Будущее

Глава V. Вертиго

Коммуникатор пищит еле слышно, но я подскакиваю до потолка. Вызов!

Не важно, спишь ли ты, в борделе ты или на операционном столе, – когда приходит вызов на рейд, ты должен сорваться с места за минуту. Минуты вполне достаточно, в особенности если спать одетым.

И если не пить на ночь.

Из головы, кажется, вытянули все серое вещество, а взамен накачали туда густой морской воды и запустили рыбок. Теперь моя задача – не разбить этот долбаный аквариум.

Не знаю, сколько я проспал, но моей печени этого времени явно не хватило. Я на три четверти состою из текилы. Во рту кислятина. Череп и вправду словно стеклянный, и все внешние звуки царапают его, как гвозди. Рыбкам в моей голове как-то не очень, они просятся на свободу.

На дно аквариума оседает мутная взвесь недосмотренного кошмара. Не помню, что мне снилось, но настроение у меня самое паскудное.

Чтобы протрезветь, кусаю себя за руку.

Тех, кто опаздывает, ждет дисциплинарный трибунал. Но какое наказание он ни назначил бы, никто из нас даже не думает уйти из Фаланги. Почти никто. Дело не в деньгах: рядовых штурмовиков особо не балуют. Но попробуй назови другую работу, которая могла вот так же стать бы смыслом жизни. А в бесконечной жизни смысл – особый дефицит. На земле, пихаясь локтями, колупается в вечности целый триллион человек, и большинство не может похвастаться тем, что делает хоть что-нибудь полезное: все полезное, считай, уже было сделано триста лет назад. Но вот то, чем занимаемся мы, будет востребовано всегда. Нет, таким не разбрасываются. Да и не отпустят нас с этой службы.

На коммуникаторе высвечиваются координаты локации, в которой мы должны оказаться через час. Башня «Гиперборея». Никогда не слышал. И находится у черта на рогах. Успеть бы ко времени…

Вытаскиваю из шкафа мешок с комплектом формы, перекладываю туда маску и шокер – и все, я готов. Натяну на себя черное ближе к делу, незачем преждевременно нервировать обывателей.

Из мешка несет розами: в моей прачечной они почему-то ароматизируют одежду этой дрянью. Не всем причем, а только «любимым клиентам». Я, ясное дело, любимый: мне приходится стираться у них ежедневно. Сводить с формы чужую кровь, мочу, пот, блевотину. Сколько раз я просил у них обходиться без этой розовой отдушки, но систему, видимо, не перебороть.

Поэтому на службу я являюсь, всегда благоухая как педик. Хорошо, что Даниэль стирается в такой же прачечной, так что и он пахнет розочками, а насчет Даниэля никто из наших шутить не станет.

Я вливаюсь в тысячеголовое человеческое стадо, которое медленно течет к транспортному хабу. В башне «Наваха», где находится моя конура, расположен один из главных терминалов скоростных туб. Поэтому, собственно, я ее и выбрал: минута в лифте – и ты на вокзале. Еще полчаса – и вкалываешь кому-нибудь акс. Все по графику.

Я вообще практичный парень.

Люди вползают в горлышко главного входа, набиваются в распределитель, толкутся там, пока не отыщут свой гейт, – и только отстояв очередь на посадку, наконец рассаживаются по вагонам скоростных туб, чтобы разлететься кто куда. Давка внутри хаба кошмарная. Конструкция продумана великолепно: архитекторы явно вдохновлялись образом мясорубки. Мне с моей любовью к толпе и томящимися в неволе рыбками – сейчас самое оно, чтоб окончательно слететь с винта.

Какой у меня гейт? Какая это туба? Какое направление? Что мне снилось?

– Даниэль! – говорю я коммуникатору. Молчание. Раз, два, три…

– Какого?! – сипит перекошенная рожа на экране. – Четыре ночи!

– Ты проспал?! – сиплю я в ответ. – Посмотри на комм! Вызов!

– Какой еще, к едреной матери, вызов?!

– Башня «Гиперборея»! Срочно!

– Погоди… – Он сосредоточенно сопит, отматывая полученные сообщения. – Это во сколько тебе пришло?

– Пятнадцать минут назад!

– У меня ничего нет.

– То есть?..

– Меня никуда не вызывали.

– Ты шутишь?

– Я тебе говорю: у меня ничего.

– Ладно. Я… Я узнаю у Эла. Извини, что поднял…

Прежде чем рассоединиться, мы еще несколько секунд молчим. Даниэль подозрительно смотрит на меня с запястья. Сна ни в одном глазу. Я тоже просыпаюсь.

Мы – звено. Одна семья. Единый организм. Он – кулак, Эл – мозг, я – глотка… Остальные – руки, ноги, сердце, желудок, все такое. Всегда вместе. На всех рейдах, на всех операциях. Состав звеньев не меняется, разве что если кого-то укатают в госпиталь. Разве что если…

Но Даниэль в порядке. Он в порядке! С какой стати его отстранять? Может, он в прошлом рейде наделал дел? Откуда мне знать, что у них там случилось, пока я обрабатывал молодых мамаш?

И все равно – это как ампутация. Даниэль – наш, а мы – его. Не нужно нам никаких чужаков в звене. Не хочу я, чтобы вместо кулака нам чей-нибудь хер приштопали! Мне и этого прыщавого подростка на месте Базиля достаточно.

– Эл! – требую я у коммуникатора. Звеньевой тоже отвечает не сразу.

– Что еще у тебя стряслось? – Голос недовольный, хриплый со сна.

– У меня-то все прекрасно, за исключением того, что я понятия не имею, где эта ваша долбаная «Гиперборея». Где встречаемся? И что с Даниэлем?

– Что с Даниэлем? – тупо повторяет Эл.

– Это я тебя спрашиваю! Почему его сняли с рейда? Что-то серьезное?

– Понятия не имею… Вечером только разговаривал. Погоди… С какого рейда?

– В «Гиперборею»! Ты где вообще? – Я пытаюсь разглядеть, что там у Эла на фоне.

– Ты нажрался опять?! – вдруг орет он.

– Что?

– Опять, говорю, нажрался?! Какая еще «Гиперборея»?! Какой, в задницу, рейд?! Что ты лыбишься? Ложись, спи!

Он отрубается.

Я останавливаюсь – но толпа продолжает нести меня вперед, в горловину главного входа. О’кей, я покорно волокусь дальше вместе с рекой человеческого фарша – у меня нет сейчас сил сопротивляться. Пытаюсь понять, могу ли я выполнить приказ Эла и заснуть обратно в тот мир, где меня никуда не вызывали.

Проверяю коммуникатор. Сообщение о рейде на месте, координаты прежние. Рыбки в аквариуме начинают нервничать. Похоже, ситуация несколько сложнее, чем видится Элу. Белой горячкой тут не обойдешься.

Толпа еле уминается в жерло транспортного хаба. Прорвавшись внутрь, в громадное помещение под экраном-куполом (самый большой рекламный носитель в Европе!), сплошной бурлящий поток голов разбивается на сотню ручейков: каждый устремляется к своему гейту. Тубы подходят к стенам круглой башни на нескольких уровнях по касательной. Прозрачные, как шприцы, поезда останавливаются, насасываются толпой и улетают в темноту.

Какой гейт мой? Куда мне? Кто меня вызывает?

Игрой течений меня выносит в середину этого моря; я попадаю в какую-то мертвую точку, где меня перестают сердито пихать и подталкивать, оттирать локтями и тащить за собой – и предоставляют мне валандаться самому по себе, лениво трезвея.

И только тут до меня доходит окончательно: ни Даниэля, ни Эла никуда не вызывали. И все остальные наши тоже продолжают сопеть в своих койках. Это мой личный рейд. Задание от господина Шрейера. Первая операция, которой я должен командовать сам. Шанс стать человеком. Такой, может, раз в жизни дается.

– Время! – говорю я коммуникатору. Осталось полчаса, отвечает он мне.

– Маршрут к башне «Гиперборея»!

На одном из рейдов был случай: пока Эл допрашивал каких-то мамаш, мне пришлось успокаивать рассопливившуюся девчонку лет трех. Понятия не имел, что делать с этой мартышкой. Хорошо, под руки подвернулась ее игра: куча запутанных ходов, похожих на вываленные кишки, в одном конце – кролик с опущенными ушами, в другом – домик с горящими окошками. «Помоги заблудившемуся зайчику найти дорогу домой». Лабиринт. Надо пальцем провести по экрану от гребаного зайца до гребаного домика. По мне – так себе развлечение, но девчонку оно просто загипнотизировало, так что она не мешала Элу вкалывать ее маме старость.

Помоги заблудившемуся зайчику найти дорогу от хаба до башни «Гиперборея», Господи.

– Гейт семьдесят один, отправление поезда через четыре минуты.

Черт знает, как часто они ходят. Опоздаю на четыре минуты – могу опоздать навсегда.

Озираюсь вокруг, отыскивая светящиеся цифры «71». И тут накатывает…

Пока я смотрел внутрь себя, все было более или менее, но стоило мне выглянуть наружу, как на меня наваливается паника. На лбу выступает жирный пот.

Гул толпы, который до сих пор приглушенно играл фоном, вступает в полную мощь – чудовищным разлаженным оркестром из ста тысяч инструментов, каждый из которых упрямо и ревниво играет свою мелодийку.

Над моей головой – купольный экран. Красивый юноша рекомендует мне вживить коммуникатор нового поколения прямо в мозг. Одна беда: экран – размером с футбольное поле, и юноша занимает его весь. Волосы у него как канаты, в зрачок проедет поезд. Мне страшно.

– Stay in touch! – Глядя с неба, он опускает на меня свой указательный палец.

Это, наверное, аллюзия на ту даже масс-маркету набившую оскомину фреску, где бог протягивает руку человеку; Микеланджело, что ли? Но мне кажется, что этот прекраснолицый архангел пытается меня припечатать, как клопа. Я втягиваю голову, зажмуриваюсь.

Раздавленный, я в самом центре клокочущего полукилометрового котла; вокруг меня водят хоровод сто тысяч человек. Цифры над гейтами сдвигаются с места и едут по кругу: 71 72 73 77 80 85 89 90 9299 1001239 923364567 слипаясь, превращаясь в одно невиданное сплошное число, в имя бесконечности.

Надо соскочить с этой чертовой карусели!

Надо взять себя в руки! Пропороть толпу!

– Три минуты до отправления поезда.

Этот поезд – последний. На него нельзя опоздать.

Я закрываю глаза и представляю, что стою по пояс в зеленой траве.

Вдох… Выдох…

А потом двигаю наугад кому-то в челюсть, другого отбрасываю в сторону, локтем вклиниваюсь между телами – они сначала напрягаются, но потом обмякают, а я, наоборот, крепну, каменею, пропахиваю поле, давлю, топчу, разрываю…

– С дороги, твари!

– Полиция!

– Пропустите его, он ненормальный…

– Что вы делаете?!

– Да я тебя сейчас…

– Это клаустрофобия! У него приступ, у моей жены клаустрофобия, я знаю…

– Да пошел ты! – ору я на него.

Сначала я несусь просто вперед, не отдавая себе отчета, куда движусь. На какой-то миг передо мной мелькает «71», и я силюсь сфокусироваться на этих цифрах, но кто-то хватает меня за шиворот, пытается задержать, и я снова сбиваюсь. Через пару секунд я ступаю по его лицу. Оно мягкое.

Я – маленький шарик. Мне нужно попасть в ячейку с цифрами «71», тогда – выигрыш, а игра идет ва-банк, на кон поставлено все. Я почти пристроился в нужный желобок, но тут кто-то дает мне под дых, и дьявольская рулетка раскручивается заново.

Люди облепляют меня, виснут на моих руках, цепляются за ноги, лезут губами мне в лицо – отнимать у меня воздух, тычутся глазами в мои глаза – хотят потереться еще и душами, потому что плотней сблизиться телами уже не получается.

– Пропустите! Пропустите! Выпустите меня!!! – кричу я. Зажмуриваюсь и бегу по чужим ботинкам – медленно, как в бассейне по шею в воде.

– Тридцать секунд до отправления.

Коммуникатор, наверное, предупреждал меня, что время на исходе, но его писк затерялся в хоре людей, которым я отдавил ноги.

Впереди – брешь.

Гейт! Какой-то – не важно уже, какой.

Сквозь стену видно, как из темноты подлетает и замирает у дверей поезд – пробирка со светом.

– С дор-р-р-роги!

В стеклянную емкость вагонов набирается темная человеческая масса, ртуть. У дверей толкучка. Судьба говорит мне благожелательным механическим голосом:

– Поезд отправляется. Пожалуйста, отойдите от вагона.

– Не напирайте! Всё равно все не влезут! – визжит какая-то бабенка.

– Да пошла ты!

Я хватаю ее, возмущенную, за запястье, оттаскиваю в сторону, а сам бросаюсь вперед, сквозь уже схлопывающиеся створки.

Проталкиваюсь внутрь! Всему вагону придется выдохнуть, чтобы мне нашлось местечко. Пассажиры молчат и терпят. Мир не без добрых людей.

И так, без воздуха, мы отправляемся в пустоту.

Теперь мне нужно разобраться с моими внутренними органами. Раскрутить скукоженные кишки. Разлепить склеившиеся меха легких, вернуть им ритм. Обуздать галопирующее сердце. Это непросто: вагон забит до отказа. Чтобы не запачкать всех этих самаритян, я прислоняюсь лбом к черному стеклу и смотрю наружу.

Туба прозрачной веной протягивается от пульсирующего сердца-хаба к неведомым конечностям спящего титана, и мы, как капсула с вирусом, летим по его сосудам, мчимся заражать далекие небоскребы своей формой жизни.

Этот образ успокаивает меня. Я усмиряю дыхание, и соленая слюна перестает сочиться мне в рот. Тошнота отступает.

Но куда я еду?

Рулетка сыграла, но я понятия не имею, в какой ячейке оказался.

– Что за маршрут? – оборачиваюсь я к соседу – тридцатилетнему бородачу в фиолетовом пиджаке. – Какой это был гейт?

Мы все выглядим, как тридцатилетние, за исключением тех, кто молодится.

– Семьдесят второй, – отвечает тот. Вот как.

Ошибся платформой. Перепутал «Ориент-Экспресс» с поездом до Освенцима. Надо было слушать, когда судьба советовала мне отойти от вагона.

Следующая остановка может быть где угодно – за двести, за триста километров отсюда. Составы полностью автоматические, их не остановить. Пока я доеду до ближайшей станции, дождусь обратного поезда, вернусь в хаб… Если я опоздаю, они начнут без меня. Я помню слова Шрейера: Пятьсот Третий будет там. Не явился – командование переходит к нему, и уж он-то не упустит своего шанса. А я останусь отбывать пожизненное в своей одиночке с видом на прогаженную детскую мечту.

Я, похоже, застрял в моменте, где мне сообщили, что я сел не на тот поезд; вишу на стоп-кадре – с открытым ртом пялюсь на бородатого. Он сначала пытается притвориться, будто так и надо, но потом не выдерживает:

– Что-то хотели?

– Очень красивый пиджак, – рассеянно говорю ему я. – Не говоря уже о бороде.

Он приподнимает бровь.

Пока я доберусь до «Гипербореи» своим ходом, операция точно уже закончится; если их там всего двое, звену вряд ли понадобится больше десяти минут.

Есть в этой истории и кое-что похуже упущенных карьерных возможностей или нерешенного жилищного вопроса. Пятьсот Третий решит, что я просто побоялся с ним встречаться. Что я просто слил.

– А у тебя рубашка отличная. И нос милый. Такая римская горбинка… – задумчиво произносит бородач. – Супер.

– Это перелом, – автоматически откликаюсь я.

Что лучше: показаться тем, кто доверяет тебе секретную миссию, идиотом – или трусом? Непростой выбор.

Поезд несется, ныряет меж смазанных башен. Табло показывает скорость: 413 км/ч.

– Выглядит мужественно, – уважительно кивает фиолетовый. – А я себе шрамы сделал.

– Шрамы?

– На груди и на бицепсах. Пока на этом остановился, хотя были и еще идеи. Слушай, а сколько стоит так нос оформить?

– Мне бесплатно сделали. По знакомству, – шучу я.

– Везет. А я целое состояние выложил. Они мне все предлагали объемное тату, но это же вчерашний день. А шрамирование возвращается.

– У меня есть пара знакомых, которым будет приятно это слышать.

– Правда? Шрамирование – чистый секс. Так первобытно.

Задача. Дано: гребаный поезд мчится в неверном направлении со скоростью 413 километров в час. Вопрос: на какое расстояние я забился глубже в задницу, пока бородатый говорил «Шрамирование – чистый секс»? Решение: нужно разделить четыреста тринадцать на шестьдесят (узнаем, сколько поезд проезжает за минуту), а потом еще на двадцать (потому что бородатому нужно примерно три секунды, чтобы изречь эту мысль). Ответ: примерно на триста метров. И пока я говорил про себя «Примерно на триста метров», я оказался еще примерно на триста метров глубже.

И я ничего не могу поделать. Еще триста.

– Неверный маршрут, – сообщает мне коммуникатор. Доброе утро, падла. На экранчике все еще висит вызов, издевательски мне подмигивая.

Гнить мне в моем кубике.

Это с прежних времен такое выражение осталось – гнить. Теперь-то мы все накачаны консервантами и не сгнием никогда. Беда: если ты гниешь, по крайней мере есть надежда, что однажды все кончится.

– У тебя глаза просто супер, – говорит фиолетовый. – Может, поедем ко мне? Я осознаю, что все время нашего с ним разговора мы прикасаемся друг к другу всем, кроме рук; мы уже близки так, как близки кузнечики в пачке. И вот фиолетовый хочет продолжить со мной эту насекомую любовь.

– Прости… – У меня садится голос. – Я как-то по девочкам.

– Ну ты что! Ну не разочаровывай! – морщится он. – Девочки – это вчерашний день. У меня целая куча друзей раньше с телочками чпокались, а теперь соскочили, все равно без смысла. Недовольных нет…

Его борода щекочет мне ухо.

– Ты же скучаешь… Я же вижу. Иначе зачем бы ты стал со мной заговаривать, а? Вспоминаю вдруг свой сон.

Пятьсот Третьего. Кинозал.

Угриным движением разворачиваюсь, оказываюсь с ним лицом к лицу, хватаю бороду в кулак, рву вниз, пальцем вжимаю ему кадык.

– Послушай-ка, ублюдок! – шиплю я. – Скучаешь, похоже, ты. Своим больным дружкам можешь простату до посинения массировать. А я – нормальный. И еще: у меня в кармане шокер, я тебе сейчас его засуну туда и проверну пару раз, чтобы ты не скучал.

– Эй… Ты что, приятель?!

– Вас, фиолетовых, и так слишком много развелось, если один в давке перенервничает, никто и не заметит.

– Я просто… Думал… Ты сам… Начал… Первый…

– Я начал? Я начал, ублюдок?!

Его лицо начинает походить цветом на его пиджак.

– Что вы делаете?! – голосит какая-то девчонка слева.

– Самооборона, – отвечаю я, отпуская его кадык.

– Шшшивотное… – шипит он, растирая шею.

– И всех вас так надо, – шепчу ему на ухо я. – Передавить.

– Башня «Октаэдр», – доносится из динамика. – Сады Эшера. Приготовьтесь к выходу из вагонов.

Поезд сбавляет скорость, пассажиры складываются гармошкой. Перед тем как выйти, я лбом бью фиолетового в переносицу. Будет тебе, упырю, горбинка. Все, теперь я готов.

С платформы посылаю бородатому воздушный поцелуй.

Стекляшка с пучеглазым фиолетовым педиком уносится в черноту. Пусть обращается в полицию, если хочет, его там не только на шокер натянут. МВД и еще пара важных министерств – в кармане у Партии Бессмертия. Партия спасла парламентскую коалицию от развала и теперь может загадывать любое желание.

Первое желание было такое: чтобы Бессмертные сделались невидимыми. Абракадабра! – исполнено. Даже в демократическом государстве возможно маленькое волшебство.

Мне плевать, на сколько я опоздаю в «Гиперборею». Плевать, кого я там встречу и кого мне придется придушить. Я вдыхаю воздух полной грудью. Адреналин горячим маслом смочил сведенное судорогой нутро, и меня отпустило. Почти так же полегчало, как если бы меня вырвало.

Когда судьба улыбается тебе, надо улыбаться ей в ответ.

И я улыбаюсь.

– Маршрут до башни «Гиперборея», – прошу я у коммуникатора.

– Вернитесь в хаб, затем перейдите к гейту номер семьдесят один. Следующий поезд в хаб прибудет через девять минут.

Потерянное время. Я стою на месте, но «Гиперборея» продолжает уноситься от меня со скоростью в 413 км/ч. Эйнштейн чешет репу.

Разглядываю мыски своих штурмовых бутс. Стальные мыски, обшитые эрзац-кожей. Кожа ссажена, как колени мальчишки. Толстые подошвы давят податливую траву. Убираю ботинок – и трава поднимается, расправляется. Через мгновение – никакого следа.

Оглядываюсь: забавное место… Сады Эшера? Слышал про них много раз, но никогда тут прежде не бывал.

Под ногами действительно трава, мягкая, сочная, почти как живая – но неистребимая, совершенно нечувствительная к подошвам, не нуждающаяся ни в воде, ни в солнце и к тому же не пачкающая одежду. Она всем лучше настоящей травы, кроме разве что того, что она ненастоящая.

Но кому это важно?

На траве валяются сотни парочек: болтают, нежатся, читают и смотрят вместе видео, кто-то пускает фрисби. Всем нравится эта трава. А над головами у нас парят апельсиновые деревья.

Корни их забраны в белые шары-горшки, шероховатые, будто бы вылепленные вручную, и каждое дерево подвешено за свой горшок на нескольких тросиках. Этих деревьев тут тысячи, и они-то как раз взаправдашние. Одни цветут, а другие, по нашей прихоти, уже плодоносят. Отлетевшие белые лепестки кружат и опускаются на манекен травы, сладкие апельсины падают в руки девушкам. Деревья летят над головами восторженной публики, как цирковые акробаты, им хорошо без земли: через подвесы к ним подведены трубки с водой и удобрениями, и это искусственное вскармливание куда сытней естественного.

А вместо поддельного неба – одно громадное зеркало. Оно покрывает столько же, сколько на полу покрывает мягкая трава: тысячи и тысячи квадратных метров, целый уровень большого восьмигранного небоскреба.

И в зеркале – перевернутый мир. Аккуратные кроны деревьев, которые висят в пустоте вверх тормашками, падающие вверх апельсины, расхаживающие по потолку смешные мухи-люди, и опять трава – мягкая, зеленая, неотличимая от живой ничем, кроме того, что она неживая. Стены зеркальные тоже – поэтому создается иллюзия того, что сады Эшера покрывают весь мир.

Почему-то в этом странном месте царит непередаваемое спокойствие и благодушие. Ни единого лица, испорченного тревогой, печалью или злобой. Полифония смеха. Благоухающие апельсины в нежной траве.

Поднимаю глаза – вижу себя, маленького, приклеенного ногами к потолку, болтающегося вниз головой, задравшего голову к небесам, но вместо этого уставившегося вниз. В меня летит ярко-желтая фрисби.

Перехватываю.

Подбегает девчонка – некрасивая вроде бы, но при этом удивительно милая. Черные волосы до плеч вьются. Глаза карие, чуть опущенные книзу, веселые и печальные одновременно.

– Прости! Промахнулась.

– Та же история. – Отдаю ей тарелку.

– А у тебя что случилось? – Она берется за фрисби, но не отнимает ее у меня; несколько секунд мы держимся за тарелку оба.

– Перепутал тубу. Теперь вот девять минут ждать следующую.

– Может, сыграешь с нами?

– Я опаздываю.

– Но до поезда еще ведь девять минут!

– Точно. Ладно.

И вот я, снарядившись на убийство, иду за ней вслед играть во фрисби. Ее друзья – все симпатичные ребята: открытые лица, улыбки честные, в движениях – покой.

– Я Надя, – говорит синеглазая.

– Пьетро, – представляется невысокий паренек с выдающимся носом.

– Джулия, – протягивает руку хрупкая блондинка; камуфляжные штаны с карманами болтаются на худых бедрах, в пупке пирсинг. Жмет крепко.

– Патрик, – говорю я. Нормальное имя. Человеческое.

– Давайте двое на двое! – говорит Надя. – Патрик, будешь со мной?

Над нашими головами – шероховатые шары-горшки, сплетение почти невидимых тросиков, маслянисто-зеленые листвяные шапки, воздух, маслянисто-зеленые листвяные шапки, ниточки тросиков, шероховатые шары-горшки, трава, счастливые люди играют во фрисби. Сады Эшера – заповедник счастливых людей.

Тарелка летит еле-еле, да и ребята эти – явно не спортсмены.

– Ничего себе у тебя скорость! – В Надином голосе восхищение. – Ты чем занимаешься?

– Безработный, – отвечаю я. – Пока что.

– А я дизайнер. Пьетро – художник, мы вместе работаем.

– А Джулия?

– Тебе Джулия понравилась?

– Просто спрашиваю.

– Понравилась? Скажи, ладно тебе!

– Мне ты понравилась.

– Мы здесь каждую неделю играем. Тут классно.

– Тут классно, – соглашаюсь я.

Надя смотрит на меня – сначала на мои губы, потом поднимается выше. Смазанная полуулыбка.

– Ты мне тоже… Понравился. Может, ну его, твой поезд? Поехали ко мне?

– Я… Нет. Мне нельзя, – говорю я. – Я опаздываю. Правда.

– Приходи тогда на следующей неделе. Мы обычно по ночам…

Она ничего про меня не знает, но ей все равно. Она не претендует на меня и не предлагает мне себя. Был бы я обычным человеком, мы просто сошлись бы на несколько минут, а потом рассоединились – и увиделись бы через неделю или никогда. Будь я обычным человеком, не принимавшим обетов, я ничего не требовал бы от женщин, и женщины ничего не требовали бы от меня. Когда-то люди говорили: подарить любовь, продать тело; но ведь от совокупления ничего не убывает. Наши тела вечны, трение не изнашивает их, и нам не надо рассчитывать, на кого потратить ограниченный запас их молодости и красоты.

Это естественный порядок вещей: обычные люди созданы для того, чтобы наслаждаться. Миром, пищей, друг другом. Зачем еще? Чтобы быть счастливыми. А такие, как я, созданы, чтобы оберегать их счастье.

Я назвал Сады Эшера заповедником, но это неправда. Кроме подвешенных апельсиновых деревьев, в этом месте нет ничего примечательного. Люди здесь такие же безмятежные, веселые, искренние, как и везде. Ровно такие, каким и положено быть гражданам утопического государства.

Потому что Европа и есть Утопия. Куда более прекрасная и величественная, чем смели воображать Мор и Кампанелла. Просто у любой Утопии есть задворки. У Томаса Мора процветание идеального государства было обеспечено работой каторжников – как и у товарища Сталина.

Это у меня от моей работы глаз замылился – все время короткими перебежками, все время по задворкам этой утопии, по ее сервисным коридорам, и на фасады давно не обращаю внимания. А они есть, эти фасады, и в желтых уютных окошках улыбающиеся люди обнимаются и чаевничают.

Это моя проблема. Моя, а не их.

– Патрик! Ну бросай же!

У меня в руках – желтая тарелка. Не знаю, сколько длится мой стоп-кадр. Посылаю фрисби блондинке – слишком высоко. Джулия подпрыгивает – с нее чуть не сваливаются штаны, – ловит и хохочет.

– Что это?! – Надя зажимает уши.

В уши лезет какой-то жуткий механический вой. Тревога?! Помещение затапливает слепящий белый свет – словно прорвало плотину, которая удерживала сияние сверхновой.

– Внимание! Всем отдыхающим срочно собраться у западного выхода! В здании обнаружена бомба!

И тут же из зазеркалья выскакивают люди в темно-синей полицейской форме – шлемы, жилеты, пистолеты в руках. Выпускают из ящиков какие-то приземистые круглые аппараты вроде домашних уборщиков, те мечутся по траве, фырчат, ищут что-то…

– Всем двигаться к западному выходу! Быстро!

Счастье и покой скомканы и порваны. Вой сирены вздергивает людей за шиворот, пихает их в спины, как кусочки пластилина, сминает их в один липкий шар, катит на запад.

Только мне туда не надо. Мне туда нельзя.

Я должен оставаться у своего выхода – восточного. Сюда сейчас подойдет мой поезд!

Надю и ее приятелей закатывает в разноцветный пластилин, прежде чем я успеваю сказать им «Пока!».

– Что случилось?! – требую я у полицейского, который подгоняет толпу.

– К западным воротам! – орет он на меня.

Лицо у него забрызгано потом. Видно: это не учения, ему страшно.

Выдергиваю из ранца маску Аполлона, сую ему в лицо. Удостоверений нам не положено, но маска заменит любую ксиву. Никто, кроме Бессмертного, такую носить не посмеет. И полицейский об этом знает.

– Предупреждение о теракте… Угрозы. Партия Жизни… Эти ублюдки. Сказали, разнесут Сады Эшера к чертям… Пожалуйста, к западному выходу… Эвакуация.

– Я на задании. Мне нужно тут дождаться поезда…

– Поезда остановлены, пока мы не найдем бомбу. Пожалуйста… В любую секунду тут может… Вы понимаете?!

Партия Жизни. Перешли от слов к делу. Следовало ожидать.

Эти овчарки в погонах уже почти согнали всех в дальний угол. А если террорист в толпе? Если бомба у него? Что за бред?!

Хочу сказать об этом полицейскому, но затыкаюсь на полуслове. Он меня не послушает, и он все равно ничего не решает. И потом, я тут не мир спасаю, у меня свои дела. Поскромнее.

– Мне нужен транспорт! – Я хватаю его за ворот. – Любой!

Вдруг замечаю открытый аэрошлюз, а в проеме – присосавшийся к внешней стене башни полицейский турболет. Оттуда-то они и валят. Вот он, шанс.

– Маршем! – командую я себе.

Отпускаю его и двигаю к аэрошлюзу. По пути натягиваю на себя маску. Меня больше нет; Аполлон за меня. Голова становится легкой, мышцы поют, словно стероидами обколоты. Некоторые считают, что мы носим маски ради анонимности. Чушь. Главное из всего, что они дают, – свобода.

Полицаи при виде Аполлона расступаются и как-то вообще скукоживаются. У нас с ними непростые отношения, но сейчас не до церемоний.

– Забудь о смерти!

– Что надо? – Навстречу, поднимая забрало шлема, шагает могучий бычара. Старший, наверное.

– Мне необходимо срочно попасть в башню «Гиперборея».

– Отказать, – отбрехивается он сквозь амбразуру своего шлема. – У нас спецоперация.

– А у меня – поручение министра. Из-за вашего бардака все и так на грани срыва.

– Исключено.

Тогда я делаю ход конем – хватаю его за запястье и тычу ему в руку сканером.

– Эй!

Звонит колокольчик.

– Константин Райферт Двенадцать Тэ, – определяет сканер, прежде чем Константин Райферт Двенадцать Тэ успевает выйти из ступора. – Беременностей не зарегистрировано.

Бычара отдергивает руку и пятится от меня, бледнея так резко, словно я ему шею взрезал и всю его дурную кровь спустил.

– Послушай, Райферт, – говорю ему я. – Подбрось меня до «Гипербореи», и я забуду твое имя. Продолжай кобениться – и на работу завтра можешь не выходить.

– Много о себе думаешь! – рычит он. – Ваши не вечно министрами будут.

– Вечно, – заверяю его я. – Мы же бессмертные.

Он еще молчит и демонстративно скрежещет зубами, но я-то понимаю – это для маскировки, чтобы не было слышно тихого хруста, с которым я переломил ему хребтину.

– Ладно… Туда и обратно.

Рядом к стене пришвартовывается еще один такой же аппарат – рама с четырьмя винтовыми турбинами и капсула с пассажирами. Но вместо полиции в проем шлюза прыгает какая-то телочка с надписью «Пресса», туго натянутой на задранный бюст.

Прячусь внутрь капсулы. Не люблю этих шлюх.

– Да у вас тут шоу, а не спецоперация!

– Общество имеет право знать правду, – чьими-то чужими словами отвечает Райферт.

Я улыбаюсь, но Аполлон меня не выдает.

Райферт тоже втискивается внутрь, дверь пшикает, и турболет отлепляется от башни. Полицай стаскивает шлем со своей круглой потной башки, ставит его на пол. Стрижка «маринз», свинячьи глазки и второй подбородок. Налицо ожирение головного мозга и неконтролируемое деление клеток мышечной ткани.

Он ловит мой взгляд и прочитывает его. Полицейские рефлексы.

– Не смотри на меня так, – говорю я Райферту. – Может, я тебе еще жизнь спас. Сейчас как рванет…

Может, всего через минуту апельсины в траве, желтое фрисби и девушка Надя станут такой же небылью, как тосканские холмы. Из новостей узнаем.

«Октаэдр» отъезжает, словно огромная шахматная ладья, другие фигуры-небоскребы лезут на передний план, задвигая на задний план восьмиугольную башню с перевернутыми садами. Турболет, чуть покачиваясь, ныряет в разрывы между столпами. Райферт сам ведет машину.

Воздух пуст. Кроме полиции и неотложки, никому летать не дозволено. Для всех прочих – общественный транспорт: тубы и лифты, – и перемещения строго по осям координат. И только для этих засранцев мир существует в настоящем 3D.

– Вы себе тут «Полет валькирий» не ставите треком? – завистливо интересуюсь я.

– Да пошел ты, умник… – огрызается этот дуболом.

– Я бы ставил.

– А я бы тебе… – Он дальше бурчит что-то невнятное, предположительно в грубую казарменную рифму; я великодушно не уточняю, что он там плетет.

Коммуникатор все еще моргает вызовом. Я опаздываю, но без меня там, похоже, решили не начинать. Я чувствую, что снова нашел потерянный пульт от своей жизни. Все снова под контролем. Все под контролем.

– Гады, – бубнит себе под нос Райферт.

– Это мы сейчас о чем?

– Партия Жизни. Если это правда… Они переходят все границы. И ради чего?!

– Ты что, никогда не видел их агиток? Жизнь неприкосновенна, право на продолжение рода священно, человек без детей – не человек, бла-бла-бла, отмените Закон о Выборе.

– А перенаселение?

– Этих ребят не заботит перенаселение. Им плевать на экономику, на экологию, на энергетику. Мальчикам просто резинки жмут, а девочек от гормонов разносит, вот и вся история. Ребята не хотят думать о будущем. Хорошо, что есть мы. Мы подумаем за них.

– Но теракт?! Жизнь-то неприкосновенна!

– Не удивлюсь, – говорю я. – Они борзеют с каждым днем. Уверен, у них там есть теоретики, которые на раз-два докажут, что ради того, чтобы спасти миллионы человек, необходимо пожертвовать тысчонкой.

– Вот скоты! – Он сплевывает.

– Ничего. Рано или поздно мы до них доберемся. Этих-то всегда есть за что брать.

Райферт молчит, сосредоточившись на пилотаже. Потом вдруг мямлит:

– Слушай… Всегда хотел спросить… Как вы их находите? Нарушителей? Я пожимаю плечами:

– Ты просто веди себя хорошо, и не придется об этом думать.

– Просто интересно, – деланно зевает он.

– Конечно.

Говорю и слышу, как у меня на шее волосы приподнимаются. Охотничий инстинкт. Чую клиента. Но времени нет, да и чучело его мне ставить негде.

– Вон она показалась. – Райферт кивает на выступившую из ночного тумана двухкилометровую колонну. – Готовься выметаться.

«Гиперборея» выглядит странно; больше всего она похожа на древний панельный дом, который из-за какой-то генетической болезни растет не переставая уже несколько веков. Снаружи башня облицована чем-то похожим на плитку и вся поделена на крохотные уровни-этажи – с окнами. И этих этажей в ней, наверное, целая тысяча. Уродливое здание.

Я отстегиваю маску и кладу в ранец. Персей тоже носил голову медузы Горгоны в мешке. Горгоньей головой надо пользоваться дозированно.

– А ты с виду как нормальный человек, – разочарованно произносит эта дубина.

– Это только с виду.

Турболет замедляется; к «Гиперборее» Райферт подходит плавно и пускает машину вдоль гладкой темной стены – ищет док. Пришвартовавшись, он шарит пальцами на клавиатуре.

В полумраке салона вспыхивает что-то и тут же гаснет.

– Это еще что?!

На ветровом стекле возникает мое объемное фото.

Чувствую себя так, будто сел играть с чертом в морской бой. Самое время сказать «Ранил!».

– Какого хера ты делаешь, Райферт?!

– Знакомиться так знакомиться. Ты же не представился… – Он скалит зубы. – А сканерами мы тоже пользоваться умеем. Запрос по базе, – командует он.

– Совпадение. Субъект в розыске, – равнодушно констатирует система.

– Что еще за ерунда?! Ранил.

– Оп! – Райферт довольно усмехается. – Погоди-ка… Может, мы еще и покатаемся. Детали!

– Инцидент в купальнях «Источник». Субъект разыскивается как свидетель и потенциальный виновник происшествия со смертельным исходом. Сообщил неверное имя. Настоящее имя не установлено.

– Оп-оп! – Он склабится еще веселей. – И что случилось в купальнях?

– Ничего интересного. Попытался откачать утопленника.

Где в этой проклятой посудине кнопка, открывающая двери?!

– Класс! – Теперь он радуется как мальчишка; улыбка такая, что глаз не видно. – Думаю, придется тебе ответить на пару вопросов.

Жую щеку. Улыбаюсь тоже.

– Давай начну с того, что ты уже задавал. Про то, как мы находим нарушителей.

У него чуть дергается его бульдожья щека. Чик! И все. Почти незаметно. Почти.

– В канализации стоят сенсоры. Гормональные. Как гонадотропинчик засечет, сразу нам сигнал посылает. Знал об этом?

Он качает головой. Смотрит на меня так, будто Гитлера увидел. Чик! Чик!

– Так что скажи своей, чтобы за малым в баночку ходила, – подмигиваю я. Чик-чик-чик.

Ранил!

Еще пара ходов, и этот четырехпалубный линкор пойдет ко дну.

– Открывай дверь, Константин Райферт двенадцать-тэ. У тебя свои дела, у меня свои. Не трать себя на мелочи. Лети, спасай мир! – Я отдаю ему честь.

Он сглатывает: в бычьей шее машинным поршнем ходит могучий кадык. Потом дверь открывается. Аэрошлюз распахнут, внутри горит свет.

Я закидываю за плечи мешок и перескакиваю в док. Под ногами у меня мелькает километровая пропасть, но высоты я не боюсь.

Райферт все висит, все смотрит на меня.

– Но вообще чаще всего соседи стучат, – делюсь я на прощание. – А от соседей не уйдешь. Так что по-дружески тебе советую, Райферт: пока мы вас не нашли, делайте аборт.