Царица Шаммурамат. Полёт голубки

Глава 1. Опасное положение

Храм Иштар, Дарующей воду, был в волнении. Верховный жрец, эн Илшу, уже несколько дней не вставал с постели, отказывался от еды, неохотно пил воду и почти ни с кем не разговаривал. По печальным слухам, жить старому жрецу оставалось не больше недели, а вестей о том, кто вместо него встанет во главе храма, всё не было.

Сразу после того, как ассирийцы во главе с царским казначеем отбыли из святилища, Ану-син начала втайне готовиться к своему новому сану. Она не сомневалась в том, что Оннесу удастся уговорить своего владыку, и в полной мере сознавала важность жребия, к выбору которого её подталкивала божья воля. Она знала о строгих требованиях к тем, кого назначали на должность верховных жрецов, которых искали по всему Аккаду, и потому искренне благодарила Илшу за придуманную им историю о её благородном происхождении. Чтобы стать эном или энту, требовалось не только происходить из хорошей семьи и получить соответствующее обучение, но и знать все ступени храмовой иерархии и пройти все этапы, ведущие к самой вершине.

Преданная служению богине, радуясь тем успехам, которых добилась в сане сангу, и полная решимости стать первой энту в культе Иштар, Ану-син не заметила неожиданной опасности.

Одна из жриц храма Иштар, Дарующей воду, не была удовлетворена своей судьбой. Она была способной ученицей в храмовой школе и прошла обряд посвящения. Её предполагалось назначить одной из старших жриц, и она сама считала, что достойна значительной должности. Но появление в храме Ану-син и её неожиданные успехи уничтожили её планы. Её постигло и большее разочарование: после гибели Япхатум сангу была назначена не она, а ей лишь доверены обязанности, далёкие от тех, на которые она рассчитывала. Разумеется, она по-прежнему оставалась «первым голосом» в храмовом хоре, но разве это сравнилось бы с должностью сангу, которая стояла на вершине иерархической лестницы?

Хинзури не поверила истории Ану-син, которую придумал и выдал за правду жрец Илшу; для неё, дочери влиятельного вельможи из Киша, девушка, однажды неизвестно откуда появившаяся в храме, оставалась «безродной выскочкой». И вот эта безродная выскочка виновата в её разочарованиях и обидах, которые с каждым днём жгли всё сильнее. Как же избавиться от дерзкой самозванки и получить желаемое? Недолго думая, Хинзури пожаловалась своему отцу, а тот, в свою очередь, обратился за помощью к брату — старшему жрецу храма Белет-экалим. Служитель богини, чьё имя означало «госпожа великого дома», обещал урскому вельможе вмешаться в дела храма Иштар, Дарующей воду, отправив жалобу в верховную жреческую коллегию.

Пока главы коллегии обсуждали в жарких спорах, кому стать эном в храме Иштар, Хинзури решила нанести оскорбление той, которая лишила её всех привилегий.

— Уж не вообразила ли ты себя верховной жрицей в нашем храме? — однажды, после молебена, подступила она к Ану-син, когда та направлялась к эгипару. — Не слишком ли торопишься занять место эна Илшу: ведь он ещё жив?

Вопрос и высокомерный тон, каким он был задан, произвели впечатление, которое вызывает падение крупного камня в тихую заводь. Проницательный разум мог уловить бурные водовороты в молчании, которое последовало за этим. Жрицы, которые слышали слова Хинзури, воззрились на Ану-син в ожидании её ответа.

Ану-син, не теряя достоинства, присущего должности сангу, повернулась к Хинзури и спокойным тоном произнесла:

— Если бы я избрала для себя жребий энту, но сомневалась в верности своего выбора, ты была бы последним человеком, к мнению которого я прислушалась.

— До чего же ты глупа! — рассмеялась Хинзури, заметно раздражённая словами и видом сангу, показавшимся ей непростительно надменным. И затем, не сдержавшись, хвастливо произнесла: — Знай же, что, когда Эрешкигаль призовёт этемму Илшу в свою обитель, его место здесь займёт другой мужчина. И это будет мой родной дядя! Когда же он появится здесь, я сделаю всё для того, чтобы тебя вышвырнули прочь!

Ану-син возмутило вызывающее поведение Хинзури, но она взяла себя в руки и ответила так же спокойно:

— Сначала мы дождёмся твоего дядю.

У Хинзури задрожали губы. Она уже приготовилась резко ответить сангу, но, окинув взглядом других жриц, наблюдавших за их перепалкой, девушка не ощутила их поддержки. Ни одного союзника! Хинзури проглотила своё поражение, однако жажда мести стала только сильнее.

Хотя угрозы Хинзури вполне могли оказаться оправданными, Ану-син не поверила ей. Нет, в том, что дядя Хинзури состоял в жреческой коллегии Киша и имел там влиятельные связи, она не сомневалась. Однако уверенности в собственной победе ей придавали слова Оннеса, который обещал поговорить о ней с самим царём.

На следующий день после ссоры с Хинзури, произошедшей на глазах у жриц, Ану-син ужинала в одиночестве в своих покоях, где было не так жарко. Храмовый служка принёс ей блюдо с фигами и свежим овечьим сыром, разрезанную дыню, а также кувшин с молодым игристым напитком.

Вкус спелых фиг был превосходным, нежный сыр таял во рту, мякоть дыни казалась слаще мёда. Ану-син наслаждалась ужином, утоляя аппетит, который, к её удивлению, заметно возрос в последнее время. Только с последним глотком вина она почувствовала, что его вкус изменился. Она выпила немного воды, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но сделала только хуже: сначала её стошнило, а потом в глазах внезапно потемнело, голова закружилась так сильно, что Ану-син упала и больше не смогла подняться.

Её взгляд заволокло туманом, но всё же она сумела различить силуэты двух девушек — Хинзури и её подруги из храмового хора.

— Т…ты ч…что… ты от…отравил…ла м…меня? — Ану-син попыталась возмутиться, но непослушные слова путались, переплетаясь друг с другом.

Хинзури наклонилась над своей жертвой.

— Не бойся, ты не умрёшь от травяной настойки, которую я добавила в твоё любимое вино, — с кривой усмешкой сказала она, холодно глядя в глаза Ану-син. — Это не яд, а только средство, с помощью которого можно определить наверняка, в тягости ли женщина. Оно действует немного одурманивающе, но вместе с тем открывает правду. Не правда ли, забавный напиток? Я ведь давно наблюдаю за тобой, а с тех пор, как тебя назвали сангу, мои глаза стали ещё зорче. Зато ты всё это время была так занята, ты так усердно трудилась ради блага и процветания храма, что не заметила изменений в себе самой. Признайся, тебя ведь не встревожило то, что уже больше месяца у тебя нет очищений? не насторожило, что грудь стала тяжелее и горячее? не удивило, что стала исчезать линия талии?

Веки Ану-син тяжелели, слипались, губы словно одеревенели, голова казалась тяжёлой и вся горела, точно в неё влили расплавленный свинец. Но сознание, которое изо всех сил сопротивлялось вязкому туману, говорило ей, что Хинзури права.

— Спи, спи крепко, безродная выскочка, которая посмела примерить на себя чужую судьбу! Когда ты проснёшся, всё для тебя изменится бесповоротно, и я буду отмщена. А ты — погибнешь…

Голос Хинзури стал глуше, какое-то время в ушах Ану-син ещё звучали отзвуки её злорадного смеха, а потом всё утонуло, поглощённое тяжёлым туманом.

Придя в себя, вспомнив слова Хинзури, Ану-син мгновенно оценила опасность ситуации: если она и вправду в тягости (а для сомнений не осталось ни одной причины), о сане энту можно больше не мечтать. Ведь Хинзури неизбежно расскажет всё и эну Илшу, и своему дяде из жреческой коллегии. Её обвинят в нарушении храмовых законов, или ещё хуже: заявят, что она намеренно скрыла беременность, чтобы обманом заполучить сан верховной жрицы. Последствия этого были непредсказуемы. Хотя нет — последствия были как раз очевидны.

Согласно древней традиции, служительницы, которым предстояло занять почётное место в жреческой иерархии, должны были оставаться незамужними и бездетными. Те же, кто вступил в брак (старинный запрет всё чаще нарушался в пользу выгодных для храма союзов), не имели права рожать детей. Сложность положения таких жриц не терпела никаких поблажек. Малейшее несоответствие избранной на должность главы храма приводило к её немедленному исключению из жреческой коллегии.

Положение Ану-син оказалось сложным вдвойне. Беременность не только закрывала для неё путь на вершину в жреческой иерархии, символом которой была неоспоримая власть в храме, но также ставила под угрозу её нынешнее положение. Сангу, как и энту, полагалось оставаться бездетной.

Ану-син охватила настоящая паника. Тот мир, который она так старательно возводила, мог рухнуть, разбиться на мелкие осколки и исчезнуть в любой момент. Чем больше она думала, тем беспомощнее мысли приходили ей в голову, как поступить в этом случае. Конечно, она знала, что в их храме были кадишту, которые рожали детей от паломников: девочки, вырастая, сами становились кадишту, а мальчики — либо храмовыми служками, либо стражниками. Были ещё те, кого называли кургара — служащие храма, которые принимали участие в определённых праздниках, а в остальное время выполняли тяжёлую работу. Ану-син видела этих юношей: скопцов с женоподобными раскрашенными лицами, которые распевали гимны мальчишескими осипшими голосами и бесстыдными плясками сопровождали праздничное шествие жриц.

Кадишту было позволено иметь внебрачных детей, но жрицам высшей касты приходилось выбирать между материнством и почётной должностью. Ану-син сделала свой выбор без колебаний, однако ей требовалась помощь, и она решила обратиться за ней к жрице Ишхары.

Сидури была её единственной близкой подругой, её верным союзником, которому можно доверить любую тайну. Возможно, она и впредь им останется.

Ану-син не могла откладывать разговор с Сидури ни на день, ни на час — сложившееся положение обязывало её действовать как можно быстрее. И она немедленно послала к жрице Ишхары своего гонца с просьбой о встрече.

Редко человеческое лицо выражает такое потрясение, какое выражало лицо Сидури в тот момент, когда Ану-син призналась ей в своей беременности.

— Я не смела даже подумать о том, что это может случиться со мной, — продолжала Ану-син с виноватым видом: точно оправдывалась за столь неожиданное и несправедливое для неё решение судьбы. — Ведь я не знала мужчин… я была девственна до того… случая в нухаре…

После этих слов наступила долгая тишина. Было ясно, что признание Ану-син озадачило и встревожило жрицу Ишхары.

— Ты принесла поистине кровавую жертву на алтарь богини, — произнесла она наконец. — Знай: положение, в котором ты ныне оказалась, сильно изменит твою жизнь, каким бы ни был твой выбор. Если оставишь ребёнка — потеряешь сан сангу и никогда не станешь энту. Избавившись же от него, рискуешь больше никогда не иметь детей, если, случится, вдруг пойдёшь иным путём…

— Я готова, — уверенным тоном отозвалась Ану-син и взглянула Сидури прямо в глаза. — Тебе известна моя цель. Не думаешь ли ты, что я буду сожалеть о последствиях своего выбора?

— Ты должна понимать также и то, что этот выбор может оказаться роковым для тебя, — вела дальше жрица Ишхары, как будто хотела убедиться, что решение Ану-син окончательное и бесповоротное. — Зачастую женщины, задумавшие погубить своё дитя, умирают сами. Судя по тому, что плод в твоём чреве уже начал расти, избавиться от него без угрозы для твоей жизни будет непросто.

— Что же мне делать? — Теперь Ану-син была в отчаянии и уже не скрывала этого.

Перед тем, как ответить ей, Сидури помолчала, задумавшись. В душе женщины боролись противоречивые чувства: жалость к Ану-син, сострадание, порицание, одновременно одобрение и осуждение её выбора, тревога за её жизнь и её судьбу в целом.

— Что ж, если, несмотря на все мои предупреждения, ты по-прежнему согласна уничтожить плод насильственной связи, мы можем попытаться, — наконец снова заговорила жрица Ишхары. И не отводя глаз от неподвижного взгляда девушки, прибавила: — Это сложная задача, но я не думаю, что она невыполнима.

Глава 2. Выбор

На следующий день, сказав одной из старших жриц, что ей нужно уйти по хозяйственным делам, Ану-син отправилась в сопровождении Сидури за реку, к небольшому алу. В одном из двориков они нашли тощую старуху в чёрной одежде, которая одиноко сидела на пороге тростниковой лачуги, рисуя что-то на песке ивовым прутиком.

Подавляя смутное волнение, вызванное страхом перед неизвестностью, Ану-син смотрела на старую женщину, которой предстояло стать в её судьбе избавителем, судьёй или… палачом. В эти томительные минуты она впервые за долгое время подумала о своей матери. Ведь Баштум тоже была когда-то повитухой, асу, она принимала роды и умела исцелять женщин от всяческих недугов. Ану-син помнила, что мать не любила рассказывать о своём ремесле, которое прежде неплохо кормило её семью. И она никогда не говорила о том, что заставило её отказаться от этого доходного занятия. В алу Поющие Колосья ходили какие-то сплетни о том, что по вине Баштум погибла новорождённая девочка: одни говорили, будто повитуха не удержала её на руках, другие же утверждали, что то было её собственное дитя. Однажды Ану-син осторожно спросила у матери, была ли у неё старшая сестра, на что та ответила: «Ты — наша первородная и единственная дочь». И всё же Ану-син показалось тогда, что мать чего-то недоговаривает, пытается скрыть от неё какую-то тайну. Теперь, как бывало всегда, при воспоминании о Баштум у девушки болезненно заныло сердце, щемящая тоска сжала горло. Как сейчас живёт мать — без неё? Суждено ли им когда-нибудь снова встретиться и найти утешение в объятиях друг друга? Горечь вины на мгновение захлестнула Ану-син: с тех пор, как ей пришлось покинуть родное селение, она ни разу не прибегла к помощи «созерцательной магии», чтобы увидеть Баштум хотя бы издалека. Может, она боялась, что, узнав о затруднительном положении матери, ей пришлось бы возвратиться в Поющие Колосья? А может, её пугало то, что могло открыться ей: смерть Баштум, — и потому она предпочла оставаться в неведении?..

По словам Сидури, старуха в чёрном была целительницей, владевшей заклинательной магией — ашипуту, и значит, звалась она ашипу. Однако и ремесло асу было ей не чуждо. И всё же на том, чем она занималась, лежала печать суеверия, колдовства и корыстолюбия. За определённую мзду она подготовляла — с помощью заклинаний и жертвоприношений — благополучную беременность и удачные роды, лечила бесплодие, при её содействии бесследно исчезали незаконорождённые дети и совершалось вытравление плода. Она творила таинственное и запретное; глядя на лица тех, кто приходил к ней за помощью, без труда читала в их душах греховные помышления или страстные желания, видела и тех, кто рьяно стремился к материнству, и прелюбодеек, и жертв насилия. Она была такой старой, что её имя все забыли. Долгая жизнь научила её ничему не удивляться; к человеческой добродетели она была так же равнодушна, как и к человеческим порокам.

Выслушав Сидури, старуха искоса взглянула на Ану-син и пожевала сухими губами.

— Муж имеется? — вдруг спросила она резким хрипловатым голосом. И тут же пояснила: — С замужней беру тройную плату: не обессудьте.

Но Ану-син и не думала осуждать старуху. Она знала, каким наказаниям подвергались нарушители семейно-брачных законов: «…прерывание беременности со стороны замужней женщины считается тяжким преступлением: её должно вздеть на колья и не должно погребать»*. Суровая расправа ждала также повитуху, которая бралась изгнать плод из чрева замужней женщины. Если же действие плодогонного средства являлось причиной смерти матери или ребёнка, то виновного наказывали смертной казнью.

— Девица она у нас, — за Ану-син ответила Сидури. — Лоно её изнемогает под тяжестью тайной ноши — плода незаконной связи…

Старуха оглядела Ану-син с головы до ног быстрым, но цепким взглядом и поманила их за собой в полутёмную лачугу. Ану-син села на единственную, находившуюся там скамеечку у стены; хозяйка лачуги примостилась напротив и вперила в неё свои острые чёрные глаза. Ану-син стало не по себе от такого пристального разглядывания и она, как бы ища поддержки, перевела взгляд на стоявшую у порога Сидури.

— Наберись терпения, и ты не пожалеешь, что обратилась ко мне, — неожиданно твёрдо пообещала повитуха. — Я работаю начистоту, без обмана. Всё сделаю как надо… И не с таким справлялась…

Немного погодя она протянула Ану-син медную чашу, перед тем бросив в неё какую-то щепотку:

— Пей, пей, не бойся, — проговорила глухим голосом и, пока девушка пила, принялась монотонно шептать непонятные слова над её головой.

Зелье, которое Ану-син пила, терпкостью напоминало молодое вино с храмовых виноградников, но отдавало странным горьковато-пряным привкусом. Голова у неё слегка закружилась, и она откинулась к стене, наблюдая, как старуха помешивает ещё какое-то снадобье, суетится вокруг огня в очаге, шепчет заклинания.

— Тебе нужно раздеться. И ещё тебе придётся позволить себя связать: ради твоего же блага, — сказала повитуха и, обернувшись, снова пристально посмотрела на девушку.

Ану-син послушно сбросила покрывало, в которое куталась с головой, сняла юбку с пышными оборками, расстегнула сандалии и растянулась на мягком тряпье, брошенном на полу. Повитуха крепко, с удивительной для её возраста прытью, спеленала ей руки вдоль туловища, так что теперь верхняя часть тела Ану-син оказалась полностью обездвижена.

Продолжая приговаривать что-то себе под нос, старуха велела ей раздвинуть ноги и намазала ей живот и промежность резко пахнущей, тёплой мазью. После этого повитуха неожиданно раскинула над Ану-син руки с растопыренными пальцами, сделала ими таинственные движения по воздуху и издала пронзительный вопль. Седые космы её поднялись дыбом, глаза засверкали, точно глубоко внутри них зажгли пламя, и она закричала хрипло и дико:

— О Энмешарра — отец волшебства, повелитель злых духов! О Самана — гневный бог ночных преступлений! Явитесь и станьте свидетелями этого таинства! О Ламашту — демоница, которая стремится украсть жизни зародышей и новорождённых детей! Стань мне помощницей и прими эту жертву, львиноголовая Ламашту!

Тут в одной руке у старухи вдруг откуда-то появился нож, а в другой взъерошенный ворон; она резко взмахнула ножом и брызнула кровью на Ану-син.

— Прими и помоги, о Ламашту! — прохрипела она.

Ану-син смотрела на неё изумлёнными глазами: с любопытством и страхом. Старуха призывала львиноголовую Ламашту — богиню зла и мрака, угрозу для женщин и детей, с именем которой молва когда-то связывала Ану-син. Неужели богиня и вправду должна явиться сейчас? — думала девушка, замирая от мистического ужаса.

Лишь спустя какое-то время она поняла, что внутри у неё и вправду вдруг всё замерло, оцепенело: тело словно одеревенело, мысли, ощущения, чувства рассеялись бесследно как дым. А старуха бросила в огонь щепотку какого-то порошка, после чего хижина озарилась синевато-мертвенным светом и дым повалил тяжёлыми клубами. Глаза Ану-син ещё оставались открыты: она видела, как повитуха металась, торопливо совершая магические обряды и бормоча никому не понятные заклинания. Теперь в руках у неё вместо ножа был железный стержень, и Ану-син казалось, что его смертоносное остриё направлено в её сторону. Потом огонь в очаге шумно вспыхнул, взметнулся до потолка и погас — всё померкло перед взором Ану-син, и она провалилась в бездонную чёрную бездну…

Она летела всё стремительнее, ниже и ниже. Мерцающие частички света — не то светлячки, не то искры от невидимого костра — мчались навстречу и пронзали насквозь её бесплотное тело. Холодные вспышки, похожие на всполохи далёких бледных зарниц, время от времени озаряли бескрайнее пространство; гулкие тягучие удары, напоминавшие звон тимпана, доносились со всех сторон — и будто ниоткуда. Внезапно гигантская, вихрящаяся тень вознеслась над Ану-син и, молниеносно обрушившись на неё, наполнила её тело такой болью, что, казалось, у неё разорвётся сердце. Ану-син закричала, как никогда в жизни. И вдруг… прозрела.

Она увидела великолепный дворец, выстроенный из невиданного белого камня с золотом, в окружении дивного сада, полного деревьев, цветов и статуй. Дворец, озарённый ярким солнцем, возвышался над огромным шумным городом, а сад в несколько ярусов спускался по отлогим склонам горы, опоясывая её. По широкой каменной лестнице, которая вела к дворцу, тянулся пёстрый ковёр; в высоких золотых лампадах горел огонь. Невиданная, немыслимая красота очаровала Ану-син, захватила её воображение с такой же силой, как впервые услышанная ею в детстве песнь о богине Иштар.

Ану-син почувствовала, что душа её как будто видит отдельно от тела — сквозь пространство, сквозь время, сквозь толщу преград всё, что происходит даже в самых отдалённых уголках сознания.

Вот словно из воздуха возникли человеческие фигурки: сначала их было много, они сбились в толпу, а потом начали отдаляться друг от друга, рассыпаться, как кусочки сухой глины, пока не остался всего лишь один силуэт. Ану-син с волнением вгляделась в очертания этого нового видения. Чёрные и красные пятна мелькали, роясь, угасая и вспыхивая, и мешали ей смотреть. Наконец она различила красивого кудрявого юношу, стоявшего перед ней с гордым и воинственным видом. Что-то в его лице показалось Ану-син пронзительно знакомым, что-то родное и вместе с тем враждебное поразило её.

Изо всех сил Ану-син потянулась к стоявшему, с жадным вниманием вглядываясь в смелое, нахмуренное лицо, любуясь им, запоминая его. Но тут что-то сильно ударило её в грудь; красные круги, сливаясь, поплыли перед глазами. Видение исчезло, расплывшись в пространстве, как туман, и глубокая тихая печаль, горькая тоска овладела ею.

Ану-син очнулась на полу в полутёмной лачуге. Огонь в очаге догорал, скупо озаряя сидевшую перед ним старуху; Сидури стояла перед девушкой на коленях и гладила её по волосам.

Но для лежащей Ану-син явь ещё перемешивалась с грёзой; она видела себя то летящей в беспросветном мраке, то спелёнутой, связанной по груди и рукам до того туго, что не могла пошевелиться; вся внутренность её горела. Старуха не сразу позволила Сидури распеленать Ану-син: чтобы девушка не металась от боли.

— Мне было странное видение, — наконец, преодолев слабость, проговорила Ану-син. — Юноша, могучий и прекрасный, как божественный Таммуз… Я чувствовала в нём родную душу…

Утирая пот со лба и щёк, старуха ответила ей:

— Что ж тут странного? Ты видела своего нерождённого сына.

— Я видела его так, будто наша встреча была наяву, — сказала Ану-син, с необъяснимым упрямством не соглашаясь с тем, что боги во сне показали убитого ею ребёнка.

— Может, божественные силы приоткрыли перед твоим взором завесу, за которой скрывается будущее? — вступила в разговор Сидури, желая поддержать свою подопечную.

Старуха хмыкнула.

— Не обманывай её, — обратилась она к жрице Ишхары, — и сама не обманывайся. Ты была здесь, всё видела… У этой девицы никогда не будет детей.

На этот раз Сидури промолчала и только низко склонила голову.

— О многоликая владычица Иштар, тебе одной я буду служить до конца своей жизни! Моя судьба — в твоих руках! — прошептала Ану-син и закрыла глаза.

*Из семейно-брачного права Древней Месопотамии. ст. 53, табличка 3.

Глава 3. Странная история

То самое событие, которое принесло бы горести и разочарование женщине, принявшей решение избавиться от нежеланного ребёнка, но не отказавшейся родить в будущем, наполнило сердце Ану-син иными надеждами. Теперь она точно знала, что после всего случившегося у неё остался только один путь: до конца жизни служить своей богине с неиссякаемым рвением и самоотречением. От прежней Ану-син, которая с пылкостью юности когда-то мечтала обрести счастье в любви к мужчине и желанным детям, ничего не осталось. С той минуты, как она сделала свой выбор, всё для неё изменилось бесповоротно. Стать энту и оставаться в этом сане до самой смерти, старея и угасая в стенах храма, навсегда убив в себе мечту о семье, — таков был её жребий.

— Согласно древней традиции, первосвященница культа Ишхары не имеет права вступать в законный союз с мужчиной, но времена меняются: то, что в старину находилось под запретом, ныне обретает иной смысл, — сказала ей Сидури после того, как они покинули лачугу повивальной бабки. — Традиции культа, принятые нашими далёкими предками, — это свод правил, которые передаются от поколения к поколению. Но они нигде не записаны, и нет такого камня, на котором они были бы высечены, и не существует ни одной таблички, на которой их можно было бы прочесть. Для чего я говорю тебе это? Чтобы твои руки были развязаны, а мысли свободны, если однажды ты решишь нарушить неписаные правила. Представь, что их нет и никогда не было! Посмотри на меня: я замужем, хотя по-прежнему остаюсь служительницей Ишхары. Но тогда почему верховной жрице этой богини не дозволено вступать в союз с тем, кого изберёт её сердце? Да и энту других культов с некоторых пор не возбраняется связывать себя семейными узами.

— Нет, Сидури, это не для меня, — Ану-син покачала головой. — Знак, ниспосланный свыше, укрепил меня в верности выбора, который изначально был единственным и предназначенным мне богами. Быть первосвященницей обоих культов богини — древнего Ишхары и нынешнего Иштар — это значит хранить верность ей одной, многоликой и вездесущей. Что касается ребёнка, я никогда не буду сожалеть о том, что избавилась от него. Это был плод насилия; семя, из которого он взрастал, было дурным и вредоносным. Если бы ему было суждено родиться, он познал бы в этом мире лишь ненависть и презрение…

Несмотря на решительный тон, которым Ану-син произносила свой ответ, вид у неё был печальный и тоскливый. Её огромные чёрные глаза стали ещё больше от залёгшей вокруг них синевы; под тонкой, почти прозрачной кожей виска лихорадочно пульсировала жилка. В каждом её жесте чувствовалась слабость, и она с трудом превозмогала мучительную боль и усталость.

— Что я должна сказать эну Илшу? — тревожно спросила Ану-син, когда они с Сидури, стараясь оставаться незамеченными, входили в её покои. — Не сомневаюсь, что Хинзури уже донесла ему о своих наблюдениях, и, если он поверил ей, меня немедленно подвергнут унизительному осмотру.

— Не волнуйся. Я позабочусь об этом, — твёрдым обещанием успокоила её наставница.

Войдя в эгипар и завидев старого жреца, который сидел на постели в окружении служек и с аппетитом уплетал жареную куропатку, Сидури поначалу даже растерялась. Но потом, осознав внезапность перемены, упала перед Илшу на колени и заплакала.

— Прости, абу, прости мне эту слабость… Я плачу от радости, оттого, что ты не покинул нас, — бормотала она, обливая слезами холодные пальцы старика, липкие от жира дичи.

— Ну полно, полно, досточтимая Сидури, — ворчливо произнёс Илшу, втайне невероятно польщённый таким проявлением чувств со стороны жрицы. Он и мысли не допускал, что её поведение могло быть неискренним.

— Как ты себя чувствуешь, абу? — участливо спросила Сидури, поднимаясь с колен и присаживаясь рядом со стариком. — Твой недуг тяжело отразился на всех нас. Но тем не менее ты, надеюсь, найдёшь храм в отменном состоянии. Благодаря стараниям Ану-син храмовая казна наполняется серебром, земельные владения расширяются, а, помимо амбаров и мастерских, в хозяйстве храма теперь есть также давильня для винограда и винный погреб.

Она взяла чашу с вином из рук одного служки, блюдо с фигами забрала у другого и движением головы велела обоим убраться. Когда они с жрецом остались наедине, тот сказал:

— Ты спросила, как я себя чувствую. Бывало и хуже, но, думаю, пришло время возродиться — хотя бы для того, чтобы позаботиться о выборе своего преемника.

— А может, лучше всё же преемницы? — Сидури взглянула старику прямо в глаза, твёрдо и красноречиво.

Тот моргнул, потом покосился на блюдо с фигами в руках у собеседницы и с задумчивым видом почесал в затылке.

— Гм… Стало быть, наши мысли совпали, — произнёс он голосом, в котором звучало удовлетворение. А потом, очевидно, желая скрыть поспешность принятого им решения, спросил у Сидури: — Ты уверена, что ещё не рано? Может, мне всё же понадобится больше времени отвести на её подготовку?

— Разве бывает рано готовить человека, путь которого начертали боги? — отозвалась Сидури. Чуть помедлив, она прибавила: — И раз уж мы пришли к единому мнению, самое время поговорить откровенно о том, что произошло с Ану-син в нухаре и чем это для неё обернулось.

Жрец бросил на неё беспокойный взгляд, и подозрение шевельнулось у него в груди. Окажись на месте Илшу другой человек, судьба Ану-син сложилась бы иначе; старик же не только оставался благосклонным к ней, но по-прежнему испытывал чувство вины за трагедию, которая разрушила их общие надежды. О том, что Ану-син подверглась насилию, знали только они с Сидури; остальные обитатели храма Иштар, Дарующей воду, верили, что богиня защитила девушку от ассирийца: ведь та нашла убежище в нухаре — перед алтарём Владычицы, в святая святых. Если Ану-син и могла наследовать верховный сан, то только потому, что в глазах окружающих она оставалась целомудренной. Илшу же в принятии столь важного решения требовалось лишь договориться со своей совестью и пренебречь старинной храмовой традицией. «Кто почитает Иштар, должен идти по пути правильности в мыслях, в словах и в делах. Тот, кто денно и нощно трудится во славу её божественного имени, заслуживает больше почтения, нежели тот, кто лелеет свою невинность», — к такому заключению пришёл старый жрец, найдя оправдание своему выбору и вместе с тем загладив свою вину перед Ану-син.

После разговора с Сидури эн Илшу ещё два дня велел слугам никого не впускать в эгипар. Увидеться с верховным жрецом, победившим тяжёлый недуг, желали и обитатели храма Иштар, и богатые паломники, и служители соседних святилищ. Но упорнее всех стремилась с ним повидаться Хинзури — она приходила к эгипару несколько раз в день, ссорилась со стражниками, пыталась обманом проникнуть в покои Илшу. И, едва старый жрец, встав на ноги, направился к храму править молебен, две девушки заступили ему дорогу.

— Можно, наконец, с тобой поговорить? — Хинзури, с красным от обуревавших её чувств лицом, не могла найти себе места от нетерпения.

Илшу невольно отшатнулся от неё, обеими руками вцепившись в свой деревянный посох с резным — в виде парящей голубки — набалдашником.

— Что с вами такое, отчего такой напор?

— Абу, мы возмущены и обращаемся к тебе за справедливостью! — вскричала Хинзури. — Чудовищные безбожные дела творятся в стенах нашего храма, а их виновник остался ненаказанным.

Подруга Хинзури (та самая, которая была свидетельницей обморока Ану-син, вызванного зельем) немедленно вступила в разговор.

— Сангу в тягости и скрывает это от всех нас, чтобы ей было позволено вступить в верховную жреческую коллегию и заполучить сан энту! — заверещала она, размахивая руками. — Это возмутительно и неслыханно!

— Серьёзное обвинение, — с задумчивым видом проговорил жрец. — И что вы об этом ещё знаете?

— Этим утром мы видели, как она поднялась на верхнюю террасу и вошла в нухар как ни в чём не бывало! И это тогда, когда жрица в её положении не смеет даже переступить порог святилища! — продолжала Хинзури в праведном гневе, от которого её лицо сделалось устрашающе багровым, а на лбу выступили капли пота.

— Ты должен вмешаться, абу, — с не меньшим негодованием подхватила её подруга, — и выгнать эту лицемерную распутницу из нашего храма.

Эн Илшу посмотрел на обеих жриц строгим взглядом, к которому примешивался оттенок осуждения.

— Успокойтесь, мои праведницы, я непременно выведу это дело на чистую воду, — пообещал он.

Девушки обменялись быстрыми взглядами.

— Что… что ты хочешь сказать? — пролепетала Хинзури, с трудом скрывая изумление и настороженность.

— Лишь то, что сангу стала жертвой недоброжелателей, — спокойно, приняв присущий его сану величественный вид, ответил Илшу. — Вы думали небось: вот старик, свалился в постель в ожидании Намтара и забылся в своём недуге. Может, так оно и было, только уши-то у меня на месте, и слышу я хорошо — вот так и узнал, что завистники стали распространять клевету в стенах храма и даже пытались отравить Ану-син, подмешав ей в вино некое зелье. Но покровительство милостивой Иштар, явившейся в божественном знамении, позволило мне понять, что на Ану-син нет никакой вины. Её лоно девственно чисто и никогда не было обременено плодом запретной любви. Теперь же, после того, что случилось, я должен найти и наказать клеветников: ведь они могут быть по-настоящему опасны.

Жрец видел: обе девушки были поражены тем, что услышали от него.

— Странная история! — пробормотала Хинзури и недоверчиво покосилась на старика.

— А она обвинила кого-нибудь в том, что вино было отрав… испорчено? — испуганно спросила её подруга.

— Нет, и это доказывает её благородство, — ответил Илшу. И, пряча лукавую улыбку, нарочито суровым голосом произнёс: — Но, может, у вас есть какие-нибудь подозрения?

— У нас? Нет, конечно, нет! — дружно — в один голос — ответили жрицы.

— Я так и думал. — Старик вздохнул. — Знайте, что я рассматриваю Ану-син как будущую энту нашего храма и что больше не допущу никаких на неё нападений. Кто бы ни был злоумышленник, он будет сурово наказан. Мы хорошо поняли друг друга?

Хинзури и её подруга утвердительно кивнули и покинули эгипар, куда спустя какое-то время вошёл человек в одежде ассирийского гонца.

Глава 4. Энту

Послание — табличка в глиняном конверте, скреплённая печатью первосвященника Ашшура — бога-покровителя ассирийцев, — вызвала у Илшу небывалое изумление. От волнения задрожали руки, вспотели ладони — и он, опасаясь, что она выскользнет из его пальцев, торопливо положил табличку на постель. Старик знал, что верховным служителем, шангу, Ашшура был царь; для любого ассирийца весь мир являлся достоянием этого бога, и все жители страны подчинялись его главному служителю под страхом смерти. «Бог Ашшур есть наш правитель. Наш царь есть его представитель на земле», — эти слова внушались каждому ассирийскому гражданину с раннего детства. Царь был также верховным судьёй; он знал, что для его народа — хорошо, а что — плохо, и не боялся всему этому плохому противостоять. Каким бы ни было царское повеление, какой бы стороны жизни ни касалось, оно было справедливым и единственно верным.

В покрытой клинописным текстом табличке, которую эну храма Иштар, Дарующей воду, прислали из царского дворца, было заключено будущее Ану-син. Ассирийский царь своей высшей волей благословлял её на сан энту — первой в культе Иштар женщины, в чьи руки переходила власть от главного жреца-эна. Невиданное событие, славное и волнующее!..

— Твои достоинства получили признание во дворце ассирийского правителя, — сказал Илшу, когда Ану-син, за которой он послал служку, вошла в эгипар. И взмахом руки указал на табличку, всё ещё лежавшую на его постели.

Ану-син, показавшаяся жрецу бледнее и утомлённее обычного, поднесла царское послание к глазам, внимательно прочла его, беззвучно шевеля губами. Выдохнула и снова — уже медленнее, словно всматривалась в каждый знак, в каждый клинышек, — перечитала.

— Ты должна знать, что я признал за тобой право стать моей преемницей до того, как мне вручили это письмо, — заговорил Илшу, наблюдая за тем, как лицо молодой женщины озарилось тихой радостью. — Твоё восхождение по иерархической лестнице в сане сангу являлось этапом пути, приближавшим тебя к вершине. Случайности в нашей жизни редки, и каждое событие является следствием предыдущего. Мы оба знаем, что тебе уготован божественный жребий, и я верю, что, несмотря на препятствия, ты достигнешь цели того пути, по которому ведут тебя боги.

— Разве стать энту — высшей служительницей моей богини-покровительницы не есть мой единственный жребий и вместе с тем моя конечная цель? — удивилась Ану-син, вся сила чувств и помыслов которой была направлена на осуществление этой честолюбивой мечты.

— Придёт время — и истина сама откроется тебе. Да, есть многое, о чём я пока боюсь говорить… Но чудо свершится, непременно свершится! Главное: в тебе есть упорство жизни и вера. А разве может быть вера без чуда?

— Мне по-прежнему не по силам разгадывать твои загадки, абу, — со вздохом отозвалась Ану-син. — Ты говоришь о времени, о чудесах, о знамениях. Но если твой земной путь завершится до того, как наступит час истины, то кто же посвятит меня в тайну?

На её вопрос скрытный и осторожный Илшу принялся уверять, что не смеет говорить о тайне, так как ничего не знает, а только догадывается, а что прежде знал — забыл.

— А теперь оставь меня, Ану-син, — сказал он, — иди и готовься к церемонии. Я с радостью назову тебя верховной жрицей Владычицы Иштар и умру спокойно. Только о том, что ты стала энту с одобрения ассирийского царя, пока никому не говори. Пусть это останется между нами. Ступай!

Ану-син охватило лихорадочное возбуждение: предстоящая церемония посвящения виделась ей неким таинством, после которого её жизнь, да и она сама уже не будет прежней. Её душа навечно станет частью богини; Иштар, вездесущая, многоликая, удочерит её — кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа. В последующие дни жрец Илшу предупредил её об установленных обрядных словах, которыми посвящаемый должен отвечать на вопросы верховного жреца. Ану-син, приготовляясь к ритуалу, выучила ответы наизусть, хотя их значение должно было открыться ей только во время самого таинства. Накануне торжественной церемонии она плохо ела, мало спала; кровь её кипела от страстного нетерпения.

Обитатели храма Иштар, Дарующей воду, готовились к торжествам, и никто не обращал внимания на одну из жриц, которая строила свои планы.

Зависть снова сунула нос в помыслы Хинзури: неужели эту безродную выскочку всё-таки посвятят в сан энту? Ну нет! В её жилах течёт дурная кровь — мужичка, сирота без роду без племени, приблудившаяся кошка. Никто, кроме неё, Хинзури, не желает этого признать. Никто другой не найдёт в себе смелости вывести эту воображалу на чистую воду. Кровь Хинзури бурлила от негодования. Неужели старый эн ослеп? Или он поддался душевному недугу, делающему человека рабом решений, которые он принял, думая, что прав, и не замечая ловкого обмана? Что ж, тогда она найдёт возможность посрамить лукавую сангу. Нужно только пошире открыть глаза и держать ухо востро…

Очень скоро Хинзури представился случай, который она с мстительной радостью приняла за знак высшей справедливости.

Редкие звёзды мерцали сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер поднимал пыль, со стороны пустыни гнал вихри песка. Ворота, двери, окна — всё во владениях храма было наглухо заперто: жилые дома, хозяйственные постройки и само святилище казались необитаемыми.

Всё погрузилось в сон в храмовом городке, но для Ану-син эта ночь была временем действия. Теперь, когда её цель была достигнута, она могла позволить себе заглянуть в ту действительность, которую от неё отделяло расстояние. В ту действительность, которая прежде и манила и пугала её вероятными нежелательными открытиями. Этой ночью всё сошлось благоприятно для проведения приёма «созерцания», которому Ану-син научилась у Жрицы болотного народа: тишина, нарушаемая лишь шуршанием песка, поднимаемого ветром, и возможность уединиться.

Ану-син вошла в капеллу храма рядом со священной рощей, где в дни молебенов верующие говорили с верховным жрецом. Здесь не было роскоши, только в голых стенах были изваяны таинственные символы — треугольники, переплетающиеся круги, крылатые чудовища, созвездия, а над входом — звезда с расходящимися от неё во все стороны лучами — знак Иштар. Факелы горели тускло, и причудливые тени казались в полутьме бесшумно двигавшимися людьми.

Но одна тень всё же была тенью человека. То была Хинзури. Прошмыгнув в капеллу, как воришка, она спряталась в полумраке между колоннами и стала ждать.

Подготовив всё необходимое для ритуала «созерцательной» магии, Ану-син, перед тем, как его начать, замерла на мгновение, насторожившись. Ей показалось, что кто-то следит за ней. Она быстро огляделась по сторонам — никого не было; только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала в виски. Уняв волнение и вспомнив слова заклинания, Ану-син приступила к «созерцательной» магии.

Раздалось заклинание, в котором звучало имя той, чьё изображение должно было появиться на поверхности воды, и вскоре Ану-син увидела берег Великой реки, холмы, финиковые рощи, лачуги и среди них — хижину с обгорелым стволом тамариска во дворе.

Ану-син настойчиво повторяла имя матери, и картина изменилась. Появились мелкие, как муравьи, люди, которые трудились в поле, собирая урожай. Несмотря на крошечные размеры, движения, одежда, даже лица были видны так ясно, что Ану-син могла бы узнать своих бывших односельчан. Наконец, разглядев среди них Баштум, она вскрикнула от радости. Хвала богам, её мать жива-здорова!

Ану-син протянула руку, желая прикоснуться к движущемуся изображению, но картина на воде тотчас помутнела и исчезла. И вдруг ей послышалось, что чей-то голос позвал её, явственно прошелестел ей в ухо: «Ану-син! Ану-син!»

— Баштум! Ты? — воскликнула Ану-син и обернулась: прямо перед ней стояла жрица Ишхары.

Сидури пристально взглянула на взволнованную Ану-син, на её бледное лицо с горящими глазами.

— Кто такая эта Баштум? — спросила она.

— Так зовут мою мать, — помедлив ответила Ану-син и невольно отступила.

— Твою мать? — переспросила Сидури и затем как будто уточнила: — Ты говоришь о женщине, которая вырастила и воспитала тебя. Почёт ей и хвала: она и вправду достойна называться твоей матерью.

Какое-то время Ану-син смотрела на Сидури, Сидури на Ану-син.

— Ты же знаешь, что можешь довериться мне, — наконец сказала Сидури, и в её голосе прозвучал лёгкий укор. — Мы никогда не говорили о том, как и где ты жила до того, как боги привели тебя в обитель Иштар. Но я думаю, что между нами больше не должно быть тайн. Расскажи мне о Баштум…

Короткий, но пронизанный тоской по матери рассказ Ану-син слушала не только её подруга-наставница. Ни одно слово из воспоминаний Ану-син о её детстве, проведённом в селении Поющие Колосья, не пролетело мимо уха Хинзури.

Вот, значит, как! — обрадовалась она, потирая руки в предвкушении сладкой мести. — Дочь сирийского раба и мужички. Я же обещала вывести тебя на чистую воду! Так что лучше бы тебе поостеречься, выскочка…

А с восходом солнца над храмовым городком зазвучали трубы, и толпы народа заполонили двор теменоса: жрецы, слуги, богомольцы, жители окрестных селений, странники.

Раздался гул приветствий — на лестнице, ведущей к нижней террасе зиккурата, появился эн Илшу. Одежда верховного жреца, усыпанная драгоценными каменьями, ослепительно горела в лучах взошедшего над аккадской землёй солнца. Рослый служка легко поднял старика, как пёрышко, и бережно понёс его наверх.

Ану-син, в праздничной одежде, взошла по ступеням следом за жрецом, и он облёк её священной мантией, на которой золотом были вышиты звёзды и фантастические крылатые звери. Теперь они стояли на такой высоте, что люди, собравшиеся во дворе перед зиккуратом, должны были смотреть на них, закинув головы.

Как жрец Илшу много лет назад, ныне Ану-син торжественно произнесла:

— Принимаю наследие лучезарной владычицы Иштар. Душа моя омывается светом вечно-радостной Иштар, вечерним и утренним сиянием Богини-Матери. Её крылья защищают меня, её душа снисходит в меня, как моя душа становится частью её души.

Именно так, душа Иштар была в ней. Она переполняла её грудь, всё её тело небывалой радостью, благодатным теплом нежила до самых кончиков пальцев. Она жила в ней, она в ней пела…

— Прими же священный венец как знак верховной служительницы-энту, — сказал жрец Илшу и возложил на голову Ану-син тяжёлую диадему.

Эта диадема состояла из полосок белой кожи, расшитых тысячами крохотных лазуритовых бусинок. Золотые розетки были размещены среди витков золотой проволоки, стерженьков, цветочков, рогов — и всё это на сине-голубом сверкающем звёздами небе. Убранство завершалось подвесками из золотых буковых и ивовых листьев, которые свисали со лба и висков. Под тяжестью таких украшений женская головка не смогла бы держаться без огромного парика, и потому как сама диадема, так и парик, были предназначены лишь для церемонии посвящения.

К тайной радости Ану-син, которой казалось, что ещё немного — и её череп проломится под давлением священного венца, ритуал был закончен. На глазах у паствы Илшу обнял свою преемницу.

И тут же по всему теменосу пролетел крик восторга. Люди приветствовали энту всё громче и громче, как будто не желали умолкать.

Новая госпожа храма Иштар, Дарующей воду, ответила им благодарной улыбкой; она словно вся лучилась тем счастьем, которое человек испытывает, когда осуществляет свою заветную мечту.

В эти мгновения Ану-син верила, что над нею совершается воля не эна Илшу и даже не ассирийского царя, а самих богов…

Звуки систр и тамбуринов плыли над утонувшими в сумерках берегами Быстрой реки. Глашатаи отправились разносить весть о новой верховной жрице по всем уголкам страны Аккад, а в самом храмовом городке была устроена праздничная трапеза.

Хотя Хинзури не смогла побороть соблазн увидеть церемонию посвящения «выскочки» в сан энту, на пиршество она, однако, не пошла. И каково же было её удивление, когда храмовый служка передал ей повеление энту немедленно явиться в эгипар.

С видом заговорщицы, которой стали известны опасные тайны, Хинзури неторопливо вошла и уселась перед Ану-син.

— Ты хотела меня видеть, — надменно, с осознанием собственного превосходства заговорила она. — Зачем я тебе нужна?

— Зачем? И ты ещё спрашиваешь?! — возмутилась Ану-син. — Твоё отношение ко мне я считаю недопустимым. И мне бы хотелось услышать, что ты сожалеешь об этом.

— Я ни о чём не сожалею и не отказываюсь ни от одного своего слова, — твёрдым голосом ответила Хинзури и смерила презрительным взглядом сидевшую перед ней энту.

Ану-син нахмурилась. Она вспомнила тот день, когда Хинзури со своей подругой потешалась над ней, подмешав в чашу с вином снотворное снадобье, и с трудом подавила гнев.

— Ты распространяешь клевету и оскорбления, по-прежнему надеясь, что твой дядя поможет тебе избавиться от меня, — продолжала она, не сводя с собеседницы пристального взгляда. — Но ты должна знать: письмо, которое ты ему отправила, было перехвачено моими людьми.

Хинзури вздрогнула, услышав, что её разоблачили. Послание, в котором она подробно описала свои наблюдения за «выскочкой» и просила дядю найти мать самозванки, раскрыло её замыслы. Побледнев, она встала, с ненавистью глядя на энту, и хотела было выйти, не дождавшись окончания разговора.

— Хинзури, останься здесь! Я ещё не всё сказала! — приказала ей Ану-син.

Жрица, поражённая столь резким проявлением властности, повернулась к ней.

— Слушай меня внимательно, Хинзури, — грозно заговорила Ану-син. Её голос звучал непривычно глухо. — Твоё возмутительное поведение красноречивее любых доказательств. Из этого следует, что я была бы слишком добра, если бы позволила тебе остаться в храме. Возвращайся в свои покои и собирай вещи. Ты отправишься домой, к своему отцу.

Хинзури не просто проиграла, она была низложена и уничтожена.

— Кумарби! — крикнула Ану-син, призывая старшего стражи, который ожидал у дверей. — Приказываю сопроводить жрицу… бывшую жрицу Хинзури в город Киш, где живёт её семья.

Перед тем, как выйти из покоев, Хинзури, обращаясь к ней, зло бросила:

— Рано торжествуешь победу! Я ещё сумею доказать, что у тебя нет права занимать сан энту. Тогда и ты, и твоя сообщница Сидури, и старик Илшу — вы все ответите за нарушение закона перед верховной жреческой коллегией и перед богами.

Охрана увела низложенную, отлучённую от культа Иштар жрицу. Ану-син, бледная и удручённая, осталась в покоях одна.

Но вот завеса, закрывавшая глубокую нишу, приподнялась, впуская в комнату Сидури.

— Ты всё слышала? — спросила её Ану-син, не поворачивая к ней лица.

— Ясно одно: молчать она не будет, — тихим голосом отозвалась Сидури.

Ану-син подняла голову. Какое-то время они молча переглядывались: как будто размышляли над тем, что одинаково тревожило их обеих, и желали убедиться, что приняли одинаковое решение.

— Ты доверяешь Кумарби? — наконец спросила Сидури у энту.

Ответом ей был твёрдый красноречивый взгляд.

Глава 5. Неожиданное предложение

Когда Кумарби впервые очутился у ворот храма Иштар, Дарующей воду, его жизненные силы были на исходе. Оборванный, исхудавший до костей бродяга умирал от голода и жажды. Жизнь, как и надежду на новую судьбу, ему подарила Ану-син: по её велению юноша был принят в храмовую семью и стал одним из стражников. Молодой, сильный, выносливый и сметливый, Кумарби быстро заслужил расположение сангу и получил от неё звание старшего охраны. В ответ он выказывал глубокое почтение Ану-син, с благоговением смотрел на неё, а когда покидал её, то каждый раз призывал к ней милость и заступничество богов. Посвящённый во многое, что касалось теневой жизни храма, он угадывал невысказанное желание Ану-син и ещё до того, как она обращалась к нему за помощью, был готов исполнить его. Надёжнее, вернее слуги, чем Кумарби, Ану-син и желать не приходилось. Она точно знала, что любое её поручение будет им принято без обсуждений, а любую её тайну он будет хранить как свою собственную.

Слух о том, что Хинзури сбежала во время путешествия и, вероятнее всего, погибла в пустыне, дошёл до её подруги — и та, как все в храме, сразу поверила ему. Или, может, сделала вид, что поверила. Как бы там ни было, что бы ни случилось с Хинзури на самом деле, девушку обуял страх: ведь подобная участь ждала её саму, если она не сумеет держать язык за зубами. Да и была ли она уверена в том, что Хинзури сказала правду о беременности сангу? И то, что она потом нашёптывала ей, утверждая, будто Ану-син вытравила плод и своей хитростью ввела эна Илшу в заблуждение, не было ли просто злословием, порождённым завистью? По здравом размышлении молодая жрица решила, что она будет в большей безопасности, если сотрёт из своей памяти всё, что Хинзури говорила ей о «выскочке» Ану-син.

Тем временем Ану-син, совершив паломничество в святилище Ниназу — божества покаяния за совершённые злодеяния, и принеся искупительную жертву, со свойственным ей пылом принялась трудиться на благо своего храма в сане энту.

Вдохнуть женское дыхание в культ, которым на протяжении веков правили мужчины, — такой была её задача. Отныне в храме воцарится дух женственности, чувственности и неги — того, что было воплощено в светлой, мирной ипостаси многоликого образа Иштар. И она, Ану-син, будет в этом новом храме той, кто она действительно есть: дочерью богини, освятившей её рождение.

Каждое утро, после того, как она прошла ритуал посвящения, Ану-син облачалась в одежды верховной жрицы. Хотя ей было уже семнадцать лет, она всё ещё выглядела девочкой в своём роскошном, богато расшитом драгоценными каменьями и оттого тяжёлом наряде. Несмотря на небольшой рост, она казалась статной — пышный головной убор, водружённый на парик, делал её выше. Не по годам проницательный взгляд больших и умных чёрных глаз смягчала тихая, неопределённая улыбка в уголках красивого чувственного рта.

Когда Ану-син мимоходом похвасталась Илшу (старик, хотя и отошёл от дел, но по-прежнему жил при храме), как хорошо она справляется со своими новыми обязанностями, тот поглядел на неё с лукавой усмешкой.

— Ты веришь, что трудишься ради блага храма и ради своей богини-покровительницы, и так оно и есть. Однако прежде всего ты делаешь это потому, что любишь славу и власть. Но, скажи, что бы изменилось, если бы у тебя было ещё больше власти? Как бы ты распорядилась ею: ради благого дела или ради своей гордыни?

Ану-син угадала его мысли.

— Ты порицаешь гордых людей?

— Нет, — жрец покачал головой, — не порицаю. Но, принимая во внимание свой жизненный опыт, считаю, что иногда гордыню всё же полезно усмирять. Мы лишь в начале пути, Ану-син, и мне жаль, что я не смогу дойти до его конца рука об руку с тобой. Зато я убеждён, что сделал верный выбор, назначив тебя своей преемницей. Ты, как никто другой, достойна этого высокого сана. И, кроме того, ты похожа на меня: ты любишь власть ради власти и мудрость ради мудрости. Если бы моя жизнь сложилась иначе, я с радостью назвал бы тебя своей дочерью…

Лишь спустя годы Ану-син вспомнила этот разговор со старым жрецом и поняла, в чём заключался истинный смысл его последних слов.

А пока у первосвященницы храма Иштар, Дарующей воду, были другие заботы. И в то время, как в Аккаде то тут, то там вспыхивали бунты против ассирийской деспотии, в храме наслаждались мирной жизнью, и налаженная энту храмовая торговля и её собственные дела процветали. Но вот точно гром разразился посреди ясного неба, когда гонец от царского казначея возвестил, что Оннес едет к ней в гости!

В этот раз чиновник ассирийского царя прибыл с небольшой свитой. Храм Иштар, Дарующей воду, встретил его настороженно и даже тревожно, так же, как и его хозяйка. При этом Оннес заметил, что многое в храмовом городке изменилось с тех пор, как он побывал здесь впервые. Прежде его нога ступала по глинобитному негостеприимному полу, а теперь, когда он входил в эгипар, шум его шагов заглушался коврами, а тишина в покоях казалась ещё тише от журчания воды в фонтанах; в воздухе был разлит сладкий дурман благовоний и… ощущение умиротворённости. И такое чудо стояло посреди пустынных равнин и бескрайних голых холмов! Такое чудо свершилось с храмом, прежде таким же древним и суровым, как его бывший хозяин — дряхлый старик!

Пока Ану-син, теряясь в догадках, искала подходящее объяснение его приезду, Оннес украдкой разглядывал её. На ней было одеяние ещё роскошнее прежнего, и сама она напоминала хозяйку богатого дома, принимающую гостя. Оннес чувствовал себя неуверенным, стеснённым в присутствии этой обворожительной и загадочной женщины, близость которой вызывала в нём непривычное волнение. Он, опытный придворный и царский фаворит, понятия не имел, как следует себя держать наедине с верховной жрицей женского божества. А ведь он прибыл к ней по серьёзному делу, он давно всё обдумал и принял важное решение! Да, именно так: очень важное для него и ещё более важное, можно сказать, жизненное — для неё! Или, может, всё же для него?.. Тогда отчего же он до сих пор медлит? Отчего ведёт себя как глупый трусливый мальчишка?..

И тут он услышал собственный голос:

— Мой владыка, царь царей Нин, за верную службу трону подарил мне в Ниневии новый дом. Дому нужна хозяйка. Так вот. Я хочу знать, согласишься ли ты стать моей женой?

Ану-син посмотрела на него с изумлением, почти испуганно. Она даже не представляла, чтобы придворный сановник, человек из близкого царского окружения, мог так неловко и грубо позвать женщину замуж.

В народе, в маленьких алу, всё ещё был распространён День невесты, когда мнение девушки на выданье никого не интересовало, а её счастье или несчастье зависело от нрава будущего мужа и толщины его кошелька. Однако в крупных селениях и городах каждому браку предшествовал брачный договор. Приготовления к свадьбе начинались не с того, как влюблённые объявляли о своих чувствах, а с переговоров между их семьями; иногда — между женихом и отцом невесты. И всё это происходило обстоятельно, каждое слово было продуманным, каждая фраза взвешенной. А тут вдруг такой напор, такое нетерпение!

Как же это всё неожиданно, как странно, — растерянно подумала Ану-син. — Царский казначей и я… Неужели влюбился?

Она снова взглянула на лицо Оннеса: оно было напряжённое, жадное.

— Я чрезвычайно польщена твоим предложением, досточтимый Оннес, — начала отвечать Ану-син вежливо, стараясь не оскорбить царского чиновника. — Но, ты видишь, в перестройку храма вложено много труда и средств, и будет весьма огорчительно, если я покину его, не успев насладиться плодами своих стараний.

Она смотрела ему в глаза ласковым, откровенно женским взглядом. Но за этим взглядом скрывались растерянность и тревога. Всё, что ей было нужно сейчас, это оттянуть время, не уязвить Оннеса своим отказом и самой не поспешить с необдуманным решением, чтобы потом не сожалеть о нём. Ведь кто знает, на что способен этот человек?

По-своему истолковав её ответ, Оннес сказал:

— Считай, что сан энту, который я выхлопотал для тебя, был моим предсвадебным подарком. Тебе нужно время, чтобы обдумать моё предложение, — что ж, в угоду тебе я готов подождать. Сегодня я отправлюсь в Ниневию без тебя, но до наступления месяца нисану* сюда придёт караван. За тобой. Если же караван вернётся без тебя, я пойму и приму твоё решение. Я не буду настаивать и не отниму у тебя благосклонность моего царя, благодаря которой ты получила сан энту. Но наш союз будет разбит. Если в верховной жреческой коллегии решат, что ты недостойна занимать этот сан, я не буду ни защищать тебя, ни покровительствовать тебе.

Слова звучали учтиво, но произносил их ассириец с мрачным лицом, тёмно-карие глаза смотрели на Ану-син с нескрываемым предостережением.

— Ты оказал мне очень большую услугу, досточтимый Оннес, когда уговорил царя сделать меня верховной жрицей Иштар, и я никогда не забуду этого, — со смиренным видом проговорила Ану-син. — Прошу: дай мне время, чтобы подыскать слова для подобающего ответа на твоё предложение. Обещаю, что не заставлю тебя долго ждать.

В ответ Оннес угрюмо кивнул и, резко повернувшись, быстрой лёгкой походкой вышел из эгипара.

Месяц нисану — апрель-май — первый месяц месопотамского календаря.

Глава 6. Напутствие

Оннес покинул храм Иштар, Дарующей воду, на следующее же утро, даже не простившись с его хозяйкой. А Ану-син провела длинную бессонную ночь, думая свою думу. Неожиданное предложение царского казначея наполнило её новыми смутными ожиданиями, приятно стеснило грудь. Вместе с тем её осаждали противоречивые мысли и чувства: ведь отныне по его слову, по его желанию ей придётся изменить свою жизнь.

Что ждёт её, если она станет женой ассирийского сановника, царского казначея? Роскошь, уважение, раболепие подчинённых мужа, благополучие до конца жизни и, вероятно, любовь Оннеса. Вместе с тем она станет одной из тех безликих придворных женщин, которые проводят жизнь в гаремах своих мужей и появляются на людях с закрытым лицом. Никто, кроме мужа, не будет видеть её красоты, никто не будет восторгаться ею, и она увянет, зачахнет, как лишённый живительной влаги цветок. Но она — не ассирийка, она родилась в Аккаде, где женщины ходят с открытым лицом; здесь, в храме, она энту, верховная жрица; здесь у неё власть, и уважение, и почёт. С другой стороны, если она захочет, она и там, в Ниневии, в доме своего мужа, будет пользоваться не меньшим почётом. Ведь стоило ей только поговорить с Оннесом, и её желание получить сан энту было исполнено. Но будет ли он и впредь с готовностью исполнять все её прихоти и желания? Здесь она сама себе хозяйка, госпожа; выйдя замуж, она должна подчиниться власти мужа и признать его своим господином.

Размышляя о своём будущем, Ану-син испытывала и смятение, и неудержимое любопытство, и непереносимое томление. Снова ей предстояло принять ответственное и, вероятно, судьбоносное решение. Как быть?

Так ничего и не придумав, она пошла к старику Илшу и рассказала ему всё без обиняков:

— Оннес, казначей ассирийского правителя, возжелал сделать меня своей женой. Я должна принять его предложение или отказать ему. Если я откажу, он лишит меня своего покровительства, и тогда, если главы жреческой коллегии восстанут против меня, я не смогу отстаивать свои права энту в одиночку.

— Ты убеждаешь себя, что стоишь перед трудным выбором, — выслушав её, начал отвечать Илшу задумчивым голосом, — но боги уже давно решили твою судьбу: тебе нужно лишь покориться их воле. Послушай, Ану-син, мне не хотелось бы принуждать или удерживать тебя, но храм Иштар стал слишком мал для тебя. Ты умна и честолюбива, а ещё ты — верная дочь своей страны, и тебе предначертано решать судьбы тысяч и тысяч людей!

Услышав последние слова жреца, Ану-син посмотрела на него с горькой усмешкой.

— Ты считаешь удачей то, что приближённый ассирийского правителя вожделеет ко мне, и веришь, что из моего замужества можно извлечь великое благо и процветание для всего Аккада. Но скажи, мудрец, как может женщина исправить столько бед и установить мир там, где правят мужчины-воители, где безумствуют жестокость и кровопролитие?

— Дитя, — с кроткой, отеческой улыбкой обратился к ней Илшу, — это неведомо никому. Всё же нам дано знать, что каким-то неизвестным образом ты исполнишь волю богов. Откуда мне известно об этом, спросишь ты? Так вот слушай: та ипостась Владычицы Иштар, которая покровительствует тебе со дня твоего рождения, однажды явилась мне и нарекла тебя высоким именем Восстановительницы.

— Восстановительницы чего? Что это значит? — удивилась Ану-син, взволнованная речами старого жреца.

— Мира. Свободы. Аккада. — Илшу помедлил и затем, приняв серьёзный вид, продолжил: — Давай взглянем правде в глаза. Кто такие ассирийцы? Много лет тому назад они во главе со своим правителем Нином вторглись в Аккадское царство, захватили его самые богатые земли, разрушили столицу, Город Городов, великолепный Баб-или, прогнали царя Бэлоха, разграбили святилища, а истукан Мардука — святыню аккадского народа увезли в Ниневию. Наш народ порабощён, но всё же не теряет надежды вернуть себе прежние права и свободу. Тебе, Ану-син, я могу признаться, что желаю свергнуть ассирийского правителя и восстановить Аккадское царство в пределах, существовавших при его законных правителях. А если не откажут нам боги и в большем, объединить земли Шумера и Аккада, дабы создать новое могущественное царство. Столько лет я искал возмездия, но лишь сейчас понял, что мне не суждено увидеть, как оно свершится. Тело моё немощно, и конец близок, но душа моя как прежде в огне. Я знаю, что надежды аккадского народа, так же, как и мои собственные, связаны с тобой, Ану-син, и боги подсказывают мне, как лучше всего их осуществить.

Ану-син хотела что-то сказать, но жрец её опередил.

— Когда ты впервые предстала перед моим взором, когда рассказала о том, что тебе покровительствует Иштар и в подтверждение этому показала подвеску с одним из священных изображений богини, я получил ответ, который предвидел, — сказал Илшу, и его старые, совсем истончившиеся губы растянулись в улыбке. — Не важно, как и когда эта мысль посетила меня, но я понял, что, хотя ты прибыла в храм под видом бедной странницы-сироты, на самом деле есть та, которую боги нарекли Восстановительницей. И у меня были на то основания. Лицом и нравом ты больше похожа на девушку из благородной семьи, чем на простолюдинку. Как видно, в тебе возобладала кровь твоей матери: ты умна, красива, честолюбива. А твоё главное желание — стать верховной жрицей Иштар — лишь убедило меня в том, что ты выбрала верный путь: такой же, как и тот, по которому когда-то пошла твоя мать…

Ану-син покачала головой.

— Это невозможно. Ты заблуждаешься, абу: моя мать никогда не была служительницей богини Иштар. Она…

— Я говорю не о той женщине, — Илшу не дал ей договорить, — которая вырастила и воспитала тебя; я говорю сейчас о твоей родной матери. Той, которую ты никогда не видела, но которая дала тебе жизнь, заплатив за твоё рождение своей собственной жизнью. Подвеска, которую ты мне показала при нашей первой встрече и которую я взял на хранение, когда-то принадлежала твоей матери. Твоей родной матери…

Теперь Ану-син смотрела на жреца широко раскрытыми глазами, в которых отражались испытываемые ею чувства: изумление, сомнение, растерянность. Воистину, признание Илшу было для неё потрясающим открытием, вывернувшим наизнанку всё, что она знала о своём рождении.

— Так, значит, моя настоящая мать была жрицей Иштар? — шёпотом произнесла Ану-син, веря и не веря тому, что услышала. — И она прошла обряд посвящения здесь, в этом же храме?

Перед тем как подтвердить всё им сказанное, Илшу встал со своего любимого кресла из эбенового дерева и, подойдя к встроенному в нишу резному шкафчику, вынул из него ларец слоновой кости. Открыв крышку ларца, он извлёк оттуда золотую подвеску и протянул её Ану-син.

— Я знаю, что под платьем ты носишь ожерелье, которое Сидури надела тебе на шею, когда проводила обряд посвящения в жрицы Ишхары, — сказал он. — Вероятно, она также рассказала тебе о том, что традиционно это ожерелье украшено тремя подвесками — тремя символами культа Ишхары-Иштар. Сейчас у тебя есть возможность узнать частицу правды о своей матери. Надень эту подвеску на ожерелье и убедись, что прежде эти два украшения выглядели как одно целое.

Повинуясь голосу жреца, Ану-син взяла из его рук подвеску и надела её на ожерелье, украшенное ещё одной подвеской — из светлого золота, с вправленным в него камнем, на котором была вырезана голубка. Раздался тихий щелчок, и подвеска, которую Ану-син получила от Баштум накануне разлуки, встала на своё место как влитая.

— Я тебе верю, абу, — наконец, совладав с волнением, проговорила Ану-син. — Но если, как ты говоришь, по традиции должно быть три подвески, тогда где же третья?

— Терпение, дитя, терпение! — вскинув руку в величественном жесте, воскликнул жрец. — До той поры, пока боги не дадут нам свой знак, нужно лишь терпеливо ждать и не пытаться заглянуть за край дозволенного ими. Когда-то я говорил тебе, что каждый последующий этап в жизни так же важен, как и предыдущий, а тот, кто торопит время, рискует сбиться с пути. Однажды боги уже преподали мне важный и болезненный урок, и за свою поспешность я заплатил жизнью Япхатум и твоим, Ану-син, целомудрием. В тот день, когда я повёл тебя в святая святых храма, я нарушил последовательность древнего ритуала: ведь входить в нухар дозволено только «посвящённым» жрицам. Зачем я так поступил? воле какого враждебного божества или демона покорился? Этого я и сам не знаю… Но свершилось страшное непоправимое злодеяние. После того, как ты подверглась насилию, у меня было такое чувство, что все эти долгие годы надежды и ожидания я будто и не жил. Я больше не был избранником богов, которому они позволили заглянуть в Книгу судеб, которому дали возможность содействовать их планам, нет! — я оказался всего лишь слабым беспомощным стариком…

Оттого, что Илшу говорил печальным ровным голосом, ещё явственнее проступали в его словах горечь, раскаяние и жгучий стыд.

— Скажи мне, абу, — выслушав его, заговорила Ану-син, — скажи мне сейчас, когда перед моими глазами спадают покровы многих тайн, отчего моя невинность имела для тебя столь важное значение?

— С тех пор, как Нин стал величать себя царём Аккада, он ввёл в нашей стране такой обычай. Раз в два года гонцы из дворца объезжают аккадские храмы в поисках новых наложниц для царского гарема. Их выбирают из числа жриц, посвящённых Иштар: всем известно, что именно служительницы этой богини славятся красотой, талантами и искусством любви. Однако есть одно важное условие для наложницы царя — это целомудрие жрицы… Я ничуть не сомневался, что царские посланцы выберут тебя: ты как камень-самородок, который мечтает заполучить самый взыскательный ценитель драгоценностей. И ещё я был уверен, что ты, попав в царский дворец, сумеешь покорить Нина и стать его любимой женщиной. В этом намерении таилось большое благо. Времени, чтобы обучить и наставить тебя, мне было отпущено достаточно; голос крови и любовь к Аккаду помогли бы тебе склонить милосердие ассирийского льва к нашему народу. Но если бы это тебе не удалось, ты убила бы его и тем самым избавила аккадский народ от ассирийской деспотии.

Илшу умолк, с тяжёлым вздохом склонив голову. Какое-то время молчала и Ану-син, размышляя над всем, что ей открылось в одночасье.

— Что ж, мне понятны твои чаяния, абу, — наконец проговорила она, устремив на жреца свои огромные прекрасные глаза. — И могу сказать, что всё бы так и было, кроме того лишь, что я уже не целомудренна. Ведь ты веришь, что я, став женой царского казначея, смогу приблизиться к Нину, чтобы затем очаровать его и, возможно, стать его фавориткой. Но не думал ли ты, что Оннес может прогнать меня после первой же брачной ночи: когда узнает, что его возлюбленная, энту Иштар, уже была с другим мужчиной?

— Это не исключено, — кивнул жрец. И тут же, вскинув голову, прибавил: — Но мы не узнаем, как поступит Оннес, если ты ответишь ему отказом.

Они стояли лицом к лицу, и каждый пытался найти в другом поддержку.

— Ану-син, — Илшу взял свою подопечную за руку, как будто хотел увести её за собой, — на тебя возложена особая обязанность. Я верю: ты справишься с ней. Если клятва, которую ты принесла Иштар в облике древней Ишхары — не пустые слова. Если ты — избранница богов. И если ты — истинная дочь своей матери.

Своими большими, бездонными как омуты, глазами Ану-син задумчиво вгляделась в лицо старика. Да, он искренне верил в то, что именно её боги назвали Восстановительницей, в ней он видел надежду Аккада и не сомневался, что она исполнит своё предназначение. Но был ли он так же искренен, когда говорил о её рождении?

— Ты рассказал мне о моей родной матери, — внезапно решившись, сказала она, — а кто мой отец? Его ты тоже знал, видел его? Или, может, снова призовёшь меня к терпению, чтобы дожидаться часа, когда боги подадут мне знак и раскроют тайну моего рождения?

— Нет, Ану-син, мне неведомо, кто твой отец, — ответил Илшу с откровенной досадой. — Но поверь, я жажду узнать это не меньше, чем ты. А теперь скажи мне, каким будет твой ответ Оннесу?

Ану-син горделиво вскинула голову; самоотверженная покорность сменилась непоколебимой решительностью.

— Чем бы мне ни грозило пребывание в логове ассирийского льва, я сохраню честь дочери древнего Аккада, — ответила она, снова став прежней Ану-син, дерзкой и целеустремлённой. — Вера в то, что боги укажут мне правильный путь, укрепляет меня. Да свершится воля богов!

— Да свершится воля богов! — повторил жрец Илшу и осенил её священным знаком богини Иштар.

После того как решение было принято, сомнения оставили Ану-син и она почувствовала уверенность: она постарается осуществить всё, что ей предназначено.

Глава 7. Ниневия

В предпоследний день месяца аддару торжественный караван во главе с посланником, доверенным человеком Оннеса, двинулся из Аккада в Ниневию, столицу Ассирийского царства. Ану-син сидела в каффасе — коробе вроде корзины, устроенном на спине верблюда, и, время от времени выглядывая из-за кисейной занавески, внимательно вглядывалась в города и селения чужой страны, которая отныне должна была стать ей домом.

Но будет ли ей по себе здесь, у ассирийцев, извечных врагов Аккада, захватчиков, признающих лишь грубую силу и жёсткую власть? Что если она не сумеет подавить ненависть, которая возникает в её душе каждый раз при виде ассирийцев? Что если затоскует во враждебной Ниневии по своему родному Аккаду? Что ждёт её здесь, в её новом положении: ведь отныне она больше не верховная жрица владычицы Иштар, а избранница царского чиновника? И что с ней будет потом, если, случится, Оннес прогонит её из своих покоев? Оставит ли в своём гареме с наложницами и навсегда позабудет о ней? Или отправит назад, в Аккад, куда она явится низложенная, опозоренная и униженная?

Как бы то ни было, теперь она в Ассирии, а в Ассирии — Ниневия, где её ждёт человек, возжелавший назвать её своей женой, и неведомая жизнь замужней женщины.

Ниневия, столица Ассирии, возведённая царём Нином и названная в его честь, встретила путешественницу распахнутыми воротами, гомоном толпы, дымом от больших гончарных печей, стуком мельниц и маслобоен, топотом проносящихся мимо лошадей с вооружёнными всадниками, грохотом колесниц и палящим солнцем. Гордая и несокрушимая, надменная, алчная и ненасытная Ниневия, логово ассирийских львов, сияла в солнечных лучах, как золотая чаша на ладони мира.

Со времени падения жемчужины Аккадского царства священного Баб-или, стоявшего на берегу Великой реки, больше не осталось города, который мог бы соперничать мощью и размахом с Ниневией. Её победоносный властелин Нин, царь царей и наместник бога Ашшура на земле, своей железной волей превратил город в бастион воинской славы Ассирии. Он воздвиг дворцы и храмы, перед блеском и великолепием которых покорно склонялись народы; он обнёс город массивными стенами, увенчанными зубчатыми башнями; тяжёлые деревянные створы ворот он приказал обить для прочности жестью и украсить бронзовыми рельефами с изображением знаменитых сражений, принёсших ему славу могущественного завоевателя.

Царский дворец стоял на холме среди других дворцов знати, отличаясь от них внушительными размерами и толщиной стен. Ближе всех к нему располагался дом казначея — тот самый, о котором Оннес говорил Ану-син как о щедром подарке царя. Перед воротами дома прохаживались стражники с застывшими, каменными лицами, но с внимательными зоркими глазами. Обширный внутренний двор с пальмообразными колоннами был обсажен декоративным кустарником и украшен скульптурами из белого известняка. Деревья и кусты были подрезаны искусной рукой садовника в виде шаров и пирамид, сквозь листву сверкали жёлтые лимоны и багровые гранаты, благоухали пёстрые цветы на клумбах, и повсюду тихо струилась вода. Дорожки, усеянные ракушечником, вели к порталу, с обеих сторон которого застыли изваяния двух каменных львов. Широко открытые (в натуральную величину) львиные глаза из красной яшмы, белого ракушечника и зелёного стеатита и красный далеко высунутый язык производили жуткое впечатление. Наверное, таким же грозным должен был представляться тем, кто входил в этот дом, его хозяин.

При появлении Ану-син и её свиты стражники подняли копья в знак приветствия, однако их лица остались такими же застывшими, как будто неживыми. По широкой лестнице, мягко ступая по толстому пушистому ковру, Ану-син поднялась на верхний этаж дома, где была встречена многочисленными слугами. Ей низко кланялись, радушно улыбались, подобострастно заглядывали в глаза и при этом будто пытались заглянуть ей в душу: понять, какую женщину выбрал себе в жёны их господин, чего от неё ждать, чего опасаться. Из-за этого пристального и навязчивого внимания множества незнакомых людей Ану-син чувствовала себя неуютно и стеснённо. И она испытала невероятное облегчение, когда приставленная к ней служанка проводила её в отведённые ей покои.

Первым делом Ану-син захотела снять с себя одежду, смыть пот и дорожную пыль. Она спросила у служанки, есть ли в доме комната для омовений, и та отвела её к бассейну — огромной круглой ванне, выстланной разноцветной мозаикой. Вскоре Ану-син наслаждалась тёплой водой, душистой пеной и ощущением чистоты. После ванны она растянулась на каменной скамье, положив голову на руки, а молодая служанка принялась усердно растирать ей спину, щедро поливая её сандаловым маслом.

— Как тебя зовут? — спросила разомлевшая Ану-син у девушки, руки которой, лёгкие и умелые, показались ей руками волшебницы.

— Аратта, — ответила та со смиренным видом.

— Скажи-ка мне, Аратта, сколько женщин в гареме твоего господина? Сколько жён и сколько наложниц?

— Всего двадцать, — подумав и, видимо, сосчитав в уме, ответила служанка. — Но жена только одна. Она родом из знатной ассирийской семьи, только господин не любит её, а она это знает и боится попадаться ему на глаза. Поэтому укрывается в задних покоях гарема, будто мышь. Тебе, бэллит, нечего опасаться: в этом, новом, доме ты одна будешь хозяйкой.

Ану-син улыбалась, слушая девушку: смотри какая проныра, и всё-то ей известно.

— Хочешь остаться в моём личном услужении, Аратта?

— Я сочла бы это за милость, бэллит…

«Бэллит», — повторила про себя Ану-син и усмехнулась. Она вспомнила, как и сама произносила это слово: «госпожа», когда обращалась к Авасе.

Уснувшая поздно, измученная долгим путешествием, Ану-син проспала дольше обычного. Поутру её разбудила Аратта, ворвавшаяся в её покои с криком: «Бэллит, бэллит!»

— Что случилось? — Ану-син выпрыгнула из постели; спросонья она не сразу вспомнила, где она находится и кто эта девушка с испуганным лицом.

— Наш бэл, господин Оннес… он хочет видеть тебя, — торопилась рассказать служанка, заикаясь от волнения, — он уже идёт сюда…

— Принеси чашу с розовой водой для умывания и помоги мне одеться! — прервала её Ану-син.

В лёгком серебрящемся платье из тончайшей ткани, которую ввозили из Мелуххи*, в покоях, затенённых пурпуровыми финикийскими занавесями, Ану-син казалась облитой светом утренней зари. Густые распущенные волосы, которые не успела собрать в причёску, она подхватила к затылку шёлковой лентой, и теперь была само воплощение изысканной и кокетливой небрежности. Такое сочетание утренней неги и дерзкой красоты производило на мужчин впечатление губительной неотразимости, и Оннес, войдя в покои Ану-син, замер на месте, словно зачарованный.

— Приветствую тебя в моём доме, который отныне также твой дом, — наконец, совладав со смущением, которое в нём неизменно вызывала красота и близость Ану-син, произнёс он. — Есть ли у тебя какие-либо желания? О чём бы ты хотела просить меня?

— Ни о чём, бэл, — ответила Ану-син, по традиции называя Оннеса господином. — Мне нужно лишь, чтобы ты позволил оставить при мне слугу, которого я привезла с собой из Аккада, его зовут Кумарби.

— Только-то? — удивился Оннес. И тут же сказал: — В твоём распоряжении всё, что есть в этом доме. Я приставлю к тебе столько слуг, сколько ты пожелаешь. К твоим услугам любые лошади, носилки, рабы — всего этого у меня в изобилии…

— Благодарю тебя, бэл, — Ану-син чуть склонила голову, пушистый завиток упал ей на щёку, ещё жаркую после подушки.

— Зови меня по-прежнему досточтимым Оннесом. Я стану твоим мужем и господином, но, оставаясь с тобой наедине, я хотел бы слышать, как твой сладкий голос произносит моё имя.

— Как тебе будет угодно, досточтимый Оннес, — отозвалась Ану-син. И, вспомнив о проворной девушке, прибавила: — И ещё пусть Аратта будет моей служанкой.

— Она уже принадлежит тебе.

После этих слов Оннес вдруг умолк; он долго молчал, упорно, преодолев своё смущение, глядя на Ану-син. И странное дело, удивительная радость разлилась по всему её телу. Ану-син сделалось так хорошо, что она невольно, несмотря на своё мнение об ассирийцах, сердцем потянулась к этому серьёзному, немного застенчивому, скупому на слова мужчине. Он не вызывал в ней отвращения или ненависти; под его суровой наружностью скрывались благородство и щедрость — уже за это Ану-син уважала своего жениха. Однако внешне она ничем не выдала этой неожиданной для неё самой слабости.

— Наша свадьба через неделю, — снова заговорил Оннес хрипловатым голосом, как будто у него вдруг пересохло в горле. — Покажи там высокое искусство аккадских надитум. Я хочу, чтобы мой царь, который почтит нас своим вниманием, был доволен.

— Жрицы Иштар талантливы во всём, — с лукавой улыбкой отозвалась Ану-син. — Какого рода искусство предпочитает владыка Нин?

— Пение и танцы. Я знаю, что ты в совершенстве владеешь тем и другим.

Какое-то время собеседники молчали, слушая журчание воды в маленьком фонтанчике, обсаженном белыми, жёлтыми и красными лилиями.

— А какой он, царь Ассирии? — неожиданно спросила Ану-син.

— Какой? — Оннес на минуту задумался. — Разный. Его решения трудно предвидеть, его поступки часто необъяснимы. Иногда он ведёт себя как мудрый правитель, исполненный добрых намерений и к своему народу и к жителям завоёванных стран. Чужие традиции уважает как свои, ассирийские; почитает искусство и покровительствует мастерам, ваятелям, живописцам, стихотворцам. А иногда подобен жестокому необузданному дикарю. Разрушает города до основания, грабит храмы, устраивает кровавую резню. Ассирийцы во главе с Нином ещё в Баб-или показали себя всему миру, на что они способны.

— О да! — вырвалось у Ану-син.

Оннес быстро взглянул на неё и продолжил:

— Он снисходителен к тем, кто открывает перед ним ворота своих городов, сопротивление же приводит его в бешенство, и тогда он расправляется со своим противником беспощадно и жестоко. Он упрям и не отступает от задуманного, пока не достигнет цели. Он держит слово, точно исполняя свои обещания. Он — настоящий воин, сражается бесстрашно, с яростью льва…

— Должно быть, в его гареме живут и восторгаются его подвигами лучшие красавицы Ассирии и всех покорённых им стран?

— Это правда. Сотни молодых женщин, которые считались первыми красавицами у себя на родине, преклоняются перед владыкой Нином. Для него же нет в жизни большего удовольствия, чем танцы и пение красивых женщин. Прежде его слух и взор услаждала его любимая наложница, которой ни по красоте, ни в талантах не было равных в царском гареме. И, между прочим, в Ниневию она, как и ты, попала из Аккада.

— Какая она была? — спросила Ану-син, любопытство которой разгорелось ещё сильнее при упоминании того, что титул любимицы ассирийского царя достался её соотечественнице.

— Почему была? — Оннес удивлённо поднял брови.

— Ты ведь сам сказал: прежде, — пояснила Ану-син.

— Шамхат — так зовут любимую наложницу царя — жива. Ей немногим больше тридцати, и она по-прежнему красива. Но после того, как она перенесла тяжёлую болезнь горла, придворные лекари запретили ей петь. А после того, как она одного за другим подарила владыке шестерых детей, тело её утратило былую лёгкость и привлекательность: она больше не танцует.

— А ты её видел?

— Видел… когда-то. Ещё до того, как она попала в гарем владыки. В то время я был таким же юным, как она. Мы с ней почти ровесники. Шамхат была очень красива…

— Красивее меня? — допытывалась Ану-син с женским пристрастием.

— Не знаю, — нерешительно ответил Оннес. — На мой взгляд, вы обе божественно прекрасны.

Он вдруг покрылся жарким румянцем и, уже не глядя на Ану-син, прибавил:

— Только из вас двоих, будь Шамхат одного с тобой возраста, я выбрал бы тебя.

Уходя, Оннес снова, украдкой, оглядел свою невесту, но в этот раз Ану-син как-то по-иному ощутила его взгляд.

Мелухха — древнее, вероятно, шумерское, название Индии.

Глава 8. Волшебство песни и танца

Воображение Ану-син было поражено тем, как в Ассирии, в кругу приближённых царя, проводились свадебные торжества. Прежде всего Оннес разослал приглашения царедворцам, важным чиновникам, военачальникам, родственникам и друзьям. Домашняя челядь, включая рабов из других поместий казначея, трудилась не покладая рук над украшением дома, где должно было состояться пиршество; повара колдовали над приготовлением изысканных и сытных блюд; стольники хлопотали в трапезной; чашники вместе с бочкарями извлекали из винных погребов запасы ягодного вина, ячменной и пшеничной сикеры. Ловкие руки лучших в Ниневии мастериц всю неделю шили, ткали и расшивали свадебные наряды для жениха и невесты.

В день свадьбы Ану-син облачилась в изысканное зелёное, затканое золотом платье с поясом, замысловато украшенным цветами; сапфирное ожерелье блистало на её высокой груди; воздушное пурпурное покрывало, прикреплённое к золотому обручу и скрывавшее лицо, тянулось следом за ней; сквозь полупрозрачную ткань сверкали золотые серёжки, походившие на огромные серпообразные полумесяцы. На Оннесе была белоснежная канди, обшитая пурпурной бахромой, а поверх неё — длинная мантия, часть которой обёртывала его левую руку. Широкие золотые браслеты украшали оба запястья. Волосы жениха спускались на плечи густыми фигурными локонами, поблёскивавшими, как и завитая в трубчатые локоны борода, ароматным маслом.

Пиршественный зал в доме царского казначея был украшен ковром из шёлка с изображённым на нём великолепным садом: цветы, плоды и кусты были выполнены золотым шитьём и нитками драгоценных камней. Резные цветочные рельефы покрывали стены, высокие — до потолка — двери были облицованы серебром. С колонн и потолочных балок свисали гирлянды цветов, перевитые разноцветными лентами. В дыму возжённых курильниц не сразу можно было разглядеть столы, уставленные блюдами с разнообразными яствами, кувшинами, чашами. Куски льда, который доставлялся с северных гор для охлаждения напитков, таяли на серебряных подносах. В воздухе витал запах цветов и благовоний.

Перед началом пира состоялась закрытая брачная церемония в присутствии жрецов Бабы — богини глубокой древности, которая покровительствовала семейному благополучию. Жрецы Шамаша, бога правосудия, наделили новый супружеский союз статусом законности. Жених и невеста, держась за руки, опустились в начертанный жрецами магический круг, оберегающий от порчи и дурного глаза. Стоя на коленях с поднятыми вверх руками, новобрачные вместе с молитвой богам произнесли клятву вместе хранить семейный очаг от невзгод и всякого зла.

Ану-син держала себя с изящной непринуждённостью, чего требовал от женщины благородного происхождения хороший тон и что далось ей не без труда. Хотя она обладала горделивым видом, а за время пребывания в сане храмовой сангу и затем энту научилась величественным манерам, в ней по-прежнему жила девочка родом из глухого алу. В душе Ану-син была смущена, сознавая всю значительность своей новой роли; она понимала, что от этой свадьбы и от того, как она себя на ней покажет, зависела не только её собственная судьба, но и будущее Аккада.

Наконец чета новобрачных проследовала к креслам с высокими спинками, установленными у самого длинного стола; под ноги Ану-син поставили скамеечку из кедрового дерева, инкрустированную слоновой костью. Справа от них расположились вельможи, царские чиновники и прочие представители знати; слева, образуя своими пёстрыми одеждами разноцветную полосу, сидели их жёны. Во главе стола, с противоположной от жениха и невесты стороны, восседал в кресле в виде трона царь Нин. По традиции, если в пиршестве принимал участие царь, он первым усаживался за стол, и именно с него начиналась раздача блюд.

Пир при свете факелов и звуках арф должен был длиться всю ночь. Гул толпы, смех, застольные здравицы раздавались громче прежнего. И, наконец, наступил тот момент, о котором Оннес говорил Ану-син перед свадьбой.

Стараясь не привлекать к себе внимание, Ану-син покинула пиршественный зал, за дверями которого её уже ждали служанки. Всё было готово для представления: служанки помогли своей госпоже переодеться, губками, пропитанными терпкими маслами, освежили её кожу, напоили тёплым козьим молоком с травами, сок которых смягчал горло подобно чудодейственному бальзаму.

Наконец полы занавеса на дверях раздвинулись — и перед пирующими появилась Ану-син.

Грудь её была стянута лифом переливчатого радужного цвета, обшитого струящейся бахромой; под прозрачной тканью четырёхугольного куска, схваченного набедренным поясом, сладостным намёком угадывалась нежная юность её девического тела. Под розовой кисеёй вуали, пришитой к маленькой круглой шапочке, можно было различить изогнутые линии её чёрных шёлковых бровей, серебристо-зелёные тени на веках, чувственные ярко-алые карминные губы.

Гости приветствовали Ану-син восторженными возгласами. Теперь она должна была исполнить ту просьбу, о которой ей говорил Оннес. И она начала с пения: это была песнь во славу возлюбленного Иштар, которую во время весеннего праздника Таммуза исполняли жрицы-надитум. Она запела:

— Он взошёл; он распустился; / Он побег, взращённый при водах. / Он тот, желанный моему лону. / Мой сокровенный сад в полях, / Мой колос, высший в борозде, / Мой яблони ствол, что весь плодоносит. / Он побег, взращённый при водах. / Мой сладкий мужчина, слаще мёда всегда услаждает меня. / Господин мой, слаще мёда богов, / Он тот, желанный лону моему. / Рука его — мёд, ступня его — мёд, / Всегда услаждает меня. / Мой алчущий пылкий ласкатель телес, / Мой нежный ласкатель уступчивых бёдер, / Он тот, желанный лону моему. / Он побег, взращённый при водах.

Царь, который, несмотря на свой воинственный нрав, любил лирические песни, взволнованно слушал, как красивая молодая женщина пела свои радостные, полные чувственности стихи. Он восторженно смотрел на певунью, ловя с её уст каждое слово, и шевелил губами, повторяя за ней слова из песни. Нежный и сильный девичий голос катился, как чистый кристальный поток, и сердце царя трепетало и замирало — от восхищения и сладостного возбуждения.

Последний звук оборвался словно тоненькая паутинка, но серебряное эхо ещё звонко катилось по пиршественному залу. И едва оно замерло под сводами потолка, как Ану-син, сделав знак музыкантам, стала танцевать.

Под мелодию, которая то замедлялась, то нарастала, танцовщица совершала змеящиеся волнообразные движения рук, бёдер, живота; она то кружила, как будто совсем не касаясь ступнями пола, то передвигалась по залу лёгкой скользящей поступью. Это было захватывающее зрелище: тело девушки казалось таким изящным и гибким, точно в нём совсем не было костей. В какой-то миг она приблизилась к столу, за которым восседал царь, и, взмахнув руками, вдруг протянула их к Нину, как будто призывала его к себе. При этом она не переставала вращать бёдрами и вздрагивать грудями, стоя на одних лишь кончиках пальцев.

Ану-син ясно видела перед собой царя Нина, владыку Ассирии и повелителя мира, невысокого, приземистого человека, видела его бычью шею, широкие плечи. Уже немолодой, но по-прежнему пышущий силой, с алчным блеском в чёрных глазах под широкими дугоообразными бровями, с мускулистыми руками, покоившимися на подлокотниках кресла, — таким предстал ассирийский лев перед Ану-син.

Мгновение Ану-син смотрела на царя — и он смотрел на неё.

Затем она принялась кружить перед столом с бешеной быстротой; от её рук, ног, бёдер точно исходили волны душистого тепла, которые окутывали людей, обволакивали неземной негой и заставляли замирать в любовном томлении.

Но вот танец снова изменился. Теперь это был откровенный призыв к утолению сладострастного желания, к совершению таинства любви, жаждущей удовлетворения. Полузакрыв глаза, Ану-син выгибалась дугой, вздрагивала грудями, ласкала себя, издавала тихие стоны и, казалось, задыхалась от изнеможения.

Красноречивые выразительные движения танцовщицы никого не могли оставить равнодушным — у зрителей дух захватывало от восторга.

Шамхат, аккадская наложница царя, лучше остальных могла оценить чарующую красоту танца. Но не восхищение, а тревогу возбуждал он в ней. Она смотрела на лицо Нина, которое с ужасающей ясностью отражало все его желания. И сейчас оно отражало вожделение, неприкрытую жажду обладания, ту безудержную похоть, которая по своей силе не уступала его стремлению покорять народы и властвовать над ними.

Окружённая придворными женщинами из своей свиты, Шамхат сидела в кресле очень прямо, почти надменно, как полагалось, пожалуй, лишь главной жене царя. О том, что её мучил давний недуг, выдавал сухой кашель, который она с трудом сдерживала, а из-под вуали на расшитое каменьями платье временами осыпались румяна и белила, которыми она скрывала измождённое болезненными приступами лицо.

Любимая наложница царя, некогда затмившая его главную жену и мать наследника, разглядывала Ану-син внимательными глазами, от которых не укрылся бы никакой изъян. Женское чутьё, обострённое в многочисленных дворцовых интригах, отточенное в искусстве устранения соперниц, подсказывало ей, что избранница казначея опасна. Нужно было найти какой-нибудь предлог, чтобы как можно скорее выпроводить Оннеса из Ниневии вместе с его молодой женой. Устранить возможную соперницу до того, как царь пожелает призвать её в свои покои…

А царь тем временем упивался созерцанием Ану-син.

— Она и в самом деле очень красивая, — наконец выговорил он, обращаясь к стоявшему за его плечом Оннесу. — Люди не льстят, называя её любимой дочерью Иштар. Она чарующе хороша и обладает несомненными талантами.

Оннес не мог скрыть, какую радость доставляла ему похвала его молодой красавице-жене. Он с большим волнением ждал, что скажет царь о его женитьбе и Ану-син.

— Да, она настоящее сокровище, — подтвердил он, также не спуская с Ану-син восторженного взора, — истинный самоцвет. С первого дня, когда я увидел её, и поныне она держит меня во власти своих чар. Её голос, её движения, то, как она говорит, как смотрит, как смеётся, — всё в ней волнует мою кровь.

— Удивляться тут нечему, — заметил царь, — недаром она стала первой энту в культе Иштар. Кстати, ты не заметил в ней сходства с моей Шамхат?

— Да, пожалуй, они похожи, — отозвался Оннес и быстро, украдкой взглянул в сторону царской наложницы.

Музыка смолкла, и Ану-син, упорхнув как птичка, исчезла за занавесом.

Царь поднялся из-за стола, но, перед тем как покинуть пиршественный зал, чуть склонился к Оннесу:

— Если бы твоя жена попалась мне на глаза до того, как боги благословили ваш союз, я сделал бы её госпожой своего гарема, — неожиданно заявил Нин и, наблюдая за тем, как благодушное настроение вмиг покинуло казначея, громко расхохотался.

Царь вышел, высоко держа голову, украшенную кидарисом — головным убором из тонкого белого войлока, увенчанным шишаком и повязанным белыми лентами с длинными концами.

Никто из собравшихся в зале не шелохнулся, пока он не исчез из виду.

Глава 9. Эхо из прошлого

К приятному открытию Ану-син, Оннес оказался прекрасным любовником, нежным и чутким. Брачная ночь, которую она ждала со страхом и в тревоге, стараясь изгнать из своей памяти тот день, когда подверглась насилию в нухаре, завершилась ощущением сладкой неги и блаженства.

Когда Ану-син, войдя в брачные покои, сняла с ноги сандалию, как бы теряя её, что, по древнему ритуалу, обозначало приглашение мужчины к любовным играм, всё её тело покрылось холодным потом. Как поведёт себя Оннес, оставшись с ней наедине, уверенный, что его жена целиком и полностью принадлежит ему? Набросится на неё, жадный, похотливый, весь во власти необузданного желания, требующего немедленного удовлетворения, — как Киссар или Эришум? Или всё же будет иным, сдержанным и внимательным?..

Едва платье невесты соскользнуло на пол, Оннес обнял Ану-син за плечи и привлёк к себе. Она хотела отстраниться от него, но сильные пальцы мужчины приподняли её подбородок, и Оннес впился в её губы влажным жарким поцелуем. И сердце её вдруг замерло, а потом затрепетало где-то в животе. В следующее мгновение Ану-син невольно напряглась всем телом, не в силах унять сотрясавшую её дрожь, и снова попыталась сопротивляться. Но руки мужчины соскользнули с плеч на талию, и он прижал её к своим бёдрам, продолжая языком проникать в её рот всё глубже, требовательнее.

Тут Ану-син, не сумев преодолеть сковавший её тело страх, что было сил толкнула Оннеса в грудь. Он замер и посмотрел на неё с недоумением и обидой:

— Ты боишься меня? Или, может, я внушаю тебе… отвращение? Прошу, жена, будь со мной откровенна. Если ты скажешь, что чувствуешь ко мне неприязнь, — я тотчас уйду, чтобы не терзать тебя своим присутствием. Я никогда не взойду с тобой на супружеское ложе, хотя больше всего на свете желаю одарить тебя своей любовью.

— Нет, мой муж, — Ану-син наконец разомкнула уста, — я не чувствую к тебе неприязни. Но соблаговоли понять, что я… что мне…

Она запнулась и, опустившись на ложе, умолкла, исполненная грусти и досады.

Оннес присел рядом, погладил её по спине ласково и успокаивающе:

— Прости меня, если я грубо обошёлся с тобой! Я это исправлю и больше не буду настаивать делить с тобой ложе вопреки твоему желанию. Пусть не сейчас, через неделю, две… Я буду ждать, сколько скажешь!

Ану-син заглянула ему в глаза и прочитала в них такую тоску и отчаяние, что не выдержала и отвернулась.

Водворилось неловкое молчание.

Потом она услышала, как Оннес сделал какое-то движение и подумала, что он уходит. Однако он не ушёл — лёг на брачное ложе, растянувшись во всю длину своего сильного мускулистого тела. Он ждёт, — подумалось Ану-син. Она просто физически ощущала, как рядом с ней ждёт чего-то мужчина, который по воле богов стал её мужем. А, может, она ошибалась? И он уже ничего не ждал, а просто не хотел покидать её, оставлять её одну в спальных покоях в их первую брачную ночь?

Смущённая тем, что обидела его, Ану-син снова повернулась к Оннесу лицом, робко протянула руку, кончиками пальцев коснулась колючей щеки и тут же испуганно отдёрнула руку — странное и непривычное чувство заставило её вздрогнуть, а сердце забиться ещё сильнее. Ей показалось, что обрамлённый завитками усов рот приоткрылся в лёгкой улыбке.

Она вдруг осознала, что лицо Оннеса странно притягивает её. Некоторое время Ану-син завороженно смотрела на него, не понимая, что с ней происходит. После того, как она рассталась с Каданором, на свете больше не существовало мужчины, глядя на губы которого ей вдруг захотелось бы, чтобы её поцеловали. Но сейчас её с неудержимой силой влекло желание припасть к этим губам в поцелуе, почувствовать их жар, снова ощутить забытый восторг слияния двух дыханий.

Ану-син испугалась своего желания и невольно отодвинулась от мужа.

Глаза Оннеса открылись, и их взгляд, излучавший любовь и нежность, остановился на заалевшемся женском лице.

Он поднял руку, нашёл ладонь Ану-син и прижал её к своей щеке.

— Так лучше! — прошептал он и снова улыбнулся.

Она медленно возлегла рядом с Оннесом и осторожно, боясь спугнуть зародившееся в ней робкое желание, положила голову ему на грудь. По телу мужчины пробежала дрожь, он погладил Ану-син по волосам, жадно вдыхая их аромат и запах её молодого жаждущего любви тела. А потом она сама приблизила своё лицо к его лицу, губами прижалась к его губам. Его поцелуи были нежными, почти целомудренными, но, чем крепче она льнула к нему, тем исступлённее и неистовее он её целовал.

Оннес охнул, когда рука Ану-син, ласкавшая его плечи и грудь, вдруг коснулась его возбуждённой плоти. И тут же их обнажённые тела приникли друг к другу…

Ану-син лежала в ленивой истоме на роскошном брачном ложе. С изумлением прислушивалась она к своему телу, к своим ощущениям и новому, никогда не испытанному чувству. Она была одна в покоях: ей пришлось отослать Оннеса, чтобы вечером, прежде чем показаться ему снова, иметь возможность заняться собой. Она была счастлива: Оннес, опытный в любовных делах мужчина, хотя и понял, что в жёны ему досталась не девственница, ни словом, ни взглядом не выдал своего разочарования или недовольства…

Улыбнувшись своим воспоминаниям о прошедшей ночи, Ану-син потянулась к маленькому столику на выгнутых резных ножках и взяла чашу из синего финикийского стекла, в которую был налит лимонный сок пополам с водой.

В этот момент на пороге покоев появилась Аратта. Убедившись, что госпожа не спит, она поклонилась низко, почтительно не говоря ни слова.

— Что такое? — коротко спросила Ану-син, слегка рассерженная, что её умиротворённое уединение было нарушено.

— Бэллит, там внизу ожидает некий человек, который желает говорить с тобою!

— Он назвал своё шуму?

— Нет, — служанка почтительно поклонилась. — Но он уверяет, что знает тебя и что ты будешь рада вашей встрече. И что у него есть для тебя очень важные вести.

— Ладно, проводи его в цветочные покои! Я приму его там, — сказала Ану-син и набросила на голову небольшое покрывало, как полагалось замужней ассирийской женщине.

Аратта снова отвесила низкий поклон и удалилась. Спустя какое-то время она появилась в цветочной комнате, сопровождая мужчину, лицо которого было наполовину, как у пустынных кочевников, скрыто платком. Ану-син, усевшаяся на одном из низких диванов, приветствовала его жестом руки и пригласила садиться. Гость в свою очередь отдал ей низкий поклон, коснувшись рукою лба по придворному обычаю, и занял место на диване напротив хозяйки. Только убедившись, что они остались наедине, он убрал платок со своего лица, и Ану-син ахнула, узнав в госте… Киссара.

— Как видишь, вопреки твоим надеждам, я ещё жив, — заговорил Киссар, воодушевлённый её изумлением, — хотя последствия твоего побега были для моей семьи поистине разрушительны. В День невесты, день нашей свадьбы, был убит мой отец. Виновника его смерти так и не нашли, хотя хазанну Техиб убедил всех, что убийцей Залилума был кто-то из людей Табии или, может, сам Табия. Свидетелей гибели моего отца не нашлось, и все поверили словам Техиба. Моя бедная мать повредилась умом после того, как я, спасая тебя от преследования Табии и гнева моего отца, бежал вместе с тобой из родительского дома. Син-нури, моя сестра, пошла бродить по миру как нищая сирота. Я и сам скитался по всему Аккаду, стремясь отыскать тебя, чтобы затем вернуть в свой дом в Поющих Колосьях. Мне говорили, что легче найти иголку в стоге сена, чем сбежавшую невесту, но я упрямый человек, я не отчаялся. Когда до меня дошли слухи о том, что в храме Иштар, Дарующей воду, кадишту продают свои ласки всем, кто может за них заплатить, я поспешил туда из любопытства. И там боги наконец смилостивились надо мной, увенчав мои долгие поиски успехом. Выходя из кельи кадишту, с которой провёл блаженную ночь, во дворе храма я неожиданно увидел тебя. Сначала я не поверил своим глазам: неужели эта величавая женщина, облачённая в одежды верховной жрицы, и есть Ану-син, дочь батрачки и сирийского раба? Ты, конечно, изменилась, но не настолько, чтобы я, твой законный муж, не узнал тебя…

Ану-син молча слушала Киссара. Когда тот умолк, она ответила спокойно и наставительно:

— Всё, что ты говоришь, возможно, и правда, но не смей во всех своих бедах обвинять меня одну. Я не просто стала твоей женой против своей воли: ты купил меня. Приобрёл в личное пользование, как покупают на торгах рабыню или скот… Но я не желала принадлежать тебе — ни в ту горькую брачную ночь, никогда!

— Ты же помнишь, я назвал тебя своей женой согласно традиции: перед очагом нашей общины, в присутствии духов-покровителей. То, что я взял тебя в жёны, может подтвердить не один десяток людей — жителей алу Поющие Колосья и соседних селений. Ты — моя собственность и принадлежишь мне по праву!

— Чего же ты желаешь? Заполучить меня обратно? Рассказать правду Оннесу, разоблачить меня в его глазах и увезти в Поющие Колосья?

После слов Ану-син, в которых звучало негодование пополам со страхом, Киссар криво усмехнулся:

— Я человек предусмотрительный. Мне не нужна только ты сама: я надеюсь получить и тебя, и деньги твоего нового мужа. Отчего бы ему не отдать мне и то, и другое? Первое принадлежит мне по закону, второе послужит залогом моего молчания. Мы с тобой уедем из Ниневии, и никто не узнает, что царский казначей взял в жёны замужнюю женщину. Да ещё мужичку, дочь раба!

Перед тем как ответить Киссару, Ану-син немного помедлила, раздумывая. Убеждать его в том, что не Сим и не Баштум её настоящие родители, не имело смысла. Скорее всего, он не поверит её словам. К тому же, она сама ничего не знала о своём родном отце. Большая опасность исходила от угрозы Киссара разоблачить её двойное замужество. В Ассирии, как и в Аккаде, законы разрешали мужчине иметь одновременно двух жён — «главную» и «вторую». Те, что были побогаче, могли позволить себе завести целый гарем. И если многожёнство считалось законным, то многомужество каралось смертной казнью. Впрочем, как и сожительство с замужней женщиной, исключительные права на которую принадлежали другому мужчине. «Если человек захватит человека со своей женой, то обоих можно убить, вины его в том не будет»*- гласил беспощадный ассирийский закон.

— Что ж, — наконец проговорила Ану-син, осознав, какая беда грозит Оннесу и ей самой, — всё это такая сложная задача, над которой мне надо будет хорошенько подумать, а затем уже решать.

— У тебя нет времени для раздумий! — неожиданно вскричал Киссар, и его глаза сверкнули угрозой. — Ни дня! Понимаешь?

— Ты как будто угрожаешь мне! — упрекнула его Ану-син; за покрывалом Киссар не мог разглядеть, как её лицо побледнело от страха.

— Да, и в известном случае сумею свои угрозы осуществить! — дерзко, с вызовом ответил он. — В любом случае тебе придётся выполнить мои условия, и это также в интересах ассирийца. Во-первых, когда я уйду отсюда с деньгами, ты не будешь его женой, а он не будет зваться твоим мужем: ваш союз с самого начала был недействительным и преступным в глазах богов. Во-вторых, мы сразу вернёмся в Поющие Колосья, в мой дом, где тебе и место. И в-третьих, сейчас ты дашь мне торжественную клятву именем той богини, которой ты служишь и которой поклоняешься, что исполнишь мои требования и не будешь пытаться перехитрить меня.

— Нет, Киссар, я не согласна! — воскликнула Ану-син, вскочив на ноги с лицом, пылающим гневом. — Кто ты такой, что смеешь диктовать мне в моём собственном доме предписания, как мне действовать и поступать с моей собственной жизнью? А теперь послушай, что я скажу тебе! Если хочешь сохранить свою шкуру целой, убирайся отсюда сам, пока я не позвала стражу!

— А-а-а… — протянул Киссар, скривившись и побагровев лицом. — Вот как ты заговорила… Как видно, тебе неведом настоящий страх! Стало быть, пришло время преподать тебе полезный урок; женщина, познавшая кнут своего мужа, становится более покладистой и покорной.

— Не пускай в дело свой кнут, не трудись. — Ану-син предостерегающе выставила руку. — Видишь этот серебряный колокольчик? Стоит мне зазвонить, как те воины, что стоят у двери дома, ворвутся сюда. Я скажу им, что ты обманом проник в дом и хотел обесчестить меня. Как думаешь, у них будет время выслушивать твои оправдания?

— Ладно, я готов уйти. — Киссар поднялся с дивана, очевидно, поверив её угрозе. — Но прежде неплохо было бы нам договориться как разумным людям.

— Тогда выслушай меня. Я могу, как ты убедился, заставить тебя умолкнуть навечно, а твоё тело выбросить на растерзание шакалам. Никто не станет искать странствующего аккадца здесь, в Ниневии, в логове ассирийских львов. Но я могу быть милосердна. Я отпущу тебя целым и невредимым. Ты немедленно покинешь Ассирию и не будешь вспоминать моё имя до конца своих дней. Только не вздумай обманывать меня: помни, что за тобой будут неотступно следить. Если тебе дорога твоя жалкая жизнь, откажись от мысли навредить мне хотя бы словом. Это мой добрый тебе совет.

Тон Ану-син был непреклонен. Киссар невольно отступил от неё на шаг.

— Я сделаю как ты хочешь. Уйду и больше не вспомню о тебе, — пообещал он. И тут же потребовал, напомнив: — Но мне нужны деньги.

— Где ты остановился на ночлег?

— В квартале Гончаров есть постоялый двор, хозяина зовут Мушезиб.

— Я пришлю туда своего слугу с серебром. Ты возьмёшь деньги и тотчас же уедешь из Ниневии. Ступай!

Киссар слегка поклонился ей и неуверенным шагом вышел из покоев.

Как только Ану-син убедилась, что он покинул дом, она громко крикнула в приоткрытую дверь:

— Кумарби!

Молодой евнух, прибывший в Ниневию в свите Ану-син, предстал перед своей госпожой, воздавая ей почести, как если бы она по-прежнему была энту Иштар.

— Ты видел человека, который только что вышел из моих покоев? — тихим голосом обратилась к нему Ану-син. — Ты запомнил его? Я хочу, чтобы он исчез. Совсем. Отправляйся на постоялый двор Мушезиба, который находится в квартале Гончаров, и устрой судьбу этого человека так, как когда-то устроил судьбу Хинзури. Знай: он — мой враг.

— Я сделаю всё так, как ты желаешь, госпожа моя Ану-син, — с готовностью отозвался Кумарби. Но потом всё же позволил себе спросить: — Его можно было убить здесь, в этом доме. Отчего ты не приказала?

— Это не только мой дом, Кумарби, — возразила ему Ану-син. — Здесь живёт мой муж и господин. Если бы слуги рассказали ему о том, что в стенах его дома был убит аккадец, он непременно пожелал бы разузнать, для чего этот человек искал встречи со мной. Мне пришлось бы придумывать объяснение, вот только я не хочу врать благородному мужчине, который назвал меня своей женой. И ещё я не хочу, чтобы моя жизнь в этом доме началась с кровопролития в его стенах.

Ану-син помедлила и затем, приподняв покрывало, чтобы слуга видел её глаза, спросила:

— Могу ли я как и прежде доверять тебе, мой преданный Кумарби?

— О, госпожа, ради твоего блага я готов пожертвовать собственной жизнью! — горячо воскликнул молодой евнух, и взгляд его тотчас оживился неистовым огнём фанатика.

* Из семейно-брачного права Др. Ассирии. Ст. 9, табличка 3.

Глава 10. Шаг назад, два шага вперёд

Ану-син жилось беззаботно в доме Оннеса, который ни в чём ей не отказывал, не препятствовал даже её общению с другими аккадскими женщинами — наложницами ассирийских вельмож. Впрочем, встречалась со своими землячками Ану-син не очень охотно. У них были дети, и именно обсуждение того, чей ребёнок красивее, умнее, талантливее, было главной темой бесед этих женщин. Запертые в гаремах своих мужей, они всецело отдавались воспитанию потомства и, казалось, иной жизни для них более не существовало. Ану-син было скучно с ними, и не только потому, что заботы матери семейства были ей чужды: она отличалась от них своим гордым нравом, целеустремлённостью и честолюбием, а также горьким опытом прошлого. Кроме того, её предназначение, как ей было предсказано, заключалось не в материнстве и не в благополучии подрастающего потомства, но в будущей судьбе целых народов. И она, оказавшись на чужбине, где должно было свершиться предсказанное, принялась с любопытством изучать жизнь ассирийцев.

Чем больше проходило времени, тем больше нового узнавала Ану-син о порядках ниневийского дворца. Власть царя в Ассирии была абсолютна. Все его подданные — от членов семьи до простого народа, государства-вассалы и даже те, что просто просили у Ассирии помощи, — лично обязались служить ему, приняв присягу, аде. Царя окружали советники и многочисленная строго иерархизированная толпа придворных, которые в своих интересах нередко сталкивали между собой престолонаследников, жрецов и женщин царского гарема.

Многие придворные были евнухами — они обозначались вежливыми иносказаниями: «служащий дворца», «тот, что у головы царя» (ша-реше), или просто «голова» (решу). Только евнухи могли говорить с женщинами царского гарема, но даже и этим служащим не разрешалось подходить к «царским женщинам» ближе чем на семь шагов, смотреть на них, если в жару они выйдут из своих покоев обнажёнными, или присутствовать при их перебранках и драках. Наказание провинившемуся — сто палочных ударов — едва ли не было равносильно смертной казни.

Главная жена царя (она в Ассирии никогда не называлась царицей) пользовалась большим почётом, уступая в этом только наследникам и матери царя; остальные «царские женщины» — жёны и наложницы правителя — входили в её свиту. Если мать престолонаследника проживала во дворце достаточно долго, она могла получить титул «царица-мать», и тогда её власть в гареме становилась неоспоримой.

Несмотря на всю свою ненависть к ассирийцам, Ану-син вдруг увидела в них народ, во многом родственный аккадцам.

Так же, как и в Аккаде, в Ассирии жители из речной глины изготовляли кирпичи и делали таблички, на которых потом писали перьями из тростника, в изобилии росшего на берегах обеих рек. Богиня любви и войны почиталась здесь с ранних времён, и ей был посвящён целый город — Арбела, куда устремлялись толпы паломников из всех уголков Ассирии. Как в Аккаде законы Хаммурапи, так и ассирийские своды законов, размноженные на каменных стелах, были установлены в городах всей страны. Так же, как аккадцы, ассирийцы любили цветные одежды, особенно красные и синие, покрытые затейливой и сложной вышивкой; народ попроще носил одноцветные — белые или тёмные. Многое в жизненном укладе, обычаях и верованиях ассирийцев и аккадцев говорило о том, что эти два народа могли бы быть братьями, а не заклятыми врагами. И Ану-син, размышляя об этом, испытывала нечто, похожее на тоску и горькую досаду.

В целом же жизнь Ану-син проходила однообразно и даже скучно. Оннес, занятый службой при дворе, редко бывал дома; только ночи — жаркие, наполненные близостью, когда оба отдавались счастью взаимной любви, — они проводили вместе. Хотя Ану-син была красноречива и находила нужные выражения для всего, что её волновало, она не умела высказать Оннесу, как любит его. Но однажды во время сновидения богиня Иштар поведала ей стихи, а уже утром Ану-син перенесла их по памяти на глиняную табличку. Свои первые стихи, сочинённые по божественному наитию и посвящённые Оннесу, она назвала довольно красноречиво: «Ты — хранитель сада желания».

Несмотря на усердные занятия в стихосложении, у Ану-син оставалось много времени для дум и воспоминаний, в которых наряду со ставшими родными лицами Сидури и Илшу, выступал дорогой, но размытый облик Баштум. И с ним другой — озарённый лучезарным светом, во всём напоминавший образ богини Иштар. Какой она была на самом деле, её родная мать? Та, которая когда-то тоже принадлежала к древнему культу; та, которая, подарив жизнь своей единственной дочери, ушла в вечность вместе со своими тайнами? Как случилось, что жрица, посвящённая богине Иштар, оказалась в глухом уголке Аккада, откуда и куда она держала путь?

О, как страстно желала Ану-син узнать её судьбу! Как она сожалела о том, что ритуал «созерцательной» магии не давал возможности заглянуть в прошлое!

Скучая и тоскуя взаперти, в роскошном дворце царского казначея, стремясь рассеять грустные мысли, Ану-син выпросила у мужа разрешение брать уроки верховой езды.

Обладание лошадью считалось удовольствием не из дешёвых; его могла позволить себе лишь высшая ассирийская знать. Лошадей использовали двумя способами. Прежде всего — для езды верхом. Аккадское слово питхаллу, которое переводилось как «открывает промежность», обозначало не только саму лошадь, но и того, кто её оседлал. На лошадь надевали сбрую, на её круп прикрепляли седло (шкуру животного, подстилку или самое настоящее «переносное сидение»); управляли животным с помощью узды, снабжённой удилами и вожжами.

Кроме того, лошадей запрягали в быстрые боевые колесницы, которые становились одним из самых грозных оружий месопотамских армий. Лошади играли столь важную роль в жизни царского двора и войнах, что тот трепетный уход, который им оказывался, и та тщательная муштровка, которой эти животные подвергались, выглядели вполне справедливыми.

В конюшнях царского казначея содержались великолепные лошади, которым предстояло стать упряжью боевых колесниц. Были среди них также такие, на которых любили покрасоваться во время парадов или на охоте сам Оннес и его многочисленные родственники. Главным человеком, заботам которого были вверены животные и которому подчинялись служащие конюшен, был немолодой бородатый мужчина по имени Киккули.

Подъехав к Ану-син, вышедшей на середину просторного внутреннего двора, Киккули спрыгнул с лошади, прижал ладонь к груди и поклонился, приветствуя госпожу, а потом сказал:

— Бэллит, мой хозяин, бэл Оннес оказал мне честь, назначив твоим наставником. Мне поручено с сегодняшнего дня обучать тебя езде верхом на лошади. Но прежде ты должна узнать, что лошадь — животное нервное, с диким нравом, и бегает так быстро, что лучший бегун не догонит её. Хетты и касситы научили нас запрягать, объезжать и воспитывать этих своенравных животных. Теперь мы умеем подчинять их своей воле и запрягать в колесницы. Смотри, бэллит, твой муж приказал выбрать для тебя лошадь, и отныне она принадлежит тебе!

Взбудораженная новизной происходящего, Ану-син решила во что бы то ни стало научиться править лошадьми — как оставаясь в седле, так и на колеснице. Отныне все дни она проводила с Киккули — временами на колеснице, а временами учась запрягать лошадей, разговаривать с ними и ездить верхом.

В тот день она, как обычно, направилась к конюшням, но, услышав громкие мужские голоса, замедлила шаг. Оннес разговаривал с каким-то человеком в военных доспехах, и голос этого человека заставил Ану-син задрожать всем телом. Прошлое догоняло её — то прислав к ней Киссара, то отшвырнув её в воспоминаних назад, к тому времени, которое оставило в её сердце кровоточащую рану.

Потрясённая Ану-син от волнения и страха замерла на месте как вкопанная, не в силах отвести глаз от собеседника мужа. Она сразу узнала своего самого ненавистного врага, хотя он заметно изменился: стал ещё шире, тяжелее стала его поступь, а на обрамлённом бородой лице лежала печать вызывающей надменности. Вот он чуть повернул голову в её сторону — и в ту же минуту Ану-син, словно подхваченная внезапным ветром, бросилась назад, к портику.

Спрятавшись за колонной портика, Ану-син наблюдала за тем, как её муж вместе с Эришумом вошёл в загон для лошадей. Спустя какое-то время оба мужчины снова появились во дворе, продолжая что-то обсуждать, а затем Эришум, к величайшей радости Ану-син, наконец покинул дом.

Сердце у Ану-син всё ещё бешено стучало, когда она вышла навстречу мужу, но она быстро овладела собой и, придав своему голосу оттенок обычного женского любопытства, спросила:

— Кто этот человек? Что ему было нужно?

— А, Эришум… — с угрюмым видом произнёс Оннес. И затем, помолчав, продолжил: — Он царский туртан, правая рука владыки Нина. Несколько дней назад он вернулся из Элама, куда ездил с царским посольством. Его не было на нашей свадьбе: он вёл очень важные переговоры с эламским правителем Шуттарной — давним врагом Ассирии. Но сейчас перемирие с эламитами для нас важнее вражды. Ныне владыка собирает огромную армию для войны с Бактрией, где вспыхнул мятеж против ассирийского владычества. По предварительным подсчётам под знамёнами Ашшура должно собраться более пятисот тысяч пехотинцев, двести десять тысяч всадников и десять тысяч боевых колесниц. По заведённому в стране порядку владельцы конных поголовий обязаны отгонять определённое количество коней в экаль машарти — военные арсеналы, где их готовят для предстоящего похода. Но Эришум приходил ко мне не только для того, чтобы пересчитать лошадей из моих конюшен. Завтра для обсуждения предстоящего похода во дворце владыки соберутся военачальники, наместники и послы вассальных царств. Подготовка обоза с осадными машинами, запасами продовольствия, рабочими и рабами требует особенного внимания. Я должен тщательно подсчитать и представить совету, во сколько обойдётся царской казне новая война.

Ану-син пристально взглянула на мужа и неожиданно произнесла:

— Ты говоришь так, будто предстоящие хлопоты нагоняют на тебя смертную тоску. Прости, мой муж, если я не права, но у меня возникло впечатление, что ты не любишь то, чем занимаешься на службе у владыки.

Оннес поднял брови, подумал и кивнул в знак согласия.

— Милая моя жена, ты удивительно проницательна! Мне в самом деле не по душе всё, что имеет отношение к обязанностям царского казначея. Несомненно, это высокая и почитаемая должность, и многие чиновники хотели бы оказаться на моём месте. Только я занял эту должность не по зову сердца, не по призванию и не из честолюбивых замыслов. Отцы знатных семейств, хранители традиций, пользуются при дворе огромным уважением, к их словам прислушивается сам царь. Владыка Нин своенравен и не очень охотно идёт на уступки, но даже он не решается нарушить традиции преемственности, когда отец уступает своё место придворного чиновника сыну.

— Значит, ты стал царским казначеем лишь потому, что тебе было предписано занять место твоего отца?

— Я прирождённый воин; долгие переходы, жаркие сражения, боевой клич, бряцание оружия, грохот колесниц — всё это ближе моему сердцу, чем сбор налогов, споры с наместниками из-за количества угоняемого из их земель скота, проклятия крестьян, у которых отнимают последний урожай. В дни моей молодости, когда отец ещё был жив и исправно выполнял свои обязанности, я ходил с владыкой Нином в завоевательные походы. Под знамёнами Ашшура мы подчинили власти Ассирии многие города и страны. В те годы, время головокружительных успехов царя Нина, лучшие военачальники разглядели во мне военные таланты. Многие из них уже тогда были готовы признать меня своим главнокомандующим, туртаном. Однако эту должность занимал брат царя, и, пока он оставался в ней, никто не мог заменить его. После смерти отца я был вынужден уйти из армии и стать царским казначеем; а несколько месяцев назад, когда брат царя покинул этот мир, туртаном был назван Эришум.

— А он… этот Эришум и прежде был военным? — спросила Ану-син, помня, что, когда ассирийцы ворвались в храм, Илшу называл их предводителя царским советником.

— У него была боевая молодость — как и у меня, — отозвался Оннес с грустью и тоской по прошлому, которое, как оказалось, он считал лучшей порой своей жизни. — Но, в отличие от меня, Эришум родом из династии военных. Пока туртаном царя оставался его брат, Эришум служил при дворе советником, терпеливо дожидаясь своего часа. И он его дождался…

Оннес умолк и помрачнел.

— А скажи, мой муж, — осторожно, самым мягким, нежным голосом заговорила Ану-син, — если бы с Эришумом вдруг случилась какая-нибудь беда, кого военачальники назвали бы туртаном?

— Этого я не знаю, — ответил Оннес, не усмотрев в вопросе жены ничего подозрительного. — Возможно, меня, если бы один из моих братьев согласился занять должность царского казначея вместо меня. А может, туртаном стал бы кто-то из командующих полками. К примеру, шакну Шамашхасир, который давно мечтает занять место туртана…

После разговора с мужем Ану-син решила, что не пожалеет усилий, чтобы чаша весов в создавшемся положении склонилась в пользу Оннеса. Её собственная необыкновенная судьба подсказывала Ану-син мысль, что именно она сумеет изменить жребий возлюбленного. Но не только желание сделать своего мужа правой рукой царя Нина побуждало её к решительным действиям. Ану-син хотела найти верное средство, чтобы свергнуть Эришума с высоты его положения и чтобы отомстить ему.

Прошлое — теперь уже в образе Эришума — догоняло её, заставляло испытать страх и сделать шаг назад, отступить от намеченной цели. Но Ану-син знала: чтобы убежать от прошлого, ей просто нужно сделать два шага вперёд.

Глава 11. В поисках союзников

Тонкое коварство против грубой силы; холодный расчёт против непоколебимого превосходства; женское лукавство против мужского тщеславия. Что победит в непростом поединке? На какой стороне будет справедливость?..

С того дня, как Ану-син в доме своего мужа увидела Эришума, все её мысли, все её чувства были подчинены одной цели — мести. Даже лёжа поздно ночью в постели после любовных игр с мужем, она думала всё о том же. Она лежала с закрытыми глазами, слишком утомлённая, чтобы бодрствовать, слишком взволнованная, чтобы уснуть, и видела перед собой ненавистное лицо своего врага.

Чтобы уничтожить туртана, который являлся правой рукой царя и стоял во главе ассирийской армии, требовалась немалая храбрость. Если же за такое рискованное дело бралась женщина, рассчитывать она могла на свою природную изворотливость, острый ум и благосклонность своей богини-покровительницы. Точная выверенность действий и осторожность в осуществлении задуманного — лучшее оружие женщины, — говорила себе Ану-син, подготавливая план свержения и уничтожения Эришума.

Однако справиться с такой сложной и опасной задачей в одиночку не представлялось возможным: Ану-син нуждалась в преданных союзниках. Она задумала смелый план и, не имея никого ближе своих слуг, Кумарби и Аратты, впервые обратилась за помощью к девушке.

— За всю свою жизнь я приобрела не много друзей, — оставшись со служанкой наедине, заговорила Ану-син особенно тёплым голосом, — но здесь, в Ниневии, мне, чужеземке, повезло найти родственную душу в другой чужеземке. В тебе, моя верная Аратта. Я из Аккада, ты из Элама, мы — сёстры, и, как сёстры, должны помогать друг другу на чужбине.

Служанка была радостно удивлена, и её сразу подкупило неожиданное признание госпожи, которую она искренне почитала и красотой которой восторгалась. Девушка стояла перед сидящей на диванчике Ану-син, прижав к груди сложенные ладони, и раздумывала, что последует за её словами.

Ану-син, по-прежнему не спуская с неё своих огромных, затягивающих, как омуты, глаз, продолжила тем же мягким голосом:

— Ответь откровенно, любезная моему сердцу Аратта, могу ли я доверить тебе тайну? Тайну очень личную и весьма опасную, за которую можно поплатиться головой. А можно и использовать её во благо…

Она сама наполнила гранатовым соком два кубка и один из них подала девушке. Подобный жест подразумевал особенное расположение госпожи к своей служанке, что не могло не найти в сердце Аратты пылкого отклика.

— Да не помыслю я закрыть свою душу перед человеком, сотворившим мне столько блага! — горячо воскликнула она. — С тех пор как ты, бэллит, в первый раз заботливо отнеслась ко мне, я не раз думала о том, как отблагодарить тебя. Никогда прежде у меня не было госпожи добрее и приветливее. Скажи же мне, бэллит: что я должна, что я могу сделать для тебя?

Ану-син видела, каким выжидающим, едва ли не умоляющим взглядом смотрит на неё девушка. И она, мысленно призвав себе на помощь богиню Иштар, решилась:

— Я знаю, что из родного Элама ты была угнана ассирийцами в рабство и что вы, эламиты, в случае необходимости, готовы прийти на выручку друг другу. Мне нужно найти человека из твоей страны, храброго, ловкого, способного держать язык за зубами. Желательно из военных. Всё, что он должен будет сделать, это передать письма кому-нибудь из приближённых шакну* Шамашхасира. Или какому-нибудь воину из полка, которым командует Шамашхасир. Цель моего поручения — чтобы послания, которые я ему доверю, любыми путями попали в руки шакну. Аратта, если у тебя есть такие возможности, окажи мне услугу: найди подходящего человека!

Аратта задумалась. Потом со свойственной ей живостью, озарившей юное лицо вдохновением прирождённой заговорщицы, ответила:

— У меня есть один приятель, хитроумный и преданный. Он эламит, но служит в ассирийской армии наёмником. Между прочим, дослужился до звания декума*. Думаю, он вполне годится для твоего поручения, бэллит. Но ему нужно хорошо заплатить за работу: уж очень он жаден к серебру.

— Я дам ему столько серебряных слитков, сколько он сможет унести, и даже больше, — пообещала Ану-син, ни мгновения не колеблясь.

На следующий день, ближе к вечеру, Аратта, как и было условлено, тайком привела в садовый домик у грота молодого мужчину мощного телосложения. После обмена приветствиями Ану-син объяснила ему суть задания: сделать так, чтобы мешочек с табличками, которые она ему вручила, как можно скорее попал к шакну Шамашхасиру. После этого она дала эламиту половину той суммы, которую он запросил, пообещав, что вторая часть станет его собственностью после выполнения поручения. Если же осуществление её плана не будет иметь нежелательных последствий, — прибавила Ану-син с красноречивым намёком, — то исполнитель вдобавок ко всему получит очень щедрое вознаграждение.

— Мне кажется, я понял тебя, бэллит, — не скрывая удовольствия, сказал эламский наёмник, которого Аратта называла Теумманом. — Я постараюсь оправдать твоё доверие.

— Только никому ни слова об этой встрече! — напоследок напомнила ему Ану-син. — Ты должен молчать как камень.

Эламит встал на колено, согнулся в низком поклоне до самой земли и чуть ли не с нежностью поцеловал край её платья.

— Твоё высочайшее доверие, бэллит, скрепило мои уста нерушимой печатью, — сказал он, не смея поднять глаз на женщину, хотя лицо её было скрыто покрывалом. — Отныне я твой преданный раб…

Трактир Басии, пользовавшийся успехом у военных, находился в городском предместье, у так называемых «Ворот смесительниц», где были сосредоточены питейные заведения и притоны для всякого сброда. Здесь рабы, отпущенные на оброк, и рабыни, совмещавшие ремесло трактирщиц и блудниц, содержали кабаки и занимались приготовлением разнообразных смесей напитков. Ворота с таким же названием имелись во всех крупных городах страны. Производство разных сортов вина и сикеры и торговля ими были прибыльным делом. Ассирийцы охотно разрешали своим рабам заниматься этим промыслом и, отпуская на оброк, давали им необходимые средства на обзаведение. Ночью ходить у «Ворот смесительниц» в одиночку было опасно: подобно всем злачным местам, предместье притягивало к себе грабителей и бандитов, как магнит. Нередко между разбойниками и военными, любившими наведываться в трактир Басии, вспыхивали драки, и тела убитых исчезали в тёмных водах Быстрой реки, змеёй огибавшей предместье.

В ту ночь, как и во все предыдущие, трактир Басии был полон посетителей; большей частью это были военные — лучники, копейщики, конники, возницы колесниц, прибывавшие в Ниневию для нового похода. Одни пили горькую сикеру, другие — дешёвое ягодное вино, третьи — перебродивший хмельной напиток из фиников. Хозяин прогуливался по заведению с приклеенной к лицу учтивой улыбкой, следя за тем, чтобы каждый получал всё, что ему нужно, и ничто не ускользало от его бдительного ока. Посетители сидели на полу на циновках; те, у кого воинский чин был повыше, располагались на стульях за низкими столиками, вырезанными из пальмового дерева. Разговоры с завсегдатаями трактира не мешали Басии следить за писцами, которые записывали, кто что ел и пил, и за прислугой, а главное — за двумя военными в офицерском звании, которые уединились за столиком с большим кувшином сикеры. Басии очень хотелось послушать, о чём они говорили, но, как только он направился к их столику узнать, не принести ли ещё сикеры, один из них сделал знак рукой, чтобы он не подходил.

— …И я не знаю, как же лучше поступить? — тихим голосом говорил один декум другому, с чёрной как смоль бородой. — Если я отправлю эти послания по назначению, то нарушу аде, данную владыке. Если же не выполню поручение туртана, то буду наказан им — сурово и беспощадно. В армии всем известно, что Эришум скор и лют на расправу со своими подчинёнными. Но, с другой стороны, он ведь изменник, и, если я промолчу, значит, окажусь в одной с ним упряжке. Что ты, Сугагу, мой давний друг, посоветуешь мне сделать в таком непростом положении?

— Знаешь, что, Теумман, — сказал, немного помолчав, чернобородый Сугагу, — отдай-ка ты эти таблички в мои руки. Вижу, даже сквозь холстину мешка, который ты держишь, они жгут тебе пальцы.

Эламит, продолжая в одной руке держать мешок с письмами, который он получил от Ану-син, другой как бы в раздумии почесал в затылке.

— Я их тебе, может, и отдам, — проговорил он и искоса посмотрел на Басию, который, очевидно, уже умирал от любопытства, но больше не смел приближаться к их столику. — Только что ты собираешься с ними сделать?

— Как что? — возмутился Сугагу. Затем украдкой огляделся по сторонам и продолжил, понизив голос: — Ты и я, мы оба давали присягу верно служить владыке Нину! Так разве это не наш священный долг — защищать его царствование от изменников, мятежников и заговорщиков?

Теумман, прервав свои наблюдения за хозяином трактира, перевёл взгляд на собеседника и прошептал:

— Говорят, владыка — человек уверенный, чуждый недоверия и оглядки. Ему и в голову не придёт, что такая высокая и близкая ему особа способна на предательство. Боюсь, что он не поверит тебе.

— Мне, может, и не поверит: я человек маленький, — так же, шёпотом, отозвался Сугагу. Потом, приблизив своё лицо к лицу эламита, прибавил: — А вот к моему командиру, шакну Шамашхасиру, наверняка прислушается.

Теумман, обрадовавшись, что разговор удалось направить в нужное русло, тем не менее сделал вид, что раздумывает над словами собеседника.

— Ну что ж, — наконец сказал он, — пожалуй, это единственное правильное решение. Благодарю тебя, мой друг, что не позволил мне стать тем глупым человеком, который на смоковнице ищет дыню и не замечает фиг.

После этого эламитский наёмник в звании декума ассирийской армии осторожно передал мешок с табличками своему боевому товарищу Сугагу. Он радовался своему успеху и довольно потирал руки в предвкушении обещанного вознаграждения. Он был уверен, что старый преданный царю вояка непременно отнесёт письма тому, чьё имя назвала щедрая госпожа.

Улицы были уже пусты, когда Теумман вышел из трактира Басии. Свет горел только в жилищах ремесленников, торопившихся окончить работу до полуночи, да в притонах, откуда доносились возбуждённые голоса, песни и смех уличных блудниц. Иногда раздавались пьяные возгласы или крики о помощи.

Переулок, в который свернул эламит, чтобы добраться до своего жилища, был узкий и тёмный. Над его головой пролетали ночные птицы и летучие мыши. Неподалёку, окутанная ночным мраком, тихо несла свои воды Быстрая река.

Не успел Теумман пройти и несколько десятков шагов, как из-за стены какого-то дома выглянул человек и пошёл за ним следом. Хотя эламит был вооружён, на сердце у него стало неспокойно. Он знал, что любая встреча в здешних местах и в столь поздний час могла обернуться плохо. Он был один, а любители поживиться чужим добром зачастую нападали на одиноких прохожих целыми шайками.

Едва рука Теуммана легла на меч, как преследователь в мгновение ока оказался за его спиной, с силой вывернул ему руку, и он выронил оружие. От удара под дых у эламита перехватило дыхание, он резко согнулся пополам и захрипел. В следующее мгновение чьи-то руки крепко схватили его за голову, и, когда хрустнули шейные позвонки, мир в глазах Теуммана померк навсегда.

Шакну — командующий несколькими объединёнными полками (кицру), подчинялся непосредственно царю или туртану.

Декум — воинский чин командного состава.

Глава 12. Кому поверит царь?

Распустив очередной военный совет, на котором присутствовали высшие чины командного состава ассирийской армии, царь намеревался отужинать и как следует отдохнуть. Поэтому он предложил шакну Шамашхасиру перенести разговор, о котором тот просил, отведя его в сторону, на более позднее время.

Однако Шамашхасир оказался неожиданно настойчив. Он был явно чем-то взволнован; забота, которая томила шакну, читалась на его суровом бородатом лице со шрамом, пересекавшим левую щёку.

— Владыка, я бы не осмелился отнимать у тебя время благодатного отдыха, если бы речь не шла о срочном и важном деле, — сказал Шамашхасир, взглядом исподлобья провожая военных, покидавших Малый зал.

Нин сделал нетерпеливый жест.

— Не представляю, о чём таком уж срочном ты хочешь рассказать. Всё самое важное мы уже обсудили на совете. Ладно, я тебя выслушаю, но будь краток.

— Я прошу, владыка, чтобы ты задержал и призвал к ответу туртана Эришума, — высказав свою просьбу, шакну выпрямился как на параде: руки вдоль тела, грудь колесом, подбородок вскинут.

Царь удивлённо поднял брови.

— Дело в том, — продолжал Шамашхасир, — что, как мне стало известно, туртан вот уже несколько недель после своего возвращения из Суз тайком отправляет письма царю эламитов. Из содержания этих посланий следует, что Эришум во время своего пребывания в Сузах вступил с Шуттарной в переговоры — за твоей спиной, владыка. Цель тайного сговора ясна: когда Эришум с помощью эламитов устроит дворцовый переворот, он сам сядет на ассирийский трон.

Нин нахмурился.

— Я не могу поверить в правдивость твоих слов. Слишком серьёзны и неожиданны эти обвинения в сторону человека, который никогда не давал мне повода усомниться в своей преданности, — сказал он, бросив на шакну осуждающий взгляд. — Наверняка это происки интриганов и завистников! И это то неотложное дело, о котором ты хотел поговорить?

— Владыка, клянусь Ашшуром, я уверен в том, что говорю. Благодаря бдительности моих воинов доказательства измены Эришума попали прямо ко мне. Это ли не лучшие свидетельства вины туртана?

После этих слов Шамашхасир протянул царю шкатулку из самшитового дерева, в которой оказались глиняные таблички, сложенные в аккуратную стопку.

Но царь не торопился ознакомиться с их содержанием. Не двигаясь с места, он окинул военачальника долгим взглядом. Он прекрасно знал, что скрывалось за усердием Шамашхасира, — желание самому стать туртаном. Однако Нин считал, что шакну не был готов занять место Эришума. Во-первых, Эришум, хотя многие боялись его из-за вспыльчивости и свирепости нрава, умел неплохо ладить с простыми солдатами; Шамашхасир же, чтобы завоевать их симпатии, заискивал перед ними. Во-вторых, Эришум прежде был царским советником и за время своей службы обучился искусству интриг, что могло оказаться полезным при ведении переговоров с врагами во время войны; Шамашхасир же был обычным воякой, храбрым, но немного неуклюжим. И в-третьих, в ниневийском дворце ходили странные слухи о том, что Эришум будто бы с детства заговорённый. Некая магическая сила оберегала его и в сражениях, когда он в молодые годы ходил с Нином в походы, и когда на его жизнь покушались тайные враги, и однажды во время охоты на львов: когда Эришум, оказавшись один на один с царём зверей, вышел из этого поединка целым и невредимым. Было ли то колдовство, чародейство, или Эришум обладал волшебным амулетом? Или, как шептались дворцовые сплетницы, Эришум принял покровительство древних мистических сил в обмен на что-то очень ценное, возможно, своё этемму? Именно эта, третья причина, в которой крылось нечто неразгаданное, пугающее, сдерживала любой порыв царя, направленный против Эришума.

— Я догадываюсь, о чём ты думаешь, владыка, — неожиданно, понизив голос, заявил Шамашхасир. И увидев, что ему удалось привлечь внимание царя, продолжил: — Тебе я могу признаться, что преданные мне люди сумели разузнать кое-что о магии, которая защищает Эришума. Его дед по материнской линии в молодости был посвящён в древний культ божества, истинное имя которого хранится в тайне. Служители этого божества облачаются в одеяния алого цвета, а свои лица скрывают под маской льва. Насколько известно, они не обладают какими-либо замечательными способностями, а вот их верховный жрец… Если ему грозит опасность — неважно, из какого мира, людей или духов, — тень божества защищает его: жрец становится неуязвим. Наши предки называли это божество Красным драконом.

— И ты, зная об этом, призываешь меня наказать Эришума, который, как я понял, и есть верховный жрец Красного дракона? — после короткого молчания спросил Нин, озадаченный услышанным.

— Призываю, владыка, и настаиваю на этом, — отозвался Шамашхасир с таким видом, будто ему вдруг открылись все тайны мира. — Мои люди разузнали, что, когда в семье первосвященника Красного дракона рождается мальчик, тень божества оставляет своего прежнего подопечного, уходит от него и становится защитницей его преемника. Ты знаешь, полгода назад у Эришума родился сын. Это его первенец и… новый верховный жрец Красного дракона.

— И это значит?.. — начал царь в раздумии.

— Это значит, владыка, что ныне Эришум уязвим, — вместо него закончил Шамашхасир, с трудом скрывая мстительное торжество. — Он такой же, как все мы: простой смертный.

Спустя какое-то время запыхавшийся гонец догнал Эришума в одной из галерей дворца и от имени царя велел ему вернуться в Малый зал.

— Ты хотел меня видеть, владыка? — сказал Эришум, войдя в Малый зал, и точно споткнулся: царь, стоя у стола с военными картами, метал в него гневные взгляды.

Не спуская с туртана горящих гневом глаз, Нин указал на стоявшую на столе шкатулку. Когда он открыл её, Эришум, гадая, что всё это значит, заглянул внутрь и увидел дюжину глиняных табличек.

— Читай, — коротко приказал ему царь.

«У меня всё подготовлено к мятежу, как мы и договаривались», — было начертано на одной из них. «Я собрал преданных мне людей и сообщил им о дворцовом перевороте; они меня поддержали», — гласила другая. «Я по-прежнему недоумеваю, почему ты мне не пишешь. Ты можешь передать мне послание с человеком, который принёс тебе это письмо», — значилось на третьей. «Неужели наш договор потерял силу? Час настал — пора выступать, но ты ни разу мне не ответил», — упрекала четвёртая.

Эришум с недоумением, но предчувствуя недоброе, посмотрел на царя.

— И что я должен сказать? Какое отношение имеют ко мне все эти послания?

Нин презрительно и злобно фыркнул:

— Ты ещё спрашиваешь! Пытаешься прикинуться невиновным? К счастью, у декума, которого ты отправлял доверенным гонцом в Сузы, хватило ума не подчиниться твоему приказу! Но теперь твоим козням конец: ты получишь то, что заслужил!

И царь со стуком закрыл крышку шкатулки.

— Так, значит, ты нарушил аде, клятву верности своему повелителю, — с угрозой в голосе произнёс он.

— Нет, владыка, не нарушил, — возразил Эришум; на лбу у него выступил пот. Если бы потолок обрушился на голову туртана, его потрясение не было бы большим. — Всё это ложь! Какой-то ловкий завистник, мой личный враг, выдал эти послания за мои, а ты ему поверил…

— Ты предал меня, — продолжал Нин, не обращая внимания на протест туртана. — Ты вступил в тайные переговоры с Шуттарной, моим заклятым врагом, чтобы с его помощью свергнуть меня с престола Ассирии и узурпировать власть. Но скажи: разве я для этого посылал тебя в Сузы?

Тут ярость царя прорвалась наружу:

— Ты служишь эламитам, пёс! Ты обещал Шуттарне вернуть земли, которые я завоевал для Ашшура, а взамен потребовал у него военную помощь, чтобы он помог тебе стать новым ассирийским царём! Презренный изменник! Я велю тебя повесить!

Лицо Эришума застыло. Он понял, что ему объявлена война и что, вне всяких сомнений, он проиграл первую битву. Не успел он насладиться той властью, которую давала должность туртана, как был из неё разжалован. Царь Нин положил конец его долгой и славной придворной карьере, как гасят пламя факела, окунув его в воду. Но всё же Эришум не собирался сдаваться так быстро: в следующей битве — за свою жизнь — он ещё попытает удачу.

— Схватить его! — приказал царь.

Подбежали гвардейцы из личной охраны царя, схватили Эришума и потащили его к двери. Но на полпути он вдруг остановился и, с ненавистью глядя на Шамашхасира, выкрикнул ему в лицо:

— Это ты всё подстроил, жалкий трусливый шакал!

— Ну, разумеется, — пряча самодовольную улыбку, ответил шакну, — что ещё ты можешь сказать, чтобы оправдать своё предательство?

— Многим известно, что ты хотел занять моё место! — не унимался Эришум. — Подлец! Если здесь, в этом зале, и есть предатель, то его имя: Шамашхасир!

— Охрана, — закричал царь, потеряв терпение, — приказываю заковать этого человека в кандалы и держать в темнице под стражей до тех пор, пока я не решу, как с ним поступить.

Эришум, со всех сторон окружённый охранниками, обернулся и, обращаясь к царю, бросил с бессильной яростью:

— Ты совершаешь огромную ошибку, владыка! Такого преданного человека, как я, у тебя больше никогда не будет!..

Глава 13. И каждому воздастся по делам его

Обещание царя держать разжалованного туртана под стражей до тех пор, пока он не придумает, как с ним поступить, удовлетворило Шамашхасира не полностью. Эришум всё-таки был из династии военных, и желание иметь во главе армии кого-то из своих близких никогда не оставляло старейшин его рода. Шамашхасир справедливо опасался, что, пока Эришум жив, его родственники могут поднять мятеж или обратиться к царю с прошением о помиловании бывшего туртана. Ясно, что ни то, ни другое не входило в далеко идущие планы честолюбивого шакну. В своих молитвах он неустанно благодарил богов за то, что они так неожиданно и милостиво предоставили ему случай смести Эришума с дороги.

К большому огорчению Шамашхасира, царь медлил с вынесением приговора изменнику: возможно, его по-прежнему удерживал страх перед древней магией, защищавшей Эришума, а может, Нин сомневался в его причастности к заговору, вспоминая последние слова боевого товарища своей молодости. Однако ещё больше хлопот доставили бунтарские настроения в некоторых полках. Солдаты, которые помнили Эришума по прошлым сражениям, подстрекаемые родственниками разжалованного туртана, возмутились, узнав, что его держат под стражей закованным в кандалы. Как же так? Того, чей отец когда-то был главнокомандующим, того, кто сам недавно стал во главе доблестной ассирийской армии, упрятали в темницу?

Пока царь колебался с вынесением приговора туртану, Шамашхасир действовал с целью во что бы то ни стало убедить Нина в измене Эришума. Он привёл к царю не только декума Сугагу, который принёс ему таблички и рассказал о своей встрече с «гонцом» туртана, но вместе с ним во дворец был допущен также Басия, хозяин трактира, где проходила встреча декумов. Дрожа от страха, как осиновый лист, заикаясь от волнения (мечтал ли он когда-нибудь предстать пред грозным ликом самого царя?), Басия подтвердил под клятвой Мамиту, что собственными глазами видел, как на «гонца» напал человек, в котором он узнал завсегдатая своего трактира. Не смея поднять глаз на повелителя, стоя перед ним на коленях и лбом касаясь пола, Басия несколько раз повторил, что убийцей был военный из близкого окружения туртана Эришума. Тело «гонца» со свёрнутой шеей было обнаружено на речном берегу: вероятно, убийца намеревался спрятать концы в воду, но его спугнули и он бросил тело жертвы, спасаясь бегством.

— Наверняка Эришум, не дождавшись ответа на свои послания, учуял что-то подозрительное и послал своего человека следить за гонцом, — сделал вывод Шамашхасир, когда Сугагу вместе с Басией были выдворены из приёмной царя. — В тот вечер, когда гонец рассказал моему декуму об измене туртана, шпион принял меры, чтобы избавиться от опасного свидетеля. Всё сходится, владыка, и я уверен, что всё так и было.

Чем больше Нин слушал заверения шакну, тем крепче сжимались в кулаки его руки, покоившиеся на подлокотниках трона.

В последнее время он чувствовал, как растёт в армии недовольство его правлением. С тех пор, как пал Баб-или и Аккадское царство стало частью Ассирийской державы, военная удача стала изменять Нину. Крупных блестящих побед больше не было, военные кампании предпринимались в основном лишь с целью подавить мятежи в завоёванных странах или помочь правителям-вассалам. И Нин, конечно, знал, что его задиристые командиры уже давно жаждут развязать новую войну. С тех пор, как Ассирия превратилась в могущественную державу, её правители столетие за столетием вынуждены были вести войны и покорять. Ни один другой народ не прославлял войну столько, сколько это делали ассирийцы. А какое удовольствие получали ассирийские полководцы от прославления своих побед!

Счастье победителя кратковременно; триумфы забываются, а воинам нужны всё новые и новые трофеи. На место царя, правление которого сопровождалось долгими годами нудного мира, армейские командиры всегда могли возвести кого-то из своей среды. Неудивительно, что многие ассирийские цари были выходцами из военного сословия. На трон их возводила армия. За кем сила — за тем и власть. И кто же, как не Эришум, который столько лет грезил о чине туртана, способен повести эту силу за собой? Вот и волнения в некоторых полках, разве это не знак того, что от него следует избавиться как от опасного соперника?..

Весть о решении царя казнить туртана разнеслась по ниневийскому дворцу, словно раскат грома.

Её обсуждали всюду — в покоях, коридорах, галереях, во внутренних дворах, на лестницах и даже в царском гареме. Придворные качали головой, поджимали губы, делали большие глаза и пожимали плечами: Тайная царская служба проглядела враждебные происки Эришума, зато шакну Шамашхасир сумел вовремя раскрыть заговор, который мог стоить жизни царю и многим его приближённым.

Когда Нин разрешил огласить, какое наказание он выбрал для изменника, чиновники и царедворцы наперегонки бросились к главному глашатаю. Тот, осаждённый нетерпеливой любопытной толпой, приказал писцам сделать копию с царского указа, потом вторую и третью, и ещё одну, и ещё… Тот же, кому в руки попадал вожделенный текст, прочитав его, надолго замирал с разинутым от изумления ртом. На глиняной табличке были начертаны такие слова: «За измену Ашшуру, богу-покровителю Ассирии, за измену своему господину, царю царей Нину, за измену ассирийскому народу. Эришум, бывший царский советник, бывший туртан армии, приговорён к казни через повешение за ребро».

Самые старые чиновники дворца не знали, что и думать: на их памяти подобной расправы царя над главнокомандующим армии не случалось. Да и способ казни не был вполне обычным для знатного ассирийского гражданина. К врагам, во время военных действий, ассирийцы были беспощадны и чрезвычайно жестоки: их сжигали живьём, насаживали на колья, сдирали с них кожу, заливали им в горло расплавленный свинец. Своим соотечественникам, к тому же из числа знати, рубили головы. Царь Нин, избрав для своего приближённого казнь через повешение за ребро, очевидно, хотел устрашить остальных, показать, что ждёт каждого из них за измену своему повелителю.

Узенькая полоска неба, проглядывающая меж глинобитных и кирпичных домов, едва окрасилась розовым, как на Главной площади Ниневии начала собираться шумная толпа. Горожане спешили занять места поближе к месту казни: не каждый день публичному наказанию подвергались осуждённые благородного происхождения, а тут — высший военачальник, туртан.

Гомон нарастал. Толпа, расположившаяся в конце улицы, увидела сопровождаемую стражниками повозку, в которой везли приговорённого к казни. Зрители, тесня друг друга, наступая на пятки, толкаясь и бранясь, вытянули шеи. Всем хотелось получше разглядеть человека, которого, как они считали, Судьба вознесла так высоко и который из-за собственной гордыни не сумел оценить столь щедрого дара. Послышались крики:

— Предатель!

— Изменник!

— Исполнить приговор царя!

— Смерть ему! Смерть!..

Рядом с Эришумом, который предстал перед толпой на месте казни, упал брошенный кем-то камень, за ним второй. Бывший туртан отнёсся к этому безучастно, не обращая внимания на тех, кто с радостью закидал бы его сейчас камнями. Копейщики, ощетинившись пиками, сдерживали напор толпы, рвущейся к осуждённому. Гнев, охвативший горожан, ещё когда был оглашён приговор, не только не угас, а становился сильнее при виде невозмутимого поведения «изменника».

Эришум, со связанными за спиной руками, в последний раз мрачным взглядом окинул площадь.

Любопытные лица, жадные взгляды, и в них — презрение, ненависть, страх и тоска ожидания, жажда кровавого зрелища и почти злорадное торжество: «Перед законами и богами Ашшура все равны: и голодранцы и военачальники!»

В толпе находились также женщины с непокрытой головой: чужеземки, рабыни, блудницы; но были и те, чьи лица скрывались за покрывалами.

Вот какая-то женщина, стоявшая в первом ряду, на миг откинула покрывало, и взглядом своих пронзительно-чёрных глаз впилась в лицо Эришума. Чуть подавшись вперёд, женщина, казалось, упивалась своим тайным, только ей понятным торжеством, глаза её блестели.

Как завороженный смотрел Эришум на эту женщину и не мог отвести глаз, округлившихся от изумления. Нечто неизъяснимое происходило в его душе. Другое лицо вдруг встало в его воспоминаниях при виде этой необыкновенно красивой молодой женщины. Другие глаза — огромные, чёрные, как звёздная ночь, — глаза, которые врезаются в память и которые всё ещё видишь даже через много дней после встречи, померещились ему. Он не был готов к этому, он этого не ждал. Да и может ли человек предусмотреть все случайности, с которыми его сталкивает судьба? Но была ли эта встреча случайной?

И тут Эришум всё вспомнил и — всё понял. От бессильной ярости, что тяжелее железных цепей, он зарычал, как смертельно раненый зверь. Потом рот его неожиданно искривился, точно перед взрывом безумного безудержного смеха: мысль о том, что он стал жертвой изощрённой женской мести, подобно молнии пронзила мозг Эришума.

В следующее мгновение воины сорвали с туртана одежду и подтащили его к столбу; привычными движениями вонзили в бок осуждённого железный крюк на верёвке и, подцепив его за ребро, подвесили на перекладине под неистовый рёв толпы.

Ану-син не придавала значение тому, что творилось вокруг. Она смотрела, как тело смертника вздрагивает от мучительной нечеловеческой боли, — и ураган мыслей и чувств не затихал в её душе, в которой гнев, унижение и боль оставили свой неизгладимый след. Она долго ещё стояла с отрешённым видом, а затем, когда копейщики начали очищать площадь от толпы, неспеша приблизилась к столбу.

Воины, казнившие осуждённого и теперь приглядывавшие за тем, чтобы его соратники не сняли тело с крюка, с подозрением уставились на женщину. «Позвольте мне просто подойти к нему поближе», — прозвучала тихая просьба, и, так как эта просьба подкрепилась несколькими сиклями серебра, стражники согласились пропустить незнакомку к повешенному.

Жизненные силы заметно оставляли Эришума, истекавшего кровью. Его руки поникли бы как плети, не будь они накрепко связаны за спиной. Дыхание его стало прерывистым, на губах выступила окрашенная кровью пена. Взор туманился, Эришум терял сознание. Он покидал этот мир, и последнее, что он видел, это женская ладонь, на которой сверкал, как кровавая слеза, крупный камень, вправленный в золотой перстень…

Спустя несколько дней после казни Эришума, обвинённого в измене царю и Ашшуру, царь своим указом назначил нового туртана. К величайшей досаде Шамашхасира, на глиняной табличке, скреплённой печатью владыки Нина, было начертано вовсе не его имя.

— Ты ведь раскрыл заговор Эришума не из личных корыстных побуждений, не так ли? — спросил у шакну царь, пристально вглядываясь в его лицо, точно пытался проникнуть в его скрытые дерзкие помыслы.

— Владыка, опасность миновала, и я горжусь тем, что сумел вовремя её предотвратить, — стараясь сохранять невозмутимость, ответил Шамашхасир. — Я дал тебе присягу верности: я здесь, чтобы служить тебе и защищать твой престол. Воля твоя для меня закон. Я буду счастлив служить под началом Оннеса. В прошлом я имел возможность убедиться, что он хороший военачальник и бесстрашный воин. И главное, я ни минуты не сомневаюсь в его честности и преданности тебе, владыка.

После этих слов Шамашхасир склонился в глубоком поклоне, прижав руку к груди.

Глава 14. Горечь разлуки и неожиданная милость Шамхат

В ниневийском дворце известие о том, что царь назвал туртаном отпрыска из династии придворных казначеев, стало для сановников, да и жрецов, потрясением. Неожиданно для всех Нин поступил по собственному усмотрению, изменив традицию, насчитывавшую сотни лет.

Но были и те, что, наоборот, шумно восхищались царской дерзостью: Нин дал понять всей стране, что он больше не тот человек, которому можно связать руки традициями, если они его не устраивают, какими бы древними они ни были.

Когда Оннес на вопрос Ану-син ответил, что, если с Эришумом стрясётся нечто непредвиденное, то место туртана займёт либо он, либо шакну Шамашхасир, он даже не подозревал, насколько близкими окажутся эти перемены. Одни придворные недоумевали, отчего выбор царя пал на главного казначея, а не на преданного шакну; другие, которые в прошлом ходили в военные походы вместе с Оннесом, говорили, что иначе и быть не могло. Ведь Оннес с отрочества жил в военном лагере, он чувствовал себя дома скорее на поле брани, чем в казначейской палате. Это человек меча, говорили они, а не письмен и цифр на глиняных табличках.

С того дня, как был оглашён царский указ, Оннес с рвением и пылом принялся осваивать особенности своей новой должности. Он не только изучал высшее армейское искусство, но также занимался ремеслом простых солдат: под звуки трубы, в казармах, на поле, вместе с новобранцами, по целым дням ходил в строю шагом, стрелял из лука и пращи, бегал под тяжестью полного вооружения, перепрыгивал рвы. Преодолевая многолетнее вынужденное подчинение традициям, в нём пробуждалась кровь бывалого воина, сурового, выносливого, упрямого, — того, кем он был рождён.

Помня о том, что случилось с его предшественником, зная, что место туртана мечтал заполучить Шамашхасир, Оннес делал всё, чтобы укрепить в войсках любовь к себе. Он подходил к воинам, заговаривал с ними, выслушивал их рассказы о последних походах и вспоминал прошлые победы со своими старыми боевыми соратниками.

Чем сильнее телом и увереннее духом чувствовал себя Оннес, тем печальнее становилась Ану-син. Её любимый муж всё реже делил с ней ложе: первую часть ночи он посвящал отдыху, предпочитая спать в своих покоях; вторую — делам военным и государственным. Ассирийская армия готовилась выступить в поход; разлука с любимым была неизбежна, а Ану-син уже сейчас чувствовала себя покинутой и одинокой.

К горькому чувству тоски и неопределённости будущего (время шло, а предвестников того, что её предначертание должно свершиться, всё не было) примешивалось мучительное раскаяние. Неожиданно для себя Ану-син стала тяготиться чувством вины. Она всё чаще задавала себе вопрос: как сложилась бы её судьба, если бы она оставила ребёнка Эришума, если бы родила? Ответ был всегда один и тот же: она никогда не стала бы энту и не вышла замуж за Оннеса — и этот ответ причинял ей ещё больше боли. Она сердилась оттого, что не могла принять его, и оттого, что не находила другого. Вытравив плод насильственной связи, она своим выбором обрекла себя на бездетность и теперь испытывала вину перед Оннесом. Ану-син знала, что больше всего на свете он хотел иметь детей от неё: она видела эту мечту в его глазах, она чувствовала это желание в его напоре каждый раз, когда они занимались любовью, он говорил ей об этом своими прикосновениями, своей лаской, своей страстью. Он не упрекал её за то, что она неспособна зачать от него, никогда не спрашивал о том, кто был её первый мужчина, и, однако, она ясно чувствовала его боль и его невысказанную досаду. Но Ану-син и самой с каждым днём становилось всё труднее избавиться от своей собственной боли. Клеймо бесплодной, «негодной» жены жгло её, разъедало душу; и тем сложнее было ей как прежде гордо держать голову, чем чаще она ловила на себе взгляды окружающих: осуждающие, пренебрежительные или сочувствующие.

Хотя в семейном союзе неизбежно присутствовали чувства, его главной целью в глазах государства было не сожительство, а размножение; не личное счастье супругов в настоящем, а продолжение рода в будущем. Предназначение женщины заключалось в том, чтобы выносить, родить и вскормить детей. По представлениям месопотамцев, человек продолжал жить не в загробном мире, а в своём потомстве, в своём семени. Самым страшным несчастьем для жителей Двуречья была бездетность. Сын, внук являлся прямым продолжением жизни человека; на него ложилась и забота об умерших предках. Если жена не могла родить, муж имел законное право дать ей развод и выгнать из своего дома.

Хотя у Оннеса были дети от других жён и наложниц, родственники удивлялись, отчего же его любимая жена Ану-син, которой он отдал во владение целый дом (остальные его женщины проживали все под одной крышей в старом дворце), никак не подарит ему ребёнка. Чувствуя себя виноватой, Ану-син тайком плакала по ночам в подушку, но днём, появляясь на людях, она снова превращалась в ту величавую с виду и гордую нравом женщину, которая когда-то пленила Оннеса. В ту Ану-син, которая в глубине души оставалась жрицей Иштар, в ту Ану-син, в сердце которой горел неистовый огонь древней Ишхары. Никто не замечал тоски, омрачавшей её существование, никто не заподозрил её страданий.

За несколько дней до того, как ассирийская армия должна была выступить из Ниневии в поход, пришло известие о том, что давний недуг приковал к постели Шамхат, любимую женщину царя. Придворные лекари предрекли ей недолгую жизнь, а звездочёты, тщательно изучив гороскопы Нина и Шамхат, предупредили владыку, что, если он сейчас отправится на войну, то по возвращении найдёт свою любимицу в саркофаге. По недолгом размышлении удручённый Нин принял решение отправить во главе армии Оннеса, намереваясь остаток жизни Шамхат, отпущенный ей богами, провести рядом с ней.

Ану-син несказанно удивилась, когда однажды к ней пожаловал гонец от Шамхат: любимая царская наложница возжелала видеть её во дворце.

Увидев женщину, некогда покорившую царя настолько, что он возвысил её до положения, равного тому, какое занимала его главная жена, Ану-син слегка смутилась. Следы былой красоты ещё угадывались в точёных чертах её тонкого лица, в удивительном разрезе чёрных глаз, и, однако, годы, отягощённые тяжёлой болезнью, сделали из неё почти старуху. Её некогда роскошные волосы поседели, стали жидкими и короткими, и без парика Шамхат не смела появляться царю на глаза. Её полные, свежие щёки похудели; на них играл искусственный румянец рядом с белилами. Богато украшенные вышивкой и драгоценными каменьями наряды не шли к увядающей красавице, невзирая на все её старания удержать улетающую молодость. Стоя перед царской наложницей в её богато убранных покоях, глядя на неё, Ану-син воочию убедилась, как быстротечно время и как оно безжалостно к женской красоте.

— Я знаю, что владыка мечтает о тебе с тех пор, как увидел тебя на твоей свадьбе, — после традиционного обмена приветствий обратилась Шамхат к гостье; её густо обведённые краской гухлу глаза в упор смотрели на молодую соперницу. — Если бы не присутствие твоего мужа и не моя болезнь, из-за которой он испытывает ко мне жалость и сострадание, тебе уже давно было бы велено перебраться в царский гарем. Но теперь Оннес оставляет тебя одну, и богам лишь ведомо, когда он вернётся и вернётся ли живым. Я имела возможность хорошо изучить нрав владыки, его вкусы, желания и привычки. У меня нет причины сомневаться в том, что, как только твой муж окажется за пределами Ниневии, неудовлетворённая похоть Нина погонит его к тебе. Я думаю, что царь назвал Оннеса туртаном вовсе не потому, что ценит его воинскую доблесть, а для того, чтобы расчистить себе дорогу в твои покои. Скажешь, это всё бредни ревнивой собственницы? безумные домыслы стареющей красавицы, проигравшей схватку за своего мужчину молодой сопернице? Ну а я скажу тебе, что все мои слова не так уж далеки от истины…

— И что же мне делать? — Ану-син пожала плечами; она и не думала спорить с хозяйкой покоев. — Как я должна поступить, если всё то, о чём ты говоришь, окажется правдой?

— Уезжай из Ниневии, исчезни прежде, чем гонец от царя привезёт тебе приказ явиться к нему или встретить его в доме твоего мужа.

— Куда же и под каким предлогом я должна уехать? — удивилась Ану-син.

Шамхат ответила ей долгим проницательным взглядом.

— Ты же хочешь понести от своего мужа, пока он ещё здесь? — неожиданно сказала она, не сводя с лица Ану-син глаз, в которых горел горячечный огонь. — Так вот. Я знаю, как тебе помочь. Когда Оннес на супружеском ложе накроет тебя, как бык покрывает корову, собери его семя в эту чашу и отнеси в храм Ураша. Я дам тебе в проводники свою старую служанку. Но помни: за ту услугу, что окажут тебе жрицы Ураша, им нужно жертвоприношение и щедрые дары. Если ты уверена в своём желании и хочешь, чтобы твоя жертва была принята благосклонно, иди и готовься. Как только твой муж выйдет из твоих покоев, пришли ко мне гонца и сама собирайся в дорогу.

Во время своего обучения в храме Иштар, Дарующей воду, Ану-син узнала, что давным-давно в землях первых людей существовал странный и таинственный культ двуполого божества Ураша. Жрец Илшу говорил, что служению этому божеству посвящали людей с признаками женского и мужского пола. Этот культ был такой древний и закрытый, что многие уже позабыли о нём. Но, как оказалось, огонь на алтаре Ураша, как и в святилище Ишхары, не погас.

Приняв из рук Шамхат необыкновенную чашу — из толстого стекла, излучавшего холодное голубое сияние, украшенную затейливой росписью, напоминавшей загадочные письмена, Ану-син слегка поклонилась ей и отправилась домой, охваченная сильным волнением.

… Лёжа в своих покоях, Оннес думал о предстоящем походе: с рассветом ассирийская армия выступала из Ниневии под его командованием, и эта новая высокая должность вызывала у него одновременно гордость и волнение. Но вот на какое-то мгновение его внимание переключилось совсем на другие мысли. В его памяти возник облик Ану-син — такой, какой она была этой ночью, когда дарила его своими умелыми жаркими ласками. Её чёрные глаза, горящие особым, свойственным только ей одной светом, встретились с его взглядом, он вновь услышал её лёгкие шаги, когда она подходила к нему с чашей вина, услышал слова, с которыми она тогда протянула ему эту чашу. Её очарование, в плену которого он по-прежнему находился, этой ночью усилилось впечатлением некой тайны, скрывавшейся в её словах, её взгляде, в том, как она занималась с ним любовью. Всё было не так, как обычно. Она не пожелала принять в себя жидкость, истёкшую из его чресел, и ему пришлось извергнуть своё семя ей на живот. Он удивился, но всё же подчинился её желанию; это было странно, но он слишком устал, чтобы искать объяснение новой прихоти своей жены. Близился рассвет…

Без слёз и стенаний, но с горькой тоской на душе проводив мужа в далёкий поход, Ану-син и сама начала собираться в дорогу. Она взяла чашу с собранной жидкостью и, тщательно закрыв её крышкой, чтобы не пролилось ни капли, поместила её в заплечный мешок из грубой воловьей кожи. На исходе дня, когда у Ану-син всё было готово для встречи с таинственными жрицами Ураша, у её дома появилась служанка, присланная Шамхат.

Вечерняя заря уже погасла и звёзды одна за другой стали зажигаться на небе, когда Ану-син, следуя за старухой, вышла далеко за окраину города. Скоро они ступили в густую рощу и, углубившись под её тёмные, зелёные своды, неожиданно оказались в маленькой пещере, вырытой в одном из тех холмов, которыми так изобиловала долина Двуречья.

Пещера была низкая и узкая; Ану-син посветила факелом и, никого не увидев, стала ждать, что будет дальше. На все её вопросы старуха-проводница отвечала только жестами отрицания, что она или ничего не знает, или по какой-то причине не смеет говорить.

Вдруг пол под ногами Ану-син начал опускаться; от неожиданности она уронила факел и хотела выбежать из пещеры, но было уже поздно: она очутилась в полном мраке под землёй. Раздалось несколько глухих ударов грома, а через несколько минут перед Ану-син появилась светлая точка. Постепенно, медленно расширяясь, она приняла форму движущегося облака и наконец превратилась в человеческую фигуру, черты лица которой Ану-син не могла разглядеть. Несомненно, то была одна из жриц Ураша.

— Я приму от тебя чашу с семенем и исполню твоё заветное желание, — раздался голос, подобного которому Ану-син ещё не приходилось слышать; двойной, одновременно грубый мужской и звонкий женский, этот голос принадлежал существу обоих полов. — Но ты должна быть готова к тому, что тебе придётся беспрекословно подчиняться всем моим требованиям и что твоё пребывание здесь продлится несколько дней.

— Я готова, — отозвалась Ану-син смиренным голосом и, развязав мешок, осторожно извлекла из него светящуюся голубовато-лунным сиянием чашу.

В тот самый момент, когда Ану-син протягивала жрице чашу с семенем своего мужа, за спиной у неё появилась ещё одна служительница. Что-то острое и тонкое, как змеиное жало, вонзилось под лопатку Ану-син, и она, вдруг согнувшись в коленях, осела на пол.

Когда густой дурман полностью поглотил сознание Ану-син, она потеряла счёт времени.

Глава 15. Благосклонность богов

Ану-син понятия не имела, сколько времени — минут, часов, а может, дней или даже недель — она провела в беспамятстве. Порой ей казалось, что она выныривает из плотного чёрного, как беспросветная мгла, тумана забвения, и тогда череда странных видений и ощущений захватывала её с такой мучительной силой, что хотелось снова погрузиться в жаркую, без проблеска света, бездну. Несколько раз, между погружениями, она видела смутно, будто в тяжёлой дремоте, образ какой-то женщины: то неясный, светившийся во тьме, как лицо встретившей её жрицы Ураша, то чертами своими напоминавший Баштум, то принимавший облик прекрасной незнакомки, прежде уже приходившей к Ану-син в сновидениях. Облик незнакомый и вместе с тем щемяще родной — её матери, которую она никогда не знала.

Ану-син плакала, металась и стонала, пока однажды не вынырнула из мрачной бездны, чтобы больше не возвращаться в неё. Разбуженная, она никак не могла прийти в себя, при этом ясно чувствуя, как изменилось её тело. Непрерывно кружилась голова; во рту ощущался странный привкус, от которого тошнило; груди распухли и болели — до них нельзя было дотронуться. Но самые удивительные перемены произошли в её чреве: оно как будто отяжелело, и Ану-син, боясь поверить своему счастью, подумала, что в нём зреет желанный плод.

Все вещи Ану-син — одежда и украшения — лежали на ковре из плетёного тростника, рядом с её постелью, а ней был просторный балахон из льна, похожий на тот, который она надевала на День невесты. От её кожи исходил приятный свежий запах душистых трав, а волосы, пушистые и благоухающие, были как будто недавно вымыты — значит, за время её беспамятства кто-то непрестанно заботился о ней.

Едва Ану-син подумала об этом, как за спиной у неё раздался уже знакомый ей, двойной, голос:

— Случилось знаменательное, — в этот раз жрица Ураша говорила на древнем шумерском языке, которым владели только священнослужители. — Боги подарили тебе, своей избраннице, чудо: ты станешь матерью. Ты должна знать: за то, что я с божьей помощью исправляю судьбы женщин, которые являются в святилище Ураша, мне полагается вознаграждение. Обычно, перед тем как отпустить женщин домой, я беру с них залог, клятвенное обещание. Каждая из тех, кто приходит сюда, обязуется под страшной клятвой принести жертву на алтарь Ураша тогда, когда я пришлю за ней своих посланцев. Каждая отдаёт нам самое ценное в своей жизни, то, с чем тяжелее всего расстаться. Но от тебя, сестра, я не потребую такого жертвоприношения.

Сестра?.. — изумилась про себя Ану-син.

Верховная жрица Ураша умолкла и хлопнула в ладоши. Тотчас в покоях, где Ану-син, растерянная и озадаченная, всё ещё сидела в своей постели, появились другие жрицы. Они были бесшумные, почти бестелесные и незримые во мгле, и только горячий блеск их глаз, со всех сторон устремлённых на Ану-син, выдавал их присутствие.

— Сёстры, — снова заговорила, обращаясь к ним, верховная жрица, — наша гостья носит древний знак маршекасу, — с этими словами служительница Ураша взяла Ану-син за руку и, оголив её, показала на рубец подмышкой. — Поэтому я не возьму с неё залога, как того требует древний обычай нашего культа. Тот, кто прошёл посвящение в болотном храме Богини-Матери, становится одним из нас. Все мы — дети божественной госпожи Намму, живящей землю…

— Той, которая всегда была, есть и будет! — подхватила Ану-син, вспомнив, как называли свою покровительницу потомки первых, допотопных, людей.

На мгновение перед её мысленным взором предстали полузабытые лица голубоглазого улыбчивого Латрака — Перевозчика, как он себя называл, соединяющего миры, коротышки Шимегу и Жрицы с её пронзительным и вместе с тем притягивающим взглядом.

— Той, которая всегда была, есть и будет! — стройным хором повторили следом за Ану-син служительницы Ураша.

Снова оставшись с верховной жрицей наедине, Ану-син спросила:

— Когда же я могу вернуться домой, — и тут же поспешно прибавила: — сестра?

— Сейчас, — ответила та. — Ты провела у нас достаточно времени для того, чтобы чудо свершилось и чтобы я могла убедиться, что семя дало здоровые всходы. Твоё лоно стало сосудом для новой жизни — в положенный срок ты станешь матерью.

Лицо Ану-син расцвело в счастливой улыбке, а рука ласково легла на упругий живот.

— Я не знаю, от какого жертвоприношения ты меня освободила, — сказала она немного погодя, собираясь в обратный путь, — но мне хотелось бы хоть как-то отблагодарить тебя. Позволь мне оставить все мои украшения на храмовом алтаре как дар божественному Урашу.

Милостиво согласившись принять от Ану-син драгоценности, за продажу которых можно было приобрести превосходный дом, жрица Ураша проводила её по длинной подземной галерее до самого порога.

— Не в моих привычках обсуждать со своими гостьями тех, кто прислал их сюда, но тебе, сестра, я должна кое-что сказать. Остерегайся клеймёную знаком Ишхары! Может показаться, что она желает тебе добра, но знай, что на душе у неё иные помыслы, — сказала жрица перед тем, как попрощаться с Ану-син.

— Клеймёную знаком Ишхары? — удивилась Ану-син. И прибавила: — Если ты увидела у меня подмышкой рубец маршекасу, стало быть, от твоего взора не укрылось и клеймо на моём плече. Скорпион — знак Ишхары. Значит ли это, что та, о которой ты говоришь, — жрица, посвящённая древней богине?

Ответ жрицы Ураша ошеломил Ану-син.

— Вы обе — служительницы одного культа. Но пусть тебя это не радует. Пока она видит в тебе угрозу своему положению, спокойствия тебе не будет. Будь осторожна сама, а когда станешь матерью, ни на мгновение не спускай глаз со своих детей! А теперь прощай!..

При таких же ударах грома, какие раздавались в подземелье в первый день, пол поднялся, и Ану-син снова оказалась в пещере. Старая рабыня, присланная Шамхат, уже ждала её у выхода и молча, исполняя приказ своей госпожи, проводила до городских ворот.

По возвращении домой Ану-син с удивлением узнала, что, во-первых, её отсутствие длилось почти три месяца; во-вторых, что царь, присылавший ей подарки и не дождавшийся от неё ответа, сначала разгневался, а потом обеспокоился и отправил своих людей на её поиски; а в-третьих, что армия под командованием её мужа всё ещё не подавила бактрийский мятеж. Хотя в Ниневию приходили хвастливые вести о многочисленных победах над врагом, победители никак не могли прислать весть о том, что они захватили столицу Бактрии.

На следующий день вечером Ану-син получила приглашение поужинать с царём, который, узнав о её возвращении, пожелал услышать из её уст, где и зачем она пропадала столько времени. Само по себе это приглашение как будто не вызывало подозрений: владыка был встревожен судьбой жены своего туртана и этой встречей подтверждал заботу о всех своих приближённых. Тем не менее он — намеренно или невольно — придал событию личную окраску, прислав за Ану-син закрытые носилки, в которых по городу обыкновенно предвигались царские женщины. Этим всё было сказано.

Ану-син всё ещё надеялась, что к вечерней трапезе в царских покоях будут приглашены также другие придворные, и ощутила тревогу, когда увидела, что стол накрыт только на двоих.

Стоило ей войти, как царь, не в силах скрыть свою радость, поспешно встал с диванчика и, едва ли не бросаясь навстречу гостье, предложил ей присесть.

— Я сяду только тогда, когда сядет владыка, — смущённо (она никак не ожидала от царя такого пренебрежения придворными церемониалами) отозвалась Ану-син.

Она старалась держаться одновременно любезно и немного надменно: дабы её любезность царь ошибочно не принял за уступчивость.

— Мне пришлось ждать этой встречи непростительно долго, — сказал Нин; в его словах наряду с упрёком прозвучала обида отвергнутого мужчины. — Где же ты пропадала столько времени?

— О владыка, в жизни женщины иногда происходят очень важные для неё и незаметные для других события, — уклончиво ответила Ану-син.

Нин нахмурился и умолк, очевидно, соображая, что могло означать её объяснение, а потом вдруг спросил:

— Хочешь вина?

— Если владыка желает испить вина, я не откажусь разделить с ним это желание.

Царь наполнил два кубка и один из них протянул своей гостье; Ану-син аккуратно просунула руку под покрывало и пригубила из кубка.

— Созерцание твоего божественно прекрасного лика наполнило бы моё сердце радостью. Могу я просить тебя снять покрывало?

Конечно, Ану-син давно догадалась, для чего Нин затеял эту игру, и всё-таки его просьба показалась ей возмутительной.

— Владыка, я ведь уже не жрица и не свободная женщина — хозяйка своей судьбы, — стараясь сохранять учтивое спокойствие, проговорила Ану-син. — Моё нынешнее положение обязывает меня чтить ассирийские законы. Прости, владыка, но я не смею нарушить их даже ради твоей просьбы.

Однако остановить царя, воззвав к законам, ей не удалось — Нин уже сгорал от желания.

— Довольно! — вдруг вскричал он, рассерженный. — Мне уже до зубной боли надоел весь этот обмен любезностями и игра в намёки! Чем больше мы говорим, тем больше на нас покровов. Я же хочу сорвать все покровы: и словесные, и те, за которыми упрятаны чувства, и те, в которые облачены наши тела!

После этих слов Нин, бросив на пол пустой кубок, ринулся к Ану-син, намереваясь сорвать с неё покрывало и заключить в свои объятия.

Ану-син, хотя её испугал бешеный напор царя, нашла в себе силы увернуться от него.

— Многие лекари справедливо утверждают, что вторжение инородного тела в лоно женщины, которая находится в тягости, может привести к печальным и даже трагическим последствиям. Полагаю, долгожданный ребёнок, которого я ношу, умерит твоё желание быть во мне, — сказала она Нину с такой твёрдостью, на какую только была способна. И сама подивилась тому, как холодно и храбро прозвучали её слова.

Её решительный отпор отрезвляюще подействовал на царя. Он понял, что жена Оннеса — здравомыслящая женщина. Смелая и дерзкая, она оказалась к тому же удивительно прямолинейной. И, однако, он не испытывал ни стыда, ни раскаяния — только досаду из-за того, что ему снова придётся укрощать свою плоть.

— И когда же ты собираешься подарить наследника счастливчику Оннесу? — немного погодя поинтересовался Нин угрюмо, даже не пытаясь притворяться, как он рад за своего туртана.

— Если боги будут и впредь благосклонны ко мне, то я стану матерью в месяце тишриту*, - ответила Ану-син и, ставшим уже привычным жестом положив руку на живот, улыбнулась.

Месяц тишриту — октябрь-ноябрь.

Глава 16. Какую тайну скрывает Шамхат?

В начале месяца тишриту Ану-син познала муки и счастье того явления, которым, по божьему замыслу, определялся смысл человеческого существования — продолжение жизни.

Схватки начались за полночь и продлились до наступления рассвета, и всё это время у постели Ану-син находилась, помимо повивальной бабки, принимавшей роды у всех женщин Оннеса, верная Аратта, а за дверью стоял Кумарби. В покоях витали запахи можжевельника, мирта и тимьяна, очищавшие воздух, которым дышала роженица и который должен был вдохнуть новорождённый, от злых духов. Повсюду на стенах, над дверью и в изголовье ложа были развешены особые амулеты, которые должны были преградить доступ в дом кровожадным демонам. И в первую очередь ужасной богине Ламашту, которая могла прервать жизнь будущей матери, привести к выкидышу или убить ребёнка и даже была способна украсть ребёнка у кормилицы. Помимо этого, на шее у роженицы висел амулет с уродливым лицом демона Пазузу: несмотря на свой зловещий вид, он мог быть доброжелательным и защищал беременных тем, что не позволял Ламашту причинять зло, удерживая её в подземном мире. Традиционными молитвами и заклинаниями повитуха непрестанно призывала к ложу Ану-син богиню-покровительницу деторождения Эруа.

Когда небо над Ниневией окрасилось розовыми и жемчужно-серыми тонами, младенец — крепкий горластый мальчик — благополучно появился на свет. Аратта, обученная повитухой, тотчас подхватила его на руки и после первого ритуального омовения положила на грудь роженицы. Ану-син одной рукой бережно обняла своего первенца, но неожиданно новая резкая боль заставила её скорчиться и застонать.

— Положи-ка этого воина в колыбель, — велела повитуха Аратте, а сама ещё ближе подступила к роженице и заглянула ей в промежность. — Ну вот, как я и думала: второй младенец спешит следом за братцем.

Спустя какое-то время в руках у повитухи надрывным криком заявлял миру о своём появлении ещё один мальчик — крошечный человечек с пухлыми ручками и ножками, с чёрными волосиками, прилипшими к выпуклому лобику.

— Аратта, вели Кумарби послать гонца к моему мужу, — обратилась к служанке Ану-син, обессиленная, измученная, но невероятно счастливая. — Пусть скажет ему: «Сыновья, потомки его древнего рода, пришли в мир, благословение божье снизошло на наш союз и упрочило его родительской любовью».

Безграничный восторг охватил Ану-син, её душа ликовала: богиня Иштар, её защитница и покровительница, не отвратила от неё свой лучезарный лик, как она думала; она всегда была с ней и, услышав её горячие мольбы, излила на неё свою милость, послала ей долгожданное утешение. Она попросила повитуху положить близнецов ей на грудь и, лаская их, не переставала возносить хвалы Иштар.

Гонец с радостной вестью поскакал к Оннесу в Бактрию, а спустя неделю к дому туртана в Ниневии потянулись чередой придворные — с дарами и пожеланиями здоровья молодой матери и её потомству.

Одной из первых в покои Ану-син явилась с поздравлениями и подарками любимая царская наложница. Она вошла к жене туртана, высоко держа голову, обычной своей величественной походкой, которой позавидовала бы и главная жена царя. Пышная юбка с оборками мерно колыхалась вокруг её похудевшего стана, но кроме этой худобы более ничто не выдавало мучившего её недуга.

— Когда мне сказали, что ты разродилась сразу двумя, я даже всплакнула от радости, — сказала Шамхат, подступая к колыбели, в которой посапывали пухленькие щекастые близнецы.

Ану-син, в тайной тревоге, помня о наставлении жрицы Ураша, следила за ней внимательным взглядом.

— Я родила нашему владыке шестерых — одного за другим, — продолжала Шамхат, вглядываясь в младенцев так пристально, точно, несмотря на беспричинность своих подозрений, пыталась разглядеть в их мордашках черты Нина. — Только четверо из них выжили, да и то — все девочки. Но владыка спокоен за будущее ассирийского трона: его наследник, первенец от главной жены, будет править царством после того, как Нин отправится к Иркаллу. Другие же её дети, не считая второго сына, умершего во младенчестве, тоже девочки, как и у меня. А тут, смотри-ка, сразу двое и оба — мальчики…

— Я благодарна тебе за то, что ты указала мне верный путь, — отозвалась Ану-син, чувствуя себя обязанной выразить Шамхат свою признательность. — Без твоего совета этого чуда могло бы не быть…

Она вдруг умолкла, изумившись тому, что гостья резко повернулась к ней лицом с выражением злорадного торжества, которое не мог скрыть даже толстый слой румян.

— И что же ты чувствуешь, зная, что с одним из сыновей тебе придётся расстаться? — прозвучал неожиданный вопрос.

Ану-син встала с кресла, в котором сидела, и быстро подошла к колыбели, чтобы встать между ней и Шамхат. Закрыв собой младенцев, она смотрела гостье прямо в глаза — и в её взгляде вместо недавней признательности читалась настороженность и даже враждебность.

— Ни за какие сокровища мира я никому не позволю отнять у меня моих сыновей! — возвысив голос, твёрдо сказала Ану-син.

— Как? — воскликнула Шамхат, не скрывая своего удивления. — Разве жрица Ураша не взяла с тебя клятвенный залог и не сказала, что за свои услуги она потребует то, что для тебя ценнее всего на свете? Она оставляет первенцев, но забирает детей от последующих родов; а тем женщинам, которые рожают близнецов или двойню, она велит одного из детей принести в жертву своему двуполому божеству.

Ану-син была поражена услышанным, с ужасом представив на миг, что ей пришлось бы отдать одного из своих мальчиков жрицам Ураша, и оттого она не сразу смогла ответить Шамхат.

— Служительница Ураша освободила меня от залога.

— Позволь узнать, по какой же причине? — Теперь удивление Шамхат усилилось подозрительностью. Её глаза, густо обведённые чёрным, впились в лицо Ану-син как два ядовитых змеиных жала.

— Она так сказала и всё, — ответила, как отрезала, Ану-син; сейчас ей больше всего хотелось покончить с этим разговором и поскорее избавиться от навязчивой гостьи, которая, по словам жрицы Ураша, могла навредить ей или её детям.

И тут захныкали младенцы: сначала расплакался старший, громко, требовательно, а за ним тоненьким жалобным голоском принялся всхлипывать младший.

— А теперь позволь мне покормить моих детей, — сказала Ану-син, обращаясь к Шамхат, в надежде, что та наконец покинет её покои.

Вопреки её ожиданиям, наложница Нина не сдвинулась с места.

Ану-син взяла из колыбели одного младенца и, положив его на согнутую руку, свободной рукой подхватила другого. Устроившись в кресле, она оголила груди и принялась кормить своих сыновей.

Взгляд Шамхат равнодушно скользнул по голой груди Ану-син и остановился на её плече. Её глаза вдруг округлились от изумления, и сама она выглядела ошеломлённой.

— Мне говорили, что ты из знатного аккадского рода, — какое-то время помолчав в раздумии, снова заговорила она, — что родилась и выросла в славном городе Уре. Но скажи, живы ли твои родители? Я бы хотела повидаться с твоей матерью — устрой мне эту встречу.

— Это невозможно, — тихим голосом ответила Ану-син. — Моей матери нет среди живых.

— Тогда кто же отправил тебя к жрицам Ишхары? Кто принял решение посвятить тебя в высший сан «избранной»? — Шамхат уже не просто спрашивала — она требовала ответа.

Ану-син и самой хотелось бы узнать, кем и когда Шамхат была посвящена в древний культ Ишхары, но тогда она предала бы жрицу Ураша, приоткрывшую ей тайну царской наложницы. Будет разумнее и полезнее сохранить эту тайну, пока однажды в правильном месте наступит нужный час, — про себя заключила Ану-син.

Она не успела ответить Шамхат: за дверью неожиданно раздался какой-то шум, а в следующее мгновение в покои ввалился человек в одежде чужеземного покроя и с большим заплечным мешком. Не глядя на женщин и бормоча что-то себе под нос на незнакомом языке, человек снял мешок, развязал его и принялся деловито выкладывать из него тюки тканей.

— Если тебе, почтеннейшая госпожа, ничего из этого товара не придётся по сердцу, я тотчас пошлю своего человека на карум. Там у меня есть своя лавка, и в ней изобилие разнообразных тканей — на любой, самый взыскательный вкус, — хвастал человек теперь уже по-аккадски, но с иноземным произношением.

Тамкар, — догадалась Ану-син, испуганная внезапным вторжением незнакомого мужчины.

Наконец, аккуратно разложив ткани на полу, купец, удовлетворённый своей работой, выпрямился. При виде двух женщин с открытыми лицами, которые не сводили с него изумлённых глаз, он в замешательстве замер, точно превратился в каменный столб. Прежде всего его поразило присутствие кормящей матери, которой оказалась хозяйка дома. Но особенно его потрясла — и это было ясно видно по выражению его лица — внешность другой женщины, гостьи. У Ану-син, наблюдавшей за чужеземцем, сложилось впечатление, что он уже имел случай встречаться с Шамхат и что он узнал её.

Но вот, придя в себя и осознав, в какое положение он попал, тамкар принялся объяснять причины своего появления в женской половине дома:

— Один мой покупатель уверил меня, будто здесь, в этом доме, давно ждут мои товары, и что, если я не явлюсь в назначенный час, то сорву крупную и очень выгодную сделку, — оправдывался он, и его быстрые, купеческие, глазки перебегали с одного женского лица на другое. — Умоляю, не велите меня казнить за то, что я, по глупому недомыслию, нарушил законы вашей страны! Заклинаю священными именами ваших богов помиловать меня, невежественного жителя Эгины! Ведь я был убеждён, что хозяйка дома готова ко встрече со мной, и совсем не ожидал увидеть её лицо без покрывала…

— Так что же ты сейчас не прячешь своего дерзкого взгляда?! — прервала чужеземца Ану-син. — Говоришь, что почитаешь ассирийские законы? Вот бы не поверила, судя по твоей манере обращаться к знатным замужним женщинам, на коих таким, как ты, надлежит не поднимать глаз, а не врываться к ним точно во вражескую крепость!

Испуг, охвативший её в первую минуту, прошёл, и гнев окрасил её щёки; хотя Ану-син в душе так и не приняла ассирийский обычай, заставлявший женщин закрывать лицо, её нынешнее положение, да ещё в присутствии царской наложницы, вынуждало её пристыдить мужчину.

Ану-син была так прекрасна и так величественна в гневе, что невольно внушила чужеземцу и уважение и страх. После её слов он повалился на колени и, торопясь как можно ниже склонить голову перед госпожой, с размаху со стуком ударился лбом о пол. Очевидно, удар оказался слишком сильным: тамкар из далёкой Эгины от такого потрясения лишился чувств.

В эту минуту в покоях появился встревоженный Кумарби.

— Прости меня, госпожа моя Ану-син! — молодой евнух кинулся к своей хозяйке и упал на пол, прижавшись губами к подолу её платья. — Всего на мгновение я отошёл от двери, чтобы справить нужду, — и только по этой причине незнакомый мужчина сумел проникнуть в твои покои!

— Твоей вины в том нет, — вполголоса произнесла Ану-син. — Наверное, я должна была прислушаться к словам моего мужа и выставить у своих покоев стражу из его людей. Но ты же знаешь, мой друг, что я привыкла доверять только тебе одному.

Шамхат, стоя во весь рост, скрестив на груди руки, казалось, с презрением наблюдала за этим объяснением между госпожой и слугой. Очевидно, ей претили такие отношения, когда женщина знатного происхождения, да ещё жена царедворца, называла своего слугу другом.

— Пожалуй, я пойду, — процедила царская наложница сквозь зубы, всем своим видом выказывая Ану-син неодобрение.

Выходя из покоев, она бросила взгляд на неподвижно лежавшего на полу тамкара и сказала:

— Будь моя воля, я велела бы связать этого пса и оставить в пустыне шакалам на растерзание. Но это твой дом, и только тебе решать его судьбу.

— Не беспокойся, — тут же, вдогонку ей, отозвалась Ану-син, — я уже знаю, как с ним поступить.

Глава 17. К истокам

— А где твоя добрая мать, почтеннейшая госпожа? Разве она уже ушла? — Такими были первые слова чужеземца после того, как Кумарби, вылив на него кувшин холодной воды, привёл его в чувство.

— Моя мать? — удивилась Ану-син, которая в это время укладывала младенцев в их колыбельку.

Она обернулась и, после короткой паузы приблизившись к купцу, внимательно посмотрела ему в лицо.

— Да, конечно, — торопливо продолжил тот, осторожно потирая ушибленный лоб, на котором виднелась огромная шишка, — я понимаю, что ничтожные людишки вроде меня, эгинского купца, который ведёт торговлю далеко за пределами своей страны, недостойны внимания знатных женщин. Встречи с подобными мне быстро забываются, даже если эти встречи случаются при очень необычных обстоятельствах. К примеру, в забытой богами пустыне. Зато таких женщин, как твоя мать, не забыть никогда! Пусть даже спустя годы, которые оставляют на женском облике свои беспощадные отметины! И, однако, госпожа, не сочти мои слова за лесть, твоя добрая матушка по-прежнему удивительно хороша…

— Что ж, льстец ты и вправду отменный, — усмехнулась Ану-син, прервав поток купеческой речи. Она не сомневалась, что в молодости Шамхат, которую сейчас нахваливал чужеземец, была прекрасна, но ныне знаменитая красота наложницы не только увяла: длительный недуг лишил её свежести и очарования — не заметить этого мог лишь слепой.

— Зато ты, почтеннейшая госпожа, её точная копия в молодости, — ничуть не стесняясь того, что его уличили в лицемерии, вёл дальше купец, — и вот с этим никто не поспорит!

Разговор, затеянный чужеземцем, становился всё занимательней и вместе с тем в душе Ану-син росла какая-то смутная тревога. Её наблюдение за лицом этого человека, когда он смотрел на Шамхат, подсказало ей, что эти двое уже встречались прежде, а теперь он и сам признал это. Но отчего он так упорно называет Шамхат её матерью? И случайно ли он оказался в её покоях как раз тогда, когда здесь была царская наложница? Если не случайно, тогда кто же пожелал, чтобы их встреча состоялась в её присутствии?..

— Стало быть, ты знал мою мать в дни её молодости? — обратилась Ану-син к купцу, решив подыграть ему. — Любопытно узнать, где же ты мог видеть её с открытым лицом? Или, может, тогда у неё ещё не было мужчины, которого она называла своим господином?

— О, она была столь юной, почти девочкой, когда случайно, по воле милосердных богов, набрела на наш караван! — начал рассказывать купец, радуясь в душе, что его воспоминания заинтересовали хозяйку дома и что благодаря этому его скорее всего не станут наказывать за вторжение. — Была ли она замужем, мне наверняка неведомо, но лицо своё она от нас не прятала. Я тогда впервые попал в земли между двумя реками, которые у меня на родине называют Месопотамией*, и не знал местных законов. Как не понимал и различия в традициях жителей Аккада и Ассирии. Это сейчас я знаю, что ассирийки после того, как выходят замуж, облачаются в покрывало, в отличие от аккадских женщин. Так что, если бы я не увидел сегодня твою мать здесь, в Ассирии, то сказал бы, что она родом из Аккада. К тому же, когда мы её повстречали, она шла из Баб-или, столицы Аккадского царства. От неё мы и узнали, что любимый город аккадцев, который они называли Городом Городов и Божьими вратами, разрушили ассирийцы. Помню, я тогда был в страшном отчаянии: такой путь проделал, столько лиха натерпелся, — однажды даже чуть не умер! — и всё ради того, чтобы увидеть руины города, к которому стремился…

Купец прервал своё повествование, очевидно, предавшись нахлынувшим на него горьким воспоминаниям.

Тем временем Ану-син, которая не пропустила ни слова из его рассказа, размышляла над услышанным. Как она знала, столица Аккадского царства была уничтожена ассирийской армией в тот самый год, когда она появилась на свет в селении на берегу Великой реки. Оннес говорил ей, что Шамхат также родом из Аккада и что завоеватель Нин заприметил её среди других знатных женщин, уведённых в плен из разрушенного Баб-или. Тогда каким образом она оказалась в пустыне, где её, заблудившуюся и умирающую от жажды, подобрал торговый караван? Либо чужеземный тамкар выдумал эту увлекательную историю, либо обознался, приняв царскую наложницу за другую, вероятно, очень похожую на неё женщину…

— Что же было потом? — снова заговорила Ану-син, прервав затянувшееся молчание, и остановила на лице тамкара свой глубокий проницательный взгляд. — Куда отправился ваш караван и где, в каком городе страны Аккад, вы расстались со спасённой вами странницей?

— Удивительно, что твоя добрая матушка сама не поведала тебе столь необычную историю, — с готовностью отозвался чужеземец, увлечённый этой спасительной для него беседой с хозяйкой дома. — Ведь, если я не ошибаюсь, это история твоего рождения, почтенная госпожа! Видишь ли, мы не могли взять женщину с собой: ни те из нас, кто решил искать убежища у царя Элама, ни те, кто направлялся в Страну моря. Оказалось, что странница была в тягости, и, когда у неё начались роды, мы оставили её в каком-то селении, доверив заботам местной повитухи…

Ану-син сдержала восклицание, чуть было не сорвавшееся с её уст: при последних словах рассказчика отчего-то сразу вспомнилась Баштум и подвеска из ожерелья верховной жрицы Ишхары, которое надела на неё Сидури во время ритуала посвящения. Вспомнились и слова Сидури о том, что это ожерелье переходит по наследству от матери к дочери и что именно ей, Ану-син, суждено занять место «избранной» служительницы богини. «…А твоё главное желание — стать верховной жрицей Иштар — лишь убедило меня в том, что ты выбрала верный путь: такой же, как и тот, по которому когда-то пошла твоя мать», — как наяву прозвучали слова старого жреца Илшу.

Выходит, чужеземец ничего не выдумал, — признала Ану-син после того, как правда о её рождении открылась ей со всей ясностью. Её родная мать была не просто жрицей Иштар — в другом, тайном, сане древнего культа Ишхары она звалась «избранной». Она жила в Баб-или, служила в храме до того как в город вторглись ассирийцы, и она бежала, чтобы не попасть к ним в плен. Она могла бы умереть в пустыне, если бы её не подобрали тамкары. Она выжила для того, чтобы свершилось предначертанное судьбой: подарить миру новую «избранную», ту, которую боги в сновидениях Илшу назвали Восстановительницей. Своё дитя, рождению которого покровительствовала Иштар, жрица вверила опеке Баштум — повитухи из селения, куда её привезли тамкары.

Всё как будто бы сошлось, всё как будто встало на свои места. Как будто… Кроме одной необъяснимой особенности в этой загадочной истории. Согласно древней традиции верховные жрицы Ишхары должны были соблюдать безбрачие, хотя для того, чтобы передавать свой сан по наследству, «избранным» не возбранялось иметь детей. Сохраняя статус незамужних женщин, они сходились с мужчинами только ради потомства. Но кто были эти мужчины? Где и по каким достоинствам их выбирали на роль отцов будущих «избранных» служительниц таинственного культа Ишхары? И отчего Сидури, которая посвятила Ану-син в сан верховной служительницы богини, не возражала против того, чтобы однажды новая «избранная» вышла замуж, тем самым нарушив традицию?..

После долгих размышлений и последовавших за ними умозаключений Ану-син осталось найти ответы на два мучивших её вопроса: кем был её отец и отчего чужеземный тамкар упрямо называл Шамхат её матерью? Помочь ей подобрать ключи к разгадке тайны могли тоже только два человека.

«Лицом и нравом ты похожа на девушку из благородной семьи. Как видно, в тебе возобладала кровь твоей матери: ты умна, красива и, быть может, так же, как она, отчасти мечтательница», — эти слова, произнесённые Илшу в последнем напутствии Ану-син, подтверждали, что в прошлом он хорошо знал её мать. И хотя на вопрос об её отце он сказал, что и сам хотел бы знать ответ, Ану-син не поверила ему. Старый жрец, хитрый и осторожный, продолжал хранить чужую тайну. Что до жрицы Ишхары, посвятившей её в сан «избранной»…

«За многие сотни лет существования в подполье сменили одна другую сотни верховных жриц. Были среди них и такие, которых называют «избранными». Но о них я расскажу тебе в другой раз», — с туманным намёком обещала ей Сидури. Ану-син, помня об этом обещании, решила, что время его исполнения настало.

— Как тебя зовут? — отвлекшись от своих раздумий, обратилась Ану-син к чужеземному купцу. Тот как раз гадал над своей участью: накажут его за вторжение на женскую половину дома или всё же отпустят на все четыре стороны живым и невредимым?

— Сострат, моя почтеннейшая и самая милосердная в мире госпожа, — ответил купец со смиренным видом, по-прежнему стоя на коленях и согнув спину. — Моё имя известно на всех карумах на обоих берегах Быстрой реки, впрочем, как и на берегах Великой реки тоже. Да и у себя на родине, в Эгине, я человек уважаемый и довольно обеспеченный. Мои торговые дела идут хорошо, — хвала богам! — и я знаю толк в товарах, которые в нашей, купеческой, среде принято называть «всё для прихоти обильной». Если у тебя, добрейшая госпожа, есть какие-нибудь особенные желания, я в лепёшку разобьюсь, но достану нужный тебе товар хоть из-под земли. Ткани, украшения, мази, благовония, пряности, редкая посуда из финикийского стекла, слоновая кость из далёкой Мелуххи, ценная мебель с Кедровых гор — всё это станет твоим! Ты только намекни — и я тотчас исполню любую твою прихоть! Ты только скажи, что желаешь чего-то прямо сейчас, и я вмиг обернусь ветром, чтобы слетать за твоим желанием и вернуться с ним обратно — чтобы снова припасть к твоим ногам!

Ану-син нетерпеливо и вместе с тем величественно взмахнула рукой, чтобы прервать словоохотливого уроженца Эгины.

— Всё, что я сейчас желаю, это знать, кто из твоих покупателей отправил тебя к моему дому? — спросила она таким голосом, от которого купцу стало трудно дышать, и так посмотрела на него, что у того ноги будто приросли к полу.

— О милостивая моя госпожа, — залепетал Сострат, вжав голову в плечи, — а мне ведь неведомо имя того человека… Раз в месяц он появляется в моей лавке на каруме у Арбельских ворот, берёт нужный ему товар, аккуратно расплачивается за него и уходит… Иногда он разговаривает со мной, шутит и смеётся, а порой скажет два-три слова — и всё, больше из него не вытянешь… Вот сегодня он был улыбчивый и разговорчивый, сказал, что выхлопотал для меня встречу с хозяйкой дворца — и указал на твой дом, госпожа…

— Ладно, — поколебавшись мгновение, сказала Ану-син, — я тебе верю, тамкар.

Сострат, ещё толком не понимая, каким будет решение знатной госпожи, чей прекрасный лик ему довелось увидеть, продолжал стоять перед ней на коленях. Ах, если бы только она отпустила его восвояси подобру-поздорову, он доказал бы, что его слова об умении оборачиваться ветром не пустое хвастовство! Так бы и вылетел из этого дома, чтобы впредь обходить его десятой дорогой!..

Тем временем Ану-син и вправду раздумывала над тем, как ей следует поступить с чужеземным купцом, которого вряд ли можно было назвать скупым на слова. Поступать с ним так, как это было с Хинзури, Киссаром и эламитом, которые бесследно исчезли по той причине, что стали опасны для неё, она не хотела. Может, потому, что этот тамкар показался ей безобидным и забавным; может, потому, что на родине у него осталась семья и дети, которым он обеспечивал безбедное существование; а может, потому, что этот человек когда-то оказался среди тех, кто спас её мать…

— Послушай, Сострат, — наконец, приняв решение, заговорила Ану-син, — ты должен знать, что я могу быть жестокосердна к тем людям, которые отказываются подчиняться моей воле. Ты нарушил ассирийский закон, когда вторгся в женские покои и увидел меня, замужнюю женщину, с открытым лицом и оголённой грудью. Если бы мой муж и господин был дома, он велел бы отрубить тебе голову или посадить тебя на кол. Я же даю тебе возможность уйти из моего дома живым и невредимым, но ты должен немедленно покинуть Ниневию. Мой слуга проводит тебя до гавани, где ты сядешь на первый же корабль, отплывающий по реке в Великое море*. Возвращайся к себе домой, тамкар, и больше никогда не появляйся в этих краях, если, конечно, хочешь дожить до старости.

Сострат повалился ей в ноги; по его лицу катились слёзы.

— О милосердная… о моя госпожа, я буду неустанно молить богов о твоём благополучии и счастье твоей семьи, — говорил он, не в силах сдерживать рыдания, рвавшиеся из груди: это были слёзы радости — ведь ему повезло избежать страшной смерти на чужбине.

Когда по зову Ану-син в покои явился Кумарби, она велела ему поставить тамкара на ноги и сопроводить его до ниневийской гавани.

— Только не вздумай обмануть меня! — предупредила Ану-син эгинца, который шёл к двери нетвёрдой походкой, вцепившись в руку молодого евнуха. — Знай: мои люди будут следить за тобой даже тогда, когда ты подумаешь, что о тебе здесь забыли!

Сострат поклялся именами богов, своих и месопотамских (кого вспомнил), что останется в Эгине до конца своих дней, а, проходя мимо тюков ткани, на мгновение задержал на них взгляд. Эта сделка, которая могла принести ему приличную прибыль, неожиданно оказалась убыточной и его последней сделкой в землях Двуречья. Несмотря на жгучую досаду, грек нашёл в себе смелость напоследок притвориться щедрым дарителем.

— Милостивейшая госпожа, — обратился он к Ану-син, провожавшей его задумчивым взглядом, — позволь преподнести тебе все эти чудесные ткани в знак благодарности.

В ответ Ану-син молча кивнула головой, принимая подарок. Потом она взглядом велела Кумарби задержаться: молодой евнух без труда разгадал её желание остаться с ним наедине.

— Проследи за тем, чтобы этот человек взошёл на борт корабля, и убедись, что он покинул Ниневию, — сказала ему Ану-син. — А затем отправляйся в храм Иштар, Дарующей воду, и передай Илшу и жрице Сидури моё приглашение. Скажи им, что я буду счастлива видеть их в своём доме…

Месопотамия — от греч. mesos — «средний, находящийся между», potamos — «река» — Междуречье, Двуречье.

Великое море — совр. Средиземное море.

Глава 18. Безрассудство любви

Разговор с эгинским купцом не прошёл даром для душевного покоя Ану-син. Неразгаданные тайны, недосказанность близких ей людей и туманные намёки томили её; она чувствовала, что появление Шамхат в её жизни не было случайным, что эта женщина оставила свой след в её прошлом и теперь могла как-то повлиять на её будущее. С одной стороны, благодаря Шамхат сбылась мечта Ану-син: она стала матерью двух очаровательных малышей; с другой, Шамхат, по словам жрицы Ураша, могла быть опасной для них, а может, и для самой Ану-син. Царская наложница испытывала к ней неоднозначные чувства: как будто желала ей добра и вместе с тем не скрывала враждебности, видя в ней свою соперницу. То состояние счастья, которое не оставляло Ану-син в течение последних месяцев, внезапно сменилось отчаянной тревогой, и она старалась угадать ожидавшую её судьбу.

Ану-син пеленала младенцев, когда в её покои вбежала запыхавшаяся Аратта с пылающими от волнения щеками.

— Бэллит, — крикнула она, — не угодно ли тебе спуститься вниз? Там тебя ждут!

— Кто?

— Один очень важный с виду человек, может, придворный. Он не назвал своё шуму. Но, если я не ошибаюсь, он приехал за тобой: я видела во дворе, перед портиком, крытые носилки.

Ану-син быстрым движением накинула на голову покрывало и на мгновение в нерешительности замерла перед богато разукрашенной колыбелькой. Близнецы, сытые, в чистых пелёнках, засыпали — ей даже не пришлось убаюкивать их, напевая те колыбельные, которые в детстве ей пела Баштум.

— Я присмотрю за ними, бэллит, — успокоила госпожу Аратта, приняв её нерешительность за материнское беспокойство.

Сбежав по лестнице вниз, в покои, где обычно принимали гостей, Ану-син увидела мужчину, чьё лицо сразу показалось ей знакомым. Пока она вспоминала, где они могли встречаться, он сам поспешил ей навстречу. У Ану-син вдруг отчего-то появилась необъяснимая уверенность, что этот человек в длинном расшитом канди с пурпурной перевязью, принёс ей дурные вести. А потом она узнала его: это был Буршарри, советник царя, которого во дворце уважительно называли ша-реше — «тот, что у головы царя». Буршарри был главным евнухом царского гарема и принадлежал к кругу всецело преданных царю людей, которых тот часто выбирал для выполнения самых трудных или деликатных поручений.

Проницательным изучающим взглядом Буршарри оглядел Ану-син с головы до ног, как осматривают молодых женщин на невольничьем рынке, чтобы приобрести наложниц в гаремы богатых вельмож.

— Только несколько дней назад родила, и смотрите-ка, всё так же стройна, как молодая пальма, и быстронога, как юная девчонка! — сказал он таким тоном, будто упрекал молодую мать в отменном здоровье. Однако взгляд его выдавал иные чувства: одобрение, восхищение и, может, даже тайное обожание.

— Я не устаю благодарить богов за ниспосланные мне дары, благодаря которым моя жизнь наполнена смыслом и добром, — отозвалась Ану-син с достоинством благородной и уверенной в себе женщины.

— Ты вполне можешь начать всё сызнова, — деловито продолжал Буршарри. — И поскольку я убедился сейчас в том, что роды не истощили тебя, тебе велено следовать за мной во дворец нашего божественного владыки Нина.

— Я не могу! — твёрдо ответила Ану-син и резко отступила, как будто боялась, что советник схватит её и силой заставит ехать с ним.

— Как это не можешь?! — возмутился Буршарри. — Знай, что я действую от имени царя Нина, нашего повелителя, а вовсе не пытаюсь вовлечь тебя в сомнительную затею, как ты, очевидно, подумала! Мы немедленно отправляемся во дворец, где встречи с тобой ждёт сам владыка!

— Нет, никуда я не пойду, — упорствовала Ану-син, сама не зная, как объяснить свой отказ. Испугал ли её натиск Нина, которому не терпелось сойтись с ней на ложе? Или то была любовь к Оннесу, через которую она не могла переступить даже ради того, чтобы приблизиться к своей цели? И тогда она, стараясь оставаться убедительной, прибавила: — Я жду своего супруга, и, когда бы он не вернулся — днём ли, ночью ли, — я выйду ему навстречу.

— Пусть так, но это не значит, что ты можешь отказать самому владыке! — уже в ярости вскричал Буршарри. — Нечего сказать, хорошие нынче пошли подданные! Знаешь ли ты, несчастная, что эту великую честь — побыть наедине с царём — оспаривают друг у друга женщины из самых знатных родов Ассирии?!

— Ну так и обращайся тогда к этим знатным женщинам, раз они достойнее меня, — смело возразила Ану-син.

— В том-то и беда, что владыка желает видеть только тебя! — В порыве чувств Буршарри всплеснул руками. — О боги, зачем я это сказал?!. Но хватит болтать, следуй за мной! У входа нас ждут носилки.

— Что ж, ты прав, подданные царя должны беспрекословно подчиняться его воле, — наконец, приняв решение, сказала Ану-син. — Я поеду с тобой во дворец. Только позволь мне прежде покормить моих сыновей и переодеться для встречи с владыкой.

— Вот теперь я слышу разумные речи! — воскликнул Буршарри, всем своим круглым, заплывшим жиром лицом выразив радость. — Ты права: для встречи с царём следует тщательно подготовиться. Я дам тебе время для омовения и подскажу, что владыка Нин имеет слабость к определённым благовониям: так что советую тебе для тела и волос использовать масла сандала и жасмина.

— Благодарю за этот ценный совет, — Ану-син чуть склонила голову. Затем, указав советнику на цветочные покои, где располагались низкие уютные диваны, жестом пригласила его войти. — Чтобы твоё ожидание было приятным, почтенный Буршарри, я велю слугам принести тебе холодной сикеры. Или, может, ты предпочитаешь изысканное вино из сладкой солнечной лозы?

— Я с удовольствием выпил бы добрую чашу охлаждённого виноградного напитка, — ответил Буршарри и, гордо неся впереди себя круглый живот, направился в цветочные покои.

Ану-син же помчалась назад, в комнату, где оставила с младенцами Аратту.

— Аратта, — начала она, плотно закрыв за собой дверь и обращаясь к служанке тихим голосом, — я никогда не сомневалась в твоей преданности и умении держать язык за зубами. Сейчас мне снова нужна твоя помощь. Помнишь женщину, которую мы выбрали кормилицей для моих сыновей в случае, если у меня будет нехватка молока? Так вот. Приведи её сюда и пусть она остаётся с моими малышами до тех пор, пока я не вернусь. Вы обе будете следить за тем, чтобы с их голов не упало и волоска! Заприте все двери и никого не впускайте! Даже женщин из дворца, даже царских наложниц! Скоро вернётся Кумарби — можешь смело во всём положиться на него…

— О бэллит, значит ли это, что теперь ты станешь наложницей царя? — прошептала служанка, не то от страха, не от удивления округлив глаза.

— Не теряй времени! — Ану-син подтолкнула её к двери. — И скажи Уббибу, чтобы отнёс нашему гостю кувшин охлаждённого вина и самые свежие фрукты из нашего сада.

Аратта побежала выполнять поручение своей госпожи, а Ану-син тем временем вошла в каморку Кумарби, открыла ларь, в котором хранилась одежда юноши, и, порывшись в ней, наконец нашла то, что искала. Облачившись в лёгкую канди с короткими рукавами, она надела просторную льняную юбку, которая закрывала колени, затем перетянула подол ремнём, продетым между ног*, а голову обвязала тюрбаном, тщательно убрав под него волосы. Таким образом Ану-син второй раз в жизни — после удачного опыта с переодеванием в Убарсина, вместо которого она ходила в Дом табличек, — перевоплотилась в человека мужского пола. Затем, подготовив, как её учили в Доме табличек, глину для письма, она палочкой выдавила на ней послание для Кумарби, которое спрятала в том же ларе под ворохом одежды.

Спустя какое-то время Ану-син, в мужской одежде, с заплечным мешком и кожаным мехом с водой, вышла на задний двор, где находились конюшни. Ловко вскочив на коня, она помчалась по городским улицам и вскоре благополучно покинула Ниневию.

А потом были долгие дни пути. Ану-син ехала по пустыне — она не знала точно, была это долина Диялы в Эламе или степь в Стране волков, как называли Варкану, — менее суровой, чем месопотамская. С одной стороны вздымались горы, и даже издали было видно, что они покрыты густой растительностью. Ану-син обычно останавливалась на ночлег под вечер и всегда находила достаточно зелени, чтобы накормить коня и соорудить себе не слишком жёсткое ложе. В селениях, которые встречались на её пути, она покупала еду для себя, пополняла запасы воды и спрашивала про нужную ей дорогу. Она знала, что выбранный ею путь растянется на много дней, но его тяготы и возможные опасности не пугали её. Иногда по ночам до неё доносился далёкий вой волка или хохот гиены — эти звуки прогоняли сон. В дневное время она видела в туманной дали стада газелей, а однажды — даже силуэты львов. И сколько бы она ни ехала, в небе над ней кружили орлы и соколы: как будто посланники богов сопровождали её, оберегая в нелёгком пути.

Однажды в полдень она увидела оазис в пустынной дельте реки, который окружали закрывающие горизонт высокие холмы. Искупавшись в тёплой воде, которая чище отмывает тело, Ану-син неспеша оделась и взобралась на вершину скалы, возвышавшейся над водной гладью. С этого места открывался прекрасный вид на окрестности. Сначала ей показалось, что вдали, на окутанной раскалённым воздухом линии горизонта, появилась череда движущихся точек. Ану-син приставила руку ко лбу, чтобы защитить глаза от лучей солнца, светившего прямо в лицо, и застыла на месте в надежде рассмотреть получше то, что её заинтересовало. Вскоре точки обрели форму; спустя ещё некоторое время Ану-син различила группу мужчин и вздохнула с облегчением: это были ассирийцы.

В тот миг, когда к нему в шатёр явился старший дозора, Оннес как раз беседовал с Алпурру, одним из своих военачальников. Туртан царя Нина сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, покрытым куском ткани фиолетового цвета, называемого «тирским» (этот краситель получали из моллюсков, привозимых с побережья неподалёку от города Тира). Воин из дозора преклонил колено перед главнокомандующим ассирийской армии и дождался момента, когда тот соблаговолил взглянуть на него.

— Ну, Шумалия, зачем ты отвлекаешь меня от разговора с Алпурру? — спросил Оннес, сурово сдвинув брови. — Твоему дозору удалось перехватить вражеских лазутчиков?

— Нет, мой командир, мы не напали на след врага, — ответил Шумалия, — зато в восточном оазисе повстречались с гонцом из Ниневии.

— С посланием от владыки? — встрепенулся Оннес.

— Этого он мне не сказал. Он настаивает на встрече с тобой с глазу на глаз.

— Если так, приведи его сюда и вели никому не входить в шатёр, пока я буду говорить с посланником, — приказал туртан, и Шумалия тотчас выбежал из шатра.

Спустя минуту в шатёр к Оннесу вошёл изящный юноша, чьё лицо было наполовину, как у кочевника, прикрыто платком. Склонив голову и прижав к груди правую руку, он произнёс:

— У нас в Аккаде говорят, что если раб — тень свободного человека, а тот, в свою очередь, — тень бога, то жена есть не что иное, как тень своего мужа.

— Ану-син! — воскликнул изумлённый Оннес, узнав голос своей жены. — Любовь моя, ты ли это во плоти или я снова стал жертвой своей мучительной и сладкой грёзы?

Какое-то время они стояли, не двигаясь и разглядывая друг друга с такой жадностью, как будто никак не могли насытиться созерцанием друг друга после долгой разлуки. Лишь после того, как Оннесу стало ясно, что он не грезит, он приблизился к Ану-син, расцеловал её в обе щеки и проговорил голосом, исполненным глубокой признательности и любви:

— Я счастлив, я так счастлив, что ты здесь, что ты снова со мной и что не побоялась тягот пути ради этой чудесной встречи. Я горжусь тобой и восхищаюсь твоей смелостью. И ещё… Жена моя, ты доставила мне огромную радость, подарив сыновей, которых я так долго ждал!

Ану-син взяла ладонь Оннеса, поднесла её к губам, провела ею по своему лицу.

— Боги благословили наш союз, благословили наше ложе перед тем, как ты покинул его на несколько бесконечно долгих месяцев, — шепнула она.

Неожиданно Оннес подхватил её на руки и, с тихой страстью проговорив ей на ухо: «Так восполним же эти долгие месяцы разлуки блаженством вновь обретённой любви!», понёс Ану-син на своё походное ложе…

*Это нововведение, когда юбка стала удобной для езды на коне, было позже оценено персами и с тех пор такая юбка — имитация коротких штанов вошла в моду. Так и появились шаровары.

Глава 19. Военная тактика и женская смекалка

Весь оставшийся вечер и наступившую за ним ночь они, уединившись в шатре, дарили друг друга жаркими неистовыми ласками, и разлуки словно не бывало. Ану-син была прекрасна, восхитительна и неутомима в поцелуях и слияниях, и прежние чары вновь овладели доблестным Оннесом. Однако весть, с которой Алпурру явился на следующий день в шатёр туртана, одним ударом рассекла это любовное блаженство вне времени.

— Солдаты ропщут, — с мрачным лицом объявил военачальник. — Они устали. Много раненых, много больных. А скоро начнётся голод: в округе не осталось ни одного селения, где можно было бы найти скот и зерно. Местные, кто выжил, бросили свои дома и ушли в горы, а перед тем сожгли все житницы и сеновалы. Мой командир, если мы не возьмём Бактры в ближайшие два-три дня, нельзя отвечать ни за что…

Когда Алпурру вышел из шатра, Оннес встал, прошёл несколько шагов, вернулся, снова сел рядом с Ану-син и на её немой вопрос во взгляде рассказал ей о безуспешных атаках столицы Бактрии. Он говорил о ратном искусстве, которое было им изучено до тонкостей, и о своём таланте полководца. Врождённым чутьём он знал, когда вести в бой лёгкую конницу, а когда тяжёлую, с одного взгляда мог определить достоинства поля битвы и отыскать такое место для засады, откуда лучше всего врасплох застигнуть врага. И если в этот раз ассирийское войско всё ещё стояло под стенами Бактр, а он не стал победителем в этой затянувшейся войне, то лишь оттого, что военная удача, даруемая полководцам богом Нинуртой, отвернулась от него.

— Сколько раз я шёл в атаку на стены города, чтобы взять его яростным приступом, и каждый раз мои войска были отброшены. Мы снова шли в атаку и снова отступали с большими потерями. Бактры — это хорошо укреплённый высокими валами и мощными стенами город; его жители заранее подготовили запасы еды на три года вперёд, а воду собрали в цистерны, которые пополняются за счёт дождей. У нас же, как сказал Алпурру, солдаты скоро начнут варить в котлах и есть свои кожаные ремни и сандалии…

Выслушав печальный рассказ мужа, Ану-син неожиданно попросила его показать ей карту оборонительных укреплений бактрийцев.

— Мой муж, мне кажется, твоя ошибка в том, что ты всегда атакуешь город с той стороны, где он укреплён слабее, но где сосредоточены главные силы противника, — заявила она, внимательно изучив карту. — У меня же есть для тебя другой план. Дай мне отряд добровольцев, и я нападу на Бактры с той стороны, где возвышаются самые высокие стены. И где, как я думаю, очень мало защитников. В то время, как я со своим отрядом буду прорываться в город, чтобы открыть ворота, ты отвлечёшь внимание врагов новой атакой там, где они её ждут. Не сомневайся во мне, возлюбленный мой, и я — под защитой богов — помогу тебе взять Бактры, чтобы мы вместе могли вернуться в Ниневию с победой.

Слушая жену, Оннес в задумчивости теребил бороду. Все эти месяцы он пытался пробить городскую стену, атакуя наиболее уязвимые в ней места, — этого требовала военная тактика и здравый смысл. Но Ану-син — женщина, и её голова не забита военными знаниями. Что если она права?

— Что же ты молчишь, мой муж? — Ану-син ласково дотронулась до его плеча. — Тебе не понравился мой план или ты опасаешься за мою жизнь?

— Хороший муж всегда боится за жизнь своей жены, тем более если он любит её больше всего на свете. — Оннес помолчал, а потом всё же не удержался и похвалил Ану-син: — Но твой план и вправду может оказаться успешным.

— Тогда позволь мне осуществить его! — с пылом воскликнула Ану-син, обрадованная одобрением мужа.

Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза. И Оннес в который раз почувствовал себя побеждённым обаянием взгляда своей жены — взгляда умного, дерзкого и вместе с тем смиренного…

На следующий день Оннес собрал отряд добровольцев и, представив им Ану-син как нового, подающего надежды командира, которого прислал царь, обсудил с ними тайный план. Было решено направить приступ города с двух противоположных сторон, чтобы рассеять внимание бактрийцев. Ану-син звонким юношеским голосом прибавила, что, когда защитники стены бросят все свои силы на её оборону, её отряд проберётся внутрь города там, где вторжение кажется бактрийцам маловероятным.

Перед тем, как отправиться к стенам осаждённого города, Ану-син в сопровождении Оннеса поднялась на площадку, расположенную на возвышенности в центре лагеря. Там находился переносной алтарь богов-покровителей Ассирии, среди которых особым почтением пользовалась Иштар в ипостаси богини войны.

Взяв на себя обязанности жрицы, которой она всегда оставалась в душе, Ану-син пролила на алтарь немного вина и воскурила фимиам. Потом она прочитала короткую молитву:

— Да будет благословен Ашшур, покровитель Ассирии, приносящий богатство и процветание! Славься, могучий Нинурта, бог победоносной войны! Славься и ты, Иштар, великая богиня, покровительница воинов и всего живого, что есть на земле! Великие боги, благословите меня, вашу верную служительницу! Пусть живой и невредимой вернусь я оттуда, куда направляет мои стопы богиня Иштар, моя благосклонная повелительница, дарящая силу и радость! И пусть я вернусь с победой!..

Осада Бактр началась на рассвете. Протяжно заскрипели деревянные части стенобитных и метательный орудий, завизжали колёса и рычаги, засвистели огненные плошки. Над башнями и бойницами города, из которых сыпались стрелы, копья, камни и пылающие факелы, отравлявшие воздух зловонием нефти, повисло пыльное, почти чёрное небо. Бактрийцы, насмехаясь над усилиями осаждающих, кричали ассирийцам со стен:

— Ваш Нин проникнет скорее в чертоги подземного царства, охраняемого семью стенами, чем в нашу столицу!

Тем времнем отряд добровольцев, соблюдая тишину, подбирался к стенам города с другой стороны. Ану-син вела солдат по узкой тропинке над крутизной, и они шли за ней, как очарованные, заражённые её решимостью и отвагой. И пока бактрийцы со стен своего города наблюдали, как медленно, всё грознее на них надвигаются уже с другой стороны тараны и осадные башни, добровольцы, закинув верёвочную лестницу, начали карабкаться на стену.

Ану-син взобралась на стену в числе первых: неудержимое любопытство, жажда испытать на себе опасности сражения, необычные для женщины, заставляла её искушать судьбу. Всё было так, как она и думала, когда предложила Оннесу свой план захвата Бактр. Прокравшись внутрь города, ассирийцы кинулись на осаждённых с тыла. Раздались испуганные крики, и неприятель, застигнутый врасплох, начал отступать перед Ану-син и её горсточкой молодцов.

— Вперёд! — кричала Ану-син, размахивая мечом, в то время как пот ручьями струился по её раскрасневшемуся от жары и возбуждения лицу. — Поразим врагов во славу Ашшура и Иштар! Обратим их в бегство!..

Она не успела отразить стрелу, выпущенную в неё кем-то из отступавших. Стрела просвистела в воздухе, задела ей правую руку, оцарапав кожу, и Ану-син, вскрикнув от внезапной боли, упала на руки ассирийского воина, сражавшегося рядом с ней.

Тем временем Оннес, командовавший атакой основных сил ассирийцев, наблюдал за ходом сражения с возвышенности и наслаждался зрелищем. Солдаты из отряда Ану-син изнутри отперли ворота, и город был захвачен с двух сторон. И теперь внизу, в Бактрийской долине, воплотилась в жизнь мечта туртана — многомесячная осада города закончилась победой ассирийской армии. Сердце Оннеса распирала радость, но больше — гордость за свою необыкновенно храбрую и мудрую жену. Об одном только жалел: о том, что поднятое облако пыли и дыма скрывало от его глаз Ану-син, которая, как он думал, находилась в самой гуще сражения.

А на другом холме, в окружении своих гвардейцев-телохранителей, на поле битвы взирал другой всадник в боевых доспехах. До него долетали звуки сражения: рокот осадных машин, свист стрел, крики раненых. Он так же, как Оннес, радовался долгожданной победе и так же, как туртан, жадным взором пытался отыскать ту, ради которой оставил Ниневию и бросился в путь точно опьянённый, обезумевший от первой страстной любви мальчишка.

Когда посланный в дом туртана Буршарри вернулся во дворец с видом побитого пса, Нин понял, что Ану-син могла бежать от него только к мужу, надеясь найти защиту в его объятиях. Сначала царём овладела дикая ярость: впервые женщина, которую он так жаждал и которой так долго и безуспешно добивался, ускользнула от него, как перепёлка из мощных лап льва. Он крушил всё, что попадалось ему под руку; досталось и самому Буршарри, который не справился с поручением и не оправдал доверие царя, и тем придворным, которые, на свою беду, оказались в царских покоях. А потом, издав грозный рык, Нин приказал немедля готовить всё для долгого путешествия и, объятый одновременно гневом, желанием наказать строптивую жену Оннеса и жаждой увидеть её, помчался догонять беглянку.

Наконец протяжно прозвучала труба — и воины, узнав о прибытии царя, со всех сторон устремились к холму, где на своей вороной лошади восседал Нин. За военачальниками выстроились пехотинцы, облачённые в тяжёлые и громоздкие кольчуги, и кавалеристы в остроконечных шлемах; у многих головы были обмотаны окровавленными тряпками, на руках и на ногах виднелись повязки. В лагере восторженно приветствовали владыку, радостно крича: «Победа! Победа!», но ещё сильнее, громче, ударяя мечами о щиты, — появление Оннеса, который также торопился выразить царю своё почтение.

— Славный был бой, Оннес! — воскликнул царь, за похвалой туртану скрывая свои истинные чувства: зависть и недоброжелательность.

— Славный, владыка! — с торжествующим видом отозвался туртан, подъехав к Нину.

Его голос заглушил нарастающий гул: всё ближе и явственней раздавались крики солдат:

— Да здравствует герой! Слава победителю Бактр!

И, взглянув на приближавшийся к холму отряд добровольцев, которым командовала Ану-син, Оннес обрадовался, а затем вдруг в ужасе схватился за голову. Он понял, кого солдаты чествовали героем и победителем столицы Бактрии и чьё тело несли сейчас, подняв высоко над своими головами. Соскочив с коня, Оннес бросился к солдатам.

Ану-син перенесли в шатёр и положили на походную постель туртана. Она была бледна и не приходила в себя, но опасных ран на теле у неё не оказалось. Однако Оннес заметил, что в кольчуге жены рассечено несколько звеньев. Тогда ему стало ясно, что произошло: вражеская стрела задела Ану-син, но не проникла в тело; очевидно, Ану-син была оглушена сильным ударом и болью, требовалось какое-то время, чтобы она оправилась.

— Стало быть, успех осады принадлежит не тебе, мой доблестный туртан, и лавры победителя добыла для тебя твоя верная жена? — сурово, хотя и с пренебрежительной усмешкой обратился к Оннесу царь, когда они остались одни в шатре, у постели Ану-син. — Если бы ещё день назад мне сказали, что Бактры будут взяты отрядом во главе с женщиной, я бы ответил, что эта женщина сошла с ума, или… нет — что этого быть не может! Женщина командует храбрыми воинами Ашшура? Ведёт их в бой и при этом размахивает мечом подобно испытанному в сражениях декуму? Как такое возможно?!

— Возможно, владыка, — ответил Оннес, и на его губах под завитками усов промелькнула самодовольная улыбка, — если эта женщина — Ану-син.

Глаза Нина опасно сверкнули:

— Видно, ты совсем растерял достоинство и гордость мужчины, коль с такой лёгкостью уступил своё место главнокомандующего величайшей в мире армии женщине! Что же после этого станут говорить о нас, прославленных победами сынах Ашшура, наши враги? Что наши жёны храбрее нас? Или умнее? Или, может, что мы, мужчины, прячемся за их спинами, когда идём в бой?!. Это — предел бесславия и позора, что потомки божественного Нинурты, покорившие полмира, стремятся… к чему же? — о непозволительная, непростительная слабость! — к восхвалению героического поступка женщины!

Перед гневом царя Оннес лишь опустил голову.

— Краснеть мне за тебя, или жалеть тебя, или ненавидеть? — продолжал Нин, глядя на туртана испытующим взором. — Благоразумие подсказывает мне, что в интересах моего царствования и Ассирии я должен сурово наказать тебя и твою жену. Но я не только благоразумен — я милостив.

Оннес посмотрел на царя молча, с удивлением: что скрывалось за его последними словами? Холодок тревоги змейкой скользнул у самого сердца туртана. И ему вдруг сделалось почти страшно, в наступившей зловещей тишине, с повелителем Ассирийского царства и наместником бога Ашшура, пристально смотревшим ему в глаза, грозным и беспощадным, как сам бог.

— Я дарую свою высочайшую милость вам обоим, — проговорил Нин, по-прежнему не сводя глаз с побледневшего лица туртана, — лишь в том случае, если Ану-син… станет моей наложницей.

Хотя царская воля была выражена тоном, не терпящим возражений, Оннес воспротивился этому всем своим существом.

— Значит, я должен уступить тебе свою жену? — спросил он, с трудом сдерживая негодование.

— Ты же понимаешь, что не в твоей власти противиться моим желаниям, — умиротворяще ответил царь. — Я мог бы, не спросив тебя, устроить, чтобы Ану-син увезли из твоего дома, а потом уж объяснить, для чего это было нужно. И я знаю, ты понял бы и простил меня. Но ты мой старый друг. Я не хочу ничего от тебя скрывать. Ты человек мужественный. Свои чувства ты умеешь подчинять рассудку. Я же на это не способен. Я даже чувствам своим не могу довериться: все мои поступки подчинены желаниям. Так было всегда: все мои желания обыкновенно исполняются. И Ану-син не станет исключением из правил.

— Но, владыка, я люблю мою Ану-син, я всей своей душой прилепился к ней, — понимая, что Нин не оставит ему выбора, жалобно проговорил Оннес.

Сознание собственного бессилия сдавило грудь туртана. Недавно такой гордый своей победой, торжествующий и самоуверенный, сейчас он был готов броситься царю в ноги, упасть лицом на землю у его ног и целовать носки его сапог.

Молча, повелительным жестом Нин приказал ему удалиться.

Глава 20. Злая насмешка богов или новое испытание?

Создав в покорённой Бактрии своё правительство из ассирийского наместника и местных вельмож и обеспечив своему царству безопасные границы, Нин во главе победоносной армии отправился домой.

Ассирийцы сделали только половину пути, и до долины Диялы, расположенной на стыке земель Эламского и Ассирийского царств, оставалось пройти ещё пару дней, — когда наступил вечер.

Солдаты утомились. Чем больше войско отдалялось от покрытых зеленью холмов Бактрии, а затем и Варканы, тем скуднее становилась на его пути растительность. Изредка вдали поднимались облака пыли: то пробегали страусы или стадо диких ослов. На поиски дичи отправляли самых быстрых и ловких, и тогда за ужином на солдатских кострах дымилось жирное мясо.

Всё это время Ану-син и Оннес не виделись — вынужденные подчиниться воле царя, супруги ехали порознь: жена в обозе, муж — во главе войска с другими командирами и рядом с Нином.

Злое любопытство и неутолённое желание видеть Ану-син и говорить с ней наедине заставило Нина в ту ночь направиться в её шатёр.

Ану-син, с непокрытой головой, стояла на коленях перед переносным алтарём богини Иштар. Царь подошёл к ней, прикрывая рукой пламя лампады, и какое-то время смотрел молча, наслаждаясь красотой женщины, которая запечатлелась в его памяти с того дня, как он впервые увидел её на свадебном пиру. Ану-син была так погружена в молитву, что не заметила его. Не выдержав мучительного томления, Нин произнёс хриплым голосом:

— Ану-син!

Она вскрикнула и, обернувшись, поднялась: теперь они стояли друг против друга, лицом к лицу. Ану-син смотрела царю прямо в глаза — и этот её взгляд, покорявший стольких людей, втягивал Нина точно в бездонный омут, пленительный и вместе с тем губительный. Но Нин даже не пытался сопротивляться обаянию этого взгляда, как больше не мог сдерживать своих чувств. Он вдруг наклонился и, прежде чем Ану-син успела опомниться, резко притянул её к себе и поцеловал в губы. В его объятиях она задрожала, как пойманная птица, и сделала попытку увернуться от него.

— Этого не должно быть! — сказала Ану-син, глядя на царя снизу вверх и упёршись ладонями в его грудь. — Перед божественными ликами Бабы и Шамаша и в присутствии их жрецов я дала обет хранить семейный очаг от всякого зла и поругания; я — мужняя жена. Я думала, что ты…

— Уважаю традиции?! — насмешливым восклицанием перебил её Нин. — Безропотно подчиняюсь законам? Чту заветы предков? Так ты думала о человеке, который правит от имени богов и о котором говорят, что он — зеркало бога?.. Знай же, что для меня существует лишь один закон — мои желания! И я желаю, чтобы отныне ты принадлежала мне одному! Я не могу спокойно смотреть, какими глазами вы смотрите друг на друга. Во мне закипает кровь от одной только мысли, что не я, а Оннес владеет тобой, и что не меня, а его ты ласкаешь на ложе!..

— Жена туртана, главнокомандующего ассирийской армией, не может быть наложницей другого мужчины! Пусть даже этот мужчина — сам царь! — Ану-син всё ещё сопротивлялась, желая избавиться от вцепившихся в неё рук — сильных, властных, не знавших пощады.

Нин засмеялся громко, зло.

С последним усилием Ану-син пыталась оттолкнуть его:

— Ты не получишь ни божественного наслаждения, ни безбрежного счастья, которым женщина дарит своего возлюбленного, если возьмёшь меня силой!

Пропуская её слова мимо ушей и продолжая смеяться, царь покрывал её нежную тонкую шею, у корней волос, злыми, жадными поцелуями.

Ану-син, продолжая уклоняться от ласк Нина, отступила назад и нечаянно задела столик, на котором стояло блюдо с сушёными фигами и кувшин вина. Кувшин упал — и на полу тотчас появилась багровая лужица, похожая на пролившуюся кровь.

В это время послышался какой-то шум и гул голосов. Солдаты, с криком, ударяли мечами в звонкие щиты.

— Владыка, воины Ашшура желают чествовать победителей Бактр — славного Оннеса и его храбрую жену! — заявил, неожиданно войдя в шатёр, шакну Алпурру (не найдя царя в его шатре, военачальник увидел царских гвардейцев в обозе и поспешил туда). — Они хотят видеть их вместе и…

Тут Алпурру осёкся — его взгляд упал на пролившееся вино. Потом он взглянул на Ану-син в объятиях царя и, не сказав больше ни слова, выбежал из шатра.

— Я знаю, о чём он подумал, — проговорила Ану-син, обращаясь к Нину. — И лучше бы тебе, владыка, уйти отсюда, пока Алпурру не сказал солдатам, что ты совершил насилие и пролил мою кровь…

От ярости и сознания того, что предостережение жены Оннеса может оказаться правдой, Нин заскрипел зубами. Но хватку ослабил, и Ану-син наконец вырвалась из его объятий. Они оба — сначала царь, а за ним и Ану-син — вышли из шатра, чтобы показаться солдатам. Ану-син как птица полетела навстречу мужу, длинные волосы подхватил ветер. Нин устремился было за ней, но так быстро бежать не мог; да и не хотел, чтобы солдаты увидели, как их царственный повелитель преследует женщину: точно охотничий пёс настигает газель.

Между тем Оннес уже взошёл на вершину холма, так что все войска могли его видеть, — с мечом и в броне; величественный и статный, в шлеме, на котором вспыхивали багровые молнии от заходящего солнца, он походил скорее на самого царя, чем на командующего армией.

Под громкие приветствия Ану-син, укутавшись наспех наброшенным покрывалом, также поднялась на холм и встала рядом с мужем. Из рядов солдат, с радостью взиравших на эту великолепную пару, поднимался восторженный крик:

— Слава героям Бактр! Слава Оннесу! Слава Ану-син, дочери божественной Иштар!

И всё громче, со всех концов равнины, покрытой полками, раздавался крик:

— Слава! Слава! Слава!..

В то время, когда ликующий туртан со своей женой стоял на холме, окружённый светом вечерней зари, Нин, бледный, несмотря на отблеск пурпура царской мантии, тяжело дышал и сжимал кулаки. Он стоял и глядел на них; его сердце разрывалось от ревности и бессильной ярости: он был властен убить и его, и её, но осознавал, что не в его власти было убить их любовь.

Весь остаток пути царь по-прежнему грезил о жене Оннеса. Он худел, не спал, терял охоту к пище. В бессонные ночи он лежал с открытыми глазами и с завистью думал о туртане, которому была отдана любовь Ану-син: «Если бы не Оннес и не победоносное взятие Бактр, после которого он превратился в настоящего грозного героя, а его жена — в символ женской доблести, я бы давно добился желаемого. Но я глупец! Сам отогрел его на своей груди, своими собственными руками вручил ему жезл туртана и поставил его во главе армии… И кто знает, не позарится ли Оннес теперь, при поддержке военных, на мой престол, подобно Эришуму?..»

Злая ревность делала зависть Нина ещё более жгучей: избавиться от соперника, умертвив его, как прежде Эришума, он всё-таки не мог — любовь солдат к туртану защищала его надёжнее панциря, да и повода для казни пока не было.

Чтобы хоть немного утолить свою зависть, царь решил прибегнуть к чрезвычайному средству. Он велел глашатаям, посланным в Ассирию впереди войска, возвестить народу о победе, дарованной Ашшуром и Нинуртой «царю царей, владыке Ассирии, богоподобному Нину». Судя по тексту табличек, которые гонцы должны были читать на площадях городов и карумах, выходило, что несколько месяцев осаждал Бактры не Оннес, а царь Нин, который, однако, в это же самое время, развлекался со своими приближёнными в ниневийском дворце; что не Оннес терпел голод, жажду, зной, поддерживал боевой дух солдат и спал меньше их, а владыка Нин. Не упоминалось даже имени Оннеса в этих глиняных посланиях, как будто туртана в ассирийской армии вовсе не было. И когда войско вступило в пределы Ассирийского царства, народ восторженно приветствовал победителя Бактрии — Нина.

Но всё же усиленная ревностью зависть, пожиравшая сердце царя, не утолилась.

Тогда он задумал завлечь Оннеса в свои сети иначе: снова предложил уступить ему Ану-син, но в этот раз обещал за услугу отдать туртану в жёны свою дочку Сосану — глупенькую красивую девочку. Однако Оннес, в которого поддержка солдат влила новые силы и укрепила его стойкость, не принял предложение царя. Нин, взбешённый дерзким отказом подданного, пригрозил туртану, что выколет ему глаза, раз он остаётся слеп к приказам своего повелителя.

Угроза царя повергла доблестного Оннеса в большое уныние. Он знал, что в Ниневии сила не на его стороне: во-первых, войско, вернувшееся из похода, распустят, и он лишится поддержки боевых товарищей; во-вторых, полками, сосредоточенными в столице, командовал Шамашхасир, который затаил обиду на того, кто вместо него заполучил место Эришума. Была и третья, главная, причина беспокойства и тяжёлой сердечной грусти Оннеса: едва войско подошло к стенам Ниневии, Ану-син тайно выкрали из обоза по приказу царя.

Стараясь развеять тревогу, которая возросла после того, как царь со своими гвардейцами скрылся за стенами города, Оннес окунулся в дела. Устроил последний смотр солдатам перед тем, как отпустить их по домам; ел и пил с военачальниками, вспоминая недавний поход.

Наступил вечерь, а затем и ночь. Томясь и терзаясь, он провёл её без сна. Он тосковал по Ану-син. По её объятиям, по её лицу, её голосу.

Так прошёл и следующий день. Но когда наступила вторая ночь, Оннес взял меч, вонзил его себе в живот и со стоном, в котором прозвучал зов к Ану-син, повалился на землю.

Его нашёл Алпурру. Старый вояка осторожно извлёк из туртана меч, ладонью зажал смертельную рану и, призвав своих солдат, велел одному из них бежать в дом Оннеса, другому — к его родственникам, третьему — во дворец, к царю.

Оннес был ещё жив, когда к городским воротам прибежала Ану-син, которую царь милостиво отпустил из дворца попрощаться с мужем. На мгновение силы вернулись к туртану — так страстно он хотел ещё раз увидеть свою любимую Ану-син, услышать её голос.

Вся в слезах, с разметавшимися волосами и сорванным с головы покрывалом, Ану-син стояла возле Оннеса на коленях и целовала его лицо, его глаза, его холодеющие губы и завитки усов над ними.

— О возлюбленный муж мой! Мой верный, мой единственный, моя судьба! — задыхаясь от рыданий, шептала она. — Зачем ты решил умереть, оставить меня одну — без твоей любви?! Разве не суждено нам было вместе пойти по жизни — рука об руку — до того последнего дня, когда перед нами обоими распахнулись бы ворота Иркалла? Разве не ты должен был в первый раз посадить наших сыновей в седло, вложить в их руки мечи — вырастить и воспитать их как настоящих воинов и доблестных мужей?

Оннес не мог говорить, и только слёзы, которые блестели в его глазах, выдавали его чувства; в них — этих скупых мужских слезах — был ответ на слова Ану-син.

— Мой досточтимый Оннес, — продолжала она, обнимая его и заботливо вытирая текущую из раны кровь, — ты помнишь, как просил, чтобы я звала тебя только так, оставаясь с тобой наедине? Не бэлом, господином, а именно так: досточтимым Оннесом — как в тот день, когда ты впервые появился в храме Иштар, Дарующей воду… Но мне понравилось называть тебя своим возлюбленным мужем… Помнишь, каким смущённым и неуверенным ты был, когда приехал звать меня замуж? Как под внешней суровостью и предостережением лишить меня своего покровительства, если я откажу тебе, скрывал страх потерять меня?.. Ты помнишь нашу брачную ночь, когда ты впервые поцеловал меня, а я вдруг поняла, что тоже полюбила тебя? Ты был так чуток, так нежен и так страстен, мой муж, ты открыл передо мной новый мир — мир, в котором мужчина и женщина могут искренне, горячо и верно любить друг друга!..

Ану-син до самого последнего мгновения то целовала Оннеса, то ласкала его лицо, то лепетала ему на ухо слова любви, точно они были юными влюблёнными новобрачными. Только сейчас её муж лежал не на свадебном ложе рядом с ней — он покоился на смертном одре, над которым витал незримый Намтар, посланник из подземного царства Эрешкигаль. И когда она поняла, что он уже не дышит, безумным взглядом впилась в его серое, как пепел, лицо, коротко вскрикнула и без чувств упала на его грудь…

Глава 21. Когда желания царей сокращают путь к цели

— …Твоя потеря велика и скорбь по любимому мужу вполне объяснима. Но, сестра моя, в этом, бренном, мире всё преходяще, всё тлен: чувства, отношения между людьми, их слова, их клятвы — всё это изначально предопределено забвению. Единственная ценность, дарованная богами нам, смертным, это слава о наших земных деяниях, которая остаётся в памяти последующих поколений. Помнишь, что говорится о смысле человеческой жизни в «Эпосе о Гильгамеше»? Вместо тщетного поиска благословенной вечной жизни нужно наилучшим образом прожить свою; в мире, где все смертны и ничто не вечно, лучше посвятить свою жизнь какому-либо созидательному действию, которое может послужить для блага других. Тебе, Ану-син, выпал именно такой — созидательный — жребий, и твоя борьба не закончится, пока ты не достигнешь цели, для которой рождена…

Сидури смотрела на Ану-син, оцепенело сидевшую в кресле и державшую на коленях своё покрывало, которым она вытирала кровь Оннеса. Сидури не была уверена, что она слышит её: казалось, всё внимание Ану-син было сейчас сосредоточено на этих зловещих бурых разводах.

Жрица древней Ишхары тотчас откликнулась на зов Ану-син и, осознав важность её приглашения, которое передал Кумарби, немедленно отправилась в Ниневию. К тому времени Ану-син уже проделала половину своего пути, выехав на встречу с мужем. Послание, которое она оставила на табличке, спрятанной в лари под одеждой Кумарби, открыло Сидури план Ану-син и объяснило причину её внезапного исчезновения. Справедливо рассудив, что Аратте, на которую была возложена забота о близнецах, будет спокойнее в её присутствии, Сидури решила дожидаться возвращения Ану-син в доме Оннеса. И когда в доме появился солдат с вестью о случившейся с туртаном беде, Сидури тут же побежала к городским воротам. Как она и предполагала, Ану-син уже была там…

— Вспомни о своём высшем предназначении, Ану-син, — продолжала Сидури, возвысив голос, чтобы привлечь внимание хозяйки дома, — вспомни о том, по какому пути ведут тебя боги со дня твоего рождения! Любовь к благородному мужчине, каким был твой Оннес, — это прекрасно! Но, полюбив его всем сердцем, ты сбилась с пути, предначертанного тебе свыше. Как и я, ты знаешь, что должна следовать своей судьбе. Будущее родины, аккадского народа, который стонет под ассирийским игом, в твоих руках, Ану-син! Ты одна способна осчастливить многие тысячи людей, и теперь боги дали тебе знак вернуться к своему предназначению, пожертвовав своей единственной любовью…

Последние слова жрицы Ишхары заставили Ану-син отвлечься от её горьких дум; она подняла глаза и внимательно, точно едва узнавая, вгляделась в свою наставницу.

— А тебе-то откуда ведомо, что моя судьба проходит через столь жестокие испытания? Отчего вы оба, ты и жрец Илшу, верите, будто мне под силу вынести тяжесть невосполнимых потерь?

— Мы всегда знали это, — спокойным тоном ответила Сидури. — Правда, последние события в твоей жизни немного встревожили нас, вызвав кое-какие сомнения. Когда ты стала женой Оннеса и сумела приблизиться к царю, я сказала Илшу: «Как ты думаешь, когда она достигнет цели? Потому что мне кажется, что мы скоро получим известие о том, что Ану-син стала одной из самых прославленных красавиц ниневийского двора». Старый жрец тяжело вздохнул и ответил: «Мне было бы очень жаль, если бы она на этом и успокоилась. Я, впрочем, сделал всё, что мог: ей теперь придётся полагаться лишь на себя». Сестра моя, я как и прежде верю, что ты сильна духом и что сумеешь достигнуть цели: эту уверенность укрепляет во мне богиня Иштар, которая сделала тебя своей избранницей. Ты по-прежнему её любимая жрица, не забыла? Это богиня даровала тебе победу, когда вела тебя в бой против бактрийцев; богиня не позволила вражеской стреле пронзить твоё сердце; богиня сделала так, чтобы ты стала первой ассирийской воительницей, подвиг которой признали и которым восхитились мужчины…

— И она же отняла у меня любимого, — прервала наставницу Ану-син, с грустью покачав головой; в её огромных глазах, под тенью густых ресниц, стояли слёзы.

— Порой такие жертвы необходимы для того, чтобы оправдать ценность более важной цели, — вскинув руку в упреждающем жесте, жёстко возразила Сидури. — Ану-син! Никогда прежде ты не была так близка к осуществлению божественного предназначения, как теперь! Нин хочет, чтобы ты стала его женщиной, — так стань ею! Стань его любимой наложницей, его женой, роди ему сыновей. Сделай так, чтобы царь не мог обходиться без тебя ни дня, ни мгновения, чтобы он без раздумий выполнял любую твою прихоть, любое твоё желание! Когда ты добьёшься этого, когда Нин будет послушен твоей воле, а его подданные станут твоими преданными сторонниками, тогда ты поймешь, что твой час настал!

— Значит, ты допускаешь, что я смогу простить Нина за то, что по его вине лишилась любимого мужа и отца моих сыновей? — Голос Ану-син стал громче, окреп от негодования. — И что, едва оплакав возлюбленного, переберусь с супружеского ложа в царский гарем?

Сидури подалась к ней всем телом и, коснувшись её руки, сжала её с состраданием и пониманием.

— Ты помнишь, как готовилась стать надитум, «посвящённой» жрицей Иштар, — проговорила она, заглядывая Ану-син в глаза, — а после случившегося в нухаре поверила, что твоя мечта не сбудется и твоя цель никогда не будет достигнута? Ты была отчаявшейся, разочарованной, убеждённой в том, что потеряла смысл жизни. Предавшись своему безысходному горю, ты думала, что ничто не в силах изменить непоправимого. Но богиня не оставила тебя, хотя тебе казалось, что она отвернула от тебя свой лик, потому что не защитила от насилия… Иштар-Ишхара не забыла о тебе, Ану-син: это её воля, её желание привело меня к тебе в тот миг, когда ты нуждалась в поддержке. Посвятив тебя в сан верховной жрицы Ишхары, я не только исполнила волю богини, но стала также частью твоей судьбы. Я — твоя наставница во всех смыслах этого слова. И ещё я — твоя родственница, хотя называю тебя сестрой скорее по принадлежности к одному священному культу.

— О том, что мы с тобой одной крови, я, конечно, могла бы догадаться и раньше, — отозвалась Ану-син, выслушав признание Сидури. — Ещё в ту ночь в подземном святилище Ишхары, когда ты говорила, что являешься одной из наследниц первой в Аккаде жрицы древней богини. Но тогда я не обратила внимание на твои слова, хотя и запомнила их… Ещё ты говорила о жрицах, которых называют «избранными», и обещала рассказать об одной из них — последней «избранной», покинувшей храмовый очаг… Знаешь, Сидури, я снова вспомнила о твоём обещании после того, как наложница Нина, Шамхат, увидев на моём плече клеймо Ишхары, сразу поняла, что я посвящена в высший сан «избранной». Ведь это тайный, почти забытый культ, и знать о нём могут лишь те, кто так или иначе причастен к нему…

Ану-син была вынуждена прервать свою речь, заметив, как её наставница вдруг изменилась в лице.

— Шамхат?.. Ты назвала имя Шамхат? — спросила Сидури, в сильном волнении прижимая к груди обе ладони.

— Так зовут любимую царскую наложницу, — повторила Ану-син, с пристальным вниманием наблюдая за собеседницей.

— О боги, ваши желания и вправду непредсказуемы! — воскликнула Сидури, воздев руки к небесам; её щёки окрасил густой румянец, в глазах появился горячечный блеск. — Все эти годы мы думали, что Шамхат погибла вместе с другими наложницами царя Бэлоха, когда ассирийцы разрушили дворец и вырезали его обитателей!

— Вот как! Шамхат прежде была наложницей аккадского правителя? — изумилась Ану-син. — Какая, право, завидная судьба! Но ведь я не ошибусь, если скажу сейчас, что Шамхат — одна из тайных служительниц Ишхары? И что она и есть последняя «избранная», чьей преемницей я стала после проведённого тобой обряда посвящения?

— Нет, Ану-син, — Сидури качнула головой, и золотые буковые листья её тяжёлых крупных серёг тихонько зазвенели, — ты стала преемницей своей матери, верховной жрицы Ишхары… Но ты права, Шамхат тоже была служительницей древней богини, вот только высший сан «избранной» достался не ей, а её родной сестре Деркето. Шамхат и Деркето — сёстры-близнецы; обе принадлежали к клану потомственных жриц Ишхары, обе прошли обряд посвящения в тайном храме, обе были наделены ясным умом и замечательными талантами. Для всех, кто их видел, сёстры не были простыми смертными, а обладали нечеловеческими способностями и божественной красотой. И мало кто замечал разницу между ними: доброта Деркето была сердечной, искренней, у Шамхат же — притворной, наигранной. В детстве и отрочестве мы много времени проводили вместе: играли, учились, готовились к обряду посвящения… Рано угадав в Шамхат её лицемерный, мстительный и завистливый нрав, я старалась по возможности сторониться её, зато к Деркето испытывала самые тёплые чувства. Поэтому мне было грустно расставаться с ней — когда старейшины клана назвали её «избранной». Согласно древней традиции такие жрицы становились «божьими невестами» и на какое-то время уходили из святилища.

— «Божьими невестами»? — переспросила удивлённая Ану-син, любопытство которой разгоралось всё сильнее по мере того, что она слышала. — Что это значит?

— Раз в год, в дни весеннего равноденствия, в Аккаде отмечался священный праздник акиту, который сопровождался проведением всевозможных ритуалов и чтением молитв. В течение одиннадцати дней царь путешествовал на колеснице или в лодке, вместе с идолом Бэла-Мардука нанося визиты вежливости в один город за другим. На двенадцатый день торжественная процессия возвращалась в Баб-или, после чего следовал последний пир и происходила «священная свадьба» между царём и первосвященницей богини Иштар — «избранной». И поскольку царь в эти дни считался воплощением бога Мардука, его избранницу называли «божьей невестой». В год, который оказался последним годом правления царя Бэлоха, на священное ложе в храме Акиту царь взошёл вместе со своей избранницей, своей юной возлюбленной. То была Деркето, твоя мать, Ану-син…

Задумавшись, Сидури с минуту помолчала и затем продолжила:

— Тебя зачали при благополучном расположении небесных светил, и звездочёты, составив гороскоп будущего ребёнка, тотчас предсказали ему удивительную судьбу. Когда старейшины нашего клана узнали, что родится девочка, они велели Деркето возвращаться в храм Ишхары: ведь новорождённой предстояло со временем наследовать сан своей матери. Однако царь Бэлох, страстно влюблённый в Деркето, воспротивился этому, пожелав сделать её своей законной женой. Так Деркето и осталась жить в Баб-или, в царском дворце. С тех пор я ничего не слышала о ней, а после того, как в столицу Аккадского царства вторглись ассирийцы, в храме Ишхары решили, что она погибла. Впрочем, как и Шамхат, которая последовала за ней в Баб-или, чтобы не расставаться с сестрой, и затем сама очутилась в царском гареме…

Сидури прервала свои воспоминания тяжёлым вздохом и склонила голову на грудь.

— Тогда, во время взятия Баб-или ассирийцами, моей матери удалось выжить, — подхватила Ану-син, продолжая её повествование, — она бежала из разрушенного дворца и затем долго скиталась по равнине, пока её, измученную и обессиленную, не подобрали тамкары. Я родилась в положенный срок: только не в царских покоях и не в стенах святилища древней Ишхары, а в жалкой лачуге на берегу Великой реки. Меня удочерили и воспитали бедные люди — раб-сириец по имени Сим и маленькая женщина Баштум. Моя родная мать отправилась следом за Намтаром, едва успев благословить меня, а судьба моего отца, которым, оказывается, был сам царь Бэлох, мне по-прежнему неведома. Ты-то что-нибудь знаешь о нём, Сидури? Правда ли, что он был убит ассирийцами, как говорят одни? Или он отправился в изгнание в чужие земли, по словам других?

— Ошибаются и те, и другие, — Сидури вскинула голову и улыбнулась, — владыка Бэлох никогда не покидал пределов своего царства. Он мечтал дожить до того дня, когда сбудется древнее пророчество и Аккад восстанет из руин в новом ослепительном сиянии славы — как птица феникс, возрождающаяся из пепла. Он едва не утратил эту веру, но появилась ты — и он воспрял духом и телом: ведь ему предстояло многому обучить тебя, направить по тому пути, который предначертали боги-покровители Аккада. Я вижу по твоему взгляду, что ты догадалась, о ком я веду речь. Да-да, Ану-син, жрец Илшу и царь Бэлох — это один и тот же человек!

— Как же так?! — воскликнула Ану-син, ошеломлённая открывшейся ей правдой. — Все годы, проведённые мною в храме Иштар, Дарующей воду, мой отец был рядом со мной, но я не чувствовала ничего, кроме душевного родства с ним! Но зачем он обманул меня, когда на вопрос, кто мой отец, ответил, что и сам хотел бы это знать?!

— Он сказал правду, — успокоила её Сидури. — Никому, даже царю, неведомо, кто в действительности сходится на брачном ложе с «божьей невестой» в храме Акиту. Сейчас я открою тебе тайну, которую мне рассказал жрец Илшу… ах, да! — владыка Бэлох. Когда царь вместе со своей избранницей входит в храм для проведения ритуала «священного брака», жрец бога Мардука подносит ему чашу вина. В вино подмешано некое снадобье, выпив которое царь погружается в долгий крепкий сон. Ни в ту ночь, ни в последующие — пока не станет ясно, что «божья невеста» в тягости, — он не смеет сходиться с ней, дабы она не познала иного мужчину, кроме того, чьё семя зреет в её лоне.

— Но погоди! Разве этим мужчиной не может быть тот жрец Мардука, который подносит царю вино со снадобьем? — предположила Ану-син.

— Говорю же тебе: этого царь не знает. «Избранная» же, чьи уста скреплены страшной клятвой, хранит эту тайну до конца своей жизни. Однажды слова этой древней клятвы на забытом языке произнесёшь и ты, Ану-син: ведь Нин намерен восстановить аккадский праздник акиту в своём царстве. Если ты сумеешь забыть свои горести и продолжишь путь «избранной», то кому же, как не тебе стать «божьей невестой»?

После слов наставницы-подруги (и, как оказалось, родственницы) Ану-син почувствовала, как во мраке её отчаяния блеснула слабая надежда. Если Сидури так убеждена, что однажды ей удастся покорить Нина, то отчего бы не попытаться сделать это? Ведь как иначе она отомстит царю за смерть Оннеса, если не сумеет приблизиться к нему? И каким иным способом можно ввести Нина в заблуждение, если перед тем не завоевать его доверие?

— Царь Бэлох доживал свою жизнь изгнанником и все эти годы лелеял мечту о возвращении в возрождённый Баб-или, свой родной любимый город, Город, куда с небес спускаются боги, — с печалью в голосе продолжала Сидури. — Увы, его земной путь пресёкся, и мы оплакали его в храме Иштар, Дарующей воду, незадолго до того, как туда прибыл твой гонец Кумарби. Старик завещал сжечь его тело, а прах перевезти в восстановленный Баб-или и развеять над городом на вершине самого высокого зиккурата, возведённого во славу Мардука. Он любил тебя, Ану-син, как родную дочь… Но помни, что ты и сейчас не одинока: пока я здесь, у тебя есть верный друг. И ещё одно: опасайся Шамхат, ибо, клянусь Иштар, может настать час, когда она решит, что от тебя нужно избавиться, и тогда… — Сидури красноречиво провела рукой по горлу. — А сейчас тебе пора отдохнуть! Выпьем кубок вина и пойдём спать, ведь завтра тебе придётся снова предстать перед Нином…

Глава 22. Своя среди чужих

Когда Нин вошёл в покои — лучшие покои в дворцовом гареме, предназначенные для его новой наложницы, в высоких вазах, расставленных по углам, курился киннамон; тёплый пряный аромат наполнял воздух; всюду были разбросаны маленькие подушки, пёстрые веера из павлиньих перьев, вышитые полупрозрачные кисеи, воздушные, подобные облакам. Ярко горели золотые и серебряные чеканные светильники в форме кувшинов, животных или птиц, затейливые и весьма красивые, изготовленные знаменитыми мастерами. Сквозь занавесы, изредка колыхавшиеся из-за порывов ветра, который долетал со стороны Быстрой реки, виднелись факелы, зажжённые на террасах дворца.

Ану-син сидела у большого серебряного зеркала, за изящным столиком, заставленным склянками с духами, баночками с благовонными маслами, порошками и притираниями. Её облекало обшитое снизу бахромой платье винного цвета и просторная, из алой кисеи накидка без рукавов. На голове была диадема — золотой обруч с гирляндой золотых колец и буковых листьев; шею и грудь украшали ожерелья из золотых, серебряных, лазуритовых, сердоликовых, гранатовых и агатовых бус. Длинные пряди волос, выпущенные из-под диадемы, были раскинуты по плечам — служанка, Аратта, расчёсывала их гребнем из слоновой кости.

Несмотря на то, что Ану-син постоянно желала придать своему лицу строгость и даже надменность, которые приличествовали её положению, трудно было поверить, что ей двадцать лет, что у неё двое детей и что, побывав замужем почти три года, она уже овдовела. В нежном и белом, будто светящимся изнутри лице, в округлом подбородке, в узких плечах и гибкой, тонкой фигуре была видна совсем юная девушка, своенравная и самолюбивая. Между тем в её больших чёрных глазах, влажный блеск которых скрывался под тенью длинных ресниц, светился расчётливый ум, а в пухлых изогнутых губах угадывался упрямый, хотя и склонный к чувственным порывам нрав. Наиболее проницательные из приближённых царя говорили, что эта молодая женщина более себе на уме, чем погибший Оннес, много лет прослуживший при дворе, и что он правильно делал, во всём слушаясь своей жены.

Хотя придворные не решались громко обсуждать достоинства и недостатки Ану-син, всё же кругом слышалось немало злых шепотков. Аратта, которая перебралась во дворец вместе со своей госпожой, рассказывала, что дурные люди уверяли, будто новая наложница царя околдовала его, и обзывали её порождением львиноголовой Ламашту.

Впрочем, таких сплетников было немного, в большинстве же своём те придворные, которые имели возможность однажды увидеть лицо Ану-син, не удивлялись, что владыка избрал себе в возлюбленные такую необыкновенную красавицу. Те же, кто был очевидцем её успеха в Бактрии, ещё и одобряли царя: ведь в его избраннице красота сочеталась с умом и храбростью.

Нин, польщёный такими отзывами, не отказывал себе в удовольствии время от времени сопровождать свою избранницу в её прогулках по городу. Он ехал рядом с ней в пышно убранной колеснице, и слышал, как люди кричали им вслед: «Слава повелителю Нину и его доблестной воительнице Ану-син! Слава покорителям Бактрии!»

Эти возгласы ясно показывали Ану-син, что её не почитали отдельно от царя, что в ней видели всего лишь эсирту, любимую царскую наложницу. Но она ничуть не стыдилась этого. Она была уверена, что для неё положение дворцовой, гаремной, женщины — это ненадолго. Убеждённая в том, что пользуется особым покровительством богов, Ану-син знала, что все окольные пути, на которые она прежде сбивалась по воле случая, в конце концов приведут её к желанной цели.

Теперь Ану-син уже без стеснения занимала самые лучшие, отличавшиеся небывалой роскошью покои в царском гареме. И придворные дамы, жёны сановников, в большинстве своём считали знаком особой милости, если любимая наложница владыки призывала их к себе. Были, правда, и такие, которые под разными предлогами уклонялись от встреч с женщиной, которая, по их мнению, загубила своего законного мужа. Ану-син про себя запоминала их имена.

Но наибольшую тревогу ей внушало то, что бывшая, хотя и низложенная, любимица царя по-прежнему жила во дворце, в соседних с нею покоях. И что среди детей от других наложниц Нина, которые приходили поиграть с её близнецами, были также дочки Шамхат.

У Ану-син не было причин для ненависти к родственнице: ведь, несмотря на туманные намёки жрицы Ураша и предостережения Сидури, ничего злого Шамхат ей не сделала. Напротив, если бы не её своевременный и полезный совет, Ану-син была бы обречена на бездетность. И теперь близнецы, которым она дала имена Гиапат и Гидасп, напоминали ей о том, что Деркето и Шамхат когда-то были так же неразлучны, неразделимы. Порой, встречаясь с Шамхат во время прогулок у гаремного фонтана или в бит римки, комнате для омовений, Ану-син смотрела на неё и видела в ней свою мать. Как бы выглядела сейчас Деркето, будь она жива: казалась бы старше своих лет, измученная долгой болезнью, как её сестра-близнец, или оставалась бы по-девичьи очаровательной, подобно своей дочери?

Но, если Ану-син и не выказывала открыто своей настороженной бдительности, сама Шамхат уже не сдерживала приступов ярости. Каждый раз, когда ей удавалось остаться с Нином наедине (а это случалось всё реже и реже), она, терзаемая ревностью, осыпала его градом упрёков и язвительных насмешек. В конце концов царь не выдержал такого её возмутительного поведения, которое, как ему казалось, унижало его мужское достоинство, и пообещал Шамхат, что выселит её из дворца. В предчувствии сгустившейся над её головой грозы, хорошо зная вспыльчивый и упрямый нрав Нина, Шамхат отправилась просить заступничества у той, которая заняла её место в сердце и желаниях царя.

— Я догадалась, что посвятить тебя в сан «избранной» могла только Сидури — единственная из нашего клана, которая продолжает свято чтить древние традиции и верить во всемогущество Ишхары, — издалека начала разговор Шамхат, когда во время полуденного отдыха повстречала у фонтана Ану-син. — А, увидев у тебя на шее ожерелье первосвященницы богини, которое с давних времён переходит от матери к дочери, убедилась в том, что ты — дочь моей сестры Деркето. Когда мы покидали храм, чтобы, следуя жребию, отправиться в Баб-или, во дворец царя Бэлоха, каждая из нас взяла себе по одной подвеске из этого ожерелья. В знак того, что той из нас, которая возвратится, и будет суждено занять место нашей матери — верховной жрицы Ишхары.

После этих слов Шамхат, прервав свой рассказ, протянула к Ану-син раскрытую ладонь, на которой лежала третья, недостающая, подвеска из ожерелья первосвященницы древнего культа:

— Бери: теперь она твоя.

— Что же было дальше? — нетерпеливо спросила Ану-син, без колебаний приняв драгоценный подарок.

— Я вызвалась сопровождать Деркето на праздник акиту, где ей предстояло стать «божьей невестой» после того, как старейшины клана нарекли её «избранной». Прошло уже столько лет, а мне по-прежнему непонятно, отчего ей, а не мне достался этот жребий? Ведь мы были как две капли воды: обе одинаково прекрасны, талантливы, умны! Но Деркето всегда везло больше, чем мне; её больше любили, больше хвалили, ею больше восхищались… Тогда, приняв решение следовать за ней в Баб-или, я поклялась богам, что любой ценой привлеку к себе внимание владыки Бэлоха и что рано или поздно заменю Деркето — не только на ложе царя, но и в его сердце. Однако наше соперничество длилось не долго: пришла весть о войне с Ассирией. Когда ассирийцы захватили Баб-или, царь Бэлох с несколькими приближёнными начал готовиться к побегу. Нам, женщинам царского гарема, было велено ждать, пока за нами не придут. Но я знала, что Бэлох вернётся только за одной из нас — за своей ненаглядной возлюбленной Деркето. Я уговорила её бежать из города, не дожидаясь, пока ассирийцы ворвутся во дворец. Она была напугана, растерянна и не задавала лишних вопросов. Лишь много позже я поняла, что направила её по гибельному пути…

— Значит, избавившись от сестры-соперницы, ты стала дожидаться Бэлоха, однако вместо ложа аккадского царя оказалась в гареме правителя Ассирии? — тщательно скрывая злую насмешку, проговорила Ану-син. — Надо думать, тебя вполне удовлетворило такое положение?

— Увы, с Нином я прижила только дочерей и считала это несчастьем: ведь царям нужны сыновья, наследники, — продолжала Шамхат, сделав вид, что не заметила её язвительного тона. — Ревниво оберегая свою красоту и власть над Нином, я жила в постоянной тревоге, что какая-нибудь счастливая соперница может погубить меня так, как я сама погубила Деркето. Всякое красивое лицо в гареме пробуждало во мне подозрения, лишало покоя и сна. Когда я впервые увидела тебя на свадебном пиршестве, тревожные предположения вихрем закружились в моей голове. «Вот это настоящая красавица! — сказала я себе. — Её родила сама Иштар!» А подумав о богине, я вдруг испугалась: ведь так когда-то говорили не только обо мне, но и о моей сестре Деркето. Ты оказалась так же хороша, как я, но — моложе! Моложе!..

Шамхат вдруг закашлялась; было видно, как тяжело ей сдерживать приступ кашля, мучившего её в последние годы. Со страдальческим выражением лица, покрытого белилами, на котором были чётко видны бороздки от слёз, она сразу стала старухой.

— Да, я во всём виновата! — немного погодя воскликнула она хриплым голосом. — Если бы не моя проклятая ревность, Деркето не пришлось бы скитаться, она бежала бы вместе с Бэлохом, и никакая опасность не грозила бы ей и её ребёнку… Но всё уже свершилось, слишком поздно пытаться исправить зло, которое исправить невозможно… Слишком поздно! Сейчас моя судьба и судьба моих дочерей в твоих руках: позволь нам остаться вместе, не дай свершиться новому злу. Мне больше ничего не нужно от Нина — ни его любовь, ни почести, ни подарки; но я хочу дожить остаток дней, отведённых мне богами, рядом со своими детьми. Ану-син, ты сама мать, ты должна понять меня!

Гнев и отчаяние Ану-син, которые она испытывала, слушая признания Шамхат, начали стихать, уступая место жажде мести.

С притворным спокойствием, мягким и едва ли не ласковым голосом, Ану-син спросила её:

— Так, значит, ты хотела бы доживать свой век во дворце, рядом со своими дочерьми?

— Я сочту такое царское позволение за высочайшую милость. Заступись за меня и поговори об этом с Нином: только тебя он и послушает. Пожалей меня и моих девочек — ведь мы с тобой одной крови!

С этими словами Шамхат поклонилась и теперь с волнением, отразившимся на её лице, ждала ответа. Губы Ану-син дрогнули в злорадной усмешке, какое-то время она смотрела на Шамхат в упор тяжёлым припоминающим взглядом.

— Что ж, я тебе обещаю, — заговорив, она намеренно выдержала паузу и закончила: — что уже сегодня ты уберёшься прочь и из дворца, и из самой Ниневии…

Придя в свои покои, Ану-син долго не могла успокоиться: ходила из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки, и лицо её то вспыхивало от гнева, то бледнело при воспоминании о горькой судьбе её матери. Ей хотелось немедленно — не откладывая ни дня, ни часа — решить участь Шамхат и её дочерей: она в мыслях призывала царя. И вот он пришёл.

В то время, как Ану-син, делая вид, что всецело занята своей внешностью, тщательно готовилась к разговору с царём, Нин откровенно любовался ею.

О, эта женщина сумела не просто увлечь его: она стала его дыханием, тем сладким и дурманящим божественным нектаром, который он был готов пить целую вечность. Отказаться от неё, не видеть её рядом с собой хотя бы полдня казалось ему мукой. Впервые встретив такое сопротивление, он не мог понять, как возможно, чтобы женщина чинила препятствия его желаниям. Не напрасно же о нём, царе царей и любимце богов, говорили, что он скорее превратит мир в развалины, чем откажется от того, чего ему хочется.

И сейчас, глядя на сидевшую перед зеркалом женщину, Нин ясно осознал, что никого в своей жизни он так страстно не желал, как Ану-син. Но, очарованный ею, старался обуздать свои порывы, следуя её словам: «Знай, что желать сладко, но ещё слаще быть желанным». О да, он подождёт и, конечно же, он дождётся того часа, когда она сама придёт к нему в покои, покорная и вдобавок любящая.

— Ах, владыка, я рада, что ты нашёл время для меня, — сказала Ану-син после того, как Аратта вышла из покоев, оставив её наедине с Нином. — Прошу тебя, сядь со мной рядом! Давай поговорим не как царь и его наложница, а как два близких, дорогих друг другу человека. Придворные осуждают меня, я знаю… Называют блудницей, алчной дочерью Лилит, посланницей кровожадной Ламашту. Бесстыдные клеветники обвиняют меня в том, что Оннес погиб из-за меня, а другие говорят, что его смерть мне на руку: ведь так я якобы освободилась от супружеских уз, чтобы со спокойным сердцем поселиться в царском гареме. Однако это ещё не всё. Молва утверждает, будто я хочу избавить тебя от влияния Шамхат, той самой, которая спит и видит во сне, как бы избавиться от меня. Какая отвратительная клевета! Шамхат знать меня не желает, при встречах смотрит на меня свысока, а я, я — никому не желаю зла: ни ей, ни её дочерям, которые презирают меня… Какое же это всё-таки зло — зависть! Опасный тяжкий недуг, как и женская ревность. И то, и другое разъедает душу, калечит ум, зрячего делает слепым, а чуткого — глухим… Скажи, владыка, ты чувствуешь ко мне сострадание, потому что я так оклеветана и унижена злой молвой? Ты поддержишь, ты защитишь меня — женщину, у которой столько поклонников, что и не счесть, но нет ни единого верного защитника?

Ану-син умолкла и, приблизившись к царю настолько, что коснулась его плечом, так долго смотрела ему в глаза странным пристальным взглядом, что его сердце затрепетало.

— Ты же знаешь, что ради тебя я готов убить каждого, кто посмеет смутить твой покой! — ответил Нин, жадным взглядом впиваясь в её белую, плавно выгнутую шею.

— Вчера ночью, — снова заговорила Ану-син изменившимся, с нотками пророческой загадочности, голосом, — вчера ночью мне приснился сон, который неотступно преследует меня… Будто я, корчась в родовых муках, произвела на свет гигантского змея, чья голова была украшена сияющим, как солнце, венцом… Думаю, наша с тобой судьба должна разрешиться великим событием: ведь змей — это символ власти, силы и могущества…

— Уж не собираешься ли ты сказать мне, что… — догадавшись, к чему ведёт своим признанием Ану-син, начал было царь.

Но Ану-син с глубоким страстным вздохом обняла его одной рукой и, улыбаясь своей таинственной томной улыбкой, произнесла слова, которые были для Нина как долгожданная и самая ценная награда:

— Я рожу тебе могучего сына, владыка!

После этого её грудь прижалась к груди царя, от её сладостного дыхания, от близости её волшебного тела у него закружилась голова, и вот уже её губы прижались к его губам…

То, что случилось потом, заставило Нина обещать Ану-син — под клятвой Шамашу и Мамиту — и изгнать из дворца Шамхат вместе с дочерьми, и жениться на ней, Ану-син, сделав её своей главной женой, и признать сына, который будет ею рождён, наследником ассирийского престола. Восхитительная ночь любви, роковой и неодолимой, заставила Нина позабыть своего первенца, которому он уже завещал трон, позабыть даже традиции своей страны, весь мир! Он помнил лишь, что его ласкает Ану-син и что она называет его своим возлюбленным и повелителем.

Глава 23. Цветы и плоды власти — 1

Добившись своего — из любимой наложницы став главной женой царя — Ану-син всё больше осваивалась с придворной жизнью. Она чувствовала себя, как рыба в воде, в огромном царском дворце с множеством внутренних дворов, переходов, галерей и закоулков. Она стала первой при дворе дамой, снисходительно-любезной, изысканной, великодушной. Одеваясь с большим вкусом, она умела приукрасить себя лучше, чем жёны сановников, и, научившись разбираться в достоинствах тканей, нарядов и украшений, стала законодательницей мод. Именно её наряд, в который она облачилась, отправившись в Бактрию, стал роскошным новшеством при ниневийском дворе. Он был необычен: во-первых, оказался таким элегантным, что сразу же вошёл в моду среди знатных дам; во-вторых, был скроен и пошит так, что невозможно было понять, женщина в нём или мужчина. Как знаток, Ану-син смаковала кушанья и вина и, убедив придворных в достоинствах аккадской лозы, наладила успешную торговлю с храмом Иштар, Дарующей воду: ведь когда-то именно там, с её лёгкой руки, были посажены первые в Аккаде виноградники и построены винные погреба. Пригодились Ану-син также навыки верховой езды: вряд ли кто-то из благородных женщин сидел в седле увереннее неё, а, сопровождая царя на охоте, она не раз приносила ему удачу.

Но сколько бы сил она ни расходовала на пиры, охоту, танцы и песни, её старания в осуществлении высшего предназначения от этого ничуть не становилось менее деятельными. Утвердившись в новом, весьма значительном положении, Ану-син неуклонно шла к своей цели.

Аккад, её детство в алу на берегу Великой реки, её юность и первая любовь, храм Иштар — всё отодвинулось в туманную даль. Теперь у неё не было иных мыслей, кроме той, к которой её так упорно подталкивали наставники из храма Иштар, Дарующей воду: Бэлох-Илшу и Сидури. Как хочется измученному жарой путнику искупаться в реке, так стремилась Ану-син к власти. Она больше не сомневалась, что была рождена властвовать; власть ради тех, кто ждал от неё милостей и благ, и власть сама по себе — в этом было её предназначение. Её также вдохновлял, подхлёстывал военный успех в Бактрии: она, Ану-син, стала первой женщиной, прославившейся в походе; ныне же, на пути к трону, молодые, нежные побеги её славы начали разрастаться в мощное дерево…

Прежде всего Нину пришлось дать своей новой жене торжественное обещание, скреплённое печатью, что в честь рождения сына, которого она ему подарит, он построит храм главному богу аккадцев — Бэлу-Мардуку. И построит он этот храм на месте прежнего, разрушенного его же армией, древнего святилища: ибо только там боги с небес спускаются на землю и только там можно проводить священный обряд акиту, который Нин вознамерился узаконить в своём царстве.

После этого Ану-син от имени царя призвала ко двору всех советников, военачальников и наместников и обратилась к Нину с просьбой повторить слова клятвы в присутствии огромного числа свидетелей. Она опасалась, что своенравие и непредсказуемый нрав царя побудят его пренебречь обещанием. Ведь что такое договор? Клинописный текст и оттиск печати на глиняной табличке, которую можно легко разбить (Разве не так поступила она сама, когда хотела избавить Баштум от обязательств долговой кабалы?). Глаза и уши сотни свидетелей имеют куда большее значение…

И вот в благодатном месяце ийару, когда короткие ночи ещё хранили свежее дыхание и пока не началась изнурительная жара, ниневийский дворец наполнился ликованием. Главная жена царя подарила своему повелителю наследника, а Ассирии — будущего правителя. Мальчика назвали Нинием: в честь отца. Придворные звездочёты, изучив гороскоп новорождённого, торжественно заявили, что Нинию выпала достойная судьба, что его ждут почести и слава.

Ану-син чувствовала себя счастливой. Во дворце, как и на улицах и площадях Ниневии, торжествовали, что прославленная воительница родила крепкого наследника престола, и радовались решению царю умилостивить богов, восстановив один из древнейших в мире храмов.

Едва оправившись от родов, оставив младенца с кормилицей, а близнецов под присмотром Аратты, Ану-син поехала в Аккад вместе с Нином: чтобы воздать честь городу, который она мечтала любой ценой поднять из руин. Она была уверена, что Баб-или, Город Городов, будет восстановлен в своей прежней красе и могуществе, и строительство храма Мардука было лишь первым шагом на пути к главной цели.

Ану-син собственноручно заложила основание будущего святилища. И как тогда, больше двадцати лет назад, при разрушении главного храма Аккадского царства, ликовали ассирийцы, так и теперь, когда был заложен фундамент зиккурата, вершина которого должна была вознестись во славу Мардука высоко в небо, — так теперь ликовали толпы аккадцев. В умах и сердцах жителей Аккада восстановленный храм Мардука-покровителя страны символизировал победу над ассирийским владычеством.

— Довольна ли ты, любовь моя? Счастлива ли? — спросил царь Ану-син, когда они по возвращении в ниневийский дворец остались одни в своих покоях.

— В полной мере, владыка! — проговорила, как пропела, Ану-син. — За это я буду всегда благодарна тебе! Да пребудет вечно с тобой благословение моей покровительницы Иштар! Подойди, сядь рядом, мой царственный муж, и будем разговаривать… Мне столько нужно тебе сказать!

И она подвинулась на своём шёлковом ложе, освобождая для Нина место.

— Знаешь, по-моему, судьба недаром свела нас, — вела дальше Ану-син, заметив, как от её близости в глазах царя вспыхнуло желание. — Ты — царь, правитель самой могущественной в мире державы, а я, любимая жрица владычицы Иштар, быть может, самая надёжная опора твоего трона, мы принесём друг другу счастье.

Она выдержала паузу, и на её сияющее счастьем лицо вдруг набежала тень.

— Но я по-прежнему остаюсь чужой в Ассирии, — вздохнув, с грустью в голосе продолжила Ану-син, — я — дочь иной страны. Аккад, моя родина, должен снести судьбу, которую ему уготовили боги, однако я, смертная женщина, хотела бы пригубить из той чаши, которую ты мог бы разделить со мной. Вот только я не знаю, захочешь ли этого ты? — И она сделала движение, как будто желая встать.

— Что означают твои слова, любовь моя? — не понял Нин и поймал её руку.

— Что они означают? — переспросила Ану-син, обворожительно улыбаясь и глядя в его глаза. — Сейчас объясню. Я знаю, что ассирийцы никогда не возводили на трон своего царства женщину и что главная жена правителя никогда не звалась царицей. Разве хоть одна женщина способна занять место мужчины-царя, которому все должны поклоняться как богу? Могу ли я сказать больше, не преступив запретов, налагаемых древними традициями и закоснелыми законами? Если ты, мой царь, позволишь, я скажу, пожалуй, лишь одно: прошу тебя, надень на меня корону, великий Нин, сделай меня своей царицей — хотя бы ненадолго, пусть всего на несколько дней! Позволь вместе с тобой испить из чаши власти! Я приму её как твой дар, и корона царицы Ассирийской державы будет мне тем более драгоценна, что я получила её из твоих рук! Из рук достойного царя, моего благороднейшего Нина, великодушного и милосердного, — такого, каким только может быть великий покоритель мира!

Голос Ану-син умолк, но в сердце Нина он продолжал звучать, заворожив его нежностью и страстью. Однако чудо творил не только её голос: от волос и тела Ану-син исходило благоухание, в чёрных сумеречных глазах мерцали и вспыхивали огни, точно всполохи зарницы в жаркую летнюю ночь, — царя повлекло к ней с непреодолимой силой.

Он схватил её уже за обе руки, привлёк к себе и страстно поцеловал.

— Ану-син, ты знаешь, как я люблю тебя… Я люблю тебя, божество моё… Никогда ещё я никого так не любил… — пылко шептал Нин. — Ради твоего желания я сам готов стать твоим подданным и во всеуслышание назвать тебя своей царицей!.. Твоей красоте и очарованию я могу простить то, чего не простил бы преданности, благородству или раболепию придворных. Воистину, могущественная сила — ум и чары прелестной женщины! Даже великие правители забывают перед ними свои клятвы не отступать от традиций и законов страны. Я сделаю тебя своей царицей, Ану-син!

Ану-син с томной улыбкой откинулась назад в его объятиях и посмотрела на него своими изумительными бездонными глазами, в которых утонули воля и хладнокровная рассудительность Нина.

— Ану-син… — раздумчиво повторила она следом за царём своё имя. И затем, чуть тряхнув волосами, спросила: — «Царица Ану-син» звучит не слишком торжественно, как ты думаешь, мой повелитель?

— Как же мне тебя называть? — удивился Нин.

— Зови меня… — начала Ану-син.

И тут само по себе, из далёких дней детства пришло на память имя — диковинное, сказочно прекрасное, сладкое как финиковый мёд, звучное как взмывающая ввысь песня, благоуханное как аромат цветущих деревьев. Шаммурамат — «голубка» — так называл её отец, пастух-сириец Сим, когда его, кроме неё, никто не слышал…

— Шаммурамат? — переспросил царь после того, как Ану-син назвала ему своё чужеземное, волшебно звучащее имя, и потом несколько раз повторил его одними губами — точно пытался распробовать на вкус.

Что ж, — сказал себе Нин, отдавая должное мудрости своей избранницы, — она снова оказалась права. Новое необычное имя только подчеркнёт её очарование и придаст значимости новому не только для неё, но также для подданных, сану…

Спустя несколько дней, как и было условлено, подданные ассирийского царя собрались в самом большом зале ниневийского дворца — Зале Приёмов. Согласно дворцовой иерархии, каждый занял определённое ему место, а посредине этого великолепного собрания возвышался на подиуме украшенный драгоценностями трон.

Лишь чиновники из близкого окружения Нина знали, для чего им велели собраться; остальные, судя по их растерянным или вопрошающим лицам, были озадачены. Удивление присутствующих возросло, когда царь вошёл в Зал Приёмов вместе со своей главной женой. Удивление читалось и на лице старшего дворцового распорядителя: по заведённому порядку только царь мог войти в Зал Приёмов, где присутствовали одни мужчины. Потом возникла непонятная суматоха, церемония с участием супружеской четы всё никак не начиналась. После того, как первый советник царя передал дворцовому распорядителю указания, тот остолбенел и едва не выронил из рук свой жезл. Служители тотчас заметались по залу; кто-то выбежал в галерею. Через несколько минут придворные, стоявшие в первых рядах, поняли причину их смятения: рядом с троном царя установили ещё один трон.

Придворные были удивлены, нет, ошеломлены, они не верили своим глазам. Торжественно объявив о том, что в очередной раз «царю царей, могущественному пастырю ассирийского народа» владыке Нину его богом-покровителем Ашшуром подарены царственность и могущество, верховный жрец Энлиля подал государю корону.

Нин приблизился к Ану-син и поднял с её головы диадему в виде широкого золотого обруча, украшенного листьями, розетками и кольцами. Ану-син, чьё лицо было скрыто одной лишь полупрозрачной кисеёй вуали, тряхнула головой — тяжёлый узел волос, до того скреплённый гребнем из обруча, распустился, и тёмные шелковистые волны хлынули вниз, точно плащ прикрыв изящную женскую фигурку.

— Прими свою корону, царица! — громко произнёс Нин. — Прими её из рук твоего мужа и повелителя, твоего возлюбленного и защитника; клянусь Ашшуром и всеми богами-покровителями Ассирийского царства, я не отниму её у тебя, а надену так, что она будет крепко держаться на твоей голове. Возьми же свою корону, о царица! Теперь мы вместе будем заботиться о благе и процветании нашего великого царства!

С этими словами он возложил корону, поданную ему жрецом Энлиля, на голову Ану-син и замер, любуясь, опьянённый жарким дыханием её красоты. На какое-то время в зале воцарилась тишина. Затем царь взял Ану-син за руку и повёл к одному из тронов, а хор жрецов тут же принялся восхвалять царственную чету.

— Я — властелин Ассирии божьей милостью и наместник бога Ашшура на земле, — раздался под сводами Зала Приёмов громкий торжественный голос Нина, — и моими устами вся страна, которой я правлю, клянётся в верности этой женщине, которая отныне станет царственной владычицей Ассирии! Царицей Шаммурамат!

Глава 24. Цветы и плоды власти — 2

Как обычно бывало в дни коронации, во всей стране царило приподнятое праздничное настроение. По приказу царственной четы вокруг храмов установили сотни столов с угощением, и каждый желающий мог взять себе сколько угодно лепёшек, варёных бобов и гороха, сушёных фиников, сочных фиг и краснобоких персиков. В чаши и кубки, которые горожане приносили с собой, щедрым потоком лилось финиковое и плодовое вино, ячменная и ржаная сикера.

Подданные досыта, с удовольствием напивались и наедались за счёт царской казны; мало-помалу у захмелевших развязывались языки, и главной темой разговоров была, конечно же, коронация главной жены Нина.

— И что теперь? Жрица Иштар и вправду будет нашей царицей?

— Говорят, владыка провёл церемонию не всерьёз. Мне рассказал об этом один из дворцовых слуг, участвовавших в подготовке к коронации.

— Но зачем это владыке?

— Приближённые царя говорят, что он просто согласился потешить тщеславие своей любимой жены. Или, может, ему забавно наблюдать за тем, как женщина держит в своих руках знаки царской власти.

— Это же немыслимо… Видно, чародейка околдовала владыку! Я слышал, что жрицы богини Иштар посвящены в древние магические знания…

— А ещё говорят, что чародейка принадлежит к другому, более древнему культу. Мой зять подслушал как-то разговор служанок из дворца. Так вот они обсуждали клеймо на плече царской жены: якобы та носит знак Ишхары…

— Лилит?!

— Тсс!.. Иное имя Ишхары лучше не произносить вслух! А в том, что царская жена — чародейка, как все служительницы этой богини, я не сомневаюсь…

— Но кто бы мог подумать, что Ассирией станет править женщина!..

Слухи о том, что коронация главной жены Нина, возведённой им на трон под именем царицы Шаммурамат, на самом деле не имела никакой значимости, расползались по стране, пока, наконец, достигли ушей Ану-син. Хотя сам царь не давал ей повода для беспокойства и был по-прежнему внимателен к ней, податлив, нежен и послушен, Ану-син с удвоенной быстротой приступила к подготовке задуманного ею плана. Изучив переменчивый, своевольный нрав Нина, она не верила ни в постоянство его любви, ни в долговечность той невиданной доселе при ассирийском дворе щедрости, которой он её одарил, сделав своей соправительницей.

И вот в ниневийском дворце начала ходить молва о необычайной благосклонности, которую царица проявляла к военачальникам и влиятельным сановникам. Сколько из них получило в дар от щедрой государыни земельные владения, дома и рабов! Подарки делались главным образом через посредничество советника Эгиби, тайно влюблённого в царицу, — среди вельмож, и шакну Шамашхасира, затаившего на Нина обиду, — среди военных. Такая царская благосклонность была понятна многим придворным, её даже считали необходимой: ведь для того, чтобы закрепить своё новое положение, избраннице Нина нужны сторонники. Ану-син не сидела сложа руки, и число её сторонников действительно возрастало. Она была ласкова с сановниками, одинаково милостива и к прославленным полководцам и к простым солдатам; принимала у себя глав старых ассирийских родов. Были среди царедворцев и такие, кто размышлял над тем, как же относится царь к этим поползновениям своей корованной супруги, явно пытающейся сколотить лагерь, враждебный нынешнему правлению.

Нин, ослеплённый любовью к своей царице, даже мысли не допускал о том, что против него готовится заговор. Тем большей неожиданностью стало для него известие, которое уже на следующий день после случившегося облетело всю Ниневию. А случилось вот что.

Царь, как обычно, пировал со своими приближёнными после удачной охоты, когда в зал вошёл Буршарри, бывший (после того, как Ану-син сбежала от него, царь лишил его этого сана) главный евнух царского гарема. Он был мрачен и чем-то обеспокоен — на это все тотчас обратили внимание. А когда он приблизился к ложу владыки и, склонившись к нему, начал говорить, собравшихся охватил ужас: тем, кто не слышал слов Буршарри, достаточно было видеть лицо Нина.

Хотя рассказ Буршарри возмутил и ошеломил царя, всё же он показался ему вполне правдоподобным. Как выяснилось, Шамхат, высланная из дворца вместе с дочерьми, не покинула Ниневию по велению царя, а нашла убежище в доме своей подруги, жены Хранителя царской печати. Низложенная царская наложница поделилась открывшейся ей тайной с бывшим главным евнухом потому, что, во-первых, их связывала многолетняя дружба; во-вторых, Буршарри всё ещё имел возможность видеться и говорить с царём. А откуда эти сведения появились у Шамхат? Так от той же супруги Хранителя печати, которая принадлежала к числу придворных женщин, постоянно навещавших новоявленную царицу. От неё Шамхат узнала и просила Буршарри передать владыке, что его царственная супруга намеревается сочетаться браком с Турам-Даганом, чтобы с его помощью убрать Нина, завладеть ассирийским престолом и затем на законных правах восстановить Аккадское царство. «Они разделят власть между собой, владыка: Турам-Дагана коронуют на престол Ассирии, а царица Шаммурамат станет править Аккадом», — убеждал царя Буршарри.

Такой план показался Нину вероятным и потому опасным. Турам-Даган был в такой же мере потомком царя Нимрода, первого охотника и «сильного зверолова», что и Нин, и, к тому же, старше последнего. И разве не объяснялись теперь попытки Ану-син подружиться со старой родовой знатью и её старания завоевать расположение военных?

Умозаключения, к которым пришёл Нин после этих раздумий, вызвали в нём приступ гнева. Он вдруг решил, что государственный переворот уже совершается и его жизнь находится в смертельной опасности. Ворвавшись в покои Ану-син, он рассказал ей о том, что ему стало известно благодаря бдительности Буршарри и потребовал от неё объяснений.

Ану-син, хотя ярость царя и напугала её, старалась сохранять спокойствие. Своим невозмутимым благородным поведением она доказала, что достойна быть правительницей. Потрясённая выдвинутыми против неё обвинениями, она тем не менее ответила царю с гордой уверенностью в себе:

— Я не удивляюсь, что Шамхат, которая не рожала тебе сыновей, не знает, что такое быть матерью наследника престола. Моя судьба связана с жизнью и благополучием Ниния, нашего сына. Разве Турам-Даган, взойдя на престол, проявил бы к нему милосердие? Разве не его собственные сыновья, мужи в расцвете лет, наследовали бы после него ассирийский престол?.. Я была бы благодарна Шамхат за её ненависть ко мне, пожелай она потратить её на соперничество со мной во благо Нинию. Но она предпочитает выдумывать возмутительные небылицы, вовлекая в свои интриги тех придворных, кто затаил на меня зло из-за давних обид. Буршарри до сих пор не может забыть и простить мне тот побег, после которого ты лишил его чина главного евнуха дворцового гарема. А Шамхат? Разве источник её козней не женская зависть и ненависть? Я заняла её место не только во дворце — в твоём сердце, мой муж и повелитель. Такого ни одна женщина другой не простит! И кстати, почему она по-прежнему находится в Ниневии: ведь ей было велено покинуть пределы города?..

Нин слушал жену, и гнев его рассеивался, как дым.

«Ану-син ни на кого не похожа, — говорил он себе, в который раз восхищаясь рассудительностью своей красавицы-жены. — Неведомый огонь живёт в ней, и этот огонь такой сильный, что завистники думают только о том, как бы её лишить этого огня. Вот в этом и кроется причина заговора против неё».

Теперь, после её справедливых слов, он выглядел не только умиротворённым, но и виноватым. Ему хотелось загладить дурное впечатление от того легковерия, с каким он подставил ухо интриганам — людям, откровенно ненавидившим его любимую Ану-син, его голубку Шаммурамат.

Ану-син, зорко наблюдавшая за Нином, это сразу заметила. Она не защищалась, не бросала царю упрёков. Она прямо потребовала наказания для подлых виновников интриги, внёсшей смятение в душу Нина и едва не ставшей причиной их размолвки. Царь, которого терзало чувство вины перед Ану-син, поспешно на это согласился.

Хранитель печати пострадал из-за злоязычия своей жены: вместе со всей семьёй он отправился в изгнание; Шамхат — главная зачинщица интриги — была брошена в темницу, где и оставалась до конца своих дней; Буршарри же заплатил жизнью за то, что согласился передать царю сведения о мнимом заговоре.

Так Ану-син не только невредимой выскользнула из западни, которую её враги подготовили ей на погибель, но даже укрепила своё положение при дворе. Насколько значительного успеха она добилась, ассирийцы смогли понять тогда, когда все узнали о назначениях на три важных армейских поста. Шамашхасир наконец стал туртаном ассирийской армии; его брату было поручено командование кицир шаррути — царским полком, а подразделение курубти ша шепе, отряд телохранителей царя, возглавил Алпурру. Все назначенные так или иначе были связаны с царицей.

Однажды, проведя полночи в любовных утехах, Ану-син позвала царя искупаться в Большом дворцовом бассейне, чтобы затем, освежившись и отдохнув, дарить друг другу наслаждение с удвоенным пылом.

Окружённый колоннадой плавательный бассейн имел прямоугольную форму; стенки чаши были сделаны из обожжённого кирпича, обмазанного смолой, и выложены цветной мозаикой. Колонны были увиты побегами вьющейся розы и плюща; тёплый влажный воздух был напоен ароматом цветов и благовонных масел.

Войдя следом за Ану-син в просторную залу, Нин сел в вытесанное из белого камня кресло, покрытое подушками и пурпуровым покрывалом. С этого места бассейн был виден почти целиком. Ступени, расположенные в ближней его части, украшали искусно выполненные статуи морских зверей, а дальше их покрывала зеленоватая вода, на поверхности которой колыхались лепестки алых и белых роз.

Ану-син сбросила с плеч лёгкое покрывало и сразу бросилась в бассейн, разбрызгивая воду по мозаичному полу. Её звонкий смех эхом отдавался под сводами высокого куполообразного потолка.

Любуясь резвящейся в воде женой, царь вскоре почувствовал, что тело у него покрывается испариной, и направился в парильню. Во дворце всем — от царских советников до слуг — было известно, что владыка любил попариться перед тем, как доверить своё тело массажисту, который растирал его и умащал благовонными маслами.

Парильня также была украшена мозаикой; через отверстие в полу в неё нагнетался горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который нагревали в подпольном помещении. Из этого отверстия исходил пар, наполнявший помещение такими густыми клубами, что трудно было что-либо разглядеть.

Сидевший в углу парильни человек — Нин не мог его видеть — при появлении царя встал и, окружённый клубами пара, незамеченный, вышел из залы. Дверь за ним закрылась мягко, неслышно, и так же неслышно повернулся в замке ключ.

Усевшись на скамье у стены, Нин ощутил приятное успокоение — об этом можно было судить по выражению блаженства, появившемуся на его лице. Между тем воздух становился горячее; Нин чувствовал, как у него открываются поры кожи, по телу вовсю бежали ручейки пота. Постепенно жар сделался невыносимым, а лицо Нина — ярко-красным. Внезапно до него донёсся какой-то странный запах, сопровождаемый едкой вонью серы, а вскоре появилось необычное стеснение в груди. Нину казалось, что его тело набухает и воспаляется; из-за ужасной сдавливающей боли в груди дышать становилось всё труднее.

Раскрасневшийся, тяжело дышащий от невыносимой жары, царь в поисках спасения от неё и удушливого смертоносного запаха, бросился к двери. Всем телом он навалился на дверь, пытаясь её открыть, но его усилия были тщетны: его крепко заперли снаружи.

Нин продолжал хрипеть; его глаза почти что вылезли из орбит и на губах выступила пена.

Корчась от боли, царь напряг последние силы и закричал страшным хриплым голосом:

— На помощь!.. Умираю! На помощь, Ану-син! Шаммурамат, ко мне!..

Он хватал воздух ртом, точно выброшенная на берег рыба, и обеими руками держался за горло. Потом он упал на колени, в последний раз прохрипел: «Шаммурамат!» — и рухнул ничком.

Спустя какое-то время вбежавшие в парильню слуги вытащили царя наружу и положили на ложе из подушек, приготовленное тут же на полу. Лицо Нина было безжизненно, веки закрыты, стиснутые зубы оскалены, губы посинели. Один из слуг исследовал тело своего царственного господина, послушал сердце и, грустно покачав головой, сказал:

— Всё кончено… этемму владыки оставила его тело и отправилась следом за Намтаром!..

Весть о смерти царя разнеслась по Ассирии с быстротой молнии. В ниневийском дворце все были подняты на ноги; пошли тревожные подозрительные расспросы — почему и при каких обстоятельствах произошла эта внезапная смерть. Овдовевшая царица велела дворцовым глашатаям успокоить подданных, объявив, что владыка злоупотребил горячим паром, из-за чего у него остановилось сердце.

Правду же знали только двое: сама Ану-син, уготовившая Нину столь страшную мучительную смерть, и её верный слуга Кумарби, повернувший ключ в двери парильни.

Это была месть женщины, властной, сильной и честолюбивой женщины. Ану-син познала вкус власти, вдохнула пьянящий аромат её ядовитых цветов и принялась с удовольствием собирать её плоды. Она не могла позволить Нину лишить её этой власти, за обладание которой ей пришлось заплатить невероятно высокую цену, не говоря уже о том, что он отнял у неё любимого мужа. Она отомстила за гибель Оннеса, хотя уже ничто не могло вернуть его. Но власть она ещё могла удержать в своих руках!

Царский Совет собрался в Зале Приёмов, чтобы обсудить, какие почести воздать умершему правителю, человеку, столь же славному, сколь и необузданному. Завоеватель, полководец, он совершил великие деяния на благо своего царства, но навлёк несчастье на себя самого, возжелав чужую жену.

Царица пожелала похоронить мужа достойно. Обращаясь к придворным, она заявила о своём желании поместить прах Нина во Дворце царей, а над его могилой возвести внушительных размеров террасу. После неё в Совете выступил Шамашхасир, который, напомнив о том, что Ниний, законный наследник ассирийского престола, ещё слишком мал, чтобы занять его, назвал царицу-мать регентшей. Никто из присутствующих в Зале Приёмов не посмел спорить с человеком, за спиной у которого была вся мощь ассирийской армии.

Отдав последние почести супругу и навсегда забыв его, царица Шаммурамат взошла на трон Ассирии единовластной правительницей.

Глава 25. Божья невеста

Царица Шаммурамат и те, кто отныне являлись её подданными — ведь обладая почётным званием царицы-матери и титулом регента, она по закону наследовала трон умершего государя до совершеннолетия царевича, — решили сделать всё возможное для того, чтобы ускорить строительство храма бога Мардука, начатое при Нине.

Зиккурат — ступенчатая семиэтажная башня — рос как будто прямо из земли, задуманный дерзким воображением зодчих, и теперь люди могли предвидеть не только его грандиозные размеры, но и небывалую красоту строения. Царица не жалела ни золота, ни серебра, ни бронзы, чтобы сделать его ещё более великолепным. На двери и потолки будущего храма шла ценная привозная древесина: сенирские кипарисы, ливанские кедры, васанские дубы; скамьи делали из букового дерева с оправой из слоновой кости с Киттимских островов; голубые и пурпурные ткани с островов Элисы и узорчатые полотна из Египта были предназначены для покрывал и занавесей. Лучшие ваятели и ювелиры изготовляли истуканы и утварь для многочисленных помещений храмового города. Не жалея средств на строительные работы и щедрые дары аккадским храмам, царица Ассирии не только подчёркивала свою власть над Аккадом, но и стремилась завоевать любовь аккадского народа. Ей предстояло также выполнить ту часть договора, скреплённого печатью Нина, в которой речь шла о восстановлении древнего аккадского праздника акиту. Именно поэтому царица требовала от наблюдавших за строительными работами чиновников завершить возведение зиккурата до наступления месяца нисану — ведь с этого, первого в месопотамском календаре, месяца традиционно начинался Новый год. А с ним — согласно древней традиции — и правление нового царя Аккада. И лишь несколько человек из близкого окружения ассирийской властительницы знали, что с нового года на трон Аккадского царства взойдёт женщина.

Некоторые же подданные и особенно жрецы недоумевали: как можно проводить праздник акиту без участия царя? Шаммурамат, разумеется, предвидела этот вопрос и её ответ для многих оказался ошеломляющим, хотя и справедливым по сути:

— Избранницу царя, с которой он восходит в храм Мардука, называют «божьей невестой» не потому ли, что священным браком она сочетается с самим богом? Тогда для чего мне царь?..

И вот наступил знаменательный день. После того, как в ниневийский дворец прибыл гонец из Аккада с вестью о том, что вершину зиккурата наконец увенчала башня с храмом, Ану-син с большим торжеством выехала из Ассирии в Аккад.

Возвращение истукана бога Мардука на аккадскую землю было осуществлено в строгом соответствии с церемониалом, тщательно разработанным ещё при Нине. Из столицы Ассирийского царства процессия на лодках двинулась вниз по Быстрой реке, а затем по каналу Нар-шарри («Царская река») и Великой реке добралась до того места, гда раньше находился Баб-или. По всему пути следования в жертву богам приносили ягнят и быков, курили фимиам. Процессию сопровождали отборные ассирийские отряды под командованием Алпурру. День и ночь играла музыка. Жители близлежащих городов и селений выходили навстречу процессии, чтобы приветствовать Бэла-Мардука — главного бога и покровителя Аккада.

Истукан божественного Мардука, изображённого в длинном одеянии, украшенном звёздами, был отлит из чистого золота и подавлял своими гигантскими размерами. В правой, опущенной руке бог держал бумеранг, в левой — знаки своей власти: жезл и кольцо; голову с необыкновенно большими ушами (у аккадцев не мозг, а именно уши считались вместилищем разума и духа) венчала корона из перьев.

И вот Мардук торжественно вступил в свои владения, а вместе с ним на освящённую ритуалами землю храма ступила и нога Ану-син. Здесь было множество людей — такого многолюдного собрания Ану-син никогда не видела, даже в дни праздников на теменосе перед храмом Иштар, Дарующей воду. Здесь же, перед недавно возведённым зиккуратом, увенчанным святилищем Мардука, собрался весь цвет ассирийской и аккадской знати. Были в толпе и простолюдины, и рабы, и чужеземцы, и кого тут только не было! И все смотрели на неё — на царицу Шаммурамат. Смотрели с волнением, восторгом и надеждой. Ану-син, в многослойных, пышных, тяжёлых от драгоценных украшений одеждах, но с одной лишь прозрачной вуалью на лице, милостиво улыбалась. Те, на кого она обращала свои чарующие взоры, тоже невольно расплывались в улыбках и посылали ей вслед сердечное божье благословение.

Когда Ану-син в сопровождении жрецов Мардука появилась во дворе зиккурата, раздались протяжные звуки труб, и все собравшиеся пали ниц перед торжественным шествием. Миновав длинную дорогу процессий, украшенную бронзовыми изваяниями крылатых быков и драконов, Ану-син достигла высокой лестницы, ступени которой, опоясывая каждую башню зиккурата, вели к святилищу. Здесь её ждал верховный жрец Бэла-Мардука — представительный на вид человек, не очень высокого роста, но соразмерной полноты. Глаза первосвященника огибали широкие чёрные брови: он смотрел из-под них одновременно и строго и кротко.

Ополоснув лицо и руки ароматной водой из поданной жрецом чаши, Ану-син повторила за ним слова из гимна во славу Мардука, за которыми последовала клятва на древнем непонятном ей языке. Ану-син понимала лишь то, что сейчас она дала обет молчания: что бы ни довелось ей увидеть в нухаре башни Мардука, это останется в ней и умрёт вместе с ней. После этого она начала медленно, поддерживая руками подол царской мантии, подниматься по лестнице. Всё было ей знакомо: точно так же всходила она когда-то на вершину зиккурата в храме Иштар, Дарующей воду, так же ей воздавали почести оставшиеся внизу жрецы и паломники, так же распевал гимны храмовый хор, — и вместе с тем непривычно волнующе. Ведь она поднималась к святилищу самого Мардука, чтобы провести там ночь в присутствии некоего божественного явления! Что сулила ей эта ночь? Какие тайны могли открыться ей? И что скрывалось за той древней клятвой, которую произносили «божьи невесты» и которая налагала на их уста печать вечного молчания?..

Наконец Ану-син вошла в нухар; на алтаре ярко горело священное пламя. Его свет не достигал дальних стен, и Ану-син не сразу смогла разглядеть занавес, за которым находилось ещё одно помещение. Зайдя за этот занавес, она очутилась в небольших уютных покоях, своим убранством напоминавших спальные: об этом свидетельствовало широкое и низкое ложе под расшитым полотняным пологом на четырёх столбиках. Балдахин украшали наверху два полузмея-полугрифона, искусно отлитые из чистого золота. Покои, тихие, укромные, таинственные, слабо озарялись единственным светильником. Оглядевшись, Ану-син села на ложе и приготовилась ждать.

Неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, как Ану-син вошла в святилище, но вот двери растворились бесшумно и словно сами собою, и в нухаре появилось странное существо. Как будто похожее на человека, оно тем не менее имело невероятно длинные конечности и крылья за спиной, от которых исходило голубоватое сияние.

Глазам Ану-син стало даже больно от этого сияния, и она опустила голову. Душа её была в смятении и страхе. В предчувствии чего-то волнующего, необычного, часто и гулко забилось сердце.

Не звук шагов, а колебание воздуха дало ей понять, что загадочный и вместе с тем пугающий посетитель вдруг оказался рядом с ней. Ану-син вскинула на него глаза и убедилась, что вблизи существо, поначалу нагнавшее на неё столько страха, мало чем отличается от обыкновенных людей. Это был человек, и Ану-син была с ним знакома. Сияние рассеялось и погасло; конечности укоротились до размера рук и ног обычного взрослого мужчины. Перед Ану-син стоял… Латрак.

— Перевозчик?! — изумлённо воскликнула она, не веря своим глазам.

Спаситель Ану-син, когда-то познакомивший её с болотным народом маршекасу, за эти годы, что они не виделись, нисколько не изменился. Та же густая курчавая борода, покрывавшая лицо до самых глаз, и те же необыкновенные глаза — громадные, молодые и ясные, полные лазурного огня.

— Я должна была догадаться, что ты — не совсем человек, ещё тогда, когда мы встретились на болотах, — сказала Ану-син и улыбнулась, чтобы сгладить впечатление от неловкости, вызванной столь неожиданным открытием. — Время не властно над тобой; более того: твоё необычное появление здесь может объясняться лишь одной причиной — твоим божественным происхождением. Могу ли я предположить, что в тебе воплощено одно из обличий Бэла-Мардука?

Латрак многозначительно усмехнулся и неопределённо покачал головой.

— Для чего ты здесь? — продолжала расспрашивать Ану-син, внимательно наблюдая за его лицом. — Разве не для того, чтобы совершить обряд «священного брака» и тем самым ознаменовать наступление Нового года и нового правления?

— Ты права, Ану-син, — наконец, выслушав её, заговорил Латрак, — моё предназначение именно в этом: сходиться с «божьими невестами» в праздник акиту, продолжать древнюю традицию и время от времени напоминать людям, что это мы создали мир таким, каким он стал по окончании первобытной эпохи тьмы и хаоса. Ты не ошиблась, назвав моё происхождение божественным. Я — один из ануннаков, тех шестисот духов, которые служат Бэлу-Мардуку и которых он разделил на две половины: одни должны жить на земле, среди людей, другие на небе. Знаешь ли ты, что первые цари появились по воле богов и благодаря нам, ануннакам? Обряд «священного брака» служил и служит именно этой цели: сохранять божественное семя в династиях смертных правителей. Мы, ануннаки, сходимся с земными женщинами — «избранными». Когда у такой женщины рождается мальчик, ему заранее уготованы трон и власть; девочки же наследуют своим матерям. Тебе следовало бы, разумеется, когда-нибудь узнать, что ты явилась на свет от моей плоти. Да, Ану-син, в твоих жилах течёт кровь ануннаков, но твоя земная, смертная, сущность оказалась сильнее! Всем, чего ты добилась, ты обязана прежде всего самой себе! Потому что если человек, обычный или наделённый удивительными способностями, хочет чего-нибудь со всем пылом души, то непременно достигает своей цели…

Ану-син слушала, и изумление её всё росло. Могла ли она предположить, что её родным отцом окажется Латрак — Перевозчик, её спаситель и божество в одном лице?..

— Я всегда оставался рядом с тобой, не выдавая своего присутствия, но иногда оставляя подсказки на твоём нелёгком пути, — продолжал Латрак. — Не знаю, суждено ли нам встретиться снова, но лучше, чтобы ты сейчас узнала кое-что о своём будущем. Ты победила Нина, но берегись! Твой сын, Ниний, кровь от крови, плоть от плоти Нина, станет повелителем Ассирии. Он снимет с тебя корону царицы тогда, когда ты не будешь готова к этому, а если ты попытаешься удержать власть, он предаст тебя смерти без колебаний. Позаботься о близнецах, отправь их куда-нибудь подальше от Ассирии, потому что придёт день, когда Ниний пожелает избавиться от них, только будет некому встать на их защиту. Тебе предначертана славная судьба, Ану-син, ты станешь той, кого народ Аккада назовёт Восстановительницей, и твоё имя — имя царицы Шаммурамат, властительницы двух царств, — переживёт века. Но всё же помни, что брошенное копьё часто ранит того, кем оно брошено: расплата за смерть Нина придёт к тебе в облике вашего сына. Ты — мать, ты не сможешь обезопасить себя, нанеся предупредительный удар: ведь тогда тебе придётся причинить зло Нинию. Но ты сможешь стать той, чьё исчезновение породит множество слухов и навсегда останется неразгаданной тайной…

И опять в полутьме нухара блеснули холодным неземным огнём пронзительно-голубые глаза Латрака.

Это была их последняя встреча. Проговорив с отцом почти всю ночь, Ану-син под утро уснула, а когда проснулась, Латрака в нухаре уже не было.

Итак, время великих свершений приближалось. Коронованная на трон Ассирии, царица Шаммурамат с необычным для женщины рвением начала строить воинственные планы. Её решение готовить поход против соседнего Эламского царства, давнего непримиримого врага ассирийцев, армия приветствовала восторженными возгласами. Потом были походы в Египет и Ливию, в Персию и Эфиопию.

Царица Шаммурамат одерживала победу за победой. Всюду, где проходила ассирийская армия, она прорезала сквозь горы проходы, прокладывая замечательные дороги, а на равнинах возводила курганы в качестве гробниц для своих командиров, погибших во время похода. Желая обессмертить себя и сократить путь к Экбатанам, Шаммурамат снесла скалы и построила очень красивую дорогу, которая ещё много лет носила её имя. Решив начать войну против индов, она вызвала лучших корабелов из Финикии, Сирии, Кипра и других приморских земель и приказала им построить речные суда — так у Ассирии появился первый в истории государства флот.

Чиновники, как и военачальники, прощали Шаммурамат всё, что им не нравилось в ней, за те рассудительность и отвагу, с какими она устраняла все препятствия на пути к возвышению Ассирии. Своим государственным умом она охватывала и разрешала как все вопросы в целом, так и отдельные мелочи. Она права, говорили царедворцы, что и сейчас, при подросшем сыне — законном наследнике престола, ещё притязает считаться властительницей Ассирийского царства.

Поэтому придворные не слишком удивились, когда однажды в Царском Совете Шаммурамат спросила без обиняков:

— Разве не пришло время отстроить Баб-или?..