Царская пленница

Глава девятнадцатая

Даже в наши дни город Шуя с трудом может считаться крупным культурным и промышленным центром: 70 тысяч жителей несколько ткацких фабрик, пара заводов.

В старину Шуя называлась Борисоглебской слободой, как видно из грамоты Иоанна Грозного, данной в 1574 году дворянам Лазаревым. Иван Грозный отдал ее «в кормление» боярину Игнатию Васильевичу Голохвастову; а в 1566 году грозный царь присоединил ее вместе с волостями к опричным городам, то есть сделал своей личной собственностью; затем пожаловал Шуе «земли под новые дворы и животине на выпуск». В 1609 году Шуя была разорена поляками; потом вновь сильно пострадала при набеге литовцев, казаков и прочих. В 1654 году ее посетила моровая язва, от которой люди вымерли «без остатка» в 90 дворах (из 211). В 1708 года Шуя была приписана к Московской губернии, позднее сделана уездным городом Владимирского наместничества, а потом — Владимирской губернии. В середине XVIII века ее обнесли с трех сторон валом и рвом. С четвертой стороны ее защищала река Теза.

Мы въехали в город через широкие ворота, закрывающиеся только в темное время суток. Город был самый обычный, как две капли воды похож на город Троицк, с которого начались мои странствия по России. Его украшали несколько каменных и деревянных церквей, торговые ряды с лабазами, главной была центральная улица, на которой жила «чистая» публика и местный бомонд.

Оба наших офицера были связаны с этими местами, у родителей Семидольного в Шуйском уезде было небольшое именьице в шестьдесят душ крестьян, у Полибина тетка служила игуменьей местного женского Всехсвятского монастыря.

За время, проведенное в пути, отношения в компании сильно видоизменились: Полибин, после разборки с бандой, выказывал мне большое уважение, без напрягов слушался советов, но ухаживать перестал; Аркадий по-прежнему сох по Юлии, навязчиво пытался быть ей полезным, разве что перед ней не стелился, но в сближении не только не продвинулся вперед, напротив, мне казалось, она делалась с ним все холоднее.

После взрыва страсти на столе в зале сатанинской мызы, наши близкие отношения с Юлией прекратились. Даже когда нам несколько раз случалось ночевать вдвоем в одной комнате, она не давала ни малейшего повода к их возобновлению. И вообще, после нашей встречи с бандой, Юлия изменилась. Она стала задумчивой, больше молчала и смотрела вокруг каким-то отрешенным взглядом.

— Где здесь монастырь? — спросил я Полибина, как только мы попали в город.

Он указал.

— Зачем вам здесь оставаться, — заволновался прапорщик, опасаясь потерять Юлию. — Поехали к нам в имение, это всего пятнадцать верст. Батюшка и матушка вам будут рады!

— Никак нельзя, — в который раз начинал ему втолковывать я. — У нас с Марией обет, а у вас с Александром отпуск. Нам время собирать камни, а вам их разбрасывать.

Однако библейская мудрость никак на него не действовала, он начинал клянчить, почти плакать, не замечая, что становится смешным. Полибин стыдился такого поведения товарища, наедине пытался его урезонивать, но все впустую.

— Мы с Аркадием тоже сегодня можем остановиться в монастырском странноприимном доме, — нашел компромисс Александр. — Я повидаюсь с теткой, а завтра мы поедем дальше.

Меня такой расклад устраивал. Последние дни от предвкушения встречи с Алей я и сам был не очень адекватен. Как только оставался один или ложился спать, сразу же налетали воспоминания, потом наползали страхи и за нее, и за прочность наших отношений. От недосыпа и нервного напряжения я начинал психовать, часто становился несдержан и раздражителен. В таком состоянии очаровать игуменью и добиться от нее помощи было весьма проблематично.

Я представлял романтическую тетушку Александра, ставшую монахиней после смерти жениха, хрупкой, с большими, трагическими, немного близорукими глазами и заранее настраивался на встречу с такого типа женщиной.

Всехсвятский женский монастырь оказался большим и с виду богатым. Нас вместе с лошадями и каретами без лишних разговоров пропустили в монастырские ворота, и пожилая черница указала, как доехать до странноприимного дома. Там к нам сразу подошли две послушницы (я пока не разбирался в одежде и статусе монахинь и верил на слово своим более опытным в таких вопросах спутникам) и проводили в помещения для гостей.

Полибин спросил одну из христовых невест о настоятельнице, и та сказала, что матушка больна и сегодня из своей кельи не выходила. Нас это не огорчило. Приближался вечер, мы целый день тряслись по ухабам провинциальной дороги и вполне заслужили отдых. Конечно никаких вопросов, которые могли привлечь ко мне внимание или вызвать подозрения, я не задавал. Косил под обычную богомолку и повторял все, что делали другие приезжие женщины.

Попрощавшись со спутниками, мы с Юлией поместились в одну тесную келью и, умывшись, легли отдыхать. Келья была совсем крохотная, так что при желании мы, не вставая, могли коснуться друг друга пальцами.

— И что ты решила с Аркадием? — спросил я теперь уже бывшую куртизанку.

— А решать просто нечего, — ответила она, не проявляя к теме разговора никакого интереса.

— Но мне казалось, он тебе нравился, и ты собиралась за него замуж!

— Мне и без него есть за кого выйти замуж, — неожиданно ответила Юля.

— Неужели за Полибина?! — поразился я, удивляясь, как мог не заметить их романа.

— Очень нужно, — не менее пренебрежительно ответила она.

Больше, на мой взгляд, кандидатов в женихи не просматривалось, и я решил, что девушка имеет в виду какого-нибудь питерского поклонника, и вопроса о незнакомом кандидате не задал.

— Я выхожу замуж за Митю! — после нескольких минут молчания вдруг сказала она.

— За какого Митю? — не понял я.

— С нами ехал один Митя!

— За нашего, за разбойника?! — поразился я. — Но ведь он… — начал говорить я, и мог бы много что сказать по поводу такого странного брака, но в данных обстоятельствах это было явно лишним. — Ты уверена, что это стоит делать?

— Он увидел во мне Марию!

И опять я не сразу понял, что она имеет в виду, свое новое имя или Деву Марию. Подумав, решил, что все-таки мать Иисуса из Назарета.

— Ну, если так…

— Аркадий видит во мне простую женщину, — неожиданно горячо заговорила она. — Я ведь вижу, какими глазами он смотрит на меня!

На это возразить было нечего, хотя ничего плохого в том, что мы замечаем друг у друга половые признаки, я не видел. В конце концов, если я женщину заинтересовал как мужчина, то почему должен комплексовать по этому поводу?!

— Вообще-то против Дмитрия я ничего не имею, после того как он получил доской по голове, у него наблюдается явный прогресс…

— Ты можешь говорить о Мите что угодно, но я буду с ним счастлива, и теперь, когда у нас есть деньги, мы можем объединить наши капиталы…

Последние слова Юлии сразу же конкретизировали вопрос. Теперь стало яснее, что она хочет иметь.

— Я хотела с тобой поговорить о карете и лошадях, — продолжила она. — Ты не будешь против, если мы с Митей оставим их себе? Я думаю начать торговлю зерном, и нам на первых порах понадобится много денег. Второй экипаж нам тоже мог бы пригодиться, но я не знаю, как на это посмотрят Аркадий и Александр. В конце концов, почему им должна достаться чужая карета?

— Вероятно потому, что они принимали участие… — я не смог подобрать нужные слова и закончить фразу. Сказал по-другому: — Потому, что они добыли ее в бою.

— Они молоды, богаты, — не слушая меня, продолжала говорить Юлия, — к тому же скоро идут на войну, их там могут убить. Тогда наша карета и лошади вообще отойдут чужим людям!

Такой прыти от нежного, легкомысленного создания я никак не ожидал. К тому же пока не знал, понадобится ли мне самому экипаж. Если получится выкрасть Алю из монастыря, то для побега будут нужны хорошие лошади.

— Давай оставим этот разговор. Утро вечера мудренее. К тому же, если говорить откровенно, то вы с Митей меньше всех заслужили приз.

Юлия ничего на это не ответила, потом, как будто подчиняясь стихийному порыву, протянула мне руку:

— Ты не соскучился без меня? Хочешь…

— Нет, единственное, что я хочу — это спать, — грубо ответил я и задул свечу.

Юлия такой прямолинейной простотой меня удивила, но голова моя была занята другим, я думал о предстоящей встрече с женой. Когда мы увиделись с ней в Зимнем дворце я узнал, что она беременна, сейчас срок был еще невелик, около трех месяцев, но каково ей в монастыре будет носить ребенка, рожать! Этого я совсем не представлял.

Если император предполагает, что она имеет какое-то отношение к роду Романовых и может гипотетически претендовать на престол, ребенок, особенно если у нас родится мальчик, неминуемо навлечет на Алю новые беды.

Я не специалист по русской истории, но имена императоров помню и могу поклясться, что ни о каких претендентах на престол, за исключением потомков Павла, я никогда не слышал.

К тому же малорослый император за время вынужденного сидения в Гатчине наклепал от двух жен столько детей, что никаких вопросов с нехваткой Великих князей не стоит до сих пор. Однако это знал я, но не знал сам Павел и, пользуясь неограниченной властью, мог делать со своими подданными, что ему заблагорассудится.

Передумав все, что было можно и нельзя, перебрав самые парадоксальные варианты развития событий, я окончательно запутался и решил, что самое лучшее — действовать по обстоятельствам, что у меня последнее время весьма неплохо получалось. Я заставил себя закрыть глаза и начал считать верстовые столбы, и это так хорошо подействовало, что утром Юля с трудом меня растолкала.

В монастырской церкви зазвонил колокол к заутрене. Мы, благочестиво прикрыв головы платками, отправились к службе. Монашки и послушницы истово молились, а я незаметно смотрел по сторонам, пытаясь среди большого количества одинаково одетых женщин разглядеть свою жену. Однако сколько я ни всматривался, увидеть ее не удалось.

После службы сестры отправились в трапезную. Гостям, которых оказалось около тридцати человек, были накрыты отдельные столы в том же помещении, только через широкий проход, так что миряне и монахини близко не соприкасались.

Владимирский Всехсвятский монастырь был общежитский. Это значило, что монахини не имели личной собственности и питались не порознь, а все вместе. Стол оказался не просто скромный, а скудный. Однако никто не кривился, и отъевшиеся барыни добросовестно поглощали пустую кашу, видимо приобщаясь к аскетизму праведников.

После завтрака я подошел к Полибину. Мы поздоровались, и я спросил, виделся ли он с теткой.

— Нет, она больна и не выходит из кельи. Я написал ей записку, и она обещала меня принять, — ответил он.

— А не сможете ли вы меня с ней познакомить?

— Могу, а зачем вам?

— Мне сказали, что здесь в послушницах моя подруга. Мне очень нужно с ней увидеться.

— Коли так, извольте. Думаю, тетка в такой малости мне не откажет.

Кроме меня и Александра дел к игуменье ни у кого не было, и мы пошли с ним вдвоем. Жила настоятельница в большой келье, скорее напоминавшей кабинет, хотя здесь же была и застеленная лавка с тощим тюфяком, и большой иконостас.

Навстречу нам поднялась невысокая, коренастая женщина с выразительным волевым лицом, Никаких признаков романтической грусти на нем не было. Она больше напоминала успешную руководительницу средних лет, замороченную непрерывными делами. На племянника мать Фетисия, так после пострижения, звали настоятельницу, взглянула ласково, но без особой нежности.

Мы по очереди поцеловали у нее руку, она перекрестила нас и приложилась ко лбу племянника губами.

— Служишь? — спросила матушка, хотя по форменному платью Полибина это было понятно и так.

— Служу, — констатировал он.

— Похвально. А кто эта барышня, не невеста ли твоя?

Александр замялся с ответом, и я поспешил вмешаться в разговор:

— Нет, матушка Фетисия, мы к вам по другому делу.

— В послушницы проситься хочешь? — догадалось она.

Мысль была хорошая, но я пока не был готов к службе господу, даже в женском монастыре.

— Нет, матушка, это не моя планида, — витиевато ответил я, — мы с господином поручиком хотим сделать пожертвование вашему монастырю.

Такой неожиданный поворот разговора игуменью, видимо, заинтересовал, она с большим интересом посмотрела на меня.

— Да, тетушка, — вмешался в разговор Полибин, — к нам попали разные ценности, которые мы не можем оставить себе и хотим отдать на какое-нибудь богоугодное дело.

— Похвально, но загадку не пойму. Что за ценности и почему вам они не нужны? Никак ты разбогател? — спросила она племянника.

— Не то что разбогател, — начал говорить Александр, — только так получилось. Они нам не принадлежат, и мы не знаем, что с ними делать, — он запутался и неожиданно замолчал.

— Мы случайно нашли разбойничий клад с золотыми и серебряными предметами, ну, там посуда, старинные блюда и украшения, — поспешил я ему на помощь, — и подозреваем, что они были нажиты грабежом. Потому и решили передать их на богоугодное дело в какой-нибудь монастырь. Поручик рассказал, что у него тетушка настоятельница, и мы привезли их вам.

— А кто это вы? Ты, барышня, и Саша?

— Нет, матушка, нас шесть человек. Они все здесь у вас в обители.

Лицо игуменьи смягчилось.

— Что же, деньги нам нужны на строительство богадельни. Хвалю за благое дело. И велик клад?

— Я поднять могу, а вот Елизавета Федоровна вряд ли, — оценил стоимость сокровища Полибин.

Такая своеобразная оценка заставила игуменью улыбнуться.

— Хорошо, идите к себе, я пришлю сестер, они заберут пожертвование.

— И еще, тетушка, у Елизаветы Федоровны в монастыре находится подружка. Нельзя ли им свидеться.

— Кто такая?

— Я не знаю, под каким она у вас именем. В миру ее звали Алевтиной.

Судя по выражению лица, это имя ничего настоятельнице не сказало. Пришлось чуть больше приоткрыть карты:

— Ее недавно привезли из Петербурга…

— Вот ты о ком, — нахмурилась мать Фетисия и холодным тоном распорядилась. — Ты, Саша, иди к себе, а мы с твоей знакомой поговорим накоротке.

Полибина такая быстрая смена теткиного настроения удивила, но он ничего не спросил, поклонился и вышел из кельи. Мы остались с игуменьей вдвоем. Она искоса посмотрела на меня, встала и прошлась по комнате. Я остался на месте, следил за ней взглядом.

— Вы, барышня, если не ошибаюсь, переодетый мужчина?

От неожиданности я вздрогнул и посмотрел на матушку круглыми глазами.

Она остановилась напротив и разглядывала меня в упор.

— Вы еще в таком возрасте, что можно легко обмануться, кто вы, но повадки у вас совсем не девичьи.

— Да, матушка, я действительно мужчина, — ответил я, понимая, что запирательство только усугубит проблему.

— Тогда что вам за дело до царской пленницы?

Отвечать нужно было быстро, а я настолько не был готов к такому повороту событий, что не сразу придумал, как можно логично объяснить свой интерес к Але. Потому сделал грустное лицо, и как будто с трудом выдавливая из себя слова, заговорил:/p>

— Алевтина жена моего близкого родственника. Ее внезапно от него увезли. Чем она провинилась перед государем, он не знает. Начал ее разыскивать. В Санкт-Петербурге узнал, что ее отправили в вашу обитель…

— Почему же он не приехал сам?

— От расстройства заболел, чуть не умер. Пришлось ехать мне.

— А почему под видом женщины?

Вопрос был, как в таком случае говорится, хороший. Вот только ответить на него было нечего. Пришлось продолжить импровизировать.

— Я потерял паспорт, а ехать нужно было срочно, Как раз моя сестра собралась на моление, вот и воспользовался ее документами.

Не знаю, поверила мне монахиня, но мой ответ никак не прокомментировала.

— Как же вам удалось так долго скрывать свой пол?

— Вы знаете, я так привык к платью, что даже начал думать о себе в женском роде.

— А почему вы сошлись с моим племянником. Он-то знает, что вы мужчина?

— Нет, об этом никто не знает. Мы с ним и его товарищем познакомились на заставе, товарищ начал ухаживать за моей спутницей и дальше мы ехали вместе.

— Так вы были не один? И кто ваша спутница?

— Просто девушка, тоже ехала на моление.

— Поди, ваша любовница?

— Нет, она любит и собирается замуж за другого человека, он тоже приехал с нами.

Чем больше я рассказывал, тем фантастичнее и запутаннее делалась история. Я сам это понимал, но ничего более внятного и логичного у меня не получалось.

— А ваша спутница знает, что вы мужчина?

— Не знает.

— А что за история с сокровищами, которые вы жертвуете монастырю?

— Мы попали к настоящим разбойникам. Александра и его товарища они хотели убить, а нас со спутницей сделать наложницами. Я воспользовался тем, что меня посчитали женщиной, и помог вашему племяннику и его товарищу освободиться. Потом нам удалось справится с бандой. Так что если бы не мое женское платье, то нас уже не было в живых.

— Вы знакомы с нашей послушницей Пелагеей?

— Нет, а кто она такая?

— Та женщина, ради которой вы сюда явились.

— Вы имеете в виду Алевтину? Нет, мы с ней не встречались.

Видимо, последнее заявление окончательно запутало ситуацию, и игуменья решила в ней разобраться.

— Я велю прислать ее сюда, и сама буду присутствовать при вашей встрече.

— Конечно, буду вам благодарен, — безо всякого восторга, согласился я, не представляя, как может повести себя жена. При ее способности читать чужие мысли, она должна была сразу понять, кто я. И ее реакцию на мой измененный облик и появление здесь, в Шуе, не мог даже примерно спрогнозировать.

— Вас я попрошу молчать и ни о чем с сестрой Пелагеей не разговаривать, — сказала монахиня и вышла распорядиться позвать Алю.

У меня появилось несколько минут, чтобы подготовиться к встрече. Самое главное, чтобы моя девочка не выказала никакого удивления. Иначе мой рассказ станет сплошной ложью, и мы попадем в очень неприятную, если не трагическую, ситуацию.

Чтобы не думать об Але, я начал вспоминать эпизоды нашего путешествия, как мы ночевали в деревне, постарался восстановить зрительные образы крестьянского семейства, их избу, поле, примыкавшее к деревне. Игуменья больше со мной не говорила, молча сидела на своей жесткой скамье, и было видно, что она действительно больна. Уголки губ у нее скорбно опустились, глаза полузакрылись, и кожа на лице казалась серой с зеленоватым отливом.

Наконец вошла Аля, я мельком взглянул на нее и постарался никак не зафиксировать ее приход своим сознанием — представлял одного за другим деревенских ребятишек, многочисленных отпрысков наших недавних знакомых.

Аля перекрестилась на иконы и поцеловала настоятельнице руку.

— Вы звали меня, матушка? — спросила она.

Я от звука ее голоса чуть не сорвался, но сумел взять себя б руки и подумал о тощей, несмотря на летнее время крестьянской корове.

— Да, — ответила Але настоятельница, крестя ее. — Хотела спросить, как тебе нравится в нашей обители?

— Все, слава Господу, хорошо, у вас здесь тихо и благолепно, — ответила жена.

— Тебе знакома эта женщина? — задала новый вопрос матушка Фетисия.

Аля внимательно посмотрела на меня, а я про себя подумал, что мне нужно вымыть голову.

— Нет, матушка, — ответила она, — мы не знакомы.

— Она говорит, что приехала к тебе от твоего мужа!

Аля вздрогнула, побледнела и быстро повернулась ко мне.

— Алечка, ты слышишь меня? — про себя проговорил я.

— Да, — прошептала она и начала падать на пол.

Я бросился к ней, пытаясь подхватить, но запутался в длинном подоле и не успел.

— Матушка, ради Бога, помогите, — взмолился я, пытаясь поднять Алю с пола.

Настоятельница медленно, с усилием подошла, и мы вместе переложили жену на лавку.

— Что с ней? — спросила она.

— Обморок. Ее нельзя волновать, у нее будет ребенок. Здесь есть вода?

— Там, — указала игуменья на кувшин, стоящий на столе.

Я приподнял Алину голову и смочил ей губы. Она прерывисто вздохнула и открыла глаза.

— Кто вы?

— Я друг вашего мужа, приехал навестить вас, — вслух сказал я, а про себя добавил: — Это я, Алексей, моя хорошая, только поменял вид.

Однако такое объяснение оказалось для Али слишком сложным, она попыталась сесть и вдруг заплакала.

— Я вас не знаю, вы женщина или мужчина?

Монахине этот вопрос почему-то не понравился и она, не дав мне ответить, прервала наш разговор:

— Возвращайся к себе сестра, наша гостья потом тебя навестит.

Аля с трудом поднялась на ноги и, поклонившись игуменье, побрела к выходу.

За время, что мы не виделись, она изменилась, пополнела и сделалась более женственной. У нее исчезла угловатость подростка и внутренняя неуверенность в себе, которая раньше проглядывала при каждой сложной ситуации.

Когда за женой закрылась дверь, мать Фетисия тяжело подошла к столу и села на высокую скамью. Я стоял перед ней, ожидая продолжения разговора.

— У меня есть повеление, что если сестрою Пелагеей будут интересоваться или попытаются похитить, немедленно ее удавить.

— Что? — только и смог сказать я, — И чье это повеление?

Вопрос был глупый, и настоятельница на него не ответила. Занятый своими проблемами, я не очень всматривался в ее лицо. Лишь отметил, что она нездорова, и только теперь увидел, что она с трудом сидит и, несмотря на то, что здесь прохладно, лицо ее влажно от пота.

— Вы совсем больны, вам нужно лечь!

— Пустое, — ответила она, — помолюсь, и даст Бог, полегчает.

— Конечно, молитва облегчает. Однако позвольте, и я немного помогу.

— Чем это? — невесело усмехнулась игуменья.

— Я вообще-то лекарь, — со скромным достоинством сказал я. — Как-то вылечил даже Московского генерал-губернатора Салтыкова.

— Ты, в такие младые лета? — не поверила она.

— Я старше, чем кажусь, и вообще, что вы теряете? Я даже к вам прикасаться не стану.

— Как же ты лечишь? Может быть колдовством?

— Матушка, мы же с вами живем почти в девятнадцатом веке, какое еще колдовство! Обычная экстрасенсорика.

Как всегда, непонятное слово подействовало безотказно. Настоятельница понимающе кивнула:

— Ну, если только так. А как будешь лечить?

— Вы ложитесь, а я над вами повожу руками.

— И все?

— Всё.

— Что-то мне сомнительно, как так руками?

— Вы же можете молитвой принести исцеление?! А мои руки освещены Антиохским патриархом. Это как бы крестное знамение. От него и идет помощь.

Ссылка на неведомого патриарха возымела действие. Игуменья без пререканий легла на свое скромное ложе. Я придвинул скамью, сел около постели и начал водить над больной руками. Несомненно, что у матушки были большие проблемы или с желудком или с поджелудочной железой, более точный диагноз поставить у меня не получилось. Впрочем, это и не имело значения.

Я сконцентрировался на больном месте и начал напрягать руки. Мышцы вскоре онемели, и плечи сковали железные обручи. Я попытался расслабиться, но ничего не получилось, ощущение было такое, будто мышцы сократились от поражения током. Настоятельница тоже вся тряслась, потом начала выгибаться, как при падучей. Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, откинулся назад и навзничь полетел с высокой скамьи на пол.

Очнулся я в какой-то каморке, лежа на жесткой лавке, с мокрым полотенцем на голове,

— Полегчало, милая? — спросила какая-то черница. — На, испей настоечки, — сказала она поднося к губам берестяную кружку.

Я сделал несколько глотков кислой жидкости и окончательно пришел в себя.

— Что с матушкой? — первым делом спросил я помогавшую мне монашку.

— Сначала думали, что помирает, а теперь отошла. Сейчас скажу, что тебе полегчало, сама придет.

Черница, убрав питье, ушла, а я поднялся, ощущая в теле легкость выздоровления. Через минуту в келью быстрым шагом вошла настоятельница монастыря.

— Как ты, милый? — спросила она, вплотную подойдя ко мне.

— Хорошо, как вы?

— Впервой за последний месяц боль отпустила, а спервоначала подумала, что преставлюсь. А как ты упал и лежал, недвижим, решила, что и ты помер. С тобой-то что приключилось?

— Отдал вам все силы, а на себя немного не хватило, — попытался объяснить я. — У вас очень серьезная болезнь. Однако Бог даст, теперь поправитесь. Матушка, мы так и не договорили про послушницу…

Игуменья испуганно оглянулась, но мы были одни, и она успокоилась.

— Пошли в мою келью, там и поговорим.

Мы вернулись в знакомую комнату. Прошли мимо собравшихся со всего монастыря, толпившихся в коридоре сестер.

Вид ожившей матушки, как мне показалось, монахини встречали с радостью. В своей келье настоятельница сразу же опустилась на лавку.

— Прости, устала. Так ты говоришь, что мужа Пелагеи знаешь?

— Знаю и очень хорошо. Матушка, давайте поговорим, как взрослые люди. Алевтина ничего плохого никому не сделала и страдает неизвестно отчего. Мало ли что Павлу Петровичу привиделось! Я скажу вам как на духу, кажется, император считает вашу послушницу внучкой императора Иоанна Антоновича. Ее в малолетстве отдали в крепостные крестьянки, а теперь еще и придумали, что она может отстаивать русский трон. Вы же ее видели, она что, похожа на княжну Тараканову?

— Нет, твоя протеже — хорошая женщина. Грех дурное сказать.

— Она сейчас беременна, через полгода ей рожать. Муж с ума сходит от беспокойства, особливо боится, что жену насильно постригут в монахини. Что тогда будет с ней, с ним и с ребенком? Вы сами видели, как она о нем услышала, упала в обморок! Помогите, матушка, будьте заступницей!

— Так что же я могу сделать, коли царь гневается!

— Цари уходят и приходят, а мы остаемся.

— Ты никак умыкнуть послушницу хочешь и ищешь моего благоволения?

— Нет, матушка, мне ее от Государя негде спрятать. У вас ей будет спокойнее. О том прошу, чтобы не обижали сироту и помогли чем можно. А дай Бог, ежели вскорости с государем что случится, и будет ему апоплексический удар (табакеркой по голове), то чтобы осталась Алевтина живой и здоровой.

— Ты что такое, юноша, говоришь, какой такой удар у государя?

— Это я так, мне цыганка нагадала, что долго Павел Петрович не процарствует. Так выполните просьбу, матушка? Я в долгу не останусь: и вас вылечу, и денег оставлю, на Алевтинин уход и содержание.

— Вижу я, очень тебе муж послушницы дорог, коли так за его интерес стараешься!

— Дорог до чрезвычайности! И он сам, и сия послушница, хоть она меня и не знает, и дите их будущее.

— Редко в таких младых летах возможно такое самоотверженье лицезреть. Похвально это. А сам-то ты, юноша, не думаешь Господу служить, а не человеческому хозяину?

— Господу и через человека служить можно, как венцу творения. Для благости и очищения, как вы служите, матушка, — замысловато сформулировал я приятный монахине ответ.

— Ладно говоришь.

— И еще, матушка, дозвольте принять денег на содержание послушницы три тысячи рублей ассигнациями и столько же для выдачи ей, коли я или муж не сможем встреть ее, когда окончится опала.

— Оставь, приму, — без ломаний согласилась игуменья. — Просьбы твои разумны и не чрезвычайны.

Я отсчитал из «разбойничьей пачки» шесть тысяч.

— Послушницам можно иметь свои деньги?

— Твоей можно, — усмехнулась она.

— Тогда передайте Алевтине этот мешочек с серебром, мало ли какая будет у нее нужда.

— Хорошо, и это исполню.

— И еще одна, чрезвычайная просьба. Дайте нам с послушницей свидание хоть на час. Никто кроме вас о моем мужском поле не ведает и зазору в том не будет.

Монахиня выслушала и отрицательно покачала головой.

— Правда твоя, просьба эта чрезвычайная. И не за себя боюсь, а за саму молодую жену. Кабы кто из моих завистников не донес туда, — она подняла глаза наверх. — Тогда худо твоей Алевтине будет.

В этом был слишком большой резон, чтобы можно было что-нибудь возразить. Однако и оставить Алю в тревоге и неведенье я не мог.

— Может быть, есть какая-нибудь возможность? Представляете, я только успел передать привет от мужа и ничего ей о нем не рассказал. Она с ума сойдет от неизвестности!

— Я могу сама все передать, скажи мне, — резонно предложила игуменья.

— Спасибо, но боюсь, она не поверит. Сами посудите, незнакомый ей человек передает через вас рассказ о муже, вы бы поверили?

— Наверное, нет, — подумав, ответила монахиня. — Однако не знаю, у меня мужа не было.

— Я знаю вашу историю, Александр рассказывал.

— Это он плохо сделал, не должно посторонним знать о том.

Я понял, что совершил бестактность и не нашелся, как поправиться. Вернулся к своей теме:

— А нельзя меня поселить там, где живут послушницы?

— Вы и вправду забыли про свой пол. У нас здесь женский монастырь, а не вертеп.

— Простите, мне такое даже в голову не пришло.

— Ладно, у меня есть одна надежная монахиня, она вас сведет в келью к послушнице. Только ты должен дать мне слово, что никак не употребишь во зло мою снисходительность.

— Могу поклясться, — быстро ответил я.

— Клятв не нужно, достаточно слова. Вечером за тобой зайдет сестра Арина, слушайся ее во всем.

Я понял, что аудиенция закончена, но задержался еще на два слова:

— Завтра с утра мы повторим сеанс.

— Хорошо, прощай.

Я поцеловал настоятельнице руку, она меня перекрестила, и я отправился восвояси.