Час таланта

6. ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ!

Федор Ефимович, выключив коррелятор, направился на завод. Как уже было сказано, он решительно не представлял, где произойдут точнее, где, как и кем будут произведены информационные всплески переходного процесса. Но рассудил, что наиболее вероятное место единственное в ближайшей окрестности, где находится много работающих людей, ламповый завод.

…Надо сказать, что это был теперь не тот Федор Ефимович, изменившийся: его изменил миг выключения прибора. Дробот загодя понимал, что, поскольку он оказывается в этот момент ближе всех, рядом, собственно, то переходный скачок может шарахнуть по нему сильнее всего; даже подумывал, не сделать ли дистанционную схемку. Но то ли этот чертов прибор его ослабил, то ли по обычаю всех изобретателей (особенно русских) полагаться на авось ничего не сделал. «Может, вообще никакого эффекта не будет, сердито думал Федор Ефимович, доставая из бачка запыленный пакет, извлекая оттуда прибор, а я буду подстилаться, перестраховываться. Важно ясное сознание и свободная воля… Ну-с!» Он перебросил рычажок тумблера на «Выкл.»

И шарахнуло. Продлись это состояние подольше, хотя бы минуту, Федор Ефимович, скорее всего, из него бы уже и не вышел: грянулся на замусоренный пол в развалюхе, в туалетном чулане, и скончался бы от глубокого кровоизлияния в мозг. Сознание не помрачилось, напротив оно стало таким нечеловечески сияюще-ясным, что в секунды Дробот охватил им все сущее, понял великую простоту Жизни Мира и ту единственную причину, от которой пылают звезды, и смеется ребенок. И все в себе, все дела свои и вот это, с коррелятором, показались ему не имеющими значения пустяками, микроскопическим чем-то. Даже возникло чувство, что славно бы умереть сейчас, в таком состоянии, чтобы не возвращаться в обычную жизнь.

Словом, хорошо, что это был миг: Федор Ефимович перестоял его, прислонившись к стене, пришел в себя, спрятал прибор в портфель, вышел наружу. Но и хорошо, что он был: память о пережитом в эти секунды освещала всю дальнейшую жизнь Дробота.

Однако следует признать, что практической, для дела, проницательности это переживание ему не прибавило. Перед проходной Дробот без внимания миновал Григория Кнышко, который как раз налаживал пневмомолоток. На территории завода Федор Ефимович методично обошел и прислушивался, как соглядатай: нет, нигде ничего. Только люди показались ему более оживленными, энергичными, чем обычно, но, может быть, только показались?..

Он перекочевал в здание ЦЗЛ и, отчаявшись, начал нахально заглядывать в каждую дверь. Что Федор Ефимыч надеялся увидеть, он и сам не мог бы объяснить. Так он заглянул и в комнату Передерия, но увидел только, как парень в очках держит за плечи довольно симпатичную девушку, и, не желая мешать лирической сцене, прикрыл дверь. «Неужели ничего?» думал Дробот, выходя во двор.

А было так. Юрий Иванович вбежал в свою комнату, когда уборщица пожилая женщина с лицом в грубых мужских морщинах как раз выгружала в лоток содержимое мусорной корзины.

Стоп! гаркнул инженер и выхватил из лотка заветную трубку. Все остальное можете уносить.

Новости, неприветливо глянула на него уборщица, выходя.

Зося, Юрий Иванович от прилива энергии хлопнул в ладоши, Зосенька! Лаборантка, мирно читавшая у окна книжку, с интересом посмотрела на него: никогда она не видела своего начальника таким возбужденным, подтянутым, решительным. Дуй в цех и бери у них такие трубки. Чем больше, тем лучше. Если найдутся запаянные вовсе без люминофора сдуру у них это случается тащи и их.

Но… девушка широко раскрыла серые глаза, вы же сами говорили!..

Ну, говорил, говорил… мало ли что я говорил! Живо, одна нога здесь, другая там! И, когда лаборантка проходила мимо, переполненный чувствами инженер не удержался и от души шлепнул ее по круглому, хорошо обтянутому задику.

Юрий Иванович, ошеломленно остановилась Зося, я попрошу…

Но интонации ее противоречили словам: в них было куда меньше оскорбленности и больше заинтересованности ну-ка, ну-ка, на что ты еще способен?

На все, Зосенька! инженер взял ее за плечи, легко крутанул по комнате (в этот момент и заглянул Федор Ефимович). Как это в глупых песенках поют: «С неба звездочку достану и на память подарю»? Ну, а я для тебя зажгу здесь солнце. Всамделишнее. Только быстро!

Ну, если для меня-а!.. пропела девушка и исчезла. Передерий сразу забыл о ней. Он вставил трубку в контакты, повернул пакетник, взялся было за штурвал магнитного дросселя… но заставил себя успокоиться. «Стоп. Во-первых, надо запаять, иначе снова контакты подгорят, будут искры. Во-вторых, закоротим реле, нечего ему отключать ток в самый интересный момент». Он включил паяльник, затем нашел в хламе рабочего ящика подходящую медную пластинку, снял крышку с перегрузочного реле, зажал там пластинку контактными винтами.

Паяльник нагревался возмутительно медленно. Юрий Иванович, бегая от двери к столу и то и дело трогая его, выкурил сигарету, начал вторую. В голове кружили легкие и стройные, как обрывки мелодий, мысли. Если выразить их словами, то получатся скучные фразы с обилием терминов: «передний фронт импульса», «самоконцентрация плазмы», «обратная волна самоиндукции»… Но Юрий Иванович мыслил сейчас не словами он чувствовал и представлял, как это произойдет.

Паяльник нагрелся. Передерий основательно залил припоем оба зажима. Все? Ему не терпелось. Нет, не все, надо организовать точную дозировку импульса. Как? Устанавливать рукояткой топорно, каменный век, в стабилизаторе есть управляющая обмотка, вот и надо присобачить триодную схему, нет, это сложно, цепочка из конденсатора и сопротивления будет в самый раз!

В ящике нашлось все, что нужно. Руки Юрия Ивановича, обычно не слишком ловкие, более пригодные для теоретических занятий, сейчас как будто сами знали, что надо делать: отрезали нужной длины проводники, зачищали и залуживали их, точно выгибали контактные пластинки на стыках. Хлам из ящика: кусок шасси от разбарахоленной схемы, обрезки жести, половина распайки, которую забыл выбросить, эбонитовая шайба от наушника все оказалось к месту. У Передерия прорезалось крайне ценное качество, кое в научных кругах с грубоватой доброжелательностью определяют, как умение «из дерьма конфетку сделать», качество, позволяющее исследователю быстро и четко поставить опыт.

Зося вернулась с добычей: одна трубка была совсем без покрытия, в трех других он имел большие просветы.

Молодец, золотко! Так… Инженер огляделся, встал на стул, снял с петель форточку. У Зоей от великого любопытства блестели глаза. Давай коптить. Солнце оно, знаешь, яркое.

В четыре руки горящими спичками и бумажками начерно закоптили стекло форточки. Установили, закрепив по бокам справочниками и альбомами стандартов, напротив трубки в зажимах.

Так. Садись рядом и не высовывайся.

Зося села рядом, даже слишком рядом: он ощутил упругое тепло ее бедра. Это не отвлекло инженера, а было приятно и кстати. «Ничего не упустил? Передерий обвел взглядом поле, на котором сейчас будет один на один сражаться с природой. У экспериментальной схемы был дикий вид; особенно оскорбляла глаза неровно закопченная форточка. Вроде все в порядке. Ну?..» На миг ему стало страшно. Юрий Иванович не был академическим исследователем, для которого безразлично, заключена ли истина в слове «да» или в слове «нет»; ему безумно хотелось, чтоб выпало «да».

Он выдохнул воздух из груди, нажал кнопку. Легкий щелчок. Ревнул стабилизатор. Отлетела к противоположному краю шкалы стрелка амперметра. И ничего больше. В трубе не засветился даже обычный разряд. Передерий похолодел, снова нажал кнопку. Щелчок, короткий рев дросселя, бросок тока в амперметре и снова все. Это походило на издевательство. «В чем дело, ведь было же?!. Спокойно, только спокойно, утихомиривал инженер панику в голове. Где-то я крупно хомутнул. Где?..»

Тьфу ты, черт меня возьми! Он вскочил, задев Зосю, бросился к столу, отвернул клеммы амперметра. Он же закоротил трубку этим прибором, когда настраивал схему! Надо же… уф-ф!

Лицо Передерия загорелось от стыда: просмотреть такое! А еще собирается открыть новое, идиот! Уверенность в себе пошатнулась, нервы были взвинчены. Вернулся на место, уменьшил ток, нажал микровыключатель. Щелчок, рев… вспышка! Обычная вспышка газового разряда, не более, но на сердце отлегло: работает схема.

Он снова прибавил ток. Вспышка поярче но и только. «Так. А ну-ка с другого конца, как тогда?..» Юрий Иванович вывел регулятор на максимальный ток. Нажатие, щелчок… дроссель взревел, как грузовик на подъеме. Комната осветилась сварочным бело-голубым сиянием.

Ох! сказала Зоса.

От неожиданности Передерий не успел спрятаться за стекло и ничего не разглядел. Он зажмурил глаза: в них плавала темная полоса. Был плазменный шнур или нет? Глаза успокоились. «А ну-ка еще?» За закопченным стеклом белая вспышка выглядела ярко-коричневой. Но жгута в трубке не было.

Дробот чувствовал себя, вероятно, как золотоискатель, оказавшийся без всех своих приспособлений, даже без лопаты, на участке, где и это он знает наверняка под ногами лежат самородки. После пережитого в момент выключения он не сомневался, что переходной процесс сработал, эффекты раскорреляции есть. Но где, какие? И как узнать?..

И вот, уныло шагая через заводской двор в направлении проходной, Федор Ефимович расслышал среди производственных шумов пение со стороны административного корпуса. Если бы он не искал свое, то, скорее всего, воспринял бы его, как и многие другие слышавшие: хорошо поют значит, по радио. Но Дробот был готоч к необычному поэтому различил, что в поющем голосе нет радиотембра. Сердце забилось бодрее.

Он подошел к открытому окну, под которым стояли два грузчика. В руке одного осыпалась табаком незакуренная папироса. Лица у обоих были задумчивые и строгие.

Давно поет? негромко спросил Дробот.

Грузчик, стоявший ближе, внушительно цыкнул на него.

Вторую песню, шепнул другой, с папиросой.

Федор Ефимович взглянул на часы: без четверти два и возликовал. Эффект раскорреляции в чистом виде и какой!.. Но больше спрашивать не решился, стал слушать и через минуту тоже был под очарованием голоса.

Андрей Степанович Кушнир пел. За «Не шуми, мати зелена дубравушка» последовала «Ноченька», за ней украинская «Гой, туман яром, туман долыною…», а ее сменила «Черемшина». Он пел песни, которые знал и любил, которые исполняли по радио и продавали попластиночно… и в которых было что-то о нем самом. Пел так, что все и сам Кушнир чувствовали-видели этот туман, серым молоком заливающий луга и овраги в вечерний час, когда исчезают краски, только темные деревья выступают из него; чувствовали и осеннюю ночь, когда холодный ветер задумчиво перебирает сухие листья на земле, растворяются в темноте чернильные голые ветви, накрапывает дождик и действительно трудно быть одному. И каждый из сотрудников Кушнира понимал в его песнях что-то свое. Главбух Михаил Абрамович думал сейчас, что скучновато он проводит свою жизнь в комнатах, пропитанных канцелярской тоской, среди счетов, накладных, ведомостей, арифмометров, пишмашинок, из которых за ненадобностью удалены восклицательные и вопросительные знаки, потому что вопросы в деловой переписке задают косвенно, а восклицания в ней и вовсе неуместны; не так бы как-то надо… Две женщины Мария Федоровна и Нелли (не любящая, когда ее называют по отчеству, старит), одинокие и имевшие на Кушнира виды, понимали теперь, что не женился он, хоть и скучно одному, потому что не встретил до сих пор Ту Единственную, о которой мечтал… может быть, не разглядел ее в житейской толчее; и что так и будет: одиноко, но чисто изменять мечте он не станет. Не только голос слышали люди раскрывалась перед ними трепетная и сильная душа человеческая.

И как свободно, как чисто выражал сейчас счетовод Кушнир свои чувства-мысли. Он пел с той чисто славянской удалью, которой из всех певцов мира в полной мере обладал только Шаляпин: когда у слушателей сердца замирают от нежной и гневной силы человеческого голоса, голова кружится от величественных высот, и кажется им, что нельзя, не в возможностях человека петь сильнее и чище… а в то же время будто и не в полную силу. Можно бы, дескать, и лучше, да сойдет и так, как поется, чего там!

И самого Андрея Степановича переполняло сейчас огромное, простое и мучительное в своей невыразимости понимание сущего, себя, людей не сотрудников, а именно людей! слушавших его. Он не пел он жил сейчас. И боялся перестать петь, потому что не знал, что делать и как жить дальше.

Плазменного жгута не было. Теперь Юрий Иванович пал духом настоящему. «Неужели тогда показалось? Да нет же, было! Почему не выходит снова? Визит-эффект, что ли? Похвалился раньше времени, дурак: зажгу солнце!..» Он с суеверным недоброжелательством покосился на лаборантку. Зося кротко улыбнулась ему, вынула из кармана халатика надушенный платок, промокнула инженеру лоб. Это простое действие успокоило его, даже настроило несколько юмористически. «Ну вот: визит-эффект, дурной глаз-исследователь я или шаман? Думать надо».

Спасибо, Зось.

Передерий внимательно осмотрел установку: все было в порядке. Взглянул на трубку присвистнул: голая часть ее теперь была вовсе не голой, стекло изнутри покрыл сизый налет. «Вот что, люминофор испарился. Конечно, от такой вспышки… Ага, пары изменили состав газа, более тяжелые атомы легче ионизируются, по ним и идет ток… Словом, теперь этого там быть не должно».

Ну, Зося, вся надежда на твою трубку.

Паяльник Юрий Иванович забыл выключить, под ним прогорел стол, но все равно это было кстати. Инженер выпаял негодную трубку, кинул ее теперь окончательно в корзину. Придирчиво осмотрел новую, стекло которой рассеянные технологи забыли покрыть люминофором, установил и запаял ее.

Ну-ну… Передерий сел на место, чувствуя, что сейчас от нажатия кнопки его идея или окончательно гигнется, или… поехали!

Минимальный ток. Щелчок-рев-вспышка. Обычная.

Больший ток. Щелчок-рев-вспышка. Поярче.

Еще больший ток. Еще. Еще… и еще! Светящийся газ уплотнился по оси трубки. «Эт-то было лет-том, лет-том… Эт-то было лет-том, лет-том…» лихорадочно застучало в висках. Передерий повернул регулятор. Щелчок, рев. Кабель дернулся от огромного тока. Плазменный шнур в трубке будто проведенная острием огненного карандаша ослепительная прямая. На стенах комнаты возникли и исчезли уродливые тени.

«Эт-то было лет-том… Постой, ну и что? Самостягивание плазмы дело известное. Вот… ее послесвечение?!» Еще ток. Внимание инженера сосредоточилось на том, как обрывается свечение шнура. Он рвался и исчезал сразу, как только смолкал рев стабилизатора. «Или чуть позже?.. Это мне хочется, чтобы позже». Юрий Иванович достал сигарету, чувствуя слабость в руках, в животе, в коленях везде. Ему все стало безразлично. «Пусть трубка остынет. И я тоже. Ни черта не выйдет, пожалуй…»

Рядом кто-то шевельнулся. Он посмотрел: Зося.

Это и было солнце? спросила она.

Что?.. Не знаю, кажется, нет… Пока солнце взойдет, роса очи выест. Так-то… вяло пробормотал Передерий. Возьми секундомер, будешь засекать послесвечение… если оно еще будет. Н-ну?.. он оперся о край стола, удерживая дрожь пальцев. «Все вздор. Ничего не выйдет». Это была депрессия.

Зося женским чутьем поняла, что с ним творится. И то, что она сделала, было, пожалуй, не менее талантливо, чем идея Передерия, чем все в этот день. Она отложила секундомер, придвинулась, мягко и нежно обняла инженера за шею.

Ну, Юрий Иванович?.. В словах не было никакого смысла, он весь был в интонациях.

Передерий прижался к ней лицом, целовал ее в теплые губы, в нежную кожу шеи, в вырез платья на груди. Она целовала и гладила его. Тепло и энергия ее тела, ее движений передалась Юрию Ивановичу, наполнили его мужественной силой. Так они сидели, пока голоса и шаги в коридоре не вернули их к действительности. Зося мягко высвободилась. Но инженер снова чувствовал себя способным на все.

Так, сказал он твердо, начали.

…Но когда это произошло, лаборантка ничего не засекла. Она, раскрыв рот, смотрела, как за неровно закопченным стеклом форточки бело-коричневый тонкий жгут медленно расплывается, озаряя комнату постепенно слабеющим сиянием… и забыла нажать секундомер. Однако Юрию Ивановичу теперь это было все равно.

Получилось! Он видел.

Потом он подбирал точную дозу импульса, чтобы максимально затянуть послесвечение. Зося отсчитывала время. Больше не было разговоров о звездочках с неба, зажженном, как в песне, солнце и вообще ни о чем. Они работали вместе и были близки друг другу, как никогда.

Дробот тоже ждал и боялся момента, когда Кушнир перестанет петь. Момент этот наступил. Андрей Степанович замолк, обессиленно опустился на стул.

С минуту все в комнате молчали. Молчали и чувствовали нарастающее беспокойство. Выбил всех из колеи своим поступком старший счетовод, далеко выбил надо было возвращаться, как-то отреагировать. Как? Аплодировать? Но не на концерте же, на работе… и не артисту какому-то, своему Андрюше! И начали говорить.

Первым растворил рот Михаил Абрамович. Он, как и всякий руководитель, привык находиться в центре внимания и спешил наверстать упущенное.

М-да… вот это я понимаю. Ну, Андрей Степанович, теперь вам прямая дорога в этот… во МХАТ. Будете петь там с Кобзоном и Паторжинским… У главбуха были, деликатно говоря, самые фрагментарные представления о театральной жизни страны, как и о многом другом, но высказывался он всегда определенно. Большие деньги будете получать! Ив подтверждение произнесенного Михаил Абрамович перекинул влево костяшки на самой верхней проволоке своих счет.

Нет, ну вы просто как Марио Ланца! Помните в фильме «Поцелуй в ночи», он едет на тракторе и поет, защебетала счетовод Нелли. Едет и поет!.. Так и вы стоите за столом и исполняете. Ну, как я не знаю кто! Ну, просто как в кино!

Правда, замечательно, Андрей Степанович, вступила Мария Федоровна. Прямо как… вот когда по телевизору оперу передают, я и то не так переживала, как сейчас. Прямо, ну, потрясающе.

«Гомеостазис, гомеостазис… завертелось в голове слушавшего за окном Дробота. Был всплеск, потом спад».

Вот и мы будем теперь видеть Андрея Степановича только по телевизору. А то и в кино, молвил главбух и перекинул влево еще две костяшки на верхней проволоке. Большому кораблю…

Нет, но какой скромник, а? подал голос Михаил Никитич, бухгалтер по снабжению и общественник. Скрывал свой талант. Мы и не знали, что он умеет так исполнять. От самодеятельности уклонялся, а!

Что ему теперь ваша самодеятельность!

Действительно!

Кушнир слушал и будто пробуждался. В глазах выразилось растерянное недоумение.

Послушайте, звонко произнес он. Зачем вы так? Вы ведь не такие… вы только что были не такие? Он поднялся и вышел, понурив голову.

Да… сказал рабочий рядом с Дроботом. Он вынул новую папиросу, закурил, натянул перчатки, кивнул напарнику. Пошли, за простой не платят.

Они направились к машине.

Когда Кушнир вышел из админкорпуса, Федор Ефимович двинулся было за ним, но остановился. «И я буду говорить ему слова… какие? зачем? Нет, все, мое дело кончилось. Теперь ему ни словами, ни приборами не поможешь. Он должен сам закрепиться в новом состоянии».

Дробот вдруг почувствовал такое уныние, что весенний день показался ему серым, а вся затея просто дурацкой. Он направился к выходу. «Стоило суетиться с идеями, расчетами, прибором… вот она, бесприборная корреляция, пострашнее любой приборной. Идеологическая борьба на инстинктивном уровне. Да, самая всеобщая и древняя: посредственное против всего выдающегося, талантливого. Важны не слова, а то, что за ними; они ведь не только сами стремились вернуться после встряски в обычное состояние, но и Андрюшу своего вернуть. „Большие деньги получать будете!..“ Противостоять такому можно тоже только на инстинктивном уровне например, с помощью сильного характера. А его прибором не наведешь… И кнопок, коими можно выключить эту житейскую корреляцию, нет».

Федор Ефимович вышел за проходную и снова без внимания миновал скульптора Кнышко, который трудился на помосте, окутанный облаком мраморной пыли; попробуй разгляди в ней, что человек делает… Придя в свою комнату в Доме приезжих, Дробот раскрыл заднюю панель коррелятора, добыл оттуда резервуар со спиртом-ректификатом (нужном в приборе для промывки резонанса), налил полстакашка, выпил залпом, завалился на койку, закинул руки за голову. Ни черта здесь приборы не смогут. Только сами люди. Провалился опыт.

Было четырнадцать часов тридцать минут.

Григорий Иванович трудился в полную силу. Рабочий, отдавший свой пневмомолоток, ассистировал ему, как умел: принес жестянку с водой, чтобы скульптор мог охлаждать шпунт, успокоил бригадира, который, вернувшись с перерыва, поднял хай, что компрессор работает не по назначению; сгребал с мостков осколки мрамора. Непонятно, проникся ли он таким же, как и Кнышко, настроением или просто видел, что старается человек вовсю, отчего и не помочь!

А Григорий не замечал ни времени, ни того, что делалось вокруг. Он дрался с камнем за Лицо, за девчат-сборщиц, дрался умно и точно разя то лишнее, что скрывало почти видимые дорогие черты.

Рассадили… шапочки для стерильности… шептал он одними губами, меняя позиции и напрягая тело для ударов. Пропуска, конвейеры, режимы. А каждая Мона Лиза, каждая Мадонна, только не написанные! Каждая Ассоль и Наташа Ростова, леди Макбет или Катюша Маслова только не рассказанные, не воспетые!.. Они могли бы не хуже и любить в полную силу, и страдать, и жертвовать. Они не хуже!..

И этот шепот был как крик идущего в атаку.

После пневмомолотка он взялся за киянку, потом пошел в дело скарпель. Когда выделывал левую сторону Лица, щеку и скулу, движения замедлились. «Не так надо, не так, протестовал в нем опыт хорошо набившего руку гарпунщика, височная кость не так идет. И надбровие не по анатомии… а тем самым и не по жизненной правде!»

Григорий остановился, отошел к краю помоста: да нет, все верно! Лицо выражало мысль и неправильностями тоже. «К чертям эти черепа из учебников, унылое педантство!» Он вернулся к работе, уверенный, что делает верно, и получится хорошо.

Потому что выше правды Мысль… шепнул он, нанося осторожные и сильные удары по камню. Выше правды талант, сила его сила созидания!

И вышло хорошо весьма!

…Как раз кончилась смена. Работницы повалили из цехов, торопясь по делам, по домам. А другие шли к проходной на вечернюю. Но все останавливались у Лица, замолкали, смотрели. Новые, появлявшиеся с проходной или из ближних улиц с оживленными разговорами и смехом, тоже останавливались, смолкали, смотрели. Необычна была эта тишина.

Обессиленный Григорий сидел в сторонке, на пачке тротуарных плит, смотрел на небо и деревья, на здания, компрессор, на толпу около его скульптуры. Только на работу свою он не смотрел, боялся, хотя и знал в душе, что не показалось ему, действительно вышло хорошо.

Автор не берется описать созданное скульптором. Ну, девичье лицо в санитарной шапочке на мраморных волосах, полупрофилем выступающее из глыбы. Если подходить со строгих позиций, то скульптура вроде не завершена: ни бюст, ни барельеф, трудно определить даже, где кончаются линии лица и начинаются вольные изломы камня. Но и в этой незавершенности был свой смысл, что-то от рождающейся из пены Афродиты… Что еще опишешь словами: габаритные размеры? Если бы то, что художники выражают линиями и красками, музыканты звуками, актеры движениями и интонациями, если бы все это было четко переводимо в слова, искусство утратило бы смысл. Но оно живо и жить будет вечно, потому что выражает мысли и чувства тоньше слов и не сводимо к ним.

Вряд ли и работницы пытались оформить словами впечатление от скульптуры. Они просто смотрели и каждая что-то поняла о себе.

«Все, пора уходить, Григорий Иванович поднялся с плит. Ныне отпущаеши…» Он протиснулся к мосткам, собрал раскиданный инструмент, сложил в чемоданчик.

Это вы сделали?

Он обернулся. Девушки смотрели теперь не на мраморное Лицо, а на него. Спрашивавшая подошла ближе. У Кнышко сбилось сердце: лицо ее строгое и нежное было похоже на то, что изваял он. Григорий Иванович оставил чемоданчик, распрямился.

Это вы? повторила она.

Да… вроде я, с неловкой улыбкой промямлил Кнышко, сроду не терявшийся перед женщинами.

Девушка приподнялась на цыпочки, обняла Григория теплыми руками и крепко, по-настоящему, как знающая и любящая его женщина, поцеловала; никогда ему не был так сладок женский поцелуй. Потом растрепала ему волосы над лбом и ушла, смешалась с другими. В глазах у скульптора все расплылось, он отвернулся. Что-то я сегодня слаб на слезу… Григорий Иванович глубоко вздохнул, подхватил чемоданчик и пошел прочь.

Но не сделал он и десятка шагов, как его окликнули.

Товарищ Кнышко! это нагонял расстроенный и озабоченный замдиректора Гетьман. Григорий Иванович… я, конечно, понимаю: творческая индивидуальность, самовыражение натуры и все такое но ведь это что же получается?! Согласно договору вы подрядились исполнить из мрамора полновесную статую работницы, так сказать, в полный рост. Руки, ноги, корпус… и модельки такие показывали нам. А сделали-то что?! он драматическим жестом указал на Лицо.

Григорий спросил сочувственно:

Не комплект?

Именно что не комплект, задиристо вскинул голову Гетьман. Не соответствует пункту три!

Да это я не по договору, а так, улыбнулся скульптор. Вон для них. А от договора и вознаграждения я отказываюсь.

Вот те на! замдиректора даже приподнял очки. Как же так?

И Григорий в новый миг просветления увидел перед собой не величественного администратора, а захлопотанного и сбитого с толку старика.

По складкам и морщинам на лице Гетьмана, по взгляду выцветших серых глаз, по тонким сухим губам, по редким, просвечивающим в лучах низкого солнца волосам скульптор прочел, что нету у него личной жизни, поскольку дети выросли, разъехались, обзавелись семьями и подзабыли родителя; что посему служебные дела для него последнее пристанище личности, отступить от них значит потерять себя; только этим он и держится, этим сокрушает темное стариковское одиночество, а, оставшись не у дел, сразу помрет; что он угрюмо привык к тому, что его не любят, не понимают и не стремятся понять, а лишь боятся. «Как его зовут: как имя-отчество? попытался припомнить Кнышко. А то все Гетьман да Гетьман». Но не вспомнил.

Эх, папаша! он обнял ошеломленного зама за худощавые, по-стариковски сухие плечи. Что договор, что все сделки! Живем-то мы на земле не на договорных началах, а так, по милости природы… Трудно вам, папаша? Ну да что ж надо держаться. Надо жить! И, не зная, как еще утешить старика, Григорий покрепче прижал его, отпустил и пошел не оглядываясь.

Гетьман смотрел ему вслед, неровно потягивая носом воздух и моргая морщинистыми веками.

Сынок, сказал он тонким голосом, сыно-ок…