Чаша бурь

ВО ВЛАДИВОСТОК, КАК СКАЗАНО

Встреча с сестрой приснилась. Так мне казалось…

Вечером следующего дня позвонил Валерии. Долго не отвечали, наконец услышал ее голос.

— Нужно поговорить.

— Говори.

— Валерия, я не могу сказать всего по телефону.

— Но я рано утром уезжаю.

— Куда?

— В Прибалтику.

— Надолго?

— Да. На месяц.

— А как же дипломный проект?

— Он почти готов.

— Я хотел предупредить тебя… рассказать.

— Не надо. Не маленькая. — Она бросила трубку.

Пожалуй, это она могла предупредить меня и многое рассказать мне, со злостью подумал я, вышел на улицу, быстрым шагом направился к парку, блуждал в темноте по влажным скользким тропинкам, пока не устал от ходьбы.

Неделю я просидел в библиотеке и среди книг запасника нашел, между прочим, репродукции бронзовых этрусских зеркал. Фигура человека на двух из них, процарапанная резцом, навела на мысль о том, что рисунки могли перерисовываться — кочевать с одного зеркала на другое. Стал читать надписи — и они тоже были одинаковы на некоторых зеркалах. Одинаковыми, да не совсем: одно и то же слово могло читаться слева направо и справа налево, сверху вниз и снизу вверх. И тогда я понял — этрусские мастера пользовались иногда готовым зеркалом как эталоном. Они помещали его вертикально, а рядом, под ним, клали на стол заготовку будущего зеркала и обводили буквы и линии отражения. Так появлялись зеркально отраженные надписи и фигуры сюжетов, такова разгадка секрета этрусских зеркал.

Из окна я видел залитые светом стены домов, к вечеру ездил купаться в Покровское-Стрешнево.

На восьмой день последовало удивительное предложение. Около девяти утра, когда я собрался ехать в библиотеку, позвонил знакомый журналист и сказал, что общество книголюбов может послать меня в командировку во Владивосток.

— Когда выезжать? — спросил я.

— Два дня на сборы. Договорились?

— Согласен. Летим вместе?

— Нет. Не могу. Ты летишь вместо меня. Жду. И он повесил трубку.

Через час мы сидели в его кабинете. Я получил командировочное удостоверение и подумал: «Во Владивосток, как сказано…» Кто откажется от поездки к сорок третьему градусу широты, на море, когда вот-вот стрелка барометра дрогнет раз-другой и поползет к отметке «осадки», а календарь напомнит о том, что бабье лето давно кончилось? Во Владивостоке же в сентябре по-летнему тепло.

Едва забрезжил рассвет, я пешком добрался до аэровокзала, сел в такси, и через полчаса последние многоэтажные дома остались позади, и лента шоссе то взбегала на пологие холмы, то опускала машину в широкие лощины. Добрались до Домодедова… Полет над Уралом, Сибирью, над протоками Амура, омывающими просторы тайги. Поворот на юг — внизу дальневосточные сопки, голубовато-серые в лунном свете. Три часа ночи. Приземляемся. Необыкновенно прохладно для сентября: двенадцать градусов. Таксист-дальневосточник гонит машину по полуострову Муравьева-Амурского так, что скрипят тормоза на поворотах. Спрашивает, куда везти. Я не знаю. За два дня до отъезда я дал телеграмму в городское общество книголюбов. Какую же гостиницу они заказали для меня? Едем наугад в гостиницу «Владивосток». Долго стою у стеклянной двери: ночь, не пускают. Наконец проникаю в холл. Угадал. Номер заказан именно здесь. Пятиминутный душ, потом одеваюсь, хочу прогуляться по ночному городу. Дежурная по этажу против моей затеи. Едва не вспылил. Вспомнил сестру, ее слова успокоился, вернулся в номер.

В полдень просыпаюсь, умываюсь, хочу познакомиться с дежурной, хотя бы взглянуть на нее: в ночном разговоре мне почудились знакомые нотки инопланетного вмешательства, ненавязчивого, почти незаметного.

Ее нет. Она сменилась утром. Вместо нее — восемнадцатилетняя Олечка. Спрашиваю, как зовут ночную дежурную. Не знает, начинает прикидывать, кто был на этаже до нее. Я улыбаюсь, Олечка тоже.

— Плохая память, — говорит она. — Не помню, Валентина Ильинична или, может быть, Нина…

Я красочно описываю портрет женщины, предупредившей меня о небезопасности ночной вылазки в одиночку. Олечка кивает головой и называет еще два имени. К этому нечего добавить. Спускаюсь на лифте в нижний холл. В кафе беру кальмары с майонезом, кофе, булку. За соседним столиком говорят о ночном происшествии. Грузовик сбил человека, мужчину средних лет в темно-сером костюме, свитере — и далее следует описание моей внешности. Искоса наблюдаю за рассказчиком. Он меня не замечает и не подозревает, как важно для меня это печальное известие. Необходима осторожность. Но я знаю: меня вовремя успевают предупредить, нужно лишь не пропустить это предупреждение мимо ушей. Думаю о пострадавшем. Нужно бы навестить его, съездить в клинику. Или, возможно, этого делать как раз не надо. Нерешительно встаю из-за столика, сбегаю вниз по лестнице, перехожу улицу. С кручи ведут к берегу двести ступенек. Спускаюсь к пляжу водной станции флота. Еще чувствуется прохладное дыхание ветра, но солнце греет так, что вмиг становится жарко. Вокруг деревянные лежаки на колесиках — особенность местного пляжа. Они расставлены на асфальте правильными рядами. Есть свободные: не все командированные в город пожаловали сегодня на пляж, кое-кого, естественно, задержали дела.

Снова поднимаюсь к гостинице, захожу в номер, переодеваюсь, в одной рубашке с сумкой через плечо появляюсь на пляже. Три свободных лежака. Греюсь на среднем. Справа и слева кто-то занимает лежаки. В голове теплое молоко, я еще лечу над сибирскими просторами, никак не удается справиться с разницей во времени. И только когда я в третий раз проделал мысленно мое воздушное путешествие — в голове прояснилось, дремота покинула меня. Кто рядом со мной? Справа — девушка с яркими губами, наманикюренными пальцами, черноволосая, в ярком купальнике. Слева мужчина в спортивном костюме, читает газету.

Жарко. Асфальт нагрелся, нагрелось дерево добротных лежаков. Амурский залив сверкает от солнца, розовеют лепестки вышки для ныряния. Настоящее дальневосточное лето. Бегу к вышке по лодочному причалу, взбираюсь по лесенке, прыгаю вниз, вхожу в плотную воду, светящуюся в глубине зеленоватым светом.

Касаюсь руками дна. Коричневые голыши, кое-где обросшие мхом, мелкими мидиями, коричневыми нитками водорослей. Существо с черными трехсантиметровыми колючками, едва заметно ползущее меж камней, — морской еж. Подхватываю его рукой, плыву к берегу. На теплом асфальте еж медленно перебирает ногами-колючками и направляется к морю. Я за него спокоен: доползет.

Асфальт причала обрывается, под ним сваи, уходящие в темно-прозрачную воду. Кажется, можно нырнуть прямо с причала. Здорово — не нужно лезть на вышку с ее раскрытыми лепестками! Верхний слой воды нагрет почти по двадцати двух градусов, ниже вода заметно холоднее. Двухсотметровый заплыв — и я возвращаюсь на свой лежак, спрашиваю у соседа:

— Отливы здесь бывают или нет?

— Нет ни отливов, ни приливов, — отвечает он, откладывая газету.

Долгий час тепла и полудремы. Снова бегу к воде, ныряю с кромки асфальта, касаюсь дна, камней, судорожно отталкиваю дно, царапая ладони до крови, сдерживаю движение тела. Поздно, поздно. Вынырнув на поверхность, обнаруживаю мутную струю крови. Резкая боль пугает меня. На животе две глубоких борозды багрового цвета. Еще немного — и я остался бы на дне. Отливы здесь почти незаметны, но забывать о них нельзя. А ведь мне пора это знать, пора…

Медленно иду на свое место, сажусь, закрывая руками глубокие кровоточащие царапины. Могло быть гораздо хуже. Соседа моего и след простыл.

Сочувственное лицо девушки привлекает мое внимание. Можно ли ей доверять? Ответ приходит как бы со стороны. Да, она не имеет отношения к инопланетным рейдам. С ее помощью я привожу себя в порядок. Немного йода и пластыря — и я снова подставляю солнцу бока и спину. Сегодня меня едва не подвела любовь к морю. Возможно, именно этим кто-то хотел воспользоваться… Нет, нет, пора выбросить из головы хотя бы на время эту убийственную теорию неслучайных совпадений! Иначе трудно жить. Есть, есть еще на свете просто случайности, и это отрадно.

Так, без обеда я провалялся до семи вечера. Потом оделся, взобрался по ступеням на скалистый горб, где красуется гостиница. Раньше на месте водной станции было море. Берег, как сказала девушка, взорвали, выровняли, получился пляж и лодочные причалы.

Знобило, я зашел в аптеку, купил аскорбиновой кислоты. Утром вышел погреться на солнышке. Еще два дня — и я пришел в себя.

Дважды в день встречался с читателями в библиотеке на Океанском проспекте. И вот день последний.

…Сел на трамвай, поехал к Дальзаводу, где мне предстояло сделать очерк. Но едва я появился там, как меня пригласили в заводскую библиотеку для беседы с инженерами и судоремонтниками. Был как раз обеденный перерыв, и я полчаса отвечал на вопросы. В том числе, как всегда, и на вопросы об Атлантиде.

Я уже надеялся, что скоро смогу перебраться на север, в город моего детства, где стоит еще на берегу темно-синей бухты дом моего отца. Случилось непредвиденное.

После обеда спустился вниз, к прибрежному бульвару, где за черными вязами открывалась гавань Золотой Рог. Постоял у вокзала местных морских линий, прикидывая, не отправиться ли мне в мое детство на быстроходной «Ракете» — с последующей пересадкой на «Метеор». И в эту минуту по какому-то наитию прислушался к отрывочным фразам на английском. Осторожно повернув голову, увидел двоих. Один из них, пожилой, коренастый, обвел рукой пространство перед собой, словно объясняя назначение причалов, за рукой его прозрачной синей лентой тянулся дым от сигары. Другой умолк, затем, дождавшись, когда спутник его энергичным движением сунул сигару в рот, произнес с расстановками:

— …тогда вызвали Самнера Селфриджа, по приказу которого была пущена ракета. И представь себе, Уильям, он не мог сказать ничего путного. Он вел себя как младенец, удивленный телевизионной программой… потребовали объяснений… в рапорте значилось, что это был самолет, предположительно разведывательный… маршрут, маневры над Гренландией и проливами… они снова начали искать останки посудины… история стала известна на самом верху, только проку не было. Приехали Райерсон и Сандретто, я знал обоих… что ты говоришь?

В этот момент один из них взглянул на меня, едва заметно кивнул собеседнику, а тот, вместо того чтобы замолчать, побагровев, пророкотал так, что я услышал все до единого слова:

— Это тайна полишинеля, Уильям. Я могу рассказать это хоть в Москве, при свидетелях. Ничего не было. Это анекдот, из которого хотели сделать байку для новобранцев.

Однако оба неспешно двинулись прочь, а я некоторое время стоял как громом пораженный. Кто они? Откуда появились эти два призрака? Когда просвет между мной и ими заполнили троллейбусы, юркие дальневосточные такси и трамваи, я быстро перешел на другую сторону улицы и пошел в отдалении, не спуская глаз с тающих силуэтов. Они исчезли в здании морского вокзала. Когда я решился войти туда, никого из интересовавших меня там не было. Зато я увидел морской патруль. Через несколько минут выяснилось: от причала отошел в Находку небольшой теплоход с канадцами и австралийцами, участниками какой-то морской конференции.

Я бросился было к причалам, чтобы догнать их на катере или «Ракете», но последний местный рейс в девятнадцать тридцать! На моих часах было девятнадцать сорок. Итак, они исчезли, а история о десантном боте над Гренландией осталась незаконченной. Да, непросто, совсем непросто найти останки самой незамысловатой с виду летающей посудины, похожей на обычный самолет, если только прибыла она с другой планеты. В памяти моей я отыскал строчки из письма сестры: «В последнем десанте участвовал всего один инопланетянин — из-за недомогания второго десантника. И вот этот инопланетянин остался один в районе Туле, на западном побережье Гренландии, потому что бот был сбит. Для меня остается загадкой, почему не сработала гравизащита, уводящая боевую ракету с курса. По несчастью, бот был принят за разведывательный самолет без опознавательных знаков».

Так ли это?

Когда я вернулся в гостиницу, горничная Олечка сказала:

— А вас дожидался тут один товарищ, только что ушел, какая жалость!

Я спустился в вестибюль и увидел этого товарища у киоска с газетами и почтовыми марками. Подошел, сжал его плечо. Это был Леня Абашев. Год назад он кончил в Москве литературные курсы, тогда я с ним и познакомился.

Леня Абашев отважен, медлителен, добродушен. Он въезжает на машине по вертикальной стене, и если ее нет — по забору. Говорят, один японский менеджер приглашал его на две недели в Японию на все готовое, чтобы поделиться опытом вождения и эксплуатации автомашин. Леня оформил выездные документы, но в самый последний момент его пригласили в автопробег по новым сахалинским трассам, и он отказался от поездки в страну Хокусаи и Фудзиямы. На Сахалине же он один-одинешенек прошел трассу благополучно, успешно миновал участки, оставленные строителями незавершенными, равно как и несколько рек и речушек с мостами без настилов. В итоге он заслужил приз — двухнедельную поездку в ту же Японию, где показал класс вождения, проявил выдержку и самообладание во время автоэкспромтов. И не раз, по его словам, полицейские Страны восходящего солнца показывали ему большой палец с покрышкой и на чистом русском восклицали: «Каласо!»

Теперь он стоял передо мной и невозмутимо рассматривал меня, как будто я так уж изменился за год.

— Все в порядке, — сказал я, — зайдем в номер.

РАЙЕРСОН, СЕЛФРИДЖ, САНДРЕТТО

Мы поднялись на пятый этаж. Я достал из чемоданчика московские консервы, заказал чай. Попытался выведать у горничной, кто дежурил той ночью, когда я приехал. Это не удалось. Леня Абашев немногословно поведал о своем житье-бытье. Таким, как он, иногда не очень везет. Мы с ним сформулировали когда-то принцип: сильным труднее. Похоже, исключений не бывает.

— Ты мне не нравишься, Леня. Как будто тебя мучает неразрешимая проблема и ты стесняешься мне об этом сказать. Ну?

— Да, есть проблема… — Он улыбнулся открытой чистой улыбкой профессионала. — У меня машина недавно пострадала… ехал, понимаешь, вдруг навстречу трейлер на умопомрачительной скорости, я крутанул баранку, спрямил угол, выскочил на боковую улочку и угодил колесами в открытый канализационный люк. Два раза перевернуло и шлепнуло. Вот и все.

— Тебе повезло. Эту проблему следует отнести к разряду решенных.

— Не совсем. Я на мели. Пошел к одному прозаику денег попросить на ремонт, он мне отвечает: «Не могу, дружище, дать тебе и трех сотен. У меня дача на берегу Амурского залива, причем двухэтажная, и на втором этаже, представь себе, я делаю ванную с кафелем, просто и элегантно. А кафель недешев, сам знаешь». Как будто он кладет этот кафель на последние свои триста рублей. На те же триста претендовал и я. На большее духу не хватило.

— Ты тоже не лыком шит, Леня. Получи триста, которых, не хватает иногда прозаику для полного счастья.

— Спасибо, брат. Считай теперь, что машина у нас в кармане. Через неделю. А там у меня выходит повестушка… сам понимаешь, в долгу не останусь. Еще сумеем махнуть с тобой в тайгу.

— Зачем сразу в тайгу?

— Это одно название — тайга. На самом деле ботанический сад. Привезем на зиму лимонника, грибов, ягод.

— Не откладывай ремонт машины, Леня.

— Хорошо. Скажи, зачем ему понадобилась ванная на втором этаже?

— Странный вопрос. Нужна — вот и все.

— Понимаешь, в прошлом году он сказал мне… при аналогичных обстоятельствах, что заказал ванную на первом этаже. И тоже с кафелем.

— Ну и что? На каждом этаже по ванной. Не нашего ума это дело. Он же не спрашивал тебя, почему ты каждый год прыгаешь на машине через открытые канализационные люки? Так?

— Так…

— Скажи… ты переписываешься с тем журналистом из Плейнфилда?

— С Генри Гри? Нет. Давно не писал ему.

— Ты мог бы возобновить переписку?

— Зачем это? — Леня с недоуменным выражением лица застыл в позе человека, внезапно потерявшего пенсне.

— Видишь ли… — Я подбирал слова; нельзя упоминать о контактах и прочем, иначе Леня покрутит пальцем у виска — и баста. Кроме того, я не имел права раскрывать карты. — Видишь ли, есть одно дело. Генри Гри, судя по твоим прежним рассказам о нем, как раз тот парень, который нам нужен. А дело вот какое. Три года назад американская пресса писала об одном происшествии над Гренландским побережьем. Там сбили якобы самолет без опознавательных знаков. На поверку оказалось, что самолета вроде не было, а произошло недоразумение…

— Брат, да ты с Луны свалился! — перебил меня Леня. — У меня полная подборка о гренландском самолете. Тогда я еще дружил с Генри. Хотел писать приключенческую повесть. Потом раздумал. Не та это тема, не берет за живое. А тебе зачем это?

— Ну… я тоже хотел написать. Очерк или статью.

— Не надо. Скажи правду.

— Разве простая любознательность перестала считаться уважительной причиной?

— Ладно. Повесть я все равно не окончу в ближайшее столетие. И даже не начну. Что тебя интересует?

— Не что, а кто… Селфридж, Райерсон, Сандретто. Тебе знакомы эти имена?

— Не то слово. Очень и очень знакомы. Рассказать по памяти или показать материалы?

— Бросим монету. Если орел — покажешь бумаги. — Я метнул над столом полтинник, и он, разумеется, упал на раскрытую ладонь Лени орлом.

— Ловко, — восхищенно пробасил Леня. — Едем ко мне.

Приглашение было принято с благодарностью. Мы спустились к бухте Золотой Рог, где на глянце темной воды плясали огни и причалы жили своей особой, затаенной, ни на что не похожей жизнью. Леня хотел остановить такси, я отговорил его, мы пошли пешком в сторону Дальзавода, и справа от нас тянулись и тянулись причалы; акации и вязы накрывали шапками крон узкие скверы, прижавшиеся к шоссе. Слева от нас улицы взбегали на пологие горбы сопок, уходили к заасфальтированным невысоким перевалам. Там обрывалась панорама вечернего города.

Четверть часа — и мы оказались в его квартире. Жил он в мансардной части старого дома, у него было две комнаты с разной высоты потолками, дощатыми полами, удивительной кухней, напоминавшей кунсткамеру: вдоль стен тянулись полки с раковинами, высушенными крабами, морскими звездами, акульими челюстями и черепашьими панцирями. Все это было покрыто серо-зеленой пылью. Я выразил сочувствие:

— Нелегко, наверное, управляться одному?

— Нелегко, брат, — сказал он. — Кофе? Чай?

— Райерсон, Селфридж, Сандретто.

— Помню, помню… — Он исчез в комнате с низким потолком, там что-то грохнуло, послышались шелестящие звуки рассыпавшегося вороха бумаг, и через четверть часа хозяин вернулся ко мне, на ходу развязывая шнурки синей папки.

— Итак, Райерсон, — произнес он. — И другие.

Он подал мне папку с закладками на нужных страницах. Я стал читать. Он ушел на кухню, оставив меня в комнате одного — знак особого доверия к коллеге. Итак, Райерсон…

…Родился в Бруклине. Получил степень бакалавра наук в Стентонском университете штата Флорида, степень магистра наук в Дюкском университете штата Северная Каролина. Возглавлял экспедиции по исследованию космических излучений. Организатор отделения прикладной физики на ракетно-артиллерийском заводе военно-морских сил. Работал в Мурстауне и Камдене, является автором и разработчиком программ надежности и контроля. Возглавлял консультативную службу правительства, вице-президент отделения фирмы в Хоторне, штат Калифорния. Внесен в список профессиональных инженеров. Участник многих военно-промышленных программ.

Улыбчивое доброе лицо. Близорук. Носит очки. Во время беседы слегка наклоняет голову вправо. Тонкая, почти художническая натура. Предпочитает костюмы из серого твида.

Именно этот человек подписал заключение о неизвестном летательном аппарате над Гренландским побережьем. Точнее, об отсутствии такого аппарата, несмотря на нажим военных.

Сандретто.

…Родился в Понт-Канавезе, в Италии. Степень бакалавра наук и диплом инженера-электрика получил в университете Пэдью, штат Индиана. Окончил командно-штабную школу ВВС. Аспирантскую работу выполнил в Северовосточном университете, Эванстон, штат Иллинойс. Участвовал в разработке первых систем управления воздушным сообщением. Во время второй мировой войны работал в радиолокационном отделении при штабе армейской авиации, на полигоне в штате Флорида, а также руководителем отделения электроники авиации, действовавшей в зоне Тихого океана. Бригадный генерал. Состоял членом комитета 31, ответственного за создание общей системы управления аэронавигационными средствами. Сотрудничал с фирмой в Натле, штат Нью-Джерси. Руководил группой обороны. Член Института навигации.

Интеллигентное лицо. Проницателен, осторожен. Корректен в отношениях с подчиненными. Заключение подписал с особым мнением. Содержание этого особого мнения неизвестно.

Райерсон и Сандретто не могли, разумеется, хотя бы приблизительно представить, что же произошло тогда в районе Туле. Работа в комиссии требовала дополнительных данных. Их не было. Не было вообще никаких данных, если уж быть точным. Уверения военных на радиолокационных постах не подтверждены аппаратурой документирования: ленты были пусты, что дало повод рассказывать потом разные небылицы. Соответствующие вырезки из вечерних газет тех лет аккуратно подшиты в Лениной папке. Мне пришло в голову, что не надо Лене Абашеву ничего выдумывать. Достаточно опубликовать все, что тогда была написано: выйдет документальная повесть, в которой найдется место и неплохой идее. Кто, как не ретивые служаки, родил инцидент с самолетом, несмотря на полное отсутствие фактов? В иных условиях подобная тенденциозность может обернуться несчастьем.

Листая вырезки и переводы, сделанные Леней, я не находил главного материалов о Селфридже.

Я вышел на кухню, где он колдовал с кофеваркой, вернул ему папку, сказал, что с кофе управлюсь сам, если он найдет что-нибудь о Селфридже. Через минуту-другую я получил вырезки о третьем участнике гренландского инцидента. Здесь же мне попались два письма Генри Гри, журналиста, с которым Абашев состоял в переписке. По счастливому совпадению, журналист этот жил в Плейнфилде и знал некую Анну Вебер, возлюбленную Тимоти Селфриджа.

Итак, Селфридж.

…Родился в Чикаго, штат Иллинойс. Окончил школу связи Северозападного университета в том же штате и командно-штабную школу. Получил степень магистра наук. Служил в войсках, дислоцированных на территории США и за пределами метрополии.

Замкнут и серьезен. Коллекционирует почтовые марки метрополии. Решителен и требователен к подчиненным.

Именно этот человек идентифицировал неизвестный объект с самолетом и отдал распоряжение о пуске ракет. В этом имени для меня крылась загадка, мимо которой прошел Леня Абашев. Впрочем, на загадку эту мудрено было бы обратить внимание. Почему ракета не свернула с боевого курса? Десантный бот излучал сигналы, которые маскировали его действительное положение в пространстве, защищали его тем самым от оружия. Невидимое поле ограждало его от посягательств. Ракета «земля — воздух» была для него, по всей видимости, то же самое, что теннисный мячик. Разгадка истории крылась в самом Тимоти Селфридже — я это почувствовал, понял, бегло пролистав бессмысленные рапорты военных. Они так и не обнаружили ни одного обломка, ни одной детали, подтверждавшей достоверность происшествия. Сестре моей удалось скрыться, но было нелегко представить, чего это ей стоило.

ДВОЙНИК НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ

Мысленно можно перенестись так далеко, как захочется. И я мог бы теоретически, конечно, — оказаться, например, в Гренландии, близ местечка Туле, в тот самый момент, когда там пролетал инопланетный бот. Мог бы… если успел бы побывать там раньше. Нельзя создать иллюзию присутствия в том месте, которое раньше не повидал собственными глазами. Проверено.

…Был уже второй час ночи, Леня давно уснул, а я все сидел у настольной лампы за его рабочим столом. Появилось еще одно действующее лицо — Мэгги Хейзинг, компаньонка Анны Вебер. Селфридж познакомился с Анной в отпуске, в Калифорнии.

Файф-Лейкс. Именно здесь Селфридж должен был провести две недели отпуска. Четырнадцать дней. Но их оказалось только одиннадцать. Три дня как бы пропали. Во всяком случае, то, что рассказывал потом Селфридж об этих трех днях, по моему мнению, противоречило логике.

Вместе с Мэгги и Анной он поднялся к отдаленному приюту близ Рок-Гарден. В приюте они заночевали. Утром Селфридж сказал, что было бы обидно не подняться на Рок-Гарден, но женщин подвергать опасности он не будет. Фрау Ридер попробовала возразить, но Селфридж уговорил ее остаться. С ней осталась Мэгги Хейзинг. Селфридж помахал им рукой, когда они вышли проводить его до поворота к Солнечному цирку. Он шел по тропе, оставив в стороне подъемник. День был солнечным, ясным, ничто не предвещало перемены погоды.

Через два часа после ухода Селфриджа со стороны ручья в Файф-Лейкс пришла метель, снег бросало на крутые склоны, видимость не превышала нескольких метров. Мэгги Хейзинг успокаивала фрау как могла, но метель усиливалась, хлопья снега стучали в окно, вихри пробегали по крыльцу приюта, то засыпая его почти до уровня окна, то сметая снег с такой силой, что стены приюта вздрагивали. Что же было в горах? Этого никто не знал.

Рок-Гарден — самое опасное место в окрестности, с гор срываются лавины, снежные тучи бродят среди отрогов — тогда горе лыжнику. Снежные карнизы не выдерживают тяжести и срываются вниз, увлекая массу фирна. Снегопады бывают такими обильными и внезапными, что, если бы фрау Ридер знала это место по рассказам бывалых людей, она бы наверняка нашла в себе силы отговорить Селфриджа.

Один из спасателей позже рассказывал, что творилось там, среди горных пиков, и ниже, у канатки, которую он видел с высоты птичьего полета. Точно великан-гримург хотел накрыть всю окрестность шапкой-тучей, и лишь по краям проглядывали знакомые очертания долин и ущелий.

Стихия бушевала весь этот первый день. Анна Ридер выходила на крыльцо, укутанная шубой и шерстяным платком, и возвращалась в комнату снова; сняв шубу, она бросалась ничком на софу и сжимала голову ладонями, чтобы не слышать воя ветра. Мэгги не сомневалась, что Селфриджа уже засыпало снегом. Нужно было дождаться конца бурана, тогда спасатели смогут его найти… Он, конечно, еще жив. Мэгги подбадривала Анну Ридер, та молча слушала, снова зажимала уши руками, закрывала глаза и точно проваливалась в небытие. Может быть, ей так удавалось хотя бы мысленно приблизиться к тому месту, где сейчас мог быть Селфридж. К вечеру, еще до того, как стих ветер, она попросила Мэгги позвать кого-нибудь из приюта. Пришел молодой парень, рассказал, как он сам замерзал когда-то здесь, был засыпан лавиной, но его нашли, и он с тех пор нисколько не боится гор.

С наступлением темноты на улице все стихло. Анна сказала Мэгги: «Он жив, я знаю». Спасатели были уже предупреждены, но поиски могли начаться только на рассвете. Здесь, в Файф-Лейксе, была хорошо известна история Джо Карсона, рабочего, который жил на верхней станции канатки и отгребал от нее снег. Непогода отрезала его на несколько дней от мира, нервы его не выдержали, и после метели он попытался спуститься вниз, к людям. Нашли его только весной, среди отложений лавины Хедуолл. Передвижение ночью вполне резонно считалось чистым безумием. Здешние специалисты-лавинщики считают: нужно пять лет, чтобы ознакомиться с районом, его особенностями, хитростями и уловками снежных рек. В то время в Файф-Лейксе уже были опытные специалисты, и никто не позволил бы рисковать напрасно.

Утро было ясным, холодным. Как только появилось солнце, снега засверкали, засияли белизной, стало видно так далеко, что уступы карнизов были, казалось, рядом. Они нависали над тропами, но спасатели все же вышли в горы. Потом был день ожиданий, долгий, нескончаемый, тревожный. Группа вернулась в приют ни с чем. Здесь четверо горнолыжников-спасателей оставались до следующего утра. В эту ночь Анна Ридер не сомкнула глаз, она прислушивалась к шорохам, всматривалась в лунно-белую даль за окном. В семь утра четверка опять ушла той самой тропой, которой отправился на прогулку двое суток назад Селфридж.

Мэгги свидетельствует: в полдень Анне Ридер стало плохо, она вдруг тихо воскликнула: «Его нет, Мэгги!» Компаньонка вздрогнула, попробовала возразить, что спасатели не теряли надежд и, может быть, в этот самый момент они уже напали на след. «Его нет!» — повторяла фрау Ридер. Мэгги направилась за обедом в ближайший ресторанчик, позвав посидеть с Анной жену сторожа. Через час Мэгги вернулась, на пороге она оглянулась и увидела приближающуюся фигуру лыжника. Он был еще далеко, но она будто бы узнала его… Мэгги опасалась напрасно взволновать Анну. Она накрыла стол и только тогда вышла на крыльцо. Сомнений не было: возвращался Селфридж. Мэгги открыла дверь и с порога выкрикнула его имя. Анна, к ее удивлению, даже не поднялась со своего места, что-то странное было во всем ее облике. Она как будто не рада была предстоящей встрече. Мэгги рассказывала потом, что спасателей она встречала куда радушней, чем заплутавшегося Селфриджа.

Так кончался эпизод в горах. На следующий день Селфридж уехал. Анна и Мэгги остались еще на пару дней, потом и они вернулись к себе домой, в Плейнфилд.

…Уснул я прямо за столом: словно провалился в непроглядную темень до утра…

— Не вижу в этой истории ничего загадочного, — заявил утром Леня Абашев.

— Но как объяснить, что Селфридж вернулся только на второй день после бурана? Напоминаю: непогода застала его недалеко от приюта. За два или три часа он мог уйти, скажем, на несколько километров. Это с учетом профиля местности.

— Допустим.

— На обратный путь ему потребовалось бы столько же времени, то есть два или три часа. От силы четыре. Получается вот что: первые сутки после бурана, когда было ясно и солнечно, он сидел на месте, две ночи — тоже. Нельзя же допустить, что после того, как погода установилась, он пошел в обратную сторону, то есть попросту продолжил свою прогулку.

— А если это так?

— Не мог же он заставить Анну поверить в свою гибель? А если и мог, то его обнаружили бы спасатели. Условия для наблюдения были идеальны, расстояние — незначительно.

— Что из этого следует?.. По-моему, он большой оригинал. И мужественный человек.

— Нет, Леня. Мужественные люди в окрестностях Файф-Лейкса замерзали тоже, и для этого вовсе не требовалось двух ночей после небывалого бурана. Из этого следует другое. Вернулся не Селфридж, а другой человек.

— Ну, знаешь ли… в привидения я не верю. Буквально, что ли, понимать?

— Буквально. Кому-то нужно было стать Тимоти Селфриджем. И если эти двое, Селфридж и неизвестный, были внешне похожи, то судьба возлюбленного фрау Вебер могла решиться как раз на второй день. Так можно объяснить невероятную, непостижимую медлительность Селфриджа, кажущуюся медлительность. Анна Ридер так и не смогла найти ответ, а может быть, как раз наоборот… ведь они расстались очень быстро. Что произошло? Никто не знает. Но в твоей книге, посвященной борьбе с лавинами, я нашел указания как раз на этот случай. Автор пишет о тех днях с искренним изумлением перед неистовством стихии. Несколько дней потом в горах сходили лавины, одна из них вывела из строя канатку. И это несмотря на самые современные средства борьбы со снегом, включая безоткатные орудия, с помощью которых можно вести огонь по рождающимся гребням. Упоминает он и одного молодого человека, которого все считали погибшим. Его появление равносильно возвращению с того света. Врач, осматривавший его, не нашел никаких признаков обморожения или депрессии. Случай не нашел объяснения, пишет автор книги, впрочем, вскоре молодой человек исчез, оставив двух своих подруг. Что скажешь?..

— Нужны доказательства. Где они? Если преступник появился в личине Селфриджа, он должен был оставить следы в Файф-Лейксе.

— Он их оставил. Нужно только уметь их прочесть. Мы с тобой ни за что не придумали бы разговора, который состоялся еще раньше, в деревенской гостинице. Анна открыла дверь, но не пригласила его в номер.

— С ней была Мэгги?

— Да. В номере была Мэгги. Она слышала обрывки разговора и была изумлена. Селфридж говорил о любви.

— По мнению Мэгги Хейзинг, фрау поздно думать о любви. Ей было около пятидесяти. Очень рослая немка с прической пучком, темнобровая, носившая роговые очки по причине неважного зрения, наполовину увядшая дама с причудами. Вот ее портрет.

— Это не портрет. Не хватает главного: ее сути. Признание Селфриджа не выглядит таким уж неожиданным. Не будем вспоминать бальзаковских женщин, но разве иногда возраст не подчеркивает те самые формы, которые прозаики называют женской статью, а поэты — как-то иначе, за неимением подходящих слов в своем ограниченном словарном запасе?

— Допустим.

— Ты понимаешь, о ком мы говорим? Если бы я был художником, я нарисовал бы ее в фиолетово-сиреневых тонах и обязательно акварелью, а не маслом, потому что холст не передал бы многого. Может быть, для этого потребовалось бы скопировать линии с музыкальных инструментов: виолончелей, скрипок, валторн. Этого не понимала милашка Хейзинг, похожая на незабудку в яркий солнечный день.

— Или на ромашку. Ведь она блондинка.

— Хорошо. На ромашку. Вот фото. Фрау Ридер на утренней прогулке в парке. Парк разбит на английский манер. Эти прямые дорожки и аллеи как бы подчеркивают то, что я о ней сказал. Такая женщина вызывает не любовь, а мгновенную страсть.

— Ты влюбился в нее.

— Нет. Я вижу ее.

— Ей было сорок восемь. Селфриджу двадцать семь.

— Думаю, Селфриджу было тогда все равно, сколько ей лет.

— Здорово же ошиблась эта милаха!

— Думаю, что я прав. Да, Леня, была экскурсия в горы, деревенька с харчевней, суп из бычьих хвостов с томатами или что-то в этом роде, дешевое вино, недолговременный приют в деревенской гостинице, а Мэгги и тут не сообразила, что разговор о любви между фрау и ее другом имел под собой более чем серьезные основания.

— Хорошо. Я согласен. Но что из этого следует?

— А из этого следует, что Селфридж боролся за эту любовь. И когда он вернулся… понять его нельзя. Нельзя, Леня. Начиная с того момента, как он вновь появился у карниза, все пошло иначе, он вел себя так, как будто пытался оправдать версию, сложившуюся у этой девочки.

— Какую версию?

— Что раньше они дурачились у нее на глазах. И только. Оба были другими. Ей далеко до этих фиолетово-сиреневых оттенков с переходом в черное, она ничего не разгадала. И не могла разгадать. Их отношения большая редкость.

— И все же…

— Вернулся другой человек.

— Ты всерьез?

— Я не шучу.

— Извини, но поверить в это все же невозможно.

— Этот чужак уловил реакцию Мэгги Хейзинг, даже ее настроение. Оно служило ему защитой. Он использовал Мэгги.

— Зачем это ему понадобилось?

— Чтобы поскорее убраться из Файф-Лейкса, не вызывая подозрений.

— Как он сам… объяснил задержку на двое суток?

— Никак. Думаю, если бы он ее объяснил, это представляло бы интерес и для нас. Этот чужак понимал, что нужно поменьше болтать. Лучше всего было бы в его положении не возвращаться в приют вовсе. Но тогда он должен был бы не возвращаться и домой. А ему было нужно имя Селфриджа и его положение.

— Если ты прав, то этот тип должен поразительно напоминать внешностью Селфрнджа, быть его двойником, не иначе.

— Он и есть его двойник.

МОРСКОЕ КЛАДБИЩЕ

…Здесь, в светлой дубовой роще, похоронен под серым камнем Арсеньев. У памятника матросам «Варяга» Абашев рассказал о бое близ Чемульпо. Канонерка «Кореец» вступила в этот бой, уже имея боевой опыт. Летом 1900 года экипаж русской канонерки проявил доблесть у китайского форта Таку под огнем расстреливавших его в упор береговых батарей. В морском сражении против «Варяга» и «Корейца» действовали пятнадцать японских кораблей.

Позже, у Цусимских островов, тридцать русских кораблей должны были по чьему-то замыслу противостоять ста двадцати одному японскому военному кораблю. Но, выступив против всей мощи Азии, должны были погибнуть и триста спартанцев у Фермопил и тридцать русских кораблей у Цусимы. Лишь два корабля прорвались на защиту Владивостока.

В сорок первом тридцать наших подводных лодок, не считая надводного флота, оберегали дальневосточные морские рубежи. Японцы не могли обеспечить, как ранее, ни семикратного, ни даже четырехкратного превосходства в силах. Они топили в открытом море наши торговые суда. Последним был потоплен в июне сорок пятого «Трансбалт». В августе сорок пятого, когда мы с теткой остановились в Находке, на пути в Москву, здесь еще говорили о «Трансбалте», и это я помнил.

С отлогого склона зеленой сопки виден был Уссурийский залив, прибрежные скалы, просторный распадок. Удивительно легко дышалось, уходить отсюда не хотелось, но Абашев взял меня за руку — пора в машину.

МОЛОТ ГНЕВА

Было слышно, как шумела вода у порогов. Абашев вел машину над горной рекой. Внизу — глыбы гранита, брошенные рукой неведомого своевольного великана, задумавшего перекрыть течение. Но замысел так и остался неисполненным. Река оказалась сильнее, и теперь над белоснежными струями поднимались трехцветные радуги.

Леня сдержал слово: машина вышла из ремонта даже раньше обещанного срока. Я увидел монгольский дуб, корейскую сосну, увешанную тяжелыми шишками, горный ясень, жимолость и аралию, дикий перец и таежный виноград. И были обещаны белый орех, амурский бархат, цветущие лотосы и корень жизни.

Вечером мы остановились, привязали растяжки палаточных коньков к черемухе. Легкий сухой плавник горел как порох, и я подбросил несколько сырых поленьев, чтобы костер дольше сохранял тепло. Леня извлек из багажника дневной улов.

Рыба хариус с синим телом и красноватыми перьями раскрыла рот и будто бы издала слышимый звук, а на камни капала кровь, и поблескивало лезвие ножа. А в вышине кружили черные птицы, пересекая желтые послезакатные облака.

Ели уху — смеялись: забыли посолить. Дым вставал столбом — признак хорошей погоды завтра.

Готов поклясться, что я слышал шум гальки: точно прошла недалеко чужая машина. Не говоря ни слова, пошел к реке; она дремала, поблескивая серебряными перекатами.

На мелкой коричневой гальке обнаружил следы чужого протектора.

Пошел за протектором: он вел по каменистому берегу. Абашев окликнул. Я ответил. Густая трава скрыла следы. А дальше тянулась нитка проселка, который привольно, во всех трех измерениях колесил над высоким берегом. Вокруг пустынно, тихо.

Вернулся к нашему лагерю.

Абашев пошел за водой для чая. Вернулся через полчаса, молча подвесил котелок над костром.

— Что так долго? — спросил я.

— Там кто-то чужой, — ответил он. — На машине. Как они сюда забрались, ума не приложу.

— Что в этом особенного?

— Ничего особенного. Если не считать, что это машина марки «суперберд» с двигателем пятьсот сил.

— Не может быть!

— Вот тебе и не может быть. Любопытно.

— На другой машине сюда мог проехать только ты. Пятьсот лошадиных сил — компенсация чужаку за неумение водить авто по гальке и зарослям заманихи.

— Однако… что им здесь надо?

— Ты что-то подозреваешь?

— Еще бы… откуда здесь быть «суперберду»?

— Ладно. Чай остынет. Пусть хоть суперэпиорнис. Пропади он пропадом.

…Ночью меня разбудили шаги. Поскрипывал галечник, шуршали сухие стебли. Я прислушался. Кто-то размеренно шагал в двадцати метрах от нас. Вот звуки затихли, точно растаяли. Только дыхание ветра было слышно мне. И снова. Шаги… Они приближались к палатке.

Улучив мгновение, я перебросил тело за брезентовый полог, мгновенно выпрямился, осмотрелся. Темная высокая тень скользнула почти бесшумно в кусты. Я ринулся следом. Заросли смыкались за мной, царапая плечи, мешая слушать. Метров триста уже осталось за моей спиной — и никакого результата. Кусты расступились, я остановился в раздумье: продолжать бессмысленную погоню? Вернуться?

И я вернулся в палатку, чтобы провести там остаток ночи так, как подобает путешественнику или туристу.

Мне снились багряные зарницы над вулканами Атлантиды, алые потоки лавы, сжигающие зеленые долины гейзеров, тонущая земля. Водяной вал поднялся и обежал океаны дважды. Гигантская туча, мерцая молниями, закрыла место катастрофы. Ворвавшись в Средиземное море, вал-великан смыл гавани Древней Этрурии, разбил в щепы корабли, затопил города, поля и леса. Наверное, я бормотал во сне строчки из древнего мифа.

— И земля потонула! — услышал я голос Лени, проснулся окончательно, поднялся, ошалело озираясь, ибо плохим бывает у меня сон, если ночью я встаю работать, читать или, как нынче, бегать по зарослям поймы.

— Дождь! — воскликнул я.

— Ты провидец, шептал во сне о потоках воды. — Леня протянул мне кружку с горячим чаем, заваренным с брусникой.

— Спасибо. — Я быстро умылся водой, скопившейся в морщине брезентового полога, и осушил кружку.

Мы переждали ливень. Отвязали растяжки палаточных коньков, сложили вещи. Погрузили их в багажник. Машина слегка рыскала, точно сама по себе искала выезд на сносную дорогу. Это руки Лени, подчиняясь интуиции, удивительной его памяти, хранившей историю не одного таежного приключения, осторожно, но решительно вели машину к большаку.

— Что произошло сегодня ночью? — спросил Леня. — Куда это ты бегал и зачем?

— Оказывается, ты не спал…

— Оказывается, — меланхолично отозвался Абашев.

— Кто-то ночью ходил рядом с палаткой.

— Мне тоже показалось. Смотри!

Я обернулся и увидел приземистый корпус оранжевой машины, следовавшей за нами на приличном расстоянии. Она шла, легко преодолевая подъемы, а за ней видна была еще одна машина, синяя. Оранжевая не пропускала синюю, когда та пыталась обойти ее. Едва заметный поворот — и она занимала проезжую часть так искусно, что казалось, будто временами она разворачивалась даже поперек полотна.

— Что за гонки? — спросил Леня, пытаясь рассмотреть водителя первой машины. По странной закономерности каждый раз, когда ветровое стекло глядело на нас, в нем отражался свет, да так ярко, что глазам становилось больно. А небо между тем было еще затянуто облаками. Наконец я понял: на ветровом стекле прыгало это светлое окошко, предназначенное для меня. Сигнал и одновременно связь с ними… Неужели было так опасно, что здесь, на глазах у всезнающего Абашева, они решились на это?

И я подумал, что тени сгущаются. Невольно подумал, вспомнив ночной визит. Почему, к примеру, погиб человек, похожий на меня?

Я знал, что Селфридж-второй был атлантом. Только так можно объяснить случай с ботом. Он не просто атлант, он изучал защиту и сигналы, которые излучают такого класса малые корабли; эта подготовка дала ему верное оружие. Руками военных он сбил гренландский бот. К этой мысли я пришел еще в городе. Разумеется, Абашеву не объяснить, почему за нами следовал «суперберд».

— Не пойму, кто за рулем, — заметил Леня. — Кажется, женщина, по почерку чувствую. Но ведет не просто мастерски, нет, а как-то даже неестественно легко. Ты посмотри, что машина выделывает. И все только для того, чтобы не пропустить синюю вперед!

Именно эта синяя машина могла быть причиной гибели моего двойника, о котором я узнал в день приезда во Владивосток. И возможно, моей гибели, если бы кто-то не вел другую, оранжевую машину так ловко, что она мешала синей. Ситуация сложилась подходящая: автомобильные катастрофы всегда случайны. Невидимая человеческому глазу борьба, наверное, происходила и ночью, пока мы спали. Борьба, единственным дозволенным оружием в которой была именно случайность. Опасный же маршрут выбрал Леня Абашев, сам не ведая того. Правда, другой наш маршрут мог оказаться еще опаснее.

Абашев прибавил скорость, мимо промелькнула осыпь, и камень, выбитый колесом, сползал вниз, увлекая щебень. К багажнику оранжевого «суперберда» прилип синий «датсун», не отставая ни на колесо: невидимая нить связывала их. Ленины скулы сжались, он все еще пытался оторваться от обоих непрошеных попутчиков, не понимая цели этой погони и думая о чем-то своем. Может быть, он думал, что двигатель, который он поставил на свой автомобиль, не имеет равных далеко за пределами города и что зря я обманываюсь: внешний вид любой машины еще не определяет ее качеств, тем более если речь идет о его, Абашева, машине.

Но знал бы он, с кем тягается!.. Оранжевый этрусский «суперберд» шел так мягко, даже нежно, что казалось: он действительно летит, оправдывая название марки. Я догадывался, что марка еще ни о чем определенном в данном случае не говорила: внутри эта изящная колымага устроена, наверное, так, что могла бы с ходу, например, зарыться в Японское море и вынырнуть только в Охотском. И синий лимузин атлантов (так я полагал) далеко не показывал своих предельных возможностей. Он словно затаился перед прыжком. С виду почти обычный автомобиль, «датсун» последней модели… Он не должен был вызывать у нас подозрений. Другое дело — этруск. Тот знал, на что готов этот «датсун», и при прочих равных условиях не прочь был бы даже привлечь внимание к скрытому, затаившемуся пирату. Так обстояло дело согласно моим расчетам или в согласии с моей фантазией, как угодно.

Леня в своих крагах, шнурованных ботинках, полный решимости оставить позади этот странный дуэт, брал повороты так, что дух захватывало. Я вскрикнул, когда нас бросило вниз, — машина слетела по карнизу, легла на крутой склон и вышла на нижний виток серпантина по глиняному бугру. Тряхнуло, машину занесло, скрипнули тормоза, и тотчас Леня бросил машину на полотно дороги. Те двое повторили маневр, не отстав ни на метр. Вот они снова маячат за спиной.

Шуршит гравий под колесами. Дорога грунтовая, почти неезженая. По-прежнему пустынно впереди нас. Откуда-то ползет туман. Он стелется над землей тремя слоями. Нижний — наш, въезжаем в слепящее молоко, выныриваем. Снова ясно. Слева — обрыв, за ним — долина.

Долина была светлой, от нее тянулись синие распадки. Она открылась с высоты перевала как зачарованная земля. В ее верховьях, ниже нас на двести метров, кипел на серых камнях ручей. Зубья скал выступали из синих кустов. Над серпантином дороги, над вторым его извивом высилась чозения, за долиной прямой чертой обозначилось ровное плато — и черта эта плыла, покачиваясь от нашего движения. За ней вставали пепельно-серые пики, а над ними застыли сверкающие облака. Каменные карнизы нависали над крутым склоном, и если бы нас пронесло мимо обрыва, обстановка разрядилась бы.

Мы взлетели по серпантину и медленно опускались вниз, минуя перевал.

— Смотри! — вскрикнул Абашев, и тут же, на моих глазах, он закрыл ладонью лицо, словно от нестерпимой боли, а в ста метрах от нас медленно (или так казалось?) скатывалась под откос синяя машина. Она перевернулась, подпрыгнула на плоском валуне, обросшем сизым мхом. И за ней накренилась оранжевая машина, не успевшая вывернуть на крутом повороте серпантина.

Вздыбившись, синяя машина вспыхнула рубиновым огнем, превратилась в факел, опрокинувшийся в пропасть под каменным карнизом.

Почти одновременно загорелась вторая машина. Сгусток темно-кровавого пламени и дыма взлетел над скалой и бесшумно нырнул вниз. Но не успели развеяться дымные шлейфы над обожженным каменным карнизом, как в мгновение ока сверху, из ниоткуда спустилась туча: черная шапка накрыла перевал и нас. Белые ломаные молнии заметались над землей. Дождя не было; ослепительные огни раскалывали сухой мрак.

— Останови машину, — сказал я.

— Ты что, ошалел? — возразил Абашев.

Я так и не осознал, почему захотелось задержаться на перевале. Может быть, чтобы разобраться в происходившем? Но это не удалось бы… В стеклах прыгали отражения белых и голубых змей; они корчились теперь за нашей спиной и сгорали, оставляя каждый раз тусклое марево. И туча казалась еще гуще, плотнее, по краям ее бродили вихри, у подошвы ее клубилась пыль.

…В городе — разговор с дежурным. Леня рассказывает, как было дело, я молчу. Утром я узнаю о том, что случайно столкнулись две машины, что вели их, скажем, автолюбители-спортсмены. Назовут их имена. Это будут, разумеется, вполне реальные люди, у них найдутся, вероятно, родственники, но подлинная их жизнь останется тайной. Действие равно противодействию. Если под именем Селфриджа действовал атлант, то где-то недалеко от него находился этруск по имени, скажем, Барроу, который незаметно для постороннего глаза помог сестре покинуть Гренландию. Для нее поступок этот остался неведом: все они до предела осторожны.

ЗАПЛЫВ. ТРЕВОГА. ОБНАДЕЖИВАЮЩАЯ ВЕСТЬ

В окно заглядывал тусклый, мерцающий, как кольчуга, Амурский залив. По нему бежали утренние тени облаков. Между ними — блики глаз его. Два паруса белели вдали. С минуту я раздумывал, куда пойти позавтракать. Под ноги попался край большого складного сачка, выглядывавший из-под постели. Я уложил его в Москве в чемодан с тайной надеждой ловить здесь рыбу в лагунах и креветок на свет фонаря, потом — ставить на серые горячие угли костра котелок с ухой. Но я забыл взять его в наше с Леней путешествие. А в городе обедал в ресторанах, иногда навещал булочную, где брал свежую булку, а рядом, во фруктовом магазине, — сок гуавы или ананасный компот; ужинал в кафе «Зодчий», потом допоздна работал над очерком.

Холодильник мой и на сей раз был пуст. Едва я закрыл его, он начал сипеть, кашлять, как старичок, свистеть и дрожать, точно в приступе тропической лихорадки. И ничего там внутри не оказалось съедобного. Спустился вниз, в буфет. Там меня поджидала зубастая жареная рыба со сложным названием «морской скипджек», кальмары и морская капуста. Глоток слабо заваренного кофе — и я спускаюсь по знакомой лестнице водной станции. Ночью было прохладно. На деревянных лежаках — ни души. Мальчишки спрашивают у дежурного матроса, можно ли искупаться. Матрос интересуется, сколько им лет. Им, оказывается, по шестнадцать. Не заметив подвоха, матрос дает разрешение искупаться. И вот они уже на вышке. Я тоже готов нарушить заведенный здесь порядок. Плакат предупреждает: «При поднятом черном шаре купаться запрещено». Сегодня на вышке я вижу этот шар впервые. Волны, ветер, вода студеная. Но это лишь первое впечатление. Ныряю, рассекаю дельфинье построение купающихся мальчишек. Что я испытал и видел вчера? Будто бы машина атлантов гналась за нами: синий «датсун» готов был перерезать виток серпантина и рвануться нам навстречу.

Это похоже на фантазию. Следа не останется от этих воспоминаний после купания в Амурском заливе. Здесь колючая вода, соли втрое больше, чем в Хосте, на Черном море. Не хватает лишь чуть-чуть тепла. Но это даже неплохо: мне нужна именно такая вода, какая бывает в конце сентября в Японском море, и никакая другая. Днем она прогреется, потому что солнце давно выкатило свой рыжий глаз из-за крутого берега.

Пора вернуться к берегу. Отчетливая и резкая в своей ясности мысль. Пора вернуться. Руки без всплесков входят в воду. Из спортивной гавани вырывается моторка, стремительно приближается к тому месту, где я только что собирался отдохнуть на спине, и перерезает зыбкий мерцающий след, который я оставил в неожиданном рывке. Моторка прошла так близко, что меня качает на гребнях волн. Неожиданный запоздалый страх… Что это? На лодке нет водителя. Ни одного человека на ее борту.

Минуту спустя выхожу из воды, спрашиваю дежурного матроса, не заметил ли он чего-нибудь особенного в этой лодке. Он отрицательно покачивает головой. Рядом мальчишки. Они галдят, о чем-то спорят. Матрос искоса наблюдает за ними. Из-под его бескозырки торчат рыжие непокорные вихры, и мне кажется, что это парик. Неотвязная мысль о парике заставляет остановиться подле него. Мальчишки умолкают, отходят к вышке. Матрос поднимает голову, золотисто-карие глаза его зажигаются от солнца, и он тихо быстро произносит:

— Вам лучше уйти отсюда. Прошу вас.

Не рассуждая, беру одежду, ухожу за парусину, одеваюсь.

Оборачиваюсь. Матроса нет. Он исчез. Бегу по пляжу, стараясь заглянуть за поворот забора, где стоят яхты. Никого! Цепочка мальчишек преграждает дорогу. Они держат друг друга за руки. И не дают мне пройти дальше, к гавани. Беру одного из них за плечи. И тут же слышу:

— Вам же сказано: уйти! Разве вы не видели черный шар?

Кто сказал? Мальчишка? Нет. Голос тот же, что и у матроса. Кажется, лучше уйти. Разобраться в этом надо позже… на досуге. Меня предупреждают. Поднимаюсь по склону. Вспоминаю, что прибрежная сопка, куда ведет лестница, называется Тигровой. Раньше, в шестидесятых годах прошлого века, когда город начинал строиться, здесь, на этой сопке, любили отдыхать тигры. Они наблюдали за происходящим внизу и долго не уступали человеку этого места. Теперь кто-то наблюдал за мной. С того же самого места.

Окидываю взглядом пляж. Мальчишек нет. Зато появились купальщицы в пестрых купальниках. Вот еще несколько человек занимают лежаки. Вернуться? Нет. Нужно спешить в милицию — узнать имена тех, кто погиб вчера.

Я на центральной улице. В моей памяти легкий провал — не помню, как я оказался сразу на оживленном месте у гостиницы «Челюскин». Словно те несколько минут, что я промедлил на пляже, пошли в зачет. Справа должен был показаться кинотеатр «Океан» — бетонно-стеклянный коробок овальной формы. Но я не помню: проходил ли мимо него? Вот уже и кафе «Лотос», оправдывающее свое название, — недалеко действительно цветут лотосы. Иду по тихой улице, где расположен университет. Вниз бежит зеленый распадок, у его устья — чернокорые вязы и акации.

Поворот, еще поворот… Открываю тяжелую деревянную дверь, врываюсь в комнату дежурного, он смотрит на меня круглыми светлыми немигающими глазами, словно тоже хочет произнести: «Вам лучше уйти!» Нет, на этот раз со мной готовы разговаривать. Кто они, эти двое?

Сдержанно и сухо поведал он мне их биографии: жизнь и того и другого укладывалась в несколько строк. Водитель оранжевого «суперберда» — Алексей Груздев, инженер-механик из Находки, автолюбитель, победитель конкурса автоконструкторов, машину собрал своими руками, хотел, видно, доказать, что «суперберд» — марка, вполне досягаемая для умелых рук. В последнее время работал в порту по договору. Родился в Костроме. Это все, что удалось установить. Абашев был не прав: машину вела не женщина, по крайней мере, по установленным данным.

Водитель синего «датсуна» — Дмитрий Томин, эксперт Внешторга, работал во Владивостоке, неоднократно выезжал в Японию и на Филиппины, машину приобрел в Токио, в позапрошлом году был временно лишен прав за превышение скорости, в сгоревшей машине ничего особенного обнаружено не было.

Я еще раз спрашиваю о двигателе «датсуна», прошу показать фото: я уверен, что «датсун» этот шел далеко за пределами возможностей машин этого класса. Увы, двигатель просто рассыпался, никаких заключений на этот счет сделать нельзя. Мои догадки не для дежурного и даже не для Лени Абашева.

Но, правда, нагая истина все же выплывает на поверхность. Прошу фото эксперта Томина. Дежурный скрывается за обитой железом дверью, выносит коричневую папку. Вот оно, фото…

На меня пристальным, немигающим взглядом смотрел Селфридж. Иллюзия была такой сильной, что я вздрогнул. Лицо атланта на фотографии было совсем живым. Выпуклый лоб с продольной морщиной, тонкие губы, сложившиеся в легкую полуулыбку, волевой подбородок с едва заметным шрамом… этого человека уже не было. Дмитрий Томин — его третье имя. Или, может быть, четвертое, пятое? Кто знает?.. Из-за него я приехал во Владивосток, из-за него…

Выхожу на улицу, иду к бухте Золотой Рог, рассеянно оглядываю корабли у причалов. Бухта входит своим синим языком в самый центр города, где высится белое нарядное двадцатидвухэтажное здание и застыли каменные фигуры памятника партизанам.

Среди вязов приморского бульвара стоят столбы света. Поразительно ясный день странен в своей безответности. Все еще жило в памяти: горная дорога с сопками по бокам, падающие в пропасть машины, купание в заливе, моряк с искрами в карих глазах, досужие мальчишки, как смутно вспоминалось, пытавшиеся задержать меня в воде — не дать выплыть в залив навстречу моторке.

С каждым часом тяжелее будет груз памяти. Воспоминания, как сказал один писатель, нечто столь тяжкое, страшное, что есть даже особая молитва о спасении от них. Не эту ли мысль угадали этрусские мудрецы, послав в утешение мне квадрат света? И не только в утешение… Стало легче, совсем легко.

И удивителен был этот сентябрьский день, начиная с этого часа. На дальних сопках за бухтой светились окна домов; за Тигровой сопкой солнце висело уже низко, но лучи его были теплыми, красными — они скользят над горячей красной пустыней Гоби, прежде чем попасть с запада на этот берег. Спешу по низкому мосту над железнодорожным полотном к моей сопке со стеклянным дворцом гостиницы. Поднимаюсь в лифте на свой этаж и узнаю ту самую женщину, что встречала меня ночью в день моего приезда. А я ее как раз хотел увидеть. Радостно киваю ей головой, она тоже улыбается, улыбка эта кажется знакомой…

Прежде чем подать ключ, она говорит:

— К вам гость… гостья. Она внизу, скоро поднимется к вам.

И на открывшемся запястье ее, чуть ниже рукава блузки, брызнул светом зеленый камень.

НАТЮРМОРТ С КАЛИНОЙ И НЕФРИТОВЫМ КУБКОМ

Легкий стук в дверь. Прошу войти.

Глаза сестры кажутся темными, глубокими, глянец душистых волос над высоким лбом отражает едва заметно оранжевый свет заката в окне…

— Где ты пропадала?! — воскликнул я радостно.

— Где ты была, киска? — промолвила она вполголоса. — Была у королевы английской… Что видала при дворе?.. Видала мышку на ковре.

А за окном — ветреный таинственный закат с малиновыми облаками, серой потемневшей травой, ропотом деревьев под окном, длинными, мечущимися по земле тенями. Мы сидим с ней за столом, накрытым синей скатертью. Ей необыкновенно идет строгое выражение лица. Я говорю это вслух. Она даже не улыбается. Снова стук в дверь. Сестра говорит:

— Это ко мне. Я открою дверь сама… — Она оставляет меня за столом, подходит к двери, и ей что-то передают из рук в руки. Там мелькнул зеленый камень и рукав светлой блузки. Появилась ваза с ягодами и кубок. Она возвращается с этими дарами, но меня не удивить инопланетными странностями. Она говорит:

— Это калина. А кубок из нефрита.

— Так я и поверил…

И тут она едва заметно улыбнулась.

На синей скатерти перед нами — глиняная ваза, доверху наполненная калиной, и темно-зеленый кубок. Тени от вазы и кубка размыты: свет вокруг необыкновенно мягкий, и когда ветви деревьев за окном кланяются ветру, летучий узор скользит по серо-зеленой стене. Я украдкой рассматриваю выпуклые линии ее платья с малахитовым отливом.

Беру из вазы ягоду… нет, не беру, потому что ягода какая-то не такая, она очень тяжелая и остается в вазе.

— Что это?

— Видишь ли, это не простые ягоды… А дело вот в чем. Наш десантный бот приземлился в укромном месте, в узком распадке, и был хорошо укрыт от посторонних взглядов. Вдруг утром, когда экипаж покинул его, на распадок опустили металлический каркас и бетонные конструкции. Когда экипаж вернулся, он буквально не узнал места, где спрятан был корабль. Там высился купол. Оказалось: сооружение возведено по проекту Дальшахтстроя за один день. И бот оказался замурованным в распадке, который был перекрыт для эксперимента с солнечными нейтрино… можешь представить?

— Представить трудно. Кому понадобился распадок?

— Дальневосточному филиалу Академии наук. Бот они не заметили, потому что мы применяем электронный камуфляж…

— Я это знаю. Сквозь ваш корабль видно все, как через стекло.

— Нужно вывести бот наверх. Но мы не имеем права трогать все эти металлоконструкции. Так запрограммированы и наши роботы. Если даже мы дадим команду разобрать перекрытие над распадком, они откажутся. И это будет точным соблюдением наших собственных правил и принципов отношений с людьми, с планетой.

— Но вы потом все восстановите!

— Да. Но роботы все равно откажутся.

— Ну, знаете… покорители космоса! Вам далеко еще до атлантов. Боюсь, им удастся перенести на свою планету все, что сделано человеком, за тридцать тысяч лет, а вы останетесь тому свидетелями.

— Это не так. Ты это знаешь.

— А как же принципы? Разве они позволяют вам бороться?

— Перестань.

— Но это правда! Они уже унесли память об Атлантиде. Уверен, что на месте битвы этрусков и атлантов в Сангарской долине не найти сейчас даже наконечника копья! А вы размышляете, можно или нет притронуться к металлической ферме…

— Нельзя быть не правым во имя правды и правоты… Скажу более: мы думаем, что перекрытие — дело рук атлантов. Не они, конечно, придумали его, но они ускорили всю работу там, в распадке, они помогали строителям, оставаясь невидимыми. Да, мы знаем это почти наверняка. Но это не дает нам прав сверх тех, что мы сами определили на этой планете… Даже когда мы бессильны на первый взгляд, мы ищем выход — и находим его. Сейчас нам поможешь ты. Если команду роботам подаст человек этой планеты, они выполнят ее. Так они настроены и запрограммированы.

— Буду рад помочь… если только в этом все дело.

— Ягоды — это особые точки, связанные с тем пространством… они точно клавиши, передающие сигналы… И кубок — тоже. Попробуй его поднять.

— Не могу. Он неимоверно тяжел.

— Да. Он весит двадцать тысяч тонн, но покоится, едва касаясь стола и синей скатерти. Передвинув его, ты подашь команду роботам и одновременно на условном языке расскажешь им, как выполняется работа. Каждая ягода один из этапов этой работы.

— Понимаю. Но как я сдвину кубок, если даже ягода слишком тяжела для меня?

— Я сниму блокировку. И он станет легким…

Я крепко сжал каменный кубок. Он был все еще очень тяжел. С трудом придвинул я его к чаще. Показалось, что между камнем и керамикой проскочила белая искра до того, как они соприкоснулись.

— Распадок открыт, — сказала сестра. — Три минуты вполне достаточно, чтобы корабль поднялся, ушел из расщелины, в которой он прятался до сих пор. Теперь надо закрыть распадок, вернуть все на свои места. Поставь кубок поодаль от вазы.

Я передвинул кубок по столу, и мне показалось, что опять проскочила искра между камнем и керамикой, — сверкнул огонь, но теперь был он изумрудного цвета. На синей скатерти я увидел выпавшую из чаши ягоду. И, словно угадывая мою мысль, сестра сказала:

— Теперь верни в чашу выпавшую ягоду. Это будет означать конец программы и разрыв связи между кубком и перекрытием.

Я взял ягоду и положил ее на горку таких же темно-красных ягод. И опять показалась искра, точно сверкнул багровый глаз зверька, преследуемого огнем.

— Все, — произнесла она. — Ты помог нам.

— Пустяки.

— Спасибо тебе.

— Ты что же, собираешься исчезнуть?

— Есть несколько минут. Я рада, что увидела тебя.

— Несколько минут… — повторил я машинально и подумал, что большего я не заслужил. — Этот ваш малый корабль, бот или как вы там его называете… был нужен для операции «Суперберд»? То есть для того, чтобы защитить Леню и меня?

— Не только для этого…

— Расскажи еще о самом начале…

— Видишь ли, мы знали о чужих кораблях раньше… С удивлением обнаружили следы посадки на Землю в разных местах, в том числе и на побережье. Никто не имел права оставлять инопланетных следов — и все же это было фактом. Фактом для нас. Если бы это стало фактом для вас, то последствия никто не смог бы предвидеть. Одно это меняет судьбу цивилизации. Борьба за контакты перерастает в гонку, найдутся люди, готовые сделать на этом бизнес. Что в этом отрадного? Разве мало уже на планете дремлющих ядерных левиафанов?.. Атланты пробрались в Сангарскую долину, на место старой битвы. Здесь впервые им было оказано сопротивление — незримое, но серьезное.

— Значит, там, в Сангарской долите, они как бы вторично потерпели поражение? Десять тысяч лет спустя после той битвы, так?

— Не надо громких слов. Тем более что тысячелетия спустя не имеет такого решающего значения — факт военной победы или поражения. Предки одержали победу над страшным и сильным врагом, они проявили стойкость и мужество. Но для будущего важнее наша невидимая работа в Сангарской долине и других местах. Они пытаются похитить памятники самого древнего периода Этрурии, клады хаттов и хеттов, трипольских славян и филистимлян, рутенов и даков, балтов и готов. Именно из-за их экспедиций в истории хаттов, славян и колоний русофиникийцев зияет провал. Кто они, сыны леопарда? Росены, расены, русичи. По крайней мере, так можно объяснить это, исходя из истории Восточной Атлантиды. Недавно оказалось, что это половинчатое объяснение. Имя народа берет начало из двух больших истоков. У русских это росены-русичи и руштии-пахари. Руш, раш — так звучали слова «хлеб», «зерно» у этрусков. Леопард-рыс и хлеб-руш дали имя народу.

— Эти два истока должны быть схожими, созвучными…

— Так и было.

— Где они сейчас?.. Где прячутся большие корабли атлантов?

— Везде. На своей планете. На Земле. На Венере.

— На Венере?

— Близ Венеры обнаружены их орбитальные станции, искусно, впрочем, закамуфлированные. Выглядят они как… базальтовые глыбы. Но именно там их главные базы и причалы. Оттуда выходят в экспедиции их десанты.

— Венера, по верованиям древних, — планета, помогающая магам.

— Не все, что делали и делают атланты, напоминает черную магию. Они первыми открыли целебные свойства змеиного яда, у них была письменность, они строили каналы, гавани, дворцы и храмы — и все это двенадцать тысяч лет назад. Сейчас они маги в области техники.

— Я это знаю. Что нас ждет?

— Борьба.

— Заклинаю: дайте мне оружие.

— Видишь ли, это сложно… И атланты и мы применяем волновое оружие. Действие его носит туннельный характер: оно не обнаруживает себя в пространстве до тех пор, пока не достигнет зоны действия. Тогда вдруг разрывается привычная связь, даже временная последовательность событий. Даже мелочи оказываются исполненными скрытого смысла… У атлантов под горячей пустыней Венеры, в глубоких катакомбах, напоминающих каньоны и карстовые пещеры, укрыты мастерские и ангары. В планетных разломах горят искусственные огни и текут искусственные ручьи. И племя карликов мкоро-мкоро, переселенное с другой планеты, ютится там в небывалой тесноте. Карлики плавят кристаллы и куют металлы для волнового оружия атлантов.

— Чего хотят карлики мкоро-мкоро?

— Не знаю. Но атланты верны себе: они принуждают других работать во имя своих интересов.

— Еще вопрос. Тогда, на побережье, они знали уже, с кем имеют дело?

— Они обнаружили наши корабли на окололунных и марсианских орбитах.

— Они сбили бот, — сказал я. — Селфридж был атлантом, во всяком случае, этот доблестный офицер присвоил себе чужое имя, чужую судьбу и, возможно, убил своего предшественника. Вы уже знаете это… или нет?

— Да, но помог нам ты.

— Хорошо, что научились читать мысли с помощью светового кода.

— Мысли передаются чаще всего не кодом, а непосредственно, трансляцией образов. Иначе говоря, нет таких посредников, какими являются слова в языке, порой те только ограничивающие возможность обмена мыслями, но и прямо искажающие смысл, содержание. Код нужен для передачи некоторых абстрактных понятий, он является вспомогательным средством, как, например, линейки в тетради для письма.

— Недаром, оказывается, слова «свет» и «мысль» издревле рядом. Вот на чем основана техника телепатии!

— Есть еще одна возможность. Свет фонаря, горящей спички или автомобильной фары хаотичен, число фотонов, испускаемых в единицу времени, случайно, хотя и близко к какому-то среднему. Поэтому фотоны могут образовать последовательность, похожую на сигнал. Такой случайно возникший сигнал может длиться, скажем, всего одну сотую долю секунды, но для нас этого может оказаться вполне достаточным.

— Скажи, задержка вашего бота в распадке… помогла атлантам?

— Разумеется. Это означало еще одну их экспедицию по сбору материалов о прошлом, как они это называют.

ТРЕЗУБЕЦ НЕПТУНА

Около восьми утра позвонил Леня. Мы должны были осмотреть раскопки палеолитической стоянки.

— Километров четыреста. Три часа езды.

— Леня, ты преувеличиваешь возможности твоей машины. И свои — тоже.

— Нет, — лаконично парировал он выпад.

Я собираюсь. Вспоминаю, что палеолит — это канун великой Атлантиды. Теперь, когда атланты вернулись и похитили многое из того, что могли раскопать ученые близ их метрополии, остается одно: надеяться на косвенные доказательства. Об Атлантиде могут рассказать океанские отложения, частицы вулканического пепла, сохранившиеся в земле, камни, отшлифованные рукой человека. В простой глиняной фигурке я смогу увидеть след влияния другой, далекой культуры. Рисунок на глиняном черепке подскажет, куда приставали древние корабли, как выглядели пришельцы, высаживающиеся на берег. Даже раковины и моллюски, служившие лакомством в незапамятные времена, красноречиво свидетельствуют о многом. Существует целая наука о раковинах моллюсков — конкология. Тихоокеанские раковины каури найдены в скифских курганах. Раковины из Атлантики — уж это-то я давно знал назубок — находят в этрусских гробницах. В Крыму обнаружены гости из Индийского океана, окаменевшие останки пантеровой ципреи и близких к ней видов.

Разговор с Леней в машине:

— На Японских островах найдены черепки глиняной посуды, изготовленной тринадцать тысячелетий назад. — Я откидываюсь на спинку сиденья и вполголоса добавляю: — Это предшествует расцвету Атлантиды на другом конце земного шара.

— Откуда ты это знаешь? — неожиданно спрашивает Леня, не поворачивая головы, и сам себе отвечает: — Впрочем, ты ведь археолог…

— Жаль, но археологи об этом даже не слышали.

— Как это?

— А так. Об Атлантиде написал Платон. И все. Никто из археологов не принимает всерьез им написанное.

— А ты?

— Я верю ему.

— Мне говорили, что на нашей стоянке тоже обнаружены какие-то древности. Им десять тысяч лет или даже больше.

— Это время атлантов. — И я ловлю себя на мысли, что подчеркиваю, как будто нарочно, свою приверженность теме Платона, но в конце концов Леня не сможет догадаться, какие у меня на этот счет есть основания. Жаль, что нельзя с ним поделиться всем, что я знаю. Он не поверит. Я сам иногда спрашиваю себя: уж не привиделось ли все это во сне?

И вот вдали лагерь археологов: брезентовые палатки, рубленый дом поодаль, дым из трубы которого стелется над пихтовой рощей.

Роща подступает к реке, оставляя то тут, то там лужайки, поляны, галечники. Выше по течению угадывается обширное болото.

— На этой террасе нашли сразу две стоянки, — поясняет Леня.

Он останавливает машину. Мы бродим по лагерю никем не замеченные. Потом проглядывает солнце сквозь белесую пелену, и к нам подходит бородач с пустым закопченным котелком в руке. Леня здоровается с ним. Бородач отвечает кивком. Леня провожает его до реки, потом возвращается, ведет меня дальше, к самой стоянке. Бородач возвращается, показывает пластины и заготовки из обсидиана, ножи и остроконечники. Темный блестящий камень гладок и прохладен на ощупь. Попадаются пластины и резцы почти прозрачные, светлого, дымчатого цвета.

— Похоже на ювелирные поделки, — говорит Леня.

— Это древняя дальневосточная традиция обработки камня. — Бородач любуется вместе с нами скребками и наконечниками копий, показывает бусины из воскового агата, оникса, почти прозрачного опала.

— Им больше десяти тысяч лет, — произношу я вслух.

— Около пятнадцати тысяч лет, — поправляет бородач. — Кое-что пропало. Пашня отняла у нас самый верхний горизонт. Культурный слой был нарушен… и все же это настоящий палеолит. А чай, наверное, уже готов. Приглашаю. — Он сделал любезное движение рукой.

У костра я невзначай спрашиваю его о самых интересных находках. И он вдруг изменившимся голосом говорит о раковинах пантеровой ципреи.

— И они были найдены здесь?! — восклицаю я не без удивления. — Это ведь моллюск из Красного моря или Индийского океана!

— Да, найдены, — произносит бородач потухшим голосом. — Но представьте, ящик с этими раковинами и гончарными изделиями пропал по дороге в город.

— Как это пропал? — тихо спрашивает Леня. — Ты нам, Николай Трофимыч, сказки не рассказывай. Почему же я этого не знал до сих пор?

— Да потому, что случилось это три дня назад. — Николай Трофимович разливает чай по кружкам, шарит в рюкзаке, достает банку с медом, угощает: — Наш, дальневосточный.

Я стараюсь не выдать волнения. Пантеровая ципрея — свидетель неведомых путей древних мореплавателей. Глиняный черепок говорит об очень ранней культуре, быть может, более ранней, чем на побережье Атлантики. Или… или это следы дальних экспедиций самих атлантов. Следы. И они теперь уничтожены.

— Как же так? — говорю я, выразительно глядя на археолога. — Вы хоть представляете, что эти находки означают?

Леня дергает меня за руку: слишком резко, мол.

…Когда уже в городе я узнал о похищении клада чжурчжэней, знакомое ощущение пришло ко мне и больше не покидало: я стал свидетелем преступления. А следы прошлого вели к истокам древнейших цивилизаций, к неолитической революции, всколыхнувшей сознание человека и человечества.

…Вместе с Леней Абашевым мы обошли стенды музея, где хранились изделия искуснейших мастеров Дальнего Востока. Тонкие железные ножи, иглы, топоры наводили на мысль об артистизме этих мастеровых, об удивительном проникновении в тайны материала. Лезвия были изящны, а наконечники сохранили свою форму, несмотря на то, что последний из здешних умельцев-чжурчжэней был полонен еще монголами.

Мы прошли в запасник музея, и седая представительная женщина рассказала о кладе чжурчжэшей, который неожиданно исчез. Что было в том кладе?.. Она по памяти стала перечислять ювелирные изделия, серебряные фигурки, предметы быта. Не было ли там фигурки с шестнадцатью лепестками наподобие ромашки?.. О, такая фигурка, кажется, была. Точно ли было именно шестнадцать лепестков в этом металлическом цветке?.. Да, шестнадцать.

Леня смотрит на меня с почтением и некоторым удивлением, хотя лицо его со стороны могло бы показаться невозмутимым. Но меня не проведешь. Я уловил заинтересованность Лени и спокойно объяснил ему спустя пять минут после разговора:

— Это же стилизованная японская хризантема! Вполне понятно, что чжурчжэни были с ней хорошо знакомы.

Но я умолчал о другом. Одновременно это был знак стилизованного Солнца. Тот же рисунок сохранила серебряная финикийская ваза, которой без малого три тысячи лет, и ваза, найденная на Кипре, и этрусский фонарь из Кортоны. И те же шестнадцать лепестков были обнаружены на «солнечных камнях» в Бразилии, на Канарских островах и в других местах побережья Атлантики. Внешне типичные японцы и баски похожи, это доказал еще этнограф Иошитоми. Можно говорить и о сходстве обоих языков. Атлантолог Коллингтон доказывает, что индейцы Гватемалы говорят на языке, очень похожем на язык басков. Негры одного из африканских племен без переводчика понимают японцев.

И здесь нити вели в Атлантиду. Или, точнее, в Атлантику и Средиземноморье. Точно для гигантских волн судьбы, разбросавших причудливо творения рук человеческих и сами человеческие племена и языки, не было преград. Но это никакие не волны, вот в чем дело. Все гораздо проще… И опять сжалось сердце: сокровища исчезали в далеком приморском городе — еще одна причина моего здесь пребывания.

В фондах Приморского музея хранились костяные изделия керекской культуры из пещеры Омаян. В самом быте кереков много сказочного, необъяснимого. Усопших они отдавали морю. Их жертвенники были уставлены врытыми в землю китовыми челюстями, каждая из которых была окружена моржовыми черепами. Женщина показала нам следы ног духа-хозяина этих мест.

— Но это след человеческой ноги, увеличенный вдвое! — воскликнул я.

— Нет. Этот след оставил жрец, — ответила женщина. — Он скопировал его с неведомого нам эталона.

— Похоже на след бигфута, пресловутого снежного человека, — заметил Абашев.

— Возможно, — сказала женщина. — Мы точно еще не знаем. Ведь некоторая доля невежества обязательна для исследователя. — А я подумал невольно о жребии, который мы выбираем или который нас находит сам: ее жребий — быть хранительницей старых слов, обрядов, вещей, незапамятных историй.

От нее я услышал о стоянке Ушки. Возраст ее точно соответствует катастрофе в Атлантике. Люди жили здесь десять с половиной тысяч лет назад. В обширном поселке найдены остатки семнадцати жилищ. У некоторых есть входные коридоры, каменные очаги. Обитатели этого камчатского поселка охотились на лошадей, бизонов, лосей, разводили домашних собак и добывали лососевых. Потребовалось две тысячи лет, чтобы лишь незначительно усовершенствовать орудия. В этом я видел влияние катастрофы.

Пока Абашев расспрашивал женщину о двойных наконечниках стрел и рыболовных снастях кереков, я вспоминал:

снимок дна Атлантики в районе горы Ампер, который обошел прессу и вызвал сенсацию; можно подумать, что на снимке запечатлена каменная кладка атлантов, так отчетливы, геометрически правильны линии на фото;

неудачи, постигшие подводников, которые повторно хотели сфотографировать склон горы, исчезновение каменной кладки, новые неудачи экспедиции в этом районе;

множество наземных метеоритных кратеров близ американского города Чарлстона, расположенных как бы вокруг некоторого центра в океане, в районе Бермудского треугольника, и гипотезу, согласно которой огромный метеорит или астероид массой два биллиона тонн рассыпал горячие осколки, разделился перед падением на две примерно равные части и оставил двойной след на дне океана в виде глубоких впадин, которые легко и сейчас обнаружить на карте, и эти именно впадины являются центром тяготения осколков близ Чарлстона;

египетские легенды о змее Апопе и борьбе его с богом Солнца: выплеснувшуюся вверх от удара астероида раскаленную магму, похожую в самом деле на гигантского змея, вынырнувшего из глубин морских;

слова скандинавской пророчицы Вельвы: «Великанов я помню, рожденных до века, помню девять миров и девять корней и древо предела, еще не проросшее. В начале времен, когда жил Имир, не было в мире ни песка, ни моря, земли еще не было и небосвода, бездна зияла, трава не росла»;

шестнадцать лепестков-лучей вновь ожившего Солнца;

девять миров, девять корней и девять островов атлантов, древо мира, ясень Иггдрасиль, по стволу которого снует резвая белка Рататоск. А над ним парит священный орел, птица мудрости, чьи слова белка передает вниз, дракону, — и дерево мира в «Слове о полку Игореве», где сизый орел и мысль-белка, которая по древу «растекается», свидетельствуют о мудрости певца Бояна.

Но когда-то дерево мира существовало. Тогда Азорские острова были намного выше и больше по площади. Они были центром империи атлантов. Еще и сегодня остров Пику возвышается на два с третью километра над уровнем моря. Его главный вулкан достигал раньше отметки пяти с половиной километров. Огнедышащая гора была видна со всех сторон, с расстояний более трехсот километров, и была она зеленой от субтропической растительности внизу и альпийских лугов вверху, а вершина ее курилась, и дым поднимался чуть ли не до стратосферы. Призрачно-яркий зелено-желтый столб дыма как бы продолжал гору, образуя ствол мифического дерева мира. Три корня этого дерева были хорошо заметны издалека. Это острова Пику, Сан-Жоржи и Фаял. Тогда не было проливов между ними, и горные кряжи, выступавшие из воды, действительно дали повод назвать их корнями. А другой миф говорит о трезубце Нептуна, или Посейдона. Ибо те же острова были похожи на гигантскую скалу-трезубец.

Согласно китайской легенде полководец Кун-Кун, проиграв сражение, в отчаянии бьется головой об исполинские бамбуковые столбы, поддерживающие небесный свод. Невиданная толщина и прочность этих столбов ко времени события уже вошли в поговорку. Голова воина, как и подобает, оказалась крепче бамбука. На месте поверженного столба образовалось отверстие в небосводе, из которого хлынула вода. Так начался потоп.

…Я листал книгу с музейной полки. Запомнился чукотский миф о Вороне, добывающем свет. Сначала куропатка, или зимушка, продалбливает зарю. В образовавшееся отверстие проникает Ворон. Попадает он в другую вселенную — мир кэле. У дочери кэле Ворон выхватывает мячи, которыми та играла. Расколов эти мячи клювом, птица освобождает Солнце, Луну и звезды.

Нет, не всегда светило людям солнце! О том же говорят легенды юкагиров, алеутов, коряков, ительменов. Но здесь, на Дальнем Востоке, образ похитителя Солнца и света иной. Нет и в помине огненного змея, потому что не нашлось очевидцев катастрофы. Светящийся болид, затмивший светило, и многокилометровая струя магмы, поднявшаяся вверх, не были видны отсюда.

…В ярком свете резко проявляются контуры наскальных изображений, перенесенные на бумагу рукой современного мастера, плохо чувствующего звериный стиль давно минувшего. И только для меня скользят волнующие тени, трепещет пламя костра на ветру, сначала едва слышно, потом громче звучат тамтамы, и охотник на каменной стеле напрягается — я вижу его в пластичном рывке с копьем в руке… Отсветы на мертвом камне, желтые и знойные; мерцают ожерелья и сердоликовые бусы, тяжелые подвески, яшма и аметист, алые корнеолы и синие камни бессмертия. Пробегают тени, я узнаю три древние расы — карликов, великанов, людей. Великаны атланты утонули в поднявшихся волнах. Люди остались, чтобы рассказать потомкам о борьбе богов и титанов. Карлики ковали оружие тем и другим. Кто осмелился подняться против атлантов? Боги. Их звали, правда, этрусками.