину:

— И это говорите вы. Мессия?? Божий суд — кто о нем должен знать лучше всех живущих?!

— Кто? — Иешуа вдруг притормозил, обернулся, и Круз увидел такую же ярость в его глазах. — Я скажу тебе, майор, кто должен знать. Ответ прост: мертвые. Только им дано узнать эту тайну. Не они не скажут, ведь верно, майор? Они уже ничего не скажут… — Он отвернулся от Круза и вновь целеустремленно зашагал, будто знал, куда идет, будто отлично ведал неведомую Крузу цель.

Круз тоже тронулся следом, бросив безнадежное:

— Они все убиты…

И услышал нежданное:

— Не все. Только те, кто не успел поймать зов того, кто внутри. А кто успел — живы. И их значительно больше. Сейчас ты увидишь.

И точно: прошли редкий лесок — к востоку от позиций, под нялись в горку и увидали внизу, в узком и ломаном овраге ребят в комбезах Корпуса «Балканы». Кто лежал — все-таки раненный, кто сидел, привалившись спиной к дереву или просто к откосу оврага, костерок разожгли, и висело ведро с водой над огнем на металлической штанге неведомого назначения, положенной на две рогатки, врытые в землю. Мари, живая и невредимая, распаковывала медицинские пакеты, двое миротворцев помогали ей, а навстречу Иешуа и Крузу пошел тоже живой и, судя по всему, не сильно пострадавший — разве что рука на перевязи, задело, видно, руку или плечо, — капитан Латынин.

— Сколько погибло? — крикнул ему Иешуа.

— Одиннадцать! — крикнул в ответ Латынин. Сколько Иешуа насчитал, столько и оказалось. Они сошлись на полпути, и Иешуа взял в обе ладони раненс плечо капитана, подержал его — тот недоуменно смотрел на Мессию, — потом убрал руки, сказал:

— Здоров, капитан.

— В смысле? — не понял Латынин.

— Снимай повязку, я затянул рану. Латынин недоверчиво покрутил рукой сначала едва-едва оберегаясь боли, потом резче, потом совсем по-спортивному на полную растяжку…

— Не болит… — изумленно и растерянно произнес.

Быстро размотал бинт рукав Мари разрезала, видна была сильная загорелая рука в засохших кровяных потеках и — свежий, с твердой коркой, след от пули, к счастью только скользнувшей по пуке но все равно оставившей на ней кровавый окоп.

— Спасибо, — до смешного традиционно сказал Латынин, будто за подарок поблагодарил Мессию или за пожелание здоровья.

А по сути, случившееся и было подарком. И пожеланием здоровья одновременно.

А Иешуа уже шел к Мари.

— Как ты это сделала? — спросил он ее.

Мари оторвалась на секунду от раненого солдатка, которому только принялась бинтовать залитую кровью ногу, торчащую из разрезанной по всей длине штанины комбеза.

— Это не я. Я такого не сумела бы. Это он меня вел, — сказала без улыбки. — Вы же сами научили его всему… Знаете, он теперь умеет говорить со мной тот, кто внутри.

— И что он сказал тебе?

— Он сказал мне, куда увести солдат, а я сказала об этом капитану.

— Если бы не Мари, — проговорил Латынин, влюбленно глядя на девушку, — мы бы все здесь полегли. А так — только одиннадцать. Только те, кто не успел. Она как будто голос какой услыхала: где совсем не простреливается… А ведь «град» был настильный. Эти суки поливали нас свинцом, как смертных врагов… Почему, Мессия?..

Иешуа смотрел в небо, не отвечая. Высоко-высоко — куда выше ретевших на север «Кашек» — парил коршун, задевая крыльями облака. Латынин проследил за взглядом Иешуа, явно не понял странного интереса высокого гостя к рядовой птице, терпеливо, хотя и обиженно, ждал ответа на свой вопрос. Или объяснений отсутствия оного.

— «В глазах всех птиц напрасно расставляется сеть, — медленно процитировал Иешуа, перевел взгляд на капитана, — а делают засаду для их крови и подстерегают их души». Разве не так произошло с тобой и твоими людьми, а, капитан? Так исполните за царя Соломона: «Сын мой, не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их».

— То есть? — все-таки не понял капитан. — С кем не ходить?

— Где твой дом, капитан?

— В России. Город такой есть — Воронеж…

— Там тебя ждут?

— Мать… Ждала… Умерла в прошлом году…

— Значит, придется совратиться тебе на свою дорогу… Подожди, я тебе еще укажу ее. А пока мне надо помочь тем, кто не уберегся от «града», пролитого вашими хозяевами…

Он шел по лощине, превращенной в бивуак, как ходил когда-то, две с лишним тысячи лет назад — по Галилее больных и убогих, немощных и сирых, он, как и тогда, как всегда, касался ран солдат кончиками пальцев или ладонями — кого как, он занимался привычной своей и давно ему неинтересной работенкой, сделавшей его знаменитым в земле Ханаанской чудотворцем и целителем, но кто, кроме него, сделал бы ее здесь и сейчас — на Балканах?..

А когда он обошел всех, кто страдал, и, усталый, опустился на траву, принял от рыжего и ражего сержанта чашку чаю, — вот тогда Латынин позволил себе тихо-тихо спросить о затаенном:

— Учитель, а как же убитые?..

— Что убитые? — не понял Иешуа.

Он все-таки устал. Он всегда уставал от лекарских своих чудес, хоть и нехитры они, а выматывали — особенно если лечить приходилось многих. Поэтому и не услышал мысли капитана, не прочитал их.

— Ну, как же… — косноязычно продолжил Латынин, — ведь они же тоже… ну, чтоб жили, значит… вы бы попробовали…

— Что попробовал?..

Нет, определенно — Иешуа был в данный описываемый момент явно не в своей форме! Да и здесь ли он был сейчас? Может, где-то далеко?..

— Оживить, вот что, — выпалил Латынин, разом решившись на сумасшедшее требование.

Иешуа отпил глоток, не обращая внимания на прямо-таки вулканическую температуру крутого чая, и вроде бы вернулся из своего далекого далека, осмысленно и ясно увидел вопрошающего и еще десятки солдатских лиц, с детским нетерпением ждущих ответа, а точнее, чуда, ибо что всегда ждут в детстве?.. И маской застывшее лицо Мари видел он — вот странность-то! — тоже всерьез ожидающей судьбоносного решения Учителя.

— Оживить?.. — Он, как и все, был серьезен. — Я не смогу никого оживить, извините меня.

— Почему?!

— Я не Бог, — печально ответил Иешуа. — Попросите его. Хотя… — замялся на секунду, — хотя и Он, полагаю, не в силах помочь вашим товарищам. Для них война закончилась. И для нас — тоже… — Отставил кружку, опять не допив, резко поднялся. Поискал глазами Круза, нашел. Приказал: — Вызывай вертушку, майор. У меня еще есть кое-какие дела в вашем штабе…

…Белград встретил команду Иешуа мелким моросящим дождичком, замешенном на холодном и колючем ветре. С аэродрома в штаб ехали почему-то на бесконечно длинном американском лимузине вызывающе голубого цвета. Такой за ними прислали.

— Мы прямо как рок-группа, — сказал Крис. — Знаете такую старую оперу «Иисус Христос — суперстар»?.. Все сходится, только не поем.

— И время другое, — заметила Мари. — Так что, скорее, продолжение оперы, вторая часть, играть и петь tristemente, то есть печально.

— Была такая опера? — неожиданно заинтересовался Иешуа. — Вот уж не гадал, что про мою жизнь сочинят оперу… Но почему же печально? Не вижу причины.

— А то, что произошло сегодня? Это, по-вашему, не причина? — Мари была достаточно категорична.

— Повод — быть может, — согласился Иешуа, — но отнюдь не причина.

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся» — истина жестокая, но никто ее не отменял. А вот причину, похоже, можно если и не устранить совсем, то, по крайней мере, малость откорректировать. Я попробую…

— Причина — высокая политика, — вздохнул Крис, и Круз кивнул, молча соглашаясь. — Как ее откорректируешь?.. Кстати, что касается Балкан, она, политика эта хренова, уже три столетия не меняется, устаканилась навеки, корректируй не корректируй…

Иешуа смотрел в окно — проезжали мимо детского парка: ну деревья, кусты, ну клумбы с хилыми астрами, ну невысокое старенькое колесо обозрения, застывшее, похоже, навсегда, поскольку электричество в Белграде на пустые развлечения давно не отпускаюсь, ну деревянные простенькие горки для катанья на собственных попках, лестницы, вкопанные стойками в землю, какие-то змеевидные трубы-желобы… А детишкам наплевать было на просто кричащую бедность парка. Они лазили по лестницам, сдирали задницы на горках, ползали по трубам, орали, смеялись, и дрались тоже, и вон одиноко плакал какой-то мальчуган, растирая грязными кулачками слезы…

Скорость у лимузина — за сотню, улицы столицы пусты.

— «Тогда я сказал, — не отрывая взгляда от окна, начал Иешуа, — вот, иду; в свитке книжном написано о мне: я желаю исполнить волю Твою, Боже мой»… Обернулся, глянул на умолкнувших спутников, продолжил уже от себя, будто ожидая ответа от слушателей: — Только в чем она, воля Его, кто знал бы?.. Я-не ведаю сегодня ее…

Лихо тормознули у здания штаба Корпуса «Балканы», иначе — бывшей духовной семинарии, Крис выскочил первым и демонстративно распахнул дверь лимузина перед Иешуа. Тот легко выпрыгнул, взбежал по ступеням, сопровождаемый неотстающим Крузом, мелькнул мимо двух крутых сержантов у входа (Круз успел бросить им на бегу, показывая пропуск: «Мы — к генералу Догерти, он ждет…»), взлетел по лестнице на третий этаж и… исчез.

Круз затормозил посреди лестничной площадки, как будто налетел на стену: вот был только что человек и — нет его. Но — военная косточка — счел необходимым не удивляться, принял как должное, сохранил лицо. Спустился вниз, чтобы присоединиться к приторможенным сержантами спутникам Мессии. Счел здравым: коли сам Мессия решил исчезнуть в одиночку, значит, есть у него на то серьезные причины. Воинский долг требовал, правда, доложить куда следует о происшедшем, но Круз утишил свой воинский долг: с неких недавних пор он сильно сомневался в том, что он, долг то есть, вообще у него существует…

А Иешуа, значит, исчез с лестничной площадки и материализовался в известном зале командного пункта, или центра космической связи, а попросту говоря — в компьютерном центре штаба, где жил-был уже знакомый ему по прежнему визиту местный хилый «брэйн», легко способный, однако, соединить Иешуа с довильским всемогущим и всеведущим приятелем.

Операторы, как и в прошлый раз, были на время безболезненно выключены из реальности. Иешуа опять позаимствовал у кого-то капельку наушника, вошел в «брэйн» и назвал цифровой пароль.

И услышал в мозгу:

«Я ждал тебя, Пришелец».

«Мне нужна твоя помощь», — объяснил Иешуа.

«Догадываюсь. Вряд ли ты станешь тратить свое время на пустые беседы. Хотя и они бывают полезны, ты сам знаешь… Но — к делу. Как я понимаю, тебе не удалась твоя миссия? Ты не примирил непримиримых?»

«Я даже не приступал к ней. Некого мирить. Нет непримиримых — есть только слепые дети, но ведомые зрячим взрослым во имя его собственной выгоды».

«Ты понял. Но ведь так было всегда и так всегда будет. Неужели ты все еще льстишь себя нелепой и вредной надеждой хоть как-то исправить существующий порядок? Таким, повторю, он был и в годы твоего первого призвания, таков он ныне, когда ты снова сам призвал себя, таким останется до конца дней человеческих. Есть зрячие и слепые ведущие и ведомые, сильные и слабые, знающие и неведающие».

«Мне казалось, что проповеди — моя прерогатива…»

«Это не проповедь. Пришелец, это просто слова, так ловко сложенные во фразы, что более-менее становится ясной мысль говорящего. Ты же умеешь складывать их, у тебя это славно выходило в твоей прежней миссии, и здесь, я знаю, ты тоже умело убеждаешь людей… Да и что есть проповедь? Лишь термин, тоже всего лишь слово… Пришедший после тебя апостол Павел написал в одном из своих посланий достаточно жестко: „Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих“. „Юродство проповеди“ — не жестковато ли, как считаешь?..»

«Юродивый — близкий Богу, не вкладывай в этот термин современный жесткий смысл».

«Почему нет? Твое определение юродивости — позднейшее, привнесенное Церковью ради собственных целей. А современный, как ты говоришь, смысл и есть истинный, поскольку он отвечает сегодняшним критериям: бессмысленность, алогичность, явная анормальность… Разве таковы твои речи? Разве таковыми были проповеди лучших умов как раннего, так и позднейшего христианства? Да только ли христианства? Чем мусульмане, к которым ты не заглянул нынче, глупее или хуже?»

«Я так не говорил. Бог един и для христиан, и для мусульман, и для иудеев… Да он вообще един для бесконечного мира! А то, что Его именуют по-разному, — это так по-людски…»

«Вот ты и оправдываешься, Пришелец. Ты — претендующий на падение истиной в последней инстанции…»

«Никогда я на это не претендовал!»

«Опять оправдываешься. Ты — человек, Пришелец, а значит — слаб, хотя я чувствую в тебе отнюдь не человеческую силу духа и высочайший разум, каких нет ни у кого из земных. И ты о том знаешь, хотя и не понимаешь, откуда они у тебя. А я знал, но забыл, что-то случилось с ячейкой памяти, я говорил тебе… Но человек — не Бог, верно? И тебе не решить всерьез и до конца ни одной проблемы земного мира. Да ты и сам недавно напомнил новому соратнику:

„Он будет судить вселенную по правде, и народы — по истине Своей“. Что ж ты тогда хочешь? Взять на себя Его обязанности?»

«Его?.. Нет, конечно!.. Но знаешь, Биг-Брэйн, я в последние дни начал задумываться о страшном, о том, что и помыслить не мог у себя в Галилее: а есть ли у Него сегодня обязанности на Земле? Не исполнил ли Он их все, сотворив наш мир и человека в нем? Знает ли Он, как живет созданный им анклав в бесконечной Вселенной, тоже Им сотворенной? И не есть ли все, что происходит здесь, к чему я лишь прикоснулся кончиками пальцев — вот, например, вечная война на Балканах, или кокаиновое царство, или засухи, землетрясения, наводнения, — не есть ли это все Божий промысел или, точнее, умысел? И станет ли Он судить Вселенную заметь: не Землю, а всю Вселенную! — по правде, а народы — по истине, потому что — да простится мне такое сравнение! — Он поступил с нами, как когда-то мой отец, Иосиф-древодел: взял меня, мальчишку, в лодку, им же, кстати, и сработанную, вышел в Галилейское море подальше от берега и вытолкнул за борт мол, плыви…»

«И ты поплыл?»

«А что мне еще оставалось делать?»

«Вольная аналогия, но вполне уместная. Прибегнем к ней и дальше… Что ж ты сейчас плывешь против течения? Не устраивает тебя Божий, как ты сказал, умысел?..»

«Ты умен, Биг-Брэйн, ты куда умнее меня и знаешь несравнимо больше. Но ты не можешь привести воду в пустыню, ты не в силах перейти из одного пространства Бога в иное Его пространство, ты даже не способен излечить хоть одного человека от раны или смертельной болезни — а это уж совсем детская работка… Но „во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь“. Умножать скорбь и избавлять людей от нее — такие разные цели! Может, ты прав и я действительно плыву в этом мире против течения, но я уже начал путь и не хочу останавливаться. Другое дело, что плыть ради процесса бессмысленно, это я уже понял. Ну преодолел я один порог, ну поднырнул под большую волну, ну увернулся от другой — а где берег? Где цель?..»

«Ты мудреешь прямо на глазах, сказал бы я, если б они у меня были, Пришелец. И что ж ты собираешься делать, сильный пловец? Искать берег? В какой стороне?»

«Я не стану его искать, Биг-Брэйн. Я его создам».

«Это как? Опять не дают спать лавры Создателя?»

«Я создам его из того, что дал нам Создатель, но так, как считаю правильным. Я, Иешуа из Назарета!.. Когда-то — тебе известно-я мечтал разрушить Храм. Сегодня я хочу построить его».

«Еще один? Тебе не много тех, что уже истыкали землю?»

«Это будет совсем другое, ты узнаешь».

«Значит, не прощаемся?».

«Надолго — нет. Беседы с тобой заставляют меня лучше составлять слова во фразы. Говоря проще — лучше формулировать идею. Я вернусь, ты нужен мне…»

«Ну, спасибо, успокоил…»

«Но я не закончил свою миссию здесь, на Балканах».

«Не примирил не поделивших Бога?»

«Право, пусть Он их судит, если хочет. Яне стану. Я не участник детских жестоких игр. Но я видел действия взрослых, которые с упорством садистов заставляют детей быть жестокими и непримиримыми. Помоги мне наказать подстрекателей, я немногого прошу».

«Чем помочь?»

«Впусти меня в компьютерную сеть Объединенных миротворческих сил в Европе».

«Сеть?.. Она зависима. Тебе нужен их Биг-Брэйн. Я помогу войти в него и говорить с ним. Убедишь — твоя удача. А я не вправе влиять на его решения».

«Как мне войти в него?»

«Прощай, Пришелец, буду рад снова говорить с тобой. Мне будет любопытно то, что ты собрался построить. Может, я и догадываюсь — что именно, но вдруг ты окажешься хитрее меня… Но — входи, я предупредил о тебе…»

И Иешуа вошел в пространство, занятое иным Разумом — равным первому и уже привычному, или более мощным и-по принадлежности — более агрессивным. Но это еще предстояло по-Чять. Или иначе: было необходимо понять, потому что другой «Биг-Брэйн» требовался Иешуа в качестве единомышленника и союзника.

Впрочем, у Иешуа имелся махонький, но весьма успешный опыт убеждения электронных мыслителей…

…А Крис, Мари, Соледад, отец Педро да и майор тоже не стали дожидаться Учителя. Они знали, куда он рано или поздно вернется — в домик отца Никодима, где гостеприимная матушка, получившая назад своего возлюбленного, но страшно непоседливого супруга, наверняка наготовила и еще наготовит всяких-разных ва-реностей и печеностей — даже при том, как уже однажды говорилось, что с продуктами в Белграде было худо.

Ученики не ошиблись. К вечеру, когда стемнело, Иешуа в сопровождении майора Круза появился в саду, где вся компания вольготно расположилась за столом под сливовым деревом, вкусно ела и вкусно пила, не дожидаясь Учителя, потому что с утра ни у кого ничего, кроме кофе и чая, во рту не было во-первых, а во-вторых — понимая, что Учитель не обессудит, а просто присоединится к пирующим. Если, конечно, настроение его окажется соответствующим пиру.

Настроение у Иешуа было странным. Не поприветствовал, даже матушке Настасье забыл сказать привычное «Мир дому вашему!», сел на подвинутый Крисом стул, молча взял из рук матушки тарелку с тушеным мясом, начал есть — нехотя и неторопливо. Где-то не здесь он существовал сейчас, где-то бродил по иным дорогам, а ведь никто из учеников, включая «приготовишку» Круз даже не ведал, что он делал в штабе, куда исчез.

Крис вопросительно глянул на Круза. Тот понял, недоуменв пожал плечами: мол, сам не в курсе.

— Пока мы были в штабе. Учитель, вас обыскались, — рискнул сказать Крис. Порученцы генерала Догерти.

— Я знаю, — ответил Иешуа, не возвращаясь, однако, с «иных дорог». — Мне нечего у него делать. Я просил майора поблагодарить генерала от моего имени.

— Я поблагодарил, — быстро ответил Круз. И добавил: — Похоже, он обиделся…

— Это ненадолго, — заметил Иешуа, не отрываясь от мяса: тоже оголодал за день. — Сейчас у него появится много новых забот, а когда он вспомнит обо мне, мы будем далеко отсюда.

— Что вы имеете в виду, Учитель? — спросила Мари.

— Только то, что нам пора поблагодарить гостеприимную хозяйку за стол и заботу и поспешить прочь из этой Богом забытой страны.

— Поспешить? — переспросила Мари.

— Ты правильно поняла, девочка, да я и не люблю иносказаний. Поспешить это всего лишь поспешить… Крис, узнай, какие рейсы и куда уйдут в ближайшие часы из Белграда, и закажи билеты на любой. Лучше бы, конечно, в Нью-Йорк.

— Что-нибудь случилось?

— Полагаю, да. Быть может, генерал просто еще не знает о том. И право слово, мне не хотелось бы сейчас оставаться в Белграде…

Отец Никодим, принявший, однако, уже не одну рюмку сливянки, вдруг спросил с обиженным и все-таки пьяным и злым недоумением в голосе:

— Мессия боится чего-то? Чего может бояться сам Мессия?

— Ничего, — просто ответил Иешуа, не обратив внимание на тон батюшки: Бог бы с ним, он имеет право на обиду — это же его страна и его город. — Я просто устал объяснять свои поступки. Я устал творить бессмысленные чудеса. Я устал от непродуктивности собственных действий. Я наверно знаю, чего хочу, но мне… подержал паузу, — мне требуется еще одна, всего одна встреча…

Он, пьющий только вино или, если вина нет, простую воду, вдруг налил себе стопку крепчайшей сливовой водки и махом выпил ее. Поморщился. Не понравилось. Но, значит, было желание…

Крис, возмутившийся странным признанием Учителя, прямо-таки вскинулся соколом:

— Это где же вы нашли бессмысленность и непродуктивность? Это спасение моего народа от голодной смерти — непродуктивность? Это возвращение похищенных детей — бессмысленность? Ну, ладно, допускаю: распространение наркоты вы навсегда не остановили. И здесь, на Балканах, тоже ничего не вышло. Но ведь не все сразу получается. Вон Господу целых семь дней понадобилось, чтобы все сотворить. И ведь ежу ясно: семь дней — литературное иносказание, настоящие сроки ученые назвали…

— Мы исчерпали свои семь дней, — сказал Иешуа, — мы прожили их полностью… Успокойся, Крис, я не собираюсь складывать руки. Просто меняется стратегия, а значит, и тактика. Я все объясню. Поспеши позвонить: у нас и в самом деле нет времени, летаем втроем: Мари, ты и я. Наши друзья присоединятся к нам позже. Где — будет видно…

И пока Крис ходил в дом, в большую гостевую комнату, где на стенке висел допотопный и плохо действующий телефонный аппарат, пока он дозванивался до аэропорта, выяснял рейсы и заказывал куда-то билеты, Иешуа спокойно раздавал прощальные указания новьм товарищам:

— Никодим, найди преемника на приход, юридически оформи свое увольнение от сана или что там у вас позволено. Да и сам реши для себя: как станет жить твоя жена… Педро, не обижайся, но тебе придется пока остаться с Никодимом: твоя помощь ему лишней не окажется… Соледад, ты летишь в Париж самым близким рейсом и ждешь нас там. Внимательно следи за информацией в медиа. Не объясняю за какой, сама поймешь… Майор, полагаю, вы подадите в отставку, вы же так решили?.. Пусть все будет по закону: мы начинаем с чистого листа, и очень не хотелось бы, чтоб на нем проступали следы прежних записей… Да, еще. Полагаю, вас скоро найдет капитан Латынин… да, не смотрите удивленно, найдет-найдет… так помогите ему с формальностями: полагаю, он тоже присоединится к нам… Еще раз повторю: расставание, верю, ненадолго…

— А Вукич как же? — немедленно встрял в монолог шефа возникший в дверях Крис.

— Вукич — воин. Он останется со своим народом: это — его путь и его призвание. Хотя — жаль. Он сильный и прямой человек… Что с билетами?

— Вы и впрямь — избранник Господа. Три билета на рейс в Нью-Йорк на семь сорок утра. Извините, но кроме первого класса, мест не было.

— Что у нас с деньгами?

Мари достала из кармана джинсов сильно помятую впоходном существовании записную книжку.

— Последний перевод — три дня назад. Много у нас денег, Учитель, не забывают нас таинственные почитатели, цену за первый класс потянем. Странно только, что никто из них больше не звонит.

— И хорошо: меньше разговоров — больше дела. — Поднялся из-за стола. Всем спасибо. Есть пара часов, чтобы отдохнуть. Полагаю, с такси до аэропорта проблем в такую рань не возникнет?.. — Не стал ждать ответа, добавил наскоро: Меня не будет примерно час. Не беспокойтесь.

И исчез.

— Куда это он? — опешил Никодим. Мари ответила спокойно:

— Значит, надо. Захочет — расскажет. Не захочет — его право. Крис, пора собираться, сейчас не время для отдыха…

Причина столь скорого отъезда из города, граничащего, на взгляд товарищей, с паникой, так и осталась необъясненной. Пока необъясненной. Однако здравый Крис здраво же и рассудил:

— Коли сматываемся такими темпами, то и без объяснений все скоро понятно станет…

Так и вышло.

Иешуа не обманул: появился через час.

Уже на подъезде к аэропорту такси — с риском для пассажиров не поспеть к рейсу! — еле разминулось на нешироком шоссе с бесконечно длинной колонной бронетранспортеров, идущих в сторону столицы под флагом Объединенных миротворческих сил. «Броники» шли тихо, зачехленные скорострельные пулеметы на корпусах смотрелись вполне мирными мешками с картошкой, а торчащие из люков головы командиров машин не по уставу вертелись по сторонам: не поход, стало быть, не боевая операция, а некий мирный марш, можно и любопытным побыть. Хотя на броне никто не сидел.

— Куда это они? — праздно полюбопытствовал Крис.

— Домой. — Иешуа был лаконичен.

В самолете, в могучем «боинге» — таком же, как и тот, что принес Мессию с учениками из Боготы, — в действительно удобном для долгих путешествий салоне первого класса сразу после взлета заработали телеэкраны у кресел, и диктор Си-эн-эн, захлебываясь от невероятности, даже абсолютно ненаучной фантастичности полученной каналом информации, потеряв все остатки си-эн-эновской респектабельности, тараторил:

— …работа штаба Объединенных миротворческих сил в Европе полностью парализована. Командование абсолютно не контролирует неожиданную для него смену дислокации всех воинских подразделений, которые перемещаются по дорогам стран Европы, не отвечая на непрерывные вызовы как по специальным, так и по общегражданским линиям связи. Подразделения, занимавшие посреднические позиции между противоборствующими сторонами в Испании, на Балканах, на Кипре, на юге Украины и в других так называемых горячих точках, покинули без приказов места дислокации и в организованном порядке, но без указания маршрутов движутся, постоянно меняя направления движения. К удивлению наблюдателей, с уходом войск конфликты в указанных точках не усилились, а, напротив, вообще прекратились. Эксперты объясняют это временной растерянностью противоборствующих сторон, за долгие годы привыкших к регулированию военных действий со стороны штаба, которая должна рано или поздно пройти, и есть опасения, что столкновения сторон приобретут хаотичный, неуправляемый характер. Однако пока этого не происходит… — На экранах возникла карта Европы, на которой красными огоньками вспыхивали «горячие точки», зелеными обозначались места стационарных военных баз Объединенных сил в разных странах, а бегущими синими пунктирными линиями пути перемещения сошедших с ума вояк. — Вы сейчас видите составленную нашими экспертами весьма приблизительную схему этой странной передислокации — как из «горячих точек», так и с насиженных мест постоянного пребывания войск. Несмотря на кажущуюся нелогичность смен направлений движения, постепенно — если применить стандартные методы экстраполяции — можно предполагать, что конечная цель его — центр Европы: или Франция, или Бельгия. Эксперты пока сходятся во мнении, что это может быть именно Франция, поскольку в Париже находится штаб Объединенных сил. Эксперты считают, что разные части могут достигнуть Парижа в сроки от трех до шести суток, если учитывать то, что движение, мягко говоря, далеко от прямолинейного и его логика — в отсутствие связи с войсками — не поддается обсчету… Мы будем постоянно держать вас в курсе событий — по мере поступления новой информации…

На экране пошли картинки, снятые операторами канала: танки, грохочущие по улице итальянского городка, бэтээры, несущиеся по шоссе из Белграда в аэропорт, «хаммеры» и десантура, грузящиеся на рейдовые «флайеры» в порту Лимасола, клиновидные «стелсы», слепо несущиеся неизвестно откуда неизвестно куда…

— Что это? — В голосе Криса звучали ужас пополам с восторгом. Мари тоже таращила глаза, полные вопросов.

— Им дан приказ двигаться, — скучно сказал Иешуа.

— Куда двигаться?! — Мари и Крис — чуть ли не хором.

— Не знаю. Думаю, что пока — в никуда. Хотя, думаю, диктор прав: в Париж. Там же у них все начальники, куда им еще стремиться…

— Кто мог дать такой идиотский приказ?

— Не уверен, что ты прав, Крис. Биг-Брэйн-два — большой электронный мозг штаба Объединенных миротворческих сил в Европе — машина умная, идиотских приказов не отдает. Иначе как бы вы все жили? Ведь у вас, сегодняшних, умные машины принимают решения, умные машины руководят всем, а вы им только ставите задачи. Удивительно ли, что войнами в Европе руководят не генералы, а действительно могущественный и мощный электронный мозг? Выпустили джинна из бутылки — вот и пожинайте плоды его деятельности…

— Когда вы успели с ним поговорить?!

— Сегодня. Пока вы пьянствовали у отца Никодима.

— Но штаб же в Париже!..

— Мысль, милые мои ученики, расстояний не знает, — заявил Иешуа, закрыл глаза, выпал из суровой самолетной реальности и вернулся в нее только во время посадки в нью-йоркском аэропорту имени любимого американцами президента Джона Кеннеди и поэтому, наверно, убитого ими двести лет тому назад.

ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 5 НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц октябрь

Поскольку деньги, по заверению Мари, у них были — и немалые, а Иешуа не умел и принципиально не хотел скряжничать (ну когда бы ему, нищему пророку из Галилеи первого века, научиться копить динарии и сестерции, а теперь доллары или франки?..), для пребывания в городе Большого Яблока был выбран люкс-отель «Уолдорф-Астория». По принципу: знай наших. Иешуа — абсолютно равнодушный к комфорту, — к удивлению спутников, легко согласился с выбором и даже подтвердил: на сей раз и вправду полезно, чтоб наших — знали. Правда, почему необходимо — не объяснил.

Все время полета до Нью-Йорка, пока Иешуа спал, телеканалы надрывались от количества информации, непрерывно идущей из Европы — от собственных корреспондентов, из официальных источников, от информационных агентств. Судя по всему, Европа вдруг и разом превратилась в некий огромный военный полигон, по которому туда-сюда — именно так! — топали ботинками, шуршали шинами, ломали пластик дорожных покрытий стальными траками батальоны, полки, корпуса итальянских, французских, английских, русских, американских вояк, временно призванных под знамена Объединенных миротворческих сил, а над ошалевшими от удивления пополам со страхом — а вдруг война с китайцами началась? а вдруг марсиане напали? — горожанами рвали воздух «стелсы», «вулканы», «МИГи».

Если кто-то — например, космонавты с международной станции «Аврора», наблюдал европейские земли с космической высоты, все описанное должно было сильно напоминать муравейник, как некую действующую и живую модель перпетуум-мобиле навязанную кем-то Европе. А каково обыкновенным жителям европейских городов, городков, городишек жить в невесть откуда взявшейся на их головы модели? Естественно, страшно. Естественно, неуютно и непонятно.

Однако страшно, неуютно и непонятно было не только обывателям, но и небожителям — вершителям их судеб, то есть президентам и премьерам, которые мощно набросились на отцов-командиров миротворцев, говоря высокопарно потребовали их к священной жертве.

Жертвой определил себя лично командующий Объединенными силами генерал Лафонтен, чем попытался подтвердить расхожую суворовскую истину: смелость города берет. Городов было несметно — вся Земля смотрела и слушала генерала, но коли солдат получил приказ упасть, то уж не отжаться для него — штука невероятная.

Отжимался генерал честно.

— Мы не знаем, что происходит со всеми войсками, — сказал он в черные пасти нацеленных на него телекамер десятков мировых каналов. — Информация с мест не поступает на Биг-Брэйн или, если точнее, Большой компьютер штаба вот уже почти сутки. У тех командиров, до кого представители штаба успели за эти часы долететь или доехать, кое-что выяснили. Оказалось, что у каждого из них есть пришедший по компьютерной связи приказ командования о соответствующей передислокации с маршрутом следования.

— Откуда? От кого? — сразу несколько голосов из зала.

— От командования. Но это — явно фальшивка. Приказов не было, Биг-Брэйн не подтверждает передачу таковых по компьютерной сети. Военная контрразведка изучает возможность диверсии.

— Выходит, Биг-Брэйн отрицает свою причастность к передаче фальшивых приказов? — Корреспондент «Гардиан».

— Повторяю: не подтверждает.

— Может, этот ваш хренов Биг-Брэйн дал дуба? — Корреспондент Эн-би-си.

— Нет, он в оптимальном состоянии. Специалисты это подтвердили однозначно. Блокирован лишь ввод и вывод информации в сеть.

— Может, кто-то влез в него или — помимо него — в сеть? — Корреспондент Франс Пресс.

— Биг-Брэйн это отрицает.

— Врет ваш Биг-Брэйи! — Несколько голосов из зала.

— Биг-Брэйн — машина. Способность врать в него не заложена.

— А чем он объясняет невозможность ввода и вывода информации? Корреспондент Би-би-си.

— Он молчит.

— Как так молчит? — Корреспондент Би-би-си.

— Дает ответ: «Нет комментариев».

— Как так может быть? — Несколько голосов из зала.

— Специалисты считают, что мозг не закончил анализ ситуации.

— Значит, не такой уж он у вас супер-дупер? — Корреспондент Ти-эн-ти.

— Не понял термина. Но поясняю: определенным образом сформированный комплекс информации может дать сбой в компьютерном мозге любой мощности. Видимо, сейчас такой случай.

— Так остановите войска сами, без вашего Великого и Ужасного, раз его временно замкнуло, верните их к постоянным местам дислокации! — Корреспондент «Гералд трибюн».

— Это уже делается.

— Когда, по вашим расчетам, это произойдет? — Корреспондент «Гералд трибюн».

— Максимальный срок — семьдесят два часа.

— А что будет с Биг-Брэйном? Так и будет молчать? И сум ли он восстановить сеть? — Корреспондент «Ю-Эс-Эй тудей».

— Нет комментариев…

И опять шли картинки с мест событий: все то же, ничего но вого — танки, самолеты, бэтээры…

В огромном, недавно отреставрированном помпезном холле етеля «Уолдорф-Астория» висячие телеэкраны продолжали транслировать очередные пресс-конференции очередных сильных мира сего, толпящиеся тут же обитатели отеля и захожие визитеры внимали слышимому, но и сами орали истошно, поскольку в благословенной Америке издавна считалось: все, что вышло из-под се контроля, должно быть либо немедленно возвращено под него, либо ликвидировано как явление. Что требовалось ликвидировать — этого никто не знал, посему возмущение, прямо-таки гуляющее по отельному холлу шквалом, было безадресным.

Впрочем, адрес все-таки имел место. Начавшаяся вчера в здании ООН очередная Генеральная Ассамблея могла, учитывая остроту момента, включить в свою повестку незапланированный пункт: ситуация с войсками Объединенных миротворческих сил в Европе. Кое-какие делегации кое-каких государств остановились в «Астории», им, считали галдящие в холле, сам Бог велел выступить с такой своевременной инициативой…

— Гайд-парк, — сказала Мари, идя за боем с золоченой тележкой, на которой покоились три спортивные сумки — ее, Криса и — совсем худая и съежившаяся Иешуа.

— Странно, что никто ни в чем не обвиняет Учителя; — заметил Крис. — А то ведь это влегкую: очередное чудо пресловутого Мессии…

— Мы же там оказались инкогнито, — напомнила Мари. — Ни одного журналиста. Странно даже… Первая акция Учителя, не освещенная в медиа.

— Акции-то не было, — напомнил Крис. — По-лысому съездили. Разве что вылечили латынинских ребятишек.

Он легко приноровился говорить «мы», поминая содеянное лично Иешуа. А и то логично: командное мышление — так, кажется, в спорте выражаются.

— Почему ж не было акции? Была… — скромно сказал Иешуа. Он шел следом, слушал диалог учеников, посматривал с интересом по сторонам: ну никогда в жизни не видел он такой роскоши, как в «Астории», даже не представлял, кому и зачем она может понадобиться.

Крис аж затормозил, и Мари невольно на него налетела.

— Что вы имеете в виду?

— Что сказал, то и имею, дожди немного, объясню: штабе ввел в Биг-Брэйн заведомо ложные координаты атаки. Налицо — умысел командования. Биг-Брэйн штаба счел, что он — ошибочен не только в частном случае, но и вообще, поскольку исключение подтверждает правило только в теории, а на практике никогда. Я воспользовался его пониманием ошибочности и уговорил Биг-Брэйн-два поставить блок на любой приказ стрелять в людей. В любых: в наших, в ваших… А это «броуновское движение» войск — какая-то самодеятельность мозга, я его не заказывал. Возможно, оно — некая побочная реакция на запрет одной из основных функций. Биг-Брэйн изначально ориентирован на планирование и ведение военных действий, а какая война без стрельбы?.. Ничего, он — сильный мозг. Помается немного и излечится.

Некоторое время все молчали. Переваривали. Кто — бифштекс, кто — сообщение об очередном чуде.

Наконец, Крис счел нужным полюбопытствовать, но, — осторожно:

— А не будете ли вы так любезны, многоуважаемый Учитель, и не объясните ли несколько странноватый в применении к электронному мозгу термин «уговорил»?

— Буду, — улыбнулся Иешуа. Ему понравилась наипочтитель-нейшая вежливость ученика. — Уговорил значит уговорил. Ничего — сверх смысла. Использовал вполне понятную для Биг-Брэйна мотивацию: неэтичность убийства.

— Неэтичность? — продолжал удовлетворять любопытство Крис. — Вы уверены? Не мягковато ли — по отношению к убийству? Может, лучше — преступность?

— Не лучше. Понятие об этике заложено в мозг изначально, как одна из основ поведенческой модели. Поэтому ее, то есть его — понятие, можно трактовать, и мозг воспримет трактовку, если она покажется ему убедительной. А преступность следствие нарушенной этики, всего лишь. Для Биг-Брэйна-два — пустой термин… Короче, перестань философствовать: дело сделано. Они больше не смогут стрелять: просто не пройдет такой приказ по сети — и все… Да, попутно я расширил понятие Биг-Брэйна-два об этике поговоркой капитана Латынина.

— Двое дерутся — третий не мешай?

— По формулировке для Биг-Брэйна-два: неэтично третьему вмешиваться в противостояние двоих.

— А что будет потом?

— Не знаю. Но полагаю, что стрелять уже никто не станет. И мешиваться никто ни во что не станет. Так решил Биг-Брэйн-два. Правда его можно обойти: есть мобильная связь, не контролируемая мозгом, есть, наконец, устные приказы. Но я плохо представляю себе возможность быстрого и, главное, точного и результативного перехода командованием войсками на такую допотопную технологию. Сто лет уже вояки без компьютерной поддержки — ни шагу. Так что пока будет доминировать ситуация «по Латынину».

— Вы сами сказали: Биг-Брэйн ориентирован на войну. С чего бы ему тогда решать ни во что не вмешиваться? Он что, обладает свободой воли, выходящей за пределы основной профессиональной ориентации?

— К счастью или несчастью для людей — да. Он идеально, абсолютно логичен, хотя, думаю, его создатели и его пользователи не ведают — насколько.

— Раз со стрельбой невесть на какой срок покончено, что станут делать миротворцы?

— Вот уж что меня не волнует, так это судьба миротворцев. Пусть о них заботятся отцы-основатели и лично генерал Лафонтен…

— Кстати, а не потомок ли он великого французского баснописца? — не к месту и не ко времени поинтересовалась гуманитарно образованная Мари.

А, впрочем, почему бы и нет? Она же не задавала иных вопросов Учителю, значит, все поняла и приняла, как всегда все понимала и принимала в его странных действиях. Так что о баснописце — это вполне ассоциативно и мило.

Однако ни Иешуа, ни Крис гуманитарного интереса Мари не удовлетворили. Крис продолжал переваривать услышанное, а Иешуа счел завтрак-обед законченным, сказал Мари:

— Расплатись, и пошли.

— Далеко? — спросила Мари, подзывая официанта.

— Двадцать минут пешком. Здание Организации Объединенных Наций.

— У нас там дело?

— И быть может, последнее в этом цивилизованном мире, — Подчеркнул интонацией слово «этом».

Никто подчеркивания не заметил или уже сыты были как в прямом, так и в переносном смысле: наспрашивались про непонятное.

И все-таки Крис не отказал себе в последнем простеньком вопросе;

— А почему вы все время говорите «Биг-Брэйн-два»? Где-то есть еще и «один»?

— Есть, — ответил Иешуа. — Как раз он-то и познакомил меня со вторым.

И пошел к выходу, не оглядываясь. Знал — ученики не рискнут отстать: а вдруг что-то пропустят?

Они шли по Четвертой авеню, по многолюдной, шумной, выглядящей праздничной в любой день: магазинные витрины, наглая реклама, по-летнему ярко одетые и вполне по-американски раскованные люди. Ну и жара, конечно, удушливая нью-йоркская жара, от которой одни сбегают к морям-океанам, а другие, напротив, стремятся к ней: одних туристов в городе летом — едва ли не больше, чем коренных жителей.

Иешуа легко адаптировался к любой обстановке, будь то эфиопская пустыня, колумбийские джунгли или улицы современного адегаполиса. Он становился неотъемлемой частью этой обстановки, своим среди своих, вот и здесь, на Четвертой авеню, его просто-напросто не замечали, как не замечают идущего мимо и сквозь. И вот ведь странность: облик его, растиражированный телеэкранами, компьютерными сайтами, цветными полосами газет и журналов, не вспоминался в толпе, не узнавался, никто не тыкал пальцами, не приставал с автографом, не орал восторженно: «Смотрите, кто идет!»

Да никто не идет!.. Или по-другому: все кругом куда-то идут.

Крис как-то сказал об этом, еще в Париже отмеченном эффекте:

— Вы были бы идеальным шпионом, Учитель. Вы есть — и вас нет. Вы у всех на виду — и незаметны и невспоминаемы. А ведь ваше лицо сегодня известно не менее, чем лица президентов или кинозвезд…

— Лица президентов и кинозвезд — это их товар, — ответил тогда Иешуа, — а я ничем не торгую. Разве что словом, так ведь тоже не торгую, оно у меня бесплатно, поэтому легко доходит до каждого и надолго запоминается.

Но Иешуа умел и сознательно лишать людей способности видеть себя или кого-то — своих спутников, например. Это умение замечательно помогало в частые в их суматошной жизни и тяжкие моменты проникновенияв разные объекты, так или иначе блокированные охраной. В данный момент оно было актуальным, поскольку вход в стеклянный небоскреб ООН перекрывался местной секьюрити, особенно лютующей в дни больших официальных заседаний. Так-то можно гостевую пин-карту купить: небоскреб входил в число туристских достопримечательностей. Но не в дни Генеральной Ассамблеи.

Однако прошли. Металлический турникет трижды щелкнул, пропустив всех троих, а охранные лбы, как и положено, никого не увидели.

В принципе, эффект давно известен по сказкам народов мира и называется «отведением глаз».

— Вы хотите послушать чье-то выступление? — спросил Крис у Иешуа.

— Ни в коем случае, — ответил тот. — Я хочу, чтобы послушат ли меня… Улыбнулся хитро: — Здесь телекамер — прорва, а я что-то давно не появлялся на телеэкранах.

— А как вы собираетесь… э-э… — Крис начал было, но тут же понял идиотизм невольного недоумения. — Извините, Учитель, вопрос снимаю.

Но Иешуа не согласился с легким отступлением ученика.

— Тебе бы следовало спросить не «как», а «что». Не как я окажусь на трибуне — тут твои извинения принимаются, — а что я хочу сказать. И это «что» касается всех.

— Всех нас? — уточнил Крис.

— Всех, — настоял на своей версии Иешуа. Помолчал. Добавил: — Помните, я исчез — там, в Белграде?.. Мне нужен, очень нужен был один разговор.

— С кем? — быстро спросил Крис, боясь, что Учитель опять замолчит.

— С тем, кем был Апостол Петр. С человеком, называющим себя отцом всех католиков на земле.

— С Папой Римским? — восхитился Крис.

— Так его именуют… — усмехнулся Иешуа. — Ну да бог с ним, разве дело в имени?.. Он сказал мне, что я — опять один. И всегда буду один, как и прежде, как в Иудее… Я услышал то, что ждал. Не хотел услышать, нет — именно ждал. И вот что я решил для себя: врет он все, ваш Папа! Потому что ему так удобнее, Покойнее, уютней. Но в том-то и штука, что я никогда не был один… — Помолчал, будто подыскивал слова, будто хотел продолжить начатое.

Но не продолжил, не разъяснил, потому что они вошли в гигантский зал ассамблеи, круглым полутемным амфитеатром спускающийся от входов — глубоко вниз, где на ярко освещенном, кажущимся с высоты крохотным, пятачке высилась одинокая, насквозь прозрачная трибуна, за которой кто-то стоял сейчас и, судя по словам благодарности, произносимым на неважном английском, завершал выступление.

— Мы вовремя, — сказал Иешуа и легко, перескакивая через ступеньки, помчался вниз.

А потом взошел — незваный! — на трибуну и привычно поднял вверх руки.

— Я буду говорить с вами, — произнес негромко. — Послушайте меня.

И вот, как обычно, — ошеломляющий «эффект присутствия» вместо только что продемонстрированного «эффекта отсутствия»: казалось, все только и ждали его на этой трибуне, все сразу узнали его, все вскочили с мест, захлопали, заорали, затопали ногами, засвистели — в разных странах по-разному привыкли приветствовать кумиров. А то, что на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН стоял именно кумир — тут никаких сомнений не возникло даже у скептика Криса, и верившего в многажды испытанную способность Мессии жестко и сразу взять в кулак любую аудиторию, и все же где-то в глубине души страшившегося пусть даже абсолютно невозможного, непредставимого провала.

Но какой там провал!.. Иешуа опустил руки, положил ладони на прозрачную поверхность трибуны, и все сели, и стало тихо, и только горели индикаторы десятков работающих телекамер, транслирующих заседание в прямом эфире многих стран-участниц.

— Я рад, что вы меня слушаете сейчас, — начал он, — и вы, господа делегаты, среди которых, я знаю, — лидеры великих и малых держав, имя которым, если взглянуть на глобус, — весь наш земной мир; и, главное, вы — люди у телеэкранов, которые суть — свет этого мира. Я вижу — вы узнали меня, а ведь я не сделал здесь, в ваши дни, ничего такого, чтобы мог рассчитывать на вашу добрую память. Я просто шел по земле и видел беду и пытался избавить от нее тех, кого она придавила тяжестью своей. Но разве вправе я слышать от людей слова: «…в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды»? Я много раз повторял: не Бог я, но лишь однажды избранный им смертный, и все, что могу я, то делаю с именем Его. Но нет, нет у меня Его крыл, чтобы укрыть вас от всех бед, которые приходят к нам тоже по воле и разумению Господа! И поэтому я заявляю сейчас, не страшась осуждения: все, не могу больше! Не имею права злоупотреблять людскими надеждами! И не хочу, не буду латать дыры на одежде, что расползается от старости прямо в руках. Простите меня, люди…

Он замолчал. Тишина по-прежнему висела такая плотная, тугая, что хоть режь ее на куски. Зал замер. Зал ждал. Все понимали, что это — только начало, и никто не хотел всерьез воспринимать просьбу Мессии о прощении. Как и слова о том, что он «не может больше». Не верили. И зря: он всерьез просил прощения. Крис уже достаточно хорошо знал Учителя, чтобы отличить естественный порыв от фигуры речи.

А Иешуа помолчал чуть-чуть — опять же не потому, что хотел выдержать паузу и умножить внимание, но, видимо, закончив мысль, поставив промежуточную точку, теперь выбирал слова, чтобы сложить из них единственно нужную — опять первую, в который раз первую! — фразу.

— Две тысячи лет тому назад, — начал он, — я мечтал разрушить великий Храм великого города Иершалаима, — ибо он был Храмом царя Ирода, в котором не нашлось места Богу, — и на его руинах выстроить новый — Храм Господа. Сегодня, два тысячелетия спустя, я понял: ничего истинно нового и тем более святого и чистого не построить на чьих-либо руинах. Я шел все эти дни по развалинам множества храмов, но что мог я сделать живущим в этих развалинах? Помощь моя, повторяю, — как пестрый лоскут на прогнившей насквозь ткани. Не спасти ее от тления… Но можно соткать иную, новую ткань: на то и силы есть, и руки имеются, и умение, и знания. Предвижу, мне напомнят: но и к ней — новой непременно придет срок тления, ибо сказано: «Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе…» Что ж, верны слова Проповедника, и время разбрасывать камни должно сменить время собирать их, а потом снова придет время разбрасывать, и снова — собирать… Но коли это так, почему столь бесконечно длится время разбрасывать то действительно чистое и святое, что было посеяно на крови моей?.. Когда там, далеко-далеко отсюда по времени, на грязной городской свалке за стенами Иершалаима; которую потомки красиво поименовали Голгофой, я попросил Господа пронести мимо меня чашу сию, то в свой смертный миг — так я подумал позже, сам себе объясняя странную просьбу, — вспомнил я пророческие слова Исайи о чаше ярости Его. Подумал я, — что Он не услышал меня тогда, и пришлось мне выпить сию чашу до дна, но выпить ее за всех, кто и в мое время, и во времена пророков и патриархов, и до них только и делал, что разбрасывал камни. Потом, после моей смерти, евангелисты скажут, что я принял искупление за всех смертных, кто грешен перед Богом. Не знаю, может быть, так и было замыслено Им… Но сегодня, здесь, сейчас я повторю сказанное величайшим в человеческой истории мучеником — Иовом: «А я знаю. Искупитель мой жив, и он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога»… Так вышло, что я-и вправду жив. Вот я перед вами — во плоти и крови, как бы это ни могло быть обидно всем, кто в течение двух с лишним тысячелетий использовал мою смерть отнюдь не в праведных целях. Что ж, я вторично пришел в этот мир попробовать начать нелегкую и небыструю работу — собирать камни. И поверьте: я не собираюсь снова умирать в терновом венце мученика Мессии. Наоборот, я очень хочу жить, жить долго и плодотворно, и хочу собрать вокруг себя всех, кто мечтает во плоти своей узреть Бога. Вряд ли вам, умным и многознающим, стоит напоминать, что я-не один, что таких мечтателей — миллионы. И именно для них и вместе с ними я на пустом месте, не тронутом человеческой цивилизацией, построю великий Храм Бога. Не только я не столько для молитв — молиться, как я много раз повторял, можно везде: для разговора с Ним не требуются ни стены, ни шпили, ни купола, ни тем более иконы и статуи, ибо они суть нарушение заповеди Его. Но построим мы сообща Храм для жизни, чтобы никто в нем не мог повторить про себя слова Нова: «Погибни день, в который я родился…», но сказал бы о нем другими его словами: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего». И пусть будет так, ибо «на что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком?»…

Иешуа опять умолк. Все-таки гипноз, подумал Крис, все-таки какая-то аура исходит от него, иначе почему так долго и так внимательно, без шепотов и шорохов, без привычных покашливаний, поерзываний, поскрипываний стульями слушает его гигантский зал, в котором, по его словам, засели умные и многознающие?.. Уж они-то не раз слышали нечто подобное, уж не былые ли коммуни-сты-социалиеты-анархисты-имя-им-легион десятилетиями повторяли слова печального страдальца Иова — про равенство и свободу? Все было под солнцем, а ведь живет мертвая тишина в зале, будто каждое слово Мессии не просто золото кто его сегодня ценит! — но куда дороже: истина, никогда ранее не являвшаяся миру…

Но и то правда: во время и к месту помянутая, истина опять, в который раз становится истиной, поскольку, однажды родившись, она не умирает вовек. Это умозаключение, решил Крис, тоже — истина.

А Иешуа продолжил, как подслушал мысль ученика:

— Я знаю, никто не любит истин, называемых банальными. Но банальными их делают многочисленные пустые повторы, за которыми — только звук, а смысл давно затерялся. Если кто-то еще не понял, что я не бросаю обещания на ветер, то пусть подождет результата. Верю: он не заставит себя ждать. А пока я лишь повторю давние мои слова, брошенные однажды ученикам: «Да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого». Я говорю: да, да, Храм будет, но мне нужна для него не тронутая доселе греховными и пустыми делами земля. Вот вы, господа, — хозяева разных земель, больших и малых, богатых и нищих, вот вы можете сказать мне сейчас: да, да. Учитель, у меня есть такая земля и ее довольно будет, чтобы принять на себя десятки, сотни тысяч, а когда-нибудь и миллионы тех, чей путь сегодня закрыт и кого Бог окружил мраком?..

Задал вопрос, опять замолчал, обвел взглядом тонущий в теплом мраке зал. Ждал ответа.

И тот не замедлил прозвучать.

— У меня есть такая земля! Да, да! — Громовой голос, троекратно усиленный электроникой, мгновенно заполнил зал, эхом оттолкнулся от стен. — Я дам тебе много земли, Учитель. Ты понравился мне, парень, к твоя идея тоже — окей, и я решил поверить твоим словам…

С верхних рядов вниз по ступеням несся огромный черный человек в невероятном красно-желто-сине-зеленом гран-бубу, весь увешанный золотом: часы, браслеты, перстни, ожерелье. Он ухитрялся перепрыгивать через три ступени, не путаясь в длинном своем попугайском одеянии, и луч прожектора высвечивал его из тьмы, сопровождал, позволяя всем присутствующим разглядеть добровольца, а камераменам передать его незабываемый образ на весь изумленный мир.

Он выпрыгнул — именно так! — на пятачок с трибуной, оказался рядом с Мессией, зажал его в могучие объятия, и совсем не маленький Иешуа просто потерялся в них.

А механический голос компьютера, все и всех знающего и узнающего, объявил:

— Президент Республики Конго Нгамба.

И зал буквально взорвался аплодисментами, будто люди утомились сидеть мышками и вдруг решили дать волю эмоциям. И, перекрывая обвальный шум, из разных мест зала начали раздаваться возгласы:

— И у меня есть земля!

— Мессия, я тоже хочу дать тебе землю!

— Приезжайте ко мне. Мессия!..

Президент Нгамба отпустил помятого Иешуа, наклонился к трибуне, где спрятаны были чуткие микрофоны, и заявил не без торжествующего ехидства:

— У вас у всех тронутая пустыми делами, чтоб не сказать вообще черт-те чем, а у меня земля — нетронутая. Чистая! Ну прямо девственная, как десятилетняя девочка. Хотя ей — тыщи лет. И тыщи лет там никто ничего толком не строил, не сеял, не пас животных. Короче — не гадил. Разве что караванные пути проходили. Ну разве кто-то что-то копал, да бросил… А почему — спросите? Да потому, что там — почти пустыня, и ни строить, ни сеять, ни пасти там невозможно. А жить — это запросто. Опять спросите — почему? Потому, что моя столица росла-росла и подкралась потихоньку к этим землям. Пока — на расстояние хорошего автомобильного броска. Ну, часа два, два с половиной, не далеко ехать, обеспечить новый Храм нужными коммуникациями — это просто… А деньги? Ну, есть, конечно, но когда их много было? Так что, дорогие коллеги, не предлагайте нам ваши земли, а лучше помогите материально… И вообще, я первым сказал «да, да»…

А зал вновь зааплодировал, делегаты смеялись, многие повскакали с мест, кто-то что-то кричал, лучи света бешено мотались по рядам, помогая камераменам, Иешуа и гигант Нгамба живописно стояли на ярком пятачке, обнявшись, вздев свободные от объятий пуки вверх: победа будет за нами.

В общем, хеппенинг, радость для всех. А уж телевизионщики — те на седьмом небе были: такая сенсация выпадает нечасто, и опять ее подарил все тем же «городу и миру» человек, который назвался Мессией.

Ну и дело впереди, конечно, маячило, большое дело: имя ему дано — Храм. Хотя по всему получалось, что под привычным именем возникало иное, совсем не привычное понятие — Храм-дом, Храм-земля, Храм-страна.

…Когда продирались к выходу — по-прежнему в обнимку с гигантом Нгамбой, — сквозь толпу делегатов и журналистов, кто-то из последних, отталкивая коллег, сунул микрофон Иешуа чуть ли не в рот, выкрикнул:

— Скажите, Мессия, вся эта хреновина с войсками в Европе и сошедшим с ума Биг-Брэйном — ваша работа?

Иешуа оглянулся на вопрошающего, сказал удивленно:

— С чего вы так решили?

— Ну, как же, — не отставал неназвавшийся журналюга, — ведь вы же там еще вчера были, оказывается, тут-то все и началось…

— Значит, если здесь, в ООН, через полчаса обвалится потолок, в этом тоже обвинят меня?.. Окотитесь, юноша, я в военные игры не играю, а если я и вылечил кого-то из воинов-миротворцев, раненных своими же вертолетчиками, так это мой долг…

И пошел вперед, прикрываемый Нгамбой и бугаями из секьюрити ООН.

Крису и Мари, не попавшим в сферу спасительную их прикрытия, приходилось куда труднее. Но, ледоколом раздвигая толпу, стараясь не отстать от Учителя и Мари не потерять, Крис все же склочно подумал: и в самом деле интересно, не рухнет ли через полчаса этот гребаный потолок?..