Бумажный тигр (I. Материя)

ФУНТ НЕПРИЯТНОСТЕЙ. Глава 2

Не было ни боевых выкликов, ни сигналов, ни развевающихся флагов. Может, брауни и не были выдающимися воинами, но если они что-то и умели, так это существовать в тишине, не привлекая к себе внимания окружающих. А убивать в тишине едва ли сложнее, чем натирать тайком медь или штопать прорехи на скатертях.

Лэйд вдруг ощутил острый укол под ухом. На его правом плече копошилось что-то маленькое, размером с канарейку, что-то, что подскочило с тонким угрожающим выкриком к его глазу, стоило ему повернуть голову. Где-то совсем близко мелькнула сталь — остриё изогнутой швейной иглы.

Страх потерять глаз заставил его рефлексы сработать мгновенно, схватив пальцами верещащее и судорожно бьющееся существо поперёк тела. Оно вопило на неизвестном ему языке и брыкалось, но всей силы, заключённом в его маленьком теле, было недостаточно, чтоб одолеть крепко сжатые пальцы Лэйда. Он успел разглядеть крохотную рыжеватую бороду и франтоватую твидовую кепку, нахлобученную на самую макушку, столь маленькую, что не подошла бы даже его собственному мизинцу. Воспользовавшись его замешательством, брауни на миг обмяк в его руке, заставив его машинально ослабить хватку, а потом с торжествующим возгласом всадил швейную иглу под ноготь большого пальца.

Лэйд взвыл, но брауни едва ли успел насладиться плодами своей победы — от боли пальцы плотно сомкнулись на его теле, с тихим едва слышимым треском переломав его тонкие птичьи косточки. Только что торжествовавший лилипут с обагрённой кровью пикой мгновенно превратился в безвольный лоскут, истекающий клюквенным соком. Наверно, что-то подобное случилось бы и с человеком, окажись он в объятьях исполинского многотонного удава…

Смерть собрата не заставила брауни остановиться даже на секунду. Сразу двое метнулись на Лэйда сверху, с каминной полки. Метили в лицо, но он успел дёрнуть головой, отчего один полетел, кувыркаясь вниз, а второй повис на его подбородке, цепко схватившись за бакенбарды. Крохотный осколок металла в его руке сверкнул несколько раз и Лэйд ощутил, как по его губе течёт кровь. Зарычав сквозь зубы, он сорвал с лица дёргающегося коротышку, не обращая внимания на вырванные волосы, и швырнул его в ближайшую стену, в которую тот врезался с тихим яичным хрустом.

А потом брауни сделалось так много, что Лэйд уже перестал разбирать отдельных карликов, его словно затопило исполинской серой волной, злобно визжащей, воющей, точно стая остервеневших от голода ворон. Они сыпались сверху, с книжных полок и резных панелей. Они карабкались по ногам, остервенело цепляясь крохотными ручонками за швы на его сапогах. Они прыгали, повисая на его брюках, отчаянно полосуя ткань миниатюрными кинжалами и копьями.

Лэйд завертелся, пытаясь скидывать их с себя, но они оказались чертовски быстры, а главное — нечеловечески упорны и пугающе кровожадны. Смерть одного не значила ничего для его уцелевших собратьев. Каждый брауни, с хрустом гибнущий под каблуком или превращающийся в бесформенный ком с торчащими конечностями от удара ладонью, не умалял их ярости, делаясь частью разбросанного на полу мусора вроде изгнивших яблок и покрытого плесенью имбирного печенья.

— Мелкие ублюдки! — рычал где-то рядом Саливан, тоже яростно крутящийся на месте, отрывающий от себя сотни жадных крохотных рук, — Хе киорэ[20]! Ломрал фулти до майтреха![21]

Какой-то брауни, изловчившись, всадил Лэйду сквозь шов длиннющую иглу прямо в ахиллово сухожилие. Зарычав, он впечатал его носком сапога в стену, с такой силой, что лилипут хрустнул, точно переломленный пополам бисквит. Следующего, ожесточённо вколачивающего канцелярскую кнопку ему в щёку, он схватил двумя пальцами за голову и сжал, отчего та почти беззвучно лопнула, как земляной орех, оставив крошечное безголовое тельце шататься, точно пьяную марионетку.

Лукавый Жнец, как много же их здесь!

Из сотен ударов, обрушивавшихся на него каждую секунду, несколько десятков проникали сквозь ткань, достигая цели. И пусть вложенной в них силы было недостаточно, чтобы убить его или серьёзно покалечить, огромное множество болевых вспышек оглушило его, на какой-то миг превратив в мечущегося в потёмках зверя. Фонарь в руках Саливана давно перестал быть подмогой, его свет судорожно метался из стороны в сторону, выхватывая из темноты то обломки мебели, то копошащуюся подобно ковру серую волну. Пытаясь пробиться к выходу, Лэйд почти мгновенно потерял направление и теперь слепо кружил по комнате, врезаясь то в неподатливые стены, то в шкафы, осыпающие его столетней пылью.

Какой-то карлик, расхохотавшись, всадил ему в ладонь шпажку для сендвичей и, должно быть, угадал прямиком в нервное окончание или сухожилие, потому что руку всю обожгло жидким огнём до самого локтя. Лэйд схватил его пальцами за конечности и рванул в стороны, мгновенно четвертовав. Преимущество в силе было всецело на его стороне. По сравнению с этими ублюдками он был подобен огромному кораблю, спокойно раздвигающему форштевнем могучие волны, существу бесконечно более могущественному, чем все, облечённые живой плотью. Но их преимущество было не в силе, а в слаженности, натиске и той нечеловеческой слепой ярости, что вела их в бой несмотря на потери. Несмотря на десятки мёртвых тел, усеявших гостиную, брауни атаковали — с крысиной целеустремлённостью истинных ночных хищников. Кроме того, они сумели навязать ему бой на той территории, которую считали своим домом и которую, без сомнения, знали до последнего клочка. В отличие от него — полуослепшего, шатающегося и окончательно потерявшего ориентацию в пространстве.

Сколько времени пройдёт, прежде чем очередной коротышка, оказавшийся более удачливым, чем его сородичи, метким ударом перережет ему подколенное сухожилие обломком садовых ножниц? Прежде, чем какой-нибудь осатаневший от злости лилипут вонзит ему в глазницу шляпную булавку?

Сильнейший удар прямо в темя едва не лишил его сознания — на какой-то момент окружающий мир померк настолько, что он перестал видеть даже мечущийся фонарик Саливана. Ударивший его в голову предмет с хрустальным звоном рассыпался по его плечам и забарабанил осколками на пол. С трудом выдержав миг слабости, Лэйд задрал враз потяжелевшую голову и увидел на посудном шкафу снующих брауни, готовящихся обрушить на него ещё одну цветочную вазу. Времени махать руками не было — Лэйд с силой ударил плечом в шкаф. Хвала покойному королю Георгу, сработанная при его жизни мебель отличалась помпезностью, но отнюдь не прочностью, да и многие годы пребывания в затхлом влажном Мэнфорд-хаусе порядком подточили её. Задрожав на своих некогда мощных опорах, шкаф обрушился вниз каскадами стекла, дерева и фарфора, перемоловших злобных коротышек подобно сошедшей со своих устоев горной лавине.

Саливан бился остервенело, точно волк, отбивающийся от целой стаи крыс. Удары его дубинки сыпались во все стороны и чаще всего не достигали цели, слепо круша мебель и вышибая облачка штукатурки из стен, зато когда приходились в точку, мгновенно превращали осаждавших его карликов в подобие перезревших абрикосов, разве что приставшая к полу мякоть была иного цвета…

Сразу двое или трое коротышек, злорадно хохоча, принялись опутывать ноги Лэйда куском проволоки. Лэйд оскалился, чувствуя, как подбирается для нового решительного рывка окружающая его гомонящая масса. Может, брауни и не разбирались в тактике так, как разбираются офицеры морской пехоты Её Величества, однако в своём природном окружении были профессиональными хищниками. Лиши гиганта подвижности, заставь упасть — и он станет беззащитен. В достаточной мере, чтобы задушить его шнуром от штор или перерезать яремные вены половинами маникюрных ножниц…

С трудом высвободив одну ногу и едва не лишившись при этом сапога, Лэйд изо всех сил лягнул норовящих вновь опутать его коротышек — и удовлетворённо выдохнул, увидев, где закончилась их траектория. Крошечные фигурки посыпались в камин, туда, где багровели, рассыпаясь жаром, куски угля. Плоть — всегда плоть, будь она человеческой или нет. Брауни завизжали, мечась среди сполохов огня, похожие на объятых пламенем кукол, но быстро превратились в исходящие дымом клочки тряпья.

«Сегодня Джуди и Панч не выйдут после представления, чтоб поклониться зрителю, — Лэйд злорадно ухмыльнулся, не обращая внимания на рассечённую щёку и десятки болезненных порезов, заливавших его лицо кровью, — Публика будет очень недовольна…»

Изловчившись, он завладел ножкой от стула и первым же ударом вмял в стену наглеца, пытавшегося метнуть ему в лицо россыпь осколков от ёлочных игрушек. Однако успех этот был кратковременным и Лэйд знал это. Брауни не отходили, чтобы перегруппироваться, и не совершали манёвров, они поступали так, как испокон веков поступают мелкие хищники, сойдясь в бою с более крупным представителем, и неважно, во что они были облачены, в серую шерсть или сшитые со вкусом из льна и твида костюмчики.

Какая-то яростно визжащая карлица отчаянным прыжком приземлилась прямо на подбородок Лэйду и, прежде чем он успел опомниться, попыталась протиснуться между его губами. Он рефлекторно щёлкнул зубами, на миг ощутив во рту солёный привкус, но в этот раз его источником были не ханги с моллюсками, съеденные им в «Глупой Утке». Он даже не ощутил тошноты — адреналин выжег из него все чувства, кроме одного — слепого, исступлённо бьющегося в ритм с ожесточённо колотящимся сердцем, желания жить.

Сопротивление бесполезно, это не более чем затянувшаяся агония. Лэйд сознавал это той частью сознания, которая не была вовлечена в битву, сохраняя холодный и трезвый рассудок лавочника. Сколько минут они вдвоём ещё смогут продержаться, прежде чем сброшенный на голову чугунный утюг проломит кому-то из них голову? Прежде чем брауни исхитрятся и всё-так повалят их на пол, всецело завладев преимуществом? Только сказочные великаны способны сопротивляться бесконечно…

Кажется, брауни думали сходным образом. Отбиваясь от наседающих на него полчищ осколками разбитой тарелки, Лэйд с ужасом увидел, что к полю боя стягивается подкрепление, причём куда как лучше оснащённое для боя с великаном, чем легковооружённый авангард. Эти брауни были закованы в доспехи из переплавленных напёрстков и столовых приборов, а в руках держали не крошечные булавки, а выточенные из вязальных спиц гарпуны и боевые цепы с рыболовными грузилами.

Позади них виделось и вовсе нечто чудовищное — какие-то громоздкие лязгающие махины, сооружённые из мышеловок, зонтов и часовых механизмов, поскрипывающие поршнями, тяжело ворочающиеся…

— К выходу, Эйф! — крикнул Лэйд настолько громко, насколько позволяли сбережённые во время яростной схватки запасы воздуха в лёгких, — К выходу, если хотите жить!

Хвала всем девяти губернаторам Нового Бангора — Саливан услышал. Он уже лишился и своей гальванической игрушки и полицейской дубинки, но каминная кочерга в его руках работала без устали, точно паровой молот, вминая наседающих на него карликов в пол.

— Сюда! — хрипло отозвался он, — Идите на голос! Я вас прикрою.

Чтобы пробиться к Саливану, Лэйду пришлось затоптать по меньшей мере полдюжины брауни, но сейчас он уже не обращал внимания на хруст под каблуками, ему не было дела до того, что лопается — разложенные миссис Гаррисон зачерствевшие бисквиты или тонкие кости.

Вдвоём сделалось куда легче — теперь, по крайней мере, они могли прикрывать спину друг другу, не опасаясь того, что очередной коротышка, исхитрившись, запрыгнет сзади на шею и вонзит в горло булавку для галстука.

— Отступаем, — хрипло выдохнул Лэйд, — Главное — вырваться из дома, а там…

В прихожей им пришлось тяжелее всего. Освещённая хуже гостиной и куда более тесная, она оказалась настоящей ловушкой сродни узкому ущелью, в котором им двоим пришлось куда тяжелее. Поняв это, брауни хлынули с удвоенной яростью, не считаясь с потерями и ожесточённо вереща на своём полу-птичьем полу-крысином языке. Скольких бы каминная кочерга в руках Саливана не превращала в размазанные по стенам карминовые кляксы, на их место мгновенно вставали новые. Тысячи крохотных, тёмных от ярости, лиц. Тысячи оскаленных пастей с крошечными зубами. Тысячи ненавидящих взглядов. Битва длилась едва ли более четверти часа, а Лэйд уже ощущал себя измотанным и едва держащимся на ногах, словно генерал Колли, изнемогающий со своими гвардейцами под постоянными атаками буров[22].

— Держитесь там, Эйф… — пробормотал он, задыхаясь, — До двери каких-нибудь десять футов!

Эти десять футов едва не стоили ему жизни. Резко повернувшись, он задел ногой что-то массивное, лежащее на полу, похожее на мешок, набитый разваренной картошкой. Прежде чем он сумел восстановить равновесие, какой-то верещащий брауни впился стальной хваткой ему в лодыжку — и Лэйд, вскрикнув, рухнул вниз.

Это был не мешок, это был мёртвый садовник миссис Гаррисон, но это уже не имело никакого значения. Лэйд рухнул на бок, едва не размозжив голову о стойку для зонтиков, и судорожно попытался встать, но в его пиджак уже впились тысячи жадных крошечных рук. Пусть каждая из этих рук в длину едва ли превышала дюйм, их совместная хватка оказалась чудовищной. Лэйд с ужасом почувствовал, будто его засасывает в непроглядную чёрную трясину. Брауни мгновенно поползли по нему, как лилипуты по поверженному Гулливеру, над ним тут же взметнулись десятки бечёвок, ботиночных шнурков и нитей, пригвождая ещё крепче к полу. С беспощадной чёткостью, удивительной для окружающего полумрака, Лэйд рассмотрел какого-то старенького брауни с окладистой седой бородой и в крохотных очках, который, злорадно скрежеща, уже направлялся к его лицу, сжимая в руках консервный нож…

…но, пискнув, превратился в комок влажной ткани, точно использованный платок, под чьим-то тяжёлым каблуком.

— Воистину, скоро океан поглотит Новый Бангор, — пробормотал Саливан, перочинным ножом рассекая опутавшую Лэйда сеть, — Раз уж лавочники из Хукахука позволяют себе отдыхать…

Одним мощным рывком он поднял Лэйда на ноги и потащил за собой — туда, где в прямоугольном отверстии дверного проёма покачивалась, зияя звёздами, ночь.

Они вывалились из Мэнфорд-хаус, задыхающиеся, как пловцы, бросившие вызов сильнейшему течению и каким-то чудом победившие его. Не поворачиваясь, бегом промчались через ухоженный палисадник, слыша за спиной злой гомон брауни, и лишь за калиткой осмелились перевести дух.

За ними никто не шёл. Садовая дорожка была пуста, лишь из дома доносился приглушённый писк, словно целое полчище мышей воспользовалось отсутствием хозяев, чтобы закатить славный концерт.

Вышли. Спаслись.

Всё верно, подумал Лэйд, брауни — домашние существа, они привязаны к своему обиталищу даже сильнее, чем монахи к монастырскому храму. Духи домашнего тепла и уюта, они, скорее всего, не покинут своего дома, даже если он займётся огнём.

Лэйд дрожащими руками ощупал себя, пытаясь понять, не оставил ли в доме случайно пару пальцев, но, благословение Бейрбруку, все члены как будто бы были на месте. Его лицо было покрыто бесчисленным множеством царапин и ссадин, но, пытаясь стереть с него ладонью кровь, он мало чего добился — руки были расцарапаны ещё сильнее. Машинально взглянув вниз, Лэйд ещё раз возблагодарил Лукавого Жнеца за то, что собираясь в Трест, из-за прохладной ночи надел не лёгкий полотняный костюм, как намеревался, а плотный, из лёгкой шерсти. Но даже он зиял многочисленными прорехами и дырами, ниже колен полностью превратившись в лохмотья.

— Главное — не показаться в таком виде на глаза Сэнди, — пробормотал он, — Она решит, что я вознамерился дать бой всем кошками в этом городе. И впридачу потерпел сокрушительное поражение. Полюбуйтесь, что эти мерзавцы сделали с моими габардиновыми брюками!

— Я думал, это саржа, — пропыхтел Саливан, рассматривавший собственные увечья.

— Только идиот наденет саржевый костюм, собираясь в Новый Бангор. Это настоящий английский габардин по шесть шиллингов за фут.

Саливан выглядел не лучше него самого. Старые шрамы на его лице скрылись за великим множеством свежих алеющих царапин, некоторые из которых пролегли опасно близко от глаз, воротник форменного полицейского мундира болтался, лишившись всех пуговиц, шлем же он и вовсе потерял где-то в самом начале битвы.

— Мне не поверят, — пробормотал он, бессмысленно пытаясь поправить наполовину оторванный рукав, — Великий Боже, лейтенант решит, что я хлебнул лауданума на ночном дежурстве. Маленькие твари… Отвратительные маленькие твари… Это же уму непостижимо, Чабб!

— Да, — сдержанно согласился Лэйд, — Совершенно непостижимо.

— Я отправляюсь в участок. Надо, чтобы это осиное гнездо взяли под контроль. Если хотите, можете составить мне…

— Нет нужды, — кратко отозвался Лэйд, с удовольствием делая глубокий вдох. Насыщенный обычными запахами Миддлдэка, воздух Хукахука по своему составу был далёк от воздуха тропических лесов, он отдавал лошадиным навозом, дымом, пивными дрожжами и углём, но сейчас Лэйд пил его сладкими глотками, как изысканный херес.

— Почему?

— Насколько я могу судить, ситуацию уже взяли под контроль.

— Кто?

Лэйд мрачно усмехнулся.

— Те, кому это полагается по роду службы.

Саливан, должно быть, был глуховат на правое ухо, потому что гул локомобиля расслышал на несколько секунд позже Лэйда. Но расслышав, вдруг сделался неподвижен, точно статуя Командора.

Локомобиль ехал по ночной улице с выключенными фарами, но очень ровно и уверенно, будто его водитель знал каждый дюйм мостовой Хукахука наизусть. Это был не наёмный паровой экипаж, вечный соперник и конкурент уличным кэбам, и не тяжёлый портовый грузовоз из тех, что орудуют на погрузке кораблей в Клифе. Это была машина другого рода — компактная, с вытянутым паровым котлом и тремя короткими трубами, прикрытыми сверху причудливыми пламегасительными конструкциями. Широкие колёса на каучуковых покрышках катили по мостовой почти беззвучно, единственным, что выдавало приближение странного ночного экипажа — едва слышимый гул его котла, срыгивавшего лишнее давление лёгким белёсым дымом.

На локомобиле не было ни символов, ни эмблем, ни надписей, он был выкрашен в глухой чёрный цвет, но Лэйд отчего-то знал, кому он принадлежит, как безотчётно знал и сам Саливан.

— Благодарите Бога, старина, — пробормотал Лэйд полисмену, — Кажется, вас только что избавили от многих хлопот. Я бы сказал, ваше дело только что перешло в компетенцию иной службы. Впрочем, не уверен, что это обстоятельство вызовет у вас облегчение.

Из салона локомобиля вышли двое мужчин. Оба были одеты в строгие костюмы, наглухо застёгнутые, с высокими стоячими воротниками и длинными рукавами, никаких украшений — ни жилетных часов, ни запонок. Весьма странное облачение по меркам Миддлдэка с его провинциальными простыми нравами, где даже члены Треста не считали обязательным стеснять себя формальностями.

Потушенные газовые фонари не давали возможности рассмотреть детали, но Лэйд с самого начала знал, что костюмы на них — чёрные. Чёрные, как и их локомобиль, чёрные, как безлунная ночь над островом, чёрные, как непроглядная океанская бездна, куда никогда не проникает солнечный свет.

Лэйд поймал себя на мысли, что с удовольствием отвернулся бы в другую сторону, лишь бы не видеть двух джентльменов, выбравшихся из локомобиля. Один только их внешний вид отчего-то обладал свойством раздражать глаз, точно топорщащиеся острые края чёрных костюмов незаметно царапали мягкую слизистую оболочку.

Дело не в костюмах, подумал он. Даже в Майринке, где до черта нотариальных контор и торговых представительств, а клерков больше, чем чаек в порту, эти двое мгновенно привлекли бы к себе внимание — недоброе, насторожённое внимание всех окружающих. Возможно, дело было в их манере держаться — какой-то неестественно грациозной, скованной и торжественной одновременно. Именно она в сочетании с глухими чёрными одеяниями заставляла их выглядеть не клерками, а исполненными сознанием своего долга гробовщиками, явившимися к неостывшей ещё постели мертвеца.

Один из них мгновенно открыл грузовое отделение локомобиля и принялся там копаться, другой сделал короткий беззвучный шаг по направлению к Лэйду и Саливану.

— Канцелярия, — мягким невыразительным голосом произнёс он, — Подскажите, господа, это ведь Мэнфорд-хаус?

Даже в глухую ночь его лицо выглядело бледным. Не той бледностью, которой бледны европейцы, впервые прибывающий в Новый Бангор. И не той, которая отличает несчастных, подхвативших тропическую лихорадку. Какой-то особенной бледностью неприятного лунного оттенка, которая почти не давала возможности разглядеть точки пор на коже, но в то же время заставляло лицо казаться острее, чем оно есть.

И ещё взгляд. Лэйду приходилось заглядывать в глаза опьянённых рыбой безумцев и полллинезийских варваров, сродни не умевших читать, но носящих на ремне по меньшей мере дюжину скальпов. Ни там, ни там он не встречал того, что было во взгляде представителя Канцелярии — холодного вежливого любопытства, обжигавшего как прикосновение сухого льда к коже.

Взгляд крысы, раздумывающей, шмыгнуть ли мимо или попробовать эту штуку на вкус.

Саливан дёрнул шеей и сделал вид, будто вопрос этот к нему не относится. Лэйд и сам почувствовал, как его язык противнейшим образом примерзает к нёбу.

— Да. Он самый.

— Благодарю.

Джентльмен в глухом костюме вернулся к локомобилю, из которого его приятель выуживал какое-то странное оборудование — серебристые металлические баллоны в переплетении гибких ребристых трубок. Что-то подобное ему, кажется, доводилось видеть у водолазов королевского флота, собирающихся спуститься на головокружительную глубину. Лэйд много отдал бы за то, чтоб господа из Канцелярии нырнули в морскую пучину и не вернулись на твёрдую землю, но у них, кажется, имелись другие планы.

Обвязавшись поверх строгих чёрных костюмов сложной сетью из тросов и трубок, взгромоздив за спины блестящие ртутью баллоны и взяв в руки что-то вроде коротких карабинов с несоразмерно толстыми стволами, соединённых шлангами с баллонами на их спинах, они двинулись в сторону Мэнфорд-хаус — так спокойно, будто это было обычной прогулкой.

— Всё в порядке, джентльмены, — один из них улыбнулся, проходя мимо. Лэйд не был даже уверен в том, тот ли это был, который спрашивал про дом, или другой, — Отличный вечер, не правда ли?

Отсутствие ответа, кажется, ничуть не смутило клерков Канцелярии. Оба синхронно опустили на лица газовые маски, сделавшись похожими на жутких идолов с каучуковой кожей и незрячими стеклянными глазами. И зашагали к дому, покачивая своим странным оружием. На пороге они остановились, опустили стволы карабинов — и те вдруг изрыгнули в темноту Мэнфорд-хауса тугие шипящие хвосты белого газа, повисшего в воздухе непрозрачными клубами. Потом они шагнули в это облако и вдруг мгновенно в нём растворились. Точно призраки.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Саливан наконец смог заговорить.

— Если бы я не видел этого собственными глазами…

— Я же говорил, Новый Бангор сложно уличить в нарушении правил — он сам создаёт их, когда ему заблагорассудится. Не думаю, что вы должны были увидеть это, Эйф. Это всё предназначалось для меня, но я случайно втащил вас в игру, за что, наверно, должен принести извинения.

Саливан мотнул головой, точно конь, пытающийся сбросить завязший перед глазами клок паутины.

— Всё то, что вы говорили там, внутри…

— Не берите в голову. Просто ещё один раунд одной старой и порядком надоевшей мне игры. Не первый и уж конечно не последний. Что ж, в этот раз ему удалось меня удивить. Не напугать, но удивить. Недурной ход.

— И вы говорите об этом так спокойно?

Лэйд пожал плечами и едва не зашипел от боли — кажется, и спина была покрыта множеством кровоточащих царапин, которых он прежде не замечал. Когда он вернётся в лавку, надо будет избавиться от костюма, лучше всего сжечь. У Сэнди при всех её достоинствах слишком живое воображение, обнаружив его, она может придумать Бог весть что.

— А что ещё остаётся? Среди джентльменов не принято покидать стол, пока банкомёт не объявил счёт.

Мэнфорд-хаус спокойно глядел на них мёртвыми тёмными глазами. Из дома не доносилось звуков боя, которых Лэйд внутренне ожидал — ни криков, ни грохота мебели, ни звона стекла. Одно лишь только шипение газа, который время от времени вырывался наружу мутными клубами, туманом висящими в воздухе.

Саливан пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство, столь плотно сплетённое из английского, полинезийского и ирландского, что Лэйд не разобрал и толики его смысла.

— Уж извините, Чабб, но скорее я поверю в то, что у меня на плечах бочка из-под виски, чем в ваш рассказ об… об острове. Уж я-то точно не являюсь его частью!

— Да ну? — вежливо удивился Лэйд, борясь с желанием отойти подальше от дома, — Что ж, было бы странно ожидать иного.

— Меня зовут Эйф Канлон Саливан! — отчеканил констебль, — Я родился в тысяча восемьсот семьдесят третьем году в Килкенни и прибыл на остров в девяносто третьем, два года назад. Я знаю это так же точно, как то, что небо находится наверху, а земля — внизу!

— Было бы странно, если бы вы считали иначе, — усмехнулся Лэйд, — Беда лишь в том, что у каждого островитянина, полли он или британец, отыщется история вроде вашей. Их роднит то, что все они фальшивы от начала и до конца. Не знаю, что это, милосердие Нового Бангора или изощрённая шутка, но будьте уверены, каждый из здесь живущих свято уверен в том, что когда-то прибыл на остров с континента. По служебной надобности, из любопытства, по коммерческим делам, в командировку, по зову сердца… Однако это не так. Там, в большом мире, если он, конечно, ещё существует, никто и никогда не слышал о констебле с именем Эйф Канлон Саливан.

Удивительно, как после всего пережитого у Саливана остались силы на гнев. Щёки его явственно побагровели, Лэйд видел это несмотря на темноту и тонкие слои дыма, распластанные в воздухе.

— Мою мать зовут Илли Нолан, урождённая Рэйли! Моего отца зовут…

— Хватит, Эйф, — мягко сказал он, — Я и так втянул вас в это дело, и глубже, чем следовало. Не хочу причинять вам дополнительные мучения. А это очень мучительно — сознавать, что являешься не человеком свободной воли, а слугой Левиафана, который волен сотворить с тобой всё, что угодно, исходя из правил какой-то странной игры, которую он ведёт сам с собой очень давно, быть может, тысячелетиями.

Саливан издал короткий рык — и Лэйд поблагодарил Бога за то, что при нём уже нет его полицейской дубинки. Эйф, конечно, парень выдержанный, но только когда дело касается драки в пабе или поножовщины, а не тогда, когда кто-то бомбардирует устои самого мироздания. Тут немудрено потерять контроль над собой.

— Значит, я что-то вроде куклы Нового Бангора? — осведомился он, недобро прищурившись, — А вы, значит, нет? Вы, значит, не Лэйд Лайвстоун, владелец бакалейной лавки «Лайвстоун и Торп», который жил на острове ещё за двадцать лет до моего прибытия?

Лэйд поморщился.

— Я — немного другой случай, как уже было сказано. Дело в том, что… Иногда Левиафану, должно быть, скучно плыть веками в непроглядных слоях нематериального. И он издаёт зов. Что-то вроде того звука, который издают охотничьи свистульки, приманивая дичь. А может, это случайное явление, которое происходит само собой, мне сложно судить. Миллионы людей во всём мире этого зова не слышат, но некоторые — единицы — почему-то слышат. И устремляются прямиком в пасть Левиафана, сами не отдавая себе отчёта в том, отчего именно этот уголок Тихого океана приглянулся им. А потом уже становится поздно. Беззвучный хлопок челюстей — и ты становишься так далёк от реального мира, что расстояние можно измерять в любых величинах на свой вкус, хоть бы и в бушелях, оно уже никогда не сократится. Так случилось и со мной.

— Так вернитесь туда! — бросил ему в лицо Саливан, всё ещё клокочущий от злости, — Вернитесь, Чабб! Раз всё это морок и игра, отчего бы вам не вернуться восвояси, а?

Лэйд улыбнулся. Наверно, на его исцарапанном лице улыбка должна была выглядеть весьма жалко, но он ничего не мог с этим поделать.

— Я бы легко отдал любой из своих пальцев за возможность вернуться в Лондон, Эйф, — серьёзно сказал он, — Но это не в моих силах. Остров не отпускает меня, как не отпускает многих своих гостей, пока не наиграется с ними — или не сведёт в могилу. Если я закажу билет на первый же корабль, отходящий из Клифа, у того забарахлит машина и он немедля встанет на ремонт. Если сяду в лодку и отправлюсь к горизонту, через несколько дней, утомлённый борьбой с невесть откуда взявшейся бурей, вернусь ровно в ту же точку, откуда отправлялся. Когда-то давно на острове был собственный дирижабль, пока, говорят, как-то не сгорел в страшную грозу, но уверяю, если бы мне удалось пробраться каким-то образом на его борт, он всё равно рано или поздно вернул бы меня обратно. Я — узник, Эйф. Такой же узник, как вы все. Но в благодарность или в насмешку мне даровано то, чего лишены все исконные жители острова — осознание происходящего.

Из дома вышли клерки Канцелярии, похожие как близнецы. Двигаясь с прежней грациозной и торжественной целеустремлённостью, которая не то завораживала, не то раздражала, они тащили за собой что-то тяжёлое и большое. Лэйд смог рассмотреть что это лишь когда они поравнялись с садовой калиткой. Большие ящики, забранные толстой сеткой. Должно быть, раскладные — Лэйд не заметил их, когда Канцелярские крысы заходили в Мэнфорд-хаус. Внутри они были набиты тем, что издалека могло показаться тряпьём, но с расстояния в несколько футов Лэйд безошибочно определил их содержимое.

Груды мёртвых маленьких тел. Облачённые в изящно сшитые костюмы, они выглядели детскими куклами, которые бесцеремонно смели в кучу, не заботясь об их одёжке и причёсках. Лэйд видел крохотные глаза, крепко закрытые или, напротив, выпученные в пароксизме боли. Маленькие ручки, всё ещё сжимавшие в пальцах своё нехитрое оружие. Распахнутые в беззвучном крике рты. Багровые от ядовитого газа лица.

Один из клерков задержался возле калитки, снимая газовую маску.

— Всё в порядке, джентльмены, — от улыбки на его лице Лэйду сделалось не по себе, как от улыбки проплывающей рядом акулы, обозначенной на бледной коже хищным полумесяцем, — Дом вполне безопасен.

Саливан с трудом разомкнул губы.

— А… А тела? — спросил он, — Я имею в виду…

— Всё в порядке, джентльмены, — спокойно повторил клерк, — Доброго вечера.

Они погрузили забитые мёртвыми телами клетки в грузовой отсек локомобиля и уселись в салон. Мирно пыхтящий котёл изрыгнул несколько басовитых нот и придал движение толстым каучуковым покрышкам. Коротко вздрогнув, чёрный локомобиль Канцелярии двинулся вниз по улице — неспешный и сосредоточенный, как катафалк, кажущийся не вместилищем живых людей, а частью большого сложного механизма, которую какие-то внутренние процессы заставили сдвинуться с места.

Лэйд провожал его взглядом, пока тот не свернул на Махафи-стрит, скрывшись за тяжёлыми валунами безмятежно спящих домов. Через секунду пропал и звук.

— Ну, я пойду, — Лэйд закряхтел, ощупывая немилосердно болящие ноги, — Ни к чему торчать такой холодной ночью на улице, верно? Так немудрено подхватить простуду. Фарлоу опять будет скверно шутить о том, при каких обстоятельствах я ею обзавёлся, так что…

Саливан стоял на месте, отрешённо глядя на пустой Мэнфорд-хаус с распахнутой дверью. От его злости не осталось и следа. Осталась растерянность.

— Чабб… А что мне… Я имею в виду, что…

Лэйду стало его жаль. В сущности, Саливан был хорошим парнем, честным и смелым. Он не заслуживал того, что с ним произошло.

Того, что он заставил с ним произойти.

— Возвращайтесь домой, — мягко посоветовал он, — Я думаю, ваше дежурство на сегодня закончено. Возвращайтесь домой, выпейте стакан джина с долькой лимона и ложитесь спать. Поверьте, всё разъяснится наилучшим образом. В сущности, уже разъяснилось.

Саливан издал нервный смешок.

— Смеётесь? После всего этого?

— Вам не придётся писать рапорт. И не придётся маяться головной болью, вспоминая эту ночь. Поверьте мне на слово — не придётся. Даже чудовищам вроде Левиафана иногда присуще милосердие. Доброй ночи, Эйф.

— Доброй ночи, мистер Лайвстоун, — послушно произнёс тот, не делая и попытки сдвинуться с места, — Только это едва ли. Господи, ну и чертовщина…

Лэйд шёл не спеша. Берёг израненные ноги. Кроме того, он был уверен, что Саливан что-то скажет ему вослед, пока он не успел далеко удалиться. И не ошибся.

— Мистер Лайвстоун!.. — впервые за долгое время голос Саливана звучал неуверенно, как не звучал никогда прежде, — Если всё то, что вы сказали… Я имею в виду, про остров и… вообще. Если это всё верно, если остров на самом деле умеет соображать… Я имею в виду, ну… Что такое Канцелярия?

Лэйд к собственному удивлению испытал нечто вроде облегчения. Он ждал сложных вопросов, неизбежных в таких случаях, но этот оказался совсем простым. Он сам ответил на него давным-давно.

— Не знаю, — отозвался он, наслаждаясь влажным ночным воздухом, текущим в каменном ущелье Хукахука, таким знакомым и таким бесконечно сладким, — Не смог узнать за все двадцать лет. И, скорее всего, никогда не узнаю.

В лавку он вернулся далеко за полночь. Внутри стояла темнота — аккуратная Сэнди перед уходом, конечно, потушила газовый рожок — но эта темнота отчего-то не обладала пугающим свойством, напротив, была мягка и приятна наощупь. Знакома, как знакомо было всё в лавке — шершавый каменный пол, потёртые столы, бесчисленные сундуки, коробки и пакеты. Лэйд знал, что даже в полной темноте может сказать, где что лежит — где зубной порошок из Амстердама, где французский цикорий, где итальянские спагетти. И неважно, что все они были такими же исконными обитателями острова, как всё прочее, никогда не бывавшими за его пределами.

— Диоген! Зажги лампу, пока я не расшиб себе лоб! Хотя нет, с тебя станется спалить всю лавку. Просто завари мне чай!

Спальня располагалась на втором этаже прямо над лавкой, но Лэйд не стал подниматься туда. Позади зала у него был оборудован кабинет, совсем крохотная комнатушка десять на десять футов, которая использовалась им чаще для послеобеденного отдыха, чем для разрешения финансовых дел.

Повозившись с фосфорными спичками, он зажёг керосиновую лампу, и кабинет враз сделался ещё уютнее, озарившись приветливым желтоватым светом, отразившемся в лакированном дереве бюро и оконных стёклах. Были здесь и другие признаки послабления к делу, которые может позволить себе джентльмен, разменявший уже половину пятого десятка лет — любимые домашние шлёпанцы и продавленное кресло, столь же старое, как сама бакалейная лавка.

Прежде чем сесть, Лэйд любовно провёл рукой по книге, лежавшей на его письменном столе в единожды и навсегда заведённом месте. Книга тоже была потрёпанной, не новой, её страницы пожелтели, но по превосходно сохранившемуся переплёту было видно, что книгу здесь любят.

— Добрый вечер, мистер Хиггс, — пробормотал он, — Можете меня поздравить. Ещё один день на этом острове прожит, а? Сколько ещё таких дней впереди? Что? Сейчас, сейчас…

Наугад распахнув страницу, он ткнул пальцем в первую попавшуюся строку.

— Так… Перед тем, как тушить шпинат, следует запастись терпением. Кхм. Что ж, вы правы, мистер Хиггс. Безусловно, правы — как и всегда. Запастись терпением, да…

Отложив книгу на прежнее место, Лэйд сбросил свой истерзанный пиджак на пол. Хвала Девятерым, помощь врача как будто бы не потребуется, достаточно будет протереть все порезы и царапины крепким ромом. Может, и влить в себя унцию-другую с чаем — уж хуже от этого точно не станет…

— Дигги! — крикнул он, — Где мой чай?

Появление Диогена ощущалось за добрую дюжину футов — пол ощутимо начинал вздрагивать под ногами. Неудивительно, для существа, которое состояло преимущественно из металла, дерева и каучука и чей вес достигал, самое малое, четыреста фунтов[23]. Однако при всех своих габаритах Диоген не выглядел пугающим — насколько может не выглядеть пугающей самостоятельно марширующая механическая кукла на голову возвышающаяся над человеком.

Инженер, создававший автоматона серии «Д», явно не стремился наделить его излишне антропоморфным строением — снабжённые гулкими поршнями ноги были шире человеческих по меньшей мере в двое, а бочкообразная грудь и подавно не снилась ни одному атлету. Куда больше сходства с человеческим телом было заключено в голове и руках. Последние были оборудованы сложными миниатюрными захватами, по своей чуткости способными конкурировать с пальцами — дань необходимости для всякого автоматона, который создан для дома. Что до лица… Лэйд вздохнул. Автоматонам не требовались лица, все их нужды полностью удовлетворялись узкой вентиляционной решёткой, служащей так же для общения с внешним миром, и парой объективов. Всё остальное представляло из себя глухую медную пластину, безликость которой скверно действовала всем в бакалейном лавке на нервы.

Не сдержавшись, Лэйд как-то раз заплатил художнику два шиллинга, и тот в меру способностей изобразил на лицевой пластине Диогена масляной краской человеческое лицо. Так как вдохновение он черпал в этикетке от английского бриолина, ничего удивительного, что Дигги обзавёлся лицом джентльмена средних лет с роскошными чёрными усами и моноклем в глазу. С тех пор Лэйд утешал себя тем, что теперь-то его лавка и подавно защищена от грабителей — едва ли во всём Новом Бангоре сыщется человек, достаточно отважный, чтобы столкнуться с механическим слугой мистера Лайвстоуна.

Приказание, отданное ему Лэйдом, было исполнено в наилучшем виде, чашку автоматон сжимал в своей могучей руке.

— Нажал кабан на баклажан, — невозмутимо доложил он хриплым грамофонным голосом, — Лимон, но мил.

Лэйд принял из его руки чашку, но пить не стал, подозрительно принюхался.

— Что ж, в этот раз чай получился хотя бы жидким — уже недурной прогресс, мой друг. Ну-ка, ну-ка, что ты в него положил?..

— Корысти ради дарит сырок.

Лэйд прикрыл глаза, сосредоточившись на обонянии.

— Ага… Эфирное масло… Румяна мисс Прайс… Немного печной сажи и… Господи помилуй, персиковый сироп?

— И масоны носами, — подтвердил Диоген, — Кит — на море романтик.

— Недурно, недурно, старый ты хитрец. Ещё и нарочно принялся разговаривать палиндромами?

— На доме чемодан.

Лэйд погрозил ему пальцем.

— Ладно, продолжай разыгрывать жестяного болвана, если тебе так больше нравится. Мы оба знаем, что когда-нибудь ты ошибёшься, и будь уверен, я окажусь достаточно близко, чтоб это заметить! Ладно, ступай себе…

Лэйд не стал пить чай — выплеснул содержимое в цветочную кадку. Подумал несколько секунд — и полез рукой в бюро, в тот его дальний отдел, где грудой лежала подшивка «Эдинбургского обозрения», который он выписывал больше для виду, как и полагается всякому человеку в Хукахука, считающему себя тёртым дельцом. Там, за газетами, надёжно спрятанная, лежала небольшая серебряная табакерка, наполненная грубо молотым порошком, напоминавшим скорее водоросли, чем табачную стружку. И пахло от него не табачными плантациями, а солёным морем. Селёдочная чешуя — лучшее, что может предложить чёрный рынок Нового Бангора человеку, который не желает денег на хороший товар и умеет в нём разбираться. Лэйд с величайшей осторожностью набил пенковую трубку и чиркнул спичкой.

Рыба — опасная штука, с которой здравомыслящему джентльмену никогда нельзя связываться, сколь бы подготовленным и выдержанным он не полагал себя. Лэйду приходилось видеть людей, которых рыба свела в могилу за неполный год. Сперва щепотка измельчённой рыбьей чешуи в ноздрю, чтоб снять накопившееся за день напряжение. На этот момент человека обычно выдают лишь глаза, которые делаются немного мерцающими, как покрытые ледяной корочкой ставки. Потом — уха из угрей или суп с карасьими потрохами. Это уже зелье серьёзное, не для новичков. Люди, которые его употребляют, предпочитают носить перчатки даже в жаркий тропический день — чтоб скрыть тонкие перепонки, вырастающие между пальцами.

Дальше начинаются те глубины, о которых мало что известно законопослушной публике. Тушёный в сметане минтай. Скумбрия под майонезом. Филе красной рыбы на пару. Зловещие названия, и за каждым — ещё более ужасные трансформации, плата за то удовольствие, которое кроется в рыбе, удовольствие стократ более мощное, чем самый чистый морфий или лучший китайский опиум.

Лэйд сделал короткую затяжку и откинулся на спинку кресла. Из гула ветра за окном постепенно возник шелест — шелест огромной невидимой волны, который окатил избитую и истерзанную душу, увлекая её в тёплые мягкие глубины океана. Туда, где не было ни безумного чудовища по имени Левиафан, ни зловещих девятерых его слуг. Где не существовало крохотных кровожадных убийц и воинственных дикарей, сумасшедших автоматонов и безумных поездов, несущихся где-то сейчас под толщей земли и скрежещущих от переполняющей их ненависти ко всему живому…

Двадцать лет… Сознание Лэйда скользило в тёплых течениях, изгибаясь и ощущая величайшую свободу, ощущение которой даровано одним только детям моря. Великий Боже, я ведь даже не задумывался об этом, когда сказал Саливану. И верно — двадцать. Двадцать лет в самой страшной тюрьме из всех существующих, стократ более страшной, чем лондонский Брайдуэлл или даже королевский Тауэр. Непрерывно испытывающей тебя на прочность и терпеливо ждущей, где же, где же мистер Лэйд Лайвстоун даст наконец слабину, чтобы можно было сожрать его вместе с костями…

Из прихожей раздался скрип входной двери, невольно пробудивший Лэйда от той неги, которую даровала ему рыбья чешуя. Должно быть, он забыл накинуть запор, а ночной ветер Нового Бангора бесцеремонно вторгся в его лавку.

— Дигги! — крикнул он, — Запри дверь!

Момент был упущен, зыбкое ощущение спокойного счастья оказалось непоправимо нарушено. Невидимый океан, шелест которого он всё ещё слышал, сдался, отпуская свою добровольную жертву из мягких глубин, вверх, к безжалостному солнцу. Лэйд сделал ещё несколько затяжек, но уже без особенного удовольствия.

Двадцать лет, подумал он устало, ну надо же. Я был уверен, что не выдержу и года. Что сойду с ума, что застрелюсь, что сгину в очередной из ловушек, сотнями которых Левиафан усеивал мой путь. Что превращусь в огромную рыбу, что погибну, сунувшись в логово угольщиков, что закончу дни в сырых подземельях Канцелярии… Но не сошёл, не погиб и не сгинул. Раз за разом из какого-то нечеловеческого упрямства выныривал, и вновь пёр, часто вслепую, часто безоглядно, снова куда-то пёр, старый упрямый Чабб, тёртый лавочник из Хукахука…

То, что когда-то казалось мне битвой за жизнь и разум, давно стало обыденностью. Неудивительно. Когда тебя впервые ведут на расстрел, готов обмочиться от ужаса. Но если на расстрел тебя водят ежедневно, так аккуратно, как мальчишка доставляет утренний номер «Рупора», через какое-то время научишься приветствовать палача скабрёзными шуточками…

— А может, он просто не может меня отпустить? — спросил он вслух у пустой лавки, — Может, волей обстоятельств Левиафан так же привязан ко мне, как я сам к нему? Может, я даже не излюбленная его игрушка, а что-то вроде песчинки, угодившей в раковину много лет назад и сделавшуюся жемчужиной? Как вы думаете, мистер Хиггс?

Мистер Хиггс, конечно, нашёл нужные слова.

— «Подавать ли телячьи отбивные с горчицей, или же с паприкой, всецело остаётся на усмотрение хозяйки», — прочитал Лэйд вслух, — Мудро сказано, старина. Как всегда, очень мудро.

Сэнди открыла лавку ровно без четверти девять. Может, она и испытывала слабость к беллетристике самого дешёвого рода, но её пунктуальность была несомненной. Скорее Лэйд поверил бы в то, что Новый Бангор за ночь пришвартовался к Гонконгу, чем в то, что мисс Прайс нарушит раз и навсегда заведённое правило.

— Доброе утро, Дигги.

— Ах, у маршала шрам уха! — тут же отозвался Диоген из прихожей, — Город массам дорог!

— Не обращай на него внимания, — пробормотал Лэйд, с трудом поднимаясь из кресла, — Сегодня наш Дигги взял за моду общаться палиндромами. Бьюсь на шиллинг, запасов ему с лихвой хватит до самого вечера.

Он чувствовал себя разбитым и уставшим, как и должен чувствовать джентльмен его возраста, проведший ночь не в мягкой кровати, а в кресле. Сморило, должно быть. Не те времена, когда он мог бодрствовать по нескольку ночей к ряду, ожидая очередной напасти. Да, размяк старый Чабб, размяк… Не иначе, скоро его кошмарное величество Левиафан сожрёт тебя без соли…

— Пусть лучше палиндромы, — заметила Сэнди, — Я помню неделю, когда он изъяснялся исключительно деепричастными оборотами, вот это было настоящее испытание…

— Но не такое, как в тот раз, когда он стал говорить одними герундиями на букву «м».

Сэнди улыбнулась, заглянув в его кабинет. Глядя на неё, Лэйд в очередной раз подумал, что за эту улыбку ему следовало бы доплачивать своему деловоду лишних два-три шиллинга в месяц. В некоторых случаях она действовала даже лучше, чем рыбья чешуя.

— Ну, если считать… Ох, тушёная макрель! Что это с вами, мистер Лайвстоун? — глаза Сэнди испуганно округлились, — Ваше лицо, Чабб! Вы…

Он поморщился. Следовало ожидать, что все бесчисленные царапины, которыми украсили его брауни, не исчезнут за одну ночь. Благодарение Брейрбруку, он хотя бы позаботился об изрезанном в клочья костюме…

— Сделай вид, что не обращаешь внимания, Сэнди. Подлец Макензи уговорил меня вчера попробовать американский двойной яблочный — и сама видишь, чем это закончилось.

Сэнди прижала ладонь ко рту — то ли ужаснувшись, то ли пытаясь скрыть смешок.

— Вы… вы ввязались в драку?

— Да. С тумбой для афиш ниже по улице. Поверь, я задал трёпку, которой этой невеже давно не доставало!

Сэнди неуверенно улыбнулась. Она привыкла доверять его чутью. Если старый Чабб говорит, что всё в порядке, это долженствует означать, что мир находится на привычном месте и всё обстоит наилучшим образом. В конце концов, он был бессменным владельцем «Бакалейных товаров Лайвстоуна и Торпса» уже без малого двадцать лет, а это кое-что значит даже в Хукахука.

— Хочешь перекусить со мной? — спросил он, — У меня не было времени готовить с утра, но на кухне должен был оставаться хороший кусок бифштекса с розмарином, пирог с почками и ежевичное варенье. Дигги, поставь чайник на огонь!

— Гори, пирог! — с энтузиазмом отозвался Диоген, водружая на плиту дорожный саквояж Лэйда.

— Ничего, можешь валять дурака сколько тебе заблагорассудится, рано или поздно я раскушу тебя!

— Ешь немытого, ты меньше, — невозмутимо посоветовал в ответ Диоген.

— Знаешь, в чём твоя ошибка? Ты слишком талантлив в этом деле. Невозможно прикидываться дураком так долго. А значит…

— И волю лови, — легко заключил Диоген, берясь манипуляторами за спичечную коробку, — Камень — не мак.

Сэнди поспешно отняла у него спички и от греха подальше убрала подальше саквояж.

— Вот чего я не пойму, мистер Лайвстоун, — она ловко зажгла огонь и взялась за чайник, — Вы же знаете, что Дигги безумен, точно шляпник. Но всё равно пытаетесь сделать вид, будто он что-то скрывает.

Лэйд фыркнул.

— Он не безумен! Он разыгрывает нас. Поверь, внутри у этой старой железяки больше мозгов, чем у сэра Исаака Ньютона. Он нарочно валяет дурака, чтобы сойти за недалёкого увальня. Но я слежу за ним — и он это знает.

— Два дня назад он трогательно пытался накормить дохлую муху жевательным табаком.

— Я заметил.

— А в понедельник драил гречишным мёдом дверные ручки.

— И ещё сломал мой лучший зонт, пытаясь, по всей видимости, сделать его достаточно маленьким, чтоб умещался в кармане.

— Ну вот! — Сэнди торжествующе взглянула на Лэйда, — Он не способен понимать, что делает. Разве это не признак отсутствия разума?

Лэйд улыбнулся, наблюдая за тем, как она хлопочет у плиты. В маленькой фигуре мисс Прайс не было и сотой доли той силы, что заключалась в механической кухне, однако с любой работой она справлялась удивительно быстро, и неважно, что это было, квартальная налоговая декларация или чайник с чаем.

— Многие учёные джентльмены бьются над тем, что такое разум, мисс Прайс, — заметил он, — И многие совершают одну и ту же ошибку, отчего-то полагая свой собственный разум мерилом всей разумности во Вселенной. Как знать, может этот заварочный чайник, что у вас в руках, стократ умнее нас обоих? Мы лишены возможности судить об этом. Так не будем же делать тех ошибок, которые в своё время совершил старикашка Кант!

Чайник в руках Сэнди на миг замер.

— Где это вы слышали о Канте?

Лэйд стиснул зубы. Ещё один признак подступающей старости — он становится непростительно небрежен в мелочах.

— Кант? Я сказал Кант? Я имел в виду Ганта, мисс Прайс. Это старый пьяница-ирландец из Клифа. Вечно несёт околесицу о смысле жизни и всем таком прочем… Неважно. Я лишь хотел сказать, что многие из тех, кто ищут разум, на самом деле сущие дураки, поскольку ни черта о разуме не знают.

Сэнди приподняла бровь.

— Вот как? Никогда бы не подумала, что вы имеете склонность философствовать.

— Все старые лавочники — в глубине души убеждённые философы, мисс Прайс. Да и как не сделаться философом, целыми днями размышляя о том, отчего консервы из индюшки в этом сезоне идут охотнее телячьих?.. Нет, главное свойства разума не в умении заваривать чай.

— А в чём же? — спросила Сэнди, то ли насмешливо, то ли всерьёз.

— В сомнении, — негромко ответил Лэйд, — Сомнение — это первое качество всякого разума. Будь он хоть толику разумен, неизменно будет сомневаться — в себе самом, в окружающем его мире, в чувствах, в законах логики, да хоть бы и в погоде… Наверно, поэтому меня так раздражают люди, которые ни в чём и никогда не сомневаются.

Сэнди улыбнулась, поправив выбившийся из причёски локон. Волосы у неё были ореховые, из тех, что так редко встречаются у урождённых островитян, обладающие отнюдь не английским нравом, вздорным и непослушным.

— Что ж, если когда-нибудь решите бросить торговлю и сделаться философом, можете рассчитывать на мою поддержку. Мы наконец изгоним отсюда кислый уксусный дух и оборудуем для вас настоящий кабинет, где вы сможете сочинять книги, предаваться глубокомысленным спорам о природе сущего — или чем там ещё занимаются философы? Для Дигги мы найдём парик поприличнее, слуге философа непозволительно выглядеть подобным образом, ну а я…

— Вы никогда не хотели покинуть остров, Сэнди?

Лэйд едва не прикусил язык, до того неожиданно этот вопрос вырвался наружу.

Сэнди Прайс немного напряглась — он видел это по её спине.

— Я… Отчего вы спрашиваете?

— Праздный вопрос, рождённый бездельем, — проворчал он, — Извините. Просто подумалось… Мир ведь так велик, а вы так молоды. Неужели вас никогда не подмывало бросить старикашку Чабба с его пыльными гроссбухами — и устремиться куда-нибудь вперёд на крыльях ветра, как перелётной птахе? Европа, Азия, обе Америки, Африка… Сложно представить, сколько всего там, за линией горизонта.

Сэнди неуверенно взглянула на него, словно пытаясь понять, всерьёз ли он это.

— Я родилась в Новом Бангоре, сэр.

— Знаю. Но ты британская подданная и, надо думать, пользуешься правом свободного перемещения. Никогда не хотелось вернуться в славный Туманный Альбион, родину досточтимых предков? Посетить Новый Свет? Совершить путешествие по миру?

Сэнди поёжилась, словно уже почувствовала наступление холодных сумерек.

— Я читаю газеты, — вздохнула она, — Те же самые, что вы сами. Уж я-то знаю, что в конце девятнадцатого века мир — весьма хлопотное и опасное место. Все эти войны, революции, мятежи, аварии… Знаете, в этом отношении мне куда спокойнее в Новом Бангоре.

Лэйд кивнул, принимая её слова.

— Потому что это самый спокойный остров из всех островов в Тихом океане. Здесь никогда ничего не происходит.

— Да, — улыбнулась она, — Именно так.

— Мыши! — Саливан треснул ладонью по столу так, что подпрыгнули соусники, — Чёртово полчище огромных мышей! Даже не представляю, сколько лет это гнездо зрело в Мэнфорд-хаусе, подкармливаемое миссис Гаррисон, но когда мы вторглись в их логово, началось что-то невообразимое!

— Мыши? — Макензи приподнял бровь, — Вы всерьёз?

— А то бы нет! Тысячи, тысячи мышей! Они бросились на нас с мистером Лайвстоуном, точно океанская волна! До сих пор дрожь берёт.

— Что ж, это объясняет, отчего вы с мистером Лайвстоуном выглядите, точно парочка подгулявших котов на утро. Но мыши…

В полуденный час «Глупая Утка» никогда не могла похвастать большим количеством посетителей, так что ему не составляло труда выделить Саливану отдельный стол. Эйф, сняв свой форменный шлем, с наслаждением хлебал холодный тыквенный «иа отэ[24]» — в «Глупой Утке» его готовили особенно хорошо, пусть и на европейский манер, со сливочным соусом вместо кокосового молока.

— Ну, если они надеялись смять нас числом, то здорово просчитались, — ухмыльнулся Саливан, — Выдели бы вы, какую трёпку мы с Чаббом им задали! Дрались как львы! Даже я под конец выдохся.

Лэйд вяло ковырял в тарелке. То ли кухарка Макензи была не в духе, но в тушёной курице по-полинезийски оказалось до черта тмина, из-за чего каждый кусок сушил горло. Ему оставалось лишь порадоваться за Саливана — судя по аппетиту, тот пребывал в самом добром состоянии духа.

— А что миссис Гаррисон?

Саливан помрачнел.

— Погибла, как мы и опасались. Все трое — она, камеристка и садовник.

— Но мыши…

— Нет, мыши тут не при чём. Проклятый камин. Чем заботиться о саде, ей стоило бы нанять хорошего трубочиста… Угарный газ. Так всегда бывает, если забываешь про дымоход. Боюсь, к тому моменту, когда мы с мистером Лайвстоуном прибыли в Мэнфорд-хаус, все они были давно мертвы.

Макензи зло дёрнул себя за бакенбарду.

— Печёная скумбрия! — выругался он, — Не могу сказать, что миссис Гаррисон была завсегдатаем «Утки», но мне, как доброму христианину, чертовски её жаль. Она была славной леди и никому не желала зла.

Да, подумал Лэйд, вяло подбирая коркой хлеба подливку. Кроме тех случаев, когда пускала в ход стрихнин.

— Между прочим, мыши не такие уж безобидные создания, как принято считать, — заметил он, поглядывая украдкой на Саливана, — Они переносят мышиную лихорадку, тиф и… вообще…

Но на загоревшем лице Эйфа не мелькнуло и тени понимания.

— Меня ребята в участке уже на смех подняли, — Саливан по-юношески беззаботно улыбнулся, — Констебль Саливан, гроза домашних мышей… Стыдно кому сказать.

Лэйд отодвинул от себя тарелку и сполоснул усы в пивной кружке. Может, полинезийская кухня и не была гвоздём в «Глупой Утке», но уж индийский светлый эль здесь, хвала Богу, варить ещё не разучились.

Без сомнения, Саливан забыл всё, что видел ночью. Так, словно это было смутным кошмаром, дарованным влажной тропической ночью. Крошечные человечки с оружием в руках, изувеченные мёртвые тела в гостиной, бесшумный локомобиль Канцелярии… Наверно, Левиафан проявил милосердие, заставив констебля Эйфа Саливана забыть обо всём. По крайней мере, Лэйд надеялся, что это милосердие. Доведись памяти Саливана сохранять в себе все те проявления Нового Бангора, что приходилось встречать Лэйду, добром для его душевного здоровья это не кончилось бы…

Лэйд вдруг обнаружил, что размышляет об этом чисто машинально, точно эта мысль — всего лишь картонный свиток с хитро прокомпостированными отверстиями сродни тем, что проигрываются в голове у автоматонов, аккуратно надеваясь на соответствующие шпеньки. На самом деле его ум всё это время занимало что-то иное, неявное, смутное, само полускрытое тревожными воспоминаниями прошедшей ночи. Что-то, что он увидел ночью, не давало ему покоя. Ни утром, когда он болтал с Сэнди, пытаясь заодно навести порядок на полках, ни в полдень, когда он отправился обедать в «Глупую Утку». Что-то связанное с Мэнфорд-хаусом, какой-то странной его чертой, которая словно бы бросилась сразу в глаза, а потом поспешно затушевалась…

— …не стану говорить вам, как его звали, потому как дал слово джентльмена не говорить, скажу только, что прибыл он семь лет назад и был истинным британским баронетом. Это так же точно, как то, что звать меня Оллис Макензи и я истинный сын своей маменьки, да срази старую каргу подагра.

Оказывается, поглощённый своими смутными мыслями пополам с индийским светлым элем, Лэйд и не заметил, как Макензи принялся за одну из своих историй. Из тех зловещих, скверно рассказанных и крайне путанных историй, которыми обычно мучил членов Треста в дни заседаний.

— Он прибыл на остров в надежде поправить свои дела, как и многие кругом. Знаете, в Старом Свете постоянно болтают о залежах гуано, о копре, которая сама падает в руки, стоит лишь приложиться покрепче лбом о ближайшую пальму, о чудесных жемчужинах и всяком таком…

— В Старом Свете до сих пор считают, что мы ходим тут в набедренных повязках, почти позабыв человеческий язык, а со всех сторон нас денно и нощно окружают полчища кровожадных дикарей, — улыбнулся Саливан, — И не говорите. Мне самому пришлось наслушаться этого в своё время. Кажется, в Туманном Альбионе вся Полинезия видится чем-то вроде Центральной Африки.

Макензи пожевал кончик седого уса. Раз начав рассказывать, отвлекаться от истории он считал дурным тоном.

— У него было с собой что-то около сотни фунтов, у этого баронета. Вполне недурной капитал, чтоб открыть своё дело, если иметь на плечах голову. Мог бы заработать состояние, продавая уголь в Хёнкон[25] или сбывая скобяные товары Ост-Индийской компании вместе со Скаром Торвардсоном. Но баронету, видать, денежки карман жгли. Впутался в какую-то мутную авантюру с серебряными рудниками на паях, ну и готово — через полгода остался без пенни на табак.

— Рудники Грэнта? — осведомился Саливан, с удовольствием принимаясь за тарелку поэ[26], которую Макензи предусмотрительно поставил рядом, — Надо быть дураком, чтобы вложить в это дело хотя бы медную пуговицу. Полли уже год отказываются работать на тех рудниках. Говорят, там святилище Танивхе и его акулоподобных тварей.

— Дикарские предрассудки, — поморщился Макензи, — Но если уж в деревянные головы полли что-то попало, не выбьешь и веслом.

— Значит, ваш приятель прогорел?

— Не приятель он мне. Просто… слышал. Выходит, оказался он на мели. Денег нет, акций нет, всех активов — британская спесь да старый носовой платок. И ещё поди разбери, что из этого дороже… Дело швах, как вы понимаете. Новый Бангор — солнечный остров, но он не очень-то жалует чужаков, особенно без гроша в кармане. Тут-то и нашептал ему кто-то, что есть один способ заполучить пару монет, коль уж жизнь скрутила в бараний рог, — Макензи понизил голос, — Занять у одного из Девяти.

Саливан фыркнул.

— Опять ваши кроссарианские истории, Оллис! Мне следовало догадаться. Вам ли не знать, что всё это выдумка и ерунда. Скажите, Чабб?

Макензи насупился. Его суеверная как у всех шотландцев душа жить не могла без зловещих тайн, многозначительных умолчаний и всего того, что обретается в тени англиканской церкви с древних кельтских времён. Может, поэтому он первым из всех европейцев на острове сделался убеждённым кроссарианином, членом Ордена Рубиновой Розы и Золотого Креста.

Но Саливан выжидающе смотрел на Лэйда, и тому пришлось ответить.

— Кроссарианство, конечно, ерунда, но многие относятся к нему весьма серьёзно, — уклончиво ответил он, — Мне кажется, если тряхнуть за шиворот всех посетителей «Глупой Утки», по меньше мере у пяти из каждого десятка выпадет из-за пазухи амулет Брейрбрука. А полли — те и вовсе поголовно чтят своего Танивхе.

Кажется, ему удалось проскочить меж двух огней — и Макензи и Саливан уважительно кивнули.

В глубине души Лэйд сам едва ли мог сказать, как относится к пастве Золотого Креста. С одной стороны, безусловно, кроссарианство представляло из себя скопище дикарских суеверий, табу и предрассудков, которые наложились на христианскую веру. Примитивная по своему устройству полинезийская религия с её жуткими кальмароголовыми богами, столкнувшись со старым добрым христианством и сонмом Библейских демонов, породила жуткие всходы, даже не снившиеся оголтелым англиканским миссионерам. Иногда Лэйду казалось, что кроссарианство представляет собой смешение раннехристианских культов, теургии[27], каббалы[28] и гоэтии[29]. Возможно, когда-то оно представляло из себя нечто эклектичное и вполне безобидное. Пока Левиафан со свойственной для него дьявольской изобретательностью не вдохнул в него жизнь.

— Короче говоря, кто-то надоумил баронета обратиться к Девяти Неведомым, высшему Ордену «Золотой Зари». А если точнее, — Макензи покосился в сторону, будто подозревал, что кто-то в «Глупой Утке» мог его подслушивать, — К Мортлэйку.

— К Князю Цепей? — невольно удивился Лэйд, — Скажите, пожалуйста. А отчего не к Монзессеру, покровителю торговцев и менял? Ну или к Почтенному Коронзону, раз уж на то пошло?

Макензи кисло улыбнулся.

— Принято считать, что Мортлэйк символизирует долг и честь. Надо думать, для баронета это было не пустым звуком. Может, для него это было какой-то шуткой, а может, он в самом деле отчаялся сверх меры. Словом, как-то ночью он сделал всё, что полагается для того, чтоб заручиться расположением Мортлэйка. Вырыл на пороге дома ямку, наполнил её кровью из рассечённой руки, добавил цветок ангрекума, ржавую иглу, каплю чернил, мёртвого воробья…

— Избавьте нас от деталей, — пробормотал Саливан, зачерпывая ложечкой десерт, — По крайней мере, до тех пор, пока я не закончу есть.

— Утром, едва не выпрыгивая из кальсон, он бросился проверять ямку и обнаружил там, — Макензи выразительно обвёл взглядом сидящих за столом, — Хотите верьте, хотите нет — пять золотых гиней старой британской чеканки. Из тех, знаете, которые были выпущены для английской армии герцога Веллингтона на Пиринеях[30].

— Вздор! — вырвалось у Саливана.

Тощий Макензи выпрямился за столом, высоко подняв подбородок. Ни дать, ни взять, готовился принести клятву в Палате пэров.

— Через пару дней я видел его теми самыми глазами, которые есть урождённая собственность Оллиса Макензи. Приодевшегося, набриолиненного, в арендованном локомобиле!

— Что-то мне подсказывает, что этот ваш баронет неверно понял суть кроссарианства, — вздохнул Лэйд, — Едва ли Князь Цепей одобряет роскошь и мотовство — особенно за его счёт.

— Наверно, он, как и наш Эйф, полагал, что Девять Неведомых — миф и чепуха, ну а монеты взялись откуда-то сами собой. Или, может, их нарочно подкинул какой-нибудь меценатствующий шутник. Как бы то ни было, весь следующий месяц он пускал пыль в глаза. Столовался обязательно у Симмонса в Редруфе, завёл ложу в театре, оставлял не меньше чем по пять шиллингов за карточным столом. Умные люди намекнули ему, что раз уж он воспользовался расположением губернатора Мортлэйка, стоит через месяц положить в ямку не меньше того, что он из неё взял. А лучше бы и вовсе монет десять. Но эти баронеты — чертовски упрямый народ. Самоуверенные выскочки все до одного. А потом всё и началось.

Макензи оторвался от рассказа, чтоб прикрикнуть на автоматона — тот едва не перевернул вверх ногами столик, пытаясь убрать с него пустую посуду. Лэйд не стал его торопить, всё равно историю он слушал рассеянно, не вникая в детали. Беспокойно зудевшая мысль отдалилась ещё больше, извивалась, как угорь в глубоком пруду. Теперь нечего и думать было поймать её…

— Сперва у него остановились все часы в доме, — Макензи понизил голос и склонился над столом, едва не угодив бородой в пивную кружку, — Потом сбежал кот. Это всё, конечно, были знаки, только он не обращал на них внимания. Загодя купил себе билет первого класса в Мельбурн. Потом у него совершенно пропал сон. Соседи говорили, каждую ночь видели его, бесцельно бродящего по дому со свечой в руках. Он сделался бледен и беспокоен, вздрагивал от каждого шороха. Где бы он ни находился, ему всё мерещился звон цепей… До тех пор, пока однажды он… попросту не исчез. Растворился в воздухе. Пропал. Фьюить!

— Сел на корабль и сбежал, — Саливан пожал могучими плечами, — Сейчас уже, поди, играет в баккару где-то в Мельбурне.

— Нет, — Макензи улыбнулся, что обычно редко с ним бывало, — Корабль ушёл без него, это я знаю наверняка. Его вообще больше никто не видел на острове.

— Тоже не самая странная история. Если хотите знать, каждый год в Новом Бангоре пропадает не меньше дюжины человек. И это не считая тех, что случайно заходят в Скрэпси. Тех, кто пропадает в Скрэпси, уже сам Святой Пётр не сыщет…

— Да, возможно он просто пропал, — с неожиданной лёгкостью согласился Макензи, — Утонул, бросившись с причала в Клифе. Сиганул под демонический поезд. Вознёсся святым духом в воздух… Только вот что. Через полгода новые жильцы наводили порядок в брошенном им доме. И, как вы думаете, что они нашли в цветочной фазе в гостиной?

— Ну?

— Ногти, — с удовольствием произнёс Макензи, — Двадцать цельных ногтей господина баронета, все чистенькие как фисташки, подрезанные и без капли крови.

Саливан нахмурился.

— Ну и что это, чёрт возьми, должно обозначать?

— Сами думайте, — хозяин «Глупой Утки» пожал плечами, — Да только может будете попочтительнее отзываться о Девяти. Не обязательно быть кроссарианцем, вот что, но иметь необходимое почтение нужно, будь ты хоть баронет, хоть садовник, хоть сам архиепископ!

Лэйд внезапно ощутил укол, острый, будто в пиве у него оказалась рыбья кость.

Садовник.

Мысль трепещущим мокрым угрём вдруг оказалась у него в руках. И мысль эта была неожиданной, тревожной. Он вдруг как наяву увидел грузную мужскую фигуру, лежащую в прихожей Мэнфорд-хауса. Её не успел изувечить крошечный народец, а может, и не пытался. В этой истории он был случайной жертвой, а не главным виновником, как миссис Гаррисон и её служанка. Тем страннее выглядели следы на его теле, который Лэйд отчётливо видел в свете полицейского фонаря. Многочисленные укусы по всему телу, вырвавшие из несчастного целые куски мяса. Следы не крохотных ртов, зубы в которых едва можно было рассмотреть. Нет, тот, кто терзал несчастного садовника, был куда больше дюйма. Возможно, какое-то дикое животное или человек…

Лэйд сжал кружку в пальцах, чтоб не выказать охватившего его напряжения. Искать тело, конечно же, поздно. Его уже успели забрать крысы из Канцелярии, как забрали все прочие тела, сваленные беспорядочными грудами в раскладных сетчатых ящиках. А то, что оказалось в мертвенной холодной тени Канцелярии, уже никогда не увидит солнечный свет.

Он вдруг с безжалостной отчётливостью вспомнил и прочие признаки, мозолившие ему глаз, как только он переступил порог Мэнфорд-хауса. Тогда он предпочёл не обращать на них внимания, готовясь к очередной схватке, не оценил, пропустил мимо себя.

Кто-то смазал воском дверные замки, чтоб те не скрипели. Служанки никогда не пользуются воском, со временем он засыхает и отваливается, пачкая всё вокруг. С другой стороны, воск — излюбленное оружие ночных взломщиков, хорошо известное Саливану.

Кто-то потушил газовые фонари той ночью перед домом. Тогда это тоже показалось ему незначительным — он ещё не знал, с кем ему предстоит столкнуться внутри. Маленькие брауни, без сомнения, были очень проворны и изобретательны, но едва ли кто-то из них мог покинуть родной дом, не говоря уже о том, чтобы взобраться на столб. Это для них чересчур.

Кто-то был там ещё. Вот что ему нужно было понять вместо того, чтобы перебирать бесполезные амулеты. Брауни не смогли бы совершить всё сами, даже обладая численным превосходством. Они убили миссис Гаррисон и её служанку, но у них должен был быть сообщник, который помогал им всё это время. Сообщник, достаточно хитрый, чтобы предусмотреть многочисленные мелочи. И достаточно опасный, чтобы загрызть несчастного садовника.

Фаршированный сом! Лэйду захотелось изо всех сил треснуть пивной кружкой по столу. Всё верно — слишком стар. Несколькими годами раньше он сразу заметил бы нестыковки.

Пора тебе на покой, старый Чабб, мысленно пробормотал он. Туда, куда обычно отправляют не способных работать лошадей, чтоб сделать из них клей, мыло и костную муку.

— Ах ты ж дьявол! — возглас Макензи заставил его вздрогнуть.

— Что такое? Автоматон опять буянит?

— Уж лучше бы автоматон! Полюбуйтесь, джентльмены, кто держит сюда путь! Провалиться мне на этом самом месте и лететь до родной Шотландии вверх тормашками, если это не Капитан собственной персоной, желающий пришвартоваться к «Глупой Утке»! Вот уж точно говорят, если день не задался с самого начала — не жди заката…

— Он, вроде, смирный, — неуверенно заметил Саливан, всё же рефлекторно положив руку на оголовье дубинки, — По крайней мере, проблем из-за него в Хукахука обычно нет.

Макензи скривился.

— Смирный он или нет, он китобой! Знаете, что это значит?

— От него чертовски разит ворванью? — предположил Саливан, всё ещё немного раздосадованный из-за истории Олли, — И лучше не сидеть с ним на одной скамье, чтоб не уколоться ненароком.

— Это значит, я лишусь половины своих клиентов за неделю! — вспылил Макензи, — Полюбуйтесь, все на улице уже шевелят носами, будто посреди Хейвуд-стрит опрокинулся фургон с живодёрни, полный несвежей конины!

— Думаю, он просто выпьет кружку пива и пойдёт своей дорогой. Но если вы хотите…

Саливан начал подниматься из-за стола, но Макензи поспешно положил руку ему на обтянутое формой плечо.

— Лучше не вы, Эйф. Чабб, старина, не подсобите ли мне?

Лэйд безразлично разглядывал приближающегося Капитана. Того немного крутило, точно передвигался он не по разогретой солнце полуденной улице, а по палубе корабля в шторм, но курс его Макензи, без сомнения, рассчитал верно — двигался он в сторону «Глупой Утки».

— Какой помощи вы ждёте от меня, Олли? — искренне удивился он.

Макензи дёрнул себя за бороду.

— Вы один из немногих, способных изъясняться на языке китобоев. По крайней мере, у вас больше шансов столковаться с этим отродьем, чем у любого из нас. Просто попросите его обойти «Утку» стороной, а? А я уж постараюсь выставить вам за счёт заведения три пинты лучшего пенного.

Лэйду не хотелось пива. Хотелось вернуться в «Бакалейные товары Лайвстоуна и Торпса», взять для виду номер «Эдинбургского обозрения» и провести остаток дня в дрёме, переваривая обед вкупе с тяжёлыми мыслями, которые отказывались теперь покидать голову. И чтоб не звонил колокольчик в лавке, чтоб до самого вечера были слышны лишь шаги Диогена да лёгкий шелест страниц книги в руках Сэнди.

— Без проблем, старина, — сказал он вслух, — Буду рад оказать вам эту услугу.

Никто не знал, как звали Капитана на самом деле. Как и все китобои, со временем он потерял почти всё, что составляло его человеческую личность и, надо думать, потеря имени была не самой болезненной потерей. Кажется, Капитаном его когда-то прозвал доктор Фарлоу — в честь капитана Ахава, разумеется — и хоть шутка не была очень остроумной, прозвище прилипло, как прилипает иногда клок тины к ноге ныряльщика.

Капитан брёл по Хейвуд-стрит медленно, подволакивая ногу и напряжённо всматриваясь в обочины дороги. Так, как если бы искал нечто крайне важное, что он случайно обронил и ещё не отчаялся найти. В некотором смысле так оно и было. Но выделяла его не походка. Несмотря на удушливую жару, Капитан был облачён по своей привычке в глухой плотный плащ, выгоревший настолько, что цветом мало отличался от уличной пыли. Что же до запаха… Лэйду оставалось лишь поблагодарить судьбу, что за несколько лет торговли в бакалейной лавке его обоняние заметно сдало и могло справиться с обществом Капитана — по крайней мере, несколько минут.

— Киа ора![31] — он улыбнулся шаркающему посреди улицы Капитану, хоть и не был уверен, что для китобоев человеческая улыбка сохранила хотя бы толику своего значения, — Жаркий денёк, а? Говорят, к ночи опять ударит холод.

Капитан не ответил. Он и по самому Лэйду-то взглядом мазнул, как по досадливому, но, в сущности, не представляющему собой особой сложности препятствию. Последнее было справедливо — мало кто горел стать препятствием на пути китобоя.

«Забавно, до чего человек склонен испытывать страх перед тем, что не может понять, — подумал Лэйд, размышляя, как привлечь к себе внимание, — Случайно забредший в Скрэпси джентльмен через минуту лишится бумажника и часов, а через пять, скорее всего, и жизни, но даже там местные головорезы ни за что не тронут китобоя. И не потому, что брать с них нечего за исключением обносков. Потому что не понимают. А чего не понимают, того боятся».

Сильнее, чем мочой и грязью от Капитана несло прогорклым запахом тухлятины, столь мощным, что делалось не по себе даже на расстоянии в несколько футов. Столь паршиво не пахло, кажется, даже в Мэнфорд-хаусе, каждая щель которого была набита разлагающейся пищей.

Ворвань. Китовый жир. Говорят, лунными ночами китобои собираются вокруг туши выброшенного на берег кита, медленно гниющего в прибое, истекающего желтоватым тухлым жиром из многочисленных прорех в шкуре, сбрасывают свои лохмотья и… Впрочем, о некоторых вещах не любили болтать даже в Тресте.

— Я говорю, жаркий денёк, — повторил Лэйд, заступая Капитану дорогу, — И, кажется, будет ещё жарче. Представьте себе, с утра барометр скакнул на сорок пунктов!

Капитан наконец остановился и взглянул на него. Взгляд китобоя — не самая приятная штука, во всём Новом Бангоре Лэйд знал лишь несколько человек, способных вынести его без ущерба для душевного здоровья и пищеварения. Про некоторых людей говорят о том, что их взгляд подобен хирургическому ланцету, вскрывающему оболочку и обнажающему душу. Взгляд китобоев был иного свойства. Он словно вкручивался в то, чего касался.

— Величественнейший из божьих тварей, плывёт иль дремлет он в глуби подводной, подобен острову плавучему. Вдыхая, моря воды он втягивает грудью, чтобы затем их к небесам извергнуть…

Голос у Капитана был сухой и скрипучий, как выдубленный ветрами корабельный шкот[32], но по-своему звучный.

— Джон Мильтон, «Утерянный рай», книга первая, — усмехнулся Лэйд, — Многие ваши священные тексты я знаю наизусть. Вот что, пока вы, чего доброго, не принялись декламировать мистера Мелвилла на всю Хейвуд-стрит, давайте прогуляемся пару кварталов, и я ссужу вам десять пенсов, чтоб вы могли промочить глотку в этот жаркий день!

Капитан молча уставился на Лэйда. Но не как человек, пытающийся осознать смысл сказанного. Скорее, как человек, задумчиво вслушивающийся в шелест океанского бриза — монотонный, бессмысленный, но по-своему мелодичный. Глаза у него были не стариковские, выгоревшие, а беспокойные, тёмно-нефритовые, горящие то тускнеющим, то вдруг полыхающим морским огнём. Глаза человека, которому было суждено увидеть куда более страшные и неведомые глубины, чем самому выносливому из ныряльщиков за жемчугом.

Может, он вовсе не стар, подумал Лэйд, невольно напрягаясь под этим взглядом. Может, ему лет тридцать или немногим больше. Чёрт, даже по каменной физиономии Макензи можно сказать больше, чем по этой выдубленной доске!

— Я нашёл это сегодня утром в Лонг-Джоне, — неподвижные губы Капитана вдруг запрыгали не в такт словам, как у эпилептика, — На углу Ретклиф-стрит и Третьей авеню. Я нашёл это утром. Вот как. Нашёл утром. Полюбуйтесь.

Он протянул Лэйду кулак, крепко сжатый из белых и твёрдых, как плавник[33], пальцев, вынуждая того подставить ладонь. Лэйд сделал это без особой охоты — никогда не знаешь, какую дрянь сунет тебе под нос китобоец. Дохлую белку или гнилое яблоко, или Бог весть ещё какую дрянь из числа тех, что они подбирают на улицах в своих бесконечных и бессмысленных странствиях…

Но это была не дохлая белка. Капитан высыпал на его ладонь горсть битого стекла.

— Что это?

— Осколки окна со склада «Трэнсом и сыновья». Выбило ветром нынешней ночью.

— Полагаю, оно влетит мистеру Трэнсому и его отпрыскам по меньшей мере в два шиллинга, — заметил Лэйд, — Не так-то просто в Лонг-Джоне найти хорошего стекольщика.

Капитан досадливо клацнул зубами. Удивительно, сколь много он их сберёг — при таком-то образе жизни…

— Посмотрите на форму! На форму!

— Самые обычные осколки, как по мне…

— Это знак! Я час ползал по мостовой, собирая их. Да, это знак! Знак!

— Вот как?

— Были и другие! Тень от шпиля церкви Святого Лаврентия ровно в одиннадцать коснулась ограды лавки часовщика! Качурка[34], пролетавшая над парком, крикнула ровно пять раз. Лужа в брусчатке перед домом мистера Коуфа похожа формой на букву «С». Маленькая девочка в Шипси, играя с подругами, случайно произнесла «Ини тини майни мо» вместо «Ини мини»[35]. Вам нужны ещё знаки?

— Нет, — вздохнул Лэйд, с облегчением возвращая китобою горсть битого стекла, — Думаю, этих вполне довольно. И о чём они вам говорят?

Капитан осклабился, пряча свои сокровища. Его тёмно-нефритовые глаза заблестели, и этот блеск был похож на фосфоресцирующее свечение морской волны.

— Он беспокоится, Тигр. Он проснулся и беспокоится.

Лэйд ощутил в горле едкий кислый привкус — послеобеденная изжога спешила напомнить о себе. Нет, подумал он, курица в самом деле была жирной, и чертовски много тмина, но она здесь не причём. Есть люди, которым нельзя лгать — постоянным покупателям и самому себе.

Он назвал тебя Тигром, Лэйд. Не мистером Лайвстоуном. Не Чаббом. Тигром. Тебя уже давно не называли этим прозвищем…

— Левиафан беспокоится? — спросил он, безотчётно понизив голос до шёпота, — Ты это имеешь в виду?

Капитан вздрогнул, как от удара гальваническим током.

— И какой бы ещё предмет ни очутился в хаосе пасти этого чудовища, — забормотал он, прикрыв глаза, — будь то зверь, корабль или камень, мгновенно исчезает он в его огромной зловонной глотке и гибнет в чёрной бездне его брюха…

— Плутарх, «Моралии», — Лэйд подавил желание тряхнуть китобоя за ветхий ворот его плаща, — Я знаю. Что ты имел в виду, когда сказал, что Он беспокоится? Он зол? Он тревожен?

Где-то за спиной Лэйда скрипнула задняя дверь «Глупой Утки» и раздался плеск — это автоматон Макензи отправил в сточную канаву свежие помои. Крякнул где-то вдалеке изношенным клаксоном локомобиль. Лёгкий порыв ветра лениво качнул вывеску «Скобяных товаров» Скара Торвардсона.

Обычные для полуденного Хукахука звуки, не более зловещие, чем крики утренних чаек, залетавших из Клифа, чтобы порыться в отбросах. Но Капитан задрожал так, будто это была канонада, обрушившаяся на остров. Он рухнул на колени и, прежде чем Лэйд успел что-то сделать, распахнул на груди свою ветхую хламиду.

Под выцветшими лохмотьями скрывалось вполне обычное человеческое тело, разве что истощённое сверх всякого предела — грудная клетка выглядела несуразно большой на фоне втянувшегося живота, рёбра торчали наособицу. Но Лэйда замутило не от этого и, уж конечно, не от вида обнажённого капитанского естества. Тело китобоя, точно подушечка для булавок, было истыкано по меньшей мере двумя дюжинами торчащих из иссохшей плоти игл. Это были самые разнообразные иглы, обычно не более дюйма-двух в длину. Бронзовые, изящно выточенные умелым ремесленником. Грубые костяные, покрытые едва видимыми вырезанными узорами. Деревянные, обмотанные пучками разноцветных ниток и птичьими перьями… Капитан судорожно впился в несколько из них и, прежде чем Лэйд успел хотя бы отвернуться, всадил их ещё глубже в плоть.

Пароксизм боли был столь силён, что тело китобоя выгнулось дугой, однако не упало. Больше всего Лэйда удивило то, что из многочисленных ран не выступила кровь, лишь немного мутно-жёлтой сукровицы, похожей на ворвань. Капитан застонал сквозь зубы, но этот стон почему-то не казался звуком из числа тех, которые рефлекторно издаёт несовершенное человеческое тело, ощущая боль.

— Бросьте, — пробормотал Лэйд, ощущая ужасную неловкость, — Только этого зрелища не хватает клиентам «Утки»…

Никто в точности не знал, отчего китобои умерщвляют свою плоть столь варварским образом, как и того, отчего они не умирают, покрывшись с ног до головы язвами в сыром тропическом климате Нового Бангора. Поговаривали лишь, количество шипов, которыми они себя пронзают, соответствует иерархии в их безумной и подчинённой столь же безумным правилам, касте; чем выше сан, тем большее количество ран они вынуждены наносить себе. Поговаривали и о том, что верховные адепты китобоев украшены таким количеством игл, что утратили способность самостоятельно передвигаться, превратившись в подобие ежей.

Так это или нет, Лэйд не смог бы сказать — китобои редко забредали в оживлённые районы города вроде Миддлдэка. Чаще всего они ютились на окраинах Лонг-Джона, находя прибежища среди монолитных складских шеренг, или в Клифе, где домом им служили брошенные на мелководье остовы кораблей.

Прежде чем Капитан запахнул наконец свой плащ, Лэйд заметил то, на что прежде не обращал внимания. Каждая игла, пронзившая его плоть, была не совсем иглой. Это были гарпуны — миниатюрные подобия тех огромных копий, которыми рыбаки бьют в море китов.

— Он беспокоится, — вдруг удивительно членораздельно произнёс Капитан, вперив в лицо Лэйда свой блуждающий, похожий на океанскую бездну, взгляд, обладающий способностью выворачивать душу наизнанку, — Его что-то беспокоит в последнее время. Быть может, его беспокоишь ты, Лэйд Лайвстоун, Тигр Нового Бангора.

Изжога вдруг сделалась сильнее. Настолько, что Лэйд стиснул зубы.

Капитан плёлся в Хукахука не для того, чтоб промочить глотку пивом из «Глупой Утки», вдруг понял он. Он искал меня. Шёл, как заплутавший корабль — на отблеск маяка в облаках. Корабль, лишённый парусов и экипажа — обречённая до конца времён болтаться на волнах ореховая скорлупка. Он хотел меня предупредить. Наверно, мне надо поблагодарить его. Жаль, что китобои не понимают, что такое благодарность…

— Он зол на меня? Ему скучно? Он раздражён?

Капитан прикрыл глаза, на миг даровав Лэйду облегчение.

— Не знаю. Но в его беспокойстве — твой запах. Запах человека, который называет себя Лэйдом Лайвстоуном.

— Я сделал что-то, что его уязвило? — требовательно спросил Лэйд, — Оскорбил? Позабавил?

— Не знаю, — повторил Капитан устало, — Никто не в силах читать Его волю. Мы можем лишь догадываться о ней, ловя обломки реальности, с которой он сталкивается, читая невидимые следы на плоскостях мира…

— Послушай, Капитан…

— Береги мизинцы, Тигр.

— Что?

— Мне нужны следы, — китобой мотнул тяжёлой головой, сам похожий на загарпуненную касатку, — Мне надо искать… Пылинки на подоконнике. Трещины на камне. Скрип водопроводной трубы. Во всём сущем — Его голос, надо лишь уметь читать его. На небе сейчас три треугольных облака… Барометр поднялся на пятьдесят пунктов… К штанине мистера Пандза пристал лошадиный волос… Проститутка Иззи нынче ночью потеряла два пенса на танцах в Шипси…

Поводя пьяным взглядом и тяжело кренясь на сторону, Капитан отшвартовался от Лэйда и устремился в обратный путь, вздымая уличную пыль полами своего плаща. Лэйду ничего не оставалось, как пялиться ему вослед. Из окон «Глупой Утки» он сейчас должен был выглядеть по меньшей мере глупо, но сейчас Лэйд об этом не думал.

«Кем ты был, Капитан? — мысленно спросил он, глядя в угловатую спину, пронзённую десятками невидимых шипов, — Кем ты был до того, как Левиафан, это чудовище, поглотил твой разум, навеки сделав своим рабом? Искателем истины, дерзнувшим постичь замыслы безумного божества? Запутавшимся в формулах сущего философом? Учёным, вознамерившимся найти ту точку в Южном полушарии, что искажает океан бытия? Просто несчастным гостем Нового Бангора, услышавшим зов и не нашедшим в себе силы противостоять ему?»

Впрочем, отчего он решил, будто это наказание? Быть может, Капитан стал счастливейшим человеком в мире, причастившись тайн Левиафана, и эти тайны хранили в себе такие монументальные противоречия с привычным бытием, что это открытие навсегда разорвало те швартовочные концы, что удерживали человеческий рассудок на месте, навек превратив его в блуждающую по бескрайнему океану песчинку.

Капитан что-то бормотал, удаляясь. И хоть бормотал он нечленораздельно, не ища слушателя, Лэйд расслышал отдельные слова:

— Кто может днесь его остановить?.. Он рвётся в бой и кровию залитый, чтоб низкому обидчику отмстить… Не примет он пощады и защиты…

— Так к брегу по волнам несётся кит подбитый, — закончил за него Лэйд, борясь с мучительной изжогой, — Эдмунд Спенсер, «Королева фей».

В «Глупую Утку» от так и не вернулся. Не хотелось вновь полировать кружкой столешницу в компании Саливана и Макензи, не хотелось слушать чужих историй, хотелось подобно старому псу найти закуток попрохладнее, чтоб остудить там разгорячённую проклятым зноем голову и, может, хоть на час найти успокоение.

Однако обрести ни то, ни другое ему было не суждено. Пересекая Хейвуд-стрит и находясь в каких-нибудь двадцати футах от двери в бакалейную лавку, он оказался перехвачен доктором Фарлоу, энергичным и свежим, облачённым, несмотря на жару, в полный костюм, улыбающимся всему миру и выглядящим так, будто его лишь часом раньше распечатали из какой-то специальной коробки, пришедшей с фабрик Коппертауна.

— Чабб! Как здорово, что я встретил вас. Я думал, вы обычно обедаете в «Утке». Сбежали? Ну и правильно. Напитки у старого шотландца обычно неплохи, но вот по части блюд, положа руку на сердце, всё не так гладко. Чертовски много жира и специй! Хотите совет врача? Избегайте жира, он скверно действует на желудок и жёлчь. Лучше побольше курите, это укрепляет лёгкие и держит в тонусе!

— Да, я, пожалуй…

— А ещё лучше зайдите ко мне на чашечку кофе. Настоящий мадридский, первого сорта!

Лэйд лучше всех знал цену «настоящего мадридского кофе первого сорта» — тот был куплен в его собственной лавке, но заставил себя улыбнуться.

Он сам охотнее сошёлся бы в схватке с дюжиной брауни, вооружённых швейной машинкой и раскалёнными щипцами для завивки, чем провёл следующий час в обществе доктора Фарлоу, слушая его рассуждения, украшенные остроумными оборотами гуще, чем витрины Айронглоу — бантами. Доктор Фарлоу мог быть прекрасным собеседником — интеллигентным, начитанным, рассудительным, но, как и многие люди его профессии, часто попадал под гипноз собственного голоса.

Если бы дело касалось его, он не раздумывая отказал бы Фарлоу. Но дело касалось Лэйда Лайвстоуна — прижимистого лавочника с Хейвуд-стрит, который мнит себя джентльменом и никогда не отказывается от дармового угощения, как и от возможности потрепать языком.

«В сущности, мой костюм не изящнее, чем у Капитана, — подумал Лэйд, — Я тоже привык к нему так, что иногда почти не замечаю. Даже более того, иной раз он порывается самостоятельно действовать, даже не спрашивая меня. Господи, наверно не за горами тот день, когда я проснусь в полной уверенности, что я действительно — мистер Лэйд Лайвстоун по прозвищу Чабб!»

— Ну, раз вы настаиваете…

В аптеке Фарлоу было безлюдно, как и в бакалейной лавке, но здесь царил приятный дух, непохожий на тот сонм ароматов, что вытеснял из «Бакалейных товаров Лайвстоуна и Торпса» весь воздух, замещая его запахами сухого гороха, чая, скипидара и специй. Кофе доктор Фарлоу варил очень умело, священнодействуя с печкой и бронзовой туркой так изящно, будто они были медицинскими инструментами. И выходило у него на самом деле недурно. Если бы при этом ещё какая-то сила могла заставить Фарлоу молчать…

— Немцы всегда были исключительными романтиками в медицине, — заметил он, тщательно следя за кофейной пенкой, — Полагаю, это всё Шиллер. Немцы склонны увлекаться им, не замечая, как этот слабовольный меланхолик с довольно посредственными представлениями о жизни непоправимо внушает им ложные представления об окружающем мире. Из-за того немецкие врачи все ужасно легкомысленны. Вместо того, чтоб заниматься настоящим врачебным ремеслом, тяжёлым и честным, как Листер и Бриджесс, норовят вооружится какой-нибудь фантазией, будто та заменит и скальпель и клистирную трубку! Хотите ли знать, в прошлом месяце «Ланцет» напечатал одну забавную статью, по поводу которой в наших кругах уже ходит множество забавнейших фельетонов. Вообразите себе, какой-то немец по имени Ринтхен якобы изобрёл машинку, которая испускает невидимые лучи!

— Вот как? — рассеянно поинтересовался Лэйд, — Что ж, если они излечивают немецкую чванливость, аппарат заслуживает право на существование…

— Ещё интереснее! Эти лучи должны просвечивать человеческое тело насквозь, выявляя сокрытые в нём болезни. Лучи, Чабб! Словно это какой-нибудь волшебный фонарь[36]! Через каких-нибудь пять лет начнётся новая эпоха человеческой жизни, славный двадцатый век, а немцы все ведут себя как инфантильные подростки. Впрочем, этот их Килльский канал, конечно, недурное техническое достижение, здесь я воздержусь от скепсиса…

Доктор Фарлоу аккуратно разлил кофе по чашкам. Ловко у него это получалось, не поспоришь, даже элегантно. Едва ли короткие пальцы Лэйда справились бы с такой тонкой работой.

— Раз уж речь зашла про немцев, можете послать человека в мою лавку, — сказал он, с благодарностью принимая дымящуюся чашку, — У меня давно лежит бутыль славного киршвассера[37]. Думаю, если добавить по три капли в кофе, получится недурно.

— Говорят, настой на черешневых косточках полезен для поджелудочной, — согласился Фарлоу, — Одну минуту, старина.

— Заодно выпьем за упокой души несчастной леди Гаррисон…

Бронзовая турка в руках Фарлоу внезапно издала тревожный звон, столкнувшись с углом печки. Непростительная оплошность для его ловких грациозных рук.

— Что? Что вы хотите этим сказать?

Фарлоу уставился на Лэйда так, будто тот только что произнёс нечто в высшей степени странное для любого врача мира, а может, даже и нелепое. Что-то вроде того, что козья шерсть превосходно лечит мигрень, или смешанная с речной водой сажа помогает от подагры…

— Я думаю, мы, как добрые протестанты, должны сопроводить душу леди Гаррисон молитвой и добрым словом, — осторожно произнёс Лэйд, — Разве не так это обычно делается?

— Нет, стойте… Вы хотите сказать — она умерла? Как… Когда это случилось?

Фарлоу выглядел изумлённым. Он и был изумлён — настолько, что не обратил внимания на капли кофейной гущи, падающие на стерильно чистый аптечный стол, на котором он обычно изготовлял пилюли.

Лэйд тоже был удивлён. Доктор Фарлоу, разумеется, заботился о своих клиентах, как и подобает человеку, имеющему своё дело в Миддлдэке, но он не был похож на человека, который способен так близко к сердцу принять смерть старой затворницы, которая и из дому-то показывалась несколько раз в год.

Может, миссис Гаррисон была его постоянной клиенткой? Впрочем, едва ли. Несмотря на возраст, она не производила впечатления болезненной, хоть и держалась тихо. И уж точно она не интересовалась патентованными пилюлями Питерса для похудения или пиявками…

— Господи, Абриэль! — Лэйд поспешно придал лицу соответствующее моменту выражение, — Простите меня. Я-то думал, Саливан уже раззвонил про этот случай на весь Хукахука. Миссис Гаррисон скончалась сегодня ночью, вместе со своей служанкой и садовником. Угарный газ.

— Миссис Гаррисон? Служанка? — Фарлоу удивлённо моргал, не выпуская из руки злосчастную турку и не замечая испачканного стола, — Стой, ты же говоришь о той старухе, что живёт в конце Хейвуд-стрит? В таком старом ужасно грязном домишке, как его… Мунфорт-хаус…

— Мэнфорд-хаус, — поправил Лэйд, — Ну естественно, чёрт возьми! Кого ещё я мог иметь в виду, ведь не Кэролайн Гаррисон[38], в самом деле? Та самая, которой ты недавно продал стрихнин.

К его изумлению доктор Фарлоу расхохотался. Не так благодушно и звучно, как смеялся обыкновенно после пунша и хорошей партии в карты, как-то более нервно и сухо, как показалось Лэйду.

— Храни вас Бог, старина, ну и напугали же вы меня только что! Разумеется, я имел в виду не ту отшельницу в чёрном тряпье, похожую на нетопыря и выбирающуюся из дома лишь в безлунные ночи. Уж ей-то я ничего не смог бы продать при всём желании — ни она, ни её служанка отродясь не бывали в аптеке. Что ж, если сидеть взаперти день-деньской, подальше от солнца, немудрено дожить до ста лет безо всяких лекарств… Однако досадно, что она умерла. Не знал.

Лэйд ощутил лёгкое головокружение. Такое бывает, если пройтись в полдень по Хейвуд-стрит без шляпы.

— Но вчера, когда мы сидели в «Глупой Утке», вы сказали…

Доктор Фарлоу хлопнул себя по лбу.

— Я понял! — провозгласил он, — Вы попросту всё перепутали, Чабб. Спутали двух леди между собой. Разумеется, я имел в виду мисс Гаррисон, а не миссис.

— Я думал, вы оговорились, — пробормотал Лэйд, — «Мисс» и «миссис»… Как глупо с моей стороны.

— Я никогда не оговариваюсь, — с гордостью произнёс Фарлоу, — Мы, врачи, очень щепетильны по этому поводу. Попробуй только спутать какое-нибудь латинское слово с созвучным ему — и вот у тебя уже в руках не лекарство, а чистый яд!

Яд… Стрихнин… Лэйд пожалел, что так и не успел послать за киршвассером.

Так доктор Фарлоу не продавал третьего дня стрихнин миссис Гаррисон? Судя по его изумлению, нет. Есть основания подозревать, что он нечистоплотен при игре в бридж, но не доверять ему в этом отношении глупо. Если он говорит, что не продавал, значит…

Значит, покойница не травила им своих брауни — спокойно констатировал голос в его голове, голос, который Лэйду пришлось счесть своим собственным. Миссис Гаррисон не помышляла извести под корень маленький народец, обитавший под крышей её дома. Это они первыми начали войну. Жуткую войну с не менее жутким концом.

Но почему? Почему существа, не одно десятилетие заботившееся о доме и его обитателях, в какой-то миг превратились в сорвавшихся с цепи фурий, жестоко умертвив трёх человек? Неужели всё из-за сливок? Три страшные смерти — из-за блюдечка с несвежим молоком?

Лэйд заставил себя вернуться назад, на ту развилку, которую он мимоходом отметил, но про которую почти забыл, увлечённый стремительной мыслью.

— А что это за мисс Гаррисон, которой вы продали стрихнин, Абриэль? — спросил он, — Неужели в Хукахука живут однофамильцы, о которых я даже не знаю? Удивительно, что столько лет обходилось без конфуза, мне ведь часто случается посылать товар на дом с мальчишкой…

Доктор Фарлоу отчего-то сам смутился. Водрузив турку обратно на печь, он стал с преувеличенной тщательностью оттирать кофейную гущу белоснежной льняной салфеткой.

— Пожалуй, вы и не могли о ней слышать. Она обитает не в Хукахука. Она из… Олд-Донована.

— Ого! — притворно восхитился Лэйд, — Олд-Донован! Даже не знал, что круг ваших клиентов простирается так далеко за пределы Миддлдэка!

Фарлоу отчего-то не обрадовала эта реплика, напротив, он явственно помрачнел.

— Вы когда-нибудь слышали о приюте Святой Агафии, Чабб?

Лэйд напряг память. Однако она, ведавшая количеством соли и риса в лавке с точностью до грана, в этот раз ничем не могла ему помочь.

— Не припоминаю.

— Ничего удивительного. Он основан Лондонским миссионерским обществом[39] где-то в начале века. Вполне пристойное заведение, обеспечивающее немощных, старых и увечных женщин. По правде сказать, обеспечивает оно более душеспасительными беседами, чем лекарствами, но в наше время и то редкость. Довольно и того, что несчастные хотя бы имеют кров над головой и немудрёную пищу.

— Это… лечебница? — осторожно спросил Лэйд.

— В общем-то да.

— И вы хотите сказать, что её пациенты имеют обыкновение покупать у вас стрихнин?

Фарлоу смерил Лэйда на удивление строгим взглядом, от которого тот невольно замолк. Такой взгляд свойственен от природы лишь врачам и учителям, противостоять ему совершенно невозможно даже взрослому мужчине.

— Вы опять забываетесь, Чабб. Прошлым вечером я сказал, что продал стрихнин для мисс Гаррисон. Для неё. А не ей самой. Дело в том, что у меня в аптеке очень чистый стрихнин, — Фарлоу не удержался от горделивой улыбки, — Без тех примесей, которые обычно возникают при его добыче из семян чилибухи[40]. Поэтому приют Святой Агафии обыкновенно покупает его у меня для некоторых своих… постояльцев. Мисс Гаррисон при всём желании не могла бы явиться ко мне — она полностью парализована.

Переварить эту мысль было так же непросто, как и тушёную курицу, съеденную им на обед. От жары мысль делалась вязкой и неповоротливой. Лэйд сделал большой глоток кофе — и не ощутил ни вкуса, ни запаха. Пожалуй, в жестяном болване Диогене больше от Испании, чем в этом «мадридском» кофе…

— Уж не хотите ли вы сказать, что парализованных в этом приюте пичкают стрихнином? Неужто такой дефицит коек? Я бы на их месте поостерёгся, так немудрено вызвать гнев Почтенного Коронзона…

Фарлоу вздохнул.

— Вы превосходный бакалейщик, Чабб, вы больше кого бы то ни было на острове знаете про зерно, чай, керосин… Но поверьте, лучше бы вам не выходить за пределы своего знания, вмешиваясь в сложно устроенный мир медицины. В конце концов, каждый хорош в своём! Если кратко, стрихнин — это природный алкалоид, безусловно ядовитый и ужасно токсичный. Его раствор обладает крайне губительным воздействием на нервную систему.

Лэйд нахмурился.

— Допустим, я не вчера родился и знаю, что такое стрихнин. Однако я всё ещё не вижу, как…

— Однако в очень слабых дозировках его иногда прописывают пациентам, страдающим от судорог, паралича и прочих болезней, имеющих следствием нарушение двигательной моторики. Это что-то вроде удара гальваническим током по мёртвым членам, которые не способны полноценно функционировать.

— Что-то похожее Сэнди читала в одном дурацком бульварном романе, — пробормотал Лэйд, — «Освобождённый Прометей[41]» или вроде того. И ничем хорошим, если мне не изменяет память, там это дело не кончилось…

— Иногда это действительно помогает. Я имею в виду, многим больным стрихнин действительно помог отчасти вернуть способность руководить своим телом.

— И мисс Гаррисон?

Фарлоу отвёл взгляд.

— Боюсь, в её случае даже это средство бессильно. Она… Она в самом деле весьма плоха. Почти не способна шевелиться, следствие серьёзной травмы, пережитой в детском возрасте. Знаете, это ужасно — видеть молодую женщину прикованной к кровати, точно старик к смертному одру. Не могу вообразить худшей пытки. Вот почему я так ужаснулся вашей новости. Знал бы я, кого вы имеете в виду…

— Значит, она молода? — машинально спросил Лэйд.

— Мисс Амилле Гаррисон нет и тридцати.

Лэйд ощутил неприятную тяжесть в животе.

— Как это… Я имею в виду, как это, должно быть, ужасно. Я имею в виду, ещё можно понять, когда парализованным остаётся какой-нибудь солдат на поле боя, но молодая женщина…

— Ей пришлось нелегко, — подтвердил Фарлоу, с которого схлынул весь его докторский лоск, — Уж я-то знаю, мне приходится наблюдать за ней вот уже много лет. Знаете, что я подарил ей в свой последний визит?

Уж точно не деревянную лошадку, мрачно подумал Лэйд, и не бечёвку для прыжков.

— Не хочу гадать.

Фарлоу усмехнулся, но как-то неестественно.

— Несколько искусственных глаз.

— Господи, Абриэль! — вырвалось у Лэйда, — Если это и есть ваше хвалёное докторское остроумие…

— Да нет же! Они просто завалялись у меня в кармане халата, как многие другие вещи. Такие, знаете, обычные отшлифованные цветные стекляшки, которые вставляют в пустую глазницу. Довольно красивые безделицы, в сущности, вроде тех стеклянных шариков, которыми так любят играть маленькие девочки. Мисс Амилла Гаррисон была лишена этой возможности. Этой — как и многих других. Так что я оставил их ей. Ужасный подарок, согласен. Но что ещё я мог ей предложить, кроме стрихнина?..

Мысль о парализованной девочке и стеклянных глазах была жуткой, от неё веяло холодом сродни тому, что царил обычно в подвале бакалейной лавки. Но Лэйд помнил, что за этой мыслью пряталась какая-то другая, едва не выскочившая из головы. Какая-то важная мысль, которую он почему-то не должен был упустить.

Он не обрадовался, когда эта мысль вдруг сама скакнула ему навстречу.

Миссис Гаррисон — ещё в ту пору, когда была приветливой старушкой, а не бесформенным истерзанным свёртком на полу — упоминала, что у неё была дочь. Погибшая в детстве от кори. Как её звали?.. Проклятье — он забыл. Слишком уж сосредоточен был на прочих вещах.

— Скажите, Абриэль… — Лэйд кашлянул, чтоб вернуть голосу естественность, но особо в этом не преуспел, — Вы не знаете, эта несчастная парализованная девушка — уж не приходится ли она, часом родственницей миссис Гаррисон из Мэнфорд-хауса? Той самой, что отравилась нынче ночью газом и с которой я её спутал? Едва ли они сёстры, но как знать. Новый Бангор, в сущности, не такой уж и большой остров…

— Возможно, и родственницы, — обычно словоохотливый Фарлоу, нарочито отводя взгляд, отряхивал полы пиджака, которые в этом совершенно не нуждались, — Но это уж не наше дело, верно? Давайте я поставлю ещё кофе и мы наконец…

— Они связаны родственными узами? — требовательно спросил Лэйд, — Чёрт возьми, Абриэль, я ощущаю ложь отчётливее, чем еловую стружку в контрабандном виргинском табаке! Так они приходятся родственницами друг другу? Отвечайте!

Он редко говорил подобным тоном. Этот тон не предназначался для поставщиков консервов и коммивояжёров, этого тона никогда не слышала из уст мистера Лайвстоуна Сэнди. Может, поэтому люди, услышавшие его впервые, часто вздрагивали. Он принадлежал совсем другому человеку. Уж точно не тому благодушному толстяку-лавочнику, которого в Хукахука знали под прозвищем Чабб.

Доктор Фарлоу беспомощно улыбнулся.

— Да, родственницы. Я никогда не спрашивал об этом у мисс Гаррисон, но слышал, о чём шепчутся монахини в приюте. Насколько я понял, покойная старушка-отшельница — мать Амиллы. Только мне кажется, что едва ли между ними были добрые отношения. По крайней мере, я не слышал, чтоб Амиллу Гаррисон навещала хотя бы одна живая душа…

Лэйд одним глотком допил кофе и поднялся, заставив Фарлоу встрепенуться.

— Я надеюсь, вы не станете распространяться о бедной женщине, Чабб? Это в некотором смысле врачебная тайна и я не вправе…

Лэйд мягко похлопал его по плечу.

— Господи, что вы! Лэйд Лайвстоун любопытен по природе, но он джентльмен. А сейчас я собираюсь вернуться в лавку — совсем вылетело из головы, что после полудня мне должны поставить ящик «камолино[42]», который требует бережного ухода. Не вернись я в лавку, мисс Прайс с Диогеном обязательно сотворят с ним что-то недоброе, уж я-то их знаю… Благодарствую, старина, и спасибо за кофе!