Царская невеста

Глава 14 ПИК МОГУЩЕСТВА

— Меня-то, как мирского человека, наверное, не монастырь ждет, ежели что? — осведомился с невинной улыбкой.

Вроде как шучу я. Ха-ха и не более того. А ты как смеяться станешь, государь?

— Иные бояре и монастырь благом считали… ежели что, — ответил он мне в тон, но тут же ободрил: — Да ты не боись. Зрю я, что ныне и впрямь промашку дал. Несхож ты с Сильвестром. И про грехи не бубнишь, и поучать не лезешь. — И проникновенно произнес: — Полюбил я тебя, фрязин, потому своей любовью да милостью не оставлю. Ты же без меня тут пропадешь — сожрут тебя мои бояре, — И уверенно повторил, в очередной раз напоминая о моем трагическом конце, словно смакуя его: — Как есть сожрут и косточек не оставят.

Вот уж спасибо. Отец бы родной так не утешил. И за любовь с милостью тоже спасибо. На один взгляд посмотреть — эдакий змеино-обволакиваюший, и сразу ясно — в гробу мы ваши нежные чувства видели.

«О-о-о, как я тебя обожаю», — ласково прошипел удав и от избытка нежности чуточку сильнее сдавил свои объятия. Кости захрустели…

У Иоанна и впрямь была какая-то змеиная любовь. Обволакивающая. Душащая. Тошно от нее человеку. Это самому удаву хоть бы хны, даже удобно. Едва надоест — чуть напрягся, и все. Был человек — стал ужин.

К тому же ситуация не нова — это я вновь о судьбах прежних фаворитов. Особенно часто припоминался мне Вяземский. Не знаю почему. Может, из-за того что он князь, и я тоже… почти князь. А может, запали в голову строки о том, как Иоанн даже лекарства принимал только из рук преданного Афанасия, который проводил с ним дни и ночи, для чего его опочивальню устроили бок о бок с царской.

Нет-нет, ничего противоестественного, просто Иоанн не хотел расставаться с ним ни на минуту. А дальше как в детском стишке про попа и собаку. Только Вяземский отхватил у Иоанна не кусок мяса, а гораздо больше — не зря его летом все того ж семидесятого года чуть ли не неделю, а то и две лупили палками, требуя вернуть прикарманенные деньги. До сих пор удивляюсь, как он это стойко выдержал, не отдав ни копейки, за исключением того серебра, которое нашли в его тереме во время обыска.

Кстати, и разместили меня тоже почти в точности как Вяземского, с тем лишь отличием, что на несколько метров подальше. Выторговал я все-таки поблажку с отдельным входом, ссылаясь на храп во сне, которого царь не терпит. Успел и про закон подлости напомнить. Мол, согласно ему, первым всегда засыпает храпящий, и если я прикорну в его комнате на соседней лавке, то ему заснуть уже не удастся.

Вообще-то, с одной стороны, почет — живи и радуйся. Как-никак единственный человек, к чьим дверям приставлена охрана. Понимать надо. Это не двадцать первый век, где у кучи политиков еще большая куча телохранителей. В шестнадцатом на Руси такое не принято. Тут священна лишь одна особа — божий помазанник. Ее и охраняют. Все прочие обходятся частными секьюрити, то бишь ратными холопами. А теперь стрельцам велено охранять еще и меня. Им даже дико было на первых порах. Чтоб не сбежал — понятно, такое случалось, и не раз, а вот чтоб не изобидели — впервой.

Зато, с другой стороны, меня от этого почета и впрямь скоро начнет поташнивать. Так и хочется сказать: «Шел бы ты, Ваня, спать». Но обижать нельзя. Он же будущий сват, причем третий по счету, и лучшего мне не найти. Приходилось терпеть и общаться чуть ли не до полуночи — аж во рту от болтовни пересыхало.

А он ведь со мной не только советовался и пировал. Все остальное тоже, чего бы оно ни касалось. Ну, например, вздумалось ему учинить проверку состояния крепости под названием Старая Ладога. Мол, как там, возвели уже Стрелочную башню, отремонтировали ли Раскатную, расчистили ли тайный колодец?

Кого с собой возьмет — неизвестно, но то, что меня, — к гадалке не ходи. А это, между прочим, не так уж и близко от Новгорода, почти в самом устье Волхова. Когда солнечный день, то, чтобы увидеть вдали Ладожское озеро, даже не обязательно напрягать зрение — все как на ладони.

Впрочем, к озеру мы тоже прокатились. Разумеется, вместе с Иоанном. Ну как же — побывать совсем рядом с Николо-Медведским монастырем, который разместился на берегу Ладоги, и не заехать в него — ни боже мой. Заехали. Помолились. Хорошо, мощей в нем не было, а то бы навряд ли успели все засветло и пришлось бы заночевать.

Ну тут я кое-как сумел внушить, что надолго покидать Новгород ради таких пустячных целей, как инспекция дальней крепости, по меньшей мере бездарное расточительство собственного времени. Подтекстом звучало, что это нелепо, глупо и даже смешно. Вроде бы уразумел.

Зато оставался сам Новгород, где он развернулся на всю катушку. Где только мы с ним не побывали за это время! Пожалуй, в пригородах не отыскать ни одного солидного храма, который бы мы не навестили.

К сожалению, располагался город на обоих берегах Волхова, причем почти равномерно, мост через реку был перекинут всего один. Так вот, когда мы навещали, скажем, Антониев монастырь, или Хутынский, либо Рюриково городище, обходились без моста, ибо все это располагалось на «нашей», то есть Торговой, стороне. Зато если речь заходила о соборе Святой Софии, об осмотре башен детинца или других монастырях — тут без него никак.

Перебираться же по речному льду, сокращая таким образом путь вдвое-втрое, а то и вовсе вчетверо, Иоанн упрямо не желал, хотя при посещении того же Юрьева монастыря или церкви Рождества Богородицы на Перуновом холме дорога увеличивалась вдвое, а если речь шла о кремле, то вообще чуть ли не в пять раз, потому что он и вовсе располагался напротив царских хором, но по ту сторону Волхова. Но куда там — не пристало царю, чести умаление и прочее.

Вот мы день-деньской и бродили по церквям и соборам, которых тут видимо-невидимо. Одних только надвратных штук пять или шесть, а это означает, что даже если мы с царем инспектируем работы по подновлению Воскресенской воротной башни, то два-три часа можно смело выкинуть на обедню в ее надвратном храме. Заглянули с осмотром в Борисоглебскую башню[49] — еще два часа долой, поскольку рядом церковь Бориса и Глеба. А уж когда настал Великий пост, начавшийся в этом году очень рано — второго февраля, потому что двадцать второго марта была уже Пасха, — мы и вовсе не вылезали из храмов.

Я уж умалчиваю про дни памяти мало-мальски солидных святых — тут и вовсе хоть караул кричи. С самого утра мы носились как угорелые из церкви в церковь чуть ли не галопом, норовя непременно побывать во всех храмах, посвященных этому святому.

По счастью. Вербного воскресенья и Пасхи я благополучно избежал, но зато сполна познал все особенности богослужения в день Петра-Полукорма, на Сретение, на Колотый Спас, на Обретение и как мог подпевал Иоанну, когда на заутрене исполняли канон «Стояние Марии Египетской».

Нет-нет, я понимаю, что раз ты царствуешь в православной державе, то хочешь или нет, а должен соответствовать. Тут как раз никто не спорит. Посади на трон атеиста, и он тоже, отнюдь не меняя своего отношения к церкви, религии, обрядам и таинствам, какими бы глупыми их ни считал в душе, все равно бы ходил, посещал, участвовал и молился, но… по минимуму. Нельзя забывать, что должность твоя — не патриаршая, не митрополичья и даже не епископская, а главные обязанности связаны не со стоянием в храмах на бесконечных обеднях и прочих богослужениях.

Скажете, набожный был? Ну-ну. Спорить не берусь. Только если припомнить все многочисленные казни и прочие зверства, верится в это с трудом. На язык просятся совсем иные эпитеты — ханжество и лицемерие. Между прочим, он и в церкви во время богослужения, вспомнив что-то неотложное, мог обернуться и, не обращая на священника ни малейшего внимания, отдать команду, а то и обозвать кого-нибудь, совершенно не стесняясь в выражениях.

Ух, как люто я, в очередной раз стоя в церкви, завидовал Бомелию. И дернул меня черт назваться православным. Объявил бы себя лютеранином и отдыхал бы себе, как этот вестфалец. Единственное, что хорошо, — для строительства «запасного аэродрома», как я называл возводимую мною дорожку к безопасному отступлению, времени было хоть отбавляй. Памятуя о судьбах бывших фаворитов и не особо полагаясь на «страховку» — в припадке ярости Иоанн может запросто о ней забыть, — я и начал его возведение, время от времени тихонечко укладывая плиты на взлетную полосу. Для возможного экстренного вылета.

— Я слыхал, ты, государь, завсегда держишь свое слово. Оно у тебя даже не из злата — из яхонтов да смарагдов. Скорее небо на голову обрушится, нежели русский царь от своего слова откажется.

— Кто ж тако сказывал? — тут же расплылся он в самодовольной улыбке.

Ну прямо как котяра на Масленицу, который обожрался блинами со сметаной. Осталось только почесать за ухом, чтоб замурлыкал. Но мне недосуг — мне нужно плиты укладывать.

— Один аглицкий купец, — вскользь пояснил я. — Джек Чемберлен. Так вот я с малой просьбишкой к тебе — не откажи, сделай милость.

— Поиздержался? — спросил Иоанн. — Поместье хошь? Тебе, яко думному дворянину, оно положено, коль ты на службе у меня пребываешь, так что о том и просить не надобно. Запамятовал я, но нынче же укажу, чтоб наделили. Али с серебром худо?

— Пока есть еще деньга, а кончится — и сам заработаю, — отмахнулся я. — От поместья не откажусь, и за то тебе низкий поклон. Но я об ином. Сказано в Книге притч Соломоновых: «Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя». — Цитату, разумеется, я подобрал заранее. — А потому прошу тебя, царь-батюшка, дай слово свое нерушимое, что, как только почуешь, будто я тебя и впрямь притомил — и притчи мои станут казаться занудными, и на меня самого глаза б не глядели, — так ты скажешь о том не таясь. Сразу же. Не откладывая. Пока совсем не надоел. Мол, езжай-ка ты, фрязин, в свое поместье да сиди там тихонько, жди, покамест сызнова не понадобишься. А как соскучусь, так я за тобой пришлю. — И тут же небрежно-шутливо напомнил о своей «страховке»: — Да памятуй о том, яко наши жизни связаны — на хищного зверя не охоться, в омутах не купайся, в болота не забредай.

— Даю слово, — кивнул он и помрачнел.

Видно, не понравилось мое напоминание. Впрочем, скорее всего, он и без этого о нем не забывал. Во всяком случае, когда я изъявил желание пойти на штурм Пайды вместе с Малютой, он так на меня рявкнул — мало не показалось:

— Вовсе сдурел?! — И добавил вполголоса — для всех загадочное, но для нас с ним понятное: — Мне еще моя жизнь дорога.

Вот и славно. Теперь, как только женюсь и он меня притомит, достаточно лишь стать слегка назойливее обычного. И все. С неделю упрямого комариного зудения над ухом, и я поеду в свое поместье к драгоценной и ненаглядной супруге. Так сказать, на свободу с чистой совестью. А что? Лозунг вполне. Тут у него при дворе похлеще, чем в иной зоне — столько всяких условностей, что голова кругом. А я на верхотуру не рвусь, в блатные не лезу, и масти всякие — читай: кланы — мне тоже до лампочки. Или нет, тут, наверное, правильнее говорить, до лампады. Словом, меня бы никто не трогал, вот и ладно. Эдакая простая философия: «Подальше от начальства, поближе к кухне». В смысле к поместью.

В одном лишь я лопухнулся. Забыл попросить местечко поближе к Андрею Тимофеевичу. Уж больно на Псковщине хорошие места — простор, сосновый лес, речушка. Да и тестя с тещей удобно навещать — тоже немаловажно. Ну и самое главное — случись что, и до границы с той же Речью Поспо- литой рукой подать. А «случись что», невзирая на мою пресловутую страховку, может произойти в любой день и час — с Иоанном не заскучаешь и не расслабишься.

Но — забыл. Потому и дали мне в самой что ни на есть глухомани, под Нижним Новгородом. Не иначе как Андрей Щелкалов расстарался. Он хоть и не в Поместном, а в Посольском приказе, да и до того сидел в Разрядном, но все одно — достаточно шепнуть кому надо, и готово дело.

Нет, сам город там, как мне рассказали, здоровенный уже сейчас. Пускай нет завода-автогиганта, зато вся транзитная торговля с Востоком идет через него, Казань и Астрахань. К тому же поместье это совсем рядом с городом, сплошь среди сосновых боров, как и хотел. Даже называется сельцо Бор.

Единственный, но существенный недостаток — оно по ту сторону Волги. Если взбунтуются татары, черемисы или прочая шушера — гореть моему красивому деревянному терему в три этажа, который я там уже возвел в своих мечтах, жарким пламенем. Нуда ладно. Сам виноват, так чего уж теперь. Да и не о том мне пока надо думать, а как бы побыстрее переделать все дела да утянуть царя обратно в Москву. Разумеется, проездом через поместье Андрея Тимофеевича.

Одна беда — с Машей я заранее так и не увиделся, не объяснил ей, как оно все на самом деле произошло со Светозарой. Хотел было сразу отпроситься у царя, но вот незадача — прикатили послы. Поздно отпрашиваться. Теперь уже точно не отпустит. А в утешение себе можно вспомнить наставления школьных учителей, что общественное надо ставить превыше личного. Или все-таки попробовать отпроситься? Осторожненько так, вскользь. Вдруг что выйдет?..

Попробовал. Однако результат оказался предсказуемый — никуда меня не отпустили. Момент был действительно неподходящий — мало того что ожидали послов из Речи Посполитой, но вдобавок в Новгороде продолжал гостить доктор Фелинг — еще один посланник, представлявший особу Мекленбургского герцога Иоанна Альбрехта, полгода назад ставшего тестем союзника Иоанна — датского короля Фредерика И.

Фелинг — называю его именно так, как все величали, — оказался весьма настойчив в своей просьбе отдать сыну и наследнику Иоанна Альбрехта Ригу, которую, дескать, обещал еще Сигузмунд II Август. Отказывать ему напрямую было нельзя — науськает на Русь своего зятя, и царь приобретет очередного врага, каковых у него и без того пруд пруди. В то же время государь во внешней политике предпочитал держать слово, а Рига нужна была ему самому, и отдавать ее за здорово живешь совсем не хотелось.

Посол же, преподнесший от имени герцога шикарный дар — золотого льва, украшенного драгоценными камнями, продолжал настаивать на своем. Ничего не скажешь, не поскупился Иоанн Альбрехт на подарок, да оно и понятно — Рига стоила десятка львов. Но отдавать город за одно украшение — Иоанн на такое идти не собирался, вот и пришел ко мне за свежей оригинальной отговоркой. Как придуманной мною увертки, лежащей на поверхности, не заметили бояре и сам царь, не знаю. Не иначе затмение нашло. На все головы. Разом. Или они посчитали, что с таким войском взять какую-то жалкую Ригу дело нескольких дней, и стоит только захотеть, как она будет наша?

— Разве на Руси принято делить шкуру неубитого медведя? — заметил я, и мгновенно понявший мою мысль Иоанн радостно улыбнулся, но я на всякий случай продолжил, чтоб окончательно внести ясность: — Я понимаю, государь, что с таким победоносным войском, как у тебя, можно идти не только на Ригу, но и на Краков с Варшавой. Однако ты, царь-батюшка, человек слова, а в ратном деле допустимы всякие случайности. К тому же есть такая дурная примета — ежели в чем-то уверишься, оно обязательно не сбудется, хотя и должно.

— А ты просишься отъехать, фрязин, — попрекнул меня Иоанн. — А ежели он еще что удумает? Нет уж, сиди да слушай. Мне твоя голова тут потребна.

— Понятно, — вздохнул я.

Только не подумайте, что я вам жалуюсь на свою разнесчастную жизнь, где имею сплошные минусы неизвестно во имя чего. Очень даже известно, поскольку конечная оплата — сватовство к Маше — с лихвой перекрывала все нынешние неудобства. Имелись и другие хорошие стороны.

Во-первых, отношение окружающих. Нет, не холуйство и лизоблюдство. Им цена пятачок пучок, тем более подлинное искусство лести здесь еще не освоили, а потому комплименты отвешивали тяжеловесные, грубые и неудобоваримые.

Зато все вопросы решались влет. Например, с тем же поместьем. Вечером поговорили с царем, а наутро позаследующего дня меня разыскал переполошенный подьячий Поместного приказа и, поминутно «земно» кланяясь, вручил грамотку, а в ней все честь по чести: «Дадено сельцо Бор князю и думному дворянину Константину сыну Юрьи рода Монтекова земель фряжских…» Далее в тексте следовал перечень — тысяча четей[50] срединной земли, столько-то дворов в селище, количество тяглецов и так далее. Даже напоминание имелось, что мне надлежит выставить с них десять ратных людишек, ну и прочее.

Во-вторых, имелась и еще одна хорошая сторона — бытовой комфорт. Речь не об охране. Кому я нужен — мне и своих ратных холопов за глаза. Но все остальное тоже на самом высшем уровне. Насчет попить-поесть у меня и раньше не возникало проблем, приодеться — тут каждый сам как хочет, но было и кое-что еще. Например, лучшее место в церкви во время богослужения. Ни тебе давки, ни толкотни. Вокруг сплошной простор, потому что близ Иоанна просто так не пристроишься — жди, пока не пригласят.

Или, скажем, банька. У Висковатого, при всем моем к нему уважении, с мыльней, как она тут называется, было все хорошо, но и только. Не мог Иван Михайлович париться от души, сердчишко ему не позволяло, а потому он и не обращал особого внимания на всякие мелочи, из которых состоит не только вся наша жизнь, но и ее маленький кусочек — баня.

У Воротынского мыльня была не в пример царскому печатнику, поскольку он в этом деле понимал толк и свои многочисленные рубцы и шрамы, набухшие от жара, с удовольствием подставлял под березовый веник.

— Нутряной зуд ими и усмиряется, — приговаривал он.

Но только впервые попав в мыльню вместе с царем, я понял, что такое настоящая роскошь. У Воротынского мятный квас поддавали только на каменку, а в шайки, где распаривались веники, его лишь добавляли — для аромата. Тут же их мочили строго в квасе.

У Воротынского в предбанничке лавки застелены кошмами, покрытыми белыми простынями. У царя лавок не было вовсе — сплошь кошмы в двадцать-тридцать-сорок рядов. Для мягкости. У Михаилы Ивановича нет-нет да и вынырнет из-под простыней, закрывающих разбросанные по полу душистые травы, колкий стебелек, у Иоанна — черта с два. У Воротынского все чисто, все выскоблено, а у царя сами полки в парилке меняли каждый месяц.

А взять массаж. Не знаю, как там в Китае, Индии или Японии, не бывал, но поверьте, что у царя мастеров этого дела тоже хватало. И я получал ни с чем не сравнимое наслаждение, когда они вдвоем на пару вначале охаживали меня вениками, а потом начинали мять тело, замешивая его, как опытная хозяйка тесто. Что лепили — не знаю, но в итоге получалось очень приятно. Уверен, что так усердно они не трудились даже над Иоанном, опасаясь невзначай причинить государю боль, зато по отношению ко мне отрывались на всю катушку.

К тому же, честно говоря, мыться щелоком я так и не привык, а Воротынский, предпочитая милую его сердцу старину, мыла не признавал. Здесь к моим услугам имелись даже не отечественные сорта, которые, чего греха таить, уступали европейским, особенно итальянским, но и любое иноземное, приятно пахнущее миндалем, кокосом или иной экзотикой.

Вообще про ароматы в царской мыльне можно написать отдельный трактат. Или песню. Или сказку. У того же Висковатого, не говоря про Воротынского, в бане пахло очень приятно — чувствовалась и мята, и чабрец, и донник, и прочее. Но тот, кто стелил и развешивал травы по стенам мыльни у Иоанна, несомненно, был выдающимся парфюмером. Честное слово, не каждые духи или одеколон обладали такой изысканной композицией ароматов, как помещение государевой бани. А неведомый мастер продолжал составлять все новые и новые букеты — всякий раз благоухание чуточку менялось.

Словом, я получал максимум комфорта, но тут же за него и расплачивался — жизнь есть жизнь. Так что приходилось на следующий день вновь стоять возле печки, опять обливаться потом, напряженно вслушиваясь в каждое слово говорящих, и думать, думать, думать. Без этого никак. Сегодня вечером обязательно последует вопрос: «Ну, яко мыслишь о сем, фрязин?», и надо знать что сказать. Не любит мой будущий сват, когда я пожимаю плечами. Вынь да положь ему готовенький ответ, да еще с обоснованием. Выслушивал он меня и впрямь внимательно — тут ничего не скажешь. Один раз как-то пояснил причину:

— Что бояре с окольничими поведают, я знаю еще до того, как они рот раззявят. Ты ж инако мыслишь, не как все. Кой-что забываешь, но оно и понятно — чай, фрязин. Для того я есть — о всем памятаю. Опять же и речь ты держишь, не как мои думские. Свежа она у тебя да проста. Любо-дорого послухать.

Вот так вот — никакого покою. Хотя, казалось бы, с теми же послами все давно обговорено. Царь же первый раз дернул меня еше за три дня до их прибытия. Вначале, как водится, опросил всех в Думе, мол, что затребовать да что пообещать, ну а потом потянул за хвост меня. Благо идти недалеко — от его опочивальни до моей пяти метров не будет. Правда, я его разочаровал. Не то он ожидал от меня услышать, совсем не то.

— Речь не о замирье идет, — сердито перебил он меня. — Сам ведаю — передых державе надобен, а то и впрямь ноги протянет. Тут иное. Дошло до меня, что Михайла Гарабурда и прочие ихние паны не меня сватать едут, а сына мово, Федьку. Прослышали, поди, что он мягок, яко воск, вот и чают из него куклу державную слепить, чтоб своевольничать. Потому и вопрошаю, яко мне им в Федьке отказать, а себя выставить, — И тут же спохватился, озабоченно заметив: — Ты не помысли, будто я о почестях забочусь. Их у меня и без того хоть отбавляй. Едино о пользе для Руси душа болит.

Врал, конечно. Он, как Нерон в Древнем Риме. Только тот мечтал о славе артиста, для того и мотался в Грецию, чтоб нахапать побольше лавровых венков и вдоволь наслушаться рукоплесканий, а этот обходится без мечтаний — всю жизнь играет. И ему неважно, какая роль и какой герой — положительный или отрицательный. Лишь бы первого плана, и чтоб зрители аплодировали. Солист он. Ведущая партия. Перед ним и сейчас в мечтаниях не единое государство, а его собственная тронная речь после избрания. Надоели тупые лица бояр — сейм подавай. Уж там он развернется, там он выкажет свое красноречие.

— Разве что сделать оговорку… — неуверенно протянул я. — Мол, довелось слыхать, что многие паны на самом деле хотят в короли тебя, государь, а не твоего сына, который излишне молод и слаб для того, чтобы драться с нашими общими врагами.

— Вот это пойдет, — одобрил Иоанн. — А еще?

— Еще… — задумался я и совсем неуверенно добавил: — Можно и о другом сказать. Мол, слыхал ты, будто сына они хотят взять только для того, чтобы выдать его… туркам.

Вообще-то перебор. Даже для «утки» на страницах самой что ни на есть желтой прессы — все равно чересчур. Можно сказать, ни в какие ворота. Однако больше ничего на ум не приходило, а царь так требовательно на меня взирал, что я выдал единственное, до чего додумался. Выдал и вздохнул, ожидая услышать презрительный смех, а то и что похуже — в подборе выражений наш государь не стеснялся. Но, к своему несказанному удивлению, услышал… похвалу:

— А оное и вовсе славно.

Вот и пойди пойми этих царей.

Гарабурда, как вежливый человек, выслушал мою ахинею из уст царя не моргнув глазом. Выслушал и… оставил без внимания. Ну правильно. На всякую глупость реагировать — никаких нервов не хватит. Но суть он ухватил сразу. Не хочет царь давать сына — сам вместо него лезет на трон. И опять-таки отказываться от этого сомнительного предложения напрямую не стал, лишь деликатно заметил, что и он сам, и вся Речь Посполитая спит и видит на своем троне такого могучего государя, как Иоанн. Вот только кататься между двумя столицами, да еще расположенными далеко друг от друга, наверное, затруднительно, да и нет у них такого обычая, чтобы правитель надолго выезжал из государства. Опять же как быть с верой? Без принятия католичества о коронации не может быть и речи. А так, что ж, они согласны.

Классно сработал. Учитывая, что это экспромт, я даже слегка позавидовал. И не отказал впрямую и в то же время…

Честно говоря, я и самого Гарабурду слушал как во сне, кусая губы, чтобы не заснуть окончательно. А спать нельзя. Если б народу побольше, тогда куда ни шло, а нас и было там всего ничего: братья Щелкаловы, можайский наместник Василий Иванович Умной-Колычев и я, заменивший в самый последний момент еще одного «коллегу» — думного дворянина Михайлу Тимофеевича Плещеева. Интересно, Андрей Щелкалов, который вел что-то вроде протокола, додумался заменить его фамилию на мою или оставил все без изменений, чтобы не переписывать? Впрочем, бог с ним, с протоколом. Мы — люди не гордые, нам чем незаметнее, тем лучше, и так мои сафьяновые сапоги передавили целый рой бабочек Брэдбери. А вот поспать в такой тесной компании никак.

Сейчас же время снова к полуночи — в глаза хоть спички вставляй, а вместо этого:

— Мысли, фрязин, мысли.

Это вновь царь. Вот уж воистину: «Ни сна ни отдыха измученной душе. Усталая тоскует!» А уж как тело тоскует. О восьмичасовом сне мечтаю, как о манне небесной, потому что раньше полуночи он не угомонится, а завтра чуть свет подъем. Да и сегодня меня подняли ни свет ни заря. Дернул же черт этого Гарабурду прикатить в канун Обретения! И сам Иоанн тоже хорош — зачем назначать встречу именно на следующий день? Ведь знал же и об Обретении[51] и о том, что мы вновь, начиная с заутрени, будем мотаться по всем церквам, посвященным этому святому, так какого лешего? Интересно, он сам вообще когда-нибудь спит?

Кто рано встает, тому бог подает? Не успокаивайте. К тому же это вранье. Зато точно знаю: «Кто рано встает, тому весь день спать хочется». Проверено на практике. Лично. Но делать нечего, мыслю вслух:

— Они никогда не согласятся иметь на своем троне государя православной веры, — выдал я самое гадкое, ставя Иоанна перед фактом, — Ты можешь посулить им всю Ливонию, а в придачу Смоленск и Полоцк — все равно откажутся. Даже если речь идет о таком могучем и сильном властителе, как ты, царь-батюшка.

Последнее сказано исключительно для того, чтобы подсластить пилюлю. Вон как желваки на скулах заиграли. За посох ухватился, аж костяшки пальцев побелели. Страховка страховкой, только всегда ли он помнит про нее? Возьмет и саданет прямо в висок. Потом, конечно, раскается, но пользы мне с этого раскаяния будет, как медведю от компьютера. Ага, вроде отпустило. Теперь можно и обо всем прочем.

— Припугнуть их не мешает. Мол, ездить тебе между державами не так сложно. А уж потом единственное, что можно сделать, — сказать о том, что ты согласен только на великое княжество Литовское. Тут они еще могут подумать, тем более, — мне вовремя вспомнился Высоцкий, — там на четверть бывший наш народ. Да что на четверть — на все три, так что их православием не испугать.

— А как же такое возможно? — изумился Иоанн. — Единая ведь держава.

— Не такая уж она и единая, — отмахнулся я, начав загибать пальцы. — Согласно их унии, власти везде разные и сами по себе, законы и суды тоже. Полки взять — и они у каждого свои. А чеканка монет, а пошлины на товары? Даже языки и то разные. В Короне Польской бумаги на ляшском пишут, а в Литве…

— Стало быть, могут согласие дать… — задумчиво протянул Иоанн.

— На это хоть надежда есть, а у ляхов не стоит и пытаться, — повторил я.

На сей раз царь моим советом остался недоволен. Умом-то он, скорее всего, понимал, что я прав, а вот сердцем… Глаза-то завидущие, руки загребущие, вот Иоанн и нацелился на весь каравай, а тут, оказывается, надо добровольно отказаться от его половинки, и лишь тогда появится возможность хапнуть вторую, да и то больше гипотетическая.

Думал и гадал он еще целых два дня, советуясь с боярами, как быть. Но это вечером и утром, а днем вновь понеслись бесконечные катания по храмам — не иначе просил бога вразумления и совета. Просил, но не дождался, после чего… вновь вызвал меня к себе. Лестно, конечно, быть первым после небесного вседержителя. Но я не обольщался, понимая, насколько шатко и временно мое положение.

О прежнем он меня не спрашивал, разве что вскользь. Значит, пришел для себя к однозначному выводу. Зато теперь стал выпытывать у меня, кого из прочих государей им присоветовать.

Я чуть не засмеялся. Так они нуждаются в совете царя, что хоть плачь. Нет, выслушают, конечно, да еще спасибо скажут, как воспитанные люди, но потом… И что же тебе посоветовать-то? Я припомнил, как будут развиваться дальнейшие события. Кажется, изберут Генриха, который через год, узнав о скоропостижной кончине брата Карла IX, напоит всех вусмерть и тайно удерет в Париж за французской короной, после чего ему на смену придет Стефан Баторий. Сам по себе человек он неплохой, но вот для Руси эта партия неподходящая. Значит, желателен тот, кто не сбежит, тогда не будет Батория. Да, говорил мне Валерка, чтоб я не совался в историю, но интересы Руси дороже…

Чуть поколебавшись, я решительно буркнул:

— Пусть выберут сына императора Максимилиана.

— У цесаря и без того держава могутная, а тогда она и вовсе с нами рубежной станет, — возразил Иоанн. — Тогда уж лучше Хенрик французский. Тот хоть подале.

Звучало резонно, не поспоришь. И выкладывать свои знания тоже нельзя. Да и не поверит царь, если я ляпну, что этот самый Хенрик всего через год покинет Польшу. Не умрет, а именно сбежит. Тут Иоанн меня, чего доброго, и на смех поднимет — где это видано, чтоб короли сбегали из своего королевства?

— Они… в дружбе с султаном, — нашелся я, — Представь, государь, если он захочет напасть и заручится его помощью, чтоб тот послал войска и велел крымскому хану ударить тебе в спину. И что тогда?

— О том я не помыслил, — откровенно заметил Иоанн и в первый раз за все время обратил внимание на мои тяжелые веки и сонное лицо. — Знаю, притомил я тебя, — ласково и даже чуть виновато — обалдеть! — улыбнулся он и развел руками: — Такова уж наша тяжкая доля.

Простите, не наша, а ваша. Впрочем, не буду спорить — в связи с поздним временем дискуссионный клуб закрыт. И одно желание в голове — спать, спать и еще раз спать. Да и зря все это оказалось. Ничтожный шанс себя не оправдал — литовские паны еще не выжили из ума, чтобы брать себе в великие князья Иоанна, не понаслышке зная о его тиранстве и жестокости. Забегая чуть вперед, замечу, что то же самое произошло и с Генрихом.

Расстраиваться причин не было — моя личная цель была достигнута. Невзирая на все неудачи и мягкое, в деликатной форме, но отклонение всех предложений Иоанна, царь все равно продлил сроки примирения. Да здравствует мир во всем мире! Теперь-то я могу ехать к княжне. Или у нас там еще что-то намечено? Оказалось, что нет, и вторая попытка удалась — царь меня отпустил. Вот только лучше бы не отпускал. В очередной, и я даже сбился со счета, в который раз судьба, коварно усмехаясь, подставила мне подножку, да еще какую.

«Все ж, все, что нажито непосильным трудом, все унесли. Три портсигара золотых, три магнитофона отечественных…» — причитал в гайдаевской кинокомедии сидящий на ступеньках лестницы Шпак.

Примерно так и у меня. В один момент я лишился всего.

Нет, меня не обокрали, как приятеля управдома Бунши. Две ферязи отечественных — кстати, здесь их почему-то чаще называли ферезеи, это я по привычке пишу это название по-прежнему, зипунок на шелку и еще один на меху, шуба русская на соболях бархат черевчат с золотом, приволока[52] камчата и прочее барахло так и оставалось лежать в моем сундуке — мимо царских стрельцов мышь не пробежит.

Но я лишился главного — благорасположения царя. И что обиднее всего — моей вины в этом не было ни чуточки. Вот даже с ноготок. Ни капелюшечки. Но кто-то должен расплатиться своей шкурой за случившуюся измену, если уж нельзя покарать истинного виновника, и я оказался самой подходящей кандидатурой…

— Что, изменщик?! Бежать от меня намыслил?! — С этими словами ворвался в мою ложницу Иоанн.

Неизменный посох в одной руке, сабля в другой. Между прочим, обнаженная. А позади десяток стрельцов — на угрюмых лицах нетерпеливое ожидание команды «фас!». И яркий, колючий свет злобных факелов в их руках.

Я обалдело хлопал глазами, не в силах хоть что-то понять. Это что — доброе утро с таким эскортом желают? Хотя нет. Мельком скользнув взглядом по слюдяному окошку за спиной царя, вскользь отметил, что рассвет еше не забрезжил и до утра далеко.

— Дозволь, государь? — не выдержав, шепнул кто-то из стрельцов.

Иоанн скривил лицо в презрительной гримасе, некоторое время яростно буравил мое недоумевающее лицо ненавидящим взглядом, затем согласно кивнул:

— Дозволяю…

Непоседа-стрелец сделал шаг вперед. Сабля со змеиным шелестом поползла из ножен, обнажая ядовитый зуб-клинок…