Час новгородской славы

Глава 6 Господин Великий Новгород. Ноябрь — декабрь 1473 г.

Белые стены Новгорода стали серыми от налипшего снега. На их безрадостном фоне кое-где чернели голые, давно потерявшие листву деревья. На корявых ветках каркали вороны. Хмурилось утро. Злые ноябрьские тучи затянули все небо. Дул ветер, сыпал, кружил мокрым тяжелым снегом. Ложась на стылую землю, снег подмерзал скользкой коростой, налипал на полозья саней, что торили узкую колею.

Несколько вооруженных всадников, что ехали впереди саней, подскакали к воротам проезжей башни. Застучали рукоятями мечей, заругались: что, мол, стража, спите там?!

— Да идем, идем ужо! — пробурчал пожилой вислоусый стражник дядько Кузьма. Его молодой напарник, кругломордый Онуфрий, уже гремел внизу ключами.

— Милости просим, господине!

Распахнув ворота, Онуфрий низко поклонился переднему всаднику — узнал знатного боярина Олега Иваныча, хоть и закутан тот был в широкий бобровый плащ с капюшоном. Да и мудрено не узнать боярина: собою пригож, борода подстрижена ровно, голос зычный, на левой щеке родинка. Да и сосед — неподалеку от башни — во-он, видать! — на углу Ильинской и Славны усадьба.

Бросив стражникам монету, Олег Иваныч пришпорил коня — уж больно хотелось побыстрее оказаться дома. Возвращались с Ладожской крепости, куда ездили с ревизией по поручению посадника Епифана Власьевича. Задержались вчера в пути. Погода-то — не приведи Господи! К вечеру не успели добраться, пришлось ночевать в лесу.

Олег Иваныч — начальник комиссии. Гришаня — главный секретарь. Еще несколько писцов — служащих посадничей канцелярии, и десяток воинов для охраны. Простившись, те сразу подались на Ярославово дворище, в родную контору. А Олег Иваныч уговорил Гришу заехать к нему. В бане попариться да медку хмельного испить. По такой-то погоде сам Бог велел.

Гришаня долго не думал — согласился сразу. И правда, подождет с докладом владыко. Уж если и требуем ремонт в крепости да в каком тамошнем храме — так не зимой же этим заниматься. Тем более проверку провели быстро — потому и вернулись дня на три раньше, чем планировали.

У церкви Ильи свернули на Ильинскую — вот и Олега Иваныча усадьба. Частокол высок, крепок, над воротами башенка.

— Эй, Исай, открывай воротца!

— Кого там черт… Ой! Хозяин! Милости прошу, Олег свет Иваныч. С возвращеньицем.

Исай — молодой, безусый еще парень — был принят на службу недавно, да и то с испытательным сроком: до конца зимы, когда вернется с дальнего Пашозерского погоста Демьян Три Весла, верный человек Олега Иваныча. В прошлую седмицу пал в ноги Демьян — отпросился в родные места на зимнюю охоту. Кабана запромыслить решил, да лося, да куниц, да белок пострелять на шапку. Дело хорошее. Отпустил Олег Иваныч Демьяна. По пути наказывал поклониться иконе Тихвинской, Богоматери, что, говорят, евангелист Лука самолично со Святой Девы писал. Демьян обещал — уж что-что, а Тихвинский посад он никак мимо не проедет. Сладки девки в Тихвине!

Исай отворил ворота, и Олег Иваныч с Гришей въехали наконец в родные пенаты.

Затворив ворота, кругломордый стражник Онуфрий, тщательно очистив ноги от налипшего грязного снега, влез обратно на смотровую площадку башни.

— Осталось чего в баклажке, дядько Кузьма?

Вислоусый Кузьма отрицательно покачал головой. Медовуха в баклажке кончилась еще ночью. Впрочем, скоро полдень — смена придет. Пойти домой, недалеко, на Рогатицу, велеть жене топить пожарче печь. Хватануть корчемного зелья, что все чаще называли ласково водичкою-водкою, да завалиться на печь, укрывшись с головой теплою волчьей шкурой, лишь самую малость побитой молью… Или ну ее?! И покосившуюся избу, и постылую жену?! Спать ведь все равно не даст, зараза, разворчится, найдет причину. Может, в корчму? Хорошо бы. Жаль, деньжат маловато. Кто в такую погоду за город ездит? Вот и не надыбались денежки. Может, у Онуфрия чего есть.

— Эй, паря. Кто там сейчас проезжал-то?

— Да сосед наш, боярин Олег Иваныч, с Ладоги возвращался.

— Олег Иваныч?! Что ж ты сразу не сказал, чучело! Помнишь ведь, кто просил про него сообщать?

— И то правда! А я-то, дурень, и позабыл про Явдоху-корчемщика. Хорошо, хоть ты вспомнил, дядько Кузьма. Быть теперь нам с прибытком!

— Да, медовухи жбан Явдоха нам выставит. Еще и с пирогами да со щами, с киселем сладким. Пойдешь сам-то?

— А то! Может, еще и заплатит Явдоха за весточку.

— Может, и заплатит.

Стражники поплотнее закутались в плащи и принялись кружить по смотровой площадке башни, предвкушая близкую халявную выпивку. Впрочем, не такую уж и халявную. Боярин Олег Иваныч ведь в их смену домой возвратился. О том и просил сообщить Явдоха, что держал корчму на Загородцкой. Не ближний свет к нему тащиться — аж на другой конец города, да это как раз тот случай, когда охота пуще неволи.

Весь следующий день Олег Иваныч провел на Софийской стороне, в усадьбе своей нареченной невесты, боярыни Софьи Заволоцкой.

Много смеялись — Олег Иваныч обучал суженую новомодной французской игре, в карты.

Потом обедали. Неслышно скользили по горнице слуги с серебряными подносами. Подавали черную икру, заливную рыбу, уху из белорыбицы с кардамоном и перцем. Кроме того, теплые, с пылу с жару пироги с яйцом да с луком, кашу овсяную, ягодный застывший кисель из черники, большой рыбный пирог, мед в сотах. Запивали горячим сбитнем да мальвазией из тонких стеклянных бокалов венецианской работы.

После обеда отправились отдыхать. Зря Олег Иваныч выходной себе выпросил? Повалились на перину, Олег Иваныч еще на ходу сарафан стянул с Софьи. Затем, лежа на перине, медленно снял с невесты рубаху. Красива боярыня — тонкий стан, высокая грудь, нежная шелковистая кожа. Светлые волосы распущены по плечам, в карих глазах золотистые чертики. Олег Иваныч крепче сжал объятия, потом отстранился, посмотрел на раскинувшееся на перине молодое крепкое тело. Ласково провел рукой по ложбинке грудей, спустился ниже, к животу, и дальше… Софья не выдержала, застонала. Изогнувшись, впилась губами в губы Олега Иваныча…

Уже потом, ближе к вечеру, когда утомленная боярыня сладко спала, тесно прижавшись к нему, Олег Иваныч вспоминал во всех подробностях тот день, когда снова увидел Софью после долгой разлуки. Солнечный октябрьский день, золотые деревья и красные кленовые листья, плывущие по темной воде вслед за кораблями Панфила Селивантова. Софийский вымол. Грановитая палата. Встреча с архиепископом Феофилом и посадником Епифаном Власьевичем. Затем сразу бегом — некогда и коня испросить было! И вот она, Прусская улица, вот усадьба. Боярыня где? В церкви? Часто молится, говорите? Церковь Святого Михаила. Блестящие створки дверей. Красные клены. Народ, выходящий с обедни. Эй, красавица, не ты платок потеряла? Что… О, Боже… Увидев Олега, Софья повалилась без чувств. Тот еле успел подхватить ее. Поднял на руки, понес. Целовал на ходу в губы. Потом так и остался на Прусской.

Вечером кликнули слуг. Велели принести квасу, слишком уж жарко в опочивальне. Софья в одной рубашке прошлась по горнице, заглянула в окно — смеркалось — поставила на подоконник чашу. Потом уселась на ложе, взглянула в глаза суженому:

— Послушай-ка, Олеже, знаешь ли ты, что срок посадничества Епифана Власьевича кончается? Скоро выборы.

— Ну, это понятно.

— Ивановские купцы тебя хотят крикнуть!

— Угу, ивановские купцы… Что?!

— Ты с лавки-то не падай. А что? Род у тебя достаточно знатен. Связей да знакомств важных полно. Да и сам ты в Новгороде известен. Феофил с тем согласен, да и Епифан Власьевич, посадник нынешний.

Олег Иваныч не знал, что и сказать. С одной стороны — лестно. А с другой — новгородский посадник… Это ж такая должность! Почти президент! Не только о Новгороде заботы, но и о концах его, о пятинах. От Невы, Карелии и Ладоги до самого Белого моря! Забот полон рот. Да на фига ему все это нужно! Правда, раз народ за него…

— Да, почти все посадничьи за тебя! И купцы! Только… — Софья вдруг тяжко вздохнула. — Только я против! — Она тесно прижалась к Олегу. — Умом понимаю — ты нужен Новгороду. Многие тебя еще по Шелони помнят. А московиты ведь свое гнут, порушить хотят новгородские вольности, свое собачье правление ввести. И введут, и порушат свободу нашу! И будут вольные новгородцы гнуть спину под кровавым московитским ярмом. А сколько крови прольется, сколько народу казнят! Это сейчас они чуть притихли, все выжидают чего-то. Ну, ясно чего. Выборов ждут. Своих людей в посадники и тысяцкие провести мечтают. Догадываюсь, деньги им для того даны немалые! Немногие московитской силе противиться могут. А ты — можешь! И в Москве тебя уважают, даже Великий князь Иван. Так просто с тобой не справиться, и опыт у тебя особый имеется. Нет для посадника человека лучше! Но нет ничего горше для меня, — Софья вдруг расплакалась. — Я потеряла уже одного мужа, боюсь потерять и тебя! Ведь убьют! Тут такие дела творятся. Ох, ни дня без драки да поножовщины. Думаю, то с московской подачи воду мутят.

— Так, значит, надобно прекратить все это дело! — погладив Софью по спине, твердо произнес Олег Иваныч. — Чувствую, и в самом деле кандидатура моя подходящая. И хватит возможностей, и опыта, и связей, чтоб сохранить свободу Новгорода! Знаю, ноша посадничья тяжела. Тяжела и опасна. Так ты, Софья, хочешь, чтобы твой будущий муж оказался трусом?.. Ладно, трусом! Это дело личное. Но ведь и Новгород пострадать может. Народ новгородский, его вольности, честь и свобода. Нет, пусть хоть и опасна эта дорога, пусть ты против — все равно, раз ступив на нее, я выбрал свободу и должен теперь идти до конца! Прости меня, если сможешь…

Олег Иваныч поднялся с лавки и посмотрел в окно. На заснеженный город опускались сумерки — медленно и величаво. Быстро темнело небо. Над церковью Богоявления, что на воротах Детинца, серебрился круглый, как новгородская деньга, месяц. По вершине стены, на деревянном забороле, двигалась стража. Дальше, за холмом, за Околотком и Детинцем, смутно угадывался Волхов. Мост, Торг, Славенский и Плотницкий концы. Великий, свободный город! Город мастеров и купцов, город свободных людей. Родной город…

Сзади подошла Софья, обняла, прижалась горячей щекой. Тонкие пальцы ее медленно расстегнули застежки кафтана…

В церкви Бориса и Глеба, что взметнулась ввысь серебристым куполом на окраине Плотницкого конца, отзвонили вечерню. Собравшийся люд, растянувшийся вдоль по всей Загородцкой, сняв шапки, чинно входил в храм и крестился на икону первых русских святых. В первых рядах завсегдатаи, жители близлежащих улиц — Загородцкой, Конюховой, Запольской. Все больше ремесленники и торговцы, не такие богатые, как, скажем, ивановские купцы, но и не бедные. Средней руки купчишки. Принарядившись, чинно стояли в ряд и слушали дьячка, читавшего псалтырь. Вторые и третьи ряды занимали однодворцы. А позади них толпился и разный прочий люд, в телогреях, нагольных тулупчиках из собачей шерсти, с зажатыми под мышками потрепанными заячьими треухами.

Средь них-то незаметно и затесался Олексаха. Здесь, довольно далеко от Торга, его мало кто знал. А учитывая царившую в храме полутьму, даже и знакомые не узнавали. Первым делом, конечно же, Олексаха прочел молитвы — не нехристь какой! — а уж потом приступил к тому, зачем, собственно, и пришел в этот дальний угол, исполняя тайное задание, полученное от своего непосредственного начальника, думного боярина Олега Иваныча Завойского, ныне объединившего под своим чутким руководством три спецслужбы: посадничью, тысяцкую и владычную.

Спецслужбы эти занимались охраной безопасности Господина Великого Новгорода, а за общественный порядок отвечала посадничья канцелярия, Олегу Иванычу не подчиняющаяся, однако через особых дьяков согласовывающая с ним все свои действия. Такая должность была доверена боярину Завойскому решением правительства Новгородской Республики, Совета Господ. Заседавшие там люди Олега Иваныча знали давно и довольно хорошо представляли себе его возможности. Потому и утвердили данную кандидатуру практически единогласно, собравшись в Грановитой палате еще в конце октября.

С того момента Олег Иваныч получил более чем приличное жалованье, людей и большую головную боль — московитское лобби в Новгороде не дремало и, готовясь к предстоящим выборам, резко активизировало свою деятельность. То, вроде бы ни с того ни с сего, вспыхивали пожары на купеческих складах. То ни с того ни с сего шли в бой стенка на стенку улицы, концы, даже стороны. Взять хоть недавнее побоище на Волховском мосту. Имелись и раненые и убитые.

А три дня назад стража засекла у церкви Дмитрия Солунского на Пробойной подозрительных нищих. Те смущали собравшийся народ «прелестными письмами», в которых именем великого московского князя Ивана обещалось «скорое умиротворение». Всего же нищих было трое. Двоим незнамо как удалось ускользнуть, а третий повесился в порубе.

Памятуя свое милицейское прошлое, Олег Иваныч однозначно решил: повеситься нищему помогли. И весьма грубо. Странгуляционная борозда на шее, конечно, имелась, но вот трупные пятна, оказавшиеся почему-то на спине и ягодицах, красноречиво свидетельствовали о том, что, прежде чем повеситься, нищий пролежал несколько часов на спине в виде хладного трупа. Потом вдруг воскрес и повесился.

Конечно, не будь у Олега Иваныча соответствующего прошлого опыта — фиг бы кто догадался о преднамеренном убийстве. Труп беспечно записали бы в самоубийцы, что уже и сделали бы, не окажись случайно поблизости Олега Иваныча. На его вопрос, сколь тщательно обследован труп, проводившие предварительное расследование посадничьи дьяки лишь скорбно поджали губы и осуждающе покачали головами. Не христианское дело — трупы осматривать. Олег Иваныч только плюнул с досады. С таким персоналом можно только дров наломать! Да еще сильно подозревал он, что имелись среди писцов да дьяков и явно работающие на Москву людишки. Кто по скудоумию своему, а кто и за деньги. И всех необходимо было вычислить!

Чем Олег Иваныч, засучив рукава, и занялся. Не его, начальника, это дело. Его дело — руководить. Только вот работать почти некому. Пока обходился старыми проверенными кадрами — Олексахой, звонарем церкви Михаила на Прусской Меркушем да Гришей. Маловато на весь Новгород. А еще пятины, в каждой из которых нужно иметь своего человечка. Хотя бы одного, а лучше — двух. Да и обучать всех нужно побыстрее. Азам следственной работы и оперативно-розыскной деятельности. Юристы нужны, юристы. Не только по уголовным, но и по гражданским делам. Эх, был бы свой университет! Ну, это в будущем. Пока приходилось крутиться.

Насущная задача — ликвидация московской шпионско-диверсионной сети. Что самое смешное, Олег Иваныч и его доверенные люди хорошо себе представляли, где искать резидента. Его и не нужно искать, достаточно зайти на усадьбу, расположенную на берегу Федоровского ручья, прямо напротив церкви Федора Стратилата. Бывшая усадьба боярина Ставра, теперь приобретенная никому не известным московским боярином, явно подставным лицом.

Козлобородый Митря Упадыш, по всем прикидкам, не тянул на резидента. Хотя… Хитрости ему не занимать, связей в люмпенских кругах тоже. Второй — Явдоха, корчмарь с Загородцкой. Но кто остальные? Где та мелочь, что составляет звенья шпионской цепи? Рассеяна по городу, по концам, по улицам, по погостам. И если захватить центр, Явдоху с Митрей, затаятся людишки, поди потом их сыщи. Потому и нельзя пока главных злодеев трогать. Лучше подождать, обложить их, как медведя в берлоге.

На чем чаще всего «палятся» господа шпионы? Правильно, на связи. Те, кто работает на Москву, должны передавать информацию — что, все они в Явдохину корчму шляются? Слишком было бы глупо. Но вычислить хоть нескольких необходимо. Для того и стоял теперь Олексаха в церкви Бориса и Глеба. Наблюдал, примечал, догадывался. А глаз у него был приметлив.

Хозяин окраинной корчмы Явдоха — мужик лет сорока, весь какой-то прилизанный, скользкий — быстро клал поклоны, стоя во втором ряду. С тщательно расчесанной бороденкой, в богатой бобровой шубе, крытой аксамитом. Тонкие губы растянуты в сладкой улыбке. Узнавая близких знакомых, кланялся — а таковых тут у него имелось в избытке, потому и кланяться приходилось часто.

Олексаха тщательно осматривал молящихся. Надеясь на отличную зрительную память, выискивал знакомых. Вот, кажется, квасник — отсюда, с Загородцкой. Не то. А вон, в уголке, напротив Николая Угодника, еще один знакомец — Селифан-рыбник. Тот с Запольской, что здесь неподалеку. А вон те двое… Где-то их точно видел. Нет, не на Торге. Ха! Да то ж соседи — стражники с проезжей башни, что на Славне. Один вислоусый, пожилой. Другой молодой, кругломордый. Уж примелькались на своей башне. В принципе, неплохие ребята, старательные. Службу несут исправно — ни разу их спящими на посту не видели. Правда, от молодого попахивает иногда медовухой — так кто ж из нас без греха? На Плотницком, стало быть, живут. Однако далековато им на службу добираться — почитай, через весь город тащиться. Ну, то их дело. Ага! Вон еще знакомый. Посадничей канцелярии писарь. Кафтан красный, приметный. Узнаем завтра, где обитает. Вроде больше никого. Ладно, запомним пока писаря.

Служба закончилась, люди благочинно направились к выходу. Из распахнутых дверей резко дохнуло холодом. Олексаха бочком протиснулся сквозь толпу, встал незаметно у коновязи — будто подпругу поправляет. На самом деле примечал за писарем.

Ага, во-он красный кафтан, за стражниками мелькнул. Кстати, те явно в Явдохину корчму подались. Ну, правильно. Куда еще-то по такой погоде? А где наш писарь? Ага… У него, оказывается, и лошадь имеется! Знать, издалека приехал. Неужто поближе от дома церкву не сыскал? Интере-е-есно.

Дождавшись, пока писарь отъехал по Загородцкой шагов на тридцать, Олексаха вскочил в седло и, стараясь держаться за попутными всадниками, направился следом за ним. Проехав по Загородцкой, свернули на Большую Московскую дорогу. Слева показались яблоневые сады — голые, беззащитные, кое-где укрытые от холодов соломой. К садам не поехали. Писарь (оглянувшись!) неожиданно свернул на Запольскую улицу и пустил лошаденку рысью. Еще интереснее!

С обеих сторон улицы потянулись ограды, за оградами виднелись искорки света — в домах жгли свечи. Улица становилась все безлюдней. Олексаха слез с коня и пробирался следом за писарем, держась в тени частоколов, — на небо выкатилась луна. Он собирался уже плюнуть на это дело. Ясно же, домой человек едет, не в корчму к Явдохе. Значит, и в церковь Бориса и Глеба заехал потому, что она ближайшая к дому. А оглядывался… Да мало ли почему люди оглядываются! Темно, страшно…

Олексаха вскочил в седло… И увидел, вернее, услышал, как спешившийся писарь постучал в чьи-то ворота. Нет, пожалуй, домой так не стучатся! Олексаха вновь слез с коня. Прислушался.

Во дворе усадьбы забрехала собака. Скрипнув, ворота открылись. Послышался высокий женский голос. Писарь завел на двор коня. И все стихло.

Олексаха хмыкнул. Запомним усадебку. Завтра проверим.

Промозглым ноябрьским утром Олег Иваныч, проведший ночь у Софьи, отправился на владычный двор, где руководимая им служба занимала целый этаж в недавно пристроенном к владычным палатам помещении. Быстро расписав входящие материалы — две драки, изнасилование и насильственный акт мужеложства на Ильинском вымоле, Олег Иваныч направился в палаты архиепископа Феофила. Там сегодня ждали Орденское посольство. Ливонцы должны были пожаловать к обеду — до этого следовало подготовиться.

Дело было секретным и не подлежало широкой огласке, на чем особо настаивал Ливонский магистр мессир Вольтус фон Герзе. Чего хотели ливонские рыцари, в принципе, можно догадаться: помощь в приобретении (читай: захвате) псковских земель. В обмен они пообещают все. В частности, военную помощь, в случае возможных осложнений с Москвой. А вот здесь следовало быть осторожным и учитывать множество обстоятельств. И то, что могущество Ордена давно подорвано Польшей, и что войско, которое они предоставят, наверняка будет небольшим отрядом кнехтов, а отнюдь не рыцарей, закованных в сталь. В лучшем случае прибавят несколько пушек. Определенная выгода от их помощи, конечно, имеется, но весьма невеликая. Больше проблем. Опять начнут верещать псковичи: новгородцы совсем потеряли остатки совести и вместе с немецкими псами-рыцарями подвергают разору и разграблению исконные псковские земли. Пскову почти наверняка окажет помощь Иван, Великий князь Московский. И политику будет гнуть такую: Новгород с немцами заодно, против всей земли русской. Чушь, конечно, да ведь поверят! Те же рязанцы, нижегородцы, тверичи.

Нет, не нужен Великому Новгороду подобный имидж! Да и гораздо лучше задружиться со шведами или теми же поляками — они с Орденом далеко не приятели, а как бы не враги злейшие. Ну и Псков, конечно. В перспективе — союзник против московского князя. Когда вот только поймут псковичи, что Москва ничем не лучше Ордена — так же на их свободу да земли зарится.

Обо всем об этом перетолковал Олег Иваныч с главой Софийского Дома архиепископом Феофилом, чье место в системе новгородских магистратур примерно соответствовало посту министра иностранных дел. Умен был Феофил. Умен и осторожен. Таких качеств и политика новгородская требовала. Вот только к Москве уж больно лоялен. Впрочем, уже нет. После Шелони-то прозрел Феофил. Он еще больше высох, пожелтел еще больше. Что там у него за проблемы? Почки? Печень? Одни глаза сияли прежним задором.

— Не бережешь ты себя, владыко. А ведь не себе служишь — Господу и Новгороду, Господину Великому.

Феофил устало отмахнулся. Некогда, мол, о телесном думать.

С ливонцами решили пока повременить, не заключать соглашение. Но и не отшивать открыто. Мало ли когда и рыцарская помощь сгодится.

С Софийской Олег Иваныч отправился в пристройку, к себе. Выслушал явившегося с докладом Олексаху, кивнул. Взяв принесенные им грамоты, сунул за пазуху да поехал на Ярославово дворище — в резиденцию посадника боярина Епифана Власьевича. И насчет ливонцев надо перетолковать, и о драках, и о людишках тех, что Олексаха в грамотке указал.

— Не, стражники, то не наши, — замахал руками Епифан Власьевич. — Стражники, те под тысяцким, сам ведаешь. Ну, а про другого… Эй, Ермил! — посадник щелкнул пальцами, подзывая служку. — Прикинь-ка, кто у нас из дьяков да писцов в красном кафтане ходит?

Ермил, невзрачный человечишко лет тридцати, почесал редкую бородку.

— Гришаню-отрока в красном кафтане видал недавно, но то не наш — софийский. А из наших… Из наших никто такой цвет не нашивал. Хотя нет!.. Видать не видал, а слыхать слыхивал. Третьего дня Флегонт-писец кафтаном красным хвастал. Справил, дескать, обнову.

— Ах, Флегонт? — нахмурился посадник. — Ну-ка, кликни!

— Что ты, что ты, Епифан Власьевич! — упредил Олег Иваныч. — Не нужно никого кликать. Да и Ермила своего предупреди, чтоб помалкивал. Сперва поведай, где живет твой Флегонт-то?

— А пес его знает! Где ж мне всех мелких людишек упомнить?

— И то правда… А как насчет специальной книги? Куда записываются принятые на службу писцы да дьяки. Имеется ли таковая, иль нет?

О книге Епифан Власьевич тоже ни черта не ведал, но вот Ермил быстро вспомнил, что таковая имеется.

— Так что встал? Неси! — рыкнул посадник.

Ермил вернулся не сразу, минут через двадцать. Епифан Власьевич уже успел обсудить с гостем недавнюю заячью охоту, большим любителем которой был.

— Сыскал, батюшка Епифан Власьевич, — Ермил с поклоном протянул боярину толстую тяжелую книгу.

Посадник брезгливо отстранился. Больно пыльной оказалась книжица.

— Посмотрю? — Олег Иваныч протянул руку.

— Смотри, коль глазам не лень… Эй, Ермилко! А принеси-ка нам жбан с медком стоялым. Выпьешь чарочку, Олег Иваныч?

Отчего ж не выпить!

Олег Иваныч, сдув с книги пыль, перевернул страницу. Искомый Флегонт обнаружился почти сразу. Проживал сей деятель гусиного пера и чернильницы на Софийской стороне, на улице Воздвиженской. А видел его Олексаха на Загородцкой да на Запольской. Далековато будет, другой конец города. Что посадничий канцелярский писарь забыл на Запольской? Не к Явдохе ли приходил? Вполне могли в церкви Бориса и Глеба встретиться, а уж информацию передать способов много. Сунул на выходе Явдохе грамоту березовую да и был таков. А тогда зачем на Запольскую ездил, Флегонт-то? Он ведь там не живет! Тогда — к кому?

Ну, пускай Олексаха и устанавливает, ему вполне по силам будет — не то что испрашивать у самого посадника разрешения заглянуть в писцовую книгу. Епифан Власьевич и разговаривать бы с подобным мелким человечком не стал.

Вот Олег Иваныч самолично и приехал. А теперь надо бы к тысяцкому, Симеону Яковлевичу. Тот тоже на Олексаху даже смотреть не будет.

Какие хоть там, в церкви на Загородцкой, стражники были? Ах, да. Соседи, с проезжей башни, что на Славне. Один с усами обвислыми. Дядькой Кузьмой кличут. Другой — молодой, кругломордый, Онуфрий.

Министр обороны — так Олег Иваныч про себя именовал тысяцкого — Симеон Яковлевич Заовражский относился к тому довольно зажиточному и влиятельному слою боярства, что с давних пор селилось на улице Прусской и так и прозывалось — «прусским». Раньше, до того как Симеон Яковлевич был избран на пост тысяцкого, встречаться с ним Олегу Иванычу не приходилось. Ну, потом, конечно, виделись — и на вече, и на заседании Совета Господ, и на судебных тяжбах иногда встречались. В отличие от простоватого посадника, тысяцкий был себе на уме. Он и вид-то имел более подходящий какому-нибудь итальянскому жиголо, а не новгородскому вельможе. Маленький, чернявый, востроглазый, Симеон Яковлевич, однако, был весьма сведущ в военном деле, болтал на паре европейских языков — английском и датском — и, как сильно подозревал Олег Иваныч, юность свою провел в рядах британских корсаров.

Олега Иваныча тысяцкий — его приказные палаты располагались здесь же, на Ярославовом дворище, только чуть в стороне от посадничьих, ближе к Никольской церкви, — принял с распростертыми объятиями. Угощал сливянкой да все расспрашивал о приключившейся с Олегом Иванычем авентюре. Так и называл — «авентюра». Олег Иваныч тоже не лыком шит — рассказал далеко не все, только в общих чертах. Что не очень-то удовлетворило любознательного тысяцкого.

Симеон Яковлевич залпом выпил сливянку из высокого серебряного бокала и, хитро прищурившись, поинтересовался, не приходилось ли уважаемому гостю встречаться в Европах с неким голландцем по имени Хорн ван Зельде.

— Приходилось. Он умер.

— Как?! Хорн ван Зельде умер?! Ну, Олег Иваныч, за это стоит выпить! Не за упокой его черной души, конечно, а чтоб он вечно горел в аду. Наконец-то дьявол прибрал голландца!

— Ты, я вижу, неплохо знал его когда-то, Симеон Яковлевич?

— Что ты, душа моя! Так, слышал пару разов. Да пес с ним, с голландцем… Так, говоришь, англичане его достали?

— Да. Королевский флот под командованием адмирала сэра Генри Лосквита.

— Что? Как ты сказал? Сэра… Какого сэра?

— Сэра Генри Лосквита, если я правильно запомнил.

— Ха!!! Старый пират Лосквит стал адмиралом! Чудны дела твои, Господи! А леди Босуорт? Она с ним?

— Не знаю никакой леди. По крайней мере, не видел.

— Жаль, жаль… Ну, это так, к слову. Еще по одной? За торговое процветание Новгорода!

Выпили. Олег Иваныч приступил к основной части беседы, ради которой, собственно, сюда и явился. А именно — поинтересовался местом жительства стражников с проезжей Славенской башни.

— А, Кузьма Венедиктов и Елисеев Онуфрий, — тысяцкий и не заглянул ни в какие книги. — Есть такие. Бездельники, в общем-то, да где других взять? Живут… Живут… Кузьма Венедиктов — на Рогатице, за церковью Ипатия двор. С женой живет, деток нет. Так, это Кузьма. А Онуфрий… Онуфрий — рядом с ним, на Ильина, на той же стороне, что и церковь Спаса, только к стене ближе. А что, Олег Иваныч? Чай, натворили что?

— Да пока и сам не знаю. Проверяем.

— Ну, ну. Проверяйте. Могу, кстати, кой-чем поделиться.

— Рад буду выслушать, Симеон Яковлевич. Вижу, ты человек в житейских делах опытный.

— Ха! Опытный?! Ха! Ну, слушай, — тысяцкий оглянулся на дверь (это в собственной-то канцелярии!) и понизил голос: — Есть у меня сильные подозрения, что появились у моих стражничков — у этих двух, про которых ты спрашиваешь, — излишние денежки.

— Откуда?

— Вот и я гадаю.

— Нет, откуда видно, что появились?

— Знаешь, чем от них последние месяца два на разводе разит? Стоялым медом, а иногда и мальвазией! А раньше все больше корчемным переваром пахло — аж на версту.

— Не показалось тебе, Симеон Яковлевич?

— Ага, показалось, как же! Что я, мед от перевара не отличу? А по цене, между прочим, раз в пять отличие. Вот и смекай. Хотя по натуре — оба бездельники. Кстати, завтра они у меня петли на воротах дегтем смазать должны, чтоб не ржавели. Не знаю, уж и смажут ли. Хоть самолично иди проверяй.

— Деготь — это хорошо. Спасибо, Симеон Яковлевич, за сведения. Ежели в чем твоя нужда будет…

— Будет, будет! Но о том после поговорим. К зиме ближе.

«К зиме ближе». Тысяцкий явно намекал на выборы. А что хотел предложить? Ладно, поживем, увидим… Ну, стражнички, блин! Вытянуть бы вас в поруб да поспрошать. А даже и не в порубе. Просто допросить или даже поговорить малость. Только не на их башне, не на улице, не дома. Вырвать из привычной среды — очень уж это откровенности способствует.

Олегу Иванычу вспомнился случай еще из той, прошлой, жизни. Случай со старшим участковым Игорем Рощиным. Работал Рощин на селе и периодически, раза два в квартал, брал на борт отделенческого уазика двух участковых да детского инспектора и устраивал рейды по окрестным деревням — по «краю непуганых идиотов». И заехали они как-то в дальнюю-дальнюю волость. Первым делом — к клубу, поскольку суббота. В клубе «культурно отдыхало» человек двадцать. Все, конечно, пьяные. Некоторые, особо утомленные, отдыхали прямо у клуба, на травке. Покидав спящих в «клетку» уазика, участковые с детским инспектором зашли в клуб шугануть не в меру пьяных. Некоторые «танцоры» вылезали в окна. Кто не стоял на ногах, прятались под скамейки. Рощин в это время на переднем сиденье уазика рядом с водителем писал протоколы. Из соседней с клубом избы кубарем выкатились двое мужиков — изрядно нажрамшись. Оглашая местность отборным матом, встали перед клубом в поисках удобного для дальнейшего распития места. Захотелось продолжить праздник на природе. Ну, а раз скамейки вокруг все до единой поломаны, то другого подходящего места, кроме капота желто-синего милицейского уазика, поблизости не наблюдалось. А раз не наблюдалось… Сидящие в кабине Рощин и водитель просто офонарели, глядя, как мужики, не говоря худого слова, поставили на капот стаканы, разлили водку, выпили. Потом решили повторить. Водитель посигналил. Ноль внимания…

Уже потом, в отделении, утром, выписывая мужикам изрядный штраф, Рощин поинтересовался, чего это они так обнаглели?

— Да ты чо, начальник? — несказанно удивились задержанные. — Мы не обнаглели. А что водку пили — так мы ж дома!

Дома, как известно, и стены помогают. Потому и допрос подозреваемых все наставления для следователей предписывают проводить в кабинете. Чтоб чувствовалось давление казенного помещения. И еще как оно чувствовалось! Неоднократно проверено практикой.

Потому и беседовать со стражниками, Кузьмой и Онуфрием, Олег Иваныч решил в собственных казенных палатах, что пристроены к владычным. Осталось придумать, как выдернуть сюда стражников. Эх, в Москве оно бы, конечно, проще. Кинулся в ноги Великому князю, испросил разрешения. Да схватил, кого хотел, для государевой надобности. В Новгороде такой вариант не катил — значимый повод нужен. Свидетелем, а лучше подозреваемым вызвать. Вырвать из привычной среды, но только законно. Подставу сделать, как частенько практиковалось в родных милицейских органах.

Олег Иваныч не поленился, самолично зашел в келью к Гришане. А чего тут идти-то — рядом, через двор. Гриша в сером, с серебром, кафтане тонкого английского сукна, высунув язык, азартно водил пером по листу пергамента: переписывал какую-то книгу.

— Остромирово Евангелие, — пояснил. — Для боярыни Пистимеи Ивановны. Очень ей то Евангелие понравилось, вот и стараюсь. Бумагу боярыня терпеть не может. Вишь, по пергаменту работаю. Боярыня стара, да не прижимиста, деньжатами частью вперед уплатила.

— Да уж я вижу. Кафтанец-то на тебе, чай, не за медяки!

— Да уж… Серебришка отвалил изрядно. Рад тебя видеть, Олег Иваныч! Хотя… ты ведь теперь у нас человек важный, просто так не заходишь, — Гриша притворно вздохнул. — Понадобился зачем-то, так ведь?

Олег Иваныч взял с подоконника глиняный кувшин, принюхался. Вроде пиво…

Гриша кивнул: наливай. Сам тоже протянул кружку.

— У тебя, Гриша, с Ульянкой-то как? — утерев бороду рукавом, поинтересовался Олег Иваныч.

— Хорошо, слава богу. А чего спрашиваешь, будто не знаешь?

— Дело есть.

— Наверное, пакость какая-нибудь? Как там? «В порядке оперативно-розыскной деятельности». Угадал?

— Ну… Почти.

А ведь и вправду — пакость. То, во что намеревался Олег Иваныч втянуть Ульянку. А как иначе? Добровольцев на такое дело не сыщешь, вот и приходится выезжать на родных и близких. Софью на такое дело не пошлешь. Происхождение не позволяет, да и известна она в городе многим. Олексахина Настена больно простовата да на руку тяжела, для тонких дел не годится. Остается одна Ульянка. Умна, красива, обучаема. И к авантюрам склонная.

— Ладно, Олег Иваныч, не ходи вокруг да около. Говори, что надо?

— Ну, слушай. Мне напишешь сейчас две грамотки разными почерками. А насчет Ульянки сделаем так: завтра утром…

Утром чуть подморозило. Не так, чтобы мороз трещал, но щеки покусывало. Стражники, дядько Кузьма и Онуфрий, стояли в конце Славны, на проезжей башне. Воздух свеж, прозрачен и чист. Небо голубело так, словно вот-вот должны вернуться благословенные весенние дни.

Наконец-то появившееся после долгих пасмурных дней солнце светило так ярко, что подошедший к самому краю заборола Онуфрий прищурил глаза.

Дядько Кузьма кемарил в углу, завернувшись в бобровый плащ. Скоро подыматься ему. С утра прискакал подьячий, привез котел с дегтем. Сказано было: разогреть да петли на воротах промазать, чтоб не ржавели. Грязная работенка, да куда деваться! Самого тысяцкого приказ, Симеона Яковлевича. Запалили стражники костерок, котел подвесили. Теперь ждали, когда разогреется, Кузьма вон уж и заснуть успел.

Обоз уже успел отъехать довольно далеко от городских стен и теперь чернел на фоне дальнего, покрытого белым инеем, леса, куда тянулись по недавно выпавшему снегу черные следы полозьев.

Онуфрию представилось вдруг, словно бы он нежданно разбогател, справил шубу, коня и скачет теперь по той дальней дороге неведомо куда. А по сторонам дороги будто бы стоят девицы, одна другой красивее… Он тряхнул головой, перешел на другую сторону смотровой площадки, нагнулся к воротам. Батюшки, уж и костер почти прогорел!

— Эй, дядько Кузьма! Хватит спать, пора петли красить. Я-то начну, а уж потом твоя очередь.

Он спустился вниз, к воротам. Осторожно снял с костра котел с дегтем, взял паклю… Дело спорилось. Правда, весь измазался, ну да уж нарядного-то сегодня и не надевал, а кольчужка — так та давно ржавая.

— Эй, стража, открывай ворота! — раздался вдруг позади звонкий девчоночий голос.

Онуфрий едва обернулся — как был, с паклей — и, на тебе! Мазнул дегтем прямо по девичьей шубейке. Не соболья, конечно, шубейка. Но и не из собаки — кунья. Да цветастым аксамитом крыта! Недешевая шубейка. Не дай Бог, еще и девчонка — боярыня!

— Ты что же, холопье рыло, меня эдак бесчестил?

Холопье рыло? Это ж надо так стражников новгородских бесчестить!

А девка не унималась. Про суд заголосила. Дескать, за шубу испорченную расплатиться кое-кому не мешало бы.

— Да ты ж сама! Сама ж подбежала!.. Да вы ж видели, люди добрые! — Онуфрий обернулся к подошедшим паломникам. — Сама она… изгваздалась.

— Сама, сама! — позевывая, спустился к воротам дядько Кузьма. — Я-то самолично видел.

— Ах, сама?! — взъярилась девчонка. Ну, чисто ведьма! — Тогда уж точно — суд нас новгородский рассудит. А как рассудит, так тому и быть.

— Суд так суд, — покладисто согласился Кузьма. Шепнул напарнику: — Не боись, Онуфрий, вдвоем ее на суде так уделаем, еще и должна нам будет.

— Ждите к вечеру приставов, коль не боитесь!

Девчонка, запахнув испачканную шубейку, побежала вдоль Славны. Куда свернула — то ни Онуфрий, ни дядько Кузьма не видали: открывали ворота паломникам. Те шли к Тихвинской.

Вечером по пути к дому — в этот раз не на Прусскую, а к себе на усадьбу, были и там дела, — Олег Иваныч завернул в посадничью судебную канцелярию.

Епифана Власьевича уж давно на месте не было — домой почивать отъехал. Олег Иваныч поговорил с дьяками, про службу порасспросил, посмеялся. Дьякам лестно. Такой человек, да при такой должности с ними, сирыми, беседы вести не гнушается. В ходе беседы посетовал, дескать, живет в местечке опасном, на самой окраине конца Славенского, почти напротив проезжей башни. Вот несколько лет назад у него самого усадьбу пожгли, да и сейчас времечко лихое — то вопли какие-то по ночам, то поножовщина. Чего хоть там вчера было-то, у башни?

Дьяки наперебой кинулись уверять дорогого гостя, что ничего подобного — ни пожара, ни поножовщины — в тех краях не бывало уже давно. Да и вообще ничего серьезного не бывало. Вот только сегодня одна девчонка исковое заявление написала — обвиняет стражника воротной башни Онуфрия Елисеева в том, что тот испортил ей шубу, ценою в двадцать серебряных денег.

— Дело-то дурацкое, простенькое! Он хоть и испортил, да не нарочно. Девка сама под паклю подставилась.

— Простенькое, говорите? Это хорошо. У меня в приказе людишек много молодых, новых. Вот бы их поучить на таком-то деле.

— Так и берись, батюшка! — хором вскричали судейские дьяки. — Пусть твои людишки и пособирают материалы, поучатся. Потом к нам, в суд, передадут. А чего неправильно соберут — уж мы то поправим, по дружбе.

— И вправду, взять, что ли? — Олег Иваныч почмокал губами.

— Бери, бери, батюшка боярин. Завтра же к тебе иск и отпишем.

— Гм… Ну, ладно. Только вы это, выемку шубы сами сегодня сделайте. Чтоб моим меньше возиться.

Олег Иваныч вскочил на коня и поехал к себе. Погода, с утра игравшая проблесками весны, к вечеру посмурнела, поблекла. Затянули небо низкие серые тучи. Снег — мелкий, словно крупа.

Он подъехал на Торгу к церкви Параскевы Пятницы. Рассчитал верно — как раз зазвонили к вечерне. Именно в этой церкви договорился сегодня встретиться с купеческим старостой Панфилом Селивантовым, старым своим другом-приятелем. Панфил должен возвращаться с Ивановской, где крутил свой непростой бизнес — продавал мелким оптом олово, привезенное из Англии капитаном Эриком Свенсоном.

Олег Иваныч успел к вечерне вовремя, а вот Панфил чуть не опоздал. Уже окончился благовест, когда показалась в дверном проеме черная окладистая борода. Купец был в горностаевой шубе, сверху покрытой блестящей золотистой парчой, в черной собольей шапке с отливом, с золоченой цепью через всю грудь. Под шубой виднелись высокие желтые сапоги-ботфорты и короткая европейская куртка-вамс, сшитая из изумрудно-зеленого бархата. На поясе, тоже по европейскому обычаю, — узкий меч-эспада. Владел им Панфил довольно сносно. Во многом благодаря урокам Олега Иваныча.

Войдя в церковь, купец снял шапку, перекрестился и поискал глазами. Увидев, подмигнул. Протиснулся.

Службу вел молодой батюшка — с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе — иногда и веселое.

— Как жизнь, Панфиле? — выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.

Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.

Приближались выборы.

— Так вот и я о том, Олежа, — Панфил поставил на стол кружку с вином. — Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты — это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный — незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! — Купец хлопнул себя по лбу: — Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.

— Рад, Панфиле!

— От посадского люда — Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.

— Больше, чем кто-либо.

— От Софийских советуют…

— Гришаню-отрока?

— Его. Ума у него на то хватит изрядно.

— Согласен.

— Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.

Обнявшись, простились.

Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.

Молодец, Ульянка!

А это что? «Вымато…» «Вымато…» А! Протокол выемки. Той самой испорченной шубы. Четко сработали судейские! Любо-дорого посмотреть! И дата указана «восьмого дни», и время «до крика петуха», и даже понятые, «послухи». Все по закону — по «Новгородской судной грамоте». Ни одна собака не прицепится.

С утра же приставы разнесли и вручили повестки: истице, ответчику и свидетелю.

Все трое явились после обеда, ближе к полднику, как было написано в повестках «как солнце заиде за лес».

Первую половину дела (о шубе) решили быстро, прекратили за примирением сторон. Ульянка тут же исчезла — убежала в Гришанину келью, а чем уж они там занимались, бог весть. Олегу Иванычу то не интересно.

Гораздо интереснее расколоть двух паразитов-стражников. При этом еще нужно не позабыть и о писце в красном кафтане. Выяснил уже Олексаха, что тот на Запольской делал? Ладно, это и потом успеется.

Олег Иваныч мигнул дьякам. Те по-быстрому вышли.

— А тебя, Онуфрий Елисеев, я попрошу остаться…

Олег Иваныч старался придать голосу приличествующую случаю серьезность. Мысленно — Мюллер и Штирлиц.

Глаза у Онуфрия беспокойно забегали.

— Грамоте обучен, сын Елисеев?

— Малость самую.

— Ну, раз малость, тогда и записывай, Онуфрий.

Олег Иваныч усадил Онуфрия на лавку, поставив позади него двух вооруженных воинов в блестящих кольчугах и пластинчатых нагрудниках-панцирях.

— Сначала пиши вопрос. Когда и при каких обстоятельствах ты, Онуфрий Елисеев, получал от корчмаря Явдохи деньги? В каких размерах?

Онуфрий дернулся:

— Никакого Явдохи не знаю!

— Не знаешь? Тогда пойдешь в поруб, будешь там гнить и думать… Знаешь, о чем?

— О чем?

— О том, почему ты сидишь, а твой напарник, дядько Кузьма, преспокойно пьет винище на Загородцкой!

— Так он, змей…

— Вон, почитай, что он про тебя пишет!

Олег Иваныч вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки грамоту, недавно сотворенную Гришаней от имени стражника Кузьмы.

— Чы… Чи… — захлопал губами Онуфрий.

— Чистосердечное признание, — помог ему Олексаха. — Дальше честь?

— Чти, — обреченно кивнул Онуфрий.

А с Кузьмой так легко не получилось. Или он предчувствовал что-то, или точно знал, что никаких грамот Онуфрий собственноручно написать не способен — не по плечу ему такой научный подвиг. Сломался только через три дня, после очной ставки с напарником, уже соответствующим образом обработанным.

Кузьма пытался, конечно, кое-что Онуфрию объяснить. Да Олег Иваныч не дал и рта раскрыть. В том-то и состоит искусство проведения очной ставки: позволять говорить только тому, кому нужно, и только то, что нужно по делу. Кто этим искусством овладел, тот следак. А кто нет — тот так, погулять вышел.

К вечеру Олег Иваныч хотел было предъявить обоим — Онуфрию и Кузьме — обвинение, но вдруг задумался. А что, собственно, предъявлять-то? В чем обвинять? В государственной измене? Ну, а Шелонский договор что гласил? Московский великий князь — главный судья и суверен Новгорода! Стало быть, не Онуфрия с Кузьмой в государственной измене обвинять нужно, а его, Олега Иваныча. Вон как дело-то обернулось!

Ладно, сам с собой он как-нибудь разберется — Московскому князю не присягал. А вот касаемо стражников… По идее, их нужно отпускать. Но очень не хотелось. Отпустить — значит, вспугнуть резидентов, Явдоху и Митрю. А к ним еще ой-ой сколько народишку шастало. Все против Новгорода шпионили.

Думал Олег Иваныч всю ночь, с Олексахой советовался. А выход неожиданно подсказал Симеон Яковлевич, тысяцкий, что на своих людишек взглянуть приехал.

— Давай-ка, Олег Иваныч, мы их в дальний какой погост ушлем, службы ради. И Новгороду от этого польза, и Москве — шиш. Никто здесь и не спохватится. Ну, послали стражников в Обонежскую пятину — на то, видно, начальства соизволение.

И то дело!

Отпустили стражников. Уж те как рады были, ничего не понимали, только глазами пилькали. Весь день и ночь провели под зорким приглядом тысяцкого. А с раннего утра отправились в Тихвин — в качестве охраны паломников.

— Ну вот, одно дело сладилось! — потянулся за столом канцелярии Олег Иваныч. — Не совсем так, как хотелось, но все же лучше, чем никак. Как мыслишь, Олексаха?

— Предатели они! — хмуро отозвался Олексаха. — Злыдни!

— Ну, это для нас с тобой. Но не для закона нынешнего. А закон нужно чтить. По мере возможности…

Олег Иваныч глянул на недавно приделанный над его креслом герб с новгородскими медведями.

— А что, Олексаха, с тем писцом? Ну, в красном кафтане! Что-то ты не докладывал.

— С писцом? Ах, с писцом!.. — Олексаха вдруг расхохотался. — Выяснил я, куда он ходил. К одной вдовушке, купчихе. На Запольской дом у нее. Вот писарь наш туда и хаживал, а жене врал, что на службу вызывают. Она-то, дура, верила да всем соседям порассказала, какой у нее муж труженик. Так-то!

Олег Иваныч посмеялся вместе с Олексахой.

Вышли на улицу. Снег падал. Тихо-тихо.