Был тот странный предутренний свет

Был Тот Странный Предутренний Свет

Был тот странный предутренний свет. Когда просы­паешься от того, что кто-то есть в комнате… Этот свет просочился сквозь занавес, спрятался в углу комнаты, будто бестелесный призрачный пес. Пес, состоящий только из предутреннего света. Он где-то здесь, рядом, и на стенах есть его знак. «Я здесь,— говорит он,— я вернулся».

Это мой дом. Здесь я прожил всю свою жизнь. Не помню сколько. Имени своего я тоже не помню. Можно встать, открыть ящик стола, достать паспорт и узнать про себя все, в пределах дозволенного. Там же можно прочесть и то, как зовут ту, что лежит рядом, лицом к стене и не знает, что пришел предут­ренний свет.

Я встаю и раздвигаю занавес. Потом раскрываю рамы. А там, снаружи, стены каменного сосуда, что именуется внутренним двором. Если поднять голову, то увидишь небо в нездешних промывах и край сосуда. Его горловое разрешение. И законы предутренней перспективы таковы, что ощущаешь себя на дне этого кувшина. Мне холодно. Я закрываю окно и иду на кухню. А там наполняю кофейник утренней влагой и чиркаю спичкой. У домашнего очага пламя четы­рехглаво, но сейчас мне нужна только одна горелка.

Это почти образцовая кухня. Здесь есть все, что нужно. Все под рукой и все сияет. Но есть здесь и кое-что еще. Это старая алюминиевая кружка. Во вмятинах и с надписью на дне. Она жжет мне пальцы, эта горячая кружка, когда я возвращаюсь с ней в комнату.

«Если летают рои, предаваясь без толку играм,

соты свои позабыв, покои прохладные бросив,

их неустойчивый дух отврати от забав

Бесполезных».

— Чего же ты не просыпаешься? Лежишь лицом к стене так давно, что уже забыл я, как ты там оказалась. Лежи. А я тем временем выберу рубашку. У меня их ровно двенадцать. И когда одна из них состарится, я тут же куплю другую. У меня двенад­цать рубашек и три костюма, не считая другой полезной и разнообразной одежды. С костюмами я конечно не дотянул. Их должно быть шесть. Ну, хотя бы четыре. Но так сложились обстоятельства. Я надеваю совершенно замечательную рубашку. Я ее надеваю чрезвычайно редко. Как, между прочим, и вот этот костюм-тройку. Я принципиально против галстука, но приходится отыскать его и вспомнить, как он завязывается. И в половине пятого утра я покидаю свое жилище тихо и неотвратимо.

Я иду посредине улицы. Город пуст. По объездным магистралям круглые сутки что-то перевозят. А здесь никого. Но на стоянке такси обнаруживается одна завалящая машина.

—В лес.

— Кто в лес, кто по дрова. Где-то я тебя видел. Ты в «Якоре» вчера не гулял?

— Гулял,— говорю я, хотя это и не так. Но так­сист рад и вспоминает, как там все происходило. Только непонятно, если он таким образом гулял в «Якоре», то как сейчас мог оказаться за баранкой.

— А с той черненькой получилось?— уже по-брат­ски спрашивает он.

— Получилось,— отвечая, поглядываю я по сторо­нам. Но тем временем мы уже приезжаем. По счетчи­ку с меня два с чем-то. Но я даю три. Значит, я живу от леса в трех рублях, считая чаевые.

Там где кончается автострада, за предместьем, лес ухожен и вычищен. Я иду дальше. Туда, где за бельмом пригородного озера начинается другой лес.

Там, где неизвестно с каких времен узкоколейка, поросшая травой, с насыпью, которую сожрало время. То самое, неизвестно какое время. Я иду по этой узкоколейке, в пять часов утра, празднично одетый, наступая на шпалы платформами новых полуботинок. И колея приводит меня к тому, что когда-то называ­лось станцией. Здесь очень давно проходили большие военные игры.

Дождя не было давно, и я без труда нахожу сухую (роса не в счет), чистую поляну и ложусь лицом к небу. Я лежу долго и даже засыпаю, и мне грезится какая-то ересь. А когда просыпаюсь, то вижу над собой облака. Бесполезно и безвозвратно. И тогда я встаю и возвращаюсь к станции. Нужно найти место. Это очень важно. Если не найти места, ничего не получится. Сегодня оно оказывается в трех шагах от бузины и с него видно озеро. Я собираю сучья и ветки. Я умею мгновенно разжигать костры, но сегодня спешить некуда. И когда пламя разгорается, я сажусь подле него и смотрю внутрь. Нужно смотреть внутрь пламени не мигая. И когда оно растет, не отстранять­ся от его тепла. А оно будет расти необыкновенно и противоестественно. Оно разрастается до верхних пределов леса и поглощает его. Теперь огонь везде и всюду. Он расступается и я вхожу в него. И тогда пламя возносит меня, а потом опускает. И под моими ногами городской асфальт. И вот уже приближается он. Ханурик. Алкаш. Отребье…

…Ханурик, алкаш, отребье. Поманил меня початой бутылкой «Зубровки». Пальтище, красные резиновые полусапожки, надорванные у пяток, вязаная шапочка и бескорыстный добрый взгляд. Таких часто можно встретить на вокзалах, откуда их впрочем изгоняют настойчивые блюстители. Я третий день жду перевода (сто рублей!!!) в приморском городке. А так как тут сеет суспензионный сентябрьский дождичек, то естественные убежища — пляжи — вычеркнуты из распорядка, и я перемещаюсь между главпочтамтом, автостанцией и побережьем, старательно обходя ка­фешки, которые имеются здесь в изобилии бессовест­ном и неумолимом. Всего я насчитал сорок шесть точек общественного питания, включая павильон «Дубрава», до которого нужно ехать минут тридцать в автобусе по лесной, но тем не менее бетонной дороге. Там можно получить сырое мясо, дрова, все осталь­ное. Бетонный желоб сочится дымом фантастически необъятных шашлыков. Можно просто схватить чу­жой шампур (а что есть здесь вашего?) и побежать. Лес совсем рядом, пусть ищут… А потом упасть под сосной и глотать непрожаренное, сочащееся, вожде­ленное мясо. Только где взять полтинник на автобус?

…Ханурик. Он несомненно наблюдал за мной. Ви­дел мое потустороннее положение и, совершая немыс­лимый акт милосердия, поделился своим сокровищем, невесть откуда доставшимся.

А когда водка скатилась в пустой желудок, и мгновением позже милосердная пелена укрыла мир, и мы разорвали напополам копченую треску, и мне он уступил ту часть, где голова и бесподобные прозрач­ные хрящи, и мы вкусили, благодетель обратился ко мне со словами странными и невозможными быть произнесенными человеком его социального уровня и интеллекта.

—Житель! Знаешь ли ты, что такое время? А я тем временем обсасывал хрящик.

—Почему его у нас с тобой много больше, чем у прочих? Знаешь ли ты, Житель, про опыты профес­сора Козырева?

Я был бесконечно благодарен ему за глоток водки и пищу и потому приготовился слушать. Мы сидели на скамейке приморского парка, но море не различа­лось за деревьями. Впрочем оно ощущалось где-то рядом. Круговорочалось. Я вытирал руки несвежим носовым платком и с неудовольствием созерцал свою одежду, ставшую неопрятной после двух ночей в парке и одной, проведенной в странствиях по микрорайону в поисках подъезда (подвала, чердака), а вокзал и автостанция были здесь отсечены блюстите­лями намертво. И потом беспрерывно приходилось предъявлять документы, а это неприятно.

—Знаешь ли ты про опыты профессора Козырева, Житель?

—Ну, откуда?

—Тогда слушай и не перебивай. А потом скажешь мне одну вещь. Произнесешь магическую фразу. Ведь все так просто…

Я решил отправиться на почту около восьми вечера, к закрытию, так как, во-первых, не хотел возбуждать интерес к себе частыми просьбами посмотреть еще раз, а во-вторых, вообще сомневался, что деньги придут. Так что времени искусительного и податливого имелось в избытке.

—Так вот,— продолжал мой собеседник,— этот профессор из Пулковской обсерватории создал ряд оригинальных приборов, которые позволили открыть неизвестные и удивительные свойства времени,— он говорил с пафосом лектора, выступающего перед полупустым залом в клубе, где после лекции — танцы. А мир для меня в это время принял и вовсе мягкие и податливые же очертания. Мне казалось, что время обволакивает меня, ласкает и шепчет нечто.

—Не прекращающиеся горячие дискуссии, и мно­гие ученые отказывающиеся принять доводы профес­сора не дают пока поставить точки над «и» и палочки над «т». Но некоторые из доводов профессора так интересны, что стоит познакомить с ними слушателей,— цитировал он какую-то брошюру, которая мне, впрочем, не попадалась.

—По мнению Козырева, подтвержденному его опытами, время обладает рядом физических свойств. Простейшее из них — ход времени. Взаимодействуя с веществом звезды, время может оказаться источником энергии. По новейшим данным, Житель, наше Солнце горит не само по себе. Температура в его недрах недостаточно высока, чтобы водород превращался в гелий.

Мой лектор смотрел сквозь деревья, сквозь морось, сквозь сегодняшний день. Речь его была связной, голос поставленным, а совсем недавно он говорил абы как, шепелявил…

«А может быть он псих?»— подумалось осторожно. Но он загнал эту мысль в дальний угол бытия своими словесными пассажами. Это было не безумие. Это еще серьезней.

—Ты конечно понимаешь, о каких реакциях я говорю? Так вот. Солнце и звезды питаются за счет времени. Черпают свою жизненную энергию из его хода. Присосался, глотнул и масть потащила,— не­ожиданно сбился он на простой язык.

—Время обладает плотностью,— мгновенно вер­нулся он в образ вневременного лектора,— и эта плотность постоянна. При одних процессах она увели­чивается, при других уменьшается. Поле времени. Улавливаешь, Житель? В разных ситуациях время может поглощаться или выделяться. Там где энтро­пия, а по существу беспорядок — плотность времени увеличивается. А там, где порядок — отнюдь. Ловишь таинственную нить, Житель? Это смерть. Но это, тем не менее, семечки. Время можно экранировать. Стек­лом, металлом. Его можно отражать зеркалом. Вот до чего додумался профессор. Вот до чего дошел в своем совершенстве. Преломление времени. Вот тут останов­ка. Преломление у времени отсутствует. И, вот, учтя эти свойства времени, профессор построил свои прибо­ры. Ты думаешь, они не работают? А вот и нет!— и он выругался настолько грязно, что я на миг очнулся. Но тут же поток разумной и связной речи вернул меня в лоно прежнего повествования. Как будто два лика являл собой мой собеседник. Бытовой лик и лик возвышенный и нереальный, и по временам они сливались, и тогда возникала чудовищная стереоско­пия.

—Время не распространяется, как свет. Оно появляется сразу во всей Вселенной. Ты же понимаешь, Житель, что звезды мы всегда видим в прошлом времени и никогда в будущем. Скажем, ярчайшую звезду неба — лучезарный Сириус — мы видим та­ким, каким он был восемь миллионов лет назад. Пока свет доберется до нас… Такие бездны… Козырев поставил смелый опыт,— вещал мой галактический бомж, и пальцы его до хруста сжимали доску скамьи,— в фокус телескопов Пулковской обсервато­рии он поставил изобретенные им приборы, которые воспринимают излучение времени. И они указали место, где Сириуса мы не видим, но где он должен быть в данное мгновение!— И он ударил по мокрой скамье кулаком. И разбил костяшки пальцев в кровь. Мне бы бежать от него. Сквозь парк к деньгам, к автобусу…

—А дальше?— спросил я.

— Из наблюдений Козырева следует, что наиболее активно излучают время белые карлики. И один источник из созвездия Лебедя. Хотя ты бы предпочел созвездие Льва? Не правда ли, Житель? Но есть объекты, совершенно время не излучающие. Это Са­турн, Туманность Андромеды, звезда Арктур… Почему? Почему, Житель, эти системы не излучают? А ведь ты почти догадался? А…?— И он посмотрел сквозь меня. Потом опустошенно откинулся на скамью.

— Ну, хватит для первого раза. Время способно мгновенно передавать информацию. Запомни это, до­рогой Житель. Быстрее света. Мгновенно. М-г-но-ве-нно! Однако мне пора. Хмелеуборочная…

На дальнем конце аллеи медленно и неотвратимо вырастал милицейский фургон.

—Когда получишь сегодня деньги, оставь треху под автоматом с газводой. Справа и сзади. Век не забуду. Тот автомат, что у крайней кассы,— и он исчез, по пути забросив пустую бутылку в дальние кусты неуловимым и точным движением.

— Ваши документы, гражданин! Что под дождем мокнем? Небриты почему? Так говорите, перевода ждем?

Я оказался в этом городе случайно. Мне нужно было в другой. В четырех часах от этого. Туда я ехал. Я не был там столько лет. И не важно, почему и как я оказался здесь, без денег и что за перевод ждал. Сто рублей. Десять десяток. Или четыре четвертных. Ка­кая в сущности мелочь. И я получу их сейчас. И возьму пирожков в буфете. Это — чтобы были монет­ки открыть камеру хранения. Там, в большой черной сумке чистая одежда, «Английский детектив», зубная щетка, кипятильник. Блокнот и ручка с золотым пером. Я приеду в этот город. Это его дозорный — не­обыкновенный Бомж.

И когда я получил тонкую пачку денежных знаков, то не трешницу, а целых пять рублей положил в условленное место. Будто бы завязывая шнурок. И впрыгивая на ходу в тронувшийся было «Икарус», для чего отчаянно махал руками и заступал путь, пока не открылась надежная дверь, мягко и спасительно, сказал вслух: «Я возвращаюсь».

«И пока вы не испытали все это, еще больше слез вы пролили, пока вы блуждали в этом долгом паломничестве и скорбели и рыдали, потому, что…».

Нужно смотреть в огонь не мигая. И когда разгорается, не уходить от его тепла. Он поднимает меня и возносит. А потом опускает на землю. И исчезает. Только тлеют в трех шагах от бузины угли. Я открываю глаза. День.

Я возвращаюсь по колее к вычищенному лесу и выхожу к заводской окраине. Я ищу газету. Вот киоск, и он работает, как ни странно.

Так я узнаю, какое сегодня число. Потому, что иногда я не попадаю после в свой день.

Я не знаю, почему это происходит, хотя сегодня я вернулся в свой день и час. Так же я не могу знать, как мне удается выкидывать подобную штуку. Я сажусь в трамвай номер двадцать пять и еду одиннад­цать остановок.

Костюм пропах дымом. Дома будет укоризненный и недоуменный завтрак, переодевание в служебные одежды и сама служба до семнадцати часов. Потом я вернусь домой и буду ужинать, смотреть телевизор и спать с женой.

Этот свет по утрам приходит очень редко. Иногда его не бывает по году. Я жду его со смятением и грустью. Я не знаю, как это у меня получается, только каждый раз я могу паутину свою, свою сеть закинуть только в одно и то же место, в этот приморский город, где ниспадает с небес вечная влага, а потом я каждый раз возвращаюсь в лес, возле разрушенной станции. Стоит только мне произнести, сев в «Икарус»: «Я возвращаюсь»,— как я оказываюсь здесь, в лесу. Может быть, это могло бы стать огромным открытием, но я никогда никому ничего не скажу. Потому, что тогда я потеряю этот дар. Я знаю, что тот, кто дал мне его, лишит меня этой способно­сти, если я проболтаюсь. Я засыпаю и слышу во сне, кратком и трамвайном: «Житель, ведь это так про­сто…»