Бунт атомов

Глава IV
Первая жертва

В маленькой комнате в четвертом этаже мрачного серого дома на Лейбницштрассе было сумрачно и почти темно, хотя давно уже прогудел автомобиль, развозящий молоко, и схлынула толпа рабочих и мелкого люда, рано начинающего день.

Моросил мелкий дождь; окно комнаты глядело на унылую нештукатуренную стену соседнего здания. Было тихо, только в смежной комнате уныло и надсадно переругивались два голоса, точно тявкали друг на друга две охрипшие, безголосые собачонки.

Дерюгин лежал, вытянув ноги и подложив руки под голову, на клеенчатой кушетке, скрипевшей и стонавшей при каждом его движении.

Он ожесточенно курил папиросу за папиросой, так что рядом на столике выросла уже целая гора окурков, и кучки пепла сыпались с этой пирамидки на вязаную скатерку, имевшую претензию придать уют угрюмой комнатке.

Дерюгин лежал, курил и думал. Эти несколько последних дней выбили его из колеи привычной рабочей, жесткими углами разлинованной жизни. Перед ним встали задачи, требовавшие разрешения, и хуже всего было то, что они казались настолько неясны и запутаны, что, пожалуй, вовсе и не являлись задачами.

Для его прямолинейного ума это было сущей пыткой.

Здесь нельзя было перечислить ясно все за и против и ответить: да или нет, нельзя было измерить, взвесить и рассчитать.

Он наткнулся на уравнение со многими неизвестными.

Когда Дерюгин приехал сюда из Москвы и с головой окунулся в работу все представлялось ясно и просто. Надо было прочесть книги, которых не оказалось дома, надо было произвести ряд исследований, невыполнимых там по тем или иным причинам, предстояло прослушать ряд лекций, ознакомиться с постановкой некоторых производств,- дела было уйма, но дело было свое, привычное и интересное.

С тех же пор, как он встретил в одной из аудиторий эту удивительную девушку с пепельными волосами и печальными серыми глазами, перед ним встало запутанное уравнение, к которому неизвестно было, как подступиться. На него не налетала молниеносная любовь, испепеляющая и всеохватывающая,- Дерюгин даже не мог сказать с уверенностью, была ли это вообще любовь. Но было удивительным наслаждением будить в тревожно ищущей душе еще нетронутые струны, намечать новые пути, протягивать товарищески руку, чтобы помочь выбраться из сети старых условностей, из затхлой атмосферы, пропитанной унылыми, заплесневевшими традициями, духом эгоистичной и национальной ограниченности.

Однако с некоторого времени серые глаза заслонили собою радость преодоления ветоши идей и стали чем-то самодовлеющим, чем-то таким, от чего оторваться было бы, пожалуй, довольно трудно. И в глубине этих глаз Дерюгин читал кое-что, заставлявшее сердце сжиматься в странной истоме. Была ли это любовь? Отсюда начиналась уже путаница и неизвестность.

На днях Дагмара заявила, что она решила окончательно порвать с домом, где она чувствовала себя чужой и ненужной, где мелочная неустанная борьба за право по-своему думать, по-своему устраивать жизнь - делала жизнь непереносимой. Это было ясно.

Но затем опять следовало уравнение со многими неизвестными. Что же будет дальше? Несомненно, на нем лежала большая доля нравственной ответственности за этот шаг, а значит, и за все его последствия…

И самое главное было даже не это, а вот именно вопрос: как дальше? Прежде всего ей попросту нечем будет жить; жалкие гроши, которые у нее были, растают в несколько недель. Найти работу в переполненном безработными Берлине… Гм! Гм! И помощи оказать он был не в состоянии,- просто потому, что Дагмара ее не приняла бы. Опять эти дурацкие предрассудки!

Ведь они были чужими друг другу. Вчера она из дому не посмела даже приехать прямо к нему, а оставила свой чемодан у какой-то подруги и, только встретив его в институте, рассказала, что бросила дом, и попросила помочь устроиться. Это было так просто, по-товарищески. Они вместе мыкались по городу в поисках сносной и в то же время недорогой комнаты и так ничего и не нашли, так что временно пришлось взять маленький, хотя и довольно уютный номер в меблированных комнатах в Шенеберге.

Комнаты попадались, но добродетельные хозяйки, поджав губы, подозрительно рассматривали молодых людей и, узнав, что комната требовалась для одной фрейлен, пожимали плечами и заявляли, что она уже сдана.

Часы в соседней комнате начали бить.

Дерюгин считал машинально удары: десять. Это как будто послужило сигналом: перебранка за стеной прекратилась; было слышно, как еще по разу тявкнули оба голоса, и затем наступила тишина. Бой часов напомнил Дерюгину, что он пропустил важную и интересную лекцию в институте,- этого с ним еще ни разу не бывало. Он поднялся с кушетки, но не успел еще выйти из комнаты, как в коридоре послышался знакомый голос, называвший его фамилию.

От неожиданности Дерюгин несколько растерялся; поспешно бросившись к двери и распахнув ее, он на пороге столкнулся с Дагмарой.

- Это вы? - невольно вырвалось у Дерюгина.- Какой счастливый ветер занес вас сюда? - и сейчас же оборвался, заметив по лицу посетительницы, что ветер далеко не был счастливым.

Девушка была бледна и еле держалась на ногах. Дерюгин не успел еще задать ей вопроса, который так и замер у него на губах, как она протянула ему газету и сама почти упала на стул, стоявший у двери. Из тьмы коридора выглядывали уже две любопытные физиономии. У одной даже кулак был сложен в трубочку около уха, чтобы не проронить ни слова.

Дерюгин с сердцем хлопнул дверью и схватил измятый печатный лист; взгляд его сразу же упал на подзаголовок, напечатанный крупным шрифтом: «Самоубийство профессора Флиднера».

Его даже качнуло, как от удара. Лихорадочным движением развернув газету, он наткнулся на коротенькое сообщение о том, что сегодня в три часа ночи у себя в кабинете выстрелом из револьвера покончил с собой директор института, ординарный профессор, тайный советник Конрад Флиднер. Записка, найденная на столе, давала основание предполагать, что причиной самоубийства явился припадок острого душевного расстройства.

Дерюгин стоял, растерянно держа перед девушкой, беспомощно уронившей руки на колени и устремившей неподвижный взгляд куда-то в угол стены, газетный лист.

Он читал по искаженному лицу ее душевную муку и не решался заговорить, боясь причинить ей лишнюю боль.

Дерюгин опустился на стул рядом с ней, взял ее руку и тихонько гладил, чувствуя, как пронизывает его острая жалость.

- Послушайте, фрейлен Дагмара,- наконец заговорил он,- я знаю, о чем вы думаете. Но ведь это не то, совсем не то; нельзя допустить и мысли о какой-либо связи между этим несчастьем и… вашим вчерашним шагом.

Девушка слабо всхлипнула и, спрятав лицо в ладонях вздрагивающих рук, зарыдала. Дерюгин, тихо проводя рукою по склоненной перед ним голове, по этим пепельным волосам, от запаха которых слегка кружилась голова, продолжал:

- Фрейлен Дагмара,- будьте же благоразумны, вспомните: ваши отношения с отцом были не настолько дружественны, чтобы это могло его поразить так глубоко.

- На меня это свалилось, как удар грома,- заговорила, наконец девушка, подняв голову,- я растерялась, я не знаю, что думать…

- Я вас понимаю,- ответил Дерюгин,- вас поразило это совпадение по времени, но ведь это же иллюзия, какая-то нелепая случайность. Согласитесь, что ваш уход не мог быть причиной такого несчастья. Ее надо искать в чем-то другом. Если хотите, мы поедем туда и…

- Я боюсь,- прервала Дагмара, сжимая его руку, словно ища в ней спасения и поддержки,- но я знаю: мне надо его увидеть, во что бы то ни стало… И потом эта записка… О чем он писал? О чем он думал в последние минуты?

Девушка тихо плакала и казалась такой беспомощной, что чувство жалости заслонило для Дерюгина все остальное. Он ласково уговаривал ее еще несколько времени, пока она, наконец, несколько успокоилась.

- Благодарю вас,- сказала она, поднимаясь,- может быть, вы и правы. Но я должна узнать. Если можно, поедем туда сейчас же.

Через четверть часа молодые люди звонили у подъезда знакомого дома на Доротеенштрассе. Им открыла горничная с суровым лицом, сразу говорившим о том, что в доме стряслась беда.

- Фрейлен,- сказала она, почтительно наклонив голову и вопросительно взглянув на Дерюгина,- господин профессор…

- Я знаю,- прервала Дагмара,- где фрейлен Марта?

- Фрейлен чувствует себя нездоровой; она у себя в комнате.

- Я пройду к ней. Проводите господина…Дерюгина в кабинет отца,- он там подождет меня.

Горничная подняла брови, но не сказала ни слова и пошла вперед, шурша накрахмаленным платьем. Дагмара на момент остановилась, как будто вдруг решимость ее исчезла, но потом, бросив быстрый взгляд на Дерюгина, пошла во внутренние комнаты. Молодой инженер последовал за прислугой.

Они миновали несколько комнат, на которые Дерюгин не обратил внимания. Подойдя к небольшой одностворчатой двери в глубине просторной комнаты, не то гостиной, не то приемной, девушка, отворила ее и остановилась, пропуская вперед посетителя. Дерюгин вошел и сразу бросился в кресло подле большого письменного стола. Он был рад остаться на несколько минут один, чтобы попытаться осмыслить происшедшее. Невольно он обежал глазами комнату: ведь здесь, быть может, сидя в этом кресле, старый профессор сегодня ночью кончил свои счеты с жизнью.

Дерюгин невольно вздрогнул. Комната была обставлена тяжеловесно, несколько угрюмо, но просто и деловито. Стояли темные шкафы с книгами, два бронзовых бюста по углам: Гельмгольц и Гете; несколько тяжелых резных кресел; на полу лежал большой ковер, скрадывавший шаги. Против стола на нем виднелось большое влажное пятно,- вероятно, след замытых пятен крови. Кроме этого, ничто не напоминало о происшедшей здесь драме. Чинный, угрюмый порядок царил во всем, и каждая вещь, казалось, пригвождена была к своему месту.

Так прошло, вероятно, минут десять, пока взгляд Дерюгина не упал на клочок бумажки, белевшей на темной зелени стола.

Он так нарушал общую симметрию и порядок, что рука невольно потянулась к нему, и глаза машинально побежали по строчкам, неровным, прыгающим почерком пересекавшим квадратик из угла в угол.

«Мировой пожар… Неизбежная, неумолимая смерть, всеобщее разрушение… Астон оказался прав. Это сделал я, седенький маленький старичок, у которого…» - дальше несколько слов были тщательно зачеркнуто, и в конце стояло: «он растет с той… немыслимо, невероятно… я больше не могу…».

Послышались шаги, и в оставшуюся открытою дверь быстро вошла Дагмара. Глаза ее были полны слез, дышала она тяжело и порывисто, еле сдерживая рыдания.

- Я видела его…- сказала она дрогнувшим голосом, не решаясь подойти к Дерюгину, будто после случившегося здесь, в стенах дома, где лежал худенький старичок с восковым лицом, к холодному лбу которого она только что прикладывалась,-такая близость была бы предосудительна. Дерюгин однако ничего не заметил. Протягивая девушке записку, он сказал тихо:

- Я боюсь, что случилось что-то ужасное…

Дагмара почти вырвала из его рук клочок, бумажки, угадывая, что это такое, но сейчас же подняла на молодого человека недоуменные глаза.

- Я ничего не понимаю…

- Возможно, что я ошибаюсь, но… можете ли вы сказать, что делал профессор вчера вечером… перед этим?

- Тетка Марта говорила, что до поздней ночи он работал у себя в лаборатории…

- Я так и думал. Ради бога, идем туда скорее!.. Сию минуту!

- Но… в чем дело?

- Я сам еще не знаю, но ради всего святого идем скорее! Ведь это, кажется, тут же, близко?

- Да, в саду,- отвечала девушка, чувствуя, что заражается непонятной ей тревогой.

- Идем, идем,- твердил Дерюгин, и они почти побежали по анфиладе комнат, провожаемые изумленным взглядом прислуги.

По саду Дерюгин уже мчался, не ожидая отстававшей Дагмары, угадывая в темной массе, видневшейся между деревьями, здание лаборатории. У самых дверей он столкнулся с Гинце.

Ассистент не сразу узнал русского инженера в этом запыхавшемся, взбудораженном человеке, вихрем налетевшем на него и чуть не опрокинувшем его с ног.

- Что с вами, молодой человек? - спросил он недоброжелательно.

- Послушайте, Гинце,- заговорил, задыхаясь, странный посетитель,- надо сию минуту осмотреть лабораторию профессора, нельзя терять ни секунды времени.

- Позвольте,- прервал его ассистент,- по какому праву…

- Дело не в праве! Понимаете ли,- там что-то случилось, что-то такое, что может вызвать неслыханную катастрофу! Может быть, сейчас еще не поздно ее предотвратить, но нельзя буквально терять ни одной минуты…- Гинце слушал с возраставшим удивлением эту горячую тираду, не зная, на что решиться, когда к собеседникам подошла Дагмара.

Молодой ассистент поспешил к ней навстречу.

- Доброе утро, фрейлен. Я в отчаянии, что встречаю вас в такой ужасный день. Это невознаградимая потеря для всех нас, и мы…

Дерюгин не дал ему кончить.

- Фрейлен Дагмара, уговорите господина Гинце открыть лабораторию! Мы теряем время на разговоры, а между тем каждая минута может принести непоправимые последствия.

На вопросительный взгляд ассистента Дагмара умоляюще протянула руку.

- Если можно, господин Гинце. Я боюсь, что там действительно что-то произошло.

Гинце пожал плечами.

- В сущности, я не имею на это права. Но если у вас есть основания предполагать несчастье… К сожалению, я оставил дома свой ключ. Придется обратиться к сторожу, чтобы попасть туда. Вот он идет к нам.

От сторожки в глубине сада, слегка прихрамывая, приближался высокий худой старик с пышными седыми усами, с багровым шрамом вдоль правой щеки. На нем был костюм военного покроя, в руках толстая суковатая палка, на которую он опирался.

Он остановился в нескольких шагах от собеседников, приложив пальцы правой руки к козырьку в знак приветствия.

- Здравствуйте, Шпильман,- кивнул ему головой Гинце, - лаборатория заперта?

- Да, сударь, я позволил себе ее закрыть ночью, так как господин профессор забыл это сделать, по всей вероятности, когда уходил к себе. Прикажете открыть сейчас?

- Да, пожалуйста. Шпильман, и войдите с нами,- вы мне поможете переставить шкаф в весовой комнате.

Щелкнул замок, и все четверо вошли в дверь, предупредительно открытую старым солдатом.

Гинце шел впереди. На пороге большой комнаты он вдруг остановился и невольно прикрыл глаза рукой. Дагмара испуганно вскрикнула, а Дерюгин стоял неподвижно, весь бледный, рассматривая представившуюся их глазам картину. На мраморном столе, где была собрана новая установка, сиял нестерпимым блеском пламенный шар, величиной с человеческую голову. Он вздрагивал и как будто пульсировал. На ослепительном фоне его пробегали синеватые жилки, и вся комната была наполнена голубоватым туманом. В том месте, где шар касался мрамора стола, слышалось легкое шипение и потрескивание. В комнате было жарко и душно, как бывает перед сильной грозой, чувствовался странный острый запах…

Посетители стояли, как изваяния, не смея тронуться с места и не отводя взглядов от страшного явления, хотя глазам становилось нестерпимо больно.

Первым нарушил молчание сторож, вошедший в комнату с железным прутом, обмотанным на конце тряпкой, которой он смахивал пыль.

- Господин Гинце,- воскликнул он, с удивлением глядя на неподвижно стоявших посетителей,- ведь там горит что-то!…

И не успел никто из присутствовавших его остановить, как Шпильман бросился к столу и ткнул прутом в огненный шар.

Раздался сильный, сухой треск. Ослепительная искра, наподобие короткой молнии, вырвалась из пламени к концу палки, и старик упал навзничь, раскинув руки и глухо стукнувшись головою о пол. Тело его передернулось судорогой и осталось неподвижным.

Все это произошло настолько быстро, что никто из посетителей не успел пошевелиться. Когда Гинце бросился к старику и нагнулся, пытаясь его поднять, тот уже не дышал…

- Убит,- растерянно сказал ассистент, невольно отступая назад.

Дагмара стояла, опершись на стену, будто пригвожденная к ней, с широко раскрытыми глазами. Дерюгин повторял машинально одну и ту же фразу:

- Я это знал, я это знал…