Будь мудрым, человек!

Наконец биолог добился своего в длительной борьбе с грызунами, и теперь вы не найдете ни одной коричневой крысы, они исчезли навсегда. Но где-то, как это бывает, была допущена неосторожность. Вопрос до сих пор остается открытым. Возможно, конечный вирус подвергся мутации, как это было с его ранними вариантами, или же промежуточные культуры вируса в процессе эксперимента обосновались в подопытных крысах, и они стали устойчивыми бациллоносителями. Это все теоретические предположения. Главное же в том, что дремавший вирус, опасный для человека, вырвался на волю и распространился с молниеносной быстротой. Обладая длительным инкубационным периодом, он не был вовремя обнаружен, а потом уже было поздно. Борьба с ним не увенчалась успехом. Женщины в большинстве оказались невосприимчивы к нему. Из десяти процентов заболевших выздоравливало большинство. Мужское население практически не имело к вирусу иммунитета. Те немногие, кто выжил, лишь относительно могли считаться здоровыми. Незначительное количество мужчин после принятия всех мер предосторожности удалось спасти от инфекции, но нельзя же было все время держать их в изоляции. В итоге вирус, обладавший, как я говорила, необыкновенно длительным периодом инкубации, когда, казалось, эпидемия уже прекратилась, все же настиг свои последние жертвы…

Я попыталась задать ей так и напрашивавшиеся профессиональные вопросы, но она только покачала головой.

— Боюсь, здесь я ничем не могу быть вам полезной. Возможно, медики объяснят вам, — сказала она, но в голосе ее не было уверенности.

Я с трудом приняла сидячее положение на диване.

— Понимаю, — ответила я. — Значит, случайность. Иного объяснения, пожалуй, и не найдешь…

— Если не допустить, что это кара свыше, — предположила старая леди.

— Не богохульство ли это? — воскликнула я.

— Я вспомнила библейский миф, как Господь во гневе умертвил всех первенцев мужского пола в земле Египетской[7], — задумчиво произнесла она.

На это я даже не нашлась, что ответить, и поэтому поспешила сама задать вопрос:

— Признайтесь, неужели вам не кажется, что вы живете в каком-то кошмаре?

— Нет. Кошмар был, но теперь он кончился. Слышите?

Из глубины парка доносилось хоровое пение и звуки оркестра. Да, они счастливы. Откуда им, бедняжкам знать…

Мои санитарки помогли мне подняться на ноги. Я поблагодарила старую леди за внимание и терпение, но она лишь покачала головой.

— Это я должна благодарить вас, дорогая. Из нашей короткой беседы я узнала о положении женщины в смешанном обществе больше, чем из всех книг, которые прочитала за свою долгую жизнь. Я надеюсь, врачи помогут вам обрести спокойствие, забыть все и почувствовать себя счастливой среди нас.

У двери я остановилась и повернулась, поддерживаемая со всех сторон моими спутницами.

— Лаура, — сказала я, впервые называя ее по имени. — Многие из ваших доводов справедливы, но, боже мой, как вы заблуждаетесь!.. Вы никогда не читали романов, никогда в юности не мечтали встретить своего Ромео, который воскликнул бы: «Что за свет блеснул в окне? О, там восток! Лаура — это солнце»?

— Нет, не мечтала, хотя читала эту пьесу. Сентиментально, идеализировано. Интересно, скольких Джульетт она сбила с толку? Позвольте тоже задать вам вопрос, Джейн. Вы видели серию рисунков Гойи «Ужасы войны»?

Розовая санитарная машина повезла меня отнюдь не «домой», а доставила в строгий, больничного вида корпус, где меня поместили в отдельную палату. Утром после обильного завтрака меня навестили три незнакомых мне женщины-врача. Но вели они себя не столь сдержанно и официально, как те, прежние. Целых полчаса мы мило беседовали. Они явно были осведомлены о моей встрече со старой дамой и охотно отвечали на все мои вопросы. Некоторые из вопросов даже вызвали у них веселое оживление и показались, должно быть, забавными. Для меня же ничего забавного во всем этом не было, ибо в их ответах я не нашла ничего, что вселяло бы надежду — все, что они говорили, было удручающе разумным. Но к концу беседы их поведение вдруг изменилось. Одна из них, словно переходя наконец к главному, сказала:

— Надеюсь, вы понимаете, что нас беспокоит? Ваши коллеги, мамаши, по сути не подвержены влиянию реакционных идей или бунтарству, хотя вам и удалось за короткий срок внести сумятицу в их головы. Другой же контингент может оказаться менее стойким. Дело не только в том, что вы говорите, — ваше поведение слишком отличается от поведения остальных. Я понимаю, вы не можете вести себя иначе. Такой образованной женщине, как вы, трудно примириться с пассивным, лишенным всяких осознанных импульсов существованием, какое ведут мамаши. Вы неизбежно впадете в отчаяние. К тому же ясно, что ваш прежний образ жизни, ваша предвзятость не позволят вам понять нас и отнестись к нашему миру доброжелательно.

Я оценила ее искренность. Это был приговор. И я не могла его оспаривать. Провести весь остаток жизни в этом приторно-розовом, напоенном ароматами и сладкой музыкой мирке, потерять всякую способность мыслить и рассуждать, регулярно производить на свет по две пары девочек-близнецов — такая перспектива не сулила мне ничего хорошего. Очень скоро я свихнулась бы, и это было бы ужасно.

— Тогда что же? — спросила я. — А вы могли бы привести меня в нормальный вид? Взгляните на эту тушу!

Врач покачала головой.

— Боюсь, это невозможно. Не знаю, были ли прецеденты. Но далее если бы это удалось, вы неприемлемы для нас даже как член Доктората. К тому же ваши взгляды могут усилить оппозиционные настроения.

Я хорошо ее понимала.

— Что же тогда? — спросила я.

Она заколебалась, прежде чем ответила:

— Единственный реальный выход — сеансы гипноза. Они помогут забыть прошлое.

Когда до моего сознания дошло, что это означает, меня охватила паника. По-своему они правы, пытаясь подойти ко всему разумно. Я должна противопоставить им свой, тоже разумный довод.

Однако прошло какое-то время, прежде чем я, запинаясь, произнесла:

— Вы предлагаете мне самоубийство. Моя память — это мой разум. Если я лишусь ее, я умру… Это равносильно тому, что вы убьете меня…

Они не оспаривали этого. Да и не могли.

Жить стоило только ради одного — памяти о тебе, мой родной. Пока ты и твоя любовь живут в моих воспоминаниях, ты со мной, Дональд. Исчезнет моя память — я потеряю тебя, теперь уже навсегда.

— Нет! — закричала я. — Нет, нет!

Время от времени, сгибаясь под тяжестью подносов, меня посещали малютки-сиделки. Все же остальное время я была предоставлена самой себе и своим безрадостным мыслям.

— Откровенно говоря, — сказала мне одна из врачей не без доброжелательства, — ничего другого мы вам предложить не можем. После Катастрофы целых четыре года нашей основной заботой была борьба с растущим числом нервных расстройств. Даже женщинам, полностью увлеченным своей работой, не удалось избежать этого. Мы же, к сожалению, не можем предложить вам даже работу.

Я понимала, что она честно предупредила меня о том, что меня ждет. Если это не галлюцинация, а реальность, выхода у меня нет — я обречена.

Весь долгий день и последующую ночь я ломала голову, как снова обрести ту степень отстраненности, к которой, мне казалось вначале, я уже приблизилась, но ничего не получилось. Окружающее было сильнее меня, я ощущала его всеми своими чувствами и понимала неумолимую логику и последовательность событий.

Мне дали сутки на размышления, а потом знакомая троица снова появилась в моей палате.

— Мне кажется, теперь я лучше оценила обстановку, — поспешила сказать им я. — Вы предлагаете безболезненную добровольную потерю памяти вместо психического срыва, потери рассудка и небытия… Иного выхода, видимо, нет, не так ли?

— Вы правы, нет, — сказала старшая, и ее коллеги согласно кивнули головами. — Разумеется, для сеансов гипноза необходимо ваше добровольное согласие.

— Я понимаю, — ответила я. — Понимаю также, что сопротивляться бесполезно. Ну что ж я… я согласна, но с одним условием…

Они выжидающе посмотрели на меня.

— Условие следующее: до сеансов гипноза вы попробуете еще одно средство. Я прошу вас сделать мне укол чуинхуатина. Ввести мне точно такую же дозу, какую я получила в первый раз… Я скажу вам, какую. Если у меня галлюцинации или состояние, близкое к ним, это бесспорно связано с данным препаратом. Я убеждена в этом, потому что никогда не страдала болезненным обманом чувств. Поэтому я подумала… если повторить условия первой инъекции… той, что сделал мне доктор Хелльер… или я поверю, что они повторились, тогда, может быть, не все еще потеряно? Возможно, у меня есть еще шанс?.. Не знаю, но во всяком случае мне хуже от этого не станет, не так ли? Дайте мне этот шанс…

Они помолчали какое-то время, обдумывая мое предложение, а потом одна из них сказала:

— Не вижу причин для возражения, можно попробовать.

— Думаю, получить разрешение будет не трудно, учитывая случай, — согласилась главная. — Если вы настаиваете, давайте попробуем. Но не следует обольщаться…

Во второй половине дня в моей палате появились санитарки — их было не менее полдюжины. Они хлопотали, готовя комнату и меня к предстоящей процедуре. В их шумной суетливости чувствовалась нервозность и испуг. Наконец, появилась еще одна санитарка, чуть видимая за склянками и приборами, расставленными на столике, который она подкатила к моей кровати. Вошли врачи, — все те же три женщины в белых халатах. Одна из санитарок поспешно высвободила мою руку из рукава. Врач, которая охотнее всех беседовала со мной, внимательно посмотрела на меня. Глаза ее были серьезны, и в них было сочувствие.

— Это риск, вы осознаете это? — спросила она.

— Да. Но это последний шанс. Я готова.

Она кивнула, взяла шприц, наполнила его и стала ждать, пока санитарки обработают спиртом мою огромную руку. Приблизившись ко мне, она на мгновение заколебалась.

— Давайте, — подбодрила я ее. — Мне больше не на что надеяться.

Она кивнула, как бы соглашаясь со мной, и вонзила иглу…

Все это я изложила на бумаге с одной целью: этот документ будет храниться в моем банковском сейфе, пока не понадобится. О том, что здесь написано, я не сказала никому ни слова. Мой отчет о действии чуинхуатина, который я передала доктору Хелльеру, от начала до конца вымысел. Правдой является лишь то, что здесь написано.

Я скрыла ото всех, что, придя в сознание, увидев прежнюю себя и знакомый мне мир, я вскоре обнаружила, что не забыла того, что со мной произошло. Подробности этого страшного кошмара не утратили своей реальности, словно навеки врезались в память. Они висели надо мной как некое грозное предостережение, они мучили меня. Но я ничего не сказала доктору Хелльеру из опасения, что он заставит меня пройти курс лечения. Мои друзья посоветовали бы мне то же самое или же высмеяли бы меня и мои видения. Поэтому я предпочла молчать.

Снова и снова перебирая все в памяти, я не раз проклинала себя за то, что не расспросила старую леди более подробно о фактах, датах и деталях, которые легко можно было бы потом проверить. Если, по ее подсчетам, все началось два или три года назад, то мои предположения о грозящей опасности — вздор, и никто мне не поверит. Но, увы, мне не пришло тогда в голову задать ей самый главный, жизненно важный вопрос… А потом однажды я подумала, что хотя бы одну из полученных мною информаций я все же могу проверить. И я решила навести справки. О, лучше бы я этого не делала! Но я не могла поступить иначе…

Итак, вот что я узнала: доктор Перриган существует, он биолог (!), и он действительно ставит опыты над кроликами и крысами… Он достаточно известен в своей области, опубликовал в ряде научных журналов статьи о своих работах по борьбе с грызунами. Известно и то, что ему удалось получить новый штамм миксоматоза для борьбы с крысами. Более того, он уже получил такую группу микроорганизмов и назвал их мукосиморбусами. Однако эта культура не обладала необходимой стойкостью и нужной степенью избирательного действия и не была пригодна для практического применения…

Я не помню, чтобы прежде когда-либо слышала фамилию этого ученого. Впервые я узнала ее от старой леди из моих галлюцинаций…

Я постоянно думала о том, что произошло со мной и что я постаралась рассказать как можно подробнее в своем письме. Что же было? Неотвратимо надвигающееся будущее человечества? Такое не укладывалось в голове. Будущее контролируется прошлым, а значит, настоящим тоже, тем, что происходит сейчас, даже сию минуту. Следовательно, возможны варианты будущего, не один и не два, а множество вариантов, и каждый из них будет следствием того или иного поступка и действия, совершенного сегодня? А что, если предположить, что под воздействием чуинхуатина я увидела вариант такого будущего? Значит, это предупреждение о том, что может случиться, если этому не помешать…

Мысль о возможности такого исхода ужасна, отвратительна. Это похоже на чудовищное отклонение от всякого нормального процесса развития человеческого общества, не внять этому предупреждению означало бы не выполнить свой долг перед человечеством.

Следовательно, я должна взять на себя ответственность и, никого не посвящая в это, сделать все возможное, чтобы не допустить подобного поворота событий.

В случае, если обвинение в совершении того, что я намерена сделать, падет на кого-либо другого или кого-либо заподозрят в том, что он был моим соучастником, даже косвенным, данный документ должен снять с него все подозрения. Для этого я и пишу это письмо.

Я, самостоятельно и по здравому размышлению, приняла решение сделать все, чтобы помешать доктору Перригану продолжать дальнейшие опыты.

Подпись: Джейн Уотерли

Адвокат какое-то время молча смотрел на подпись под документом, затем кивнул головой.

— Значит, она села в машину и отправилась к Перригану… и все столь трагически закончилось!.. Насколько я знаю Джейн, она сделала все, чтобы убедить его прекратить работы, хотя сама, возможно, мало надеялась, что ей это удастся. Какой ученый добровольно откажется от своих многолетних исследований только потому, что кто-то, словно гадалка, взялся предсказывать будущее? Надо думать, Джейн была готова ко всему, даже к крайним мерам. Похоже, что полиция недалека от истины, когда предполагает, что она, застрелив Перригана, действовала сознательно. Но они ошибаются, считая, что Джейн подожгла лабораторию, чтобы скрыть следы убийства. Из этого письма явствует, что главным для нее было уничтожить результаты опытов Перригана. — Он сокрушенно покачал головой. — Бедная девочка! Последние строки письма говорят о высоком чувстве долга. Такими были первые мученики, они никогда не думали о последствиях для себя. Она ничего не отрицала. Но вместе с тем она скрыла от полиции истинную причину своего поступка. — Он помолчал какое-то время, а потом добавил: — Слава богу, что есть этот документ. Он может спасти ей жизнь. Я уверен, что на основании вот этого, — он постучал пальцем по листкам письма, — будет вынесено заключение о невменяемости. Хорошо, что она передумала и не положила его в свой сейф в банке.

На осунувшемся лице доктора Хелльера отражалась тревога.

— Я виню себя самым беспощадным образом за все, что случилось. Прежде всего, я не должен был соглашаться на ее участие в эксперименте с чуинхуатином, но я думал, что она уже оправилась от своего горя. Она много работала и настойчиво добивалась права первой испробовать препарат на себе. Вы хорошо знаете, какой она целеустремленный человек. Она видела в этом возможность внести свой вклад в науку и, клянусь, она это сделала. Я обязан был предвидеть любые неожиданности. Только я виновен в случившемся…

— Гм, — хмыкнул адвокат. — Если вы изберете подобную линию защиты, Хелльер, это может повредить вашей репутации ученого.

— Кто знает. Но это уже моя тревога и печаль. Дело в том, что, помимо всего, я отвечаю за нее, как за своего сотрудника. Если бы я не разрешил ей участвовать в эксперименте, ничего бы не случилось. Поэтому мне кажется, мы должны настаивать на временной невменяемости. Подсудимая находилась под действием сильного галлюциногена, который ввел ей я. Если удастся добиться такого приговора, ее продержат какое-то время в психиатрической лечебнице, где будут наблюдать и лечить, а это, я полагаю, продлиться совсем недолго.

— Трудно сказать. Мы, разумеется, предложим этот вариант ее защитнику. Посмотрим, что он скажет.

— Это будет только справедливо! — горячился Хелльер. — Такие люди, как Джейн, не идут на убийство в трезвом рассудке. Их должно что-то вынудить к этому. Тем более когда речь идет о незнакомом человеке. Совершенно ясно, что виной всему введенный препарат. Он вызвал временное помешательство, потерю способности отличать реальность от бредовых видений. Она была в том состоянии, когда миражи принимают за действительность, и действовала соответственно.

Да, да, пожалуй, мы можем на этом настаивать, — согласился адвокат и снова посмотрел на лежащие перед ним листки. — Все, что здесь написано, невероятно, — сказал он, — но, с другой стороны, все изложено весьма логично и разумно. Интересно… — Он задумался и умолк. — А это исчезновение мужчин, Хелльер? Она как будто не ставит под сомнение такую возможность, она говорит здесь лишь об опасности ее?.. Все это трудно понять неспециалисту, привыкшему к нормальному порядку вещей. А вот вы, как ученый, Хелльер?.. Как вы считаете, теоретически это возможно?

Доктор Хелльер нахмурился.

Это вопрос, требующий самого серьезного размышления. Я не спешил бы отрицать такую возможность. Рассматривая это как абстрактную проблему, я бы выделил два или три аспекта в подходе к ней… Если предположить возможность возникновения экстремальной ситуации, потребующей интенсивных исследовательских работ, таких, например, как с атомом, то кто знает?.. — И он пожал плечами.

Адвокат понимающе кивнул.

— Именно это я и хотел сказать, — заметил он. — Казалось бы, совсем ничтожное отклонение, и вот уже есть повод для беспокойства… Знаете, глубокая убежденность Джейн в своей правоте и теоретическая вероятность подобного случая могут сыграть свою роль в защите. Что же касается меня, то временная близость такой «почти вероятности» вызывает некоторую тревогу…

Доктор резко вскинул голову.

— Полноте! Такой бывалый, много повидавший на своем веку юрист — и верите фантазиям. Придумали бы что-нибудь не столь мрачное. Если бедной девочке что-то и удалось — так это решить данную проблему. Такая перспектива, я надеюсь, нам не грозит. Перригана нет в живых, лаборатория сгорела…

— Гм… — снова хмыкнул адвокат. — И все же хорошо бы узнать поподробнее… чем здесь написано, -он постучал пальцами по листкам. — Ну, например, была ли у Джейн другая возможность узнать о работах Перригана. Могла ли она узнать о нем из других источников, кроме тех, которые указала в письме? Возможно, ее интересовала ветеринария?

— Нет, не интересовала. Я уверен в этом, — Хелльер отрицательно качнул головой.

— Тогда остается один аспект этого несколько тревожащего вопроса. Или, пожалуй, два. Вы, может быть, сочтете все это глупостью, и время, возможно, подтвердит, что вы правы, но должен признаться, я чувствовал бы себя гораздо спокойней, будь я уверен, что Джейн разузнала все как следует, прежде, чем решилась на свои действия.

— Что вы хотите сказать? — воскликнул Хелльер.

— Всего лишь то, что Джейн не пришло в голову навести справки, есть ли у Перригана сын. Оказывается, есть. Его всегда интересовали работы отца, и теперь он намерен сделать все, чтобы труд старшего Перригана не пропал даром. Он заявил, что продолжит опыты на тех материалах и препаратах, которые удалось спасти от огня… Весьма похвальное намерение, достойный сын достойного отца и все такое прочее… Но меня вот что беспокоит: он биохимик, доктор наук и, разумеется, носит фамилию отца. Следовательно, он тоже доктор Перриган…